Мрачное настроение, как холодные клешни или скользкие изгибы мерзкого гада, стискивало сердце и мозг Ленина. Чувствовал он себя так, как если бы сам только что вышел из тюрьмы. Хотелось улыбнуться, вспоминая радость, почти пьяную, живую, когда некогда покинул камеру, и за ним захлопнулась калитка тюрьмы на улице Шпалерной в Петербурге. Улыбка не получилась, однако.

Потер лоб и начал ходить по комнате, заложив влажные руки в карманы тужурки.

Вскоре он осознал свои ощущения. Совершенно не ошибался. У него было впечатление, что в страшном здании, где правил Дзержинский, оставил он кого-то, требующего помощи и защиты. Ощущал потребность возвращения, чтобы заслонить кого-то своей грудью… Кого? Зачем?

Он встряхнул плечами и буркнул:

– Дьявольски трудно убивать людей! Убивать никогда не сходящими с языка словами о любви ко всем угнетенным, несчастливым, замученным!

Заскрежетал зубами и стиснул кулаки в карманах.

– В застенках ЧК стонут и страдают сами угнетенные, безмерно несчастливые, измученные невыразимой мукой. Вернуться туда и приказать всех освободить… Запретить издевательства, безумные убийства! Да! Да!

Дошел до окна и задержался. На внутренней площади прохаживались солдаты, находящиеся на посту. Хлестала их метель; холодное дуновение ветра сковывало кровь в жилах. У них не было теплой одежды, следовательно, топали ногами, махали руками, бегали, чтобы разогреться.

Ленин подумал: «Они гибли на фронтах за угнетателей, гибнуть теперь в революционных выступлениях, будут гибнут насильственной смертью, если революция будет задавлена. Не думают, однако, о том, все терпеливо сносят, так как верят мне и бросаемым мной лозунгам. Верят мне! Смогу ли я обмануть их доверие? Посеять в их сердцах отчаяние и сомнение? Имею ли я право поддаться собственным чувствам?».

Он прошелся по комнате и шепнул:

– Никогда! Никогда!

Однако мучительное беспокойство не оставляло его. Дразнила и угнетала какая-то неуверенность; неясное глухое повеление звучало беспрестанно, призывая, чтобы Ленин вернулся в мрачное здание ЧК.

Он позвонил.

– Пожалуйста, позвоните товарищу Дзержинскому, чтобы он приостановил допрос арестованной Фрумкин до моего приезда – обратился он к секретарю. – Пусть сейчас же представят автомобиль!

Выпил стакан воды и ходил по комнате, потирая нетерпеливо руки.

Через пятнадцать минут подъехал он к зданию ЧК. Обнаружил открытые ворота и увидел отряд солдат, представляющих род войск, охраняющих диктатора. У входа приветствовали его Дзержинский, Лярис и Блюмкин.

На подворье стояла толпа арестованных этой ночью людей. Съежившиеся, дрожащие фигуры, испуганные бледные лица, угрюмые глаза, подло, низко льстивые или безумно отчаянные.

Ленин, окруженный комиссарами, быстро прошел в приемную на втором этаже.

– Хочу присутствовать при допросе Доры Фрумкин! – объявил Ленин, глядя в косящие, подергивающиеся глаза Дзержинского.

Председатель ЧК ничего не ответил. Звериная осторожность затаилась на его истощенном лице. Он теребил маленькую бородку и тер дергающиеся опухшие веки.

Ленин понял опасения Дзержинского и улыбнулся мягко.

– Товарищ! – шепнул он, обнимая его за талию. – Интересуюсь, что говорит Фрумкин. Можем ли мы узнать от нее о более важных делах. Подозреваю, что еврейские социалисты из Бунда примкнули к вражескому лагерю. Я должен знать об этом.

Дзержинский кивнул головой в молчании.

Ничего не говоря, провел он Ленина внутренними лестницами вниз. Проходя около замкнутой двери одной из комнат первого этажа, он произнес:

– Заберем Федоренко.

Пихнул двери. Ленин заглянул и остановился, как вкопанный.

Он увидел стоящую напротив двери широкую софу, застеленную красным бархатом. На ярком, горящем фоне, как мраморная статуя, лежала нагая фигура женщины. Волна черных волос стекала на пол; красивые стройные бедра, раздвинутые бессильно, неподвижно застыли в бесстыдной позе; руки, безвольно откинутые, свисали, как плети; буйные высокие груди угрожали своей неподвижностью, как острые копья. Смертью и ужасом веяло от обнаженных, выставленных на людское обозрение тайн красивого женского тела, светящегося в полумраке.

– Дора Фрумкин, – вырвался у Ленина пронзительный шепот.

– Это каналья… развратник… никакой не пропустит! – рявкнул Дзержинский, встряхивая плечами.

Скрываясь в углу комнаты, Федоренко поспешно одевался.

– Тащи ее на допрос! – крикнул Дзержинский и начал смеяться.

Немного погодя жандарм, заискивающе улыбаясь и поправляя галстук, вышел на середину комнаты. Заметив Ленина, он скривил лицо и произнес шутовским тоном:

– Такая девушка, что пальцы оближешь! Жалко было пропустить оказию. Подобные красавицы встречаются все реже. Я знаток женщин! Отдам голову, если какой-нибудь скульптор обнаружит в этом чуде красоты хоть один изъян… Юнона, Венера, Диана, Терпсихора… Природа все отдала одной женщине! Федоренко не такой недалекий, чтобы не оценил этого и не отведал! О нет! Федоренко – ловкий парень!

Видя, что комиссары слушают его спокойно, позвал:

– Мария Александровна!

Вошла полная, красная, лоснящаяся от пота и жира женщина в черной юбке и голубой блузке. Она сжимала в улыбке озабоченности и угодливости покрытое отвратительными нарывами лицо и кланялась раз за разом.

Федоренко воскликнул:

– Мария Александровна, вы оказались в состоянии усыпить эту античную богиню, должны теперь разбудить арестантку и проводить в большой зал… И пускай там китайские чудовища будут в готовности…

Обращаясь к Ленину, он произнес с поклоном:

– Можем спуститься в подвалы…

Они двинулись в молчании. Шли длинным, делающим крутой поворот коридором, узким и грязным. Два керосиновых фонаря в двух концах едва его освещали. Несколько китайских караульных прохаживались, гремя винтовками, опертыми в бетонный пол. С обеих сторон тянулись маленькие низкие двери, закрытые висячими замками.

– Пусть товарищ держится подальше от этой камеры, – предупредил Федоренко.

Ленин взглянул на него вопросительно.

Жандарм усмехнулся и тихо шепнул:

– Это камера «естественной» смерти! Она заражена всякими возможными болезнями: голодный и сыпной тиф, чахотка, цинга, холера, сап; даже, сдается мне, чума. Все это заменяет нам палачей и экономит на рабочей силе. Людишки умирают тут, как мухи. Помещается там сто заключенных, а группу заменяем постоянно, еженедельно.

Он снова засмеялся.

– Разнесете эпидемию по городу! – произнес суровым голосом Ленин.

– Все под контролем! – возразил Федоренко. – О, мы знакомы с гигиеной! Каждый день утром… впрочем, заключенные не знают, утро это, или день, или ночь, так как это темница, где горит одна маленькая электрическая лампочка; каждый день утром мы вталкиваем деревянный ящик. Заключенные складывают в него тела умерших. Китайцы заливают это сразу известковым раствором, забивают ящики досками и вывозят за город, выбрасывают во рвы, также наполненные известковым раствором. Никакая опасность не грозит белокаменной Москве.

Из других камер доносились крики, плач и стоны людей.

– Сходят с ума от отчаяния! – усмехнулся Дзержинский. – Скулят от голода, так как это хороший способ для возбуждения откровенности при допросах!

Кто-то бился в замкнутую дверь и диким голосом выл:

– Каты! Будьте прокляты… Мучители! Пить! Пить!

– Ах! – воскликнул Федоренко. – Это «селедочники»!

Ленин обратил к говорящему бледное лицо.

– Некоторых кормим только очень солеными сельдями, не давая им ни капли воды. Мучит их жажда, следовательно, ругаются! Заключенные или сходят с ума, или падают в обморок. Первых определяем в «расход», другим обещаем много холодной чистой воды. Ха, ха! Действенная это мера! Становятся покорными, как ягнята.

Ленин молчал, а Федоренко, видя в этом немую похвалу, рассказывал дальше:

– У нас есть помещения, где заключены люди, которым мы не позволяем спать и доводим этим их до помешательства или признания. В других случаях воздействуем на упорных «моральным бичом». Они слышат, что в соседней комнате пытают их жен или детей. Но это все для наиболее закоренелых! Таких, однако, немного, чаще всего бывает достаточно напугать несколько раз тем, что ведут на расстрел. Начинают говорить все, что знают!

Федоренко побежал вперед и отворил двери.

Они вошли в довольно большой зал с арочными сводами, освещенный несколькими яркими лампами. В углу стоял письменный стол и два табурета. На лишенных окон стенах виднелись брызги и черные струи застывшей, впитавшейся в цемент штукатурки крови.

Дзержинский уселся у стола, подвинув второй табурет в сторону Ленина.

Худое остервенелое лицо, блистающие бессонные глаза и трясущиеся пальцы Дзержинского ужасали Ленина. Он посматривал со страхом на неподвижные зрачки и ежеминутно опускающиеся веки, замечал жуткую ожесточенности и бессмысленное зверство кривящихся губ, не знающих улыбки. «Торквемада – средневековый инквизитор – или палач Французской революции Фурье-Тинвиль?», – пришла в голову Ленина внезапная и мучительная мысль. Казалось ему, что что-то чрезвычайно важное зависит от правильного ответа на этот вопрос.

Федоренко крикнул солдату, стоящему у входа:

– Бегите за Марией Александровной! Пусть поспешит!

Ленин внезапно почти болезненно скривился:

– Называйте, товарищи, этого своего агента как-то иначе, не… Мария Александровна, – шепнул он и неожиданно зажмурил раскосые глаза, готовый с бешенством взорваться со всей силой.

– Почему? – спросили они с удивлением. – Товарищ Лопатина – акушерка и оказывает нам необыкновенные услуги во время судебных процессов женщин.

Ленин, сжав кулаки, прошипел:

– Потому что…

Замолк на полуслове. Отдал себе отчет, что сердце его взбунтовалось против красной толстой сотрудницы ЧК, осмеливающейся носить имя его матери, умершей четыре года назад, одинокой, вечно озабоченной старушки.

– Потому что… – повторил и заметил в данный момент издевательские блески в холодных глазах бывшего жандарма.

Он сдержал себя и усмехнулся хитро. И закончил безразличным голосом:

– Эх, мелочь! Попросту это имя вызвало у меня некие воспоминания. Не подходящие к такой некрасивой особе, как гражданка Лопатина. Но это безделица! Не обращайте на это внимания, товарищ!

Засмеялся весело, непринужденно, повторяя:

– Если Мария Александровна, то пусть будет Мария Александровна!

Он не хотел, не имел права показать неожиданно охватившие его чувства и слабости перед этими людьми, держащими высоко знамя диктатуры пролетариата и опускающими его кулак на голову врагов.

Смеялся таким образом, чувствуя, однако, что спокойствие и равновесие не вернутся. Где-то глубоко в груди появился маленький озноб, усиливался, становился все более мощным, сотрясал все тело с такой силой, что даже голова дрожала и сжимались широкие плечи.

В зал ввалилась толпа китайцев. Они кричали хриплыми голосами, оскаливали желтые зубы, кривили дикие темные лица. За ними вошло четыре надзирателя, ведущих бледную, шатающуюся Дору Фрумкин. Она оставалась нагой, но даже не пыталась закрыть свою наготу руками. Руки ее были бессильно опущены. Только глаза скрыла она веками и длинными черными ресницами. За ней проскользнула круглая, как шар, Мария Александровна.

Обвиняемую поставили перед столом судей. Мужчины охватывали взглядом вдохновенное лицо и красивые, возбуждающие восхищение формы еврейской девушки.

Ленин с затаившимся дыханием смотрел на это белое тело и мыслью бежал назад, к тем дням, когда, восторженный, стоял перед мраморными статуями мастеров в Лувре, Дрездене, Мюнхене. Однако в этом зале с низкими сводами и тошнотворной вонью не мог не думать, что под белой, горячей кожей девушки циркулирует кровь, бьется сердце, мечутся мысли и чувства, напрягается душа в отчаянии и невыразимой тоске.

Внезапно пришли ему в голову отрывки Песни Песней:

«Лучше груди твои над вином… красивы щеки лица твоего, как горлицы, а шея твоя как кольцо с драгоценным камнем… вот это ты красива, а глаза твои, как голубки… волосы твои, как стадо коз, которые спустились с горы Галаад. Зубы твои, как стадо овец, постриженных, которые вышли из купальни. Как ткань ярко-красная губы твои… как обломок яблока гранатового, так щеки твои… как Башня Давидова шея твоя… две груди твои, как двое близнецов у серны, которые пасутся между лилиями…».

Его мысли прервал язвительный голос Федоренко:

– Может, расскажешь, девка, кто тебя послал, чтобы стреляла в вождей народа?

Она замерла в неподвижной позе, светилась тайной белого мрамора, молчащая, как камень.

– Если не укажешь других террористов, умрешь в муках! – крикнул жандарм и, подбежав к девушке, начал бить ее ногой, царапать груди, вырывать волосы и плевать ей в лицо.

– Еврейка, вражья кровь! Ты… ты…

Он бросал ужасные, мерзкие слова, падающие, как брызги зловонной гнилой жидкости.

Дора Фрумкин даже не подняла глаз. Молчала, подобно холодной скале, безразличная ко всему, как если бы жизнь ее уже покинула.

Федоренко вернулся на свое место и ударил кулаком по столу.

– С этой девкой мы не справимся, – шепнул он. – Гей, кто там! Приведите эту арестованную из седьмой камеры!

Не обращая ни на кого внимания, ходил он по залу, мрачно склонившись.

Ввели пожилую еврейку. Двое китайцев держали ее за руки. Она увидела стоящую нагую девушку и внезапно упала на землю с протяжным стоном:

– Дора…

– Мина Фрумкин! Как матери обвиняемой в покушение на жизнь товарищей Ленина и Троцкого, советую вам убедить дочь, чтобы она сказала нам правду, так как иначе умрет страшной смертью!

Старая еврейка стонала, впиваясь отчаянными лихорадочными глазами в замершее неподвижное лицо девушки.

– Дора… доченька! – заплакала она.

Веки девушки дрогнули, дрожь встряхнула нагое тело.

На мгновение, короткая, как гаснущая во мраке искра, открыла пламенные глаза, засветились зрачки и снова исчезли за заслоном ресниц. В одном этом взгляде был ответ и приказ.

Схватившись за седые волосы, мать качалась и заводила глухо, жалобно:

– А… а-а-а…!

– Может, Мина Фрумкин знает что-то о покушении? – спросил Дзержинский, стискивая судорожное лицо и теребя бороду.

– А… а… а… – стонала старая еврейка.

– Поднять эту ведьму и заставить, чтобы смотрела! – крикнул Федоренко.

Солдаты подняли Мину Фрумкин, и толстая красная Мария Александровна потными пальцами открывала ей веки.

Федоренко кивнул китайцам.

Они толкнули Дору к стене. Четыре солдата распростерли ее на стене, а двое, достав ножи, стояли около нее, ожидая сигнала судей.

– Начинай! – рявкнул жандарм.

Они навалились на нагое тело, как хищные звери.

Раздался тихий пронзительный шип и острый скрежет зубов. Китайцы отбежали с хриплым смехом и визгом.

На стене белело нагое тело девушки, и кровь стекала по ней из отсеченных грудей.

– А-А-А-А!!! – выла мать, борясь с держащими ее солдатами.

– Кто тебя подговорил на убийство? – спросил Федоренко. Никакого ответа. Только Мина Фрумкин выла все отчаянней, как голодная волчица. С шипом и свистом вырывалось дыхание Доры.

– Дальше, – бросил Дзержинский.

Китайцы ударили ножами в глаза девушки. Пламенные, вдохновенные, они расплакались кровавыми слезами…

– А… а… а… – метались под сводами отчаянные, безумные вопли седой еврейки.

Мученица дышала с громким сипением.

– Скажи, кто тебя послал… – начал Федоренко, но его прервал бледный Ленин.

Скошенные глаза метали искры, а пальцы то сжимались, то выпрямлялись.

– Закончить! – крикнул он не своим голосом, срываясь с места. Федоренко направил на него взгляд холодных, дерзких глаз и с презрительной вежливостью склонил голову.

– Закончить! – повторил он.

Один из китайцев ударил тело ножом. Нагое, окровавленное, внезапно обмякшее, скорчившееся, оно упало на цементный пол.

В ту же минуту Мина Фрумкин вырвалась из рук солдат, отбросила пытающуюся схватить ее чекистку и припала к мертвому телу дочки.

Жандарм в молчании указал на старуху глазами и опустил руку вниз.

К ней подскочили солдаты, старая еврейка поднялась и, потрясая седой головой, бросила им по-еврейски только одно слово, так как тут же свалился на нее тяжелый удар приклада. Она упала и прикрыла замученную дочь своим телом.

– Непреклонные, – буркнул Дзержинский, закуривая папиросу.

– Слишком поторопились мы, – заметил Федоренко недовольным голосом. – Если бы так еще помучить… Мария Александровна привела бы ее в сознание… Закончили бы еще несколько операций… может, рассказала бы сама… или эта… старая кляча.

Ленин подошел к нему и посмотрел в глаза. Знал, что если бы был здесь Халайнен, приказал бы убить штыком этого палача в элегантной темно-синей тужурке. Теперь же должен был ударить его в лицо, опрокинуть на землю и топтать ногами, как ядовитую подлую гадину. Чувствовал, что что-то велит ему так поступить с этим мучителем в синей тужурке и светлом галстуке.

Уже вытаскивал из кармана сжатый кулак, когда неожиданно Федоренко с вежливой улыбкой, низко опустив голову, произнес насмешливым голосом:

– Товарищ Владимир Ильич убедился теперь, что мы служим пролетариату верно и преданно? Мы стали машиной, которая давит полностью его врагов и лишает жизни сразу сотни людей. Пролетариат должен бороться! Сила и страх являются его единственной защитой! Она согнет философов, ученых, поэтов…

Этот страшный человек повторял его слова!

Он – Владимир Ленин – бросал их в миллионах газет, прокламаций, плакатов и телеграмм, стал создателем ЧК, вождем этого исступленного, фанатичного, сумасшедшего Дзержинского и этой змеи из жандармских рядов, их отцом духовным, их вдохновением.

Понял это он сразу, все себе припомнил и открыл глаза, воскресил в памяти статьи врагов, обвиняющих его за то, что распял, замучил пытками, опозорил Россию.

«Так, как Федоренко Дору!..», – подумал он.

Он это совершил, не Федоренко, не Дзержинский, не другие, только он, который созвал под свои знамена полумонгольских варваров, пьяных от водки, крови и ненависти; мстителей и сумасшедших, преступников, мрачных каторжников, проституток…

Он, только он – Владимир Ульянов-Ленин, а следовательно…

Он улыбнулся мягко Федоренко и ответил:

– Истинно, верно служите пролетариату! Не забудет он поблагодарить вас, товарищи. Однако же трудно оставаться безучастным.

– Мы уже с этим свыклись, – прошипел Дзержинский.

– Значительно более широкие круги населения считают нас из-за Совнаркома за врагов, следовательно, мы должны спешить, чтобы успеть… чтобы успеть за вами, товарищ!

– Да, да! – качая головой, шептал Ленин, стараясь сохранить спокойствие и вежливую улыбку.

Сопровождаемый Дзержинским, Федоренко и внутренним патрулем, он сел в автомобиль и уехал в Кремль.

Ожидал его секретарь.

– Важное донесение от нашей делегации по заключению мира – произнес он, подавая несколько телеграмм.

Ленин уселся у письменного стола и стал читать депешу Троцкого. Морщил брови и тер лоб. Вести были неблагоприятными. Германия выставила новые, еще более тяжелые требования. Член Российской делегации, бывший царский генерал Скалон, лишил себя жизни, оставив полное обвинений письмо.

– Отвечу завтра, после заседания Совета, – шепнул он. – Пожалуйста, созовите его на 8 часов утра.

Секретарь вышел, но скоро постучал в дверь.

– Товарищ Дзержинский прислал мотоциклиста с письмом, – сообщил он, входя. – Просит срочного ответа.

Подал конверт. Ленин открыл его и вынул красный листочек бумаги со смертным приговором для гражданки Ремизовой, у которой перед покушением жила Дора Фрумкин. На отдельном листке председатель ЧК писал, что приговоренная представила просьбу к товарищу Ленину о милосердии. Дзержинский советовал ответить отказом, потому что связь между казненной Фрумкин и гражданкой Ремизовой существовала несомненно.

– Ремизова? Ремизова? – повторил Ленин. – Когда-то слыхал эту фамилию…

Тронул плечами и написал на красном листке два слова: «Приговор утверждаю».

Секретарь покинул кабинет.

Ленин ходил по комнате. Чувствовал дрожь и пронизывающий холод. Не мог успокоиться.

«Напиться бы горячего чаю…» – подумал он.

Посмотрел на часы. Приближался четвертый час. Метель не прекращалась. Секла по стеклам окон, шелестела по стенам, выла в трубах.

Ленин старался ни о чем не думать. Знал, что немедленно охватят его тяжелые сомнения, расслабляющие колебания, возникшие под сводами ЧК. А между тем, он должен быть твердым, неуступчивым и спокойным, так как предугадывал новую размолвку в Совнаркоме. Уже начал обдумывать план своего выступления и способ поведения с наиболее упорными товарищами, когда заметил лежащий на полу конверт письма Дзержинского.

Поднял его и прочитал красную надпись: «Всероссийская Чрезвычайна Комиссия по Борьбе с Контрреволюцией и Саботажем».

«Комиссия? – усмехнулся Ленин, поднимая плечи. – Нет! Это есть неизвестная прежде форма справедливости. Перчатка, брошенная моральности целого мира! Обвинитель и судья, палач! Это не уместится ни в какой западной юридической голове! У нас, в святой Руси, стало явным! Прежде полицмейстер Богатов заявлял, что крестьяне сами обвинили цыган и татар в краже коней, сами осудили на смерть и покарали их, убив жердями и предав пожару их жилища! Крестьян это не удивляет, а тем временем, о них мне ясно, чего они добились!».

Он засмеялся громко и покрутил конверт в пальцах. Немного погодя, он заметил, что в нем лежит маленький смятый обрывок бумаги.

Он развернул его и вскрикнул пронзительно.

Был это листок, на котором тремя месяцами назад написал он Елене Александровне Ремизовой представление полномочий для обращения к нему лично по любому делу.

Ремизова Елена… Ремизова.

Золотистая головка, склоненная над вышивкой; голубые глаза, полные теплого света… пылкие губы, посылающие его на месть за повешенного брата. Это она просила его о милосердии?!

Он бросился к телефону. Вызывал номер ЧК.

Дзержинский долго не подходил к аппарату. Впрочем, Ленин услышал его голос.

– Прошу пока что приостановить приговор на Ремизову и завтра обсудить это со мной! – крикнул он задыхающимся голосом.

Дзержинский не отвечал. Просматривал бумаги. Их резкий шелест четко доносился до ушей Ленина.

– Гражданка Ремизова, Елена Александровна, замечена в деле покушения в день первого января текущего года. Обвиняемой доказано, что в ее квартире в Петрограде, на улице Преображенской, под номером двадцать один, пребывала исполнительница покушения, гражданка Дора Фрумкин. Гражданка Ремизова была приговорена к смерти через расстрел, – неторопливым голосом читал Дзержинский.

– Приостановите приговор до завтра! – снова крикнул Ленин.

– Несколько минут назад меня уведомили, что приговор был исполнен. Именно это я читаю: Ремизова, номер 1780, прислана из Петрограда в связи с…

Ленин бросил трубку и рычал:

– Проклятие! Проклятие! Подлый зверь. Кровавый палач… без сердца… безумный… преступник…

Обычно хорошо работающий ум задал сразу вопрос:

«Кто? О ком говоришь?».

Ленин зажал виски и завыл протяжно так, как выла отчаявшаяся, обезумевшая седая еврейка в застенках ЧК.

– Это я-а-а! Это я-а-а!!!

Двери приоткрылись, и в кабинет заглянул обеспокоенный секретарь.

Ленин сразу замолк, стиснул зубы, сощурил глаза и, вкладывая руки в карманы, спросил равнодушно:

– Что случилось?

– Показалось мне, что вы… кричите, Владимир Ильич…

– Нет! – ответил он коротко. – Но хорошо, что пришли. Садитесь и пишите. Буду диктовать.

Ходил по комнате, сжимал и выпрямлял пальцы. Бросал отрывистые предложения:

– Несмотря на то, что мир для России будет тяжелым… помнить… помнить должны мы, что любые жертвы… даже свою жизнь и самых близких… самых дорогих… самых дорогих существ… должны мы отдать… на благо пролетариата… который вырвет у врагов все… что в данный момент утратили мы…

Секретарь записал и ждал.

Ленин не отзывался. Стоял у окна. Голова диктатора тряслась, а широкие плечи то поднимались, то опускались. В глазах чувствовался пожирающий его огонь.

– Мне никто, никто не вернет Елену… Елену…

По желтым щекам скатилась слеза, оставляя после себя горячий след.

Он сжал пальцами горло, чтобы не завыть, вздохнул глубоко, украдкой вытер мокрые глаза, отвернулся и глухим, хриплым голосом вымолвил:

– Завтра закончим, товарищ. Устал. Мысль не работает. Темно вокруг… метель стонет… холодно… Уже глубокая ночь… только умирать можно… умирать… в такую проклятую ночь!

Взглянул на удивленного секретаря и неожиданно крикнул тонко, пронзительно:

– Прочь! Прочь!

Молодой человек убежал испуганный.

Ленин восстановил в памяти фанатичное, дергающееся лицо Дзержинского, содрогнулся весь, заткнул пальцами уши и глаза, стиснул челюсти и рухнул на канапе, шипя:

– Елену убили! Убили…

За дверями сменялись часовые и повторяли угрюмыми голосами ночной пароль:

– Ленин… Ленин…