Почему советское руководство закрыло Торгсин?

Ранее уже говорилось, что интерес покупателей к Торгсину упал после того, как голод отступил, карточки отменили и повсюду в стране начали открываться доступные для всех универмаги и продовольственные магазины. Однако не только потребители потеряли интерес к Торгсину. Государству он тоже уже не был нужен. Торгсин выполнил свою миссию, изрядно истощив валютные сбережения населения. Мало что осталось в народной кубышке после столь жестокого голода. Да и в сбережениях населения у государства острой нужды уже не было. К середине 1930‐х годов золотодобывающая промышленность СССР встала на ноги и обеспечивала стабильно растущий приток золота в государственные кладовые. Ослабла и валютная зависимость СССР от Запада. К середине 1930‐х годов индустриальный импорт сошел на нет. Построенные за годы первых пятилеток предприятия теперь производили отечественное промышленное сырье, оборудование и машины. СССР стал копить золото. После войны продажа золота за границу прекратилась. В 1953 году, в год смерти Сталина, золотой запас СССР составлял более 2 тыс. т чистого золота.

Все названные социально-экономические причины важны для того, чтобы понять, почему правительство закрыло Торгсин. Однако ничего пока не было сказано о роли идеологии в его ликвидации. Именно об этом и хочется поговорить в заключение.

Цель и методы находились в Торгсине в идейном противоречии: Торгсин работал на построение социализма, однако методы достижения этой цели были идейно чуждыми. В погоне за валютой советское руководство в Торгсине поступилось священными постулатами политэкономии социализма. Так, разрешив советским людям использовать валютные ценности в качестве средства платежа в Торгсине, государство фактически отказалось от валютной монополии. Анализ скупочных и продажных цен в Торгсине и их сравнение с советскими экспортными ценами тех лет, проведенные в предыдущих главах, свидетельствуют о том, что Торгсин был рыночным хозяйством, по сути отрицанием принципов безрыночной экономики.

Торгсин представлял собой рецидив крупного валютного предпринимательства, а предпринимателем являлось коммунистическое государство. Кроме того, легальная деятельность Торгсина обросла сонмами нелегальных валютных операций. Ежедневно в его торговых залах, вокруг магазинов, на городских рынках и барахолках бойко шла незаконная купля-продажа валюты, торгсиновских денег и товаров. Валютный Торгсин был бельмом в глазу советского государства. После того как золотовалютная проблема страны была решена, у сталинского руководства не было больше причин мириться с идейными послаблениями.

В Торгсине государство отказалось и от классового подхода, священного постулата марксизма. Советская история 1930‐х годов – это история социальной дискриминации, неравенства «бывших эксплуататорских» и «трудящихся» классов, деревни и города; история уничтожения «врагов народа». Правительству не составило бы труда провести социальное размежевание и в Торгсине. Недопущение «социально чуждых» в Торгсин, по сути лишение их валютных прав, логично вписалось бы в историю 1930‐х годов.

Однако этого не произошло. В Торгсине правительство не стало делить людей по социальному положению, происхождению, источникам получения дохода, их дореволюционной деятельности, национальности и даже – святая святых! – важности для индустриализации. О подобном разграничении нет ни слова ни в постановлении о создании Торгсина, ни в последующих документах, регламентировавших его деятельность. Государству было неважно, кто приносил золото в Торгсин. Каждый, будь он хоть «лишенец», хоть «враг народа», мог обменять там ценности на товары.

Ни пролетарии, ни даже «новый класс» – партийная бюрократия – не имели официальных привилегий в Торгсине. Там в выигрыше были социально чуждые – те, у кого водилось золотишко. В Торгсине правил не класс, а золотой телец: есть золото – покупай; кто имел ценностей больше, мог и купить больше. В этом смысле Торгсин был капиталистическим, рыночным предприятием. В Торгсине классовый подход уступил место практической выгоде, индустриальному прагматизму, при котором интересы промышленного развития были превыше всего, даже идейных постулатов. Индустриальный прагматизм доходил до цинизма: любой мог отдать золото в Торгсин на нужды промышленного развития, но получить государственный паек в те голодные годы мог далеко не каждый, а только тот, кого государство считало целесообразным кормить.

Расскажу одну историю, которая замечательно показывает идейное противоречие между социалистическими целями Торгсина и капиталистическими методами его работы. Она – квинтэссенция конфликта революционных идеалов с реалиями валютного экстремизма. История произошла в 1934 году, дело разбиралось в НКВД. В советском порту на турецком пароходе погиб матрос. Торгсин предложил валютные услуги по ритуальному обслуживанию похорон. Капитан парохода заказал в Торгсине доски, мануфактуру и другие предметы, чтобы похороны прошли «по турецкому обряду». Советские моряки по инициативе интерклуба решили по-революционному проводить своего товарища по классу: оплатили оркестр, венки и знамена. Руководство же портового Торгсина видело в похоронах лишь возможность заработать валюту: в счет капитану были включены не только заказанные им товары, но и стоимость земли и даже оркестра, уже оплаченного интерклубом моряков. По сообщению местного отдела НКВД, при предъявлении счета капитану «произошла безобразная торгашеская сцена»: капитан протестовал, ссылаясь на то, что земля была предоставлена бесплатно и что «по обряду мусульман с оркестром нельзя хоронить». Торгсин торговался, пытаясь получить деньги за революционную музыку и советскую землю. После того как представители Торгсина заявили капитану, что деньги все равно вычтут из фрахтовых сумм, тот вынужденно заплатил за революционные атрибуты. Однако возмущенные турецкие моряки написали в газету, а турецкое пароходное начальство обратилось в Наркомат иностранных дел СССР.

Дело обернулось политическим скандалом. Блюстителем идейных принципов в данном случае выступил НКВД. По мнению начальника городского отдела НКВД, Торгсин «забыл», что советская торговля призвана не только зарабатывать деньги, но и проводить в жизнь классовые принципы, в данном случае – пролетарский интернационализм. В советском обществе и торговля должна иметь идейно-политический характер. Если Торгсин не мог взять на себя расходы по революционным похоронам, продолжал начальник городского отдела НКВД, то он хотя бы не должен был обворовывать интерклуб и заставлять капиталистов платить за революционную солидарность. Следует подчеркнуть, что сотрудник НКВД говорил не о честности и порядочности в проведении сделки, а именно об идейно-политических принципах, ибо, по его мнению, «нельзя было капиталистическую торговую фирму заставлять платить деньги за церемонии… выражающие революционные стремления советских моряков» (подчеркнуто мной. – Е. О.).

Дилемма состояла в том, что соблюдение чистоты идейно-политических принципов вело к ограничению валютного дохода, а погоня за валютой для нужд индустриализации и построения социализма в СССР оборачивалась потерей чистоты классовой идеологии. История с похоронами турецкого матроса, как и почти легальная проституция в портовых торгсинах, – свидетельство идейной беспринципности Торгсина, который был слугой двух господ – служа делу построения социализма, он служил и капиталу. В этом смысле Торгсин был предательством идеалов революции. Это заключение особенно важно потому, что Торгсин был не частной лавочкой, а государственным предприятием.

Рыночно-предпринимательскую природу Торгсина хорошо иллюстрирует и следующий рассказ. В годы нэпа в начале 1920‐х годов желающие эмигрировать из СССР платили советскому государству за оформление загранпаспорта 38 простых советских рублей. Нужды индустриализации и валютный кризис заставили советское руководство пересмотреть эту политику. В июне 1932 года из сектора валюты и международных расчетов Наркомфина писали в СТО:

В СССР имеется довольно значительная группа лиц, совершенно ненужных для страны и желающих эмигрировать за границу к своим родственникам. Поскольку последние берут на себя расходы по их переезду, а также по оплате сборов, связанных с разрешением на выезд, такая эмиграция могла бы явиться для нас довольно серьезным источником валютных поступлений.

Совнарком непривычно быстро для советской бюрократии отреагировал на запрос – свидетельство того, что инициатива Наркомфина была исполнением решения Политбюро. В октябре 1932 года вышло постановление о валютной эмиграции. Валютные переводы в уплату стоимости загранпаспортов поступали на счет Торгсина как торговой валютной организации, а «Интурист» отвечал за организацию выезда.

Для тех, кто соглашался платить валютой, иностранные отделы исполкомов местных советов оформляли выездные паспорта «в облегченном порядке». Оформление загранпаспорта в 1932 году стоило для «трудового элемента» 500, а для «нетрудового» – 1000 золотых рублей (для «внутреннего пользования» валютную сумму переводили в рубли). К 1933 году сумма валютного выкупа выросла (соответственно) до 550 и 1100 рублей золотом. Исходя из официального обменного курса рубля, существовавшего в СССР в то время, трудящиеся должны были заплатить советскому государству более 280, а «нетрудовые элементы» – около 570 долларов США. Для 1930‐х годов это были астрономические суммы. Мало кто из «нетрудового элемента», даже при поддержке родственников за рубежом, мог воспользоваться возможностью валютного выкупа. В 1933 году руководство «Интуриста» просило вообще отменить эту категорию из‐за незначительного числа лиц, которые могли осилить стоимость валютной эмиграции. Даже «льготные» цены для стариков и детей были высоки – 275 рублей золотом. Помимо паспорта, эмигранты оплачивали в валюте и услуги «Интуриста» по «организации выезда», а также услуги Наркомата путей сообщения и Совторгфлота за доставку «до портов посадки».

Приведенные суммы свидетельствуют о том, что цены на валютную эмиграцию были «рыночными». По признанию Наркомфина, в них была скрыта компенсация потери для СССР валютных переводов, которые могли бы поступить эмигрантам от их заграничных родственников в случае неотъезда за границу. Таким образом, цена на выезд за границу включала не только расходы государства по оформлению документов, но и цену свободы от голода и диктата сталинской власти. Свобода стала валютным товаром. В Торгсине не было дотационных цен. Все имело рыночную цену.

После введения валютной эмиграции число разрешений на выезд из СССР резко выросло. Если в 1932 году 259 человек (из 478 подавших заявления) получили разрешение на выезд, то в 1933 году было удовлетворено 804 заявки из 1249. Александр Горянин в очерке «В Новом Свете у русских», рассказывая о судьбах российских эмигрантов в США, пишет о Елене Алексеевне Слободской, вдове священника. Родня, жившая в Эстонии, в 1935 году выкупила ее со всей семьей «через систему „Торгсина“», заплатив советскому правительству за выдачу заграничных паспортов по 500 рублей золотом.

В 1933 году правительство рассматривало вопрос о продаже за валюту советским гражданам разрешения и на временное пребывание за границей: на этот вид «валютных услуг» поступало много заявок от населения. Как решился вопрос – не знаю, но вряд ли руководство страны даже за валюту облегчило получение разрешений на временный выезд. Можно ведь было и продешевить: а что если визитеры останутся за границей навсегда, не оплатив сполна свое право на свободу?

Историки много писали о планово-распределительном нерыночном характере советской экономики и об антирыночных акциях сталинского руководства. Однако в случае с Торгсином государство, находясь в тисках валютного кризиса, в интересах индустриального развития приняло активное участие в расширении легальных рыночных и валютных отношений. Рынок, ограниченный и изуродованный, был важной частью планового советского хозяйства и, как показывает история Торгсина, являлся результатом деятельности не только людей, но и государства.

МИМИКРИЯ ЧАСТНОГО КАПИТАЛА

В СССР даже во времена сталинской диктатуры существовал огромный нелегальный рынок товаров и услуг. Его нелегко разглядеть за фасадом огосударствленной экономики. Будучи преследуемы по закону, предприимчивые советские граждане маскировали бизнес под легальные социалистические формы хозяйства, прикрываясь колхозными справками, патентами на кустарную деятельность, государственными должностями, вывесками общественных организаций.

Продавцы в ларьках, столовых, буфетах, палатках вместе с государственным товаром продавали свой. Так, продавцы на собственные деньги закупали баллоны углекислоты и с помощью наемных рабочих вырабатывали газированные напитки, которые продавали наряду с государственной продукцией в магазинах и ларьках. Парикмахеры, фотографы, зубные врачи в государственных учреждениях часть времени также работали на себя. Работники пекарен покупали муку на свои средства, выпекали хлеб в государственных пекарнях, а затем продавали его на рынке. Доходы исчислялись тысячами рублей. Вопреки запретам в государственных и общественных учреждениях на частные средства открывались столовые, буфеты, кондитерские, пекарни, слесарные мастерские и т. п. По договору частник закупал товары и продукты на свои деньги и должен был уплачивать ежемесячно определенную сумму администрации организации, под «крышей» которой он работал, остальные доходы брал себе. Администрация обеспечивала частнику легальное прикрытие, представляя его в документах госслужащим. Так, в Киевской области, в селе Лукашевка, 13 частников организовали под вывеской украинского Красного Креста «комбинат», в который входили пекарня, кондитерская, завод минеральных вод, буфет, парикмахерская. В Черняхове Комиссия красных партизан открыла буфет на средства гражданина Борятинского, который числился завбуфетом, но закупал продукты на свои деньги на частном рынке. Под видом колхозников на рынках работали перекупщики, которые скупали товар у крестьян на подъездах к городу либо привозили для продажи на рынке купленное в других регионах. По сообщениям Наркомфина, на рынки Харьковской области, например, осенью 1934 года поступило из Закавказья большое количество фруктов. Продавцы имели справки уполномоченных колхозов. При проверке справки оказались фиктивными. Пославшие продавцов колхозы, как показали проверки, не имели фруктовых деревьев.

В докладной записке КПК в октябре 1935 года говорилось, что из 8000 кустарей, зарегистрированных в Москве, только 4–5% продавали продукцию через кооперативы, как того требовал закон. Остальные сбывали товар на черном рынке по «высоким спекулятивным ценам». Вопреки запретам нанимали рабочих для расширения производства. Так, машинист Люберецкого завода Янбаев имел патент на производство юбок. Продавая их на черном рынке, он зарабатывал более 20 тыс. рублей в год. Его зарплата машиниста составляла 300 рублей в месяц. Гражданину Конкину кустарное производство и торговля одеждой приносили доход в 11 тыс. рублей в год. При этом его легальный заработок (пенсия + зарплата сторожа) составлял лишь 160 рублей в месяц.

На черном рынке работали даже подпольные фирмы. Предприниматели нанимали кустарей в городах и деревнях, которые работали на дому (чем не рассеянная мануфактура!), снабжали их сырьем, купленным за взятки на государственных предприятиях, а затем сбывали продукцию на рынках в крупных городах. Для прикрытия нелегальной деятельности всегда имелся государственный кустарный патент, но он не отражал действительных размеров предпринимательства. «Киевские кустари» – один из примеров подобной рассеянной мануфактуры. Кустари на дому шили женскую обувь. Организаторы бизнеса объезжали работников, забирали товар и отправляли в Ленинград, где он хранился в арендованных квартирах. Подкупали администрацию рынков, где продавали товар. Затем исчезали из города, с тем чтобы вновь вернуться с очередной партией обуви. В Харьковской области снабженческо-сбытовое товарищество «Коопкустарь» фактически являлось прикрытием подпольной фирмы. За 1933 и первую половину 1934 года оборот товарищества составил 8 млн рублей. Одна группа товарищества покупала на фабриках отходы, а после сортировки продавала их государственным предприятиям с наценкой в 40–50, а то и 100%. Так, трикотажные обрезки, которые покупали по 800–830 рублей за тонну, продавали заводам в виде обтирочных концов по 1800–1900 рублей за тонну. Оборот этой группы составлял 413 тыс. рублей. Другие члены товарищества покупали жестяные отходы на заводах по 200 рублей за тонну, а после сортировки и обрезки продавали их для обивки ящиков по 790 рублей за тонну. Некто Вызгородинский только за март продал 24 т жестяных отходов на 19 тысяч рублей. Предприниматель использовал наемных рабочих, так как вряд ли один смог бы за месяц пересортировать такое количество отходов. Еще одна группа товарищества покупала скот у частников, перерабатывала на колбасу и продавала ее на рынке. Для фининспекции колбаса именовалась «паштет из растительного вещества», что позволило укрыть от обложения налогом 237 тыс. рублей. За полтора года 13 человек этой группы переработали 39 т мяса, 5,5 т сала. Их доход составил 552 тыс. рублей. Другая группа «вырабатывала» вафли с начинкой. Оборот по продаже составил 870 тыс. рублей. Были и предприниматели широкого профиля. Некто Кричевский, например, одновременно «выделывал» пирожные микадо, мухоморы, стироль, желе, перец, лавровый лист и краску для материй. Оборот его предприятия составил 70 тыс. рублей.

Государство боролось с подпольным предпринимательством, спорадически проводя рейды по очистке рынков, инспекторские проверки учреждений и организаций, аресты по доносу. Немало людей было осуждено, но черный рынок продолжал жить, будучи неотъемлемой, обязательной частью экономики дефицита.

В плановой советской экономике любое частное предпринимательство, связанное с получением прибыли, считалось экономическим преступлением, спекуляцией. В этом смысле в Торгсине советское государство показало себя самым большим спекулянтом, а сам Торгсин по букве закона того времени являлся крупномасштабным экономическим преступлением.

По сути Торгсин был предприятием капиталистической торговли – валютным монополистом, который в интересах прибыли использовал благоприятную конъюнктуру потребительского спроса. Парадоксально, но оправданием тому служила революционность его цели – построение социализма в СССР. Однако в самом Торгсине не было ничего от социализма. Именно поэтому, несмотря на значительную роль, которую Торгсин сыграл в обеспечении финансовых потребностей индустриализации в наиболее тяжелый для государства момент валютного кризиса, для сталинского руководства он так и остался нелюбимым детищем.

В политическом сознании того времени уживались два образа: самоотверженный революционер-аскет, который создал Торгсин и заставил его работать на дело социалистического строительства, и обыватель, торгсиновский покупатель, падкий на буржуазные соблазны – розовый зефир и модные тряпки. Для советских лидеров 1930‐х годов имя Торгсин стало нарицательным. Оно было символом мещанских вкусов, мелкобуржуазности, слащавости, вещизма, стяжательства – иными словами, антитезой революционности.

СОВЕТСКИЕ МИЛЛИОНЕРЫ

В советской экономике существовал не только рынок, но и подпольные миллионеры. Наибольшие возможности для обогащения получали те, кто имел доступ к дефицитным товарам – работники советской торговли. Они наживали богатство воровством и спекуляцией. Агент НКВД писал: «Если проанализировать положение в торговой сети г. Москвы (да и не только Москвы. –  Е. О. ), нетрудно доказать, что большое количество торговых работников занимается систематическими организованными хищениями и не только не наказывается, а, наоборот, считается почетными людьми. Их пример заразителен для многих других, и постепенно хищения входят в традицию, в быт, как нечто неотъемлемое от торгового работника. Большинство окружающих склонно смотреть как на „нормальное“ явление, что торговые работники обязательно должны быть крупными ворами, кутилами, что они должны иметь ценности, постоянно их приобретать, строить себе дачи, иметь любовниц и т. д.». За первую половину 1940 года выявленные хищения и растраты в торговле в рамках всей страны достигли 200 млн рублей.

За расхитителями следили. Торговая сеть столицы, например, находилась «в оперативном обслуживании» Экономического отдела УНКВД г. Москвы. В августе 1940 года в ней работали 490 секретных осведомителей; немногим меньше сексотов имел Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности Управления рабоче-крестьянской милиции (ОБХС УРКМ) Москвы. Среди объектов наблюдения – горторготдел Моссовета, где работали резидент, два агента и пять осведомителей, Управление промторгами, Московский главк ресторанов и кафе, Центральный универмаг НКТ СССР (ЦУМ). По этим объектам НКВД вел несколько агентурных разработок с интригующими кодовыми названиями – «Земляки», «Гробы», «Недобитые», «Неугомонные». Шла проверка вкладов, слежка, внедрение агентов в ближайшее окружение, вербовка друзей, затем следовал арест. Мелкие расхитители получали до 2 лет тюрьмы, крупные – от 5 до 10 лет, но случалось и похуже. За октябрь – декабрь 1940 года восемь человек были подвергнуты «высшей мере социальной защиты» – расстреляны за хищения социалистической собственности.

Материалы НКВД дают представление о богатстве подпольных советских миллионеров. Директор магазина № 32 Краснопресненского промторга В. в 1940 году построил дачу стоимостью в 100 тыс. рублей, купил легковую машину и два мотоцикла и даже проложил к даче личную асфальтовую дорогу длиной в километр. Покупка антиквариата, посещение ресторанов представляли неотъемлемую часть быта советского миллионера. Крупнейшим богачом в Москве в начале 1940‐х годов НКВД считал З., директора магазина, а в прошлом частного торговца Киевской губернии. При месячной зарплате 600 рублей он расходовал 10–15 тысяч в месяц. Его метод был прост – «брать контрибуцию». Оценивая, сколько может наворовать та или иная секция в магазине, он ставил туда своих людей, учил махинациям и брал мзду – по 3–10 тыс. рублей в месяц. Его заместитель К. проживал в месяц 5–6 тыс. рублей. Другой, по терминологии НКВД, «хищник», то есть расхититель социалистической собственности, некто Г., был арестован по делу о махинациях на мясокомбинате. Он имел собственный дом в Москве, который купил за 100 тыс. рублей. При аресте было найдено 187 тыс. рублей наличными, антикварных вещей на сумму 85 тыс. рублей. Попал в черный список НКВД и директор магазина № 1 «Гастроном» П., коммунист и член Моссовета. Причиной пристального внимания к нему стали особняк в Малаховке, покупка ценностей и застолья в ресторанах. В 1940 году НКВД готовил аресты еще около десятка работников столичной торговли, среди которых были директора и заведующие отделами крупных магазинов.

В 1934 году на первом Всесоюзном съезде советских писателей, громя доклад Бухарина о поэзии, пролетарский поэт Демьян Бедный сказал:

У Бухарина попахивает склонностью к бисквитам. Бухарин выделил некий поэтический торгсин для сладкоежек. Я предпочитаю оставаться в рядах здорового ширпотреба.

Прекрасная метафора! Приторные торгсиновские бисквиты – символ слащавой обывательщины, здоровый бесхитростный ширпотреб – знамя пролетариата!

Показательна в этой связи и фраза из фельетона 1930‐х годов, который высмеивал «раскаяние» проворовавшихся торгсиновских работников: «со слезами на глазах и куском торгсиновского сыра в руках». В ней заключен момент истины: кусок торгсиновского сыра – клеймо классового врага. Мир Торгсина был идейно враждебным делу социализма. Не случайно, как только острая валютная нужда в нем отпала, советское руководство поторопилось закрыть Торгсин.