В Киеве, в доме раввината, проходило тайное собрание представителей израильских. Здание синагоги и прилегающие к нему строения зорко охранялись молодыми евреями, сидевшими в засаде на перекрестках улиц и в ближайшем саду.

В зале совета, у круглого стола, сидели раввины и цадики в ритуальных одеяниях, серьезные и сосредоточенные. Посланцы церковных общин стояли в глубоком молчании, сгрудившись, не сводя неподвижного пылающего взгляда со старейшин.

Синагога в Киеве. Фотография. Начало ХХ века

Почтенный цадик привстал, поддерживаемый под локти, и сказал:

– Пророк Исайя говорил: «Горе народу грешному, народу беззаконием отягощенному, племени злому, сынам злобным покинули Бога, поносили Святого Израиля, повернули вспять»16.

Он уселся, тряс седой головой и тяжело дышал. Поднялся молодой приезжий раввин и, повернувшись к собравшимся, произнес:

– Уважающие и верующие закону Моисееву! Поручили мне изучить и углубить важный вопрос. Я сделал это. Бросаю обвинение на голову скрывающихся под чужими фамилиями сынов Израиля. Утверждаю, что они делают беззакония и часто ходят в крови. Преступление это перед Богом, так как израильская кровь была ими пролита! Преступление это перед нашим народом! Россияне и другие народы, видя евреев среди беспощадных убийц, начинают пылать к нам ненавистью. Пролив кровь народа избранного, погибнут виноватые и невинные мужья, жены, детки! Обратились мы со своими словами образумливания к сынам злобным, упорствующим в беззаконии, но они спиной повернулись к Богу, не вняли к просьбам и советам Его жрецов. Сердца их остались холодными к пророчеству Исайи, говорящему «Земля ваша опустошена, города ваши огнем спалены, страну вашу перед вами чужеземцы пожирают, и пустеет она, разрушенная неприятелем»17. Обвиняю потому беззаконников великим обвинением, в соответствии с Мишной и Тосефтой18, согласно с текстом Маккот, так как «сотрет злобных и грешных сообща, а которые Бога оставили, будут истреблены». Обвиняю и требую смерти для них, какое же право дал нам Моисей: «Кто ударит человека, желая убить, пусть смертью умрет!»19.

Раввины снова подняли почтенного цадика, а тот тряхнул рукой и сказал серьезным голосом:

– Повторяю за Иезекиелем слова Иеговы: «За то, что стану я действовать в ярости; не пожалеет Око Мое и не смилуется; и хотя бы взывали к ушам моим громким голосом, не услышу их»20.

– Аминь! – произнесли раввины и цадики, склонив головы.

– Аминь! – вздохнуло собрание.

Слуга синагоги поместил на столе урну. Все присутствующие сгрудились вокруг. Раввин-обвинитель читал фамилии, а трясущийся престарелый цадик вынимал карточки из урны.

Тишина воцарилась в зале.

Раввин выкрикивал:

– Соломон Шур!

Цадик отвечал:

– Белая карточка.

– Моисей Розенбух!

– Белая…

Делалось это долго. Объявлялись то и дело другие фамилии, а после них отзывался слабый голос старца:

– Белая…

Наконец раввин прочитал:

– Дора Фрумкин.

Цадик поднял над головой карточку и произнес торжественно:

– Черная!

Жеребьевка продолжалась почти до полуночи. Черные карточки исполнителей смертного приговора выпали на Дору Фрумкин, Фанни Каплан, Янкеля Кульмана, Моисея Эстера и пяти других членов еврейских общин, включающим фамилии добровольцев, готовых убить преступников, навлекших на весь народ израильский ненависть и месть христианского мира.

Зал постепенно опустел. Только цадики, качая головами, долго в нем оставались, шептали что-то, обращаясь к себе и вздыхая. Этой ночью в тайне был вынесен приговор. Никто о нем не знал, так как община, как рой пчел, умела сообща действовать, молчать и скрывать свои намерения.

Одновременно в другом месте также было принято решение о смерти для ненавистных народных комиссаров, свирепствующих все больше.

Ленин ни на минуту не прерывал работу. Напрягал все силы и способности, чтобы разрушить то, что мешало ему в строительстве новой жизни.

Признавался в своих планах Надежде Константиновне, а собственно говоря, самому себе. Она сидела молчаливая, неподвижная. Чувствовала себя предметом, необходимом в данный момент откровений Ленина.

– Социализм… социализм – это несбыточная мечта! – произнес он. – Для него недостаточно капиталистического развития промышленности и пролетаризованного общества. Нет! Для социализма обязательным является еще что-то, что должно родиться здесь и там!

С этими словами стукнул он себя в лоб и грудь.

– Не нравится мне социализм!.. Он невозможен, так как человечество не имеет чувства и потребности самопожертвования…

Заметив, что жена подняла на него глаза с молчаливым вопросом, воскликнул:

– Да, да! Я являюсь только лавиной, силой, пробивающей дорогу для социализма в будущем! Сейчас хочу разрушить препятствия: частную собственность, индивидуальность, Церковь и семью. Это проклятые крепости, сдерживающие движение вперед! О капиталистах и буржуях не думаю. За месяц или два от них ничего не останется. Не были они организованы, не имели смелости нам воспротивиться. Идут, как бараны под нож! Ха, ха! Трудно будет с крестьянами, так как они являются самыми сильными мелкими буржуями! Зубами и когтями держатся за землю!

– У тебя есть какой-то план? – вмешалась несмелым голосом Крупская.

Он взорвался веселым смехом и ответил:

– Уже забил им клин в голову, опубликовав декрет об исполнении отчуждения земли по собственному почину крестьян, без участия какой-нибудь власти! Уже тогда красивые иллюминации устроят наши послушные, благочестивые крестьяне, подрежут глотки и испекут своих «хозяев» в горящих усадьбах! Сейчас удалось мне раздробить партию эсеров, перетянув на свою сторону их левую фракцию. Искусил я их службой в ЧК, где они смогут выпустить, сколько захотят, крови из владельцев больших площадей земли! Будут стараться! Теперь мы вобьем в крестьянские лбы убеждение, что Учредительное Собрание, как дырявая изношенная подошва, никому не нужно, так как они уже получили землю в вечное владение.

– Снова много пишешь… ночами, – шепнула Надежда Константиновна, с беспокойством поглядывая на желтое лицо мужа.

– Чего хочешь, моя дорогая? Наша диктатура стала диктатурой журналиста! – засмеялся он. – Мы только доводим силу печатного слова, которое, правда, в это время поддерживаем действием!

Послышался звонок телефона. Ленин снял трубку с аппарата. Немного погодя он веселым, радостным голосом сказал кому-то:

– Очень рад! Пожалуйста, приходи. Жду!

Обращаясь к жене, произнес:

– Через пятнадцать минут у меня будут гости.

Крупская, ни о чем не спрашивая, вышла.

Несколькими минутами позже появился секретарь Ленина и доложил:

– Елена Александровна Ремизова…

– Пожалуйста! – живо ответил Ленин и подошел к двери.

В кабинет вошла Елена. У ней было бледное взволнованное лицо, губы ее дрожали, в глазах сверкали искры гнева.

– Пришла к вам с жалобой! – воскликнула она без приветствия.

– Что произошло? – спросил Ленин, иронично улыбаясь.

– Я была в церкви со своими воспитанницами. Ах! Это просто ужасно! Не хочется верить! Внезапно врываются солдаты ЧК, начинают выгонять молящихся, ищущих умиротворения и утешения. Пожалуйста, представьте, что сейчас Рождество Христово. Солдаты бьют людей, богохульствуют ужасно, срывают со стен иконы, выламывают двери, ведущие в алтарь, а позже стреляют по иконам и кресту! Это ужасно! Это может вызвать вспышку возмущения людей, гражданскую войну!

– А сопротивлялся ли народ, угрожал, поднимал бунт? – спросил Ленин, спокойно глядя на Елену.

– Нет, убегал в панике, толкаясь и в давке дерясь между собой на кулаках, – ответила она, вздрагивая еще от этих воспоминаний.

– Ну, видите, что все идет наилучшим образом! – заметил он со смехом.

– Но произошли дела ужасные, богохульственные, святотатственные! – взорвалась она. – И все от имени приказов Ленина!

– Зачем вы говорите от имени Бога? – пожал он равнодушно плечами. – Или Бог очень гневался? Или гремел? Или покарал солдат ЧК? Вы молчите? Или не гневался и не наказывал? Превосходно! Почему вы так возмущены, Елена Александровна?

Она ничего не сказала, глядя на него с ужасом.

Он взял ее за руку и произнес:

– Дорогая Елена! Успокойтесь! Не сделано это без моего ведома. Я в этом повинен и полностью беру на себя ответственность за богохульство, святотатство и всякие последствия Божьего гнева. Все! Все!

Посмотрел на нее внимательно и добавил:

– Видите, я должен разрушить церковь и искоренить религиозность. Это кандалы, тяжелые кандалы души! Православная Церковь не является воюющей, как католицизм, не оказалась в состоянии освободиться от преступных рук власти. Стала ее орудием, духовным жандармом! Учит пассивности, раболепному покорству, молчаливому повиновению!

Он прошел по комнате, после чего продолжил проникновенным голосом:

– Как же бы я смог с одержимым религиозным гипнозом народом прорубать в темном и извечном широкую дорогу счастья и настоящей, гордой свободы человека? Как?!

– Это ужасно! – шепнула она.

– Возможно, но понятно ли? – спросил он, наклонившись к ней.

Молчала, не в силах опомниться от волнения и избавиться от воспоминаний увиденного, пронзительной боязни, невозможной для воображения.

Ленин нагнулся еще ниже и сухой горячей ладонью снова дотронулся до ее руки.

– Елена!.. Елена! Поверьте мне, так как я никогда не говорю красиво звучащих фраз. Поверьте мне! Для Бога, если существует какая-то высшая сила в космосе, в этом таинственном небе, весьма очень замаранном Коперником и Галилеем, а также для верующих в Бога будет стократ лучше, если люди переживут период новых потрясений и преследований!

– Не понимаю! – шепнула.

– Верующие пассивны, по привычке, бессмысленно набожные станут борцами за своего Бога, будут его защищать и обожать в мыслях и сердце. Появится не религиозность, как система воспитательная, но вера, пламенная вера апостолов и мучеников, та, которая сдвигает горы с места и совершает чудеса! Эта новая, освобожденная, оживленная кровью и мукой вера породит чувства настоящие, христианские, а из них наиважнейшее – жертвенность, начало и конец моих стремлений, социализм на земле! Поняли ли вы, Елена,?

– Да… – простонала она почти с отчаянием.

Больше уже о том не говорили. Затрагивали другие темы.

Расстались, крепко пожав руки. Из сапфировых глаз Елены источалось мягкое сияние. Она понимала Владимира Ульянова, прощала его беспощадность, жестокость фанатика и аскета, убеждения, твердые как скала… Таких людей никогда она не встречала. Он внушал ей уважение, приводил в ужас и восхищал. С грустью думала, что если бы был жив ее сын, отдала бы его этому сильному человеку, чтобы служил ему верно во имя счастья народа и всего человечества.

Ленин переживал тяжелые времена, хотя веселость и живая энергия его не покидали. Его противники, чувствуя, что затевается что-то между ним и Учредительным Собранием, осыпали диктатора тяжелыми обвинениями и клеветой. Особенно охотно они пользовались результатами следствия, проводимого еще при Керенском. Меньшевики, имеющие документы судебные, доказывали, что Ленин и его помощники были платными агентами Германии. Строили они свои утверждения на том, что Совнарком получал от Германии через некую Суменсон, живущую в Стокгольме, деньги.

Обвинение было тяжелым и производило впечатление на значительные массы населения. Даже коммунисты были сбиты с толку и с сомнением качали головами, спрашивая себя:

– Ленин ничего на это не отвечает? Это удивительно!

Диктатор, узнав о результатах агитации противников, потер руки и засмеялся весело.

– Хорошо! – воскликнул он и кивнул стенографистке. – Пожалуйста, запишите мое короткое заявление и завтра поместите его в газетах!

Прошелся по комнате и продиктовал:

– Деньги в самом деле получены от товарища Суменсон. Об их происхождении знают подробно Карл Либкнехт, Клара Цеткин, Роза Люксембург, Фритц Платтен и другие заграничные интернационалисты. Требуем решительных доводов, что желательная сумма, недостаточная, однако, для продажи России Вильгельму II, происходит из кассы Главного Германского Штаба, как утверждают клеветники, которым мы ответим вскоре другими аргументами.

Он засмеялся весело и еще раз повторил:

– До завтрашних газет самой жирной печатью!

После ухода стенографистки он по телефону объяснился с Дзержинским и Петерсом.

Ночью раздался нетерпеливый сигнал телефона.

Дзержинский доложил:

– Все улажено. Латыши захватили врасплох трех журналистов, имеющих материалы по следствию. Пятнадцать минут назад они были уничтожены.

– Благодарю! – отвечал Ленин. – Держите ухо востро с этой брехливой сворой!

– Знаем о каждом их намерении! – прозвучал ответ. – Завтра должна произойти пробная манифестация в честь Народного Собрания, назначенная на 6 января.

Ленин нахмурил лоб и произнес:

– Уже говорил, как вы должны поступить.

– Мы подготовлены! – отозвался в трубке зло шипящий голос Дзержинского.

Ленин повесил трубку.

Несколькими часами позже, несмотря на сильный мороз, он стоял у открытого окна и прислушивался. Стылый зимний воздух нес удивительно выразительные отзвуки винтовочных залпов и злой задыхающийся стук пулеметов.

Во внутренний двор на полном ходу въехал мотоцикл. С него соскочил финский солдат и исчез в вестибюле дворца. Немного погодя вошел он в кабинет диктатора.

– Манифестация разогнана. Полегло около пятисот демонстрантов. Знамена и плакаты сорваны и уничтожены. Население города спокойно. Наши патрули с пулеметами дежурят на перекрестках улиц, товарищ! – доложил он прерывающимся голосом.

– Хорошо! Можете идти! – сказал Ленин.

Блеснул черными глазами и шепнул:

– У вас уже два аргумента, господа меньшевики и народники! Не бойтесь трупов, придут еще другие…

Об одном из них он думал в течение всей прошедшей ночи.

Послал солдата за товарищами Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Сталиным, Антоновым, Урицким, Мураловым, Пятаковым и Дыбенко.

– Какие вести с фронта? – спросил он, когда все вызванные собрались в кабинете.

– Очень плохо! – ответил неохотно Троцкий. – Доносят, что Германия замышляет начать новое наступление в целях захвата Петрограда. Тогда конец революции! В контрреволюционных кругах ждут немцев, как спасение души!

Ленин засмеялся и проворчал:

– Это уже настоящее предательство! А на нас псы вешают, что мы хотим мира!

– Население Петрограда и Москвы поглядывает на немцев, которые собираются восстановить прежний порядок, водворить на трон династию, а нас уничтожить! – воскликнул Зиновьев, хватаясь за густую курчавую шевелюру.

Ленин равнодушно повел плечами.

– Товарищ председатель напрасно пренебрегает ситуацией! – заметил зло Урицкий. – Здесь нужно что-то обдумать, решить радикально! Нельзя играть в истребление других социалистов руками польского шляхтича Дзержинского, когда враг стоит на пороге! Германский империализм силен и не будет шутить, когда вторгнется в Петроград, приветствуемый восторженно населением.

– Да! Товарищ Урицкий справедлив! – поддержал его Каменев, многозначительно поглядывая на Троцкого.

Ленин слушал внимательно, а от его зоркого взгляда не укрылись мельчайшие проявления чувств и несказанных мыслей товарищей.

– Интуитивно чувствую, что товарищ Урицкий недоволен моим доверием к Дзержинскому. Не хочу недоразумений между нами. Дзержинскому было поручено щекотливое дело, чтобы не подвергать вас, иудеев, опасности. У меня есть информация, что община вас предупреждала… Да?

Они молчали минуту, после чего кивнули головами.

– Следовательно, с этим кончено! Теперь вы, пожалуй, понимаете? Дзержинскому доверяю, так как напоминает он мне адскую машину, наполненную ненавистью.

– Это безумец, маньяк! – воскликнул Зиновьев с истерическим пафосом. – Знаете ли вы, товарищи, что он шпионит даже за нами?

Ленин улыбнулся мягко, что принудило товарищей к особенной бдительности. Они знали эту усмешку. Она вызывала опасение, что сейчас обрушится тяжелый удар, неотразимый, неожиданный и быстрый.

Однако Ленин засмеялся весело и произнес:

– Этот безумный поляк просил у меня недавно, чтобы я установил надзор за ним самим. Какой из него фанатик! Никому, даже себе не верит!

– Малиновского заманил к себе неделю назад и приказал убить! – воскликнул Урицкий, топая ногами. – Убил безусловно, так как никто не видел товарища Малиновского с того времени!

Ленин сморщил брови и шепнул:

– Немного поспешил. Только немного… До сих пор этот агент царской полиции принес нам больше пользы, чем вреда. Но однако и так, раньше или позже, должен был погибнуть. Вскоре уже не был бы нам нужен.

Он махнул небрежно рукой и сказал:

– Товарищи! В течение трех дней, которые остаются нам до Нового года, вы должны трубить в прессе во все трубы иерихонские, что пролетариат должен взяться за оружие и дать отпор германским империалистам на подступах к Красной столице. Направьте на это всю вашу энергию и способности! Запустите в движение агитационный аппарат!

– Армия не захочет еще раз подставлять свои головы, – заметил Антонов угрюмо.

– Да! – буркнул Муралов. – Вы знаете хорошо, что не хватает нам военных материалов и провианта. На войну гражданскую пойдут, биться с врагом внешним не захотят!

– Пошлем, следовательно, вооруженных рабочих, революционный пролетариат! – воскликнул Ленин. – Французская революция доказала, что может сделать даже не вооруженный народ!

Троцкий усмехнулся язвительно:

– Французская, не российская… – прошипел он.

Ленин внезапно рассмеялся так чистосердечно, что на глазах выступили слезы.

– Ничего вы не понимаете! – промолвил он, заходясь смехом – Все же предвижу, что если немцы плюнут из пулеметов, наши революционные дружины будут рассеяны, как стая мышей! Однако наше выступление будет иметь результаты первостепенной важности. Послушайте!

Переходя от одного к другому, хватая за руку и ударяя по плечу, объяснял сквозь смех:

– Революционная армия выступила. Украсим это для города и мира помпезно, хо, хо! Мы окажемся в состоянии разукрасить этот факт! Что из этого следует? Замолкнут наши клеветники, социалисты из агонизирующего после Керенского Совета. Заставим задуматься контрреволюционеров, мечтающих о создании новой добровольной армии. Перетянем на свою сторону офицеров, которых уже потом не отпустим. Французы и англичане поднимают голову и, несомненно, с новой силой будут действовать на западе. Германия будет вынуждена отвлечь с нашего фронта несколько дивизий и станет более склонной к мирному договору с нами. Наше выступление против Германии раз и навсегда развеет подлое подозрение к нам в службе на пользу Германии. Когда бы так было, штаб Вильгельма должен был бы опубликовать компрометирующие нас документы, чего нельзя сделать, так как документов таких нет.

Все поразились.

Был это дьявольский план, опирающийся на пророческое понимание состояния дела.

«Макиавелли…» – подумал Троцкий, с уважением глядя на желтое лицо и куполообразный череп Ленина.

– Да здравствует Ильич! – крикнул горячий грузин Сталин.

Этот возглас подхватили тотчас же Муралов, Пятаков, Дыбенко и Антонов. Немного погодя и другие товарищи присоединили свои голоса к горячей, стихийной овации в честь этого мудреца с монгольским лицом и хитрыми веселыми глазами мелкого купца.

Ленин смеялся, искусно скрывая свою радость. Чувствовал, что добился великой победы и что товарищи, которых он очень заинтересовал этим, становились в данный момент его людьми.

Он хотел напоследок утвердить свой триумф.

– Вы поняли мой план? Займитесь им старательно и быстро! Потому что у нашего ЧК будет много работы, мы именуем, товарищи, Володарского начальником политической разведки; Урицкого – руководителем вооруженных сил этой организации, а Дзержинскому отдаем самую грязную работу, суд! Говорю: самую грязную, это и кровавое дело, и такое, за которое будут нас проклинать, потому что суд не будет упорядочен никаким другим правом, кроме собственного убеждения прокурора, судьи и… палача в одном лице. Согласны?

– Не протестуем! – отозвались товарищи.

– Отлично! Таким образом, работать! – закончил совещание Ленин.

Товарищи вышли, а он бегал по комнате, потирал руки и щурил скошенные, хитрые глаза, смеялся тихо, вызывающе.

Тремя днями спустя сирена, установленная на здании Смольного Института, ревела долго, выбрасывая новый лозунг, ранее с помощью газет и агитаторов вбитый в головы рабочих, окрестных крестьян и разных подонков общества, свихнувшихся людей и преступников, вращающихся вокруг «пролетарской власти».

Ленин не ошибся. Все, что было им предвидено, доводилось до конца, как по приказу опытного режиссера. Обманывал, вводил в заблуждение, обольщал всех: союзников царской России, Германию, контрреволюционеров, социалистов, пролетариат и собственных товарищей.

Думая о них, Ленин кривил губы и шептал:

– Они боятся Учредительного Собрания как наивысшего выражения воли народа. Теперь это выражение гнездиться будет во мне. Я же разгоню или сомну Учредительное Собрание, подпишу мир и зажму все в один год. Никто мне теперь не воспротивится!

Он решил нанести новый удар сопротивляющимся диктатуре пролетариата социалистам. Приказал созвать большой митинг информационный в Михайловском Манеже. Об этом кричали все газеты. Красные афиши и плакаты, развешанные на улицах, сзывали население на манифестацию, назначенную на 1 января 1918 года.

Накануне этого дня в кабинете Ленина появился Володарский вместе с незнакомым человеком с беспокойными движениями и бегающими глазами.

– Я привел товарища Гузмана, моего помощника, – бросил Володарский. – Хотим сообщить о важном деле. Никто нас здесь не подслушает?

Ленин тронул плечами и ответил с усмешкой:

– Здесь? Наверное, никто…

– Товарищ, у нас есть важная и совершенно заслуживающая доверия информация. Одна организация готовит покушение.

– На кого? На меня? – спросил он.

– Не знаем точно, на кого. Нас уведомили только, что на народных комиссаров, – шепнул Гузман и поднял палец вверх.

– Какая это организация? – задал вопрос Ленин и с интересом ждал ответа, не спуская подозрительного взгляда с глаз комиссаров.

После короткого раздумья Володарский ответил:

– Организация смешанная… Входят в нее белые офицеры и эсеры… знаем только это.

– У вас неточная информация! – воскликнул Ленин. – Царские офицеры не принимают в этом участия. Могли тысячу раз совершить покушение на мою жизнь и не сделали этого. Лишены духа и смелости… живые политические трупы! Или эсеры… Впрочем, не имеет это значения! Что же посоветуем на эти козни? Знаете предполагаемых исполнителей покушения?

– Нет! Знаем только, что покушение подготовлено, – отвечал Володарский. – Пришли мы, чтобы вас удержать, товарищ, от намерений выступления на завтрашнем митинге!

Ленин прошелся по комнате. Сжал руки и рассмеялся.

– Удержать меня? Ведь я заранее сообщил о своем выступлении! Выступлю, товарищи! – ответил он.

Они смотрели на него с удивлением.

– Думаете, можно меня испугать? Человек, который с давних пор не думает о себе, не знает страха. Все же вы знаете, что за границей ходил на переговоры с политической полицией один. Помните, что по приезду в Петроград, перед июльским выступлением, посещал я казармы и произносил речи? Проходил тогда среди рядов ненавидящих меня вооруженных офицеров прежней царской гвардии и солдат, убежденных, что я изменник родины, и готовых меня растерзать. Было это не раз, не два, а десять, двадцать! Результат был всегда один и тот же самый! После моей речи солдаты выносили меня на руках, а офицеры вынуждены были скрываться от гнева обманутых ими солдат! Так будет и теперь. Когда начну говорить, уже никто не осмелится на меня напасть. Никто!

Комиссары долго еще спорили, но Ленин был неумолим. Мысль его была живой, эластичной, так как легко переходил от одного решения к другому, если считал его за лучшее, более практичное, но в случае взятия на себя ответственности и собственной безопасности не знал колебаний. Таким образом, они должны были ему уступить.

Назавтра в одиннадцать часов входил он уже в Манеж, набитый так плотно, что люди не могли двинуться. Когда взошел он на трибуну и взглянул на толпу, показалось ему, что видит он громадное поле, где колеблющиеся головы, как зрелые колосья, создавали волну.

«В такой давке никто не сможет даже выстрелить», – подумал он, с доброжелательной улыбкой смотря на ближайшие ряды зрителей.

В течение целого часа глухим, хриплым голосом, размахивая руками и колотя ими по трибуне, как молотом по наковальне, подчеркивая движениями лысого черепа наиважнейшие понятия,

Ленин вбивал в головы слушающих несколько необходимых мыслей, повторяя их непрестанно, то и дело меняя форму и все более решительным тоном.

Он объяснял необходимость обороны перед германским империализмом, обещал скорый конец войны, которая закончится направленной к пролетариату мольбой германской буржуазии о мире.

– Вы его не отдадите правительству Вильгельма, – призывал Ленин. – Так как знаете, что готовит день восстания в Берлине социалистическое правительство Карла Либкнехта, с которым условия мира будут условиями войны с капитализмом Англии и Франции за диктатуру пролетариата в Европе! Только вы, рабочие и крестьяне России, являетесь авангардом мировой революции! Крестьяне владеют всей землей и поставляют борющемуся пролетариату потребные продукты, во имя свободы, равенства, вечного мира! Будьте бдительны, чтобы враги вас не обманули. Уже теперь они требуют от нас повиновения по отношению к Учредительному Собранию, в которое входят явные и тайные изменники трудящегося народа!

Поднялись крики сторонников и противников Ленина.

Диктатор говорил дальше. Подошел, в конце концов, к описанию благосостояния, которое наступит в России, когда все будут работать, как братья, для общества, когда забудут о тяжелых годах неволи и гнета. Спрашивал строго, как отец, увещевающий детей:

– Думаете ли вы, товарищи, братья и сестры, что для вашего будущего счастья не стоит продержаться несколько месяцев лишений, недостатков и напряжения?

Сорвалась буря восклицаний:

– Да здравствует Ленин! Наш отец! Вождь! Опекун! Защитник! Веди нас! Научи!

Ленин поднял руки и крикнул:

– Помните, что вы решили в данный момент. Защита страны! Работа и хлеб для армии. Отклонение Учредительного Собрания, которое разжигает новую вражду в народе и наложит на крестьян несокрушимые узы!

– Помним! Присягаем! – раздались восклицания.

Толпа вздрогнула, притиснулась к трибуне, подхватила Ленина и, передавая его из рук в руки, вынесла из Манежа.

Ленин сел в машину, а за ним хотел влезть Троцкий.

– Нет! – произнес диктатор. – Мне нужно говорить с товарищем Платтеном. Он поедет со мной!

Швейцарский интернационалист в это время сел в машину.

Ленин улыбался и думал, что не должен ехать с Троцким, над головой которого повис приговор, выразительно звучавший в словах еврейской делегации. Наилучшим спутником смелости является осторожность.

Эти мысли были прерваны двумя револьверными выстрелами. Их сухой треск едва пробился через шум восклицаний и вой толпы, выползающей из Манежа.

Сидящий рядом с Лениным Платтен охнул и схватился за плечо. Через стиснутые на рукаве пальцы сочилась кровь.

– Я ранен… – шепнул он.

Машина на полной скорости рванула с места.

Ленин осмотрелся. В кузове автомобиля он заметил два отверстия от пуль.

«Хорошо стреляли, – подумал он, – но не совсем…».

Скривил губы пренебрежительно.

В коридорах Смольного Института в это время кишели товарищи. Народные Комиссары, представители всяческих организаций, комитетов и командующие надежных полков прибывали, чтобы узнать о здоровье своего вождя и о подробностях покушения.

Ленин приветствовал всех доброжелательно и смеялся весело, говоря:

– Не имею понятия, кто в меня стрелял. Следствие назначено. Товарищ Дзержинский покажет, что умеет.

Между тем, главный судья еще не появился. Телефон в его канцелярии не отвечал. Посланный за ним мотоциклист вернулся с известием, что товарища Дзержинского с утра не видели в здании ЧК. Латыши, стоящие на внутренних постах, заметили его, выходящего в семь часов утра. С того времени он не возвращался.

Антонов, исполняющий обязанности коменданта дворца, усилил посты в коридорах, на лестницах и вокруг здания. Только поздно ночью Смольный выкинул из своих глубин неизвестный людей. На самом верхнем этаже, где жили Ленин и другие комиссары, воцарилась тишина.

Диктатор сидел в своей комнате и спокойно писал статью, в которой громил буржуазию и ее наемных убийц за намерение нанесения смертельного удара в спину. Писал, бросая на бумагу короткие ясные предложения, изобилующие кавычками, знакомыми каждому цитатами из Священного Писания и отрывками из самых популярных басен, сочных и злых.

Так он углубился в работу, что не слышал тихого разговора за дверями и шелеста шагов человека, ступающего по ковру, постеленному в комнате. Заметил его случайно, оторвав взгляд от бумаги, чтобы припомнить себе заключительную строфу басни Крылова о свинье и дубе.

Перед ним стоял Дзержинский. Он упер холодные глаза в лицо диктатора и кривил судорожно губы.

– Искал вас в течение целого дня… – промолвил Ленин, улыбаясь ужасно дергающемуся лицу Дзержинского.

– Знаю, – бросил он. – Был в городе. Искал виновников покушения. Еще вчера говорил Володарскому, где можно их найти… Не хотел или не смел…

Многозначительно посмотрел на Ленина и долго выдерживал острый изучающий блеск черных монгольских глаз.

– Ну и что? – спросил Ленин.

– Попрятались как кроты под землю, – шепнул он. – Но я выследил. Приказал арестовать Владимирова.

– Моего шофера?! – выкрикнул Ленин.

– Вашего шофера. Он был в сговоре с участниками покушения, – шепнул Дзержинский. – Впрочем, убедитесь скоро, товарищ. Оставьте только это дело мне.

Ленин кивнул головой и тронул плечами. Дзержинский, ничего более не говоря, покинул комнату.

Диктатор снова согнулся над письменным столом.

Феликс Дзержинский. Фотография. 1918 год

Перо тихо скрипело. Большие буквы шрифта связывались в кривые, волнистые линии, над которыми, как над зарослями кустарника, поднимались похожие на высокие деревья восклицательные, вопросительные знаки и кавычки без конца.

Работа шла своим порядком. Революция пролетариата не допускала промедления, нерешительности, боязни, отступления, волнений, лишающих равновесия. Или все, или ничего! Или сразу, или никогда!

Ленин писал… Бумага шелестела. Скрежетание пера напоминало стрекот ядовитого насекомого.

В коридоре и во дворе раздавались твердые тяжелые шаги. Вооруженные винтовками и гранатами, латыши стерегли пророка свободы и счастья бедных, готовые каждую минуту схватить, заколоть штыком, растерзать храбреца, проникшего в кузню лучезарного завтра.