В Петроград со всех сторон России спешили крестьяне, рабочие, мещане и дворяне, избранные в Учредительное Собрание. В средоточии разнородных людей кипела напряженная работа. Две самые активные партии – крестьянская и большевистская – агитировали настойчиво, вовлекая приезжих под свои знамена. Эсеры, опасаясь вооруженного нападения Ленина на Народное Собрание, выделили из себя Комитет Защиты Родины и Свободы, руководимый Борисом Савинковым. Вербовали солдат и добровольцев среди разных подонков общества, даже из черных сотен21 царских, скрывающихся в провинции, где лозунги коммунистов не побеждали до сих пор. Намеревались в подходящий момент броситься на Совнарком и перебить всех до одного.

Ленин знал об этом и действовал тайно.

Петроград, поделенный на районы, бдительно охранялся надежным войском и рабочими дружинами. Почти ежедневно исчезали без следа наиболее энергичные враги диктатуры пролетариата, о их судьбе знало только ЧК, ужасная красная клоака, истекающая кровью, и ее создатель – Ленин.

Хотя ловкие большевистские агитаторы удачно разлагали массу делегатов Учредительного Собрания, комиссары не были уверены в окончательных результатах.

5 января 1918 года Ленин совещался долго с Антоновым и Дыбенко, а позже разрабатывал манифест пролетариата к Учредительному Собранию с требованием признания власти Совнаркома и Исполкома, за что обещал допустить созыв Народного Собрания с совещательным голосом.

– Товарищ! – обратились Троцкий, Зиновьев, Каменев и другие – Едва ли являемся мы четвертой частью Народного Собрания, как же можем требовать и ставить такие дерзкие требования? Гражданская война неизбежна, а тогда провинция будет для нас потеряна!

Ленин слушал внимательно, разъяснял, убеждал ненадежных, а когда понял, что ничего не добился, воскликнул:

– Половину Собрания составляют эсеры. Это крикливые типы. У них нет никакой силы. Мы разгоним этот сброд!

Долго еще продолжались совещания. Товарищи выходили обеспокоенные. Приближающийся день заседаний Чрезвычайного Собрания не предсказывал им ничего хорошего.

Только Владимир Ленин видел отчетливо развитие событий.

6 января красные войска безнаказанно расстреливали на улицах многочисленных демонстрантов. Моряки Дыбенко окружили Таврический Дворец, где должно было состояться Народное Собрание, угрожали и обсыпали оскорблениями прибывающих делегатов.

Собрание, после выслушивания требований Совнаркома, отказалось признать его наивысшей властью в России. Тогда в зал вторгся отряд вооруженных моряков, а громадный угрюмый боцман Железняков разогнал делегатов.

Таврический Дворец. Фотография. 1914 год

Ленин в течение нескольких дней изучал внимательно газеты всех фракций и становился все веселее. Потирая руки, говорил Надежде Константиновне:

– Мое покушение на известных «народовольцев» удалось! Народ, измученный бессильными обещаниями и лживыми лозунгами, принял спокойно известие о разгоне исчерпавшего себя Учредительного Собрания. Желает только действий, а не слов. Мы убедили его действиями!

Помехи на этой дороге не были, однако, окончательно устранены. Осталась Германия, которая начала наступление.

Ленин понимал, что захват немцами столицы нанесет удар революции, потому что все население страны будет считать Германию за спасителя России. Надо было удержать неприятеля от этого намерения. Ленин решил перечеркнуть планы Германии и сделать их поход на Петроград бесцельным.

На заседании Исполкома он внес проект переселения в Москву.

– Побег?! – раздались крики. – Капитуляция перед империализмом?! Мы погибли!

Троцкий выступил с длинной и пылкой речью. Доказывал, что оставление Петрограда станет причиной окончательного поражения партии.

– Смольный Институт, окруженный легендой, стал фетишем! – воскликнул он. – Когда исчезнет легенда, развеется очарование нашей власти. Мы не имеем права этого делать!

– Мы должны остаться и умереть с честью на наших позициях – крикнул с пафосом Зиновьев, поднимая над головой кулак.

Товарищи, охваченные ужасом, негодующими голосами высказывали свое мнение и с яростью нападали на вождя. Еще мгновение, и он мог бы погибнуть в глазах покорной и обожающей его толпы людей, вытащенной им из нужды и ничтожества.

Ленин слушал, не прерывая никого, спокойный, почти веселый. Никто не видел, что пальцы его сжимались, как когти хищного зверя. Руки он держал на коленях, скрытых столом, чтобы они не выдали его чувств. В конце концов, шум и суматоха утихли. Все смотрели на вождя угрожающе и подозрительно.

Ленин встал и начал говорить. Голос его дрожал, прерываемый шипящими, хриплыми вздохами.

– Удивлю я вас, товарищи! Я восхищен вашим геройством и верностью делу пролетариата! Поистине ваши имена войдут в историю рядом с именами Дантона, Марата, Робеспьера! Не упущу случая сделать оценку вашей пролетарской смелости перед широчайшими массами народа! Честь вам, преклонение и любовь трудящихся масс! Вы настоящие вожди. Вы убеждали меня и стыдили! Действительно, не умрет революция, пусть попадут в кандалы миллионы поверивших вам людей, чтобы ваша честь, имя борцов не стали унижены. Остаемся в Петрограде и будем спокойно ждать своей судьбы.

Он опустил голову, уперся пальцами в стол и глухим голосом, в котором звучало уже эхо с трудом сдерживаемой издевки, продолжал:

– Стыжусь своей мысли об уходе из Петрограда! Стыжусь… А может, не должен ее стыдиться? Расскажу вам, товарищи, как я рассуждал. Если мой мозг плохо работал, скажите мне об этом. Если был справедлив, взвешивая дело еще раз трезво, без горячих слов и взрыва первых впечатлений, самых сильных, весьма благородных и не всегда правильных. По правде говоря, мне стыдно морочить головы героев, настоящих защитников пролетариата, размышлениями человека практичного, для которого бытие – только цель, и которым владеет только одна мысль! Стыжусь своего холодного сердца и материалистического разума! Нет, призываю ничего не говорить о своих рассуждениях! Я увлечен обаянием ваших слов, красивых, возвышенных!

– Пусть говорит Ильич! – крикнул Сталин.

– Пусть говорит! – поддержали его другие, ударяя кулаками по столу и топая ногами.

– Скоты! – прошипел Троцкий, наклоняясь к Каменеву и Урицкому.

И тут же начал протирать очки, наклонив черную хищную голову.

– Раз вы разрешаете, поведаю, что думал! – начал Ленин, зорким взглядом пробегая по лицам собравшихся. – Вы решили еще в октябре подписать мир с Германией. Без него завоевания революции висят на волоске. Это понимает каждый из вас. Занятие нашего оплота неприятелем – это конец революции! Я хотел оставить Петроград… Не он нужен Вильгельму и Гогенцоллерну для военных целей. Делается это потому, чтобы взять нас в плен и в зародыше уничтожить угрожающую империализму революцию. Если уедем, наступление тотчас же будет приостановлено Германией. Не пойдут они за нами вглубь России, помня о судьбе Наполеона, знают, что пространство является нашей самой лучшей крепостью. Говорите, что умрет легенда Смольного Института? Думал, что легенда это окружит, озарит вас: героев, вождей, пророков! Легенда эта пойдет за вами всюду, хотя бы на вершину Кавказских гор или в тундру Сибири, чтобы только там развевалось Красное знамя и светились ваши имена, товарищи!

Рокот изумления промчался по залу.

– Мудрец! – с восторгом шепнул Стеклов-Нахимкес.

– Ясновидящий пророк! – отозвался громко Бонч-Бруевич.

– Мы только чувствуем, он думает за всех! – добавил со вздохом Пятаков.

– Позвольте заметить, товарищи! – обратился Ленин к присутствующим. – Подумайте на минуту, что мы уже в Москве. Не в каком-то «институте» или в случайном дворце Кшесинской, а в Кремле! В Кремле!

– В Кремле! – взорвался всеобщий крик восхищения.

– Столетия истории создавали там легенды без счета! В них вольется еще одна, новая, красная, самая благородная легенда. Ваша легенда, защитников прав пролетариата, товарищи! Кто не знает Кремля? Глаза, мысли и сердца всей России будут направлены на вас! Ваш голос зазвучит с его белых стен на всю страну, на весь мир! Говорите: «Честь, капитуляция, оставленное представительство». Какой красивый порыв! Так говорил тот же Кутузов, обороняющий Москву от Наполеона, а однако отступил, отдал столицу на уничтожение, но победил. Победителей не судят, товарищи! Честь вождей в победе, не в смерти геройской, бессмысленной, ненужной, красивой, а порой пагубной! Если вы, помня о чести, умрете на виселицах, кто вас заменит? Кто поведет революцию и судьбы пролетариата к окончательной победе? Так я думал с озабоченностью и болью прежде, чем представил вам план переезда в Москву, в Кремль… Ваше пламенное геройство заронило во мне сомнение. Теперь буду слушать, что вы поведаете, так как только это является волей наилучшей части пролетариата, гордости революции!

Весь Исполком, комиссары, даже стоящие в наряде солдаты окружили Ленина, теснились к нему, как овцы к пастуху, как дети к отцу, били себя в грудь, кричали:

– Веди нас! За тобой пойдем всюду!

Даже Троцкий и Каменев восклицали, размахивая руками:

– Да здравствует Ленин, вождь!

Диктатор заметил это сразу и, поднявши руки, прекратил шум.

– Пусть легенда не покидает полностью Смольный Институт! Чувствую, что требуете этого – и требование это является справедливым и мудрым. Следовательно, решим мы, чтобы красное знамя нашей партии по-прежнему развевалось над этим дворцом, где впервые пролетариат бросил могучее решительное слово о своей диктатуре. Этот лозунг будет защищать преданный делу мой старый друг, испытанные борец, вдохновенный вождь Зиновьев и наши надежные товарищи из ЧК, этого кулака пролетариата, Володарский и Урицкий. Своей жертвенностью, работой и смелостью впишут они в историю новые имена самых славных.

Новые крики и поздравления прокатились по залу, вылились в коридор и звучали долго, удаляясь все дальше и дальше.

Ленин ушел в свой кабинет, быстро ходил из угла в угол, потирал руки и, кривя губы, шипел:

– Прислужники, быдло темное! Слепые бунтовщики!

С яростью ударил стоящий на дороге стул и, чувствуя ужасное изнурение, упал на канапе.

– Такой час равняется пяти годам жизни! – прошипел он сквозь стиснутые зубы.

Долго не мог успокоиться. Вскакивал и бегал по комнате, разводил руками и говорил себе:

– Умереть! Самая легкая вещь! Конец и покой… Ничего другого не пожелал бы себе, но не могу… Должен пробить невежество, должен прорубить лес! Это будет делом рук моих. Не построю ничего нового и вечного. Буду счастливым, если мне удастся заставить человечество, чтобы не оглядывалось назад, но смотрело в будущее, только в будущее, откинув обаяние гробниц. Начнет тогда прорастать мысль о новом общественном устройстве и превратится в дело, которое будет продолжаться до поры, что даже исчезнет память обо мне. Сделаю все, чтобы ее высечь в воспоминаниях людей любовью или ненавистью, восхищением или презрением, благословением поколений или их проклятием! Жажду стать новым «святым» пролетариата. Чтобы тайный союз между мной, даже умершим, и живыми продолжался. Что же для этой цели значит унижение лестью сброда и взбунтовавшихся рабов, бросание лицемерных обещаний, фальшь, жизнь моя и миллионов людей? Наш век чтит разум и величие, объединенные в одном гении. Мне хватает культа моего разума! Последователи всегда стараются подражать тому, которого они обожествляют. Пусть же подражают! Поможет им это в ниспровержении навсегда невыносимых тюрем прошлого с их суевериями, ошибками и старыми гробами!

Он лег навзничь на канапе и, не сводя глаз с потолка, пытался ни о чем больше не думать. Долетал до него глухой уличный шум, треск досок, удары бросаемых на землю тяжелых предметов, перекличка, восклицания людей, громыхание автомобилей.

Догадывался, что товарищи распорядились уже паковать документы Совнаркома и перевозить связки документов и ящики на железнодорожный вокзал. Диктатор не знал, однако, что между работающими вмешалось несколько случайных, никому не известных, пришедших с улицы помощников, так как перед Смольным Институтом постоянно собиралась толпа любопытных, людей, не имеющих ни безопасного угла, ни работы.

Они вбегали вместе с солдатами в здание, укладывали в ящики документы, забивали ящики и выносили. Некоторые ящики падали с треском и шумом на проломах ступеней, скатывались вниз и рассыпались. Тогда носящие их люди поднимали переполох, бегали в замешательстве, в поисках новых ящиков, другие быстро просматривали рассыпанные бумаги, прятали в карманы, в голенища сапог, в шапки.

Несколькими днями позже латыши и финны на площадях обучали второпях специально сформированные батальоны из китайских рабочих, раскиданных свергнутым царским правительством в прифронтовой полосе, а также собранных отовсюду и предназначенных для охраны новых владык. Войска эти входили в состав карательного отряда ЧК

В Москве, на улице Большая Лубянка, в доме, принадлежащем Страховому Товариществу Котвица, спряталась Общероссийская Чрезвычайная Комиссия для Борьбы с Контрреволюцией и Саботажем. Жизнь и смерть стапятидесятимиллионного народа была отдана в руки председателя ЧК – Феликса Дзержинского, – имеющего право вынесения наказания смертью без утверждения приговора через Совнарком и Центральный Исполком.

Легенда Кремля ожила…

Из-за толстых стен Китай-города, из закоулков, темных подземелий, из лабиринта мрачных комнат, узких потаенных переходов всплывал ужасный призрак царя Ивана Грозного и его всемогущественного палача – Малюты Скуратова. За ними двигались, как стая волков, тени кровавых преторианцев – мрачных «опричников», неистовствующих по всей стране, плавающих в крови, кричащих зловещими голосами: «Слово и дело!».

Призраки с изумлением и страхом смотрели на проходящего по Кремлевской площади невысокого человека с лысым черепом, монгольскими скулами, губами и глазами. Ходил он, вложив руку в карман полинявшего пальто, а рядом ступал высокий, худой человек в серозеленой куртке и высоких сапогах с голенищами. Шел он сгорбленный, сжимая бледными ладонями серое, преждевременно состарившееся лицо, перекашиваемое надвигающимися ежеминутно судорогами. Неподвижный взгляд упирался в округлые камни старинной мостовой.

Призраки слышали слова страшные, ужасающие.

Дзержинский докладывал о работе в ЧК, о тысячах замученных и убитых людей, схваченных в домах и на улицах латышскими и китайскими солдатами.

– Никакая тайна не останется в тени! – шептал Дзержинский, заглядывая в глаза Ленину. – Мы умеем заставить быть откровенными, о, умеем!

Ленин начал сжимать руки и смотреть вокруг зорким строгим взглядом. Когда задевал он толпящихся невидимых призраков, убегали они в панике, в невыразимом страхе.

Дзержинский остановился и произнес:

– Сегодня буду проводить следствие по делу покушения. Привез сюда вашего шофера Владимирова. Подойдите, товарищ, услышите важные вещи. Непременно должны его услышать.

– Когда? – спросил Ленин.

– Сегодня вечером, – шепнул Дзержинский.

– Приеду…

Они расстались и пошли в разные стороны.

Тени старого Кремля наблюдали глазами, полными отчаяния и немого страха.

Сорвался холодный морозный ветер. Призраки развеялись, как туман над болотами.

Тогда выглянули другие привидения. Бледные, окровавленные, измученные тени людей, умерших в течение веков в подземельях Кремлевских застенков. Перекошенные страшные лица, длинные руки под низко свисающими тучами, беременными снегом, смеялись беззвучно, радовались бесноватой радостью, брызгали проклятьями и вздыхали плаксиво:

– Месть за нас! Месть за нас!

Эти стонущие тени создавали угрюмые хороводы. В кутерьме вьюги выли и плясали, поднимались все выше, играли с красным полотном, хлопающим на башне, смеялись протяжно и исчезали, утопая в вихрях и струях хлещущей метели.