В доме семьи Болдыревых через некоторое время воцарился покой. Слово это не совсем точно очерчивало состояние вещей. Собственно, никакого покоя не было. Появилась возможность реальности. В кровавых бурных временах поднялось это до степени счастья.

После захвата Петрограда коммунистами квартира инженера Болдырева была реквизирована. На счастье, досталась она его прежним рабочим. Жил он с ними всегда в добрых отношениях, следовательно, пока что они не делали ему никаких неприятностей, оставив для семьи хозяина квартиры и своего бывшего директора две комнаты и расположившись в других с женами и кучей детей.

Семью Болдыревых поддразнивали и смущали разлетающиеся отголоски поломанных зеркал и фарфоровых безделушек, грохот переворачиваемой мебели, не умолкающий ни на мгновение шум; ссоры женщин, препирающихся из-за захваченного канапе, ковра или о месте у печи в кухне. Они приучались постепенно к новой ситуации. Жили, стараясь не показываться на глаза людям и как можно меньше встречаться с ними, хотя порой замечали, что жены рабочих выносят из дома вещи, находящиеся в квартире, и продают их в городе.

– Трудно! – шептал Болдырев жене. – Не печалься, Маша! Если буря минует, как злой сон, добудем все, что потеряли, – он оправдывал рабочих. – Что делать беднякам? Захватили все в свои руки, а теперь живут впроголодь. Фабрики закрыты, работа не идет, так как всевозможные комитеты совещаются, составляют новые планы, препираются. Никто ничего не платит. Хлеба, масла, мяса на рынке нет. Люди просто вынуждены грабить и продавать награбленные вещи! Хвала Богу, что, по крайней мере, никто нас не трогает, что имеем свой угол и сыновей рядом!

Говоря это, перекрестился он набожно и, с признательностью оглянувшись на икону, обнял жену.

– Ты прав, дорогой! – шепнула она. – Вчера, когда ты искал кашу и молоко, встретила я генеральшу Ушакову. Поведала она мне напрямик ужасные вещи! К ним каждый вечер наезжали банды красногвардейцев, проводили обыск; выносили все, что попадало им в руки; осыпали руганью, толкали, а в конце увели с собой генерала. Госпожа Ушакова тщетно ищет мужа уже вторую неделю.

– Убит? – спросил Болдырев, бледнея и испуганным взглядом поглядывая на жену.

– Наверное… Она сама так думает, но еще люди надеются! – ответила она. – Страшные времена! Кара, наказание Божие!

Однако чувствовали они себя счастливыми.

В достопамятный день, когда был захвачен Зимний Дворец, Болдырев с сыном Петром поздно ночью нашли Григория. У него была сильно ушиблена грудь, но он смог покинуть госпиталь. Имея мандат Антонова-Овсиенко, Болдырев забрал сына и привез домой.

С этого времени жили они как в норе и чувствовали себя спокойно.

Невский проспект. Фотография. Начало ХХ века

Весь положенный в банк капитал семьи достался в руки завоевателей Петрограда, а двумя днями позже сравнялся с нулем, когда Совнарком смел денежную систему и уничтожил все ценные бумаги. Болдыревы, однако, располагали довольно большим количеством серебра, драгоценностей, одежды, белья и шуб, а следовательно, могли вести обменную торговлю с прибывающими в столицу крестьянами. Давало это возможность продержаться целой семье. Госпожа Болдырева готовила на керосиновой печке скромные обеды, вообще не заглядывая на кухню, где с каждым днем все более разгоралась ожесточенная домашняя война между женами рабочих, а после их увещеваний – и среди мужчин. Порой вечером, после возвращения рабочих с митингов и никогда не заканчивающихся совещаний, раздавались безобразные ругательства, проклятия, а после них мрачный вой, грохот падающей мебели, звон разбитых стекол – отголоски потасовок.

Часто после такого скандала Болдыревы должны были перевязывать побитых. Потасовки становились ежедневным явлением. Способствовала этому водка. Хотя алкоголь оставался запрещенным, всемогущие солдаты под видом обыска начали грабить винные склады, а также магазины казенной водки, и реализовывать добытое в свободной продаже.

Со всем этим мирилась интеллигентная, культурная семья инженера.

Госпожа Болдырева, видя, как ее легкомысленный и безвольный муж меняется под влиянием внезапно сваливающихся ударов, как понемногу делаются более крепкими духовные связи между ним и сыновьями, в течение многих лет возмущенными царящими в доме отношениями, порой думала, что только сейчас чувствует себя по-настоящему счастливой, так, как в первые годы супружества. Без горечи и ожесточения сносила она мелкие неприятности, неудобства и работу, которую вынуждена была взять на себя ради мужа и сыновей. Они помогали ей, как могли. Работы у них было вдоволь. Казалось удивительным, что такие обычные, издавна функционирующие устройства, как городские водопроводы и электростанция, начали отказывать и порою прекращали свою деятельность. Водопроводные и канализационные трубы замерзали и лопались.

Молодые инженеры вынуждены были их ремонтировать и носить воду из уличных кранов в ведрах; выстаивать часами в очередях, ожидая установленную новым законом порцию керосина и угля для разогрева, хлеба и других продовольственных продуктов.

Инженеры вначале мобилизовали всех рабочих и совместными силами поддерживали порядок в доме, ремонтируя то, что выходило из строя.

Такое положение вещей продержалось едва с месяц. Один из рабочих, которому потребовался кусок трубы для дома, попросту открутил его от фабричной машины. Партийный товарищ донес на него большевистскому комиссару. Рабочий был арестован, обвинен в краже народного имущества и после этого наказан.

И для Болдырева не прошло это безнаказанно. В их комнатах провели обыск, во время которого были отобраны все дорогие вещи. Петр за то, что велел рабочему найти кусок трубы, был заключен в тюрьму Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по Борьбе с Контрреволюцией и Саботажем (или ЧК) на улице Гороховой.

Прокурор, постоянно пьяный подметальщик улиц, неустанно обещал арестованному буржую, что прикажет его расстрелять, и грозил во время судебного расследования револьвером, то и дело приставляя его к груди и лбу молодого инженера.

К счастью, рабочие и мастера с фабрики, на которой работал Петр, подали прошение о его освобождении. Петр Болдырев через две недели вернулся домой и, усмехаясь загадочно, шептал родителям и брату:

– Нагляделся я в ЧК на разные красивые вещи и прошел прекрасную школу…

Не хотел, однако, рассказывать дома о подробностях. Опасался рабочих, которые охотно подслушивали под дверями. Можно было ждать доноса, так как между квартирантами Болдырева такие случаи уже в результате ссор происходили.

Во время прогулок по городу Петр рассказал отцу, что в этом наивысшем суде, где вершилась пролетарская справедливость, царили ужасные условия, вопиющие к небу об отмщении.

Ежедневно расстреливали людей без суда, допускались провокации, как во времена политической полиции, выманивали деньги за освобождение людей из тюрьмы, били арестованных; издевались таким способом, о каком в наиболее мрачных периодах царизма не слышно было никогда.

– Обращаю внимание на то, что кто туда попадет, должен сразу заказать для себя гроб и панихиду! – шептал с усмешкой Петр. – Только случайно можно выйти целым из этого мрачного приращения справедливости.

С ужасом они смотрели на себя, объясняясь только взглядом и шепча:

– Плохо! Очень плохо!

Господин Болдырев среди бесчисленных больших и малых неприятностей, хлопот, обысков, тревоги и ежедневной опасности для семьи и собственной жизни как бы совсем забыл о запоздалой любви, еще недавно так крепко держащей его в своей власти.

Однажды, проходя Невским проспектом, вспомнил он об очаровательной Тамаре. Перешел через мост и направился в сторону дома, где нанял год назад уютную квартирку для танцовщицы.

Удивился, что на его звонок открыла ему двери та самая горничная, которую знал он издавна. Знал, что новый закон запрещал использовать наемную работу и за неподчинение этому сурово карал.

«Рискует Тамара», – подумал Болдырев и спросил горничную:

– Дома ли Тамара?

Сметливая девица опустила глаза и, усмехнувшись двусмысленно, ответила приглушенным голосом:

– Госпожа дома, только не может никого принять… Только что прибыл к ней комиссар нашего района, стало быть…

Болдырев не слушал дальше. Понял все. Доносились до него взрывы веселого смеха, игривый щебет Тамары, возбужденный мужской голос и даже, как ему показалось, эхо поцелуев, приглушенное звоном стекла.

Он бросил взгляд на вешалку и усмехнулся. Висели там кожаная шведская куртка и такая же шапка с большим козырьком – излюбленный костюм новых комиссаров, – а также сабля и портфель – неотъемлемый символ власти коммунистов.

– Пожалуйста, передайте госпоже, что был, чтобы передать ей пожелания счастливой жизни, – промолвил он с откровенным смехом. – К сожалению, не могу дать девушке никаких чаевых, так как у меня ничего нет!

Снова засмеялся и вышел. Остановившись на первом этаже, схватился за бока и взорвался смехом, покатываясь и потирая руки. Уже давно его так ничего не забавляло. Стукнувши несколько раз пальцев в лоб, вышел он на улицу.

Ему предстояла длинная дорога пешком.

Такси были реквизированы с первых дней Октябрьской революции, пролетки и трамваи еще не курсировали, так как извозчики, кондукторы и механики постоянно вели дебаты, становясь на сторону Совнаркома и ее председателя, товарища Ленина. Среди политических споров неистовствующая толпа забывала даже о том, что получала полфунта скверного хлеба в день, а о водке не смела мечтать, так как за ее питье бросали в тюрьму. Впрочем, продаваемая тайно, она достигала чрезмерно высокой цены, доступной исключительно советским бюрократам.

Болдырев, измученный долгой прогулкой, вернулся домой вечером и, заметив озабоченное лицо жены и беспокойство в ее вопрошающих глазах, притянул ее к себе, поцеловал в висок и шепнул весело:

– Будь спокойна, Маша! Все хорошо… Конец всему, что тебе отравляло жизнь, а меня бесчестило. Конец навсегда!

Неделей позже Болдырев с сыновьями получили вызов в Комиссариат Труда.

Какой-то рабочий в кожаной шапке, глядя на них, грубо спросил:

– Буржуи, хотите ли вы служить пролетариату? Потребуются ваши знания. Благодаря которым мы хотели бы иметь своих профессионалов. Если не согласитесь, отберем у вас продовольственные карточки, так как «кто не работает, тот не ест!». Ха, ха! Так сказал наш Ленин! Ну что? Даете согласие? Помните, что в случае отказа встретят вас разные другие наказания, а у нас их большой запас для вас, врагов революции!

Болдыревы обменялись многозначительными взглядами.

– Соглашаемся на ваши предложения, – ответил за всех Петр – Мы не враги революции…

– Я вас знаю, псы коварные! – вскрикнул рабочий-комиссар. – Почти все вы занимаетесь саботажем и бойкотом пролетарской России. Не по вкусу вам социальная революция! Хотели бы вы нас угнетать по-прежнему?!

Старый Болдырев не выдержал! Засмеялся и произнес:

– Товарищ! Вы, вероятно, были рабочим или мастером на фабрике. Написано это на ваших натруженных руках. Скажите мне откровенно и честно, что, в фабричном бюро буржуи разговаривали с вами так, как это делаете вы?

Рабочий не ожидал такого вопроса и смутился. Однако немного погодя занял прежнюю дерзкую позицию и буркнул угрожающе:

– Ну, вы, острые на язык! Известная речь!

Он выдал инженерам какие-то узкие лоскуты бумаги с адресами фабрик, в которых они завтра должны были работать.

Началась работа для пролетариата. Рабочие, только за редким исключением, проводили целые дни вне мастерских. Советовались и ожесточенно спорили о способах контроля над фабрикой, разрабатывали фантастические планы руководства предприятием собственными силами, устанавливали часы работы, пели Интернационал. Одновременно разрушали машины, потому что меняли на провиант самые дорогие части механизмов и находящиеся в складе материалы. Инженеры, протестующие против такого хозяйствования и призывающие к работе, вскоре стали предметом ненависти рабочих и обвинения в буржуазных методах ведения работ.

На счастье, их дело взял в свои руки ведущий комиссар по производству – человек интеллигентный. Приказал всем явиться в бюро и внимательно выслушал жалобы рабочих и объяснения Болдыревых.

Во время хода разбирательства раздавались радостные приветствия и восклицания людей, толкущихся в коридорах Комиссариата.

– Да здравствует Ленин! Да здравствует революция!

В зал, где происходило разбирательство, вошел вождь пролетариата, а за ним вторглась толпа рабочих. Объяснившись с комиссаром по производству, Ленин внимательно присмотрелся к спокойным интеллигентным лицам инженеров и остановил взгляд на обвиняющих их рабочих, повторяющих вокруг фразы, вычитанные из прокламаций и большевистских газет.

Ленин кивнул головой и улыбнулся любезно, почти мягко. Поднял глаза на толпу, ждущую с интересом решения самого диктатора, и промолвил хрипло:

– Товарищи, покиньте сейчас же зал!

Так как Куно Хайланен и два финских солдата, прибывших с Лениным, умело проложили им дорогу к дверям, зал скоро был освобожден от зевак.

Ленин уселся у стола и, обратившись к обвинителям, бросил вопрос:

– Что сделано на фабрике во время работы этих инженеров?

Обвинитель прочитал перечень выполненных работ.

– Почему работа была прервана?

– У нас были важные митинги и… не хватило материалов, так как товарищи вынесли их со складов фабричных, – отвечал один из рабочих.

– Что скажет об этом товарищ инженер? – спросил Ленин.

Господин Болдырев ответил:

– В складах материалов действительно не найдено. Почему, не знаю, так как контроль не касался меня. Я являюсь техническим консультантом. Если бы у меня была бронза, медь и сталь, я отремонтировал бы неисправные машины. Желая работать добросовестно и производительно, я указывал фабричному комитету на необходимость обязательной работы хотя бы в течение шести часов.

– Тем временем, сколько часов работали товарищи? – спросил Ленин.

Болдырев спокойным голосом ответил:

– Комитет ведет учет, следовательно, может вас проинформировать, товарищ председатель Совнаркома.

Ленин поднял голову на обвинителя, который, заглянув в свой портфель, доложил:

– Выпадало… по два часа, и то… не каждый день…

Ленин встал и, щуря глаза, сказал отчетливо:

– Кража имущества общественного, преступное растрачивание рабочего времени, саботаж, прикрытый революционными митингами. Товарищи! Диктатура пролетариата была осуществлена вами для того, чтобы мы смогли растоптать буржуазию, и каждые другие враги для нас – обломок общества. Поэтому необходимым является напряженный труд каждого рабочего. Не шесть, не восемь, но десять, четырнадцать, двадцать четыре часа работы! Слышите?!

Рабочие сорвались с мест и начали кричать.

– Это худшая каторга, чем при буржуях. Где завоевания революции? Где социалистический рай, о котором вы писали и кричали? Где освобождение трудящегося народа? Ни хлеба, ни отдыха после тяжелой работы под ярмом капиталистов!

Ленин улыбнулся мягко, хотя его надутые губы кривились и дрожали.

– Товарищи! – сказал он. – Вы сделали революцию и победили, чтобы построить рай, о котором говорите. Чтобы строить, нужно поработать, а не болтать, не болтать, что вы в течение трех месяцев работаете! Смотрю на вас и думаю: вот эти добрые люди и доблестные революционеры вскарабкались на высокое дерево, уселись на самой высокой ветке, ими восхищается целый мир, а в это время для забавы они сами рубят ветку, на которой находятся. Будьте внимательны, чтобы вы не свалились с вершины дерева и не разбили себе лоб! Кто тогда будет брехать?!

По залу пронесся громкий смех.

Ленин понял, что у него уже есть сторонники среди присутствующих на разбирательстве свидетелей, стало быть, он продолжал с язвительной усмешкой:

– Ничего не делается против вашей воли! Мы исполняем ваши распоряжения. Вы решили в самую жару работать так, чтобы за два месяца сделать работу, рассчитанную на десять лет, чтобы за два года догнать Европу, которая опередила нас лет на пятьдесят! В это время эта жара – это два часа работы и шесть болтовни?! Как у вас горло не распухло, дорогие товарищи! Завидуете, по-видимому, Керенскому, который только и делал, что болтал днем и ночью. Похоже, даже во сне произносил речи. Не хотите ли вы, все же, слышал это на митингах, идти за советом Кузьмы Пруткова, предписывающего «поспешать медленно»? Помните, что наши враги не спят! А когда двинутся на нас, никакая болтовня не поможет! Может, вам обговаривать свои дела и замолчать только, когда петля генералов задушит вас? Работа, работа, товарищи, всякое усилие является необходимым для успеха вашей революции и вашего счастья!

Он умолк и, шепнув несколько слов комиссару производства, объявил спокойным поставленным голосом:

– От имени трудящихся я принимаю решение: инженеры остаются по-прежнему на фабрике, комитету ставится непременное условие, чтобы еженедельно вырабатывал столько, сколько давала фабрика в первый период работы инженеров! Если не выполните этого, станете перед безотлагательным судом за саботаж! Пролетариат не знает ленивства и сострадания, товарищи!

Рабочие молчали и расходились угрюмые. Чувствовали, что ложится на них неизвестная до этого тяжелая, поразительно грозная рука.

Инженеры, поддержанные решением Ленина, горячо уговаривали рабочих начать работу, увлекали собственными примерами, советовались, но те качали головами и бурчали:

– Сейчас уже поздно! Машины наполовину испорчены, нет материалов. Никто ничем не поможет!

Один за другим записывались они в Красную Армию, убегали в деревню, с которой российский рабочий не прерывал родственных связей. Более интеллигентные убегали на должности в бесчисленных чиновничьих учреждениях новой России, с каждым днем превращающейся в государство бюрократов, жирующих на теле народа.

В конце концов, фабрику закрыли. Болдыревы были свободны. Смутило их это, потому что не соглашались они со своими коллегами, которые, считая власть большевиков за явление недолговременное, упорно бойкотировали «власть захватчиков и изменников».

Болдырев и его сыновья думали иначе. Они не верили в быстрое затухание революции. Так как, по их мнению, была она только одним из этапов могучего движения и должна была пройти несколько периодов в течение ряда лет. Как порядочные граждане, не могли и не хотели они оставить родину без помощи, видя, как ее раздирают и разрушают неумелыми руками теоретики, мечтатели, преступники и темные необразованные люди.

Петр Болдырев сказал:

– Мы, профессионалы, должны остаться на своей должности, так как мы нужны каждому правительству. Мы помним, что последнее слово, категоричное, решительно скажет крестьянин. Он топнет ногой, выругается, согнет одержимых и надолго установит порядок. Как же обойдутся люди без профессионалов? Ведь крестьянство не поверит сброду в кожаных куртках, с папками подмышкой, тем тысячам всяческих комиссаров, которые разрушают Россию и требуют, чтобы деревня их кормила. Крестьяне вообще ничего общего с городом не имели, а сейчас внезапно город посадил им на шею комиссаров-паразитов, чужих им и не окруженных даже уважением, темных и часто безграмотных. Власти требуют от крестьян хлеба, мяса, масла для Красной Армии, ничем за это не расплачивающейся, так как у города самого нет никаких товаров, кроме газет, брошюр, лозунгов и других революционных декораций. Мы должны ждать крестьянина с тяжелой палкой и твердым кулаком, чтобы помочь ему в возрождении больной родины.

Такие мысли вынудили их к повторному появлению в Комиссариате Труда. Поведали им там, что они будут вызваны, когда их профессиональная помощь потребуется пролетариату.

В это время районный комиссар, пользуясь тем, что часть рабочих, живущих в доме Болдырева, выехала в деревню, поместил в них несколько семей. Были это нищие, а также темные личности из числа самых плохих городских подонков. Немедленно начались кражи и драки, а после них обыски, постоянное появление милиции, военных отрядов; следственных властей, состоящих из рабочих, солдат и бывших кухарок. Всего больше страдали в результате этих визитов «буржуи», у которых после каждого раза что-то забирали и в добавление к этому ругали «грабителей трудящегося народа».

Жизнь со дня на день становилась все более несносной. Женщины шпионили за госпожой Болдыревой и доносили милиции о покупаемых ею запасах продуктов, о чрезмерном количестве обладае-мой ими одежды, белья и обуви. По ночам врывались какие-то люди, выдающие себя за агентов борьбы со спекуляцией; реквизировали хлеб, муку и разные вещи, принадлежащие буржуазной семье; осыпали бранью и всякий раз крали что-нибудь.

Наконец, настал предел терпению. Было это в начале декабря. Безумствовали морозы. Болдыревы сидели в своих комнатах в шубах, так как в неотапливаемом жилье господствовали пронзительный холод и сырость.

Внезапно в соседней комнате, занимаемой шестью рабочими семьями, раздались пронзительные крики. Какая-то женщина плакала и стонала жалобно.

Госпожа Болдырева долго прислушивалась, после чего промолвила:

– Может, что-то плохое случилось с этой женщиной? Зайду к ней.

Она вышла и в следующую минуту вернулась бледная и взволнованная.

– Григорий! – воскликнула она, обращаясь к младшему сыну. – Беги сейчас же за доктором Лебедевым и проси, чтобы сразу пришел. Какая-то работница рожает! Торопись!

Знакомый врач прибыл немедленно. Когда он осмотрел больную, уведомил:

– У ней нет ни минуты для спасения! В комнате роженицы царит, однако, такой ужасный беспорядок и грязь, что ей грозит заражение и смерть. Не знаю, что делать…

Госпожа Болдырева посмотрела на мужа и сыновей.

– Мои дорогие, – вымолвила она, – сходите в город, а мы в это время перенесем больную в нашу комнату. Нельзя оставить бедняжку без помощи!

Мужчины вышли, но когда вернулись, госпожа Болдырева плакала.

– Знаете, какую подлость сделала женщина, которую мы спасли почти от верной смерти? После окончания родов она заявила, что не выйдет уже из моей комнаты. В это время в комнату водворилась целая семья: ее мать, муж и четверо детей.

Разговор этот услышали в соседней комнате, так как раздался злобный голос женщины:

– Буржуи проклятые! Живут в чистоте и богатстве и думают, что мы хуже их! Хватит этого! Напились нашей крови, теперь наша взяла!

Она выплюнула какие-то гнилые ругательства и умолкла.

– Ничего не поделаешь, – произнес свой приговор Болдырев. – Нужно бежать…

– Куда? – спросила жена.

– В деревню, к брату Сергею. Давно нас приглашал. Может, в деревне будет спокойней, – ответил он шепотом.

– Это хорошая мысль! – поддержали его сыновья.

Несколько дней уплыло, пока Болдыревым удалось получить позволение на выезд из столицы. В свободной пролетарской республике все население, кроме относящихся к партии большевиков, как осужденное, было приковано к своему месту. Знакомые рабочие помогли, однако, и семья Болдыревых, ограбленная полностью, перебралась в поместье Рузино в Новгородской области.

Они облегченно вздохнули, припоминая себе последнюю перед выездом из Петрограда реквизицию, лишившую их последнего остатка имущества; постоянные обыски и контроль паспортов в поезде, подозрительность милиции и безнаказанные оскорбления, бросаемые в их адрес шляющимися повсюду моряками. В Рузино царил покой и достаток. Только теперь Болдыревы поняли, как недооценивали они благосостояние и благодеяний цивилизации. Поняли также, что человек культурный придает чрезмерно большое значение избыткам, становящимся частью ежедневной жизни.

Петр со смехом говорил:

– Прежде я сердился на прачку за плохо отутюженный воротничок, а теперь могу ходить даже без воротничка. Все на свете относительно!

Однако волна революционная быстро добралась до Рузино.

В один прекрасный день во дворе появилась масса крестьян. Возглавлял их мрачный человек в офицерской шинели без погон. У него было злое лицо и глаза, полные ненависти и ожесточенности. Он потребовал, чтобы владелец имения вышел к «народу».

Сергей Болдырев пригласил прибывших крестьян во двор. «Народ», остановившись перед «хозяином», молчал, покашливал и подталкивал друг друга локтями. Наконец, выступил незнакомый человек и произнес дерзко:

– Мы пришли к вам по серьезному делу, товарищ буржуй…

Болдырев приглядывался к нему внимательно. Немного погодя, хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Не узнал вас сразу! Клим Гусев? Давно вас не видел. Это вы пропили свою хату и землю, а потом покинули деревню? Что теперь делаете?

Господин Болдырев не сказал всего. Знал он, что пьяный крестьянин совершил в ближайшем городке какое-то злодеяние, был приговорен к тюремному заключению и исключен из «общины», или первичной, бессмертной коммуны крестьянской.

– Я уполномоченный Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов по всей области, – парировал он с гордостью, дерзко смотря на «буржуя».

– С чем ко мне пришли? – спросил Болдырев.

Гусев, избегая его взгляда, буркнул:

– Пришли к вам, товарищ, потребовать, чтобы вы отдали крестьянам вашу землю, скот, инвентарь и усадьбу. Все это принадлежит теперь народу!

Для подтверждения этих слов он угрожающе поднял кулак.

Болдырев сморщил брови. Не понравился ему «законный» аргумент безграмотного пьяницы Гусева.

– Кулак спрячь, человек, так как иначе ни до чего не добьемся! – промолвил он строгим голосом. – Из газет знаю, что будет собрано в январе Учредительное Собрание. Оно примет новый закон о земле. Подождем! До срока уже недалеко!

Погладил седую бороду, спускающуюся ему на грудь, и взглянул на крестьян спокойно и доброжелательно.

Гусев внезапно выругался безобразно:

– Не вводи нас в заблуждение, буржуй, притеснитель! Достаточно уже выжал из на слез, пота и крови! Отдавай все! Остерегайся, как бы не оторвали тебе голову и не засветили бы в твои глаза, ха, ха, крестьянскую иллюминацию!

– Грозишь? – спросил Болдырев и, обращаясь к крестьянам, воскликнул, – что молчите, соседи? Жил я с вами в дружбе.

Вы знаете, что я не выжимал из вас ни пота, ни слез, ни крови! Это глупые бредни этого бездомного бродяги, пьяницы, арестанта! Говорите! Хочу знать, живет ли справедливость в ваших сердцах!

Крестьяне переступали с ноги на ногу и ворчали:

– Ну… пожалуй, что… как бы по-доброму мы жили… Притеснения никакого не было… Что говорить?! Только приказ вышел, чтобы землю и всякое имущество у господ отобрать и… делить… Пришли мы, чтобы по-соседски, по-доброму, посоветоваться… согласие ваше на это иметь… так как и так… возьмем…

– Возьмете? – крикнул Болдырев. – А по какому это праву? Злодеями хотите быть?! Что на это скажет власть, когда установится лад в стране? Не подумали об этом?

– При твоей жизни, буржуй, не будет другой власти, кроме нас, рабочих и крестьян! – засмеялся Гусев. – Отдавай, иначе сами возьмем!

Болдырева, старого полковника в отставке, героя двух войн, нелегко было испугать. Выпрямился гордо и промолвил, выразительно подчеркивая каждое слово:

– Не отдам, не имея в руках написанного и утвержденного властью закона! Если Народное Собрание так постановит, без слова возражения. Теперь, если хотите, можете делать беззаконие и злодеяние, но тяжело за это заплатите! Образумьтесь, стало быть, пока есть время! Идите домой, подумайте, и о том, что решите, пусть мне сообщит староста.

Махнул рукой и ушел.

Крестьяне покинули усадьбу в мрачном молчании.

– Справедливо говорил, – буркнул один из крестьян. – Можем подождать…

– Ждите… Ждите! – бросился на него Гусев. – Дождетесь новых полицейских, тюрем и кнутов. Буржуи в Учредительном Собрании установят старый порядок, а вы, как быдло, пойдете под их ярмо! Брать! Брать, пока время!

– Но как брать, это брать… – раздались еще несмелые голоса.

Часом позже по двору пробежал староста. Мял шапку, чувствовал себя озабоченным, оглядывался трусливо.

– Несчастье, хозяин, несчастье! Народ обезумел. Наступают последние часы! Крестьяне решили отобрать у вас землю, скот, дом, машины, а вас и супругу выгнать из усадьбы. Велели мне сказать, чтобы без задержки отправил приехавших родственников, так как, как говорит Гусев, объедают они крестьян. Это не мы этого хотим… только этот… Гусев. Подстрекал всех, как дьявол-искуситель… Несчастье!

Он наклонился к уху господина Болдырева и шепнул:

– Переоденьтесь, господин, в деревенскую одежду и ждите. Я за вами пришлю телегу. Мой сын, ваш крестник, отвезет всех в город. Там будет спокойней.

Старый полковник побледнел и раздумывал долго. Наконец заговорил:

– Спасибо вам, староста! Пришлите Ивана с телегой.

Староста вышел, а Болдырев направился в гостиную, где собралась вся семья.

Спокойным голосом, который у него ни разу не дрогнул, объявил, что решил отдать крестьянам имущество и остаться, чтобы темные крестьяне не погубили хозяйства.

– Буду им советчиком и помощником! – произнес он. – Нет у меня права отказаться от своего представительства. Если найду общий язык с людьми, пусть же народ получает с него наибольшую пользу, чего без меня не сумеет взять. Остаюсь! Что касается вас, то крестьяне требуют, чтобы вы уехали. Брат Валериан заберет свою семью и мою жену. Поселитесь у моего приятеля Костомарова. Сидит он на небольшой пашне, работает как обычный крестьянин, стало быть, у него землю не отберут. Это самое безопасное место в это время!

Жена Сергея Болдырева, седая старушка, запротестовала.

– Я останусь с тобой! – воскликнула она. – Не оставлю тебя. На войну поехала за тобой, как санитарка, да и теперь не согласна оставлять тебя одного. Детей у нас не было, жили мы для себя. Таким образом, можем и умереть вместе. Остаюсь, и не старайся меня отговорить от этого намерения. Конец! Решено!

Растроганный Болдырев не протестовал. Подошел к жене и промолвил только:

– Благодарю тебя, Юлия!

Он советовался с братом, просил его о сохранении некоторых документов и нескольких драгоценностей, которые со временем могли бы обратиться в деньги. Поручал ему, чтобы предупредил старого чудака Костомарова, что, быть может, скоро приедет к старому другу на долгое время.

– Опасаюсь, – сказал он, – что крестьяне впадут в бешенство, как ваши рабочие! Когда потеряю надежду, приеду к Костомарову и буду ему помогать.

В старинном дому, помнящем пышный век Елизаветы, осталась седая пара старичков. Сидели они в полумраке и разговаривали тихими голосами.

– Скажи, есть ли хоть один человек в окрестности, которому бы мы причинили зло? – спрашивала старушка. – За что столько ненависти к нам?!

Вздохнула и заплакала горько.

Муж долго ничего не говорил. Прошелся несколько раз по комнате и, подумавши, начал шептать:

– Это сложный вопрос, ой, очень сложный! Отвечаем мы не за свою вину… Должны понести наказание за грехи власти, дворянства, чиновников, интеллигенции, за преступления царя. До сих пор крестьянина считали быдлом, которым можно управлять только кнутом. Темного не хотели выводить из темноты. Копали все большую пропасть между крестьянством и властью и интеллигенцией. Ну, и дождались дней мести! Дикий и темный крестьянин сам вырвался из темницы. Мы для него являемся не только добрыми соседями, Сергеем и Юлией, которых они знают уже пятьдесят лет. Мы являемся «господами», учеными, близкими людьми прежних хозяев, а стало быть, врагами…

Долго говорил он, печально склонивши грустную седую голову.

Внезапно со звоном разлетелось оконное стекло, большой камень упал в комнате, а через разбитое окно ворвалось облако морозного воздуха. С подворья доносился глухой гомон.

Болдырев выглянул из окна. Плотная толпа крестьян, возглавляемых Гусевым, ведущим за собой деревенских баб с мешками в руках, сунулась к ступеням крыльца.

– Открывайте! Открывайте! – раздались голоса.

Охваченная ужасом прислуга убежала. Болдырев перекрестился и пошел к дверям.

Вбежал Гусев, а за ним, крича и толкаясь, ворвались бабы. Они сразу же начали бросать в мешки стоящие на столах предметы, срывать занавески, выламывать дверцы шкафов и буфетов.

– Забирайте все, так как это теперь ваше! Конец буржуям, теперь каждая вещь принадлежит народу! – орал Гусев, размахивая палкой.

– Опомнитесь, люди! – кричал Болдырев, но толпа, ругаясь, отпихнула его и побежала дальше.

Со двора и от строений усадьбы доносились шумные крики и вой крестьян.

Бабы, подстрекаемые Гусевым, обезумели. Ломали мебель, разбивали зеркала; разрушали фортепиано, обрывая струны, выкручивая клавиши; сдирали обивку мебели, драпри, ковры.

В конце концов, они выбежали, таща мешки с добычей.

– Спалить этот старый сарай! – крикнул внезапно мечущийся в толпе Гусев.

Кто-то сунул подожженную жердь под навес деревянной крыши, другой облил стену керосином и подпалил. Языки пламени начали лизать почерневшие, сухие доски старого строения, дым вырывался из щелей между балками и обшивкой стропил. Миновало несколько минут, и вся постройка оказалась в огне.

– Загородить двери! – проревел какой-то женский голос. – Пусть враги народа испекутся в своей норе! Крысы ненасытные!

Спокойный и даже кроткие крестьяне, набожные, любящие загадочные книги религиозные, внимательно вслушивающиеся не только в значение, но сам звук серьезных, величественных, торжественных слов старого славянского церковного языка; бабы и девки деревенские, льнущие почти ежедневно к доброй, мягкой старушке, чтобы пожаловаться, поплакать над своей долей невольниц, терзаемых и притесняемых пьяными мужьями и отцами; посоветоваться в вопросе болезней детей, чтобы получить пособие, написать письмо или жалобу к властям; старцы, которые приходили перед каждым праздником в усадьбу, чтобы побеседовать с «помещиком» о домашних делах, выслушать объяснение невразумительных, запутанных распоряжений губернатора, полиции, казначейского управления, выпросить корову или коня для обедневшего соседа – всех той зимней ночью охватило безумие.

Толпа кричала, выла, свистела, смеялась дико, бессмысленно.

Посматривая на ярко-красные полотнища пламени, с гулом метавших искры и красные угли; на столбы черного и белого дыма; на луну, пляшущую на темном небе, слушая треск досок и стропил, тоскливый звон лопающихся оконных стекол, чувствуя на себе горячее дыхание огня, быстро пожирающего старую резиденцию Болдыревых, толпа перекатывалась беспокойно с места на место, ругаясь и богохульствуя.

Какая-то старуха с исступленными глазами, в которых бегали кровавые отблески пожара, без причины подоткнув юбку выше колен, с пронзительным повизгиванием выкрикивала:

– Палите, палите, Божьи люди! Когда спалим дом, господа никогда уже не вернутся!

Другая, бросая омерзительные слова, вторила ей:

– Мать Пречистая, Господи Христе, позволили мне дожить до радостного дня!

Голос ее сорвался в едком дыме, и так она начала плевать и выкидывать из себя гнилые, развратные ругательства и неистовые проклятья, похожие на святотатства.

Какой-то крестьянин, бессмысленно дрыгающийся перед крыльцом, внезапно крикнул:

– Господа у окна, люди православные!

Огонь доставал уже жилой части дома.

Болдырев, схватив жену, потерявшую сознание от сильного испуга, тащил ее к выходу. Двери были забаррикадированы деревянными чурбанами, набросанными крестьянами. Старый полковник не мог их поднять. Стало быть, выбил стулом стекло в сени и намеревался этой дорогой спасть жизнь.

Крестьяне смотрели на мечущуюся перед окном седую голову Болдырева, поднимающего сползающую постоянно жену.

К окну подскочил какой-то подросток и метнул в старика камень. Толпа в это время завыла, заскулила, и град камней посыпался на седую голову и грудь, покрытую длинной серебристой бородой.

Болдырев вдруг исчез. По-видимому, упал, пораженный камнем.

В данный момент с треском, грохотом и шумом завалился верх, выбросил высоко, под самое небо столбы искр, пылающих головешек и углей.

– Ур-р-ра-а-а! – прокатились над толпой радостные, триумфальные крики и звучали долго, заглушаемые грохотом заваливающихся балок и стен.

– Выводите лошадей! – пробился сквозь гам и шум пронизывающий крик.

Все помчались к хозяйственным строениям, но не успели до них добежать, так как крытая соломой конюшня, амбар и деревянный барак с локомобилем, машинами и сельскохозяйственными орудиями, засыпаемые горящими головешками, сразу были охвачены пламенем. Раздался тонкий, жалобный визг и встревоженное ржание коней, шипение огня, скрежет и треск пылающего дерева.

«Крестьянская иллюминация», одна из бесчисленных, которыми озарена была Россия, затухла только с рассветом.

Мужики и бабы размахивали руками и, крича возбужденными голосами, вернулись в свои избы, погоняя скот, забранный со скотного двора Болдыревых.

– Эх, Акимий Семенович, веселая ночка была! – кричал одноглазый крестьянин, похлопывая старосту по плечу.

– Чистая работа! – молвил тот, поблескивая мрачными глазами – Все до последнего сожрал огонь. Ничего не осталось. Машины жалко! Новые, добрые были…

– Малая беда, короткая печаль! – пропищала идущая рядом женщина, согнувшись под тяжелым мешком, набитым награбленными в усадьбе вещами. – Наше право теперь! Все принадлежит народу… Так наставлял товарищ Гусев!

Ощущая неожиданную сердечную благодарность к Творцу, высокий крестьянин с опаленной бородой воскликнул с воодушевлением:

– Толстую свечу поставлю перед иконой святого Николая Чудотворца за то, что без никакой помехи закончили дело раз и навсегда! Наша земля, вся нам принадлежит, Мать-кормилица!

– Смотрите только, чтобы наследники Болдырева не вернулись, – отозвался остерегающий голос. – Ой, в Сибирь погонят нас за эту ночь, братишки. Господи Христе, смилуйся над нами. Защити слуг Твоих!

Мужики начали оглядываться боязливо, креститься и шептать молитвы.

Услышал это Гусев и, сдвинув шапку на затылок, крикнул:

– Не бойтесь, товарищи! Никогда не воротятся… Для спокойствия и уверенности вобьем мы на погорелище кол из осины. Это уже наверняка, никогда не вернется никакой Болдырев!

– Вобьем кол! Почему не вбить?! – бормотали мужики.

Так шли они, то разговаривая, то радуясь зловеще, то чувствуя великий страх, ползущий отовсюду в сером сомнительном свете зимнего морозного предрассветного часа.

В это время в Петрограде печатные машины с ядовитым, злым щелканьем печатали воззвание Владимира Ильича Ленина к крестьянам: «Говорим вам: не ждите никакого закона, берите себе землю, захваченную слугами царя, богачами и дворянством! Сметайте со своей дороги врагов, угнетателей и эксплуататоров! Вам служит право обиженных, сбрасывающих кандалы. Спешите, так как хозяева земельных владений надеются на поддержку, организуемую царскими генералами! Они несут вам чрезвычайные суды, смерть, кнуты, тюрьмы и каторгу! Спешите и помните, что того, что захватите, никто и никогда у вас не отберет! Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует рабоче-крестьянская власть! Да здравствует диктатура пролетариата!».

Ленин написал это воззвание около полуночи, возвратившись с заседания Совнаркома. Слушая речи товарищей, почуял тоску и охватывающую его тревогу.

Проходя длинными коридорами Смольного Института, думал: «Действительно ли я являюсь и буду диктатором миллионов крестьян и рабочих? Хватит ли мне силы, чтобы навязать им свою волю?

Хочу это сделать, так как моя воля никогда не будет направлена на мою личную пользу. Все, не исключая своей жизни, хочу посвятить делу – освобождению трудящихся от уз наемного рабства Между тем, представляется мне, что массы владеют мной, навязывая мне свои требования, а я с трудом могу выпросить реализацию крох собственных стремлений? Разве я был рабом толпы? Этого сборища чужих людей, кричащих рабочих, темных, самых плохих крестьян? Должен был, уступая им, чтобы вырвать от них право продовольственной диктатуры, еще раз призвать крестьян к пробуждению самых лучших, наикультурнейших хозяйств. Впрочем, почему сам этого опасаюсь? Диктатура переходит ко мне, а когда я буду чувствовать ее зажатой в руке, поверну все так, как я захочу!».

Тоска, однако, не развеялась после этих размышлений творца новой революции.

В это самое время в комнате, охраняемой вооруженными латышскими революционерами под командой Петерса и Лациса, лежал на софе Феликс Дзержинский. Не спал, так как в течение нескольких лет страдал бессонницей.

О чем только не думал в течение бесконечно долгой полосы мучительных дней и ночей бывший каторжник, социалист, человек, сотканный из нервов, дрожащих ненавистью и жаждой мести?! Он пылал ненавистью ко всему миру. Мечтал о мести ко всему, что жило и что было делом живых существ. Жаждал видеть вокруг себя кровь, тела убитых и замученных, кладбища, руины и пепелища, а над этим – смерть.

Сейчас лежал он с открытыми глазами, ежеминутно прикрываемыми дергающимися и опускающимися веками, красными, припухшими; руками сжимал он судорожно конвульсирующее бледное исхудалое лицо, шипел от боли, кривя губы в ужасной улыбке страдания и скрежеща зубами.

Поздно ночью принесли ему записку от Ленина.

Диктатор писал, что полностью ему доверяет, следовательно, поручает ему важное дело, которое может повлиять на судьбы революции. Предвидится гражданская война в целях подавления сопротивления и завоевания провинции. Будет организована большая армия, а также гвардия преторианцев для обороны Совнаркома. Войдут в нее латыши, финны и китайцы, вызванные в свое время царским правительством на военную работу. Этих людей нужно щедро подкармливать. Достаточно должны иметь пропитания также солдаты, воюющие на внутренних фронтах. Нельзя оставить без снабжения города, так как в них легко возникают бунты. Провиант для рабочих, солдат и городов должна обеспечить деревня, но – обнищавшая и исчерпанная – не захочет она делать этого добровольно. Совнарком поручает товарищу Дзержинскому обдумать способы принуждения крестьян к доставке продуктов в снабженческие пункты. План этот должен быть выполнен им самостоятельно, без контроля и в самое ближайшее время.

Об этой записке Ленина думал Дзержинский, извиваясь и терзаясь на твердой софе.

Наконец, заметив первые серые отблески рассвета, уселся он и, сжимая голову холодными ладонями, шипел:

– Я из этой темной глухомани, жестокой, языческой в своем сектантском христианстве, распущенной, трусливой и рабской выжму все, хотя бы она излила всю свою кровь! Внуки их будут меня помнить.

Он хлопнул в ладоши.

На пороге вырос силуэт солдата-латыша. Бесцветное лицо, холодные, почти белые глаза и серые волосы, выглядывающие из-под козырька шапки, оставались неподвижными, как вся сильная, ловкая фигура караульного.

Дзержинский спросил внезапно:

– Ненавидите, товарищ, русских, этих крикливых рабочих, этих темных как ночь крестьян; этих интеллигентов, которые притесняли все завоеванные народы: поляков, латышей, финнов, татар, украинцев, евреев?

Солдат смотрел строго и изучающе.

– Это псы бешеные! – рявкнул он.

– Псы бешеные! – повторил Дзержинский. – Нельзя щадить бешеных, не полагается оказывать им сострадание.

Солдат молчал, жесткий, бдительный.

Дзержинский набросал на бумаге несколько слов и произнес:

– Пошлите, товарищ, эту записку Малиновскому и скажите Петерсу, чтобы пришел ко мне!

Он упал на софу, исчерпанный этим усилием и видом живого человека, шипел от боли и стискивал зубы, чтобы не завыть, не застонать.

За дверями лязгнули винтовки. Латыши сменялись на карауле.

В это время в Рузино догорели последние балки и доски.

На истоптанном, покрытом копотью снегу остались черные, мрачные пепелища и торчащие скелеты потрескавшихся печных труб. Уносились полосы дыма и клубы пара.

В деревне крестьяне делили скот, ссорились и перебрасывались отвратительными ругательствами. В конце концов, они закончили и рассеялись по хатам, смотря на небо благодарным взглядом и шепча с набожным умилением:

– Христе Боже, Избавитель наш! Пусть имя Твое будет благославено на веки веков, что утешил нас, нищих и убогих, и награду нам послал за годы притеснения и недоли! Осанна, осанна Богу нашему на небесах!

Над лесом с криком и хрипло перекликаясь, поднялась, кружа шумно и мечась в морозной мгле, черная туча воронов и ворон… она летела с ночлега кормиться. Каркала хищно и зловеще.