Глава 1. Золотая лихорадка

Рубеж 20–30‐х годов ХХ века стал временем грандиозной ломки и тяжелейших испытаний как для советских людей, так и для советского государства. Сталинское руководство взяло курс на создание современной тяжелой индустрии и военной промышленности. Форсирование промышленного скачка в условиях ограниченного времени и скудных финансов спровоцировало острейший социально-экономический кризис в стране.

Выполнение индустриальной программы началось в 1926 году, и ко времени официального утверждения в 1929 году амбициозного плана первой пятилетки (1928–1932) индустриализация уже шла полным ходом. Грандиозный проект по превращению крестьянской страны в индустриальную военную державу требовал огромных затрат. Чертежи и технологии, машины и оборудование, промышленное сырье, знания и опыт специалистов предстояло покупать за границей, и платить за это нужно было валютой и золотом. Между тем Советский Союз ко времени начала индустриализации не имел золотовалютных резервов. Некогда одна из самых больших в мире, казна Российской империи, хранившая золота на сумму около 1,7 млрд рублей, уже к началу 1920‐х годов опустела. На что было потрачено царское золото?

Часть имперской казны пошла на оплату военных кредитов в годы Первой мировой войны еще до прихода коммунистов к власти в России. Часть золота, которое при угрозе немецкого наступления вывезли из столицы на Волгу, была потрачена, расхищена и потеряна в перипетиях Гражданской войны, побывав и в руках большевиков, и у антисоветских правительств – Комитета членов Учредительного собрания (также известного как Комуч или Самарская учредилка), Уфимской директории и верховного правителя адмирала Колчака. Но даже с учетом всех этих потерь в распоряжении советского руководства после войны оказалась значительная часть царской казны – золото на сумму около миллиарда довоенных рублей.

Советское правительство потратило его на выплаты Германии по Брест-Литовскому мирному договору 1918 года, в результате которого Россия сепаратно вышла из мировой бойни, а также платы прибалтийским соседям по заключенным в 1920‐х годах договорам, контрибуцию Польше после неудачной войны 1920 года, финансовую помощь Турции в 1920–1921 годах. Значительные суммы были потрачены на поддержку мирового коммунистического движения в надежде на скорый приход мировой революции. Кроме того, находившаяся в разрухе голодавшая страна платила золотом за импорт продовольствия и товаров. В результате, как свидетельствует составленный по поручению Ленина «Отчет по золотому фонду», к началу 1920‐х годов свободная от платежных обязательств золотая наличность Советской России, даже с учетом поступлений от массовых конфискаций частной собственности, составляла немногим более 100 млн рублей. Вот и все, что осталось от миллиардной казны Российской империи. Золотовалютный запас страны нужно было создавать заново.

Россия богата золотоносными землями, но скудная добыча природного золота в 1920‐е годы не могла обеспечить валютные потребности индустриализации. За время мировой и гражданской войн отрасль развалилась. Ее медленное возрождение, главным образом силами частных старателей и иностранных концессий, началось в период нэпа. Однако добыча хотя и выросла с 7,4 т в 1922 году до 28,1 т чистого золота в 1930 году, не достигла и половины годовой золотодобычи Российской империи, лучшим показателем которой стал 1914 год, когда добыли 66,4 т чистого золота. Советское руководство до поры не занималось созданием государственной золотодобывающей промышленности, пополняя золотые ресурсы за счет скупки у населения и конфискаций. Советский Союз приступил к созданию современной промышленной золотодобычи только в 1927 году, когда индустриализация уже началась. Именно в тот год было создано всесоюзное акционерное общество «Союззолото», а его председатель, большевик ленинской гвардии Александр Павлович Серебровский, по личному поручению Сталина в качестве профессора Горной академии отправился в США изучать золотое дело на приисках Аляски, Колорадо и Калифорнии. Серебровский приезжал в США еще раз в 1930 году, чтобы восполнить пробел, отмеченный Сталиным, – незнание общей структуры золотопромышленности и связи ее с финансирующими учреждениями. В тот приезд в США Серебровский изучал работу банков в Бостоне и Вашингтоне, заводов в Детройте, Сент-Луисе, Балтиморе, Филадельфии, рудников в Колорадо, Неваде, Южной Дакоте, Аризоне, Калифорнии, Юте. Серебровского интересовали не только машины и финансовые системы – он приглашал специалистов на работу в СССР. Среди них оказался Джон Литтлпейдж (John D. Littlepage), начальник одного из золотых приисков Аляски. На протяжении десяти лет он помогал советской власти добывать золото, о чем написал книгу. Напряжение американской поездки закончилось для Серебровского больницей.

ЖИЗНЬ И СУДЬБА АЛЕКСАНДРА СЕРЕБРОВСКОГО

Жизнь Александра Павловича Серебровского (1884–1938) вместила столько борьбы, труда, страданий и преодолений, триумфов и трагедий, что их с лихвой хватило бы на судьбы десятков людей. Свободолюбие и бунтарство Серебровского, видимо, были результатом семейного воспитания. Его отец участвовал в «хождении в народ», затем вошел в террористическую организацию «Народная воля», казнившую царя-освободителя Александра II; мать разделяла взгляды мужа. Шестиклассником Александр начал заниматься революционной работой, в последнем, седьмом, классе был исключен из гимназии. Восемнадцатилетие встретил в царской тюрьме, куда его отец передавал не еду и теплые вещи, а книги. «Капитал» Карла Маркса читал три раза. Работал на предприятиях Уфы, Петербурга, Иваново-Вознесенска… Агитировал среди рабочих и стал для них своим парнем, «слесарем Гришей». Но не переставал учиться. В эмиграции в Брюсселе поступил в Высшее техническое училище. Серебровского арестовывали, избивали, ссылали при царском и Временном правительстве, но худшая участь ждала его при сталинском руководстве, в советском государстве, которое было создано Серебровским и его единомышленниками.

У Серебровского было много заслуг. «Работать без топлива нет возможности… Вы знаете, в Баку нефть у нас отняли англичане», – сказал Ленин и доверил Серебровскому восстанавливать нефтяную промышленность в 1920‐е годы. Сталин доверил ему «золотой фронт».

Серебровский считал, что Сталина вдохновила золотая лихорадка в Калифорнии середины XIX века. Вождь читал Брета Гарта, чьи книги были переведены на русский еще до революции. Золото не только пополнило валютные запасы США, но и вызвало экономический подъем на Западе страны. Калифорнийское золото помогло победе промышленного Севера над рабовладельческим Югом в гражданской войне в США. Видимо, Сталин рассчитывал, что золото поможет поднять Сибирь, однако экономический бум в Калифорнии был делом свободных людей, жаждущих обогащения. «Золотая лихорадка по-сталински» ускорила социально-экономическое развитие Сибири, но обернулась зэковским Дальстроем.

Литтлпейдж, которого по праву можно считать одним из создателей советской золотой индустрии, связывал успехи отрасли с героической и умной работой Серебровского. Сам Литтлпейдж, или Иван Эдуардович – так его по-свойски звали советские коллеги, – вынужден был уехать из СССР с наступлением массовых репрессий. Он догадывался, но достоверно так и не узнал о трагической судьбе Серебровского. Другим старожилом советской золотопромышленности был мистер Харри Уилсон, который проработал на приисках с 1930 по 1937 год. Он и Литтлпейдж были последними из могикан, задержавшимися в СССР, из некогда большой когорты американцев, приехавших на стройки социализма.

В конце июля 1937 года Серебровский вернулся из командировки в Москву больной, с гнойным плевритом. В тяжелом состоянии попал в больницу. В середине сентября ему сделали операцию, и он стал поправляться. 22 сентября Сталин поздно вечером лично позвонил жене Серебровского домой, узнал, как здоровье Александра Павловича, пожурил, что та не пользуется наркомовской машиной, напоследок просил передать Серебровскому поздравления с назначением на должность наркома и пожелал скорого выздоровления. На следующий день Серебровского арестовали и прямо из больницы на носилках перевезли в тюрьму. 8 февраля 1938 года он был приговорен к «высшей мере социальной защиты» по обвинению в контрреволюционной деятельности и через день расстрелян. Его жена, Евгения Владимировна, как верный товарищ делившая с мужем тяготы жизни, пыталась добиться правды. Ее арестовали в ночь на 7 ноября – в канун годовщины революции, которую делал ее муж. Она провела в заключении в общей сложности 18 лет. Серебровских реабилитировали в 1956 году.

Усилиями Серебровского и его соратников и при немалых государственных вложениях механизированная государственная золотодобыча становилась на ноги. К концу 1930‐х годов «гражданская» золотодобыча вольнонаемных рабочих и подневольный гулаговский Дальстрой, который выдал первые полтонны золота в 1932 году, решили золотую проблему в СССР, но на это ушло время. Индустриализация ждать не могла. К концу 1928 года, первого года первой пятилетки, свободные от платежных обязательств золотовалютные резервы СССР составляли лишь около 130 млн рублей – мизерная сумма с учетом миллиардных потребностей советской индустриализации.

На что рассчитывало руководство страны, начиная грандиозный индустриальный проект при пустых золотых кладовых и отсутствии золотодобывающей промышленности, то есть фактически находясь в состоянии валютного банкротства? Расчет был на то, что благоприятная конъюнктура мирового рынка и традиционный для аграрной России продовольственный и сырьевой экспорт обеспечат валютные потребности индустриализации. Однако в 1929 году на Западе разразился кризис, за ним последовала затяжная экономическая депрессия. Это перечеркнуло планы советского руководства обеспечить индустриализацию валютой за счет экспорта. Пытаясь защитить свои национальные экономики, западные правительства ввели санкции против торговой экспансии других стран. В результате ограничения спроса мировые цены на сырье и сельскохозяйственные продукты резко упали. Так, экспортные цены на хлебопродукты в 1929/30 хозяйственном году по сравнению с предыдущим годом снизились более чем на треть.

Советское руководство пыталось компенсировать падение мировых цен ростом физических объемов экспорта, тем самым подрывая внутренний потребительский рынок. Иными словами, из‐за того что приходилось продавать в пол- и треть цены, СССР вывозил на мировой рынок в несколько раз больше того, что планировалось, оставляя своих граждан голодными. Ситуация осложнялась тем, что крестьяне, являясь основными производителями зерна и другой сельскохозяйственной продукции, отказывались продавать их по ценам, которые предлагали государственные заготовители, считая их низкими. Существенное повышение закупочных цен, с точки зрения советского руководства, означало снижение вложений в индустриализацию, поэтому для того, чтобы быстро получить экспортные ресурсы, с конца 1927 года руководство страны стало применять репрессии против крестьян, а в 1929 году начало насильственную коллективизацию в деревне. Создаваемые в ходе коллективизации коллективые хозяйства – колхозы – должны были стать механизмом выкачивания ресурсов из деревни. Крестьяне-колхозники, оставаясь производителями продукции, перестали быть ее собственниками. Насильственная коллективизация вызвала яростное сопротивление большинства крестьянства. По сути, в начале 1930‐х годов в деревне полыхала гражданская война. В ней не оказалось победителей. Уклад крестьянской жизни был разрушен, миллионы крестьян обездолены. Но и государство осталось в проигрыше. Развал крестьянской экономики и репрессии привели к резкому снижению показателей сельскохозяйстенного производства. Страна теряла продовольственные и экспортные ресурсы.

Начало 1930‐х годов стало для государства временем титанического напряжения. Руководство страны пыталось наращивать темпы индустриализации, ведя при этом войну на два фронта: на внутреннем – против собственных крестьян, которые не хотели отдавать свою продукцию и идти в колхозы, на внешнем – против неблагоприятной конъюнктуры мирового рынка. Однако, несмотря на напряжение и многочисленные жертвы в борьбе за экспортные ресурсы, вплоть до 1933 года валютные расходы на промышленный импорт значительно превосходили доходы от экспорта. Апогеем «безумства импорта» стал 1931 год. По данным Госбанка, траты на импорт в тот год превысили доходы от экспорта почти на полмиллиарда золотых рублей.

Страна оплачивала индустриализацию в кредит, все больше залезая в долги. СССР задолжал Англии, Польше, США, Италии, Франции, Норвегии, Швеции… Но главным кредитором вплоть до прихода Гитлера к власти была Германия. Всего за пять лет, с конца 1926 по 1931 год, общая внешняя задолженность Советского Союза выросла с 420 млн до 1,4 млрд золотых рублей. Платить долги нужно было золотом, но где его взять? Золотая казна пуста. Золотодобывающая промышленность только становилась на ноги. В период 1928–1931 годов государственная добыча в среднем не превышала 30 т чистого золота в год, что в золотом рублевом эквиваленте (1 рубль 29 копеек за 1 г чистоты) составляло менее 40 млн золотых рублей. О недостаточности этой суммы говорит, например, тот факт, что в 1931 году одни лишь расходы на иностранную техническую помощь превысили 30 млн золотых рублей.

Судьба индустриализации, а вместе с ней и судьба первого в мире коммунистического государства, зависела не от мировой революции, как предсказывал Маркс, а от презренного металла. Архивные документы свидетельствуют, что на рубеже 1920–1930‐х годов руководство страны было охвачено валютной паникой. Ее пиком стали 1931 и 1932 годы. На отчаянное положение, в частности, указывает такой факт. В августе 1931 года в связи с платежами за американское оборудование правительство было готово разбронировать неприкосновенный (мобилизационный) запас цветных металлов.

Политбюро держало валютные вопросы под строжайшим контролем. Для экономии валюты сократили объемы непромышленного импорта и расходы экспортных и импортных ведомств. Cоветским организациям за границей запретили расходовать выручку от экспорта на административные и управленческие нужды. Был составлен внушительный список иностранных фирм, с которыми следовало расторгнуть ранее заключенные валютные договоры. Даже Наркомат тяжелой промышленности и Наркомат по военным и морским делам должны были сократить расходы на иностранную помощь. Советское правительство разрывало договоры в одностороннем порядке, просто уведомляя фирмы и останавливая платежи по обязательствам. Проверку расходов предприятий по валютным договорам теперь должен был проводить не Рабкрин – наркомат хозяйственного контроля, а служба госбезопасности – ОГПУ. Советским гражданам, которые работали за границей, резко урезали валютную часть зарплаты. Пятую часть причитающихся денег они теперь должны были получать в рублях и облигациях государственного займа. Были снижены командировочные для поездок за границу, сроки командировок, запрещалось тратить иностранную валюту на экипировку командируемых, которые отныне должны были покупать все необходимое в СССР за рубли. Иностранным специалистам, работавшим в СССР по договорам, сначала также урезали валютные выплаты, а затем и вовсе отменили так называемую «золотую формулу», то есть обязательство платить золотом или по расчету на золото. Резко сократили отпуск золота «на внутреннее потребление», включая пополнение резерва и нужды предприятий. Признаками золотой лихорадки были и покровительство Сталина нарождавшейся советской золотодобывающей промышленности, и рождение Дальстроя – золотодобычи заключенных ГУЛАГа на Колыме.

ОГПУ активно участвовало в добыче золота для индустриализации, и не только на Колыме в Дальстрое. Под эгидой этого ведомства открывались валютные гостиницы. С санкции Политбюро под прикрытием Всесоюзного общества «Кредитбюро» ОГПУ собирало у советских граждан полисы иностранных обществ и наследственные документы для предъявления исков за границей. В случае удовлетворения иска государство забирало четверть выигранной валютной суммы. «Кредитбюро» оказывало содействие и тем гражданам, которые хотели снять валюту со своих счетов в иностранных банках, видимо тоже с потерей значительной части в пользу государства. Не ведая о том, что «Кредитбюро» было хозяйством ОГПУ, люди передавали информацию о своих валютных сбережениях точно по адресу – ведомству, которое занималось конфискацией ценных частных накоплений.

В архиве американского посольства сохранился интересный документ того времени – описание беседы представителя посольства с берлинским банкиром. Документ был секретным. По словам банкира, имя которого не разглашалось, в 1920‐е годы, когда выезд за границу из СССР был относительно свободным, советские граждане открывали валютные счета в его банке в Берлине. При этом вкладчики настаивали на секретности и запрещали искать их по месту жительства в СССР. Все операции по вкладам осуществляли доверенные лица за границей. Банк строго соблюдал эти условия. Но недавно, продолжал банкир, работники банка получили серию нотариально заверенных требований советских вкладчиков о переводе им денег в СССР с их заграничных банковских счетов. Требования поступали через посредника – «Кредитное бюро» в Москве. Сотрудники берлинского банка не сомневались, что люди подписали нотариальные бумаги под угрозами ОГПУ, однако в этом они ошибались. Описываемые события происходили в трагическом 1933 году. Голод заставил людей рассекретить информацию о валютных вкладах за границей. Решив отдать государству значительную часть своих сбережений, они рассчитывали использовать оставшиеся деньги на продовольствие, но оказались заложниками банковской конфиденциальности. Берлинский банк «в интересах вкладчиков» отказался выплатить деньги по заявкам «Кредитбюро». Для немцев так и осталось загадкой, как советские власти смогли узнать имена и номера счетов вкладчиков.

В сборе валютных средств для индустриализации руководство страны не ограничилось экономическими мерами. В ход шли репрессии. В особых папках Политбюро регулярно встречаются распоряжения типа «Обязать ОГПУ в семидневный срок достать 2 млн рублей валюты» или «Предложить (другой вариант: „категорически предложить“. – Е. О.) ОГПУ сдать Госбанку валюты минимум на один миллион рублей». Во исполнение этих приказов в конце 1920‐х – начале 1930‐х годов ОГПУ провело массовые изъятия ценностей у населения. Так, в 1930 году прошла кампания по конфискации серебряной монеты, в ходе которой проводились и аресты владельцев золота. 20 сентября 1931 года появился циркуляр № 404 Экономического управления ОГПУ, который разрешил конфискацию золотых и серебряных предметов домашнего обихода. Сотрудники ОГПУ, видимо, переусердствовали, так что в сентябре 1932 года специальным циркуляром руководству ОГПУ пришлось разъяснять, что отбирать бытовые ценности можно только в случае, если «их количество имело товарный спекулятивный характер», а также в случаях их «особой валютной важности». Однако злоупотребления не прекратились.

В 1930–1932 годах под лозунгом борьбы с контрабандой и спекуляцией ОГПУ провело массовые операции по изъятию иностранной валюты. Сон управдома Никанора Ивановича Босого из главы 15 романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» навеян событиями тех лет. Вспомним его. Никанору Ивановичу привиделось, что он оказался в театральном зале. Темно-вишневый бархатный занавес был украшен изображениями увеличенных золотых царских десяток. Представление вел молодой конферансье в смокинге.

– Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, – задушевно заговорил молодой артист, – и сдавайте валюту.

После клятвенных заверений в том, что валюты у него нет, Никанор Иванович присоединился к сидящим на полу злостным укрывателям валюты. Некоторые из них сидели в театре уже больше месяца и имели запущенный вид. Зал погрузился в полную тьму, а на стенах выскочили красные горящие слова: «Сдавайте валюту!» После увещеваний конферансье в том, что лучше «жить тихо и мирно, без всяких неприятностей, сдав валюту», специально приглашенный «известный драматический талант», артист Куролесов Савва Потапович, исполнил отрывок из «Скупого рыцаря» Пушкина. Жалкая кончина скупца, который помер на сундуке с бесполезными сокровищами, и угрозы конферансье, что с ними «случится что-нибудь в этом роде», возымели действие. Появились желающие сдать валюту. Николай Канавкин, «маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу, не брившийся около трех недель (! – Е. О.)», признался, что прячет тысячу долларов и двадцать царских золотых десяток у своей тетки на Пречистенке. Конферансье, оказывается, уже собрал сведения и о тетке, и о ее маленьком особнячке с палисадником. Услышав, что драгоценная валюта лежит в коробке в сыром погребе, артист возмутился:

– Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!

<…>

– Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в Госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно, Канавкин! Ведь вы же взрослый человек… <…> Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря не гонять… у тетки этой самой ведь тоже есть? А?

За теткой тут же послали, чтобы отправить ее в женский театр, где одновременно, но отдельно от мужчин, театрализованно-принудительно убеждали валютчиц. Видимо, женская природа требовала иных средств воздействия.

Никанору Ивановичу тем временем слышался нервный тенор, который пел: «Там груды золота лежат, и мне они принадлежат!»

Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в зал посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. <…>

– Обедайте, ребята, – кричали повара, – и сдавайте валюту! Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил как следует, закусил, хорошо!

– Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? – обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.

– Нету! Нету! Нету у меня! – страшным голосом прокричал Никанор Иванович. – Понимаешь, нету!

Проснулся Никанор Иванович в слезах и все повторял:

– Нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!

Историк Б. В. Соколов считает, что в образе Саввы Потаповича Куролесова, который, декламируя «Скупого рыцаря» Пушкина, убеждал находившихся под арестом валютчиков сдать ценности государству, Булгаков пародирует… самого Ленина, его смерть от паралича и фальшивое «воскрешение» его набальзамированного тела. Соколов пишет, что в более ранней редакции романа этот персонаж носил другое имя – Илья Владимирович (перестановка: Владимир Ильич) Акулинов (сравнимо с другим фольклорным персонажем, Ульяной, – мостик к Ульянову).

Концерт-истязание для валютчиков вряд ли был досужей фантазией Булгакова. Историк Г. В. Костырченко пишет, что, по свидетельству бывшего сотрудника Экономического отдела московского представительства ОГПУ М. П. Шрейдера, в 1920‐е годы евреев-нэпманов ОГПУ убеждало сдать ценности с помощью родных мелодий, которые исполнял специально приглашенный музыкант. В арсенале методов воздействия у ОГПУ была и «долларовая парилка» – тюремные камеры, где жертву держали до тех пор, пока родственники и друзья за границей не присылали валютный выкуп. Об этом писал В. Кривицкий, сам сотрудник ОГПУ в 1930‐е годы. С санкции Политбюро ОГПУ проводило показательные расстрелы «укрывателей валюты и золота». На рубеже 1920–1930‐х годов страна фактически вернулась к жесткой валютной политике периода Гражданской войны.

Поиск золота и валюты обернулся распродажей национального художественного достояния. С началом индустриализации спорадический вывоз антикварных и художественных ценностей за рубеж превратился в массовый экспорт, который затронул, без преувеличения, все крупные музеи и библиотеки страны. Наиболее сильно пострадало собрание Государственного Эрмитажа.

ЭНДРЮ МЕЛЛОН И СОЗДАНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ГАЛЕРЕИ ИСКУССТВ США

Начав индустриализацию при пустых золотых кладовых, сталинское Политбюро было готово распродать Эрмитаж, но не за любую цену. Сделки срывались, потому что покупатель жадничал. Как не вспомнить, например, двухкратный провал – зимой 1928/29 года и в октябре 1930 года – переговоров со всемирно известным арт-дилером Джозефом Дювином (Joseph Duveen, 1869–1938), который за 40 шедевров Эрмитажа предложил СССР смехотворную цену 5 млн долларов. Да и Галуст Гюльбенкян, основатель компании «Ирак Петролеум», скупился, пытаясь извлечь максимум выгоды из своего монопольного положения первого и некоторое время единственного покупателя шедевров Эрмитажа. Гюльбенкян купил прекрасные работы, в их числе «Афина Паллада» Рембрандта, «Портрет Елены Фурмен» Рубенса, мраморная Диана Жана Гудона, – но сколько шедевров он упустил из‐за скупости!

Все указывает на то, что судьба главных шедевров Эрмитажа в начале 1930‐х годов зависела от того, появится ли богач, готовый выложить миллионы наличными. Найти такого человека в разгар экономического кризиса на Западе, когда разорившиеся биржевые маклеры выбрасывались из окна, а бывшие президенты корпораций продавали на улице яблоки с лотков, было непросто. Банки закрывались, счета были заморожены, кредиты получить было практически невозможно. К несчастью для Эрмитажа, но к удаче американских музеев, человек с большими деньгами нашелся. Сын банкира из Питтсбурга министр финансов США Эндрю Меллон (Andrew W. Mellon, 1855–1937) купил 21 шедевр Эрмитажа. Среди них жемчужины картинной галереи музея – полотна Рафаэля, Боттичелли, Перуджино, Веронезе, Тициана, Рембрандта и других признанных западноевропейских мастеров. Сделка обошлась Меллону почти в 7 млн долларов – громадная для начала 1930‐х годов сумма. Меллон, видимо, профинансировал покупку еще четырех шедевров, которые затем оказались в крупнейших музеях мира. Среди них – знаменитый «Татищевский складень» – две створки триптиха XV века «Голгофа» и «Страшный суд» работы Яна ван Эйка. С 1933 года складень находится в Метрополитен-музее в Нью-Йорке. После продажи складня в России не осталось ни одной работы этого мастера. По словам его биографа, «Меллон снял сливки с коллекции Эрмитажа, которая в то время не имела себе равных».

К началу 1930‐х годов семейство Меллон контролировало около 2 млрд активов более 20 крупнейших корпораций. Но преуспевший предприниматель и чиновник Эндрю Меллон не был знатоком искусства. Он так и остался дилетантом, который порой не помнил имен художников, картинами которых наслаждался. Вкус Меллона формировали дилеры, подобные «милому пирату» Дювину, сделавшие имя и состояние благодаря открытию простого факта, что Европа богата произведениями искусства, а Америка – деньгами. Семейная жизнь Меллона сложилась неудачно, и не будет большим преувеличением сказать, что его частная жизнь ограничивалась коллекционированием. Меллон был человеком немногословным и даже нелюдимым. По словам современника, «он выглядел как счетовод, ведший двойную бухгалтерию и боявшийся потерять работу – изнуренный постоянным беспокойством и усталый, усталый, усталый». Отдых и успокоение Меллон находил в своей коллекции.

Эндрю Меллон наедине с коллекцией

Однако в начале 1930‐х годов Меллон покупал уже не для себя. К моменту завершения сделки ему было 76 лет – подходящий возраст, чтобы задуматься о вечности. Незадолго до смерти Меллон передал свою коллекцию американскому народу – 125 картин, включая и шедевры Эрмитажа, 23 скульптуры, а в придачу и деньги на строительство здания Национальной галереи искусств в Вашингтоне. Коллекция Меллона составила ядро галереи, куда стали передавать свои собрания и другие богачи-коллекционеры. Меллон настоял на том, что ни музей, ни его коллекция не будут носить его имени. Меллон сродни таким российским меценатам, как Павел Михайлович Третьяков – купец и собиратель русского изобразительного искусства, передавший свой музей Москве, или Дмитрий Петрович Татищев, который в бытность посланником России в Европе собрал, а затем передал русскому императору коллекцию, включавшую более 180 картин.

Меллон отвечал за практическую реализацию решений Конгресса США о защите отечественной промышленности и внутреннего рынка от импорта. Сталин не отказался бы иметь своего человека в американской администрации и продал бы шедевры Меллону дешевле, если бы высокопоставленный чиновник закрыл глаза на советский демпинг дешевых товаров на американский рынок. Однако Меллон избегал контактов с коммунистами. В то время когда Меллон-коллекционер покупал картины у СССР, Меллон-чиновник установил эмбарго на ввоз дешевых советских спичек, асбеста и леса. Шедевры Эрмитажа достались Меллону не за оказание услуг советскому руководству, а потому что он заплатил рекордные в условиях финансового кризиса и депрессии цены. Хотя сейчас эти цены выглядят до смешного низкими.

Если бы не Меллон, то самые ценные из проданных ему эрмитажных картин, а может и все они, остались бы в России, так как в тот момент другого покупателя, способного и готового выложить такие деньги, на примете у советских торговцев не было, а время продаж было относительно коротким: распродажа Эрмитажа началась в конце 1928‐го и продолжалась до конца 1933 года. С другой стороны, если бы в момент острейшего валютного кризиса в СССР Меллон предложил советскому руководству больше денег, то он смог бы купить ВСЕ главные шедевры Эрмитажа. В мае 1931 года в Лондоне посредники Меллона вели переговоры о продаже трех из оставшихся в Эрмитаже главных шедевров – «Юдифи» Джорджоне и двух картин Леонардо да Винчи – «Мадонна Бенуа» и «Мадонна Литта». Советские продавцы запросили 700 тыс. фунтов (3,5 млн долларов), покупатель предлагал лишь 390 тыс. Сделка сорвалась. Будущий директор Национальной галереи искусств в Вашингтоне Джон Уолкер (John Walker, 1906–1995) не смог простить Меллону непонимание уникальности исторического момента. В своей книге Уолкер, в частности, пишет: «…господин Меллон так до конца и не понял, что он торговался за произведения искусства, которым не было равных в запасах Дювина, Уилденстейна или любого другого дилера в мире». А затем вновь безутешность: «Это разрывает сердце, так как, если бы сделка была доведена до конца, то сегодня Национальная галерея искусств (в Вашингтоне. –  Е. О. ) имела бы два бесспорных и два предполагаемых 3 Леонардо и три Джорджоне – достижение, оспаривать которое мог бы только Лувр».

Национальной галерее искусств в Вашингтоне не удалось затмить Лувр, однако Меллон заслужил признание как патриот, приумноживший художественное достояние своей страны, и меценат, показавший, что может сделать для своего народа человек с деньгами. Рассказывают, что когда картины прибыли в Америку, Меллон подолгу любовался ими в одиночестве. Но судьба оставила ему не много времени: 27 августа 1937 года Меллона не стало.

Капитал Меллона пошел на пользу Америки. А что же Россия? В начале ХХ века Эрмитаж, хранивший собрания русских правителей и пополненный в результате революции множеством прекрасных коллекций российской аристократии, имел шанс стать непревзойденным в мире музеем художественных ценностей. Сталинские распродажи, продолжавшиеся более четырех лет, обескровили Эрмитаж. Однако какой другой музей мира смог бы выдержать подобное опустошение и тем не менее остаться в ряду великих?

Продажи Меллону стали лишь одной из многих печальных страниц в истории сталинского экспорта произведений искусства. В общей сложности от продажи музейных ценностей в первой половине 1930‐х годов СССР выручил порядка 40 млн рублей (около 20 млн долларов США по официальному обменному курсу в СССР того времени). Эта сумма была ничтожно малой в сравнении с потребностями индустриализации. В финансировании промышленного рывка гораздо большую роль сыграли ценные сбережения советских граждан – валюта, золото и серебро, которые те сдавали в магазины Торгсина в обмен на продовольствие и другие товары в голодные годы первых пятилеток.

Так, по-крупному и по крохам, руководство страны заново собирало золотовалютный запас. Одним из центральных событий «золотой лихорадки» рубежа 1920–1930‐х годов стало создание Торгсина – Всесоюзного объединения по торговле с иностранцами на территории СССР. Торгсин стал вынужденной чрезвычайной мерой в поиске валюты для индустриализации. Золото сыграло главную роль в истории Торгсина.

 

Глава 2. Торгсин родился

Торгсин появился 8 июля 1930 года по постановлению Наркомата торговли СССР. В момент рождения это была небольшая контора Мосгорторга, который обеспечивал торговлю в советской столице. К концу года Торгсин вышел за пределы Москвы. Его отделения появились в некоторых советских республиках, краях и областях, но значительной роли они не играли, теряясь среди местных торгов. Первоначальное название – «Специальная контора по торговле с иностранцами на территории СССР» – отражало ограниченность Торгсина, его избирательность и закрытость. Несмотря на острую валютную нужду, круг покупателей, которым правительство разрешило доступ в магазины Торгсина, был крайне узок. Советские граждане не имели права даже заходить в Торгсин, о чем предупреждали швейцар у двери и плакаты в витринах. Но и не все иностранцы могли покупать в Торгсине.

В начальный период Торгсин обслуживал только иностранных туристов, иностранных моряков в портах и транзитных иностранных пассажиров. Ни иностранцы, работавшие по контракту и длительно проживавшие в СССР, ни иностранные дипломаты не имели легального доступа в его магазины. Их обслуживал Инснаб. Торговая сеть Торгсина была редкой: несколько магазинов в местах скопления туристов – универмаг на углу Петровки и Кузнецкого Моста в Москве, киоски в гостиницах «Октябрьская» и «Европейская» в Ленинграде; но главным образом новорожденный Торгсин был предприятием портовой торговли. Список первых торгсиновских контор повторял географию морских портов СССР: Архангельская, Владивостокская, Новороссийская, Евпаторийская, Одесская, Херсонская, Потийская, Ейская, Феодосийская… Ассортимент товаров был узкоспециальным – антиквариат, сувениры, ковры, меха, филателия, винно-водочные изделия, деликатесы. Он соответствовал интересам допущенного в магазины контингента покупателей.

Торгсин начал работать в период жесткой государственной валютной монополии, согласно которой только государство имело право проводить операции с валютой и золотом. Частные валютные операции по закону считались экономическим преступлением. Советские люди внутри страны не могли легально использовать валюту и золото как средства платежа. Иностранцам разрешалось иметь при себе наличную валюту, но Наркомфин вопреки экономической целесообразности пытался до минимума ограничить сферу ее использования.

Так, при обслуживании иностранных судов валютные операции были ограничены расчетами с капитаном. Чаще всего наличной валюты у матросов не было. В пределах разрешенной суммы они записывали покупки на счет парохода. Зафрахтовавшая судно компания затем оплачивала счет. Советское государство стремилось держать под контролем валютные средства и тех иностранцев, которые работали в СССР по контракту. Валютную часть зарплаты на руки им не выдавали, а переводили на личные банковские счета за границей. Жить в СССР иностранные специалисты и рабочие должны были на рублевую часть зарплаты.

Иностранные туристы в СССР по требованию Наркомфина должны были расплачиваться преимущественно «рублями валютного происхождения». По внешнему виду простой рубль ничем не отличался от рубля валютного происхождения, но разница была. Валютными считались те рубли, которые иностранцы получили в результате легального обмена ввезенной в СССР валюты. Всякий раз, когда иностранный турист в СССР платил рублями за товары экспортного качества, он должен был предъявлять квитанции Госбанка СССР об обмене валюты. Другим легальным средством платежа были валютные чеки.

В тех случаях, когда иностранцы расплачивались в валютных магазинах, ресторанах или гостиницах наличной валютой, они могли платить только в пределах суммы, декларированной при въезде в СССР. Советская таможня следила за тем, чтобы иностранцы не вывезли валюты больше, чем ввезли, или даже столько же, сколько ввезли. Вычету подлежали прожиточный минимум и все валютные покупки в СССР, подтвержденные товарными счетами. Ввезенная в СССР валюта могла потерять свой легальный статус, если по истечении трех месяцев после въезда в страну владелец не положил ее на специальный счет в банке.

Все эти валютные правила распространялись и на Торгсин. Поистине непростой была работа его продавцов. Согласно инструкции, они не только должны были по внешнему виду решить, кто перед ними – советский гражданин, которого нужно гнать взашей, или иностранец, но и определить, какая валюта поступила к оплате – легально ввезенная в страну или «снятая с вольного рынка», какой рубль они держат в руках – простой или «валютного происхождения». Кроме того, нужно было предупреждать покупателей о валютных ограничениях при вывозе товаров из СССР и не забывать ставить на покупательские чеки «погасительный штамп» – «В счет обратного вывоза валютных ценностей». По настоянию Наркомфина сотрудники Торгсина при продаже товаров обязаны были учитывать и прожиточный минимум иностранца, то есть убедиться, что иностранец не тратит больше той суммы, которая указана в разменной квитанции Госбанка – документе об официальном обмене валюты.

Парадокс заключался в том, что государство остро нуждалось в валюте, но при этом не хотело отказаться от экстремизма государственной монополии, которая существенно ограничивала источники поступления валюты в бюджет. Жесткое ограничение легальных операций с наличной валютой Наркомфин объяснял тем, что в условиях свободного выбора иностранцы продавали бы валюту на черном рынке, где обменный курс был выгоднее официального. Строгий валютный режим с точки зрения Наркомфина должен был способствовать концентрации валюты в руках государства, однако результат получился обратный. Спрос на валюту был, и она, несмотря на запреты, утекала на черный рынок. Там валюту можно было выгодно продать за рубли или купить на нее дефицитные товары. Услугами черного валютного рынка пользовались и советские граждане, и иностранцы. Так, скупка рублей по выгодному курсу на черном рынке была обычной практикой иностранных дипломатических миссий – ведь и дипломаты должны были жить в СССР на рубли. Экстремизм государственной валютной монополии превращал значительную часть населения страны в вынужденных валютных спекулянтов.

Лишь резкое обострение валютного кризиса, граничившее с катастрофой, вынудило Наркомфин пересмотреть принципы валютной политики. В частности, были упрощены валютные расчеты в Торгсине. В мае 1931 года Наркомфин разрешил Торгсину не требовать у иностранцев документы о происхождении валюты. В мае 1933 года, принимая во внимание очевидную выгодность торгсиновской торговли, Наркомфин пересмотрел правило о вывозе драгоценностей в счет «валютной нормы» иностранцев, разрешив им беспрепятственный вывоз купленных в Торгсине ценностей.

Чтобы расширить круг валютных покупателей, в самом конце 1930 года Наркомфин разрешил иностранцам, которые жили и работали в СССР, приобретать товары в Торгсине, однако вновь только на советские рубли «валютного происхождения», то есть за счет уменьшения валютной части их зарплаты. При этом Наркомфин вновь повторил, что на внутреннем рынке категорически запрещается принимать от иностранцев, длительно проживавших в СССР, валюту в оплату товаров.

Эти меры несколько увеличили приток валюты государству, но не они превратили контору Мосгорторга «Торгсин» в крупномасштабное государственное валютное предприятие.

ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ: МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

В сталинское и послесталинское время советская пропаганда усиленно укореняла миф «об осажденной крепости» – СССР, мол, провел индустриализацию без иностранной помощи, в условиях мировой изоляции и бойкота. Лишь в последние десятилетия тема вклада иностранцев в дело советской индустриализации получила должное внимание. Хотя иностранная помощь не была благотворительностью – за все приходилось платить валютой и золотом, – промышленный рывок в СССР проходил не в технологической изоляции и не в мировой блокаде.

Решение о массовом привлечении иностранцев на работу в СССР Политбюро приняло в марте 1930 года. Тысячи немцев, американцев, французов, чехов, австрийцев, англичан, финнов, норвежцев работали на ударных стройках социализма – на Челябинском тракторном, Горьковском машиностроительном, Магнитке, Грозненских нефтеприисках, даже на лесоразработках в Карелии и других местах. Многие приняли советское гражданство. Великая депрессия, потрясшая Европу и Америку, гнала людей в СССР. Люди бежали от безработицы в страну, где не было безработных, не зная, что безработный на Западе живет лучше рабочего в СССР. Приезжали и из идейных соображений. Людей захватила идея построения нового мира, участия в великом эксперименте XX века. Жизнь в СССР бурлила, в то время как западный мир пребывал в стагнации. Такими энтузиастами были Джон Скотт, Зара Уиткин (Заря Уткин), Маргарет Уэтлин, которые оставили нам мемуары о своей жизни в СССР. Зара, пережив личную трагедию, разочарованный вскоре вернулся в Америку. Джон Скотт, даже испытав суровость Магнитки, решил остаться и работать. Он был вынужден покинуть СССР перед самой войной, так как во время массовых репрессий потерял работу и подвергался опасности. Маргарет Уэтлин вышла замуж за русского театрального режиссера и прожила в России полвека, вернувшись в Америку только после смерти мужа.

Германия стала главным кредитором советской индустриализации, а большинство индустриальных объектов в СССР строились по американским образцам. Нижний Новгород, где на новом автомобильном заводе копировалась, при помощи американцев, конвейерная система Форда, называли русским Детройтом, а Новосибирск – сибирским Чикаго. Строительство Кузнецкого металлургического комбината – второго по величине в СССР – шло под руководством Freyn Engineering Company из Чикаго, в строительстве Магнитки участвовали American Coppers Company и МсKее Company из Кливленда. Американские нефтяные компании имели представительства в Баку и Грозном. Слова «американские темпы» и «фордизм», превратившись в поговорки, звучали по всей стране.

Приезжавшие в СССР иностранцы встречали своих соотечественников на всех важнейших индустриальных объектах. Их поражало обилие современной европейской и американской техники, лучшие образцы которой затем копировались на советских производствах. Судьба этих людей сложилась по-разному. Те, кто принял гражданство СССР, разделили судьбу и горе советских людей во время массовых репрессий. Те, кто приехал по контракту от иностранных фирм, смогли вернуться домой без проблем, если только не успели жениться на русских. Приключенческие романы могли бы быть написаны о том, как иностранцы вывозили советских жен за границу. Вот одна из историй, которую рассказал американский инженер Джон М. Пеликан.

Трижды получив отказ на выезд жены вместе с ним в США, он попытался контрабандно переправить ее морем на моторной лодке в Турцию. Беглецы были остановлены советским патрульным кораблем и арестованы. После подтверждения американского гражданства господина Пеликана освободили, жена же его, являясь советской гражданкой, была отправлена в батумскую тюрьму с перспективой ссылки в Сибирь. ГПУ Закавказья дало знать американцу, что его жена может быть освобождена. Для этого господин Пеликан должен был продлить свой контракт и вести экономический шпионаж в пользу СССР. Пытаясь спасти жену, Пеликан подписал договор с ГПУ. Спустя полчаса его жену освободили (она провела в тюрьме пять недель). История, однако, закончилась неожиданно быстро, и ОГПУ не смогло воспользоваться услугами новоприобретенного шпиона. Один из знакомых Пеликана, журналист «Чикаго трибун» Дональд Дэй, согласился помочь переправить русскую женщину через контрабандистов в Латвии в обмен на разрешение обнародовать в печати эту историю. Через неделю госпожа Пеликан оказалась в Риге. Там же в Риге Джон Пеликан написал показания и под присягой отказался от обязательств, данных ОГПУ. Но не все истории заканчивались столь счастливо.

Валютная революция свершилась тогда, когда советским гражданам разрешили сдавать ценности в Торгсин в уплату за его товары. Отказ от исключительно безналичных валютных расчетов внутри страны и разрешение использовать валютные ценности в качестве средства платежа подрывали государственную валютную монополию, поэтому, несмотря на очевидную выгоду для государства, это решение с трудом преодолевало бюрократические препоны и сопротивление «валютных» ведомств, Наркомфина и ОГПУ.

Расширение и некоторая либерализация валютных операций в стране были результатом не только острой нужды советского государства в валюте, но и настойчивого давления снизу, то есть инициативы людей. Об этом свидетельствуют следующие факты.

Первый шаг к ограничению государственной валютной монополии был сделан 14 июня 1931 года, когда Наркомфин разрешил советским гражданам сдавать в Торгсин золотые монеты царской чеканки. Монеты без дефектов шли по номинальной стоимости, дефектные – по весу из расчета 1 рубль 29 копеек за грамм чистого золота. Документы свидетельствуют, что принятию официального решения предшествовала народная инициатива. Так, в мае 1931 года из Одесской конторы Торгсина сообщали в Москву: «У нас было несколько случаев обращения об отпуске продуктов с оплатой наличным золотом (10-ки, 5-ки) старой русской чеканки». Торгсин в Одессе был не единственным, куда люди приносили золото, аналогичные сообщения поступали, например, из Киева, Ленинграда, Тифлиса, Крыма. Однако разрешения руководства страны на продажу товаров в обмен на золото не было. Действия тех людей, кто до официального к тому разрешения принес царское золото в Торгсин и предложил его в уплату за товары, были сопряжены с риском, ведь в стране к этому времени уже свирепствовали валютные репрессии. ОГПУ искало «держателей ценностей». Повседневная жизнь в СССР требовала героизма.

Случай с золотыми царскими монетами хорошо показывает механизм развития Торгсина. Государство остро нуждалось в валюте, но бюрократическая машина поворачивалась медленно и трудно, поэтому в условиях нараставшего голода люди, спасаясь, брали инициативу на себя. В этом смысле Торгсин, грандиозное предприятие по выкачиванию валютных средств у населения на нужды индустриализации, был не только созданием руководства страны, но и детищем общества.

18 сентября 1931 года появилось официальное разрешение для советских граждан перечислять на Торгсин валютные переводы, которые они получали из‐за границы, но и это решение по сути лишь узаконило практику, уже стихийно распространившуюся в регионах. Официальное разрешение стало ответом на массовые требования людей выдать им всю сумму перевода в наличной валюте, а также на их угрозы в противном случае отказаться от переводов и отослать их обратно. Так, в августе 1931 года Всеукраинская контора Госбанка сообщала в Москву: «В городе (Харькове. – Е. О.) циркулируют слухи, что магазин „Торгсин“ будет продавать разные товары за инвалюту всем без исключения гражданам. В силу этих слухов многие переводополучатели упорно настаивают на выдаче им инвалюты по переводам и воздерживаются от получения (рублей. – Е. О.) по переводам. Если до сего времени мы могли убедить нашу клиентуру в том, что ей инвалюта не нужна (курсив мой. – Е. О.), то с открытием магазина „Торгсин“ нам это никак не удастся, и мы, очевидно, вынуждены будем выплачивать по всем без исключения переводам наличную валюту». В ответ Москва разрешила перечислять деньги на счет Торгсина, если получатель угрожал отправить перевод назад. Сообщения, поступавшие из отделений Госбанка в Одессе, Ленинграде, Киеве, Тифлисе и других городах, подтверждали, что и там люди отказывались брать рубли по валютным переводам; в результате копились неоплаченные переводы, приток валюты в кассы Госбанка сократился, а то и вовсе прекратился, а банки, не дожидаясь указаний свыше, явочным порядком перечисляли на счет Торгсина валюту по переводам из‐за границы.

Хотя решение о перечислении заграничных переводов на Торгсин не касалось наличного использования валюты, Наркомфин вопреки экономической целесообразности пытался запретить перевод всей денежной суммы целиком. По валютным переводам, поступавшим в СССР через Красный Крест и Бюро по иностранному праву, Наркомфин в сентябре 1931 года установил, что с переводов до 100 долларов разрешается перечислять на Торгсин только до трети суммы. Местные конторы Госбанка также пытались установить нормы перевода валюты. По мнению руководителей Ленинградской областной конторы, пяти долларов в месяц было бы достаточно для покупки необходимых товаров в дополнение к существовавшим в то время пайкам.

Тем же сентябрьским решением было сделано еще несколько валютных послаблений. Наркомфин разрешил переводить на Торгсин деньги с инвалютных счетов советских граждан, работавших за границей, а также выдавать иностранным туристам сдачу в валюте при оплате за товары в Торгсине наличной иностранной валютой. Ранее кассиры отказывались это делать, выдавая сдачу в рублях.

Разрешение использовать заграничные валютные переводы в Торгсине вскоре повлекло официальное добро и на использование наличной валюты. Советским людям разрешалось платить в Торгсине только той иностранной валютой, которую они получили легально по переводам или за работу за границей. Работникам Торгсина запрещалось принимать валюту, которая куплена с рук на черном рынке или привезена контрабандой. Однако на практике торгсиновские продавцы принимали валюту, не спрашивая документов, подтверждавших ее легальный статус. Руководство закрывало глаза на это нарушение, но запрещало афишировать подобную практику. Показателен случай, который произошел в Одессе. На занавесе местного оперного театра появилось объявление: «Торгсин отпускает товар всем гражданам за инвалюту». Правление Торгсина немедленно телеграфировало: «Согласно имеющегося (так в тексте. – Е. О.) у Вас по этому вопросу секретного распоряжения афишировать этот вид операций нельзя. Не возражая в принципе против рекламы на занавеси, срочно предлагаем изменить ее текст, указав примерно, что Торгсин производит выдачу товаров из своих магазинов в Одессе и др. крупных городах гражданам за инвалюту, поступающую на их имя через Торгсин из‐за границы… (курсив мой. – Е. О.)».

1931 год в истории Торгсина стал знаменательным. Именно в этот год «безумство индустриального импорта» и дефицит внешней торговли (то есть превышение расходов на импорт над доходами от экспорта) достигли своего пика. Острая нужда государства в валюте привела к изменению статуса Торгсина и расширению его операций. В январе 1931 года небольшая контора Мосторга стала Всесоюзным объединением при Наркомвнешторге СССР. В конце года произошло главное событие: правительство разрешило советским людям сдавать в Торгсин бытовое золото, включая предметы домашней утвари, ювелирные украшения, медали, ордена, нательные крестики и пр. Первые же месяцы «золотых операций» ошеломили. Если за весь 1931 год, обслуживая иностранных туристов и моряков, Торгсин выручил менее семи миллионов рублей, то один лишь первый квартал 1932 года принес более семи с половиной миллионов. Более двух третей этой суммы обеспечили операции с бытовым золотом. Решение принимать от населения бытовое золото превратило Торгсин в один из основных источников валютного финансирования индустриализации в СССР. Торгсин родился.

Показательно, что автором «золотой идеи» стал не советский чиновник или политический деятель, а беспартийный Ефрем Владимирович Курлянд, директор торгсиновского универмага № 1 в Москве. Архив Торгсина хранит письмо, которое Курлянд написал в Наркомвнешторг в октябре 1932 года. Валютная торговля набирала обороты – подходящий момент, чтобы заявить об авторских правах. К тому времени Курлянд дослужился до поста коммерческого директора Московской областной конторы Торгсина.

Письмо Курлянда – еще одна иллюстрация неиссякаемой людской инициативы и неповоротливости бюрократической машины. По словам Курлянда, он сделал свое «кардинальное предложение» в марте 1931 года, а затем полгода (!), испытывая «бесконечные мытарства», добивался его осуществления. Так и не дождавшись официального постановления, в начале декабря 1931 года с устного разрешения председателя правления Торгсина М. И. Шкляра Курлянд первым в стране начал в своем универмаге продажу на бытовое золото. Через несколько дней после фактического начала операций с бытовым золотом Совнарком официально узаконил их. Специальная комиссия, куда вошли руководители «валютных» ведомств – А. П. Розенгольц (Наркомвнешторг), Г. Ф. Гринько (Наркомфин), А. П. Серебровский (Союззолото), М. И. Калманович (Госбанк), Т. Д. Дерибас (ОГПУ), должна была определить районы деятельности Торгсина по скупке бытового золота и методы расчета. Постановление Совнаркома было секретным, так как по сути являлось официальным признанием валютного банкротства СССР.

После принятия судьбоносного решения об операциях с бытовым золотом прошло более года. Торгсин по-прежнему принимал лишь валюту и золото. Люди же несли в торгсиновскую скупку бриллианты, рубины, платину, серебро, картины, статуэтки, умоляли обменять их на продукты, как бы подсказывая руководству, что еще можно обратить в станки и турбины для заводов-гигантов. В одном из документов, например, рассказана такая история (апрель 1933 года): «На днях в московский магазин (Торгсина. – Е. О.) были принесены две картины фламандской и голландской школы, за которые собственник желал получить 50 рублей. За границей же они могли быть проданы за тысячу марок». Несмотря на выгодность сделки, Торгсин вынужден был отказать. Из Приморской конторы Торгсина сообщали (август 1933 года): «Недавно нам был предложен шестикаратный бриллиант за 100 рублей, стоимость подобного бриллианта 2000–3000 рублей в довоенное время. Платина чистая… Мы вынуждены отказаться. Фактически гнать клиентов на черную биржу». Во время лютого голода 1932–1933 годов похожие сообщения приходили в правление Торгсина из разных концов страны. Ценности сами текли в руки, но государственная бюрократическая машина поворачивалась медленно.

Конторы Торгсина сообщали в Москву о потоке «неразрешенных» ценностей, но санкций на их приемку все не было. Хотя в декабре 1932 года правительство наконец разрешило Торгсину принимать серебро, но ограничило скупку только крупными городами. Лишь весной 1933 года скупка серебра развернулась повсеместно. В августе 1933 года Торгсин стал принимать бриллианты, но только в трех городах – Москве, Ленинграде и Харькове. Лишь в 1934 году скупка бриллиантов в Торгсине открылась в других городах СССР, а в октябре 1934 года правительство разрешило торговой конторе принимать от советских граждан и другие драгоценные камни. В 1934 году в Торгсине началась скупка изделий из платины. Со временем Торгсину разрешили иметь и комиссионные магазины, куда население могло сдать неметаллические валютные ценности – картины, скульптуру и другой антиквариат, а также фольклорную одежду, которая могла привлечь иностранцев, и пр.

Случайно ли Торгсин в операциях с советскими покупателями начал со скупки золота? Случайно ли руководство страны не торопилось разрешить Торгсину принимать незолотые ценности? Нет, не случайно.

Пятилетний план Торгсина на 1933–1937 годы, который был принят в начале 1932 года, свидетельствует о том, что Торгсин был задуман исключительно как механизм для выкачивания валюты и золота. В плане нет и слова о приеме от населения незолотых ценностей. Руководство страны стремилось «снять золотые сливки» – заставить людей сначала сдать то, что дало бы наибольший валютный эффект. Если бы у людей был выбор, то они скорее бы расстались с менее ценным и более распространенным серебром, чем с золотом. В этом случае валютный эффект операций Торгсина резко снизился бы. События подтвердили опасения руководства. Конторы сообщали, что после того, как разрешили скупку серебра, приток золота в магазины Торгсина резко упал.

Изначальное ограничение скупки ценностей золотом было сознательным. Не случайно Политбюро, разрешая в ноябре 1932 года прием серебра в Торгсине, рекомендовало «на первое время не проводить это мероприятие в районах, где имеется значительное количество золота». Документы свидетельствуют, что валютные ведомства сознательно задерживали скупку серебра, опасаясь, что это приведет к падению сдачи золота. Кроме того, разрешение принимать серебро конторы давали не всем своим магазинам одновременно, а выборочно, и в первую очередь тем, где поступление золота стало резко снижаться. О такой тактике весной 1933 года сообщала, например, Туркменская контора Торгсина: «Не приступили к скупке серебра во всех пунктах ввиду того, что некоторые универмаги только приступили к скупке золота, и, если поступление последнего в течение 2–4 недель начинает резко понижаться и точка является нерентабельной, приступаем к скупке серебра». Как правило, прием незолотых ценностей в Торгсине начинался не повсеместно, а в крупных городах как эксперимент – с целью увидеть, какие последствия это будет иметь для скупки золота.

Все указывает на то, что в разрешении Торгсину принимать от населения незолотые ценности немалую роль сыграла настойчивость людей, которые пробивались в Торгсин. Вновь следует повторить вывод о том, что Торгсин был порождением не только острой валютной нужды государства, но и чрезвычайной активности голодных людей.

Так, шаг за шагом, погоняемое валютной нуждой и под давлением, идущим от общества, руководство страны расширяло валютные операции Торгсина. Хотя прямого обмена товаров на ценности в Торгсине не было – сдатчики ценностей получали деньги Торгсина, которыми расплачивались в его магазинах, – но фактически в Торгсине наличная валюта, золото и другие ценности стали средством платежа. Таким образом, развивая Торгсин, правительство на время его существования и в пределах его деятельности разрешило частные операции с валютными ценностями, вынужденно ограничив государственную валютную монополию.

 

Глава 3. Стратегия: выжить!

Индустриализация остро нуждалась в валюте и золоте, и руководство страны не гнушалось преступными средствами, чтобы забрать ценности у людей. Но в Торгсин люди приносили свои сбережения добровольно, часто отдавая дорогие сердцу семейные реликвии. Применять репрессии не пришлось. Чем была вызвана эта добровольность?

Время новой экономической политики – нэпа, проводившейся в СССР с 1921 года и до начала форсированной индустриализации, отмечено относительным благополучием. Не стоит идеализировать нэп. Он не стал золотым веком ни для жителей города, ни для жителей деревни, но в то время голод не угрожал населению страны. Питание улучшалось год от года, о чем свидетельствовали регулярные исследования Центрального статистического управления. Высшей точкой этого хрупкого благополучия стал 1926 год. С началом индустриализации относительное благополучие нэпа быстро сменилось продуктовыми карточками и массовым голодом. Страна стала жить на черном хлебе, селедке и постных капустных щах. Почему это произошло?

Благополучие нэпа покоилось на частной инициативе. Крестьяне, которые составляли более 80% населения страны, вели индивидуальное хозяйство и обеспечивали себя сами. Выплатив государству сельскохозяйственный налог, который с 1924 года взимался деньгами, крестьянин сам решал, что делать с урожаем. Он жил по принципу – в первую очередь обеспечить свою семью, остальное с выгодой продать. Если крестьянин шел в магазин, то не за хлебом и мясом. Он покупал там то, что не мог произвести сам – соль, спички, мыло, керосин, ситец…

Благополучие деревни было залогом благополучия города. Воскресные базары и рынки, которые работали в каждом городе и поселке, служили главным источником продовольственного снабжения горожан. На рынке торговали крестьяне, частные заготовители и перекупщики. В годы нэпа на основе крестьянской торговли сложилась сложная система межрайонного товарооборота. Именно благодаря частному крестьянскому хозяйству и крестьянскому рынку голод в 1920‐е годы не угрожал стране.

Немалую роль в благополучии нэпа играли и частные заготовители. Во второй половине 1920‐х годов частник закупал в производящих районах около четверти хлеба, до трети сырья, обеспечивал более 20% поставок хлеба в потребляющие районы, в том числе треть поставок пшеницы. Частник действовал быстро – забирался в глухие уголки, где не было государственных заготовителей, перебрасывал товар на рынки отдаленных регионов, снабжал владельцев частных ларьков, палаток, ресторанов, чайных, кафе, делал запасы.

К концу нэпа на долю частника приходилась, кроме того, и пятая часть валовой продукции промышленных товаров. Однако особо важную роль частник играл в розничной торговле. К 1927 году около 75% торговых предприятий в стране (410,7 тыс. из 551,6 тыс.) принадлежали частнику. В отличие от государственных магазинов и предприятий кооперативной торговли, сконцентрированных в крупных городах, частная торговля была мелкой и «распыленной» по стране. Частник торговал в многочисленных лавочках, магазинчиках, ларьках, вразнос. Он быстрее, чем государственная торговля, реагировал на спрос населения. Личная выгода служила залогом мобильности и эффективности торговли. Благодаря частнику всего за несколько лет нэпа в разрушенной войной и революцией стране удалось наладить снабжение населения товарами первой необходимости.

Важность частника в снабжении населения в 1920‐е годы выглядит бесспорной на фоне слабого развития государственной промышленности. Наследство, которое досталось советской власти от царской России, было небогатым. Пищевая индустрия – крупные механизированные предприятия по переработке сырья и производству продовольственных товаров – отсутствовала. В своей массе государственная пищевая промышленность в 1920‐е годы состояла из мелких кустарных заведений – мельниц, крупорушек, маслобоек, пекарен, колбасных мастерских, кондитерских и пр. Только в 1925 году был построен первый государственный хлебозавод.

Показательна история с государственными бойнями. Когда в 1930 году в стране остро встала мясная проблема, руководство с удивлением обнаружило, что бойни находятся не в ведомстве пищевой промышленности, а у Наркомата внутренних дел вместе с милицией, угрозыском, канализацией и водопроводом. И не мудрено, ведь бойни были не предприятиями пищевой отрасли, а помещениями, которые государство сдавало в аренду частникам. «Бойни, – на декабрьском пленуме партии в 1930 году признался нарком торговли Анастас Микоян, – были в буквальном смысле слова убойным местом, которое по камерам, по комнатам сдавалось в аренду прасолу Иванову, прасолу Сидорову, ЦРК (Центральный рабочий кооператив. – Е. О.) и всем, кому требуется забить скот». В стране только треть из 75 наиболее оборудованных боен имели водопровод, пятая часть – канализацию, и только около 5% – станции для очистки сточных вод. Скот забивали ручным способом. В конце 1920‐х годов руководство страны лишь приступило к созданию мясной промышленности. Первые государственные мясокомбинаты, Московский и Семипалатинский, по госзаказу проектировали в США. Их строительство началось в 1927 году.

К концу 1920‐х годов государственная пищевая промышленность выпускала продукции меньше, чем перед Первой мировой войной. На одного человека в год государство производило около 5 кг мяса и рыбы, 8 кг сахара, 12 кг молочных продуктов, полкило сливочного и 3 л растительного масла, менее одной банки консервов. Особого разнообразия не было, продукты первой необходимости – мука, крупа и мясные изделия – составляли треть ассортимента.

Государственная торговля была столь же слаба, сколь и государственная промышленность. Государственные магазины работали в крупных городах и продавали «винно-водочные изделия, книги, товары производственно-технического назначения, меха». Для снабжения населения государство использовало главным образом магазины потребительской кооперации (кооперативы), через которые продавалось около 80% продукции государственной промышленности. Вместе с государственными торгами кооперативная торговля обеспечивала три четверти товарооборота страны, однако в ее распоряжении была только четверть магазинов, что свидетельствует о ее концентрации в немногих городских центрах.

Частник – крестьянин, заготовитель, промышленник, торговец – играл главную роль в товарном благополучии нэпа. Если убрать из системы снабжения 1920‐х годов крестьянское самообеспечение, крестьянские рынки для горожан, частное производство и частную торговлю, то останется лишь слаборазвитая государственная промышленность да скудная сеть госторговли и кооперации, не способные обеспечить даже минимальные потребности населения. При слабости государственного производства и снабжения развал частного рынка нэпа грозил катастрофой. Случись это, государство должно было бы взять на довольствие более сотни миллионов людей, которые до этого обеспечивали себя сами. Опасность развала частного сектора состояла еще и в том, что создание пищевой и легкой индустрии не являлось первоочередной задачей советского руководства, которое, готовясь к войне, главное внимание уделяло тяжелой и оборонной промышленности.

Советский Союз стал первым в мировой истории государством, которое провело индустриализацию на основе не рыночной, а государственной централизованной плановой экономики. Частный сектор периода нэпа при этом был разрушен в ходе репрессий против частных производителей и торговцев в городе и против крестьян в ходе коллективизации и раскулачивания в деревне. В выборе путей и методов индустриализации марксистское неприятие рынка и частной собственности сыграло свою роль. В росте частного сектора виделась реставрация капитализма, угроза для власти большевиков. Уничтожение рынка периода нэпа имело и экономические причины. Руководство страны стремилось провести индустриализацию в кратчайшие сроки и не хотело терять время на конкуренцию с частником. Казалось, что быстрее и проще убрать частника из экономики страны, сконцентрировать все ресурсы в распоряжении государства и направить их на решение приоритетных задач.

Хроника развала рынка свидетельствует о том, что каждый новый удар по частнику ухудшал продовольственную ситуацию в стране. Первым разрушенным рынком стал хлебный.

Хлеб – один из главных продуктов питания в России. С началом индустриализации расходы хлеба у государства резко выросли. Правительство стремилось обеспечить дешевым хлебом быстрорастущее городское население, занятое в промышленном производстве. Росли расходы хлеба для военных контингентов – армии, флота, работников военной промышленности. Правительство брало на себя обязательство снабжать хлебом и поставщиков промышленного сырья, в котором нуждалась индустрия. Кроме того, нужно было наращивать экспорт зерна, который по задумке отцов индустриализации должен был стать главным источником валюты для оплаты промышленного импорта.

Индустриализация остро зависела от государственных заготовок зерна, однако они шли трудно. Крестьяне и торговцы, недовольные государственными закупочными ценами, придерживали зерно, чтобы с выгодой продать весной на вольном рынке. В ответ на нежелание продавать хлеб государству в самом конце декабря 1927 года ОГПУ начало массовые аресты частных скупщиков, заготовителей и торговцев вначале на хлебофуражном, а затем на мясном, кожезаготовительном и мануфактурном рынке. Во второй половине января 1928 года пришла очередь крестьян, которые придерживали или скупали хлеб. По сообщениям ОГПУ, к концу апреля 1928 года на хлебном рынке было арестовано 4930 человек. Дела крупных предпринимателей рассматривало Особое совещание коллегии ОГПУ, дела мелких – прокуратура. Наказание было относительно мягким по сравнению со сталинскими мерками 1930‐х годов – лишение свободы от месяца до пяти лет, конфискация имущества и запрет заниматься частным предпринимательством в течение пяти лет. Репрессии стали результатом как санкций Политбюро, так и спонтанных действий местных руководителей, которые отчаялись выполнить планы хлебозаготовок экономическими методами.

В результате репрессий 1928 года один из важнейших источников снабжения населения – частная патентованная торговля – сократился по крайней мере на треть. Одни боялись торговать, у других уже не было товара. Нарком торговли Микоян точно оценил ситуацию: «Отвернули голову частнику. Частник с рынка свертывается и уходит в подполье… а государственные органы не готовы его заменить». Районы, откуда частный торговец ушел, а государственно-кооперативная торговля отсутствовала, называли «пустынями». Крестьяне тоже сделали выводы из репрессий 1928 года, начав сокращать посевы: «Несколько лет прошло тихо, а теперь опять начинают с нас кожу драть, пока совсем не снимут, как это было во времена продразверстки. Вероятно, придется и от земли отказываться или сеять хлеб столько, сколько хватает для прожития», – фиксировали разговоры агенты ОГПУ.

Последствия «битвы за хлеб» не замедлили сказаться. Частный хлебный рынок начал разваливаться, первые продовольственные карточки, которые появились в регионах, были хлебными. Они распространялись стихийно по инициативе местного руководства, которое под давлением социального недовольства и угрозы срыва промышленного производства стало нормировать снабжение. «Хвосты» за хлебом, хлебные карточки к лету 1928 года существовали по всей стране. Люди роптали: «Хлеб весь отправили за границу, а сами сидим без хлеба», «Правительство с ума сошло», «Если не было бы частника, то совсем пропали бы», «Еще войны нет, а нас переводят на паек», «Постепенно нас приучают к голодной норме», «Сами не могут торговать и частникам не дают, а еще воевать думают», «Коммунисты чувствуют приближение войны и поэтому весь хлеб попрятали».

Массовые репрессии против частных торговцев и крестьян, придерживавших хлеб, продолжились в следующую хлебозаготовительную кампанию 1928/29 года.

«Хлеб есть, – писал отчаявшийся коммунист-хлебозаготовитель. – Стоит вопрос, как его взять?.. Просьбы, уговоры, наконец, то, что мы называем общественной работой, не помогают. Хлеба не дают… Когда иссякли экономические рычаги, когда меры воздействия стали острее, когда к мужику в день приходило несколько заготовителей, монотонно и без толку повторяли зазубренное, без мотивов, по обязанности, по службе – „дай, дай“. Мужик встал в позу. Сделал большие глаза, расставил ноги, растопырил руки, весь превратился в вопросительный знак, спрашивал: „Ешшо сколько? Давайте контрольную цифру!!!“

Теперь „контрольная цифра“ дана. Мужик встал в новую позу, возмутительную, нахальную, противную. Ничто на него не может подействовать, ничто не может выбить из этой позы: ни доводы об индустриализации, ни необходимость хлеба для Красной армии, ни крымское землетрясение – ни, ни! Он встал в позу безнадежную, он говорит и в состоянии повторять тысячу, миллиард раз одно-единственное слово: „Нету-ка“ или „Нету-ти“… Слово это произносится то неуверенно, нетвердо, нараспев, то со всей твердостью и решительностью, с видом человека, который может и пойдет за него под любую убийственную гильотину… Поэтому наша публика (заготовители. – Е. О.) ищет сильнейшие средства».

Одним из таких средств стали запреты и бойкоты. Запрет на воду означал посты у колодцев, которые решали, кому в деревне давать воду, а кому нет. Бойкот на здравствования означал запрет здороваться с бойкотируемыми. Бойкот на курение запрещал давать закурить или прикуривать. Бойкот на огонь запрещал крестьянам затапливать печь, а если хозяин ослушался, то приходили активисты и заливали ее. Бойкот на свет – забивали окна, чтобы в избе было темно. Запрещалось ходить к бойкотируемым в гости, а если нужно по делу, то брали понятых. О бойкоте предупреждал плакат на воротах: «Не ходи ко мне – я враг советской власти». Если плакат исчезал, бойкотируемого штрафовали. Его семья беспрерывно дежурила у ворот, дабы плакат не стащили. Был также запрет на посещение общественных мест: гнали из больницы, из сельсовета, детей бойкотируемого исключали из школы. А то и вообще семье бойкотируемого запрещали выходить за ограду дома. Мазали ворота и окна дегтем. Около года отделяло эти события от времени, когда Политбюро примет решение о раскулачивании и выселениях, а некоторые сельские собрания уже в заготовительную кампанию 1928/29 года постановляли отбирать землю у бойкотируемого, а самого выселять. Бывало, одна половина деревни бойкотировала другую. Допросы шли днем и ночью с единственным вопросом: «Когда будешь сдавать хлеб?»

Среди методов хлебовыколачивания была «заготовка оркестром и фотографом». «Зажимщиков» хлеба сначала возили и показывали по деревням, затем собирали сельское собрание, сажали на высокую скамью и вызывали поодиночке в президиум, где задавали только один вопрос: «Везешь хлеб али нет?» Если да, то играли туш, фотографировали и записывали на Красную доску. Если нет, били в барабаны, не фотографировали и записывали на Черную доску. Как свидетельствуют документы, социальное давление приводило и к смертельным исходам.

Разновидностью широко применяемых в ходе заготовок массовых допросов являлись «ударники». Крестьян, не поддававшихся уговорам сдать хлеб, держали в закрытом помещении по нескольку дней, не давали есть и спать. Кулаков обрабатывали особенно жестко. «На выучку» к кулаками посылали и строптивых середняков. Под нажимом «комиссаров», «боевых штабов», «оперативных троек» крестьяне, запертые в помещении, требовали один от другого раскрыть потайные ямы и сдать хлеб. На время «ударника» запрещалось кому-либо уезжать из села.

Массовые многодневные допросы без сна и пищи дополняли «карнавалы». Вот описание одного из них, сохранившееся в архиве:

Держателей хлеба (46 человек), из которых большинство были середняки, вызвали в школу и вели обработку. Затем им вручили черное знамя, на котором было написано «Мы – друзья Чемберлена»… Когда учитель вручил черное знамя одному из кулаков, тот его ударил ногой, после чего этого кулака пришлось скрутить, связать ему руки назад, остальные добровольно без всякого нажима взяли после этого знамя. Тогда они выстроили этот карнавал с черным знаменем по улице. Сзади шли деревенские активисты и беднота с красным знаменем. Кругом бегали детишки и улюлюкали.

Крестьяне сопротивлялись, но хлеб пришлось сдать. Миллионы людей теряли привычные источники снабжения и становились покупателями в государственно-кооперативной торговле. Весной 1929 года ОГПУ сообщало о случаях локального голода в деревнях Ленинградской области, ряде губерний Центрального района, Смоленской губернии, южных округах Украины, ряде округов Дальневосточного края. Пока от голода страдали в основном бедняки. В листовке в подражание народной традиции крестьянин жаловался:

«Хлебозаготовка оркестром и фотографом»

Четырнадцатого февраля 1929 года Политбюро санкционировало введение всесоюзной карточной системы на хлеб, таким образом узаконив и упорядочив разношерстную систему пайков, которая по инициативе местного руководства к этому времени уже сложилась в регионах страны. При этом государство взяло на себя обязательство снабжать хлебными пайками только трудовое население городов. Размер пайка зависел от индустриальной важности города проживания и места работы. Продажа хлеба без карточек сохранялась, но только из тех запасов, что оставались после обеспечения пайков, и по двойной цене.

К концу 1920‐х годов перебои с хлебом не были единственной проблемой. С развалом частного сектора остро ощущался недостаток всех основных продуктов питания. В дополнение к хлебным карточкам региональные власти вводили пайки на масло, мясо, сахар, крупу и другие товары. Как и в случае с хлебом, пайки должны были защитить интересы населения, занятого в промышленном производстве. Открытая продажа непродовольственных товаров в магазинах тоже постепенно сворачивалась из‐за огромных очередей и эксцессов. Их распределяли на предприятиях по талонам и ордерам.

Экономическое управление ОГПУ сообщало, что к осени 1929 года нормирование основных продуктов питания существовало во всех промышленных районах страны. Особенно плохо было с мясом и жирами. Еще более ухудшилось и положение с хлебом. Осенью 1929-го и летом 1930 года правительство официально ввело карточную систему на основные продукты питания (хлеб, крупу, мясо, сельдь, масло, сахар, чай, яйца) для главных промышленных центров – Москвы, Ленинграда, Донбасса и Кузбасса, пытаясь защитить от голода флагманы советской индустрии.

Продовольственные трудности 1928 и 1929 годов были лишь прелюдией к трагедии. Насильственная коллективизация крестьянских хозяйств, которая началась осенью 1929 года, стала заключительным аккордом в развале частного рынка и привела к массовому голоду. К 1933 году основные сельскохозяйственные районы СССР были коллективизированы, сотни тысяч крестьянских семей, которые сопротивлялись насильственному определению в колхозы, были обездолены и сосланы на поселение в отдаленные регионы страны. Государство изымало из зависимых от него колхозов львиную долю сельскохозяйственной продукции, подрывая крестьянское самообеспечение и крестьянский рынок. Мизерная оплата в колхозах была слабым стимулом к сельскому труду, дефицит продовольствия в СССР превратился в перманентную проблему.

Одновременно с началом коллективизации была уничтожена частная городская патентованная торговля. В середине августа 1929 года Политбюро по инициативе Сталина санкционировало новую волну репрессий против частных заготовителей и торговцев. В результате доля частной торговли в розничном товарообороте страны в 1930 году сократилась до 5,6%. В 1931 году частная патентованная торговля вообще была запрещена.

Последствия репрессий оказались плачевны для экономики страны. Урожаи резко упали. Поголовье скота сократилось с 6 млн голов в 1928‐м до 3,3 млн голов в 1933 году. Крестьяне забивали скот, не желая отдавать его в колхозы. Кратковременное изобилие мяса на крестьянских столах и рынках сменилось острой долговременной нехваткой мясо-молочных продуктов и жиров. Мясное благополучие страны, как и хлебное, держалось на крестьянском труде. Развал мясного рынка стал следующим шагом к голоду после развала хлебного рынка в стране. В июле 1930 года, примерно через пять месяцев после введения всесоюзной карточной системы на хлеб, Политбюро официально утвердило пайковую систему на мясо. Она определила принципы снабжения городского населения всей страны, но назвать ее всесоюзной трудно. Государство гарантировало мясные пайки только 14 млн человек в более чем 160‐миллионной стране. Нормы мяса, как и хлебные, определялись индустриальной важностью городов, предприятий и профессий. Как и в случае с хлебом, официально узаконив мясные пайки, государство лишь упорядочило практику нормирования мясного снабжения, которая уже повсеместно существовала в регионах.

Развал крестьянского хозяйства и частного рынка обострил и проблему с овощами. В 1929 году частник обеспечивал около половины снабжения страны овощами и картофелем, а в 1930 году его доля упала до 5%. Не за горами были пайки на картофель, один из основных продуктов питания в российском рационе.

Кроме развала частного производства и рынка существовали и другие причины обострения продовольственного и товарного дефицита на рубеже 1920–1930‐х годов. На случай войны Политбюро увеличило неприкосновенный запас зерна, который в 1930 году достиг 120 млн пудов. На продовольственный кризис оказывал влияние и быстрый рост инфляции – обесценивание бумажных денег в результате постоянных эмиссий. Печатный станок работал без остановки. С помощью эмиссий государство пыталось покрыть дефицит госбюджета.

В результате, тогда как количество продовольствия и товаров в торговле страны резко снизилось, количество денег у населения быстро росло. Началось расхватывание товаров. Председатель Госбанка Г. Л. Пятаков сообщал (1930):

Из продажи исчез шелк, расхватываются примуса, швейные машины и т. п. Из Нижнего Новгорода, из Чернигова пишут, что крестьяне в стремлении сбыть бумажные деньги покупают все, что попадает под руку. Характерно сообщение из Харькова о том, что там в короткий срок был совершенно раскуплен магазин антикварных вещей.

Рубли обесценивались, крестьяне отказывались продавать за бумажные деньги, люди переходили к бартеру. Меновыми единицами на базаре стали мыло, нитки, махорка, сахар, мануфактура, обувь. На 100 г махорки можно было выменять 400 г масла или десяток яиц.

К концу 1930 года продовольственный и товарный кризис царил в городах и поселках. Помимо хлебных и мясных карточек, официально узаконенных правительством, в регионах несанкционированно нормировалось снабжение всех основных продуктов – рыбы, крупы, растительного масла, сахара… Ассортимент товаров резко сузился, полки в кооперативах стояли пустыми. Политбюро пыталось остановить бурное и хаотичное распространение норм, карточек и их суррогатов. Еще в декабре 1929 года оно запретило вводить нормирование без санкции Наркомата торговли. Но вакханалия продолжалась.

ОГПУ, которое следило за настроением населения, докладывало о росте недовольства. Вот примеры из сводок ОГПУ:

Как в колхозы начали загонять, жрать буквально нечего стало.

Скоро и картофель будет выдаваться по карточкам.

Эта пятилетка загонит рабочих в гроб. Жить стало хуже, чем до революции.

Что толку, что стали работать по семь часов и зарплату повысили, когда есть нечего.

Довольно поели мяса, пора на 13 году революции и за конину приниматься. При соввласти пора отвыкать от еды.

Детей кормим хлебом с солью, сами едим только хлеб.

Утром уходишь не евши, а на обед в столовой дают какую-то бурду без мяса. 100 гр мяса на всю семью. Думали колхозами устранить кризис, а получилсь наоборот. Жрем конину.

Страна идет к гибели из‐за перегибов в деревне.

В первом квартале 1930 года в промышленности произошли 92 забастовки (в 1929 году – 66), девять из которых были непосредственно вызваны плохим снабжением. Волнениями были охвачены главным образом те отрасли промышленности, где доминировал женский труд. На плечах женщин лежала обязанность достать продукты и накормить семью, они первыми чувствовали ухудшение продовольственной ситуации. Кадровые рабочие-мужчины в основном сохраняли спокойствие, но и в их среде был замечен рост недовольства. До 1929 года в металлообрабатывающей промышленности, например, забастовки не были зарегистрированы. В 1929 году только одна из 67 забастовок была вызвана перебоями в снабжении, тогда как уже в первом полугодии 1930 года таких забастовок было четыре (из 22).

Продовольственное положение в деревне тоже ухудшилось. Государственные заготовки истощали крестьянские запасы. По мнению экономистов, после заготовок 1929/30 года в деревне осталось на 6 млн т зерна меньше, чем в прошлом году. ОГПУ сообщало о случаях локального голода и голодных смертей зимой – весной 1930 года в Башкирии, Казахстане, Сибири, на Северном Кавказе и Средней Волге. Голод сопровождали его вечные спутники – нищенство, рост заболеваний, самоубийства.

Руководство страны отказалось взять на себя ответственность за ухудшение продовольственной обстановки и стало искать козлов отпущения. В 1930 году была «раскрыта» «контрреволюционная организация вредителей снабжения», которые пытались «создать в стране голод и вызвать недовольство среди широких народных масс и этим содействовать свержению диктатуры пролетариата». ОГПУ провело аресты в основных ведомствах, отвечавших за организацию снабжения, и 25 сентября 1930 года расстреляло 48 человек. Сталин лично принял решение о расстреле и публикации «признаний».

«Вредители по мясу, овощам, консервам и пр.» были наказаны, но продовольственная ситуация продолжала ухудшаться. Форсированная индустриализация, которая привела к огосударствлению экономики и развалу частного сектора периода нэпа, набирала силу. 13 января 1931 года Политбюро, находясь в тисках продовольственного кризиса, официально ввело единую всесоюзную карточную систему на все основные продукты и товары. Это решение стало логичным и неизбежным завершением процесса спонтанного распространения пайков в регионах, который распоряжениями местной власти разворачивался в стране с 1928 года. Карточная система просуществовала в СССР до середины 1930‐х годов и до сих пор представляет один из редких случаев долговременного нормирования снабжения в мирное время. Большая война, о которой твердила пропаганда, еще не пришла, а советские люди уже жили впроголодь по карточкам и нормам.

Именно в январе 1931 года (время официального оформления карточной системы) крохотная конторка «Торгсин» получила статус всесоюзной организации. Именно в 1931 году Торгсин открыл двери своих магазинов для советских людей и начал принимать новые виды ценностей: царский золотой чекан (июнь), валютные переводы из‐за границы (сентябрь), а затем и бытовое золото (декабрь). Правительство открыло Торгсин для советских людей во время нараставшего голода, но это не было актом милосердия. Голод должен был заставить людей отдать валютные сбережения на нужды индустриализации. Цены в Торгсине росли по мере ухудшения продовольственной ситуации в стране, но у людей не осталось выбора. Они понесли в Торгсин все, что имели ценного, не за икру и меха, а в обмен на самые обыкновенные продукты – муку, крупу, сахар.

ТРАГЕДИЯ И ФАРС: ТОРГСИН И «БЕРЕЗКА»

Исторические события, как заметил Гегель, случаются как трагедия, а повторяются как фарс. Магазины «Березка», которые с конца 1960‐х до конца 1980‐х годов продавали советским гражданам товары и продукты на «заменители валюты» – сертификаты, а затем чеки Внешпосылторга, казалось, были вторым пришествием торгсинов: как и Торгсин, «Березки» были созданы по решению руководства страны, которое в угоду экномической выгоде поступилось идейными принципами; как и торгсины, «Березки» аккумулировали валюту, плодили черный рынок, торговали на суррогатные деньги, принимали валютные переводы из‐за границы…

Однако присмотритесь пристальней – и отличие «Березки» от Торгсина будет разительным, а сходство окажется поверхностным, а то и вовсе кажущимся. Торгсин был знаком беды, и его «звездным часом» стала голодная трагедия. Львиную долю драгоценных сбережений – почти 60% стоимости всех ценностей, скупленных Торгсином за время существования, – советские граждане сдали в период массового голода 1932–1933 годов. Покупали же самые необходимые продукты, которые во все годы существования Торгсина обеспечивали львиную долю продаж. Больше половины продуктов, проданных Торгсином в 1933 году, составлял хлеб. За ним шли крупа и сахар. А вот «Березка»: согласно исследованию Анны Ивановой, московские магазины в 1970 году половину средств выручали от продажи автомобилей. Продовольствие, да не насущные продукты, а деликатесы в импортных упаковках, составляло лишь немногим более 5%. «Березки» никогда не торговали хлебом, а с 1976 года продажа продовольствия за чеки была прекращена. Да и размах у «Березки» был не тот: на пике деятельности – чуть больше ста магазинов в нескольких крупных городах против полутора тысяч торгсинов по всей стране в первой половине 1930‐х.

Торгсин был средством выживания не только для людей, но и для советского государства, которое, оказавшись в тисках валютного кризиса, правдами и неправдами собирало золото для индустриализации. Именно поэтому доля импортных товаров в Торгсине была ничтожна: государство не хотело тратить бесценную валюту на советских потребителей, ценности Торгсина шли на уплату индустриальных кредитов. Валютные доходы брежневской «Березки» расходовали на покупку импортного ширпотреба и деликатесов для продажи в самой «Березке». Государство лишь наживалось на разнице цен импорта и розничной продажи. Ассортимент «Березки» был по преимуществу импортным – бытовая техника, радиотовары, косметика, посуда, модная одежда и обувь…

Разрешив советским людям приносить иностранную валюту в Торгсин, советское руководство фактически признало их право иметь наличную валюту дома, в то время как «Березка» была демонстрацией того, что наличная валюта советскому гражданину не нужна. Ее следовало сдать в Госбанк, а не хранить по домам. За частные валютные операции в годы «Березки» по закону можно было получить высшую меру наказания – расстрел.

Торгсин был открыт для всех, у кого были валюта и изделия из драгоценных металлов, это равенство было следствием нужды, людской и государственной. В голодной крестьянской стране Торгсин – не отдельные зеркальные магазины в столицах, а как массовый феномен – стал злым, голодным, крестьянским. «Березки» же были городскими магазинами и предназначались для избранных, в основном для тех счастливчиков, которые работали за границей и получали зарплату в валюте. «Березки» стали важной частью советской системы привилегий. Их открыли для того, чтобы обладатели валюты тратили ее не за рубежом или на черном рынке, а в государственных советских магазинах. Даже то, что «деньги» «Березки» на практике были общедоступны – их можно было купить у спекулянтов, – не роднит ее с Торгсином. Всеобщий доступ в Торгсин был официально разрешен, тогда как доступность «Березки» была результатом нелегального перераспределения – работы черного рынка.

«Березка» стала фарсом номенклатурного социализма, тогда как Торгсин и его время представляли грандиозную ломку, трагедию миллионов.

С приходом голодных советских покупателей в Торгсин сонная жизнь закрытого торгового предприятия закончилась. С этого момента начинается подлинная история Торгсина. В конце 1931 года в стране работало не более трех десятков торгсинов в крупных городах и портах, но уже через год их число выросло до 257, а к началу 1933 года превысило 400! Весной 1932 года магазины Торгсина работали в 43 городах, в июле – в 130, в сентябре – в 180, а в конце октября 1932 года – в 209 городах СССР. Торгсин триумфально шествовал по стране, но за победными реляциями скрывалась трагедия. Пиком развития Торгсина стал голодный 1933 год – 1526 магазинов собирали ценности на территории от Смоленска до Владивостока, от Ашхабада до Архангельска.

«От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей»: зеркальные магазины в столице или неприглядные лавчонки в богом забытых селениях – торгсиновская сеть покрыла всю страну. Она напоминала кровеносную систему размером в шестую часть земной суши: из Москвы, как от сердца, тянулись ниточки сосудов к столицам торгсиновских контор. Четко очерченные в начале, они затем ветвились, превращаясь в путаную сеть микроскопических капилляров, концы которых терялись в городках и поселках, чьи названия были известны разве что местному жителю. Организм этот жил лихорадочной жизнью, его пульс был то бешеным, то вялым – Москва спорадически «выбрасывала» товары, которые по сложно разветвленной сети шли к голодному потребителю; обратным же потоком в Москву неслись мешки с царским чеканом, золотым и серебряным ломом, бриллиантами и пачками разноязыких купюр. Весть о Торгсине ширилась. За границей зазвучал призыв: «Шлите доллары на Торгсин!» Советские люди просили о помощи родственников, оказавшихся за пределами СССР.

Так конторка Мосторга превратилась в страну «Торгсинию», чьи незримые границы далеко перешагнули географические рубежи СССР, а валютный вклад в дело индустриализации превзошел все ожидания.

 

Глава 4. Торгсин в иерархии бедных

В Торгсин шли дипломаты и крестьяне, партийные руководители и рабочие. Но при кажущемся равноправии значение Торгсина в судьбах людей разительно отличалось. Кто-то даже в период массового голода шел в Торгсин за деликатесами и мехами; кто-то, отдавая нехитрые ценности за ржаную муку, спасал детей от голодной смерти. Значение Торгсина в жизни людей определялось их местом в иерархии государственного снабжения, иными словами, тем, получили ли они от государства паек и был ли этот паек достаточным. Чем стал Торгсин для рабочих, советской элиты, крестьян?

Индустриальный прагматизм – интересы индустриализации превыше всего – определил принципы карточной системы 1931–1935 годов. В условиях острой нехватки продуктов и товаров руководство страны стремилось использовать пайки как стимул для развития индустриального производства. Революционный лозунг «Кто не работает, тот не ест» трансформировался в индустриальный «Кто не работает на индустриализацию, тот не ест». Государство выдало карточки только тем, кто трудился в государственном секторе экономики (промышленные предприятия, государственные и военные учреждения, совхозы), а также их иждивенцам. Каждое государственное предприятие и учреждение имело закрытые распределители, закрытые кооперативы, закрытые столовые, которые обслуживали только своих сотрудников. Людям без пропуска вход в эти места был закрыт.

Снабжение тех, кто получил карточки, представляло сложную иерархию групп и подгрупп и зависело от близости к власти и индустриальному производству.

Два вопроса следовало задать человеку 1930‐х годов, чтобы составить представление о его положении: «Где вы живете? Где работаете?» С начала 1931 года в стране существовало четыре списка снабжения (особый, первый, второй и третий). Правительство называло их «списки городов», но по сути это были списки промышленных объектов. Предприятия одного города могли оказаться в разных списках снабжения. Попавшие в особый и первый списки получали лучшие пайки. Сюда относились ведущие промышленные предприятия и индустриальные стройки Москвы, Ленинграда, Баку, Донбасса, Караганды, Восточной Сибири, Дальнего Востока, Урала. Занятым на этих производствах государство обещало хлеб, муку, крупу, мясо, рыбу, сливочное (тогда говорили – животное) масло, сахар, чай, яйца. Снабжение этих потребителей должно было быть первоочередным и по повышенным нормам. Составляя менее половины снабжаемых из центральных государственных фондов, они получали около 70–80% пайковых товаров.

Во второй и третий списки снабжения попадали неиндустриальные и малые города и неиндустриальные предприятия, например фарфорово-стекольной, спичечной, писчебумажной промышленности, а также коммунальные хозяйства, хлебные заводы, мелкие предприятия текстильной промышленности, артели, типографии и пр. Из центральных государственных фондов по карточкам им полагались только хлеб, сахар, крупа и чай, к тому же по более низким нормам. Остальные продукты следовало получать из скудных местных ресурсов.

Иерархия государственного снабжения не ограничивалась лишь степенью индустриальной важности городов и предприятий. Внутри каждого из четырех списков существовали разные стандарты снабжения, которые определялись индустриальной важностью профессий людей, занятых на том или ином производстве. Высшую категорию в каждом списке (группа «А») представляли нормы фабрично-заводских (индустриальных) инженеров и рабочих, а также рабочих, занятых на транспорте. За ними следовали (группа «Б») нормы прочих рабочих и лиц физического труда, не занятых на фабрично-заводском производстве. По этим же нормам снабжались кооперированные кустари, рабочие в учреждениях здравоохранения и торговли, персональные пенсионеры, старые большевики и те пенсионеры, которые отбывали каторгу при царе. Третью, низшую, категорию в каждом списке составили нормы снабжения служащих, то есть лиц, не занятых физическим трудом. По нормам служащих также снабжались иждивенцы рабочих и служащих, некооперированные кустари, обычные пенсионеры, инвалиды.

По мере ухудшения продовольственной ситуации в стране появлялись все новые градации внутри пайкового снабжения. Администрация крупнейших предприятий, которая в декабре 1932 года получила право самостоятельно выдавать карточки и определять группы и нормы снабжения (в рамках установленных правительством), стремилась использовать пайки как стимул к повышению производительности труда. Появились специальные нормы для рабочих-ударников, служащих-ударников, рабочих с почетными грамотами, ударников производственных цехов, ударников непроизводственных цехов и т. д.

Дети составляли отдельную группу снабжения. Возрастной ценз – 14 лет, случайно или нет, ограничивал детский контингент на государственном снабжении только теми, кто был рожден после социалистической революции 1917 года. В детском снабжении были свои градации, которые повторяли иерархию снабжения родителей. В индустриальных городах дети получали высшие нормы и более разнообразный ассортимент продуктов, их пайки были лучше пайков рабочих малых городов. В малых и неиндустриальных городах детям не полагалось от государства ни мяса, ни рыбы, ни масла, ни яиц.

Тот же принцип «чем ближе к индустриальному производству, тем лучше паек» определял и иерархию снабжения интеллигенции, работников государственных совхозов, студентов и даже осужденных, если те отбывали наказание на промышленных предприятиях и стройках. Так, осужденный кулак, который работал на таком ведущем промышленном объекте, как Магнитка, согласно букве постановлений должен был получать паек лучше, чем свободный рабочий на малом или неиндустриальном предприятии, таком, например, как небольшая текстильная фабрика или хлебозавод.

В условиях подготовки к войне военные потребители составили специальный контингент на государственном снабжении. Личный состав армии и флота, слушатели и преподаватели военизированных институтов и милицейских курсов получали красноармейский паек, который был лучше пайка индустриальных рабочих.

Государство являлось монополистом в системе распределения ресурсов в стране, поэтому принадлежность или близость к власти, наряду с индустриальной важностью потребителя, играли огромную роль в системе централизованного пайкового снабжения. Представляя государство, высшая партийная и государственная элита, по советской терминологии – номенклатура, назначила себе лучшее снабжение. Вслед за французским королем Людовиком XIV советская номенклатура могла повторить: «Государство – это я».

Самым лучшим в стране был не паек красноармейца или индустриального рабочего, как то утверждала пропаганда, а спецпаек литеры «А». Его получали высшие партийные и советские руководители – верхушка ЦК партии и ЦК ВЛКСМ, руководство ЦИК СССР и РСФСР, СНК СССР и РСФСР, ВЦСПС, Госплана, Госбанка, наркомы и их замы в союзных и российских наркоматах, семьи всех перечисленных, а также советские дипломаты и ветераны революции, жившие в Москве. Затем следовал спецпаек литеры «Б», который получали следующие за высшим эшелоном власти в тех же главных партийных и правительственных организациях. Спецпайки «А» и «Б» отоваривали в спецраспределителях руководящих и ответственных работников. Спецснабжение полагалось также высшей военной и академической элите.

Крестьяне – более 80% населения страны – оказались на самом дне в иерархии государственного снабжения. Они не получали пайков от государства и должны были обеспечивать себя из личных или колхозных ресурсов. После выполнения планов государственных заготовок колхозы распределяли оставшийся урожай между колхозниками в соответствии с количеством трудодней, то есть дней, отработанных на колхоз. Государство посылало в деревню товары, главным образом для того, чтобы стимулировать заготовки: промтовары для сдатчиков хлеба, хлеб – для сдатчиков технического сырья. Так, в заготовительную кампанию 1930 года за сданную государству тонну табака крестьянин мог купить от 300 до 700 кг хлеба из государственных фондов.

Неравенство крестьян по сравнению с теми, кто работал на государственных предприятиях, состояло не только в негарантированности государственного снабжения, но и в его дороговизне. Так, в начале 1930‐х годов за сданный государству пуд хлеба крестьянину разрешали получить государственных товаров на 30–40 копеек. Это значит, что, например, за яловые сапоги, которые государство продавало крестьянину за 40 рублей, он должен был сдать государству от 100 до 130 пудов хлеба. В случае невыполнения колхозами планов государственных заготовок правительство могло снизить или вовсе остановить поставки продовольствия и товаров. Снабжение, а точнее неснабжение, становилось средством государственного наказания и принуждения.

В иерархии государственного снабжения город властвовал над деревней, а среди городов абсолютно лидировала Москва. Она была не только столицей, но и индустриальным центром и местом сосредоточения высшей номенклатуры. В начале 1930‐х годов население столицы составляло около 2% всего населения страны, но Москва получала около пятой части государственных фондов мяса, рыбы, муки, крупы, маргарина, треть фонда рыбопродуктов и винно-водочных изделий, четверть фонда муки и крупы. Вслед за Москвой шел Ленинград. В 1933 году только для этих двух городов Наркомснаб выделил почти половину государственного городского фонда мясопродуктов и маргарина, треть фонда рыбопродуктов и винно-водочных изделий, четверть фонда муки и крупы, пятую часть фонда сливочного масла, сахара, чая и соли. Эти два города получали около трети городского фонда промышленных товаров. Снабжение столиц находилось на контроле Политбюро. До революции столицы тоже имели особый статус. Именно там располагались крупные, дорогие и модные магазины, но никогда эти города не имели исключительного права на получение самых обыденных товаров и жизненно важных продуктов.

Государственное снабжение было не только избирательным и крайне иерархичным, но и явно недостаточным. Пайковая система формировала социальную и географическую иерархию потребления, но то была иерархия в бедности. Нормы снабжения не выполнялись. За исключением элиты, пайковое снабжение не обеспечивало городскому населению прожиточного минимума. Даже привилегированный индустриальный авангард влачил полуголодное существование. В 1930–1931 годах на промышленных предприятиях реальное преимущество инженеров и рабочих по сравнению со служащими состояло в том, что они получали 0,5–2 кг мяса или рыбы, 400 г постного масла, полкило сахара в месяц на всю семью. Летом 1932 года рабочие неиндустриальных предприятий Ивановской области получали в пайке только сахар. По сравнению с ними рабочие промышленных центров снабжались гораздо лучше. Они получали по карточкам мясо, рыбу, крупу. Но сколько? На семью из трех-четырех человек в месяц приходилось всего 1 кг крупы, 0,5 кг мяса и 1,5 кг рыбы. Этого пайка семье хватало всего лишь на несколько дней. «За нашу ударную работу, – писала некто Павловская своей сестре в 1931 году, – нас произвели „в ударников“, дадут специальную карточку. Какие привилегии даст нам это ударничество, я еще не знаю. Кажется, никаких».

В 1932–1933 годах положение со снабжением стало столь плачевным, что правительство не решалось публиковать, даже для ограниченного круга посвященных, традиционные месячные бюллетени о потреблении рабочих. По данным Центрального управления народно-хозяйственного учета (ЦУНХУ), установленные правительством нормы снабжения рабочих, кроме хлебных, не выполнялись. Эти выводы подтверждают и донесения ОГПУ, следившего за настроением на промышленных предприятиях. Согласно данным семейных бюджетов, паек индустриального рабочего Москвы, один из лучших в стране, в 1933 году составлял на члена семьи полкило хлеба, 30 г крупы, 350 г картофеля и овощей, 30–40 г мяса и рыбы, 40 г сахара и сладостей в день и стакан молока в неделю. Даже столичные индустриальные рабочие, которые снабжались лучше собратьев по классу в других городах, практически не получали от государства жиров, молочных продуктов, яиц, фруктов, чая.

Последствия полуголодной жизни в городах не замедлили сказаться. Сводки ОГПУ сообщали о забастовках, драках в очередях, избиениях торговых работников, расхищении продуктов. Сводных данных о забастовочном движении найти не удалось, но наиболее крупные выступления попали в донесения. Крупнейшие забастовки периода карточной системы прошли на текстильных предприятиях Тейкова и Вычуги в Ивановской области в апреле 1932 и феврале 1933 года. На Урале в первом квартале 1932 года из‐за плохого снабжения прошли десять забастовок, в апреле – еще семь. В крупнейшей из них, на Воткинском заводе, участвовало 580 человек. Плохое снабжение стало причиной «волынок», забастовок и демонстраций в Донбассе, Нижегородском крае, Черноморском округе и других местах.

Однако нормой поведения в то тяжелое время стало не открытое сопротивление, а приспособление. В борьбе за жизнь люди изобрели множество способов. Поиск ценностей для сдачи в Торгсин стал одним из них. В жизни простых горожан Торгсин служил дополнением к пайковому государственному снабжению, которое не обеспечивало сытой жизни даже привилегированным индустриальным рабочим, но особо важную роль Торгсин сыграл в жизни населения неиндустриальных и малых городов, которые обеспечивались государством гораздо хуже индустриальных центров.

Город влачил полуголодное существование. Деревня умирала. Причины бедственного положения крестьян очевидны. Развал крестьянского хозяйства в ходе насильственной коллективизации и растущие государственные заготовки, которые изымали из колхозов не только товарный, но и необходимый для собственного потребления продукт, подрывали самообеспечение крестьян. Вычищая крестьянские закрома, государство снабжало сельское население скудно и нерегулярно. В 1931–1933 годах городские жители, составляя не более 20% населения страны, получили около 80% государственных фондов муки, крупы, масла, рыбы, сахара; более 90% мясных продуктов, весь фонд маргарина, более половины фонда растительного масла, треть государственных фондов соли и чая. Деревне перепадали крохи. Да и то, что государство посылало в деревню, имело целевое назначение и шло в первую очередь на снабжение государственных служащих – работников политотделов машинно-тракторных станций и совхозов. В результате сапожник сидел без сапог: хлеборобы не имели в достатке хлеба; те, кто растил скот, не ели мяса, не пили молока. Бедствовали не только колхозники, но и те сельчане, которые получали государственный паек – работники МТС, совхозов, сельские учителя, врачи. Худо-бедно по карточкам им поступал только хлеб и сахар.

Рабочий Н. Д. Богомолов, который в составе бригады заготавливал хлеб в Центрально-Черноземном районе России, написал Сталину письмо. В нем Богомолов спрашивал, как разъяснить крестьянину, зачем ему растить хлеб и скот, когда государственные заготовки и снабжение оставляли его голодным. По словам Богомолова, в местном сельском магазине не было ничего, кроме трех носовых платков, десяти валяных серых сапог и половины полки вина.

Отдельные рецидивы голода случались в деревне даже в урожайные годы. Неурожай же, который государство не учитывало при составлении планов заготовок и снабжения, оборачивался массовым мором. Неурожайным был 1931 год, но планы заготовок пересмотрены не были. Сельские ресурсы были истощены, а следующий 1932 год, на беду, вновь стал неурожайным. План заготовок снижен не был, колхозы отказывались его принять, понимая, что их ждет голод. Под нажимом государственных заготовителей колхозы в 1932 году сдали все, что могли, но план так и не выполнили. В результате в 1932 и 1933 годах сельское население основных аграрных районов СССР, в первую очередь Украины, а также Белоруссии, Казахстана, Северного Кавказа, Нижней и Средней Волги, Черноземного Центра и Урала, пережило страшный голод. Число жертв по разным оценкам колеблется от 3 до 7 млн человек. Случаи каннибализма не были единичными. Карточная система, при которой открытую торговлю заменило распределение продовольствия через систему городских закрытых учреждений, практически лишала сельское население возможности выжить.

Именно в 1933 году Торгсин, который вначале был предприятием исключительно городской и портовой торговли, стал крестьянским. Произошел «коренной перелом»: крестьяне, которые до наступления массового голода почти не знали про Торгсин, массово пошли в его магазины. Виктор Астафьев в книге «Последний поклон», вспоминая 1933 год в родном сибирском селе, пишет: «В тот год, именно в тот год, безлошадный и голодный, появились на зимнике – ледовой енисейской дороге – мужики и бабы с котомками, понесли барахло и золотишко, у кого оно было, на мену в „Торгсин“». В семье Астафьева, крестьян сибирского села на берегу Енисея, была единственная золотая вещь – серьги его трагически погибшей матери. Их бережно хранили в бабушкином сундуке на память или на черный день. Такой день настал. В голодном 1933 году серьги снесли в Торгсин.

В 1932 году, тоже голодном, люди принесли в Торгсин почти 21 т чистого золота, что превысило половину промышленной добычи золота в тот год. Следующий, 1933‐й, год стал горьким триумфом Торгсина. Люди снесли в Торгсин золота на 58 млн рублей, перевыполнив его гигантский валютный план. Это почти 45 т чистого золота. Для сравнения, «гражданская» промышленная добыча дала в тот год 50,5 т, а гулаговский Дальстрой – менее тонны чистого золота. Показатели сдачи золота во всех кварталах 1933 года очень высоки, но особенно выделяются апрель, май и июнь – апогей голода. Только за эти три месяца люди принесли в Торгсин золота более чем на 20 млн рублей, или около 16 т чистого золота.

Аналитик Торгсина, очевидец событий тех лет, назвал это явление притоком золотой монеты из крестьянских «земельных» банков, намекая на то, что крестьяне во время массового голода отдали в Торгсин свои накопления царского золотого чекана, который прятали в горшках, банках, жестянках в тайниках под землей. Действительно, в 1933 году, по сравнению с 1932 годом, скупка царских монет в Торгсине выросла в два с половиной раза (с 7,8 до 19,3 млн рублей), а темпы поступления золотых монет обогнали темпы поступления бытового золота. Во время голода Торгсин стал для крестьян одним из основных способов выживания, а его успех – результатом массовой трагедии.

Разумеется, даже во время голода были среди советских посетителей Торгсина те, кто мог позволить себе деликатесы, предметы роскоши и прочие «излишества». Вспомним хотя бы безголосую модницу Леночку – «дитя Торгсина» – из фильма Григория Александрова «Веселые ребята» или «сиреневого толстяка» из романа Булгакова, которого Коровьев и Бегемот повстречали в гастрономическом отделе Торгсина на Смоленском рынке.

СИРЕНЕВЫЙ ТОЛСТЯК

«…Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках, в новенькой шляпе, не измятой и без подтеков на ленте, в сиреневом пальто и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то повелительно мычал. Продавец в чистом белом халате и синей шапочке обслуживал сиреневого клиента. Острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем, он снимал с жирной плачущей розовой лососины ее похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.

– И это отделение великолепно, – торжественно признал Коровьев, – и иностранец симпатичный, – он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.

– Нет, Фагот, нет, – задумчиво ответил Бегемот, – ты, дружочек, ошибаешься. В лице сиреневого джентльмена чего-то не хватает, по-моему.

Сиреневая спина вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понять то, что говорили по-русски Коровьев и его спутник.

– Кароши? – строго спрашивал сиреневый покупатель.

– Мировая, – отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием ножа под шкурой.

– Кароши люблю, плохой – нет, – сурово говорил иностранец.

– Как же! – восторженно отвечал продавец».

Иностранец, однако, оказался мнимым, и выяснилось это самым драматичным образом. Чтобы остановить разгром, учиненный в магазине Коровьевым и Бегемотом, а также даровое пожирание ими валютных продуктов – мандаринов, шоколада и керченской селедки, – продавцы вызвали заведующего Павла Иосифовича и милицию. Публика в магазине начала окружать нарушителей порядка, но Коровьев верно оценил настроение толпы и сделал ставку на исконную советскую зависть к иностранцам.

«…А ему можно? А? – и тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, отчего у того на лице выразилась сильнейшая тревога. – кто он такой? А? Откуда он приехал? Зачем? Скучали мы, что ли, без него? Приглашали мы его, что ли? Конечно, – саркастически кривя рот, во весь голос орал бывший регент, – он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то?! Горько мне! Горько! Горько! – завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе.

Сиреневый толстяк

Вся эта глупейшая, бестактная и, вероятно, политически вредная вещь заставила гневно содрогаться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, по глазам столпившейся публики видно было, что в очень многих людях она вызвала сочувствие! А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул трагически:

(Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Глава 28. Последние похождения Коровьева и Бегемота)

– Спасибо, верный друг, заступился за пострадавшего! – произошло чудо. Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, старичок, покупавший три миндальных пирожных в кондитерском отделении, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул:

– Правда! – детским тонким голосом. Затем он выхватил поднос, сбросив с него остатки погубленной Бегемотом шоколадной Эйфелевой башни, взмахнул им, левой рукой сорвал с иностранца шляпу, а правой с размаху ударил подносом плашмя иностранца по плешивой голове. Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают на землю листовое железо. Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с керченской сельдью, выбив из нее фонтан селедочного рассола. Тут же стряслось и второе чудо. Сиреневый, провалившись в кадку, на чистом русском языке, без признаков какого-либо акцента, вскричал:

– Убивают! Милицию! Меня бандиты убивают! – очевидно, вследствие потрясения, внезапно овладев до тех пор неизвестным ему языком».

Но элитный Торгсин был представлен лишь немногими магазинами в крупных городах. В крестьянской голодной стране Торгсин как массовый феномен мог быть только голодным крестьянским.

Большинство провинциальных магазинов Торгсина превратились в лабазы, которые мешками продавали крестьянам муку и другие необходимые продукты. С мест сообщали, что около магазинов толпились в основном сельские жители, которые «пришли исключительно за мукой», «если нет муки и крупы, то нет и очередей», а «промтоварами покупатель не интересуется почти совершенно». В первый год массового голода (1932) доля продовольственных продаж в Торгсине выросла с 47% в первом квартале до 68% в последнем. Это – усредненные данные для всей страны. В районах с преобладанием крестьянского населения, как Башкирия, например, Торгсин на 80% торговал мукой. В первом квартале голодного 1933 года доля продовольствия в продажах Торгсина достигла 85%, причем около 60% продуктов, проданных зимой 1933 года, составляла «хлебная группа». Умирающие от голода крестьяне, сдав все зерно государству, меняли свои нехитрые ценности на хлеб.

«Считает ли советская власть крестьян людьми?» Такой вопрос государственному уполномоченному по коллективизации задали на сельском собрании в Сибири. Неизвестно, что сказал уполномоченный. Народ же ответил частушкой:

Во всей стране только высшая элита не голодала. Вот пример спецпайка, который получали летом 1932 года жители Дома правительства на Болотной площади в Москве, известного по повести Юрия Трифонова как «Дом на набережной». Месячный паек включал 4 кг мяса и 4 кг колбасы; 1,5 кг сливочного и 2 л растительного масла; 6 кг свежей рыбы и 2 кг сельди; по 3 кг сахара и муки (не считая печеного хлеба, которого полагалось 800 г в день); 3 кг разных круп; 8 банок консервов, 20 яиц; 2 кг сыра; 1 кг черной икры (!); 50 г чая; 1200 штук папирос; 2 куска мыла, а также литр молока в день, кондитерские изделия, овощи и фрукты. В судьбе высшей советской номенклатуры Торгсин так и остался магазином деликатесов и модного ширпотреба.

Сколько же их было, этих сытых счастливчиков? Ко времени отмены карточной системы в середине 1930‐х годов число руководящих работников, которые получали лучший в стране спецпаек «литеры А», составляло всего лишь 4,5 тыс. человек; группа ответственных работников, получавших следующий по качеству спецпаек «литеры Б», – 41,5 тыс.; а высшая группа ученых – 1,9 тыс. (все данные без учета членов семей). Если включить в этот перечень персональных пенсионеров союзного и республиканского значения и бывших политкаторжан, то число получавших спецснабжение в 160‐миллионной стране составит 55,5 тыс. семей, из которых 45 тыс. жили в Москве.

В годы первых пятилеток, когда миллионы людей умирали от голода, сытая жизнь была самой главной привилегией номенклатуры. Но, строго говоря, в СССР был только один человек, который не жил на пайке, по ордерам и талонам, – Сталин. Остальное руководство получало паек. Он был сытным и почти даровым, но тем не менее это был паек. Учитывая и другие условия жизни советской элиты, следует признать, что планка материального богатства в Стране Советов располагалась невысоко: обильная, но без особых изысков еда, скромный гардероб, квартира средних размеров, казенные дача и машина, домашние вечеринки-междусобойчики. Материальный достаток советской элиты в первой половине 1930‐х годов вряд ли превышал материальные возможности высших слоев среднего класса Запада.

CCСР: ЖИЗНЬ КРЕМЛЕВСКОЙ ЭЛИТЫ

По свидетельствам мемуаров, в начале 1930‐х годов в Кремле жили скромно, грубовато-просто, скорее по-солдатски, чем аристократически. Еда – сытная, но без излишеств. Одежда и обувь – по ордерам и талонам. Такими, например, были нормы снабжения (летом 1931 года) в закрытых распределителях ответственных работников (литера «Б»): зимнее, демисезонное пальто, плащ, костюм, брюки, толстовка, 3 рубашки, 4 пары белья, 24 м ткани, 6 пар носков, 12 кусков туалетного мыла, 2 пары обуви, 2 пары галош, 2 простыни на человека в год. Высшее руководство страны внешне выглядело скромно – пиджачки, мягкие рубашки, косоворотки, толстовки, военная форма. Зарплата политического руководства была наивысшей в стране. Канули в Лету времена, когда партиец на руководящей работе не мог получить больше партмаксимума – средней зарплаты рабочего. Однако в условиях скудной социалистической торговли и практически бесплатного государственного обеспечения деньги в материальном положении элиты не играли особой роли.

Как и вся страна, элита на своем уровне переживала жилищный кризис. Получить квартиру в Кремле считалось престижно, но свободных мест не было. На государственные средства велось специальное жилищное строительство в городе. Элитные дома имели обширный штат прислуги, который содержался за государственный счет – дворники, слесари, электромонтеры, истопники… По советским меркам жилищные условия были роскошными – три, четыре, пять комнат на семью. По западным же стандартам до роскошества было далеко. Мебель и домашнюю утварь покупали или выдавали со склада Кремля. Те, кто имел вкус и желание, могли из бывшего дворцового имущества создать роскошную обстановку. Квартира члена сталинского Политбюро и ЦИК СССР Э. Я. Рудзутака, например, по свидетельствам, напоминала музей. Однако в 1930‐е годы стиль в Кремле задавал Сталин, квартира которого была спартанской – «книги, несколько портретов, мебель простая, самая необходимая. Единственный комфорт – это диваны, их всегда у него по несколько в каждой комнате, разных форм, а иногда и цветов». Скромной была и квартира второго человека в государстве – Молотова. Обстановка большинства кремлевских квартир, как свидетельствуют мемуары, была казенная, нежилая, не квартиры, а гостиничные номера. Мебель, утварь – сборные, разнокалиберные, безвкусно подобранные. Для большинства руководителей квартира была местом, где ели и спали, все остальное время проводили на службе.

Помимо квартир в городе, высшему руководству полагались дачи. В зависимости от ранга в иерархии, это могли быть загородные дома или виллы на курортах в Крыму и на Кавказе. Однако дачи и виллы также были не свои, а казенные. Личные автомобили были редкостью в первой половине 1930‐х годов, руководящие работники пользовались государственными. Светская жизнь в западном понимании слова отсутствовала. Высшее руководство ограничивалось междусобойчиками, скорее напоминавшими чиновничьи вечеринки дореволюционного провинциального города. Вместо ресторанов ходили в совнаркомовскую столовую. По свидетельствам мемуаров, никакой особой сервировки, украшений, ритуалов в обычном обиходе не было. Советская элита была лишена также еще одного развлечения западной аристократии – праздных путешествий.

Номенклатура в СССР не имела практически ничего своего. Она жила за казенный счет. Жизнь ей практически ничего не стоила, была даровой. Но в этом заключалась и огромная ее слабость – с потерей должности терялось все.

Планка материального богатства в СССР, таким образом, была невысокой. Этот вывод подтверждают и наблюдения иностранцев. В начале 1930‐х годов журналист Уильям Чемберлин писал:

Когда я вернулся из Америки в Советский Союз и прочитал своим друзьям список продуктов, которые получают семьи безработных в Милуоки, они воскликнули: «Это больше похоже на нормы ответственных работников, чем на нормы наших обычных рабочих и служащих».

Автор других мемуаров, Д. Томпсон, подмечает:

Новая классовая система начинает появляться в России. Ступени новой социальной лестницы расположены очень близко друг к другу, ее высшая позиция равна одной из низших в буржуазной системе.

Им вторит другой иностранец, О’Хара Маккормик:

Вся эта роскошь (товары, продаваемые в 1934 году в лучших советских магазинах. – Е. О.) не считалась бы роскошью где-либо еще. Даже самый большой комфорт, которым наслаждается советская элита, не удовлетворил бы представителя низших слоев среднего класса ( the lower-middle-class citizen ) в Соединенных Штатах.

ЗАПАД: ЖИЗНЬ В ДЕПРЕССИИ

Представление о жизни среднего класса США в 1930‐е годы дают интервью, которые с 1936 по 1940 год проводили безработные писатели, юристы, учителя, библиотекари. Это был благотворительный проект (The Federal Writer’s Project), который администрация американского президента Франклина Рузвельта проводила в рамках нового курса. Материалы интервью, «Истории жизни американцев» (American Life Histories), хранятся в Библиотеке Конгресса в Вашингтоне. Коллекция насчитывает 2900 документов, представляющих работу 300 писателей из 24 штатов. Интервью свидетельствуют, что условия жизни среднего класса США варьировались в зависимости от места жительства, доходов, размеров семьи и пр. Проводить обобщения непросто, так как в состав среднего класса входили рабочие, фермеры, служащие, люди интеллектуального труда, мелкие и средние предприниматели, доходы которых отличались. Тем не менее общие выводы сделать можно. Они такие. Условия жизни американских рабочих выгодно отличались от положения их советских коллег. В крупном городе, как Нью-Йорк, рабочая семья располагала несколькими комнатами в квартире на две-три семьи с общей кухней и ванной. Но не редкостью были отдельные квартиры, а на периферии – и собственные дома, особенно у рабочих со стажем. Одежда и питание – хорошие. Мое внимание привлекло описание элитного дома в Гарлеме. Этот район Нью-Йорка в 1930‐е годы имел, в отличие от нынешнего времени, хорошую репутацию: «Совершенно исключительное здание с большим великолепием и обилием услуг. Лифтеры, швейцары, носильщики в специальной форме, все помогают держать здание в безукоризненной чистоте». Этот элитный дом предназначался для… высокооплачиваемых рабочих. Те, у кого был небольшой бизнес (магазин, пошив одежды, ресторанчик и т. п.), как правило, имели 3–6-комнатные квартиры на семью в городах; дом или несколько домов в маленьких городах и сельской местности. Мебель, одежда, питание, образование для детей описываются как хорошие. Приведу для иллюстрации один пример. Некто Мэри Тейлор жила в большом (семь комнат), хорошо обставленном доме во Флориде, другой свой дом она сдавала в аренду, имела машину. Ее пятеро детей закончили колледж, старшая училась в престижном Университете Джона Хопкинса. Семья питалась хорошо, в основном в ресторанах, так как готовить дома не хотелось. Свободное время проводили в клубе, играя в бридж, или устраивали вечеринки. Одежду носили хорошую. Свой основной доход Мэри Тейлор получала от изготовления на заказ джемов и желе, работая вместе с помощницей ежедневно с 7 утра до 3 часов дня. Ее месячный доход не превышал 100 долларов. Своим материальным положением она не была довольна, так как в молодости, пока ее муж не разорился, жила гораздо лучше.

Следует, однако, сказать, что в советской жизни, несмотря на тяготы и неустроенность, было больше оптимизма, чем на Западе. СССР переживал индустриальный бум, рабочих рук не хватало, пропаганда убеждала в построении нового счастливого общества, тогда как на Западе затяжная экономическая депрессия и массовая безработица, несмотря на лучшие материальные условия жизни, порождали чувства невостребованности, уныния и неуверенности в завтрашнем дне.

Как выживали советские люди в условиях крайне избирательного и скудного государственного снабжения первых пятилеток? Торгсин не был единственным дополнительным источником продовольствия и товаров для населения страны. «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» – люди создавали «огородные кольца вокруг городов», «Днепрострои капустного производства» и «Днепрострои птичьих инкубаторов».

Буквально все предприятия и учреждения, от высших представителей власти (ЦК партии и Совнарком) до ординарных школ и больниц, заводили свинарники, крольчатники, молочные, рыбные фермы, отвлекая массу людей и ресурсы от профессиональной деятельности, от производства. Продукты из этих подсобных хозяйств поступали в ведомственные столовые и буфеты. В 1932–1933 годах заводские столовые, например, обеспечивали в рационе рабочего до трети крупы, картофеля, овощей, до 40% мяса, рыбы, молочных продуктов, половину жиров.

Да и каждая городская семья имела свой огород. С официального разрешения или самовольно люди раскапывали каждый подходящий участок земли за городом или в городской черте. Растили в основном картошку. Горожане заводили птицу, скотину, которых порой держали не только в сараях при огородах, но и в жилищах. В архиве Уилларда Гортона, американского инженера, который в начале 1930‐х годов работал в Ташкенте, сохранился занятный приказ коменданта местного общежития: «Также воспрещается водить в комнатах кур, собак, поросят и всяких животных до медведей включительно, как было замечено, коих приказываю с сего числа ликвидировать бесследно». В годы первых пятилеток личные подсобные хозяйства горожан обеспечивали в домашнем питании рабочих до трети молока и яиц, а также овощи, фрукты, сало.

Но гораздо более важную роль, чем огороды горожан, сыграли в питании населения приусадебные хозяйства крестьян. Они были разрешены в 1930 году колхозным уставом. Несмотря на скромные размеры, приусадебные участки стали одним из основных источников снабжения сельского населения и рынка для горожан. Рыночные цены были астрономически высоки. В 1932–1933 годах ржаной хлеб по карточкам стоил 14–27 копеек, пшеничный – 36–60 копеек, на рынке же средняя цена ржаного хлеба в 1932 году была 2 рубля, а в 1933 году подскочила до 5 рублей. Пшеничный хлеб в те же годы на рынке стоил 2,5 и 8 рублей. Мясо по государственной цене обходилось рабочему от 2 до 4 рублей за килограмм, а на рынке стоило 5–12 рублей, сливочное масло по карточкам (если было) стоило 6–10 рублей, а на рынке 20–45 рублей. Своего пика рыночные цены достигли весной – летом 1933 года – в апогей голода. Люди покупали овощи поштучно, муку – стаканами и блюдечками.

Столь же высоки были цены и в государственных коммерческих магазинах. Люди называли их невалютными торгсинами. Коммерческие магазины появились в городах летом 1929 года и стали для правительства еще одним каналом выкачивания денежных средств населения во время продовольственного кризиса. Вход в коммерческие магазины был открыт для всех. Голод не тетка, несмотря на дороговизну, в коммерческих магазинах выстраивались громадные очереди. Товаров не хватало, и даже там приходилось вводить нормы продажи.

Во время голода из‐за дороговизны рыночных цен люди покупали овощи поштучно, муку – стаканами и блюдечками

Те, у кого не было денег, чтобы купить в коммерческом магазине или на рынке, или ценностей, чтобы снести в Торгсин, распродавали личное имущество. Для лишенцев – бывших имущих классов царской России – это был один из основных источников обеспечения. Американец Ашмед-Бартлетт, посетивший Москву в 1930 году, оставил описание воскресной барахолки на знаменитом Смоленском рынке:

Представьте ужасно холодный день, термометр показывает 20–30 градусов мороза, земля покрыта снегом. Трамваи идут по центру улицы – их звонки эхом раздаются в ушах, – разделяя на части эту огромную толпу. Мебель и другое домашнее имущество, растянувшись на мили, свалено в кучи по обеим сторонам улицы, оставляя тротуар свободным для предполагаемых покупателей. Рядом с этими грудами хлама – мужчины, женщины, девушки всех возрастов. Судя по внешнему виду и поведению, большинство из них принадлежит к бывшим высшим и средним сословиям. Здесь час за часом они стоят или сидят на корточках, дрожа на морозе, в надежде продать последнее оставшееся в их домах, чтобы выручить несколько рублей на еду. На их посиневших лицах, онемевших от голода и холода, – бессмысленное, покорное, лишенное эмоций выражение, как если бы всякая надежда давно покинула их души.

Ощущение такое, как если бы дома внезапно обвалились и ушли в матушку-землю, оставив на поверхности груды мебели и домашней утвари. <…> Двуспальные кровати, односпальные кровати, пианино, гардеробы, умывальники, горшки без ручек лежат на снегу бок о бок с сотнями священных икон, грудами старых одеял и изношенных простыней. Старые жестяные ванны, ножи, вилки, тарелки, стаканы и блюда лежат вперемешку. Здесь же старые одежды всех фасонов и размеров, кочерги и совки, музыкальные инструменты, семейные портреты, картины, фотографии, странные туалетные принадлежности, зеркала, электрическая арматура, коробки гвоздей, бывшие в употреблении кисточки для бритья и зубные щетки, гребни с выпавшими зубьями, наполовину измыленные куски мыла. <…> Мир никогда доселе не видел столь беспорядочного смешения пестрого ничего не стоящего хлама, представляющего последнюю надежду тысяч людей.

Какая устрашающая трагедия кроется за этим! <…> Тогда мысли мои возвращаются к прошедшему вечеру среди прекрасных балерин в доме Харитоненко (накануне автор посетил прием, устроенный НКИД для иностранных дипломатов. – Е. О.). Я бросаю еще один взгляд на замерзшую голодную группу «людей из прошлого». Многие из них, должно быть, когда-то танцевали в этом доме или посещали блиставшие там приемы. Некоторые, возможно, продают сейчас части костюма, который они надевали на последний бал.

Именно там, на Смоленском рынке, где Арбат достигает Садового кольца, вскоре открылся самый знаменитый магазин Торгсина. Михаил Булгаков увековечил его в романе «Мастер и Маргарита». Двое из свиты Воланда, Коровьев и Бегемот с примусом, учинили там скандал и пожар. Казалось бы, антиподы – барахолка, где голодные лишенцы продавали остатки имущества, и по соседству зеркальный столичный Торгсин с мандаринами и жирной розовой лососиной – были на деле порождением одной трагедии.

 

Глава 5. Народная кубышка

«Да откуда у советских людей валюта, золото и бриллианты!» – возможно, уже воскликнул нетерпеливый критик. Действительно, ко времени «развитого социализма» 1980‐х годов в частном владении советских людей мало что осталось из дореволюционного богатства. Революция нанесла смертельный удар по привилегированным классам царской России, а потом и Торгсин обобрал всех. Именно стараниями Торгсина многое из оставшихся в семьях ценностей царского времени – ювелирные, бытовые и художественные изделия из драгоценных металлов и камней – было не просто изъято у населения, а уничтожено. Только для редких, особенно ценных произведений искусства делали исключение. Торгсин продавал их за валюту иностранцам в целом виде. Остальное шло в лом. Приемщик выламывал драгоценные камни и другие вставки, металл шел в переплавку.

Взамен изымаемых из частного владения дореволюционных изделий из драгоценных металлов Ювелирное объединение Наркомторга наводняло внутренний рынок советскими поделками из мельхиора, биметалла, легковесного серебра, искусственных и низкокачественных драгоценных камней. Шел процесс замещения: место дореволюционного материального богатства занял скромный советский достаток. Образцы прежнего богатства сохранили музеи, в семьях же остались лишь единичные, разрозненные, чудом уцелевшие реликвии – одинокая золотая ложка в буфете, серьги прабабушки, орден прадеда. Однако все это – впереди, ко времени же открытия Торгсина в начале 1930‐х годов у людей еще были ценные сбережения царского времени. Можно ли оценить размеры народной кубышки?

Этот вопрос волновал и советское руководство. Перед открытием Торгсина его основатели провели предварительные расчеты. Они предполагали, что Торгсин за первое пятилетие сможет собрать золота на сумму 130–140 млн золотых рублей. Главные надежды авторы торгсиновской пятилетки возлагали на народные запасы чекана – царских золотых монет. Руководители Торгсина рассчитывали, что люди отдадут монет на сумму около 80 млн рублей. В своих расчетах они исходили из того, что к моменту отмены золотого стандарта в России в годы Первой мировой войны на руках у населения оставалось царских золотых монет на сумму порядка 460 млн золотых рублей. Царское правительство пыталось в начале войны изъять это золото из обращения, взывая к патриотизму и жалуя льготы тем, кто платил царским чеканом, но без существенного успеха. С началом мировой бойни золотые царские монеты быстро исчезли из обращения, осев в «земельных банках» населения. «Все изучающие этот вопрос, – писал в то время В. И. Новицкий, – пришли к заключению, что большая часть этого золота находится в тайниках у крестьян, откуда нет никакой возможности его извлечь». В последнем утверждении бывший товарищ министра финансов Временного правительства ошибся. Советское руководство смогло получить спрятанные царские монеты. Крестьяне сами отнесли их в Торгсин.

С момента отмены золотого стандарта в России и до начала 1930‐х годов, рассуждали авторы торгсиновских планов, «было изъято (стараниями ВЧК – ОГПУ. – Е. О.) до 200 млн рублей. До 50 млн рублей было вывезено разными путями за границу. Из оставшихся 150 миллионов до 50, надо полагать, настолько „надежно“ спрятаны владельцами, бежавшими и погибшими, что их надо сбросить со счетов». Следовательно, у населения еще оставалось из довоенных запасов царского чекана на сумму около 100 млн рублей. Как покажет последующий рассказ, в годы нэпа за счет государственных валютных интервенций люди существенно пополнили запасы царских монет. Следовательно, предполагаемые объемы народной кубышки царского чекана превышали 100 млн рублей.

За все время своего существования Торгсин купил у населения золотого царского чекана на 45 млн рублей. Сумма значительная, но существенно меньше предварительных оценок. Голодный мор держал страну в тисках почти два года, и вряд ли умиравшие от голода люди сберегали царские монеты, когда их можно было обменять в Торгсине на продукты. Видимо, предположения авторов торгсиновской пятилетки о запасах золотого чекана в народной кубышке оказались существенно завышены. Либо они недооценили размах конфискаций ВЧК – ОГПУ и контрабандного вывоза золота, либо следует признать, что в «земельных банках» так и остались лежать миллионы царских золотых монет. Ошибочным оказалось и предположение, что чекан будет лидировать в золотоскупке Торгсина. В действительности Торгсин скупил бытового золота почти в два раза больше, чем царских монет. Масштаб сдачи в Торгсин бытового золота – украшений, посуды и утвари, часов, табакерок, нательных крестов и всяческого лома – также косвенно свидетельствует о том, что народные сбережения царских монет были исчерпаны. Люди начали отдавать ценные личные вещи и семейные реликвии.

Несмотря на конфискации периода революции, в народных кубышках оставалась и иностранная валюта. Она была припрятана с царских времен и нелегальной торговли времен Гражданской войны. Валюта продолжала поступать в СССР после революции из‐за границы контрабандой. В соседних с Россией странах Прибалтики и Польше, а также во Франции и Китае российские эмигранты открывали «фирмы», которые нелегально доставляли валюту «по адресу». Эмигрантские издания пестрели подобными предложениями. Валюта приходила советским гражданам из‐за границы от родственников и друзей, вложенная в письма и посылки. Черный рынок служил главным механизмом перераспределения валюты внутри страны.

Народные запасы золота и валюты не ограничивались накоплениями царского времени и контрабанды. Существенное пополнение народной валютно-золотой кубышки произошло в период нэпа, во времена реформы червонца и работы легального валютного рынка. Главную роль в этом сыграли государственные валютные интервенции. О них – следующий рассказ.

В годы революционных потрясений, Гражданской войны и голода бумажные деньги обесценились, инфляция достигла таких размеров, что за буханку хлеба давали миллиарды бесполезных бумажных купюр. Восстановление экономики страны требовало стабилизации финансовой системы. В 1922 году Наркомфин начал денежную реформу, целью которой было замещение в обращении обесцененных советских денег – по терминологии того времени, совзнаков. В этом ключевую роль должны были сыграть новые советские деньги – червонцы. В момент введения червонцев в оборот правительство обещало, что они будут частично обеспечиваться драгоценными металлами и устойчивой иностранной валютой по курсу на золото, но главным образом товарами и ценными бумагами. Вскоре в стране началось бегство от совзнаков: червонец при поддержке государства стал вытеснять обесцененные совзнаки из обращения. В феврале 1924 года, когда устойчивость червонца не вызывала сомнений, правительство заявило о прекращении выпуска совзнаков (их хождение закончилось к июню 1924 года), а также о введении в обращение государственных казначейских билетов, то есть новых советских денег. Десятка новых советских рублей приравнивалась к сильному червонцу и вошла в обращение «на плечах» червонной валюты. Одновременно Наркомфин, который проводил денежную реформу, резко ограничил эмиссию денег и кредитование предприятий государственного сектора, а также принял меры по снижению взвинченных цен на продукцию государственной промышленности. Эти жесткие меры стали испытанием и для государственной экономики, и для населения. Но благодаря им Наркомфин добился бездефицитного госбюджета, привел в относительное соответствие объемы денежного обращения с товарным оборотом, добился выравнивания цен промышленных и сельскохозяйственных товаров и расширения на этой основе общего товарного оборота.

Одновременно с проведением денежной реформы правительство существенно ослабило монополию государства на внутренние операции с валютой и золотом. Специалисты валютного управления Наркомфина, прежде всего его глава и один из отцов денежной реформы Л. Н. Юровский (1884–1938), считали бесполезным запрещать людям хранить золотые монеты, хотя попытки ввести такой запрет в период нэпа были. Не видели они смысла и в запрете частных операций по купле и продаже золотого царского чекана и валюты. Запреты не могли остановить эту практику, а только загоняли ее в подполье, отток же чекана и валюты на черный рынок грозил ростом цен на них и на товары вольного рынка. Авторы денежной реформы считали, что лучше разрешить частные валютные сделки, чем биться с инфляцией.

Декрет СНК от 4 апреля 1922 года отменил обязательную со времен революции сдачу населением золота в изделиях, слитках и монетах. Затем последовали декреты об операциях с ценными бумагами, валютных операциях, экспорте валюты и валютных переводах из‐за границы. Правительство разрешило свободное обращение золота в изделиях и слитках внутри страны. Купля и продажа золотых царских монет и иностранной валюты также разрешались, но регламентировались более жестко, чем операции с золотыми изделиями и слитками. Монопольное право на их куплю и продажу осталось у Госбанка. Эта мера была принята, чтобы не допустить превращения царских золотых монет и иностранной валюты в законные деньги – альтернативу быстро обесценивавшимся совзнакам, однако на практике этот запрет не соблюдался.

В результате послаблений в стране заработал легальный валютный рынок. Его жизнь была короткой – уже к концу 1926 года он был вновь загнан в подполье, – но бурной. Советские граждане могли свободно покупать и продавать валюту и золотые монеты в отделениях Госбанка, на биржах и в магазинах, где работала скупка Наркомфина, а присутствие дефицитных товаров стимулировало сдатчиков. В стране работали официальные государственные валютные биржи, а также «черная биржа» – стойки и палатки на рынках, где маклеры покупали и продавали золотые монеты и валюту. Кроме того, при товарных биржах в Москве, Ленинграде и Харькове вполне легально работали вечерние фондовые биржи, в быту их называли «американками». На них не распространялись ограничения, действовавшие на официальных биржах, поэтому люди могли обменять здесь более крупные суммы в золоте и валюте. Правительство также разрешило советским людям переводить по официальному обменному курсу родственникам и друзьям за границу валюту в сумме до 100 рублей в месяц (на бóльшие суммы требовалось разрешение), а в случае поездки за границу обменять на валюту до 200 рублей.

В годы нэпа государство пыталось регулировать работу валютного рынка, но для этого использовало в основном экономические методы. Одним из них были валютные интервенции. Цель валютных интервенций состояла в том, чтобы на вольном рынке поддерживать обменный курс советского червонца по отношению к доллару на уровне официального обменного курса. В Госбанке интервенции проводил Валютно-фондовый отдел. За них отвечал Г. М. Аркус (1896–1936). В Наркомфине этим занималась созданная в августе 1923 года Особая часть. Во главе ее стоял человек Юровского – Л. Л. Волин (?–1926). Главное отличие методов валютной интервенции Госбанка от методов Наркомфина заключалось в том, что Госбанк продавал золотые монеты по твердой цене в соответствии с номиналом, а иностранную валюту по официальному обменному курсу, в то время как агенты Наркомфина покупали и продавали их по рыночной цене. Но что особенно интересно, для продажи населению Госбанк и Наркомфин чеканили не советские, а царские золотые монеты! Царский чекан и валюта, которыми Госбанк и Наркомфин через своих агентов наводняли внутренний валютный рынок, понижали их рыночную стоимость по отношению к червонцу.

Валютные интервенции были секретными государственными операциями, которые проводились с санкции Политбюро и под контролем Экономического управления ОГПУ, чьи информаторы следили за работой бирж. Секретные агенты Особой части Наркомфина, которые внешне не отличались от других валютных маклеров, а зачастую и были профессиональными валютными спекулянтами, действовали и на официальных, и на черных биржах, и на «американках». Они получали 0,5–1% от суммы купленной и проданной валюты, зарабатывая в среднем около 1000 рублей в месяц, а в отдельных случаях и тысячи рублей за несколько часов. Огромные по тем временам деньги! Для сравнения: «партийный максимум» зарплаты, которую в то время могли получать коммунисты, составлял 225 рублей в месяц. Государство использовало валютную спекуляцию для укрепления денежной системы, при этом разрешая маклерам нажиться. Однако агенты Особой части Наркомфина, проводившие валютные интервенции, были зарегистрированы в ОГПУ, что впоследствии, после изменения валютной политики, стоило многим из них свободы, а некоторым – жизни.

Именно благодаря валютным интервенциям Госбанка и Наркомфина в первой половине 1920‐х годов советские граждане существенно пополнили свои золотые и инвалютные сбережения, которые позже снесли в Торгсин.

Поведение людей на вольном валютном рынке зависело от степени их доверия червонцу. В начальный период денежной реформы, 1922–1923 годы, люди активно скупали золотые монеты, не доверяя обесценивавшимся совзнакам и новому червонцу. Вскоре благодаря значительным валютным интервенциям народное доверие к червонцу окрепло, что привело к сбросу золотых монет населением. В 1924 году Госбанк купил у населения золотых монет значительно больше, чем продал. Ослаб валютный ажиотаж. Люди стали охотнее принимать червонцы по переводам из‐за границы, не требуя выдать им валюту. Снижение валютных аппетитов населения позволило государству еще более ослабить валютные ограничения. В сентябре 1924 года норма перевода валюты за границу была повышена со 100 до 200 рублей, а норма обмена валюты на поездку за границу – с 200 до 300 рублей. Июньским декретом 1925 года валютный обмен был разрешен вне бирж и кредитных учреждений.

Крах валютных интервенций, а вместе с ними и легального валютного рынка нэпа, произошел в 1926 году. Первые попытки форсировать промышленное развитие привели к несдержанной государственной кредитной политике. Вновь заработал печатный станок, выбрасывая в обращение массы бумажных денег. Безудержная денежная эмиссия привела к взлету инфляции, росту цен и обострению товарного дефицита. Отреагировав на начавшиеся инфляционные процессы, люди стали запасать золотые монеты и валюту. Покупательная способность червонца начала падать, а его обменный курс на вольном рынке по отношению к доллару – отрываться от фиксированного официального обменного курса.

Для того чтобы поддержать червонец в условиях нараставшей инфляции, государство вначале усилило валютные интервенции. В октябре 1925 года Госбанк и Наркомфин продали населению золотых монет на сумму 2,1 млн рублей, в ноябре – 4,2 млн рублей, в декабре – 7,2 млн рублей, в январе 1926 года – более 7,6 млн рублей. Таким образом, только за четыре месяца государство выбросило на вольный рынок золотого чекана на сумму более чем 21 млн рублей. Купили же мало: в октябре всего на 283 тыс. рублей, а к декабрю сумма скупки упала до 190 тыс. рублей. Неслыханное дело: для поддержания валютных интервенций в 1925/26 хозяйственном году Госбанк из своих небогатых золотых запасов начеканил для продажи населению золотых царских монет на сумму 25,1 млн рублей!

Кроме царского чекана, за тот же период с октября 1925 до февраля 1926 года в рамках валютной интервенции Госбанк и Наркомфин продали населению 4,1 млн долларов и почти 500 тыс. фунтов стерлингов. В феврале 1926 года руководство страны пыталось снизить расходы на интервенцию, проведя репрессии против незаконных покупок валюты, но, несмотря на это, все равно вынуждено было выбросить на вольный рынок значительную сумму: золотых монет на 6,3 млн рублей, а также 812 тыс. долларов и 98 тыс. фунтов стерлингов.

Творцы денежной реформы пытались превратить червонец в конвертируемую валюту. Весной 1924 года котировки червонца появились на биржах за рубежом. С 1925 года СССР расплачивался червонцами за торговые операции с восточными соседями. Червонцы попадали за границу также контрабандным путем или легально с советскими гражданами, которые до июля 1925 года могли вывезти за границу неограниченную сумму червонцев. Чтобы поддержать его престиж, Госбанк скупал за рубежом значительные суммы предложенных к продаже червонцев. Выкуп червонцев, к которому за границей пока особого интереса не было, работал на улучшение финансового образа СССР, но требовал значительных валютных трат. Только в июле 1925 года государство потратило 1,7 млн рублей валютой, чтобы скупить червонцы за рубежом.

Скудный золотовалютный запас СССР не мог выдержать таких трат. По данным российского экономиста Ю. М. Голанда, к апрелю 1926 года по сравнению с 1 октября 1925 года свободные валютно-металлические резервы Госбанка снизились почти на треть, а общие валютные ресурсы страны сократились на 82,5 млн рублей, составив всего 221,4 млн рублей. В условиях нараставшей инфляции и отказа от жесткой кредитной и сдержанной эмиссионной политики валютные интервенции теряли смысл. Однако без интервенций червонец быстро обесценивался. Люди перестали продавать золото и валюту государству, ценности начали уходить на черный рынок, где их обменный курс выгодно отличался от официального. Руководство страны стало сворачивать легальные валютные операции. К апрелю 1926 года они практически прекратились. Тогда же Политбюро приняло решение о прекращении котировок червонца за границей, что означало и запрет на вывоз червонцев за рубеж. Так похоронили идею конвертируемого золотого червонца. Не имея возможности получить валютные накопления населения экономическими методами, государство вернулось к массовым репрессиям.

Сталин был сторонником свертывания легального валютного рынка и валютных интервенций. 18 января 1926 года на заседании комиссии Политбюро он высказался за проведение репрессий на валютном рынке. В феврале – апреле 1926 года с одобрения Политбюро ОГПУ провело в крупных городах массовые аресты валютных маклеров. По данным О. Б. Мозохина, по состоянию на 10 апреля 1926 года по всей стране были арестованы 1824 человека. Тогда же ОГПУ арестовало руководителя Особой части Наркомфина Волина, ряд его сотрудников и родственников. Был арестован и начальник московского отделения Особой части А. М. Чепелевский. Их обвинили в валютной спекуляции и подрыве государственных валютных запасов, «забыв» про то, что валютные интервенции являлись не частным делом, а государственной политикой, проводившейся с одобрения Политбюро и под контролем ОГПУ. С санкции Политбюро, без суда, решением коллегии ОГПУ Волин и Чепелевский были осуждены и расстреляны. Особую часть Наркомфина ликвидировали. Вместо нее создали государственную фондовую контору, которая должна была регулировать валютные операции через кредитные учреждения, не прибегая к помощи валютных спекулянтов. В марте 1926 года СТО разрешил ОГПУ проводить в пограничных районах обыски, конфискацию валюты и золота, а также аресты лиц, подозреваемых в контрабанде. Решать, как далеко простирались пределы пограничного района, должно было само ОГПУ.

Репрессии начала 1926 года знаменовали отказ от валютной политики нэпа. Начавшись, они уже не прекращались, став на годы основным способом изъятия валютных ценностей населения. В результате пределы легального валютного рынка сузились, валютные операции были загнаны в подполье. С прекращением валютных интервенций и ростом инфляции червонец быстро обесценился. В 1927 году в некоторых регионах цена золотой царской десятки в два раза превышала номинал, а обменный курс доллара был на 30–40% выше официального. Дефицит и инфляция продолжали расти в начале 1930‐х годов, что привело к крушению обращения червонца.

Торгсин стал вторым пришествием легального валютного рынка в СССР. В отличие от рынка 1920‐х годов, во времена Торгсина золото и валюта стали легальными средствами платежа, хотя операции были ограничены торгсиновскими магазинами и замаскированы формальным обменом ценностей на «деньги» Торгсина. Но во многом другом легальный валютный рынок периода Торгсина был более жестко регламентирован, чем в период нэпа. Частные сделки по купле-продаже золота и валюты были запрещены. Не работали биржи. Не было государственных валютных интервенций. Иными словами, в период Торгсина, кроме денежных переводов из‐за границы, у людей не существовало легальных способов пополнить валютные накопления. Торгсин работал на исчерпание валютных сбережений людей, а в подручных у него был голод.

Валютный рынок первой половины 1920‐х годов был частью более обширного комплекса рыночных структур нэпа. Торгсин же остался рыночным оазисом в безбрежном океане утвердившейся централизованной плановой экономики первой половины 1930‐х годов.

Валютный рынок нэпа был преимущественно предпринимательским, деловым, а валютная вольница в 1920‐е годы стала частью относительно благополучной экономической и социальной жизни, именно поэтому люди и видели смысл в том, чтобы менять ценности на бумажные червонцы. Торгсин же породила беда. Он процветал за счет экономической нестабильности и острейшего кризиса, а его взлет стал возможен лишь потому, что государство предложило людям в обмен на ценности не деньги, а продовольствие и товары.

И наконец, тогда как валютный рынок нэпа был уничтожен форсированной индустриализацией, Торгсин был рожден ею.

Валютная вольница 1920‐х годов закончилась, но золотой царский чекан и валюта, которые советские люди купили в период государственных валютных интервенций, остались в народной кубышке. Сохранившиеся в архивах данные о золотых операциях Госбанка свидетельствуют о том, что за время работы легального валютного рынка первой половины 1920‐х годов Госбанк купил у населения золотых монет (по номиналу) всего на 27,1 млн рублей, а продал на вольном рынке, для укрепления червонца, золотого чекана на 59,6 млн рублей. Иными словами, благодаря операциям Госбанка народная кубышка приросла 30 млн рублей. Кроме Госбанка золотые монеты и валюту на вольном рынке продавали Наркомфин и частные валютные маклеры, которые не состояли на службе у государства. Следовательно, объем накопления населением золотых монет в годы нэпа был еще больше.

О размерах накоплений иностранной валюты за счет валютных интервенций и контрабанды из‐за границы дают представление следующие цифры. Люди отнесли в Торгсин наличной иностранной валюты на сумму 42,4 млн золотых рублей (без легальных переводов из‐за границы). В этой сумме была и валюта иностранцев, находившихся в СССР, но их число было невелико. К тому же иностранцы имели больше возможностей для получения продуктов, в том числе в их распоряжении были Инснаб, товарные посылки и поездки за границу. Например, в благополучном 1935 году, по предварительным данным, поступление валюты от обслуживания иностранных судов в портах должно было составить 2 млн золотых рублей, тогда как поступление наличной валюты в магазины, где преобладали советские покупатели, – 5,2 млн золотых рублей. Есть основания утверждать что львиная доля «живой» валюты поступила в Торгсин из личных накоплений советских граждан. Цифра – более 42 млн рублей наличной иностранной валюты, собранной Торгсином, или, исходя из официального обменного курса, более 20 млн долларов США, – может служить мерилом масштабов работы легального валютного рынка нэпа и черного валютного рынка первой половины 1930‐х годов. Наличная иностранная валюта, поступившая в Торгсин, по сумме лишь немногим уступила денежным переводам из‐за границы (46,7 млн рублей).

Кроме царского чекана и иностранной валюты, в стране были ценности и другого рода. Их не прятали в тайниках под полом, вентиляционных трубах или матрасах. Они блестели у всех на виду обручальным колечком на пальце, простенькой сережкой в мочке уха, цепочкой на шее. Трудно представить человека, у которого не было хотя бы одной золотой безделицы; помноженные же на многомиллионное население Страны Советов, эти валютные россыпи составляли огромное богатство. Это понимали и деятели Торгсина. Заместитель председателя правления М. Н. Азовский (1900–1938), выступая в Смоленске перед директорами магазинов Торгсина, коряво, но точно заметил: «Теперь, товарищи, взять бытовое золото. Если даже взять по одному грамму, по одной десятой грамма на человека, то при 160‐миллионном населении что это значит? То же самое и с серебром».

Авторы торгсиновских планов считали, что к началу 1930‐х годов запасы бытового золота у населения составляли «ориентировочно» 100 млн рублей. Признаваясь, что цифра эта приблизительная, ибо золото, «которое накапливалось веками, не поддается учету», они ожидали, что за первую торгсиновскую пятилетку люди отдадут в Торгсин золотого лома на сумму 55–60 млн рублей. И вновь ошиблись. Однако, в отличие от запасов царского чекана, которые были переоценены, надежды на поступление бытового золота оказались заниженными.

События показали, что были у населения и бриллианты. Из Воронежа, например, писали (ноябрь 1933 года): «Как только в Москве, Ленинграде и Харькове Торгсин начал принимать бриллианты, население города Воронежа ежедневно предлагает нашим скупщикам много бриллиантов». Не имея разрешения, воронежский Торгсин вынужден был посылать людей в другие города. Вот другое свидетельство: «Ростов исстари принято считать самым крикливым городом в смысле нарядов и безделушек, а также ношения бриллиантов, кроме того он является самым спекулятивным городом», а между тем, с обидой писал автор, разрешения принимать бриллианты он не получил. В валютном урожае Торгсина бриллианты, драгоценные камни и платина составили 30 млн золотых рублей.

Размах, длительность и жестокость голода в СССР позволяют предположить, что Торгсин в первой половине 1930‐х годов скупил основную массу валютных накоплений граждан, а итог его работы дает представление о реальных объемах народной кубышки. За время своего короткого существования Торгсин собрал ценностей на сумму более 287 млн рублей (по цене скупки). Согласно официальному обменному курсу, это почти 150 млн долларов США, причем покупательной способности 1930‐х годов! Денежные переводы из‐за границы составляют менее пятой части всего торгсиновского урожая, остальное – внутренние поступления, главным образом сбережения населения.

Золото сыграло главную роль в спасении людей. По стоимости оно составило почти половину (44%) всего валютного урожая Торгсина. За четыре с небольшим года работы Торгсин скупил у населения золота (чекан и лом) на 127,1 млн рублей, или 98,5 т чистого золота – эквивалент порядка 40% промышленной золотодобычи в СССР за период 1932–1935 годов. Торгсин превзошел вольную скупку Госбанка периода легального валютного рынка нэпа, купив у населения монет царского чекана почти на 45 млн золотых рублей. Он вернул государству не только то золото, что было продано населению через биржевых агентов в период валютных интервенций первой половины 1920‐х годов, но и часть накоплений, оставшихся от царского времени. Торгсин обогнал Госбанк и по скупке бытового золота (лома). В то время как Госбанк с 1921 по зиму 1928 года купил у населения лишь немногим более 11 т «весового золота», Торгсин за четыре года работы (1932–1935) скупил почти в шесть раз больше – около 64 т. Золотые изделия, которые из владения семей через Торгсин ушли на переплавку, были в основном работами XVIII–XIX веков.

При всей приблизительности предварительных расчетов народной кубышки, которые вели авторы торгсиновских планов, и их ошибок в оценке соотношения золотых монет и бытового золота в сбережениях людей, общая сумма скупленного Торгсином золота (127,1 млн рублей), на удивление, оказалась близка к плановым цифрам на первую торгсиновскую пятилетку (130–140 млн рублей). Только выполнена эта пятилетка была на два года раньше срока, не в 1937‐м, а в 1935 году.