Уезжающий из России Ленин никому не показывал своего лица. Было оно страшно. Когда сидел один в вагоне и смотрел на двигающиеся за окнами смутные ландшафты, стало оно трагической маской ненависти.

Ненавидел сейчас всякого и всех. Работа нескольких лет представлялась ему плохой, убогой, лишенной разбега и силы. Ненавидел Плеханова, Струве, Бебеля, прежних друзей – Мартова и Потресова, ненавидел Троцкого.

– Они все хотят, – шептал сквозь зубы, – чтобы я после поражения восстания и усиления реакции пальнул себе в лоб как самый большой преступник, почти предатель вроде Гапона, как чудовище, посылающее людей на верную смерть!

Засмеялся тихо и злобно, так как открыл себе четко глаза, что мысль о возможности самоубийства ни разу не пришла ему в голову.

Знал, что плохо, что Россия, перепуганная «столыпинскими галстуками», как называли виселицы, которыми председатель Совета Министров, Петр Столыпин, накрыл всю страну, погружается в пучину бездонного мрака и подавленности.

Перед глазами Ленина прошли сотни рабочих, крестьян, солдат и революционной интеллигенции – все, посещающие его в Куок-кале и Териоках.

Он беседовал с ними и слышал, и еще более ощущал невысказанные мысли. Были они мрачными и безнадежными. Все были убеждены, что революция была на долгие годы сломлена, рабочие организации были уничтожены, что нужно пересмотреть партийные программы и требовать для утверждения самую большую легальную социал-демократическую партию в парламенте.

Ленин кипел гневом. Чувствовал отвращение к своим падающим духом сторонникам. Никогда не имел друзей, так как не признавал дружбы. Требовал только преданности делу.

Каждого из наиболее верных товарищей мог бы без колебания отвергнуть, растоптать, послать на смерть, если бы тот оказался ненужным или приносящим вред. Чувствовали это все, и избегали входить с ним в близкие отношения. Он жил, влюбленный в дело. Переставал быть человеком. Превращался в машину, то бурлящую пережитой идеей, то видоизменяющую движение своих колес и шестерен, отвечающих надежно на всякие наиболее сложные, непредвиденные наружные импульсы.

Михаил Калинин.

Фотография. Начало ХХ века

Припомнил себе внезапный случай, который имел место в Куоккале. Пробудил он давние воспоминания о Поволжье и о Сибири и заставил Ленина стиснуть зубы и молчать, хотя и готов был проклинать и разбивать головы собственными руками.

Калинин, один из ближайших его учеников, привел с собой несколько крестьян, делегатов Рабочей партии в Государственной Думе. Гости смотрели недоверчиво, исподлобья и молчали.

– Приветствую вас, товарищи, – начал Ленин, добродушно улыбаясь крестьянам. – Надеюсь, что вместе пойдем к цели, полной смене строя в России.

Старый крестьянин, сидящий напротив Ленина, зыркнул подозрительно в его сторону и подумал: «Э-э, не обманешь нас! Знаем мы таких бунтовщиков в городских тужурках и жестких воротниках! Разными дорогами идем!».

Не сказал этого, однако, а только буркнул:

– Это окаже… Должны сперва хорошо присмотреться к вам, большевикам…

Ленин сразу почувствовал недоверие, почти враждебность. Осторожно, шаг за шагом, начал он объяснять цель революции, уничтожение буржуазии.

– Рабочие заберут в свои руки фабрики и банки и дадут вам землю, плуги, трактора, сенокосилки… – сказал он.

Крестьянин снова зыркнул на него и прервал:

– Крестьяне сами могут присвоить землю себе. Нас тьма! Когда мы поднимемся, кто нас задержит? Солдаты, сыновья наши, стрелять в нас не будут, ой, не будут. Мы с землей и господами управимся в один миг!

– Отлично! – воскликнул Ленин. – Пролетариат поведет вас тогда к новым завоеваниям революции, товарищ!

– Подождите, ну немного! – увещевал его крестьянин, угрюмо поглядывая на чистый воротничок и белые, не знающие тяжелой работы руки Ленина. – Пролетариат, это как бы народ трудящийся?

– Да, – отвечал Владимир, еще не понимая, к чему клонит крестьянин, спокойный, твердый, как скала или ствол старого дуба.

– Какая же ваша работа, твоя, например? – спросил и окостеневшим, согнутым как бы в железный крюк пальцем, черным, с потрескавшейся кожей, коснулся осторожно бледной, мягкой ладони Ленина.

Был это неожиданный оборот дела. Пророк и вождь рабочих сощурил глаза и немного погодя ответил мягким голосом:

– Работаю головой, чтобы Россия могла жить счастливо…

– Та-ак! – буркнул крестьянин. Глядя на своих товарищей, которые дерзко смеялись в усы и гладили лохматые бороды. – То и царь сказал бы так само, и полицейский, и учитель!

Внезапно оживившись, начал он говорить, размахивая черными натруженными руками:

– Нет, братец! Это мы уже не раз слышали! Ой, не раз! Ты, милый человек, у плуга походи, босой, в твердых портках холщовых, узнай кровавый труд нашей работы, холод и мороз, заботу о семье, страх перед неурожаем, голодом, болезнями. Эх!..

Ленин отвечал уклончиво:

– Мы вас поведем к лучшей доле, товарищи! Станем перед вашими рядами и поведем.

Крестьяне обменялись между собой быстрыми взглядами. Старец, глядя на бороду, буркнул:

– Теперь-то уже знаем… Вы нас поведете? Не спрашиваете только, чего нам нужно.

– Ну это говорите, хотя и сами знаем, – отозвался Ленин, мягко глядя на крестьян.

– Что тут долго болтать? – тянул старый крестьянин. – Не хотим царя, так как он о войне время от времени думает, людей у нас захватывает, податями жмет. Не хотим монархии, так как пока она будет, до тех пор вы бунты поднимать не прекратите и никогда спокойствия не изведаем! С помещиками и дворянством справимся. Для чего топоры, дубины и пожар? Ну? Так-то! Этого хотим и к тому клоним, милый человек!

Глаза Ленина на минуту блеснули, не сдержался и спросил еще более мягким голосом:

– Ничего не говорите о буржуазии, о капиталистах, которые вам платят мало за хлеб и много требуют за товары со своих фабрик. Хорошо вам с ними, товарищи? Или нужны вам ученые, адвокаты и другая интеллигентная каналья, обманывающая вас и тянущая в объятия буржуазии, чтобы она могла содрать с вас шкуру?!

Крестьяне молчали, размышляя и время от времени скользя загадочным взглядом по прислушивающимся к разговору рабочим.

Один из крестьян, могучий, широкоплечий, взглянул смелыми голубыми глазами и произнес спокойно, но четко:

– Слышали уже эти ваши разговоры в Думе! Пустые они, напрасные, неумные. Кукушкины слова!

– Кукушкины?! – вырвалось у возмущенного Калинина.

– Как раз, кукушкины! – засмеялся крестьянин. – Нет у вас ничего: ни дома, ни поля, и до чужих гнезд охочи и за хозяев всего себя выдаете! Буржуи дают нам плуги, подобранные зерна для посева, хороший скот, хорошие товары. Что же? Платим за все, так как это вещи нужные. Во всем мире платят, платим и мы. А что вы нам дадите? Не умеете управлять фабриками или вести хозяйство. Кузнец, слесарь, плотник – это брат мой; не умный человек, который все умеет… Как же можно без адвоката и ученых обойтись? Кто тогда посоветует? Не вы же.

– Мы вам поможем отобрать землю, захваченную царями и буржуями, – вмешался Ленин.

– Благодарим! – отозвались крестьяне хором. – В этом деле пойдем вместе с вами.

– Это уже и согласие! – воскликнул Владимир.

Крестьяне усмехнулись хитро.

– По правде скажем, – буркнул старый, – скажем, чтобы позже спора не было между нами! Землю отберем, но никому до наших дел мешаться не позволим. Наша будет тогда власть. Не допустим ни до бунтов, ни до войны.

– А рабочие? – взорвался Калинин. – Что вы себе думаете? Мы с этим не согласимся никогда! Такую вам забастовку устроим, что горячо будет!

Ленин с угрожающим упреком глядел на товарища. Крестьяне, однако, уже подняли головы и, мрачно глядя на всех, молчали.

– Как-то уладим полюбовно наши дела, – бросил примирительно Ленин, хотя глаза его были прищурены и сильно сжаты скулы. – Уладим…

Старый крестьянин не обратил на эти слова никакого внимания. Встал и, поправляя на себе сермягу, произнес:

– Сразу скажу, что «земля» думает о вас! Знаем, что от рабочих бунт и беспокойство идут. Мы принудим к закрытию больших фабрик, где вас сосредоточены тысячи. Велим раскидать малые фабрички по всей России, одна далеко от другой. Когда в каждой фабрике будет по сто рабочих, мы с ними управимся. Спокой будет, а так как теперь – работать не можем.

Присутствующие при беседе рабочие подняли шум. Раздались крики, угрозы, оскорбления:

– Буржуи! Читать не умеют, а уже о притеснении рабочих мечтают! Научили вас хорошо, лакеи буржуазии, вся эта падаль интеллигентная, эти прохвосты либеральные! Предатели!

Крестьяне переглядывались между собой, как если бы спрашивая, не время ли закатывать рукава и бить тяжелыми затвердевшими кулаками.

Ленин заметил их взгляды и понял мысли. Засмеялся внезапно звучно, откровенно и весело.

– Товарищи! – крикнул сквозь смех. – Забавная история! О чем спорите? Все правы! Товарищи от земли думают о земле, так как это для них первое, что нужно завоевать. Рабочие – о власти политической, потому что это их наиважнейшая задача. Захватываем вместе центры наших врагов, а позже дойдем до понимания в других делах. Зачем собрались делить шкуру неубитого медведя?!

Рабочие бурчали и злобно поглядывали на крестьян. Крестьяне смотрели на них презрительно и говорили:

– Почему не договориться? Мы готовы. Только сперва земля!

Наконец они покинули жилище Ленина.

Товарищи накинулись на своего вождя и засыпали его упреками:

– Разговариваете с ними, а в это время это предатели революции! Что это значит? Стыд! Позор!

Ленин сорвался со стула, подбежал к возбужденным рабочим и крикнул шипящим голосом

– Хватит! Хватит! Крестьян сто миллионов, слышите вы, недоумки? Должен с ними постоянно лукавить. С ними будет более трудная, более долгая борьба, чем с царем и буржуазией! Понимаете?

Товарищи умолкли, глядя на бешеное лицо Ленина.

Заметив это, Владимир успокоился сразу же и даже улыбнулся.

– Скажу вам только одно, а вы запомните себе это хорошо! – произнес он. – Когда будем делать революцию социальную, деревня-«земля» бросит лозунг крестьянской буржуазной революции.

После ухода товарищей Ленин начал бегать по комнате и потирать руки, радуясь и выкрикивая:

– Не обманулся ни на йоту! Понял все там в Поволжье и на Енисее. Ничего не изменилось! Шел хорошей дорогой. Без инициативы и руководства пролетариата крестьянство – ноль для подготавливаемой мной революции. Ноль! Но я к этому нулю добавлю новое, огромное число!

Умолк и, щуря глаза, бросал через стиснутые зубы:

– Хотя и мог бы истребить пятьдесят миллионов крестьян! Являются они жадными рабами, а я пригну их кровавым бичом, призраком страшной смерти, притеснением, какого не знали никогда! Превращу их в новых лакеев пролетариата, пока не опомнятся и не пойдут с нами плечом к плечу.

Сплюнул. Ненавидел он сейчас этот муравейник темных людей от плуга, стоящих на его дороге. Был совершенно одиноким, но мысль о тяжелой борьбе с крестьянством добавила ему желания жить.

Уезжал в сопровождении Надежды Константиновны, молчаливой, скромной, серьезной – послушного орудия в его руках, – и нескольких молчаливых людей чужой ему расы.

Один из провожающих его рабочих спросил:

– Как так получилось, Владимир Ильич, что ближайшие ваши помощники: Троцкий, Свердлов, Зиновьев, Каменев, Стеклов – евреи?

Ленин прищурил глаза и ответил:

– С россиянами нельзя отважиться на такие вещи! Сразу начнут играть в несбыточные мечты, тосковать о душе Вселенной, думать об осчастливливании человечества, а когда оторвется у них пуговица от блузы, впадают в отчаяние; садятся, плача на берегах «рек вавилонских», начинают бить себя в грудь, ощущать раскаяние и глядеть в небо бараньими глазами. Для нашего дела наилучшими были бы американцы, англичане или немцы; ввиду отсутствия их, беру других, не имеющих в себе крови российской, товарищ!

Засмеялся злым смехом:

– Вы наш, российский человек, и все-таки пойдете к цели и не упадете духом? – задал новый вопрос рабочий.

– Какой же я российский человек? – парировал Ленин, пожимая плечами. – Отец – калмык астраханский, мать из дома Бланк, фамилия иностранного происхождения… Я от калмыков получил в наследство смелость неуважения, возмущения и дерзости для строительства нового мира на руинах и кладбищах старого!

Посмотрел на удивленного товарища и внезапно оборвал. Усмехнулся добродушно и мягким голосом добавил:

– Пошутил я над вами, приятель! Какой же из меня иностранец! Родился у Волги и с детства слушал повети о Стеньке Разине, Емельяне Пугачеве и других разбойниках и бунтовщиках. Ха, ха, ха!

– Но все-таки успокоили меня! – воскликнул рабочий.

– Успокоил? Это хорошо! Скажу вам что-то другое, – продолжал Ленин. – Я никогда не впаду в отчаяние и ни перед чем не поколеблюсь! Не похож я в этом на российского человека! А это потому, что в молодости выбросил из сердца любовь к себе и беспокойство о собственной жизни. Ничего не жажду, кроме победы партии, и дойду до нее быстро, только посмотришь, товарищ! Не думайте об этих наших чужих нам по крови помощниках! Неужели заморочите себе голову этим, или россиянин, или кто другой сделал для вас молоток, пилу, токарный станок? Нет! Стало быть, пусть у вас не идет речь об этом, кто – россиянин, еврей, поляк, латыш или негр – даст вам социалистическое государство! Чтобы только дал!

Рабочий засмеялся и произнес с убеждением в голосе:

– Пожалуй, что так!

– Ну видите, как это просто и ясно?!

– Пожалуй, что так! – повторил рабочий и, следовательно, уже ни о чем не спрашивал.

Ленин поселился пока что в Цюрихе. Работал здесь над созданием сразу двух газет, откладывая грош к грошу из присылаемых ему из России небольших денежных пособий от оставшихся на свободе членов его партии. Главным врагом были для него теперь меньшевики, и он «точил нож» для новой с ними борьбы. Не было у него также завышенной задачи по отношению к западным товарищам, подчинившимся демократической идеологии.

Члены президиума II Интернационала.

Фотография. Конец XIX века

В Штутгарте под конец 1907 года впервые проверил он западноевропейскую социал-демократию, приглашенную на конгресс II Интернационала. Предложил принять основное предложение, что в случае европейской войны все социалистические партии будут стремиться к вспышке войны гражданской против капитализма, поднимая знамя социальной революции. Поддержала его только Роза Люксембург, и предложение было отвергнуто со всей решительностью. Бебель принципиально соглашался с основными положениями предложения, но с тактической точки зрения считал осуществление его неуместным.

Ленин с презрительным выражением лица произнес тогда:

– Запомните, что пройдет несколько лет, и вы или примете мое предложение, или перейдете в ряды врагов пролетариата!

Натянул шапку на голову и намеревался покинуть зал заседаний. Не сделал этого, однако.

«Нельзя отступать! Конгресс примет никчемную «гуттаперчевую» формулу, которая нас ослабит».

Остался и вместе с Зиновьевым и Розой Люксембург протащил поправку, обязывающую партийных социалистов к усилиям, направленным против войны и капитализма.

Назавтра, проглядывая газеты, Ленин смеялся долго и зловеще.

Вся социалистическая пресса набросилась на него с яростью, называя «анархистом», Маратом, преступником и сумасшедшим, одержимым манией величия и личной амбицией.

– Глупцы! Глупцы зловредные! – шипел он сквозь смех.

Когда взял, однако, в свои руки газеты российских социалистов, руководимых Плехановым, перестал смеяться. Успокоился внезапно и читал внимательно, задерживаясь на отдельных выражениях.

Закончил и, закрыв глаза, сидел задумчивый.

– Читала? – спросил он Крупскую, движением головы показывая стопку разбросанных на письменном столе и полу газет.

– Просматривала сегодняшние газеты, – молвила она. – Атака против тебя по всей линии.

– Атака… – шепнул он. – Атака, которая закончится их поражением! В это время меня окружает любезнейший, хорошо воспитанный и выдрессированный, как цирковая собачка, социализм европейский. Расправлюсь с ним позднее! Придет время, когда на мне сломает зубы. Но не могу оставить без ответа наших полоумков, стадным чувством бредущих за Плехановым. Он знает, что делает, только до этого времени не открыл своих карт! Другие идут за ним, ни о чем не думая. Не могу дольше ждать! Должен открыть глаза партийным товарищам и в порошок стереть старые «иконы» социалистические… или… или, по крайней мере, облить их с ног до головы грязью. Должен с этим навести порядок!

Схватил «Рассвет» и прочитал громко.

– Слышишь? – воскликнул он. – Называют меня Нечаевым. Столько лет со мной работают, и до сих пор не знают. Я и Нечаев!! Что у меня с ним общего? Классовая ненависть, вера в спасительность революции, энергия для борьбы? Но это имеют Плеханов, Каутский, Бебель, Лафарг, га! Даже Чернов и Савинков. Нечаев был бешеным слепцом, не колеблясь отваживающимся на безумные поступки. О, я не такой! О каждом своем шаге думаю целые годы и ставлю ногу там, где знаю каждый камень, мельчайший стебелек травы. Знаю и могу предвидеть каждое содрогание души народа российского, которого никто не знает и не знал никогда. Самое лучшее доказательство, что не знают меня!

Крупская засмеялась тихо.

– Что тебе пришло в голову? – спросил Ленин.

– Когда-то читала твою характеристику. Уже не помню, кто писал, что являешься самым способнейшим учеником иезуитов, что в тебе соединились пороки и таланты Макиавелли, Талейрана, Наполеона, Бисмарка, Бакунина, Blahgui и Нечаева, – произнесла она со смехом.

– К такому биографу можно приспособить определение российских попов, которые о глупцах говорят, что являются они «олухами Царя Небесного»! – ответил он и начал смеяться громко и весело.

Был это смех удивительно беззаботный и совершенно искренний.

Ленин перебрался в Женеву, где основал газету, и здесь, в логове «льва» – Плеханова – начал войну с меньшевиками. Назвал их «дохляками» и «побитыми собаками», лающими на свою тень.

Наконец написал статью, которая привела в ужас даже Надежду Константиновну. Ленин доказывал, что меньшевики продались буржуазии.

– Так нельзя писать! – запротестовала Крупская. – Это уже ужасная клевета! Кто поверит, что Плеханов, Дейч, Чхеидзе являются предателями?!

Ленин смеялся, глядя на нее, а в его глазах было такое глубокое пренебрежение к опасениям жены и ее возмущению, что она умолкла и, подавленная, вышла из комнаты.

Социалисты не оставили этого обвинения без ответа. Ленин был вызван на партийный суд. Оставался спокойным, беззаботным, только в его зрачках зажигались дерзкие огоньки.

На вопрос, имел ли он намерение возбудить в широких рабочих кругах недоверие к партии, усмехнулся и ответил:

– Я употребил осмысленно такие выражения, чтобы рабочий класс понял мои слова дословно, разве что вы подкуплены буржуазией.

– Все же это является отвратительным оговором! – закричали судьи, срываясь с мест.

Он охватил сборище равнодушным взглядом и, пожав плечами, спокойным голосом объяснил:

– Борясь с противником, нужно всегда употреблять выражения, возбуждающие в толпе наихудшие подозрения. Собственно, так и поступил!

– Где ваши принципы моральности? – с негодованием спросил один из судей.

– Кто же это, товарищ, рассказал такие бредни, что у меня есть принципы и что я являюсь поклонником моральности? – ответил он вопросом он, щуря глаза.

– Существуют принципы этические, неизменные… – начал судья.

Ленин нетерпеливо прервал его:

– Товарищ, не тратьте слов и времени! В моем словаре понятия эти не существуют. Принцип мой: революция! Это уже и все! Для успеха все дороги и средства допустимы.

– Даже изготовление фальшивых денег или «займы» от жандармов? – крикнул с мест для публики какой-то молодой человек, ударяя себя в грудь.

– Отвечу! Товарищ, не имеете ли при себе клише банкнот? Я отпечатаю с него на дело партии и революции. А может, знаете какого жандарма, который хотел бы дать деньги на моего «Пролетария»? Так я охотно возьму.

Поднялся шум, крики негодования, проклятия.

Ленин поднял голову и хриплым голосом воскликнул:

– Товарищи! Мне больше нечего вам сказать. Ухожу и заявляю, что приговор ваш не свяжет мне рук, что буду поступать так, как того требует дело революции и партии большевиков, или настоящих социалистов, не лакеев, угодничающих либеральным фальсификаторам и демократическим шантажистам!

Однако противники вредили ему в Женеве на каждом шагу. Не мог даже найти для себя типографии. Был вынужден переехать в Париж.

Ленин с Крупской вели здесь тяжелую жизнь.

В России все попряталось или погибло, задушенное усиливающейся мрачной реакцией. Социалисты или отрекались от своих убеждений и переходили в лагерь легальных либералов, или оплакивали минувшие времена надежды, утверждая, что революция умерла на долгие годы, а может, даже навсегда. Никто уже не искал новых дорог, и только из далекого Парижа доносился одинокий, но могучий голос:

– Не давайте обмануть себя могильщикам революции, которую меньшевики и предатели нашего дела называют хаосом! Пережили мы период великой революции не потому, что семнадцатого октября 1905 года был оглашен манифест о российской конституции, не потому, что буржуазия начала протестовать против дряхлых форм правительства, но потому, исключительно потому, что в Москве вспыхнуло вооруженное восстание рабочих и что перед мировым пролетариатом на один месяц заблестел Петербургский Совет Рабочих Депутатов, как звезда путеводная. Ее эхо не умрет! Революция возродится вскоре, возникнут Советы рабочих, Советы победят!

Эти смелые слова, озаренные надеждой, были как далекие зарницы. Для одних последние раскаты улетающей бури; для других – фальшивые огни, пускаемые для страха; для еще других, а этих всего меньше оставалось в России, звучали они, как трогательные слова Евангелия, которые когда-то в мрачную пору преследования христиан проповедовали из укрытия апостолы и их ученики, поддерживая и укрепляя веру преследуемых, измученных, охваченных тревогой, не имеющих спокойствия ни дня, ни часу последователей дорогой и единственной для них правды.

В это время разрозненная, почти уничтоженная партия не могла снабжать своего пророка и вождя денежными средствами. Маленькие суммы, высылаемые из России, не оказывались достаточными для поддержания Ленина, Крупской, Зиновьева и Каменева, и в это время большая часть денежной помощи отдавалась на печатание газеты «Социал-демократ», в которой бросались лозунги надежды и призывали к бдительности, чтобы не растратить минуты, пригодные для поднятия красного знамени.

Были это годы голода и крайней нужды.

Ленин, питаясь черным кофе и сухим хлебом, целые дни проводил в Национальной библиотеке и обрабатывал ряд книг, которые позднее должны были стать Библией новой фракции революционного пролетариата. Не обращал уже никакого внимания на нападки социалистов из других фракций, на их издевательства и оговоры. Работал, не падая духом, непреклонный в своей вере и приближающий рассвет новой революции.

– Откуда эта вера и твердое убеждение, что придут другие времена, когда трудящиеся массы смогут направиться к своей цели? – спрашивал его порой Каменев.

Этот же самый вопрос читал Ленин в глазах Крупской и Зиновьева. Он поднимал голову, прислушивался, бдительный и хищный. Сдавалось, что это дикий зверь принюхивается и подстерегает, чувствуя приближающуюся добычу.

Щурил раскосые глаза, потирал руки и шептал прозорливо:

– Большая война неизбежна… Предчувствую ее каждой частицей души. Слышу ее тяжелый ход, и с каждым днем ее твердые шаги раздаются все громче, ближе. Приближается наше время! Время окончательной борьбы и победы!

Ничего больше не говорил. Больной, бледный, голодный, в потертой одежде, бежал он в библиотеку, читал, писал, как если бы опасался, что не успеет вовремя закончить работу, потому что того и гляди настанет минута необходимого действия, борьбы, для которых он – нищий, убогий эмигрант – старательно собирал, систематизировал и оживлял лозунги, складывал «священную книгу» новой веры, оружие для битвы и инструмент для уничтожения вражеской крепости.

После тяжелых лет угнетения совесть порабощенного российского народа начала пробуждаться. На далекой сибирской реке Лене эксплуатация и издевательство капитала привело к восстанию рабочих на золотых рудниках. Эхо полицейских выстрелов по безоружным людям понесло мрачную, раздражающую весть над бескрайними равнинами России. Отвечали им брожения в фабричных центрах, в кругах интеллигенции, в Государственной Думе, в российской и заграничной прессе. Власти уступили, и тотчас же революционные элементы заняли новые территории. В Петербурге и Москве появились легальные, хотя и крайние газеты «Звезда», «Правда» и «Мысль».

Ленин выпустил целое море своих статей.

Пробуждал в партийных товарищах гаснущую веру в возможность революции социальной, внушал отвращение к парламентаризму; приводил новые обвинения, осуждающие противников; утверждал, что западный социализм прогнил месте с легализмом социал-демократов. Швырял дерзко в лицо всего мира перчатку, заявляя, что только российский пролетариат революционный имеет силу для разрушения старого, отжившего, тонущего в маразме общества и выведения человечества на дорогу настоящего прогресса, идя во главе трудящихся всех рас и народов.

В этот период оживающего движения партия потребовала от Ленина, чтобы поселился он поблизости от российской границы, потому что нуждались постоянно в его советах и руководстве. В это время он покинул Париж и поселился пока что в Праге.

Ежедневно прибывали сюда товарищи из Петербурга и Москвы. Контакты с Россией не прекращались с тех пор ни на минуту. Ленин снова соединил и увеличил ряды партии, руководил газетой «Правда», в которой помещал статьи, реагируя на все эха жизни, готовил речи для наиболее смелого посла в Думе, товарища Малиновского.

Помолодел. Бурлил в нем и бил струей неисчерпаемый запас сил. Не спал, не ел, совещался с гостями, работал за письменным столом, рассылал частные письма, циркуляры, сообщения. Снова становился вождем.

Товарищи думали, что руководит он актуальными делами партии. Он же готовил ее к большим действиям, так как чувствовал и верил непоколебимо, что давно ожидаемая минута приближается быстро и неумолимо.

В это время Ленин созвал съезд партии в чешской Праге с целью обсуждения подходящей тактики для политических обстоятельств. Перед началом заседания он получил зашифрованное письмо. Прочитал его и улыбнулся загадочно.

На съезде приблизился к нему незнакомый человек и, поглядывая подозрительно, произнес:

– Раз познакомиться с вами, товарищ! Я делегат социалистических левых в Государственной Думе. Говорил написанные вами речи…

– Малиновский? – прервал его Ленин.

– Да! – подтвердил незнакомец.

– Полагаю, что хотели бы поговорить со мной наедине… – шепнул Ленин.

– В самом деле… хотел… – начал Малиновский.

– Не здесь! – встряхнул головой Ленин. – Придите ко мне сегодня вечером. Будем одни… С глазу на глаз лучше говорить. Правда?

– Дело ясное, что легче! – согласился он. – Приду к вам, Владимир Ильич.

Около полуночи появился он в комнате Ленина и беспокойным взглядом шарил по всем углам.

– Вижу, что вам что-то важное нужно сказать! – усмехнулся Ленин. – Говорите смело, никто нас не подслушает.

Они уселись и наклонились головами друг к другу, как два заговорщика.

– Произошла одна неприятность… – начал Малиновский неуверенным дрожащим голосом. – Товарищи утверждают, что имеют причины… причины…

– Что служите на два фронта: революции и полиции! – закончил за него Ленин.

– Это уже знаете? – спросил он, с удивлением и тревогой глядя в сверкающие зрачки Владимира.

Тот молчаливо кивнул головой и ждал, не опуская взгляда с беспокойно бегающих глаз гостя.

– Клевета! Несправедливость мне делается, Владимир Ильич! – воскликнул он и ударил себя в грудь. – Знаете, что был я меньшевиком, но постепенно, после долгих наблюдений и размышлений, перешел к большевикам и надежно выполняю ваши указания, товарищ!

– Хватит! – прошипел Ленин. – Ни слова больше! Знаю все, «товарищ Роман». Все! От вашей обычной первой кражи и последней, со взломом, за что были посажены в тюрьму, до тайных разговоров с шефом жандармов Курловым и с Белецким из департамента полиции!

Малиновский вскочил и протянул руку к карману. Ленин засмеялся дерзко.

– Оставьте револьвер в покое! Ничто вам не угрожает со стороны нашей партии… пока что, – шепнул он. – Вы нам нужны, так как только вы один… с согласия департамента полиции можете безнаказанно произносить в Думе то, что мы вам подскажем. Для партии безразлично, кто выражает наши мысли: учтивый социалист или подлый провокатор. Главное для нас то, чтобы Россия слышала, что мы думаем и к чему стремимся.

Роман Малиновский.

Фотография. Начало ХХ века

Товарищ Роман молчал. С удивлением и недоверием глядя на Ленина, который улыбался ему приветливо и продолжал дальше:

– В течение всего времени сотрудничества с нами мы будем защищать вас от всяких обвинений. Если же вы начнете от этого увиливать…

Владимир встал и подошел к Малиновскому, коснулся его кармана и произнес:

– Револьвер и даже целый корпус жандармов вас не спасут, товарищ. Пропадете с того дня, в который центральный комитет партии выдаст на вас приговор смерти. Но пока что, будьте спокойны! Совершенно спокойны!

Расстались они, крепко пожимая друг другу руки и разговаривая доброжелательно.

Едва за провокатором закрылись двери, из шкафа выскользнул Зиновьев, а из-под кровати выполз Муралов, старый партийный работник. Они смеялись тихо и говорили Ленину:

– Ну и забили ему, Ильич, гвоздь в голову! Ха, ха, ха!

Владимир стиснул губы и шепнул:

– Вредитель это и последний негодяй, однако, партия имеет от него больше пользы, чем опасности. Мы должны его беречь всякими способами. Выболтает нам когда-нибудь все, что захотим знать, а позже наступит… ликвидация…

– Смерть? – спросил Зиновьев.

– Такие не должны жить долго, – с мягкой улыбкой ответил Ленин. – Запомните только хорошо этот день, так как, быть может, будете вынуждены засвидетельствовать мой разговор с провокатором и с вами.

В молчании они кивнули головами.

– Хочу ввести Малиновского в ЦК партии; обеспечьте единогласное избрание его на завтрашнем конгрессе! – добавил Владимир.

Снова кивком головы они подтвердили приказ вождя. Не было у них никаких сомнений, ни колебаний. Все же направлялись к цели, какую поставила себе партия. Для нее готовы были отдать жизнь… свою и других, хотя бы истребив половину всего человечества Был это высший наказ. Для них – лучезарный идеал, а для врагов – мрачное злодеяние.