На площади еще добивали последних защитников Временного Правительства, когда Ленин уже входил в Зимний Дворец, Халайнен и Антонов-Овсиевский во главе финских и латышских революционеров прокладывали ему дорогу в толпе.

Солдаты, рабочие; воры и бандиты, выпущенные повстанцами из уголовных тюрем; нищие, которые сразу забывали о своем увечье; дворцовая прислуга, дворники из соседних домов и даже дети; толпы воющих, рычащих, смеющихся безумно людей пробегали бесконечные анфилады прекрасных залов с выбитыми пулями окнами и отколотыми карнизами.

Пьяный мужик, окруженный группой громко хохотавших женщин, стоял перед громадным зеркалом в вырезанной позолоченной раме. Он рассматривал себя долго, с серьезным лицом поправляя барашковую шапку и поглаживая бороду. Немного погодя пришла ему в голову веселая мысль. Начал он топать ногами, подпевать и быстро пустился в пляс, приседая и притопывая. Приблизился так близко к зеркалу, что обтер рукавом кожуха стеклянную поверхность. Это его разгневало. Он остановился и злыми глазами глядел мгновение, а затем выбросил из себя поток гнилых ругательств и со всей силы ударил по стеклу ногой. Оно разлетелось на осколки, рассыпалось со звоном. Толпа зарычала, взрываясь смехом и воем.

Они бросились уничтожать. Разбивали зеркала, резные вазы, срывали со стен картины и топтали их. Несколько подростков, поломавши стул, бросали обломки дерева в венецианскую люстру, заслоняя лица и головы от сыпящихся осколков цветного стекла и электрических ламп. Женщины собирали драпри, сдирали обшивку канапе и кресел; срывали шелковые обои, покрывающие стены.

– Грабьте, братишки, награбленное! – орал бледный рабочий, штыком тыкая статуэтку амура из малахита.

Треск ломаемой мебели, грохот сбрасываемых картин, вырезанных из камня ваз, статуй, тяжелых часов из бронзы сплетался с криком и проклятьями грабителей, возбужденных ссорой и потасовкой из-за добычи. Солдаты стреляли по прекрасным капителям мраморных колонн, селенитовых и малахитовых, били прикладами по зеркалам и картинам, по каменным плитам столов, по блестящим эмалью и мозаикой шкафчикам и письменным столам. Штыками распарывали ковры, китайскую, турецкую и японскую парчу; сбрасывали на паркет портреты в тяжелых золоченых рамах, увенчанных императорскими коронами.

В маленьком кабинетике висел одинокий портрет Александра III.

Толпа, вбежав, остановилась, охваченная сильным испугом. Из мрака взирало тяжелое неподвижное лицо царя. Сдавалось, что холодные голубые глаза жили. В черном мундире, с одиноким белым крестиком Святого Георгия на груди, на которую спадала длинная широкая борода, царь стоял с рукой, всунутой под пиджак, и смотрел строго, проницательно.

– Александр Александрович, император… – раздался голос, в котором звучал страх. – Жестокий был царь… Александр III, отец Николая.

– Палач! Убийца крестьян и рабочих. Тиран! – крикнули другие. – Бить его!

Стащили портрет со стены, поломали раму. Десятки рук хватали полотно картины, впиваясь в него пальцами; царапали, ломая себе ногти, вплоть до того, что кровь начала пятнать бледное лицо царя.

Разъяренная старая баба, завернутая в шелковую портьеру, похищенную минуту назад, вскочила на полотно, чтобы его разорвать. Со скрежетом разрывала она твердые несгибаемые пряди портрета. Остался только лоскут с кусочком лба и одним жестоким, проницательно поблескивающим глазом.

– Еще на нас смотришь?! Угрожаешь?! – писклявым взбешенным голосом крикнул старый рабочий с винтовкой на плече. – Ты же меня послал в Сибирь, палач! Выпил полностью мое здоровье, мою кровь! Я тебе окажу взаимную услугу… жди! Жди!

Широким движением рук отстранил он толпу и начал расстегивать ремень, поддерживающий штаны. Обнажился и уселся над портретом, бессмысленный, темный, как ночь. Молчал, глядя прямо перед собой неподвижными глазами.

Толпа рычала, взрываясь смехом, шутя и выкрикивая похабные слова.

– Ленин! Ленин говорит! Спешите, товарищи! – раздавались громкие призывы бегущих через соседний зал людей.

– Ленин говорит! Ленин! – повторяла толпа.

Выбежали все, работая локтями и кулаками, ругаясь и вопя ошалелыми, хриплыми голосами. На смятом паркете, среди щепок, поломанных рам и кусочков позолоты остались лоскуты императорского портрета, оскорбленного тем, во что только могла вылиться слепая месть невольника. В огромном малахитовом зале, заполненном дымом вонючей махорки, засоренном шелухой подсолнечных семечек, яростно грызущихся победителями, на столе стоял, возвышаясь над толпой, плечистый Ленин. На нем было распахнутое пальто, он метался во все стороны, размахивая руками, и бил словами, как молотом в твердый камень.

– Товарищи, братья! – кричал он, щуря глаза. – Товарищи, братья! Вы одержали победу в столице. Трудящиеся целого света никогда не забудут вашей отваги и вашего порыва. Заложите теперь новое государство. Государство пролетариата. Должно оно стать машиной, способной раздавить всех ваших врагов… еще долго будет продолжаться борьба. Не отступайте, помните, что в эту минуту ваши товарищи завоевывают Москву, а другие проливают кровь во всех городах России. Победа принадлежит вам, товарищи! Вы, только вы будете управлять, судить и извлекать пользу из богатств страны. Никаких прав, ограничивающих свободу рабочих, солдат и крестьян! Никаких привилегий! Никаких войн!

Громогласные крики, рычание и вой прервали речь Ленина.

Он стоял неподвижный и зорко, как чуткий зверь, смотрел, слушал и, щуря глаза, своим инстинктом впитывал скрытые, не срывающиеся с языка мысли и жажды этой толпы. Поднял руку и угомонил собравшихся.

– Завтра мы предложим всем государствам, воюющим на фронтах, заключение мира без аннексий и контрибуций! предложим перемирие между нами и Германией! Землю, захваченную царями и буржуями, отдаем крестьянам!

– О, хо, хо, хо! – пронеслось через зал.

– Фабрики, банки, железные дороги, судна возьмут рабочие и будут с этих пор сами руководить всем!

– Ленин! Да здравствует Ленин! – рвали воздух бурные крики, звучащие радостью и восторгом.

Люди теснились к столу, вытягивали руки к говорящему. Наконец, дотянулись до него, схватили, понесли над головами и пошли с ним, как ходили прежде, сгибаясь под грузом священных образов позолоченных в церковных процессиях.

Ленин стал с этой минуты новым мессией, божеством для этих голодных, притесняемых, темных, слепых толп. Он кричал еще что-то, размахивал шапкой, но все тонуло в шуме, в буре тысяч голосов.

В один из залов сквозь толпу пробились финские революционеры, становившиеся личной охраной Ленина. Рядом с ним встал неотступный, мощный, как дуб, Халайнен, а между рядами финнов протиснулись к вождю Троцкий, Зиновьев, Каменев, Уншлихт, Дзержинский, Володарский, Урицкий, Калинин, Красин, Иоффе, Нахамкис и все те, которые остались в первых рядах вождей и руководителей июльской и октябрьской революций пролетариата.

К Ленину приблизился Луначарский и, наклонившись к его уху, шепнул:

– Товарищ! Пролетариат совершает беззакония, разрушает сокровища искусства, выносит картины из Галереи Эрмитажа.

Ленин поднял голову и пригляделся к радостным, красным, диким, бессмысленным лицам людей, стоящих в толпе.

– Сегодня их день! – ответил он спокойно. – Памятники искусства не нужны им, товарищ, а Россия и без них обойдется. Пока что можно им все… Пока что. Такая есть их воля… такую чувствуют жажду… сегодня!

Анатолий Луначарский. Фотография. 1921 год

Сопровождаемые финскими стрелками, шли они дальше через красивые залы, в которых толпились перед ними разбушевавшиеся группы повстанцев и уличная чернь. Под ногами звенело поломанное стекло, цеплялись обломки мебели. Куски статуй, штукатурки, какие-то куски сковывали ноги.

Когда Ленин вышел наружу, кто-то растолкал окружающих его солдат и остановился перед ним. Был это высокий человек с бледным лицом и длинными седеющими бакенбардами. Свою шапку потерял он где-то в давке. Зловещая решительность, граничащая с отчаянием, зажгла мрачные огни в ясных глазах. Губы его дрожали, а внезапная судорога кривила их все время. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

– Гражданин! Мой сын не смог допустить, что свободный люд насиловал беззащитную женщину. За это его ранили… забрали… Не знаю, куда и за что. Требую справедливости, гражданин!

Ленин посмотрел безразлично.

Толпа осталась внутри дворца, не имея возможности протиснуться через узкие двери частного выхода из царских апартаментов и через ряды финских стрелков. Никто из тех, для которых стал он божеством, не мог его слышать.

Он взглянул на стоящего перед ним человека и промолвил, обращаясь к завоевателю Зимнего Дворца:

– Товарищ Антонов! Помогите первому буржую, обратившемуся к справедливости пролетариата. Мы имеем самое высшее право справедливости, пережив века неволи! Наше право: суд немедленный и немедленное милосердие!

Ленин сел в автомобиль вместе с Халайненом и несколькими финнами. Авто рыкнуло и двинулось вдоль берега. За ним двинулись другие, везя будущих народных комиссаров и стрелков эскорта.

Антонов-Овсиенко расспрашивал инженера Болдырева о подробностях несчастного случая, телефонировал из дворцовой канцелярии в госпиталь, после чего кивнул двум солдатам и наказал им проводить Болдырева в регистрационный пункт Красного Креста.

Толпа неохотно покидала резиденцию царей, выталкиваемая из здания солдатами. Постепенно залы опустели.

Антонов вместе с организатором боевых дружин, товарищем Фрунзе, обходил партер и первый этаж.

– Погуляли наши! – смеялся Антонов, указывая на высаженные двери шкафов, рассыпанные бумаги, разбитые зеркала, статуи, вазы, люстры, поломанную мебель, содранные обои и парчу, порванные ковры и сброшенные на паркет портреты и картины. – Погуляли…

Фрунзе ничего не ответил.

Уже хотели они выйти на подворье, когда до их ушей донеслись громкие взрывы смеха, песни и писк женщин. Они пошли на эти отголоски и вскоре оказались в частных апартаментах царской семьи. Шум доносился из дальних покоев.

Они отворили двери и остановились изумленные.

Михаил Фрунзе. Фотография. 1919 год

В светлой большой комнате, со стенами, покрытыми золотистой тканью, стояли две великолепные кровати, мягкая мебель и белый туалет, заваленный обломками разбитого зеркала и флаконов. В углу висели иконы, а на серебряных цепях церковная лампадка, прекрасно украшенная резьбой. Портреты и картины лежали уже на полу. Была эта комната спальней царя и царицы. Собралась в ней небольшая группа матросов и несколько уличных женщин. Нагие, распущенные, ужасно кричащие, лежащие на желтых, атласных покрывалах с вышитыми на них черными гербовыми орлами. Бесстыдными, разнузданными жестами разжигали они мужчин, крича:

– Я царица… Гей, товарищ, хочешь быть царем? Иди ко мне!

На кроватях происходили отвратительные оргии, мрачные мистерии дикого безумства.

Фрунзе сморщил брови. Антонов тер лоб и думал, что иначе воображал он себе первый день освобождения пролетариата. Видел его порой бессонных ночей, в бесчисленных тюрьмах и в сырых окопах на фронте. Должен был это быть красный день. В котором кровь должна выступать из земли, бить струей из тел убитых врагов народа, стекать с неба. День серьезного сплочения, холодной мести, перед лицом которых не оставалось ни минуты времени на распутство.

Уже стиснул челюсти так, что желваки около ушей задвигались, уже хотел крикнуть, когда внезапно один из матросов, прижав к себе нагую девушку, закричал:

– Ха, ха! Товарищи! Развлекайтесь с нами. Гуляй, душа! Сегодня живем, завтра гнием… Гу, ха! Манька, займись гостями!

Фрунзе взглянул на побледневшее лицо Антонова и блеснул глазами. Сдерживал поднимающийся в нем гнев к зрелищу оподления пролетариата, его гнилым, диким страстям, кроме которых не существовало ничего, кроме прихотей тела.

«Есть, пить, предаваться разврату… это их идеал, – думал преданный коммунизму Фрунзе. – Самые лучшие, самые смелые замыслы работали над освобождением пролетариата, тысячи борцов за новую эру в истории человечества погибли в тюрьмах; в сибирских рудниках, прикованные к тачкам; на виселицах и в полицейских застенках, где душили революционеров и убивали их, как бешеных собак! Для кого все эти жертвы? Для этих одичалых, бесстыдных зверей, для нагих, развращенных проституток?».

Антонов думал иначе, проще и сильней:

– Псы и суки! – ворчал он. – Если бы мог, приказал бы поставить их к стенке и стрелял бы из кольта в лоб каждому и каждой!

Охватил его страстный неудержимый гнев. Нужно было чем-то разрядить напряжение, отвлечь, успокоить.

Он окинул комнату затуманенным взглядом, так как глаза его налились кровью. Заметил висящие в темном углу иконы. Страдальческое, строгое лицо Богородицы Казанской и сладостные, все замечающие глаза Благословляющего Христоса светились в полумраке.

Антонов побледнел еще больше и начал всматриваться в иконы, как если бы видел их в первый раз. Мысль работала усиленно.

«Если бы вы существовали, сами стерли бы с лица земли это грязное стадо кабанов и свиней, в мерзости и бесстыдстве мечущихся перед вами в этот день, когда взошло на престол благословенное вами государство нищих, убогих и обиженных… Но вы сохраняете молчание! Остаетесь старой сказкой для детей! Кусками дерева, лоскутами полотна, слоем краски! Исчезайте, рассейтесь без следа, как ночные призраки!».

Он вырвал из кобуры револьвер и начал стрелять раз за разом. С каждым выстрелом сыпались куски рам и стекла, дырявилось полотно икон. Пораженные моряки и нагие девушки с криком, воем и диким визгом выбегали в панике, оставляя винтовки, шинели и платья. Одна из убегавших проституток разорвала покрывало с двуглавым орлом и бежала, обернувшись в шелковую ткань, путаясь в ее тяжелых складках, падая и с ошалелым криком ползя к дверям.

Фрунзе поглядывал на товарища в молчании. Протянул ему руку и крепко ее тряхнул. Антонов ничего не говорил, стоял бледный и взбешенный, чувствуя подбирающееся к сердцу безмерное отчаяние, как если бы мгновение назад потерял кого-то очень дорогого, кто уже никогда не вернется и никто уже его не сможет заменить.

Дворец вскоре опустел. Только в сенях, у входов остался патруль.

Антонов, позвав солдат своего полка, обходил флигеля дворцовых служб, заглядывал всюду, проверял, не остались ли где-то посторонние люди и не тлеют ли неосторожно брошенные папиросы. Здесь еще крутились солдаты и рабочие. Они выбегали из подвальных помещений, где размещались пивные с вином, выносили бутылки. Шатаясь и напевая, шли к воротам.

Антонов побежал вниз.

При горящих красными языками свечах происходило здесь пиршество победителей. Напевая пьяными охрипшими голосами, смеясь и все время бросая богохульные, развратные ругательства, пили они до потери сознания. Ударом ладони в дно бутылок выбивали пробки и, задравши головы, вливали вино в горло, сопя и булькая громко. Другие, открыв краны в бочках, подставляли под струи вытекающего вина широко открытые рты, лакая и чавкая отвратительно. Каждую минуту валились на землю пьяные тела и лежали, храпя и хрипя.

Антонов стиснул кулаки и крикнул:

– Прочь отсюда!

Солдаты лязгнули винтовками и ударили прикладами по паркету.

Пирующая толпа, качаясь и клонясь, покинула пивную.

– Разбить бочки! – скомандовал Антонов.

Солдаты высадили днища, ударяя в них прикладами, деревянными молотками для набивания обручей или тяжелыми дубовыми табуретами. Вырывали пробки бочек.

Струи красного и белого вина с плеском хлестали между треснувших дубовых дощечек и растекались по белым плитам паркета.

Когда солдаты вышли из дворцовых подвалов и направились в сторону Эрмитажа, к пивной начали подкрадываться темные фигуры. Мужчины с бутылками, женщины с ведрами, даже дети с жестянками в руках. Все сбегались вниз и, светя себе спичками, черпали вино и убегали, уступая место другим, все более многочисленным, прибывающим из города. Никто не видел во мраке, на темной, впитывающей дрожащие вспышки спичек и огоньки фонарей поверхности вылитого вина плавающих утопленников, которые остались среди бочек, перевернутых столов и лавок. Заметили их только под утро, когда выносили уже остатки вина, смешанного с грязью и отвратительными следами пребывания пьяной толпы.

Когда последние грабители покинули пивную дворца, на его стенах были наклеены красные плакаты, призывающие к воздержанию и трезвости во имя счастья и высоких идеалов пролетариата, начинающего лучезарную эру в мировой истории.