Ленин, расставшись с поэтом в горном курорте Закопане, возвращался в одиночестве в свою избу в селе Поронин. Переселился он сюда вместе с Крупской и Зиновьевым из Кракова, чтобы быть ближе к российской границе. Ежедневно ходил он пешком из села Поронин на почту или в Закопане, где у него было несколько приятелей – поляков и русских, живущих издавна в этой предгорной местности.

Сюда прибывали разными путями, а чаще всего тропой контрабандистов – нелегально переходя границу – российские революционеры из партии большевиков на совещания со своим вождем. Возвращались они, неся зашитые в одежду, шапки и обувь написанные им статьи, брошюры и прокламации, расходящиеся позднее в России в тысячах копий.

Сейчас Ленин, после прогулки в горы, поглощая полной грудью бодрящий и свежий воздух после бури, еще напоминающей о себе издалека глухим сумраком, возвращался домой. Его отделяло от дома несколько километров дороги. Подумывал, что можно зайти к знакомому русскому Вигилову и одолжить у него велосипед, но не сделал этого. Постукивая окованной горной палкой, пошел он дорогой в Поронин. Припомнил воодушевленные слова польского поэта, благословляющие его на большое дело направления людей на дорогу небывалого в истории духовного прогресса.

Усмехнулся хитро и пробормотал:

– Обещанием освобождения угнетенных народов встряхну весь мир!

Снова засмеялся, уже громче.

Его мысль бежала дальше. Казалось, что делала она смотр сил, контролировала завоеванные центры, выдвигала передовые посты, изучала неприятельские крепости.

Каждый другой человек впал бы в отчаяние и сомнение, потому что вокруг враги создавали мощные препятствия.

Европейская война, которую он предсказывал несколько лет назад, вспыхнула. Он оценивал ситуацию холодным рассудком. Не сомневался, что европейские державы сосредотачиваются, накапливают весь запас внутренних сил, что решили довести до конца последний расчет.

«Будем свидетелями кровавой бойни между империалистическими хищниками!» – подумал и снова засмеялся, размахивая палкой.

В России усиливающийся патриотизм, искусственно поддерживаемый прессой и правительством, должен был склонить революционную партию к молчанию или укрытию в мышиных норах. Ленин знал, что в кругах немецких и французских социалистов принимают его за сумасброда и фанатика, верующего в социальную революцию; меньшевики, с Плехановым, Мартовым, Даном, Аксельродом во главе, пытались вырыть пропасть между своей партией и большевиками, ведя ожесточенную кампанию против «анархизма» их вождя; Троцкий, Иоффе, Урицкий работали над примирением обеих социалистических фракций; в самом лагере организации, созданной Лениным, господствовали распад и разногласия в тактике: способные люди, как Лазовский, Вольский, Богданов, Луначарский и Алексинский, высмеивали большевистский центр, руководимый Лениным, Каменевым, Зиновьевым и Крупской.

Всем казалось, что перешли они в лагерь врагов.

– Кого, собственно, имею в своих рядах? – спрашивал Ленин. Трех верных товарищей, которые, впрочем, могут испугаться последнего решительного слова в критический момент. Небольшие группки партийных работников, окруженные неприятелем, как острова в бурном море. Либкнехт, Роза Люксембург, а может, Клара Цеткин в Германии… Так! Они не изменят, не отступят от наших лозунгов, но как поступит вся масса тех нескольких миллионов, организованных во II Интернационале рабочих, руководимых старыми вождями, как Каутский, Бебель, Плеханов, Вандервельде, Файллант, Шейдеман, Лаззари? Или эти массы, уводимые на ложный путь, пойдут за голосом революционной совести и здравого рассудка?

Роза Люксембург (справа) и Клара Цеткин.

Фотография. Начало ХХ века

Ленин остановился и задумался на минуту.

– Нет! – шепнул он. – Там, на Западе, не найду союзников.

Засмеялся и свистнул протяжно.

– Итак, что же? – спросил он кого-то, скрытого во тьме. – Итак, что же? Склонить покорно голову, ждать лучших времен и молчать?

Смех становился все более шипящим, язвительным.

В памяти ожили внезапно цепи зеленых и розовых гор, видимых с заоблачного перевала, где вел его страстно влюбленный в свои альпийские луга и вершины польский поэт, несокрушимый и прочный, как скала, весь возникший из нее – с головы до ног.

Ленин видел за каменной преградой, за завесой из мглы и скрещивающихся лучей солнца всю землю. Видел ее такой, какую знал с лет глубокого раздумья, тяжелой заботы, горячей ненависти. Был это край слез, плача и зубовного скрежета…

С незапамятных времен, неисчислимых столетий, с давно минувших дней могущественных, гордых царей четырех сторон света, сидящих на троне Ассирии и Вавилона, с таинственных царей-жрецов, сынов египетского Ра-солнца, с божественных владык Китая и так без конца, через эпохи, столетия, через мечи и скипетры коронованных хищников, мудрецов и святых… Край вечного кровавого преодоления горстки могущественных, мудрых и вооруженных против муравейника нищих, безоружных, беспомощных.

– Ха, ха, ха! – раздался громкий, злой смех стоящего на дороге человека в потертой одежде и потрепанной обуви.

– Ха, ха, ха! – смеялся Ленин, щурил раскосые глаза, стискивал скулы аж около небольших, прижатых к черепу ушей, дергались и дрожали желваки.

– Ха, ха, ха! Это мои отряды! Все те, которым оставлено одно право: плакать, рычать, выть от отчаяния, скрежетать зубами от ненависти! Они пойдут за мной! Самые несчастные, самые темные, наиболее растоптанные во главе, в первых рядах, а за ними те, которые уже умеют терпеть и молчать. А я выхвачу из них холодную ненависть, аж заскрежещут зубами и пойдут за мной… пойдут!

Улыбался тихо, почти мягко, как обычно, когда знал, что все точно взвесил и был уверен в успехе. Шел дальше, отстраненным взглядом скользя по усеянному звездами небу. Было это ему чужим, не интересным для него, как далекое, неуловимое. Веселые глаза устремлял он проницательно в землю; в горы, в черную зубчатую стену, выделяющуюся на небе; в темные леса, в окна гуральских хат, которые светились с обеих сторон дороги.

Чувствовал землю всем своим существом. Проникала в него земная дрожь; от полей, леса и убогих хат прилетали шорохи и шепоты; понимал их и отвечал на них мыслями и тихой радостью, ощущаемой в сердце.

Владимир Ульянов-Ленин в Закопане.

Фотография. 1914 год

Удивительны были предначертания неизвестного людям предвечного решения!

Вот в это мгновение, в ночной тьме, по засыпанной песком дороге, рядом с селами, скрытыми в горных лугах, шел одинокий человек. Нес под куполом могучего черепа мысль, могущую встряхнуть весь мир; здесь, под навесом старых придорожных верб, зажигались огни в дерзких скошенных глазах, видящих все, что жило, думало и терпело за этими горами и за далеким горизонтом, и намеревающихся своим жаром оплодотворить ненависть, чтобы выдала она богатый, извечный урожай любви; через расшатанный деревянный мост, переброшенный над быстрым потоком, ступал человек с бледно-желтым лицом далеких монгольских предков и думал о разрушении всего, что в течение веков кровавой борьбы и орлиного полета гения строили тысячи поколений, стремящихся к счастью и направляемых подсознательным стремлением к божеству.

В это самое время в великолепных дворцах владык, парламентов, богачей, в храмах веры и науки, в тихих кабинетах творцов войны, знаний, мира и порядка плыл в своем русле ничем не возмущенный поток ежедневных забот и проблем, как когда-то вырытым испокон веков и на века руслом. Никто не предчувствовал приближающейся катастрофы, ставшей причиной слова, которое могло когда-то стать телом; никто не подозревал, что где-то в тишине Татр отдыхал и думал человек, имеющий силу, чтобы провозгласить себя вторым Мессией – белым или черным, сияющим или темным, Христосом или Антихристом… Никто об этом не знал.

Человечество, загнанное стремительным движением жизни, шло вытоптанной в течение веков тропинкой безымянных героев и мучеников, равнодушно смотря на вехи прогнивших, истлевших идей, не видя перед собой иной цели, кроме темной челюсти гроба.

Давно оно потеряло веру и надежду, не мечтало о новых мессиях и не слышало отголосков человека с косыми ненавидящими глазами, с настойчивыми в ожесточении губами, сомкнутыми в твердом решении.

Ленин приближался к Поронино. Заметил одинокую фигуру, стоящую на дороге. Разминулся с ней, поглядывая зорко. Заметил молодого мужчину. На красивом одухотворенном лице пылали при слабом свете поднимающегося месяца вдохновенные глаза.

– Извините… – донесся до Ленина тихий голос. – Не имею ли удовольствия видеть товарища Владимира Ильича Ульянова-Ленина?

Владимир остановился, подозрительно посматривая на незнакомца.

– Я Ленин, – ответил он и занял осторожную, готовую к обороне позицию.

– Меня послали к вам, товарищ, – сказал молодой человек. – Сегодня я прибыл из России… Являюсь членом ЦК партии социалистов-революционеров. Селянинов, Михаил Павлович Селянинов, партийное имя «Муромец». Видите, что я испытываю к вам полное доверие? Попросил бы об этом и с вашей стороны, товарищ!

Ленин посмотрел на него зорко, недоверчиво и промолчал.

Незнакомец усмехнулся слегка и шепнул:

– У меня нет с собой никакого оружия. Готов подвергнуться персональной проверке. Прибыл сюда не в целях террористического покушения на вас, но серьезного… последнего… разговора.

Ленин встряхнул головой и спросил:

– Мы уже около дома… Может, захотите ко мне зайти?

– Предпочитал бы поговорить с вами здесь. В доме вы не один… – парировал Селянинов.

– Как хотите! – повел плечами Ленин. – Стало быть, присядем. Возвращаюсь с гор. Устал.

Они уселись рядом на груде камней и долго молчали. Ленин с удивлением поднял глаза на незнакомца.

– Сейчас… – шепнул Селянинов, отвечая на немой вопрос. – Хочу наиболее четко сформулировать свои вопросы и требования.

– Требования? – повторил Владимир и прищурил глаза.

Внезапно он понял цель прибытия посла.

Селянинов задал первый вопрос:

– Вы собираетесь начать революцию в период войны?

– Да!

– Вы собираетесь отдать политическую власть рабочим массам?

– Да!

– Собираетесь поставить деклассированный пролетариат во главе крестьян? – допытывался Селянинов.

– Да! Вы знаете об этом, так как я неоднократно писал о нашей партийной программе на период революции, – парировал Ленин.

– Знаем, – подтвердил молодой человек. – Именно по этому вопросу моя партия послала меня в целях соглашения с вами, товарищ.

– О чем идет речь?

– Предлагаем сотрудничество на всем революционном направлении.

– На всем? Я правильно вас понял? – вырвался у Ленина язвительный вопрос.

– Да, но… до момента победы революции, – ответил Селянинов.

– Это забавно! – засмеялся Владимир. – Может, будете так добры и разъясните детали этого необычного предложения?

– С этой целью я тут и нахожусь, – ответил молодой человек серьезным голосом. – ЦК партии эсеров будет с вами взаимодействовать до момента ниспровержения династии, уничтожения монархии и экспроприации земли. Будем помогать вам в урегулировании жизни работающего пролетариата, требуя, однако, невмешательства в политику крестьянства. Так как оно имеет свои идеалы и традиции.

– Традиции мелких буржуев, худших, чем крупных, так как крестьяне темные и пассивные! – прервал его Ленин с яростью.

Селянинов заглянул глубоко в ярко горящие зрачки Владимира и повторил с силой:

– Крестьянство имеет свои идеалы и классовые традиции! Наша партия сумеет из этих ста миллионов людей сделать самую могучую часть общества, которая даст направление последующим судьбам России.

– Хотите крестьянской революции, мелкобуржуазной, а мы будем проливать для нее нашу кровь, чтобы оказаться под новым ярмом и, кто знает, не более ли тяжелым и труднейшим для ниспровержения?

– Поможем вам в установлении справедливости! – воскликнул Селянинов.

– Нет! Справедливость наступит тогда, когда мы ее установим, мы, трудящийся пролетариат! – взорвался Ленин.

– Пропадете! – шепнул молодой человек. – Раньше или позже стихийная сила людей земли снесет вас, как принесенные из чужого края сухие листья!

– Очень поэтичное сравнение, но отнюдь не убедительное! – засмеялся Ленин язвительно. – Дадим тебе совет с теми ста миллионами темных, корыстолюбивых людей. Est modus in rebus12, товарищ!

– Трудная задача! – усмехнулся Селянинов. – Не закончите латинский текст, Владимир Ильич? А может быть, его не знаете?

Римский поэт произнес дальше: «Есть определенные границы, которых нельзя перешагнуть». Незыблемая правда всего вопроса заключается в любви к земле, воспетая собственным поэтом, товарищ! Ее не отдадим никому! Говорю о русской земле, где испокон веков поколения предков отваливали пласты земли и резали борозды!

Ленин шипящим голосом сказал:

– Мы эти ваши сто миллионов поделим на три, четыре части и бросим их на борьбу между собой! Великое это и умное правило: разделяй и властвуй!

– Пропадете! – повторил с нажимом Селянинов.

– Доведем до конца наш план! В России удастся социальная революция!

– Пропадете! – как эхо раздался горячий шепот.

– Победим!

– Не примете нашей помощи и наших условий?

– Нет! Стократно нет! – крикнул Ленин и палкой ударил с размаху по камню. Палка и ее окованный конец зарылись в глубоком песке и летучей пыли.

– Так случится с вами! – заметил Селянинов. – Ваше оружие разлетится, и покроет его земля.

– Я не играю в заклятья, товарищ! – возмутился Ленин.

– Запомните себе хорошо сегодняшний случай с палкой и мои слова! – произнес молодой человек, вставая и глядя на Владимира.

– Не изображайте из себя прорицателя и колдуна! – ответил Ленин злым голосом и, склонив голову, добавил: – Передайте вашим товарищам, что за их попытки увести меня от моей цели наша партия пошлет их на виселицу, чего и вам, Чернову и Савинкову от души желаю!

Повернулся и пошел в направлении дома.

– Пропадете, – донесся до него издалека звенящий, вдохновенный голос. – Пропадете и вы, и ваша партия!

Ленин шел к дому и потирал руки. «Отлично! Боятся меня и уже подсылают искусителей, – думал. – Большой, настоящий успех!».

Дома он застал чуть ли не всех товарищей и прибывших из России эмиссаров. Дым заполнял всю комнату. Раздавались возбужденные голоса спорящих людей.

Увидев входящего, бросились к нему и обступили его.

– Не читали сегодня «Vorwärts», Ильич? Поражение! Германская социал-демократия приняла решение поддержать кредиты на войну! В рейхстаге только один Либкнехт будет протестовать, но никто не сомневается, что он останется в одиночестве! Поражение! Предательство! Немецкие товарищи ровным счетом за ничто принимают штутгартскую резолюцию и ее подтверждение на съезде в Базеле.

Ленин бросился вперед, растолкал окружающих его товарищей и, схвативши «Vorwärts», прочитал доклад с заседания немецкого парламента. Ужасно побледнел. Тер вспотевший лоб и смотрел на собравшихся отсутствующим взглядом.

Наконец, он стиснул зубы и с трудом выдавил из себя:

– Этого не может быть! Это националисты издали сфальсифицированный номер «Vorwärts». Акулы империализма способны на все.

Они долго обсуждали тревожное известие. Никто не думал в эту ночь о сне. Перед полночью доставили Ленину депешу из Берлина. Телеграфировала Клара Апфельбаум. Прочитав короткое донесение, Ленин, тяжело дыша, присел, как если бы внезапно покинули его силы. Не было сомнения. Парламентская фракция немецких, французских и английских социалистов решила поддержать кредиты на войну.

В комнате воцарилось глухое молчание.

Все не сводили глаз с лица Ленина. Становилось оно все более желтым и очень мрачным. Проницательные глаза раскрылись широко, губы сжались судорожно, вздрагивали веки и желваки, вырастающие около ушей. Из полумрака выглядывало дикое, окаменевшее в бешенстве и ненависти монгольское лицо, а пальцы, пощипывающие редкую бороду, сжимались и выпрямлялись наподобие когтей хищной птицы.

Ленин долго не отзывался. Наконец, встал и бросил хрипло:

– Второй Интернационал умер!..

Присутствующие поразились, услышав эти кощунственные слова, произнесенные о могущественной организации, широкой сетью охватившей старый и новый свет.

В еще большее удивление, а точнее, в изумление привела их следующая исповедь вождя и учителя:

– О, наша карта еще не бита! Заложим III Интернационал; он не изменит пролетариату; он не вобьет нож в спину социальной революции! Мы будем ее творцами! Товарищи, прощайте! Должен писать…

Он сел у стола и задумался.

Писал до рассвета. Осыпал страшными оскорблениями и обвинениями предателей рабочих масс; призывал рабочих всех народов к протесту против соглашателей, слуг капитализма, никчемных трусов, и размахивал красным флагом, на котором горели слова: «Создать новый Интернационал для последней, победной битвы угнетенных против угнетателей!».

Писал он несколько дней, почти не отрываясь от работы. Редактировал «Коммунистический Манифест» о войне, рассылал письма во все стороны света, обращался к совести, призывал к борьбе, осуждал еще вчера обожаемых вождей, а сегодня уже предателей дела, врагов трудящихся масс.

В один из вечеров в маленьком сельском домике, занимаемым Лениным, появилась австрийская полиция и военный патруль. Кто-то донес на таинственного россиянина, обвиняя его в шпионаже в пользу России. После обыска в жилище его арестовали и препроводили в тюрьму в Нижнем Сонче. Ленин не думал о грозящей ему опасности. Поглощали его другие, более важные мысли.

Между тем, с каждым днем постоянно собирались черные тучи.

Австрийские чрезвычайные военные суды, собственно говоря, не принимали близко к сердцу судьбу личностей, подозреваемых в шпионаже. В начале войны почти ежедневно расстреливали совершенно невинных людей, пойманных случайно, и потому польские социалисты привели в движение все пружины, чтобы освободить Ленина из тюрьмы.

Вождь австрийских социалистов, Виктор Адлер, уведомленный ими о существе дела, имел с Председателем Совета Министров, графом Штюргхемом, долгую беседу; горячо, с пафосом доказывал он, что нахождение в тюрьме такого известного вождя вызовет неизбежно волнение российских рабочих сфер, пассивно или даже враждебно настроенных к войне, указывал на бесчисленные выгоды оставления на свободе работающего над началом революции в России в период происходящей войны Ленина.

Объяснения Адлера убедили министров, которые в первый раз тогда услышали о партии и программе большевиков, и в то же время проинформировали обо всем свой генеральный штаб и немецкое правительство.

Из Вены был выслан приказ об освобождении Владимира Ульянова-Ленина.

В то время как шла переписка по его делу, Ленин находился в тюрьме. Он сидел в глубокой задумчивости в камере, где оказался помещенным еще один узник. Он также был россиянином, простым крестьянином, безземельным, темным, безграмотным. Прибыл он в Австрию год назад, на сельскохозяйственные работы, так как дома умирал с голоду. Он рассказал об этом всем Ленину и добавил, что был арестован в момент пересечения границы. На вопрос патрульных солдат, куда идет, ответил искренне, что как резервист возвращается на родину, чтобы вступить в армию во время войны. Во время обыска у него было найдено письмо с планами шоссейных дорог и перечислением австрийских полков, стоящих поблизости от российской границы.

– Кто вам дал это письмо! – выкрикнул Ленин, слушая ответ товарища по неволе.

– Управляющий имения, в котором я работал, – отвечал он. – Дал мне письмо и просил передать в руки в Москве, своему знакомому. Не знал, что в этом письме он написал, а теперь говорят мне, что был я шпионом.

Закончил и вздохнул тяжело.

Ленин больше не слушал крестьянина, не разговаривал с ним. Думал о делах, значительно более важных, чем судьба темного крестьянина, никому не нужного.

Составлял в мыслях план непогрешимой атаки на II Интернационал.

Наконец, работа была закончена в самых мелких деталях, и тогда он стал прислушиваться к тому, что говорил лежащий на нарах крестьянин. Бедняк смутно чувствовал непреодолимую потребность в выбрасывании огорчающих его мыслей. Говорил без перерыва, перескакивая с темы на тему.

Ранним утром пришел за ним патруль и препроводил его в суд. Крестьянин вернулся только вечером. Был спокойным и удивительно безмятежным. Глаза светились у него необычным блеском, радость била с прояснившегося лица.

– Ну как там ваше дело? – спросил его Ленин безучастно.

– Закончилось… – ответил, добро усмехаясь, он.

– Вижу, что хорошо пошло, – проговорил Владимир. – Освободили вас?

Крестьянин хитро глянул на говорящего и шепнул:

– Смертный приговор…

Ленин дрогнул и поднял на говорящего изумленные глаза. На загорелом, покрытом глубокими, как будто бороздами на пашне, морщинами лице крестьянина не наблюдалось ни малейшего волнения и беспокойства. Стоял он, выпрямившись и пальцами расчесывая рыжую бороду, падающую ему на грудь.

Улыбнулся с каким-то удивительным выражением лица и тихо спросил:

– В Бога и Сына Божьего веришь?

– Бога не знаю, а Иисуса из Назарета уважаю, так как нагнал страху богатым и неправедникам, – парировал Ленин вынужденным смехом.

– Бога никто не может знать. Его требуется чувствовать! Он спрятался глубоко в человеке, брат… ой, глубоко. А человек – это сильное создание, могущественное. Через его скорлупу даже Богу нелегко добраться!

Подумал немного и добавил:

– Хорошо, что Христоса уважаешь… хвалю!

– За что? – спросил Ленин, дивясь себе, что поддерживает разговор о чужих ему понятиях.

– За то, что чувствуешь в беднейшем человеке Светлейшего Бога!.. Сын убогой девушки, о которой соседи в твердом убеждении повторяли мерзкие, непристойные речи, и вдруг Сын Божий! Никто не знал, почему он является Сыном Бога, сам он также объяснить не мог, а верил в это, другие тоже поверили и веруют целые века. Поэтому так делается, что каждый человек является Сыном Божиим, братом Христовым.

– И спасителем, которому приносят молитвы люди темные, поддающиеся уговорам попов, – добавил Ленин со злым смехом.

– Нет, милый человек, нет! Спаситель был один… А знаешь, почему?

– Говоришь, как хорошо начитанный монах… – заметил Владимир.

– Какой я начитанный?! – ответил крестьянин, поднимая худые плечи. – Когда потерял свое поле, был долгие годы бродягой, жил в монастырях, работал за кусок хлеба, любил разговаривать с учеными монахами.

– Это они научили тебя церковным бредням, – вмешался Ленин.

Крестьянин потряс головой и шепнул:

– Нет, не они. Узнал правду от одного отшельника, укрывающегося в лесах на Каме.

– Относишься к сектантам?

– Нет! – запротестовал узник. – Искал я у них правду, утешения, радости, но не нашел. Сами мошенники.

– Ожидал! – воскликнул Ленин. – Не скажешь, однако, почему считаешь Иисуса за настоящего Сына Божьего?

Крестьянин уселся на нары и, оперши голову на руку, ответил:

– Потому, что имел дерзость творения… Дерзость Божественную, так как создавал правду среди неправды, апостолов из нищих крестьян, рыбаков, воскрешал умерших, а позже наказал «Не судите».

– Не понимаю… – признался Ленин, с интересом поглядывая на товарища.

– Это просто! – ответил тот, дотрагиваясь до его плеча. – Послушай! Бог не является Богом только потому, что остается на небе сам в себе, всемогущий, всезнающий, бессмертный создатель! Нет! Он такой, потому что вместе с ним силу, знание и творение носят в себе архангелы, ангелы, злые духи и слабые люди. Каждый из них имеет свою судьбу и свое предназначение… что-то как название и заданную для исполнения работу. Христос понял это первый и единственный. Не думал о том, что только Он страдает, переносит зной, гнет и муку, радуется и плачет; знал, что каждый человек то же самое, а может, как слабейший, еще более страдает, глубже радуется. Христос оценивал по достоинству, понимал, любил, имел уважение и к блуднице, и к Марии, и к Марте, и к Иуде, и к Иоанну Апостолу, и к Цезарю Римскому. «Не судите!», поучал, только не добавил: «Загляните в каждое сердце, в каждую душу!».

– Почему не добавил? – спросил Ленин.

– Так как тогда не пришло еще время, – шепнул крестьянин – Люди еще не искупили греха первородного… Должны были пройти крестный путь, который бы указал им Христос, наш Спаситель.

Слушая удивительного тюремного товарища, Ленин вспомнил деревенского нищего «Ксенофонта в железе», и улыбнулся взволнованно. Крестьянин заметил это и обрадовался.

Начал говорить смелей и громче:

– Мы должны пережить царствование Антихриста и его искушения. По Божественной воле придет он, как второй сын Божий; предшествовать ему будут войны, бунты, мор, болезни и злодеяния. Тогда люди начнут узнавать один другого, объединяться в целях борьбы и защиты, как солдаты, ставя над собой вождей, создавая роты, полки, армии, и выживут! Тех, до которых не дошли слова Спасителя, как стадо кабанов, одержимых дьяволам, поглотит пучина, когда прыгнут они в море. Останется сотворенный на земле «Святой Город», «Божественный Иерусалим».

– В «Святой» Руси? – спросил Ленин.

– Эх! Что значит Россия в таком деле?! Маленькое зернышко песка, капля в море! – ответил крестьянин. – Россия может погибнуть, но мы, народ, будем проповедовать правду всем народам! Мы им ту правду дадим!

– Мы! – засмеялся Ленин. – Русская правда?

– А какая же другая? – удивился крестьянин. – Скажи, кто другой может это сделать! Другие народы живут в достатке и чванстве, думают, что являются могучим ангелом. Нет! Из наших темных лесов, из наших степей, где кругом небо соединяется с землей; из наших курных хат, крытых соломой; из наших тюрем, где звенят цепями невинные темные люди… оттуда она придет, светлая и могучая Правда! Только мы, люди от сохи, молота и оков, имеем смелость созидания. Имеем достаточно места, неистощимый запас сил, у себя не находим никакой работы, являемся рабочими мира. Только крикнуть, построим дворец или храм, каких до сих пор никто не видывал!

Умолк и посмотрел неподвижным взглядом на Ленина.

Владимир уже совершенно серьезно спросил:

– Как же будут творить и строить темные люди от сохи и курной избы? Ведь не смогут.

– Не бойся, милый человек! Ходят по нашей земле убогие, темные, ходят также святые и полные мудрости… Те нас научат, не бойся! Бог не только для нищих червей, но и для орлов с широкими могучими крыльями. Для всех светит одно солнце, Правда Божия!

– Не вижу даже рассвета этого солнца, – буркнул Ленин.

– Ты не видишь, милый, но другие уже видят и здесь и там. Увидел я его перед собой в этом последнем дне жизни… и радуюсь, что дано мне увидеть его, сияющего, как заря! Громадное это счастье!

Крестьянин задумался и молчал.

Ленин посматривал на него зорко. Понемногу осознавал себе образ русской души – максимализм стремлений – или все, или ничего; мистическую веру в возможность создания на земле «Божественного Иерусалима»; таинственную уверенность о посланничестве народа и вековую грусть и осознание ответственности и мученичества за счастье всего человечества, от края до края Земли, без самолюбования, без любви к своей родине, приносимой жертвенно, как агнец, на алтарь Божественной правды для блага всех, всех широт света, а может быть, дальше, аж за границу самых далеких, едва заметных на небе звезд и светящихся туманностей.

Крестьянин не дотронулся до принесенной еды. Стоял на коленях, обративши лицо на восток, крестился размашисто и бил поклоны, ударяясь лбом в доски нар.

После полуночи разбудили узников. Надзиратель и солдат с винтовкой вывели крестьянина. Ушел он молча, сосредоточенный, безмятежный. Ленин долго прислушивался, но товарищ не вернулся. Утром он узнал, что приговор был исполнен.

Владимир стиснул зубы, аж они заскрипели, и вымолвил глухо:

– Говоришь: «Не судите!». В это время тебя осудили и казнили! О, я буду судить без сострадания, без жалости… Карать всей силой ненависти моей и моей боли!

Новый день принес смерть темному простолюдину, верующему в создание «Святого города», где люди не будут судить людей, и свобода человека в дерзкой мысли надменной, в которую уже отложился приговор без милосердия и в которой уже пылала жажда кары, направляемая мстительной рукой.