Москва умирала с голоду, от ужаса и непрекращающегося ни на минуту кровотечения. Отзвучали уже эха позорного мира с Германией. Ленин вспоминал эти дни с дрожью и отвращением. Он – россиянин – вынужден умолять комиссаров – евреев и латышей, – чтобы согласились на непередаваемо тяжелые, унизительные германские условия, так как, не достигнув мира, власть пролетариата развеялась бы, как злое видение. Добившись с трудом согласия товарищей, вздохнул он с облегчением и еще раз доказал, что диктатура пролетариата в своей сущности была диктатурой журналистов.

Владимир Ульянов-Ленин. Фотография. 1918 год

В сотнях статей унизительный мир был представляем, как благодеяние новой власти, намеревающейся дать России возможность передышки и набирания новых сил. Обманывали и оглупляли легковерных рабочих и темных крестьян обещаниями близкой революции в Германии и объединения с товарищами с Запада, откуда Россия будет черпать новые богатства для быстрого развития страны и соперничества с «прогнившей Европой».

Эха эти умолкли.

Обедневшая, обезлюдевшая Москва влачила нищее существование, а хлопающая на ветру красная хоругвь коммунизма как бы отсчитывала, наподобие формы контролирующего аппарата, постоянно новые и новые потоки крови, выливаемой ЧК на улицу Большая Лубянка и Арбат.

На рынках и площадях блуждали мрачные, оборванные, исхудалые фигуры бывших чиновников, офицеров, интеллигенток, порой аристократок, которые не успели скрыться в Крыму или за границей. Мужчины продавали на улицах остатки имущества, папиросы и газеты; пожилые женщины – какую-то выпечку, сласти, приготовленные дома, молодые все чаще – собственные тела. Милиция и военные патрули охотились на убогих, обнищавших «спекулянтов», отбирали их нищий заработок и бросали в подвалы ЧК, где гнали под извергающий пули пулемет, установленный в грозном оконце полуподвала. Никто не имел времени заниматься мелкими делами, наказывать тюрьмой и кормить в период постоянного голода. Проблемы улаживались быстро и навсегда. Пулемет в течение целой ночи плевал пулями…

Черный автомобиль за городом выбрасывал из своего чрева новые груды трупов.

Время от времени улицами Москвы мчались изысканные лимузины с комиссарами в кожаных куртках и с неотъемлемыми папками подмышкой, знаком власти над жизнью и смертью поверженного и угнетаемого общества.

По ночам сновали подобные голодным волкам патрули, врывались в квартиры напуганных до смерти граждан, проводили обыски, забирали с собой мужчин, женщин, детей, гнали их на мытарство и смерть.

После нападения власть брали другие группы. Были это бандиты, которые, выдавая себя за комиссаров, входили в дома, устраивали беззакония и грабежи, сражались с милицией и с отчаявшимися жителями истерзанной столицы.

Церковные колокола молчали, а на площадях и улице Кузнецкий мост военные оркестры шумно играли «Интернационал». Церкви, музеи, университеты стояли закрытыми, опустошенными, но в театрах и театриках самые лучшие артисты с недавним любимцем царя Федором Шаляпиным во главе пели, играли, танцевали и давали представления перед уличной толпой, пьяными от крови солдатами, темными и преступными подонками, вынырнувшими со дна российской жизни.

Ленин после памятной ночи, проведенной у Дзержинского, не выезжал из Кремля. У него были надежные сведения, что в Москве рыщет неуловимый Борис Савинков, смелый террорист, приготавливающий покушения. Доказывали это почти ежедневно находимые трупы убитых комиссаров и агентов правительства.

На Дзержинского и Федоренко, едущих переодетыми, на одной из людных улиц напала группа поляков, убив бывшего жандарма и ранив председателя ЧК. Тайная еврейская организация истребляла своих земляков, работающих в Московской ЧК, которой руководил хитрый и жестокий Гузман. Молодой офицер Клепиков, неотлучный товарищ Савинкова, меткими выстрелами убивал людей в кожаных куртках способом непонятным, избегая погонь и засад.

Троцкий, Каменев, Рыков и Бухарин не имели смелости показаться без сильного эскорта за стенами охраняемого латышами и финнами Кремлевского дворца.

Начали ходить страшные для новых правителей вести. Возник какой-то неизвестный еще союз спасения родины и свободы, готовящий восстания и мечтающий о захвате Москвы, раздавленной кровавыми руками Ленина, Троцкого и Дзержинского, а также Петрограда, где безумствовал Зиновьев. ЧК схватывала то и дело новые сотни, тысячи виновных и безвинных людей и уничтожала их колесами своей окровавленной машины.

В Москву доходили протесты из-за границы, на которые Совнарком отвечал полными оговорок и фальши нотами, продиктованными Лениным, а Гузман завершал нападения. Он убил английского капитана, несколько французских семей. Наконец, поручил своему агенту Блюмкину, чтобы тот спровоцировал покушение эсеров на немецкого посла в Москве, барона Мирбаха.

Ленин, читая энергичные протесты в чужеземных газетах, щурил глаза и смеялся, говоря:

– Все это мнимые штучки! Европа напилась крови и все снесет, вынесет и со всем примирится! Прежде всего, боясь нас, бросая громы проклятий, кокетничает с нами, как старая проститутка! Вспомните, как умоляюще и угодливо заглядывали нам в глаза представители Франции капитан Саду, английский агент Локарт, американец Робинс, подосланный послом США? Не удалось им удержать от подписания мирного договора и помешать в организации армии для революционных целей, следовательно, они мечутся и угрожают. Но скажу я вам, товарищи, достаточно поманить их пальцем и объявить, что хотя мы не признаем у них наличие «царя в голове», однако, дадим им концессию на Кавказе или Урале, и в тот же момент прибегут они и начнут вилять хвостами, как собаки!

В Кремль приходили груды писем и прошений с просьбами о помиловании людей, умирающих в тюрьмах и приговоренных к смерти. Прошения эти чаще направляли Ленину, некоторые – жене всевластного диктатора.

Однажды Крупская пришла к мужу и несмелым голосом начала говорить:

– Слышала, что Дзержинский, Володарский, Урицкий и Гузман допускают невиданные жестокости. Хотела попросить, чтобы ты заинтересовался этими делами, так как это все же ужасные вещи, невыносимые, позорящие пролетариат, народ, власть.

Ленин опустил голову. Крупская заметила, что около ушей мужа выросли мощные желваки.

Резким движением повернул он к ней искривленное гневом и отчаянием лицо и крикнул тонким голосом:

– Только я могу все вынести… все в себе подавить, а они, враги народа, заслуживают милосердия?! Естественно! Я должен стиснуть сердце, день и ночь отбрасывать от себя черные, ужасные мысли, так как это Ленин, изверг, палач, сумасшедший, а они бедные, безвинные, обиженные! Уйди прочь и не смей говорить мне о помиловании!

Максиму Горькому, нападающему на ужасное ЧК, он ответил резким письмом и раз и навсегда принудил писателя не только к молчанию, но также к лицемерным объяснениям жестокости российского народа.

В своих газетах диктатор опубликовал заявление, чтобы не обращались к нему и его жене по делам людей, заключенных в тюрьму, потому что эти просьбы не будут приносить результата.

В марте пришли первые донесения о вооруженных восстаниях против власти Советов. Долгий период гражданской войны, нерешительно и вяло поддерживаемый прежними союзниками, начал Ярославль, после долгой борьбы утопленный в крови повстанцев, потому что, кроме убитых в битвах, было казнено по приговору военно-полевого суда три с половиной тысячи офицеров.

В Пензе военнопленные – чехи, – сформировав под командованием генералов Чечека, Сыровоя и Гайды свои полки, начали поход на Урал.

Бунтовали казаки на Дону, Кубани, в Оренбурге, в Забайкалье. Выплывали на историческую арену известные фамилии белых вождей: Корнилов, Каледин, Краснов, гетман Дутов, Деникин, Врангель.

Деморализованные солдаты и своевольные толпы рабочих, входящие в состав Красной Армии, отступали всюду и в беспорядке стягивались к Москве. На западе, севере и в Сибири начинали действовать генералы Юденин, Миллер, Алмазов, Колчак, гетман Семенов и грозный безумец и мистик, «белый Дзержинский», – Унгерн фон Штернберг.

Порабощенный народ поднимал голову. Все поджидали избавителей и были готовы оказать помощь им.

Совнарком потерял голову. Товарищи прибегали в панике к своему вождю и кричали, рвя на себе волосы:

– Приходит последний час! Смерть идет… Что скажете, Владимир Ильич? Что с нами будет?

Ленин усмехался дерзко и говорил:

– Что будет? Вас белые повешают за злодейство и убийство, меня за идею, и всех вместе – за шею! Не хотите этого? Ну, тогда нужно закончить с притворством великих администраторов. Беритесь за работу, товарищи, так, как это было в дни революции Октябрьской! Троцкий, хороший организатор, пусть берет Тухачевского, Брусилова, Буденного, Блюхера, Фрунзе и Эйхе, пусть во что бы то ни стало создает настоящую армию, агитирует, привлекая в наши ряды всяческими способами и обещаниями немецкий, австрийских, венгерских военнопленных и бывших царских офицеров, пусть начинает войну оборонительную и наступательную! Мы должны провозгласить военный коммунизм и бросить лозунг: «Все для войны во имя победы пролетариата!».

– Контрреволюция располагает значительными силами и будет поддержана Францией, Англией и Японией, – заметил Каменев. – У меня есть сведения от наших агентов Иоффе, Воровского, Литвинова, Радека, что интервенция уже стала делом решенным в Париже и Лондоне. Говорят даже о возможности блокады с целью заморить Россию голодом.

Ленин засмеялся.

– Не так черт страшен, как его малюют, товарищи! – воскликнул он. – Трудно осуществить интервенцию и десант в России с ее пустыми пространствами! Все ограничится, самое большое, портами… пустяк! Наши домашние патриоты сами рассыпятся, как болваны из высыхающей глины!

– Неизвестно! – вмешался Рыков. – Там есть талантливые боевые руководители, как генералы – Корнилов, Деникин, Врангель, Юденич…

– Непрофессионально! – тронул плечами Ленин. – Мы против них пошлем портного-журналиста Троцкого, желторотого капитана Тухачевского, вахмистра Буденного. Они будут вдалбливать в крестьянские лбы всегда только одно: «Власть – крестьянам и рабочим, свобода и счастье – пролетариату», а белые генералы сперва бурчат: «Земля крестьянам», а после первой победы начинают кричать: «Да здравствует великая, неделимая Россия, да здравствует царь-батюшка!». Гм, гм! Как думаете: пойдут за ними крестьяне, которые захватили уже землю и перебили своих господ? Никогда! Следовательно, идет речь о двух вещах: вбить в головы крестьян и рабочих, что белые несут им виселицу, и готовить армию для серьезных военных действий!

Все молчали и с глубоким вниманием слушали глухой, полный силы и убеждения, голос Ленина.

Он же задумался и промолвил немного погодя:

– Есть еще одно дело… важное, очень важное и срочное! Должны привезти царя из Екатеринбурга в Москву. Не можем отдать его белым! В их руках стал бы он небезопасным для нас оружием. На сегодняшний вечер объявляю заседание, на которое прибудут вызванные мной товарищи из Екатеринбурга.

В кабинете Ленина в этот день произошло тайное совещание. Присутствующие на нем комиссары и члены Исполкома: Свердлов, Троцкий, Каменев, Бухарин, Дзержинский со своими агентами Аванесовым и Петерсом, руководители ЧК в Екатеринбурге: Пешков, Юровский, Войков совещались над тем, куда должна быть привезена царская семья.

Ввиду бушевавших везде между Волгой и Уралом восстаний, решено было пока что оставить Николая II в доме Ипатьева в Екатеринбурге под надзором Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов.

На этом совещание закончилось и товарищи покинули кабинет диктатора. Ленин задержал только коммунистов, прибывших из Екатеринбурга, и долго еще с ними разговаривал.

– Если бы сказал я, что царя и его семью должны мы убить, московские комиссары тотчас же подняли бы крик. Они чрезвычайно впечатлительны к отзывам заграничных газет! С вами буду говорить открыто…

Тогда склонился он к Войкову, Юровскому и Пешкову, шепча:

– В случае самой малейшей опасности занятия вашего города белыми вы должны убить всю семью Николая Кровавого, никого не щадя, чтобы не остались свидетели! Знайте, что начнутся расследования, авантюры, крики! Родственники из Германии и Англии, которые до настоящего времени ничего не сделали в целях спасения Романовых, сразу станут благородными, полными соболезнования! Объявят траур царского двора! Ха, ха! Совнарком будет вынужден возложить тогда ответственность за убийство на ваш Екатеринбургский Совет. А вы должны будете кого-то обвинить и казнить, чтобы на этом дело закончилось навсегда.

– Обвиним председателя нашего Совета Яхонтова, так как это бывший меньшевик, ненадежный человек! – заметил со смехом Войков.

– Найдутся еще и другие, – добавил Юровский, многозначительно глядя на товарищей.

– Убийство Романовых я поручил бы товарищам Юровскому и Белобородову, – произнес Пешков.

– Поддерживаю предложение товарища, – произнес Войков, сгребая назад светлые, кудрявые волосы.

– Хорошо, поручаю это вам, товарищ Юровский! – воскликнул Ленин. – Но предупредите меня об этом по телеграфу, только очень конспиративно. О нашем сегодняшнем решении никто не должен знать. Никто!

Он посмотрел на них изучающе, проницательно, и начал прощаться.

После их ухода потер руки и шепнул:

– Сбывается единственная личная мечта всей жизни!

Он проводил на вокзал уезжающих в Екатеринбург коммунистов и, пожимая руки, повторил несколько раз:

– И поспешите, поспешите, дорогие товарищи!

Ждал с нетерпением вестей. Не спал даже, разъедаемый внутренней лихорадкой и хищным беспокойством. Ничего не было в состоянии его растрогать и потрясти.

Безучастно выслушал донесения о Володарском, растерзанном толпой в Петрограде, о захвате Казани белыми, о победном шествии чехов и поражениях Красной Армии в Сибири и под Архангельском.

Не мог ни о чем думать. Днем и ночью видел перед собой коронованную голову Романова, сына убийцы его брата. Упивался стонами и рыданиями убиваемых детей царя, дрожал от мысли, что, быть может, скоро будет позван к телеграфу и услышит обговоренные слова: «Мы готовы…».

Наконец, в середине июля пришла эта взлелеянная в мечтах минута.

Телеграфировал председатель Екатеринбургского Совета Яхонтов. Обсуждал он способы обороны города и охраны коронованных узников от приближающихся белых войск. Ленин подробно обо всем расспрашивал, благодарил Яхонтова за эффективную работу и преданность делу.

После законченного телеграфного разговора он остался у аппарата и ждал. Через несколько минут отозвался Юровский.

Николай II с семьей (слева направо: Ольга, Мария, Николай, Александра, Анастасия, Алексей и Татьяна).Фотография. Начало ХХ века

«Мы готовы», – выстучал аппарат.

«Заканчивайте!» – протелеграфировал дежурный служащий по приказу Ленина.

Прошли три дня, и по всему миру пронеслась уже мрачная весть, что царь вместе с ближайшими родственниками был убит без суда, в застенках дома Ипатьева, превращенного Екатеринбургским Советом в тюрьму, недавно самый могущественный монарх Европы. Обвинения, падающие на Ленина по причине беспримерной жесткости и бесправия даже в революционном периоде, призывающем к мести до неба, скоро умолкли, потому что сердца людские очерствели, а мысль металась в кровавых туманах войны, ежедневного полномочного убийства.

Обманутая Европа, сбитые с толку сторонники царя и встревоженные крестьяне поверили, что председатель Екатеринбургского Совета вместе с коммунистами Грузиновым, Малютиным, фанатичными гражданками Апроскиной, Мироновой и девятью красноармейцами без ведома центральных властей совершили акт правосудия, продиктованный гневом народа, убив Николая Кровавого, его жену – княгиню генскую, – детей и небольшое количество преданных им особ из свиты.

Ленин после смерти царской семьи сразу успокоился. Несмотря на бушующий еще по всему миру вихрь напастей, обвинений, проклятий, самых черных проповедей, поражений Красной Армии и победного наступления контрреволюционных войск, сохранялось необычное спокойствие. Проходили бесконечные совещания с инженерами, собираясь провести электрификацию страны, чтобы оживить промышленность и поразить население темной России новым благодеянием пролетарской власти, одаривающей убогие хаты с соломенными крышами электрическим светом.

Он был этим так взволнован, как если бы видел в электричестве побег от множащихся трудностей.

В настроении диктатора скрывались еще другие, более глубокие причины. Свалился с него невыносимый груз. Он чувствовал, что исполнил последнее обязательство, закончил, собственно, жизнь и был свободен. Свободным от слова, данного при появлении жизненного самосознания. Он помнил о нем всегда. Было оно для него фоном работы и размышлений, смелых выступлений, еще более смелых намерений, стоящих на границе помешательства, чем ужасал врагов и притягивал сердца и души сторонников.

Слово это упало с его уст в очень тяжелую минуту. Было оно как пощечина, как неотмщенная обида.

Видел возмущенное девичье лицо, бросающие огни гнева голубые глаза, взвихренные золотые волосы и уста, выговаривающие фразы с виду равнодушные, но отравленные отчаянием, может быть, презрением.

Слово его, выговоренное голосом угрюмым, холодным, стало телом, грудой окровавленных тел, изрубленных, оскорбленных…

Ничего его уже теперь не связывало с прошлым. Он существовал в абсолютном будущем, выше громадного организма народа, может, всего человечества. В душе его была холодная пустота, угасшее пепелище, как человек, который сделал последнее усилие в великой работе всей жизни; над этой пустыней, где не было ни отчаяния, ни надежды, пролетала спокойная, не знающая колебаний мысль.

Мчалась, как огненный вихрь, который бросал вокруг горящие вспышки, зажигал сердца людей, будил своим током все, что встречал на дороге, но для него это была мертвая глыба, которую кидало дальше в бездну времен, в запутанный лабиринт случайностей.

Превращался в могучую машину, с равнодушием и поспешностью выбрасывающую из себя чужие слова, мысли и поступки, как если бы чужие, холодные. Работала она хорошо с постоянно увеличивающимся разгоном и скоростью, поглощая в себя разные внутренние явления и перерабатывая их в другие нужные, большие и малые, крепкие как скалы и хрупкие, как бы тонкие, разбрасываемые стеклянные пластинки.

Начал также смотреть на людей по-другому. Не мерил их обычной меркой человеческого достоинства. Видел перед собой только части великой машины, которую он, как никогда не останавливаемый мотор, приводил в движение неустанно и гнал, пожирая время и пространство. Уже не оглядывался на то, что отличает людей, таких, как Троцкий, Зиновьев, Сталин и Дзержинский, метались в системе машины, как освобожденные от пут, как набравшие скорость колеса, не думал, что между ними могут возникнуть трения и разногласия движения. Чувствовал, что он – мотор – сообщает всему общее направление, одинаково быстрое движение, общий бег. Знал, что в случае негармонического движения не поколеблется перед отбрасыванием мешающей части машины, что разобьет ее на сотни обломков, уничтожит, переплавит.

Сидя в своем кабинете, сжимал руки и задумывался над тем, что уже сделал и к чему стремился. Тогда показывалась перед ним освещенная цель, за которой он, бесспорно, видел новую жизнь человечества и какое-то неизвестное солнце, восходящее над землей сразу в зените. Отступая взглядом назад, равнодушным глазом охватывал гомон, хаос противоречивых стремлений и идей, руины, могилы, груды убитых мучеников, миллионы воюющих, реки, моря, красные от крови, вдыхал тошнотворные гнилые дуновения, доносящиеся от наполненных трупами, едва присыпанных землей долин.

– Разрушение… смерть… хаос и ничего, кроме этого! Только начинаем делать первые шаги… – шептал и спрашивал кого-то, поднимая брови, – а может, на этом оборвется моя жизнь? Кто найдет в себе упорство и силы, чтобы вывести людей из хаоса и кровавой мглы? Кто поведет дальше мое дело? Мысль о нем родилась не в минуту пылкого воодушевления, не в вихре гнева, не в порыве негодования. Моя душа начала его в муках и носила в своем чреве под сердцем, долгие, мученические годы! Кормила его уксусом и полынью, поила заботой о людях, их потом, слезами и кровью. Ко сну качала стонущим плачем, рыданием, никогда не умолкающим и беспокойным. Научили и благословили на смелую жизнь великая мудрость человека и великая нужда его сердца, неизмеримая, гордая сила, творящая замечательные дела и хлопочущая о миллионах слабых и темных. Какое-то предвечное веление открыло мои глаза, чтобы увидел я сияющую справедливость, погруженную в мерзкие преступления. Неизвестная сущность, всемогущая сила пересекла нить моей жизни и толкнула мою мысль, страсти и силы на дело разрушения, встряски, образумления и творения нового сознания. Кто чувствовал это веление? Кто слышал голос, требующий жертвы и усилия установления вех, указывающих дороги? Где тот, кто пережил минуты немого экстаза и может меня заменить?

Тревога сжимала ему сердце. Он знал создателей российского большевизма – своих ближайших помощников. Были это люди дерзкие, принявшие близко к сердцу идею, амбициозные, не знающие никаких тормозов. Однако они не были похожи на него. Он же – сотканный из воли и мысли – обладал разумом практичным, гибким, лишенным эгоистического начала. Неограниченный индивидуалист, абсолютный, взволнованный мыслью об уничтожении свободы духа и почувствовавший дорогу поднятия всех до собственного уровня, чтобы все стали равными, одинаковыми, набрали общего разбега и силы, уничтожая индивидуальность для дела коммуны. Он отступал и нападал, умел признать свои ошибки, не колеблясь, отбросить то, что минуту назад считал самым непременным. Делал это, однако, для того, чтобы снова нападать и шагать вперед, постоянно вперед!

Троцкий и другие, упрямые в своих решениях, гордые, самоуверенные, непреклонные в смысле поведения всегда непогрешимыми и победоносными руководителями, верили в реальность вещей невозможных и не смели выступать против кого-то, думать о компромиссе между возможностью и абсурдом. Прежде всего, однако, каждый из них жаждал быть незаменимым, более главным относительно другого, считая его соперником, порой даже врагом. Люди эти, становясь под новыми знаменами, не отреклись от старых кандалов, считали незыблемыми принципы моральности, чувствовали себя бессильными по отношению к обычаям и традициям, мыслили категориями логики прежних поколений, не верили во всесилие грубой волшебной силы.

«Должен жить, так как коммунизм выйдет на бездорожье и погибнет в пропасти противоречий и неверия в успех! – думал Ленин. – Они все не верят в Бога. Я верую в божество. В то, могучий зов которого слышал всегда. Не знаю его имени, вижу, однако, как паводки из хаоса, из кровавых туманностей. Познаю божество, как познаем мы яркость, наступающую после полумрака. До этого божества – понятного, близкого, человеческого – поведу всех людей от края до края земли. Бог показывался людям в форме огненного столба, пылающего куста, уничтожающей молнии, чтобы стадо людское увидело настоящее обличие Земного Бога, которому можно зажечь в зрачке, дотронуться ладонью, услышать его голос… Я есть тот, который поднимает человека на вершину горы, ведя его каменистой дорожкой, кровавящей ступни, вынуждая слабых упасть и извиваться в муках голода, жажды и страха. Дойдут со мной только сильные и упорные, и, остановившись на заоблачной вершине, крикнут смело: «Божество, скрывающееся в веках, покажи нам свое настоящее обличие, так как очистила нас безмерная мука, страх освободил нас от уз забот о себе, и вот, спала скорлупа жадности, мы равны тебе, товарищу в жизни космической, Великий Кузнец, пользующийся силами неизвестных нам сфер, хотя их эха звучат в наших душах, а вспышки пронзают сердца».

Он хотел сейчас поделиться своими мыслями с кем-то близким, очень дорогим, снисходительным и безмерно добрым.

«Мать? – подумал и вздохнул он. – Ушла… Ушла с болезненным сомнением, будет ли замышленное сыном дело добрым и справедливым. Умирала, терзаемая тревогой и беспокойством. Кто же другой смог бы меня понять и без опасения похвалить или осудить?».

Из мрака смотрели голубые, излучающие мягкий отблеск глаза, блестели золотые волосы, освещенные керосиновой лампой, шевелились пурпурные и страстные губы.

– Елена! Елена! – шепчет диктатор и вытягивает руки.

Внезапно смутно виднеющееся мягкое лицо сжимается, искривляясь ужасно, покрывается морщинами, бледнеет, глаза выходят из орбит, полные безумного ужаса, уста чернеют и, открытые широко, воют протяжно:

– Милосердия! Убивают! Милосердия!

Ленин опускает голову, пальцами зажимает глаза и дрожит, стуча зубами. Вскакивает немного погодя, грозит кулаком и кричит:

– Исчезни, призрак прошлого! Исчезни, пропади на века!

Немного погодя он стонет и молит кого-то, кто стоит близко, близко, шелестя дыханием, и шепчет горячо.

Ленин умоляет жалобно и долго:

– Отойди!.. Не мучай!.. Прости!

Отряхивается, протирает глаза и кидает взгляд на календарь. Переворачивает лист.

– Тридцатого августа… – прочитывает он машинально. – Что себе записал на этот день? Ах! Большой митинг, на котором нужно предоставить объяснение по поводу убийства Николая Кровавого, очистить от обвинений партию, бросить тень подозрения на членов крестьянской партии, высмеять и унизить заграничных дипломатов и писак. Да, это завтра!

Машина начинает работать хорошо, полным ходом, с яростью хода и силы.

Ленин планирует свою речь – спокойно, твердо, логично, уверенно.

Окончил и лег на канапе, глядя в потолок.

Он не думает ни о чем.

Видит перед собой море голов, блестящих, бессмысленных и угрюмых глаз, кричащих ртов, поднятых плеч. Беспомощное, слепое, потерявшее дорогу стадо и он – пастырь, вождь, пророк, поднятый на гребень морской волны, на вершину красной трибуны.

Засыпает… Спит без снов.

Будят его шаги вбегающего человека.

Он открывает глаза и замечает стоящего перед ним секретаря.

– В Петрограде еврей Канегиссер убил Урицкого! – восклицает он, задыхаясь. – Предотвращено покушение еврея Шнура на товарища Зиновьева.

– Отваливаются колеса машины… – бормочет Ленин снующую мысль, подсознательно терзавшую его ночью.

Замечая изумление и испуг на лице секретаря, приходит в себя полностью.

– Диктатура пролетариата является великой машиной, разрушающей старый мир, – говорит с усмешкой. – Враги стараются ее уничтожить, но ломаются только отдельные колеса… отремонтируем ее, и будет, как прежде, крушить! Прошу составить телеграмму с соболезнованием и выслать в Красный Петроград!

Фанни Каплан. Фотография. 1918 год

Около полудня он был на митинге.

Перед ним шли финны, руководимые Халайненом, прокладывая дорогу к трибуне, покрытой красной тканью.

Внезапно произошло замешательство.

Кто-то выкрикнул громко:

– За народ замученный! За преступления!

Этот голос, высокий и звучный, с полной уверенностью принадлежал молодой женщине, охваченной волнением или страстным отчаянием. Он пронзил гомон, как если бы молниеносный удар острой сабли.

Финны остановились, и тогда раздался выстрел, единственный, близкий.

Ленин споткнулся и начал хватать руками воздух, так как чувствовал, что падает в темную пропасть.

Финны подняли его, охватили руками и вынесли. За ними пронзительно выла толпа, падали проклятья и какие-то восклицания ужаса или триумфа. Люди метались, волоча кого-то и разрывая на куски, бесформенные, окровавленные.

Часом позже по Москве кружила весть, радующая одних и тревожащая других.

Фанни Каплан и Моисей Гланс совершили покушение на вождя пролетариата, ранив его неопасно.

Верная власти толпа убила Гланса на месте. Финнам удалось защитить женщину и доставить ее в ЧК. Ответственность за коварный удар, нанесенный революции, должны были нести контрреволюционеры.

Об этом диктатор уже не знал. Он был без сознания и метался в горячке.

Пуля пронзила плечо и застряла в хребте.

Врачи с сомнением качали головами. Рана была тяжелая, может, смертельная…

Ленин лежал с открытыми глазами, кривил спекшиеся губы и шептал пронзительно, горячо:

– Отойди… Не мучай… Прости!.. Товарищи!.. Свобода и счастье человечества лежат на ваших плечах… Николай Кровавый… Не мучай!.. Прости… Еле…

Не закончил, так как начал тяжело хрипеть. В горле булькала набегающая кровь, на бледных вздутых губах расцветали хлопья красной пены.