История тайной войны в Средние века. Византия и Западная Европа

Остапенко Павел Викторович

Огромное количество сражений, как военных, так и политических, было выиграно коварством, подкупом и убийством. Зачастую победу войску и спасение государству приносит не ратная доблесть и не мудрое правление, а меткий удар фанатика. А сколько королей лишились тронов по милости женского коварства? Сколько великих полководцев и политиков придворные интриги сделали жалкими узниками? Примеров тому множество. И только малая часть составляет эту книгу.

 

Автор выражает благодарность

Крикунову Владимиру Григорьевичу за большую помощь в работе над книгой.

 

Введение

В 476 году варварский вождь Одоакр завоевал Италию и свергнул малолетнего императора Западной Римской империи Ромула Августула. Этот год считается концом древней истории. Начался новый период в жизни человечества, который получил название — Средние века. В это время такие составляющие тайной войны, как разведка, шпионаж, секретная дипломатия, политические заговоры и убийства, вышли на новый, более высокий уровень. Причем не только в количественном, но и в качественном отношении. Проявились новые приемы тайной войны: наряду с отравлениями и убийствами из-за угла встали во весь рост отлучения от церкви и проклятия; одним из действенных средств расправы с противниками стала политическая публицистика; дипломатическая служба развилась в мощную шпионскую организацию.

Средние века дали истории подлинных мастеров тайной войны. Это и безжалостный франкский король Хлодвиг, и коварная византийская императрица Феодора, и хитроумный крестоносец Боэмунд Тарентский, и непревзойденный мастер политической интриги венецианский дож Энрико Дандоло, и безбожный император Фридрих II Гогенштауфен, и один из лучших дипломатов своего времени французский король Людовик XI.

Тайная война, начатая в глубокой древности, в Средние века продолжалась и набирала силу. И вам, уважаемый читатель, предлагается совершить увлекательное путешествие в эту эпоху.

 

Глава 1.

ТАЙНАЯ ВОЙНА НА МОРЕ

В 429 году германское племя вандалов, объединившись с аланами, переправилось через пролив, который теперь называется Гибралтар, в Северную Африку. Их вел король Гейзерих, сумевший завоевать большую часть Северной Африки и образовать там самостоятельное вандальское королевство со столицей в Карфагене. Постепенно Гейзерих завладел Балеарскими островами, Корсикой, Сардинией, Сицилией, а в 455 году, напав с моря на Италию, захватил Рим. Вандалы практически разрушили город, уничтожив множество памятников культуры и произведений искусства. Именно это разрушение Рима породило понятие «вандализм».

С этого времени вандалы безнаказанно грабили все южное побережье Европы. Ежегодно, обычно весной, они совершали пиратские набеги на Италию, южное побережье Галлии и, избегая нападений на города, где находились военные гарнизоны, опустошали неукрепленные поселения. Более всего от таких набегов страдало мирное население. Италия в то время не имела военного флота, а Византия не могла прислать своего — он был нужен для защиты ее собственных берегов.

Вскоре Гейзерих обратил внимание и на прибрежные области Восточной Римской империи. Он разграбил Иллирию, ббльшую часть Пелопоннеса, а также ближайшие к Греции острова. Как-то кормчий спросил у Гейзериха, когда тот взошел на корабль, уже поднявший паруса и готовый вот-вот отплыть из Карфагенской гавани, против какого народа он велит выступить. В ответ Гейзерих сказал, что, разумеется, против того, на кого прогневался Бог.

Морское сражение в Средние века

Когда войска Гейзериха стали угрожать уже Константинополю, византийское правительство наконец-то осознало необходимость совместного с западными римлянами выступления против вандалов. Да и посольство римского сената, прибывшее в Константинополь, прямо заявило, что самому существованию италийцев может прийти конец, если вандалы не прекратят своих набегов. Византийский император Лев I согласился оказать помощь, но потребовал возведения на римский трон своего ставленника Анфимия. 14 апреля 467 года Анфимий прибыл в Рим и сенат провозгласил его императором.

Византия потребовала от Гейзериха прекращения пиратских набегов на Италию, но король вандалов не обратил на это никакого внимания и продолжил готовиться к очередному морскому походу

К весне 468 года Византия закончила подготовку экспедиции против вандалов. По сведениям историка Прокопия Кессарийского, Лев I собрал флот со всех морей Востока и войско в 100 тысяч человек, потратив на его снаряжение 1300 кентариев (130 тысяч фунтов золота). Эскадра состояла из 1113 кораблей, снаряженных по последнему слову техники того времени. Командующим император назначил Василиска, брата своей жены Верины.

Однако уже при подготовке экспедиции обнаружились отсутствие единства и внутренняя борьба между правящими группировками. В Византии всяческие препятствия походу чинил главнокомандующий византийской армией Аспар, алан по происхождению, опасавшийся усиления личной власти императора Льва I, которого он поддержал при восхождении на трон и который теперь пытался избавиться от опеки. Партия Рецимера в Риме тоже не слишком активно стремилась к победе, поскольку при назначении полководца Рецимера обошли. И кроме того, победа усилила бы позиции Анфимия, ставленника Византии. Даже если отбросить предположение, что Аспар и Рецимер вступили в сговор с Гейзерихом, их интриги не могли не повлиять на исход экспедиции.

Весной 468 года флот Далмации, входившей в состав Западной Римской империи, под командованием стратега Марцеллина подошел к Сардинии и выбил оттуда вандалов. Тогда же часть византийского войска под командованием стратига Ираклия вошла в Триполи и, одержав победу над вандалами, направилась по прибрежной дороге к Карфагену. Главные силы экспедиции, которыми командовал Василиск, достигли берегов Африки, высадившись в городке Меркурий, что располагался не более чем в 50 километрах от Карфагена.

Не остановись Василиск здесь, направься он прямо на Карфаген, он бы взял город с ходу и окончательно покорил вандалов. Тем более что они в тот момент, скорее всего, не оказали бы никакого сопротивления, до такой степени Гейзериха охватил страх при виде флота Василиска — такого сильного, какого ни раньше, ни позже не удавалось собрать римлянам. Но Василиск медлил, и эта медлительность, подоплекой которой, как считал Прокопий Кессарийский, была измена, помешала успеху предприятия.

Гейзерих, как пишет Прокопий, отправил к Василиску послов с просьбой отложить начало военных действий на 5 дней, чтобы за это время, посоветовавшись с приближенными, сделать то, что «особенно желательно для императоpa». При этом Василиску тайно передали огромную сумму денег (654 кг золота). Используя купленную передышку, Гейзерих посадил своих воинов на суда, кроме того, наготове держали и другие — без людей, но очень быстроходные. Приготовившись таким образом, Гейзерих стал ждать благоприятного для его планов ветра. Василиск, не подозревая о планах противника, тоже выжидал чего-то, как выяснилось позднее — попутного ветра для своих врагов.

Как только подул нужный вандалам ветер, они, подняв паруса и взяв на буксир пустые суда, двинулись на врага. Подойдя поближе, подняли на пустых судах паруса, подожгли их и пустили на римский флот. Огромное количество римских кораблей, расположенных слишком кучно, от неожиданности не сумели сманеврировать, и горящие суда вандалов довольно легко подожгли римский флот. Постепенно огонь распространялся все дальше; римские солдаты и моряки в смятении отталкивали шестами охваченные пламенем суда врагов и свои собственные.

Когда пожар уже полыхал вовсю, подоспел вандальский флот, тараня и топя уцелевшие корабли и захватывая в плен солдат и их оружие. Сколь ни ужасным был натиск вандалов, римляне проявили стойкость и мужество в этом бою, особенно Иоанн, помощник Василиска по командованию флотом, совершенно не причастный к измене. Когда его корабль, окруженный неприятельскими судами, взяли на абордаж, он яростно сражался, погубив большое число вандалов, а затем спрыгнул с палубы в море во всем вооружении. Гензон, сын Гейзериха, умолял Иоанна пощадить себя, клялся сохранить ему жизнь и обещал неприкосновенность. Но Иоанн все же бросился в море, крикнув, что никогда не будет в руках собак.

Так окончилась эта война. Благодаря заступничеству своей сестры, императрицы Верины, Василиск был прощен и избежал наказания.

* * *

В 535 году полководец византийского императора Юстиниана Велизарий начал поход, намереваясь изгнать готов с острова Сицилия.

Высадившись на Сицилии, он захватил Катану, а затем безо всякого труда овладел Сиракузами и другими городами, добровольно сдавшимися ему.

Исключение составлял только город Панорм. Готы, укрывшись за его неприступными стенами, не желали сдаваться Велизарию и предлагали ему убираться восвояси со своим войском.

Поняв, что с суши взять укрепления невозможно, византийский полководец велел флоту войти в пустую гавань, доходившую до самых городских стен. Когда корабли стали на якорь, оказалось, что их мачты вздымаются выше укреплений. Велизарий приказал поднять лучников на верхние площадки мачт, откуда они стали обстреливать готов, защищавших стены.

Готам пришлось сдать Панорм Велизарию.

* * *

В 880 году правитель Северной Африки эмир Ибрахим-ибн-Ахмет, оснастив шестьдесят огромных судов, нацелился на державу ромеев. Опустошая все на своем пути и захватывая пленных, он подошел к островам Кефалония и Закинф.

Византийский император Василий I, получив известие о продвижении Ибрахима-ибн-Ахмета, снарядил флот, составленный преимущественно из быстроходных гребных судов, поставив во главе стратига Насара. С попутным ветром византийский флот быстро добрался до неприятеля, но сражения не произошло.

А помешало следующее. Довольно значительное количество гребцов дезертировало, покинув суда маленькими группами. Из-за их бегства корабли потеряли в скорости и маневренности.

Насар счел невозможным вступать в сражение с заведомо ослабленными судами. Но немедленно отправил гонца к императору с сообщением о случившемся. Вскоре, по повелению последнего, дезертиров схватили и бросили в тюрьму.

Однако император, желая внушить страх другим гребцам и тем самым прекратить дезертирство, придумал следующее. Из константинопольской тюрьмы ночью вывели тридцать преступников, приговоренных к смертной казни за различные злодеяния. Их лица изменили до неузнаваемости, вымазав сажей и опалив волосы и бороды пламенем; к тому же под страхом смертной казни к ним запрещено было обращаться по имени.

Их — якобы зачинщиков бегства матросов — бичевали на столичном ипподроме, затем связанными провели по городским улицам. Через несколько дней лжедезертиров в колодках отправили к месту базирования римского флота, где по приказанию стратига Пелопоннеса Иоанна уже установили тридцать крестов для распятия. На них мнимые дезертиры были казнены.

Увидев воочию казнь этих несчастных, римские матросы стали умолять своего командующего немедленно вести их на врага, оставив всякие мысли о дезертирстве. А бежавшие прежде стали возвращаться на свои суда.

Через некоторое время произошло сражение. И римляне победили.

* * *

С конца VII и до XI века в морских сражениях, которые давали византийцы, нередко победу им приносило применение «греческого огня». Горючая смесь не только поджигала суда врагов, но горела также на воде, не позволяя спастись вплавь (залить ее можно было только уксусом).

«Жидкий огонь» изобрел некто Калинник из Илиуполя во время правления Константина IV (668—685). Секрет «жидкого огня» состоял не столько в соотношении входящих в смесь ингредиентов, сколько в технологии его приготовления и использования, а именно в точном определении температурного режима герметически закрытого котла и давления смеси воздуха, нагнетаемого с помощью мехов. В нужный момент кран, запирающий выход из котла в сифон, открывался, к выходному отверстию подносилась лампадка с открытым огнем, и, выбрасываемая под давлением, горючая жидкость, воспламенившись, низвергалась на суда или осадные машины врага.

Такая технология производства и применения этого грозного оружия предполагала высокую опытность и осторожность мастеров этого дела, тем более что находившаяся под давлением смесь была взрывоопасной. «Первый гребец» — начальник гребцов на военном судне — являлся одновременно и мастером «греческого огня». Гибель в бою мастера делала бесполезным все устройство для метания огня, так как обращение с ним требовало длительного обучения.

Применение «греческого огня» в морском сражении

В IX—XI веках «греческий огонь» захватывали в сражениях болгары и арабы, но они не сумели самостоятельно обучиться обращению с ним. В 941 году флот киевского князя Игоря, напавшего на Константинополь, был уничтожен «греческим огнем», что оставило глубокий след в памяти восточных славян. Во время переговоров о мире в 944 году русичи обратились с просьбой к императору Роману I, а позднее и к его преемнику Константину VII, предоставить им это оружие. Ведь речь шла не только о мире, но и о военном союзе: русичам предстояло оберегать интересы империи в Крыму, и это вроде бы давало им моральное право на обладание «греческим огнем». Но они получили категорический отказ.

Долгое время «греческий огонь» был самой охраняемой военной тайной Восточной Римской империи. Император Лев VI — отец Константина Багрянородного — повелел ни при каких условиях не передавать это оружие иноземцам под страхом тягчайшей кары. Сам Константин в своем труде «Об управлении империей», обращаясь к своему сыну, также предупреждал его о необходимости строгого сохранения тайны «греческого огня».

Приведем полностью отрывок из книги Константина:

«Должно, чтобы ты подобным же образом проявлял попечение и заботу о жидком огне, выбрасываемом через сифоны. Если кто-нибудь когда-нибудь дерзнет попросить его, как многократно просили у нас, ты мог бы возразить и отказать в таких выражениях: "И в этом так же Бог через ангела просветил и наставил великого первого василевса-христианина, святого Константина. Одновременно он получил и великие наказы о сем от того ангела, как мы точно осведомлены отцами и дедами, чтобы он изготовлялся только у христиан и только в том городе, в котором они царствуют, и никоим образом ни в каком ином месте, а также, чтобы никакой другой народ не получил его и не был обучен его приготовлению. Поэтому сей великий василевс, наставляя в этом своих преемников, приказал начертать на престоле Церкви Божией проклятие, дабы дерзнувший дать огонь другому народу ни христианином не почитался, ни достойным какой-либо чести или власти не признавался. А если он будет уличен в этом, тогда будет низвергнут с поста, да будет проклят во веки веков, да станет притчею во языцех, будь то василевс, будь то патриарх, будь то любой другой человек из повелевающих или из подчиненных, если он осмелится преступить сию заповедь. Было определено, чтобы все питающие страх Божий отнеслись к сотворившему такое как к общему врагу и нарушителю великого сего наказа и постарались убить его, предав мерзкой и тяжкой смерти. Случилось же некогда, что один из наших стратигов, получив всевозможные дары от неких иноплеменников, передал им взамен частицу этого огня. Но поскольку Бог не попустил оставить безнаказанным преступление, то, когда наглец вздумал войти в святую Церковь Божию, пал огонь с неба, пожрал и истребил его. С той поры великий страх и трепет обуял души всех, и после этого никто более, ни василевс, ни архонт, ни частное лицо, ни стратиг, ни какой бы то ни было вообще человек не дерзнул помыслить о чем-либо подобном, а тем более на деле попытаться исполнить либо совершить это"».

Из цитаты видно, что византийцы действительно считали изготовление и применение «греческого огня» важнейшей государственной тайной, а на голову изменников, пожелавших передать ее другим народам (не важно, друзья это или враги), должна была обрушиться, по их мнению, не только небесная кара, но и вполне земные жестокие наказания.

* * *

Тайная война на море, конечно же, продолжалась и в следующих столетиях. К Византии в этой игре вскоре присоединились и крепнущие города-государства Италии, и молодые феодальные государства Западной Европы, и арабы, а затем и сменившие их турки.

Применение «греческого огня» в морском сражении 

 

Глава 2.

«ДЕЯНИЯ» ХЛОДВИГА

Франки впервые упоминаются в римских источниках в III веке нашей эры. Это был большой племенной союз, сложившийся из нескольких более древних германских племен. В III—V веках племена франков разделились на две ветви — салических, живших по берегам моря, и рипуарских, расселившихся вдоль берегов Рейна. Вождь одного из франкских племен салиев Хлодвиг (481—511) после падения Западной Римской империи начал завоевание Северо-Восточной Галлии, а завоевав значительную ее часть, решил избавиться от вождей франкских племен, не признававших над собой его верховной власти. По мнению Хлодвига, для этого годились все средства: обман и подкуп, хитрость и вероломство, игра на человеческих слабостях и пороках.

* * *

Отцом этого исключительно вероломного и жестокого Хлодвига был король-вождь одного из франкских племен Хильдерик. Историк франков Григорий Турский отмечал, что тот, «отличаясь чрезмерной распущенностью», начал развращать дочерей свободных соплеменников, за что и лишился королевской власти. Узнав, что соплеменники желают и его смерти, Хильдерик отправился в Тюрингию, оставив на родине верного ему человека по имени Виомад, который сумел бы смиренными речами смягчить сердца разгневанных франков и подать знак, когда Хильдерику можно будет вернуться на родину. Условным знаком выбрали разрубленный на две части золотой слиток; одну часть взял Хильдерик, другую — его приближенный, сказавший при этом: «Когда я тебе пришлю мою часть и она вместе с твоей образует целый слиток, тогда ты со спокойной душой возвращайся на родину».

Бежав в Тюрингию, Хильдерик укрылся у короля Бизина и его жены Базины. Франки же, прогнав Хильдерика, единодушно признали королем Эгидия. На восьмой год правления Эгидия Виомад отправил к Хильдерику вестника со своей частью золотого слитка, поскольку он таки сумел, действуя тайно, склонить франков на сторону бывшего короля. Хильдерик, узнав, что франки снова желают его владычества, возвратился из Тюрингии домой, где был восстановлен в королевской власти. И вот, когда Хильдерик снова правил франками, к нему, оставив мужа, явилась Базина. Король спросил о причине ее прихода, и она ответила: «Я знаю твои доблести, знаю, что ты очень храбр, поэтому я пришла к тебе, чтобы остаться с тобой. Если бы я узнала, что есть в заморских краях человек, достойнее тебя, я сделала бы все, чтобы с ним соединить свою жизнь». Хильдерик с радостью женился на ней. От этого брака родился сын, которого Базина назвала Хлодвигом. Род, к которому принадлежал Хлодвиг, назывался Меровей, отсюда и название королевской династии, которую он основал, — Меровинги.

Темные стороны характера Хлодвига проявились задолго до того, как он стал единовластным правителем франков. О его коварстве и безжалостности ярко свидетельствует знаменитая история о Суассонской чаше.

До принятия христианства в 496 году Хлодвиг и его воинство нередко грабили церкви, поскольку, как пишет Григорий Турский, он «был еще в плену языческих суеверий». Однажды франки унесли из какой-то церкви вместе с другими драгоценными вещами, необходимыми для церковной службы, большую чашу удивительной работы. Епископ той церкви направил послов к королю с просьбой: если уж церковь не заслуживает возвращения чего-либо другого из ее священной утвари, то по крайней мере пусть возвратят ей хотя бы эту чашу. Король, выслушав послов, сказал им: «Следуйте за нами в Суассон, ведь там должны делить военную добычу. И если этот сосуд по жребию достанется мне, я выполню его просьбу». По прибытии в Суассон перед кучей сваленной добычей Хлодвиг обратился к своим воинам: «Храбрейшие воины, я прошу вас отдать мне, кроме моей доли, еще и этот сосуд», имея в виду упомянутую чашу.

В ответ на эти слова короля франки сказали: «Славный король! Все, что мы здесь видим, — твое, и сами мы в твоей власти. Делай теперь все, что тебе угодно. Ведь никто не смеет противиться тебе!» Как только они произнесли эти слова, один воин поднял секиру и с громким возгласом: «Ты получишь отсюда только то, что тебе полагается по жребию», — опустил ее на чашу.

Все были поражены этим поступком, но король внешне спокойно перенес это оскорбление, хотя затаил в душе глубокую обиду и жажду мести. Спустя год Хлодвиг приказал всем воинам явиться с военным снаряжением, чтобы на Мартовском поле посмотреть, насколько исправно они содержат свое оружие. Обходя ряды, он подошел к воину, который разбил секирой чашу, и сказал ему: «Никто не содержит оружие в таком плохом состоянии, как ты. Ведь ни копье твое, ни меч, ни секира никуда не годятся». И, вырвав у него секиру, бросил ее на землю. Когда воин нагнулся за ней, Хлодвиг разрубил ему голову, говоря: «Вот так и ты поступил с той чашей в Суассоне»…

Вскоре безжалостная секира Хлодвига обрушилась на головы не только простых воинов, но и лиц королевской крови. Примерами этого полна «История франков» Григория Турского. В те времена королевством, простиравшимся по Роне и Сене, владели братья Гундобад и Годегизил, вступившие в войну друг против друга. Годегизил, узнав о победах короля Хлодвига, послал к нему послов с такими словами: «Если ты окажешь мне помощь в преследовании брата, чтобы я смог убить его в сражении или изгнать из страны, я буду ежегодно выплачивать тебе установленную дань в любом размере». Хлодвиг с радостью принял это предложение, обещал ему помощь и в условленный срок послал войско против Гундобада. Когда последний узнал о приближении франков, то, не подозревая о коварстве брата, послал к нему гонца сказать: «Приди ко мне на помощь, так как франки выступили против нас и подходят к нашей стране, чтобы ее захватить. Объединимся против враждебного нам народа, чтобы нам, если мы будем действовать поодиночке, не претерпеть того, что претерпели другие народы». Годегизил ответил ему: «Я приду со своим войском и окажу тебе помощь».

И вот братья одновременно двинулись со своими войсками навстречу франкам. Во время сражения (оно произошло в 500 году) Годегизил перешел на сторону франков и вместе с франками уничтожил армию Гундобада. Последнему ничего не оставалось, как обратиться в поспешное бегство; он прошел вдоль берега Роны и вошел в Авиньон. А Годегизил со «славой» вступил в Вьенн, словно он уже овладел всем королевством.

Франкский воин VIII в.

Хлодвиг в это время, посчитав, что дело еще окончательно не решено, пополнив свою армию, пустился вслед за Гундобадом. Он рассчитывал изгнать его из Авиньона и лишить жизни. Узнав о планах франкского короля, Гун-добад пришел в ужас. Он призвал к себе одного знатного вельможу, по имени Аридий, крайне находчивого и изворотливого, и сказал ему: «Со всех сторон подстерегают меня несчастья, и я не знаю, что мне делать, так как наши враги хотят убить нас и разорить нашу страну». Аридий ему ответил: «Тебе следует ради сохранения твоей жизни усмирить нрав Хлодвига. Теперь же, если ты не возражаешь, я притворюсь перебежчиком от тебя, и когда я приду к нему, то буду действовать так, что он не будет вредить ни тебе, ни твоей стране. Только старайся выполнять то, что Хлодвиг, по моему совету, будет требовать от тебя, до тех пор, пока милосердный Господь не сочтет возможным довести твое дело до благополучного конца». Гундобад обещал выполнять все требования. Тогда Аридий простился со своим королем и отправился к Хлодвигу.

Когда он прибыл к франкскому королю, то сказал ему следующее: «Милосерднейший король, вот я, твой покорный слуга, пришел, чтобы отдаться твоей власти, оставив этого несчастнейшего Гундобада. Если твоя милость сочтет достойным принять меня, то ты и твои потомки будут иметь во мне честного и верного слугу».

Хлодвиг весьма охотно принял Аридия и оставил при себе. Аридий оказался веселым рассказчиком, умным советчиком, справедливым судьей и надежным человеком в сохранении тайн. И вот однажды, когда франкское воинство в очередной раз безуспешно попыталось овладеть Авиньоном, Аридий обратился к Хлодвигу: «О король, выслушай меня от чистого сердца; это было бы полезно и для тебя, и для городов, против которых ты думаешь воевать. Зачем, — продолжал он, — ты держишь здесь войско, в то время как враг твой сидит в весьма укрепленном месте, опустошаешь поля, стравливаешь луга, губишь виноградники, вырубаешь масличные сады и уничтожаешь все плоды в стране? А между тем, ты не в силах причинить ему сколько-нибудь вреда. Лучше отправь к нему посольство и наложи на него дань, которую он ежегодно выплачивал бы тебе, чтобы таким образом и страна оставалась не разоренной, и ты всегда властвовал бы над своим данником. Если же Гундобад не согласится с этим, то поступай так, как тебе будет угодно». Хлодвиг принял его совет и приказал войску снять осаду Авиньона и вернуться домой. Затем он отправил посольство к Гундобаду с требованием ежегодной выплаты дани. Тот согласился на все требования франкского короля.

Избежав франкской угрозы, Гундобад вскоре выступил против изменника-брата и, заперши его в Вьенне, начал осаду. Когда в городе стал ощущаться недостаток продовольствия, то Годегизил приказал изгнать из Вьенна часть простого люда. Вместе с другими подвергся изгнанию и мастер, на которого была возложена забота о городском водопроводе. Негодуя на такое решение, мастер пришел к Гундобаду и рассказал, каким образом можно беспрепятственно проникнуть в осажденный город. Под его началом вооруженный отряд двинулся по водопроводному каналу, причем шедшие впереди имели с собой железные ломы, так как выход был закрыт большим камнем. По указанию мастера они, пользуясь ломами, отвалили камень и ворвались в город. Вьенн пал, Годегизил попытался искать убежища в церкви, но был убит там вместе с местным епископом. Остальным жителям Гундобад приказал не причинять никакого вреда. Так один из братьев стал королем всей Бургундии и одновременно данником франкского короля.

Франкские вожди V в.

Хлодвиг же тем временем продолжил свое кровавое шествие к неограниченной власти над франками. Во время сражения с готами, которое произошло неподалеку от Пуатье, франкскому королю помогал сын Сигиберта Хромого — Хлодерих. Одержав над готами победу, Хлодвиг вскоре посылает своему вчерашнему союзнику письмо следующего содержания: «Вот твой отец состарился, у него больная нога, и он хромает. Если бы он умер, то тебе по праву досталось бы вместе с нашей дружбой и его королевство». Хлодерих, обрадованный такой неожиданной поддержкой, задумал убить своего отца. Однажды Сигиберт покинул Кельн и, переправившись через Рейн, решил погулять и поохотиться в соседнем лесу. В полдень, после обильной трапезы, он заснул в своем шатре. Тогда-то Хлодерих, находившийся с ним на охоте, подослал к отцу наемных убийц.

Когда преступный замысел был исполнен, Хлодерих послал к Хлодвигу послов со следующими словами: «Мой отец умер, и его богатство и его королевство в моих руках. Присылай ко мне своих людей, и я тебе охотно перешлю из сокровищ Сигиберта то, что им понравится». Хлодвиг ему ответил: «Благодарю тебя, но я прошу только показать моим людям, которые прибудут, царские сокровища, а затем сам владей всем». Когда посланцы Хлодвига прибыли, Хлодерих открыл им кладовую покойного отца. Во время осмотра драгоценностей он сказал им: «В этом сундуке обычно мой отец хранил золотые деньги». В ответ на эти слова они предложили ему опустить до дна руку и перебрать золотые монеты. Когда Хлодерих наклонился над сундуком, то один из людей Хлодвига поднял секиру и рассек ему череп. Так недостойного сына постигла та же участь, на которую он обрек своего отца.

Узнав о смерти Хлодериха, Хлодвиг срочно прибыл в Кельн и, созвав весь народ, сказал им следующее: «Послушайте, что произошло. Хлодерих наклеветал своему отцу Сигиберту, будто я хочу убить его. И когда тот, спасаясь, бежал, Хлодерих подослал к нему убийц. Сам же он погиб, не знаю, кем сраженный, когда открывал кладовую своего отца. Но во всем этом я совершенно не виновен. Ведь я не могу проливать кровь своих родственников, поскольку делать это грешно. Но раз уж так случилось, то я дам вам совет: обратитесь ко мне, дабы вам быть под моей защитой». Как только собравшиеся франки это услышали, то в знак одобрения стали бить в щиты и кричать. Затем они подняли Хлодвига на круглый щит, сделав его королем.

Григорий Турский замечает: «Так ежедневно Бог предавал врагов в его руки и увеличивал его владения, ибо он ходил с сердцем, правым перед Господом, и делал то, что приятно Его очам». Вряд ли очам Всевышнего были приятны те мерзости, которые творил франкский король, но уж точно он не покладая рук ежедневно увеличивал свои владения.

Вскоре Хлодвиг выступил против одного из вождей салических франков Харариха, на которого давно затаил обиду. Дело в том, что когда Хлодвиг воевал с римским полководцем Сиагрием (последним представителем Римской империи в Галлии), он обратился за помощью к Харариху. Но тот не вмешался, не стал оказывать помощи ни одной, ни другой стороне, выжидая исхода дела, чтобы заключить союз с победителем. И вот теперь Хлодвиг пошел войной на него. Он хитростью захватил Харариха и его сына и приказал постричь их в священнослужители: отца рукоположить в сан пресвитера, а сына — в сан диакона. Когда Харарих стал сетовать и плакать, что его унизили, его сын сказал: «Эти ветви срезаны с зеленого дерева и быстро могут отрасти вновь. Если бы так быстро погиб тот, кто это сделал!» Эти слова передали Хлодвигу. В них звучала неприкрытая угроза: они убьют его. И Хлодвиг приказал обезглавить обоих и завладел их королевством. Подданные Харариха и его сына подчинились ему.

В это время в Камбре правил король Рагнахар, ненавидимый своими подданными. Этим воспользовался Хлодвиг. Он послал королевским дружинникам богатые подарки: якобы золотые запястья и перевязи, чтобы они призвали его выступить против Рагнахара. На самом деле украшения были только искусно позолочены. Подарки были приняты, Хлодвига призвали. В состоявшемся сражении войско Рагнахара было разгромлено, он попытался бежать, но его собственные дружинники связали короля и его брата и привели к Хлодвигу. Тот сказал плененному королю: «Зачем ты унизил наш род тем, что позволил себя связать? Не лучше ли было тебе умереть?» И, подняв секиру, рассек ему голову. Затем обратился к брату Рагнахара: «Если бы ты помог своему брату, его бы не связали», и убил его таким же образом. После смерти обоих дружинники, предавшие их, узнали, что золотые украшения, которые они получили от короля Хлодвига, поддельные. Когда они об этом сказали королю, он им ответил: «По заслугам получает такое золото тот, кто по своей воле предает смерти своего господина. Вы должны быть довольны тем, что остались в живых, а не умерли под пытками, заплатив таким образом за предательство своих господ».

Все убитые были родственниками Хлодвига. Однажды, собрав близких ему людей, Хлодвиг сказал о своих умерщвленных родственниках следующее: «Горе мне, что я остался чужим среди чужестранцев и нет у меня никого из родных, которые могли бы мне чем-либо помочь в минуту опасности». Но скорее всего в нем говорила вовсе не жалость к убитым, а хитрость — может быть, случайно обнаружится еще какая-нибудь родня, от которой стоит избавиться.

* * *

Церковь узаконила власть и бесчестные дела Хлодвига в глазах всего христианского мира и оградила его от осуждения современников. С благословения церкви этот исключительно жестокий, вероломный и беспринципный король, принявший христианство, вошел в историю как «новый Константин». Все злодеяния Хлодвига церковь после его смерти (511) оправдала соображениями христианской и государственной пользы. Начало этому положил Григорий Турский, воздавая в своей «Истории франков» дань уважения «защитнику веры». Но из той же «Истории франков» мы угнали и обо всех кровавых преступлениях Хлодвига. Искренний и добросовестный рассказ летописца не утаил от потомков суровой правды.

Хлодвиг умер в Париже. Его погребли в церкви, которую он сам построил. Кончина Хлодвига остановила на время бесконечную череду преступлений против лиц королевской крови. Но ненадолго. Преемники Хлодвига даже превзошли его в этом.

Хлодвиг 

 

Глава 3.

ФРЕДЕГОНДА И БРУНГИЛЬДА

После смерти Хлодвига, случившейся в 511 году, его наследники дважды делили созданное их отцом обширное единое государство — в 511 и 562 годах. Оба раздела сопровождались кровавыми междоусобицами, в результате чего древняя династия Меровингов утратила былой авторитет и начала клониться к закату. Особенно кровавым оказалось второе разделение, начавшееся в 562 году и завершившееся только в VII веке — в 613 году.

В 562 году некогда единая монархия Хлодвига представляла собой следующее:

I. Королевство Парижское — Хариберт I (562—567).

II. Королевство Бургундия — Гунтран I (562—592).

III. Королевство Нейстрия — Хильперик I (562—584). Жены — Авдовера, Галесвинта, Фредегонда.

IV. Королевство Австразия — Сигеберт I (562—574). Жена — Брунгильда.

В 567 году умер Хариберт, и его братья поделили между собой королевство Парижское. И с этого момента начались раздоры между Хильпериком I и Сигебертом I, виновницами которых были их жены, Фредегонда и Брунгильда. Эти типичные представительницы своего времени, жертвы кровожадных страстей и грубых нравов франкского общества VI века, пролили столько королевской крови, что все «деяния» Хлодвига могут показаться детской забавой.

* * *

Фредегонда родилась между 540 и 545 годами и происходила, по-видимому, из малозначительного франкского семейства. Она рано попала ко двору в числе прислужниц Авдоверы, первой жены Хильперика I, короля нейстрийского. Красивая, чувственная, честолюбивая, она мечтала о наслаждениях, славе и власти и решила подчинить сердце и волю легкомысленного, развращенного и невоздержанного короля. Фредегонда легко сделалась его любимой наложницей, но эта любовь ставила ее, однако, в опасное положение, потому что делала ее объектом ревности и мщения госпожи — Авдоверы. Но Фредегонду это не испугало; честолюбивая и столь же хитрая, она задумала, не подвергая себя опасности, подвести законные причины для разлучения короля с Авдоверой. Если верить преданию, ходившему сто лет спустя, она в этом преуспела, благодаря потворству одного епископа и простоте королевы.

Хильперик, объединившись с братом Сигебертом, повел войско за Рейн, оставив Авдоверу беременной. Еще до возвращения мужа она родила дочь и, сомневаясь, крестить ли ее в отсутствие мужа, посоветовалась с Фредегондой. «Государыня, — отвечала ей служанка, — когда король, господин наш, возвратится с победой, увидит ли радостно дочь свою неокрещенною?». Королева послушалась совета, и Фредегонда начала плести сеть, в которую хотела поймать Авдоверу.

Когда наступил день крестин, женщина, которая была приглашена стать крестной матерью, в назначенный час в церковь не явилась. Королева, смущенная этим обстоятельством, не знала, на что решиться, и тогда Фредегонда, стоявшая около нее, сказала: «Что беспокоиться о крестной матери? Нет никого достойнее вас быть восприемницей вашей дочери; послушайте меня, будьте ей сами крестной матерью». Епископ, вероятно подговоренный заранее, совершил таинство крещения, и королева удалилась, так и не поняв, какие последствия для нее будет иметь этот духовный обряд.

Вернувшегося короля Хильперика все молодые девушки королевского замка вышли встречать цветами и хвалебными песнями. Фредегонда, подойдя к нему, сказала: «Возблагодарим Господа за то, что король, господин наш, одержал над врагами победу и что Бог даровал ему дочь! Но с кем господин мой проведет эту ночь? Королева, госпожа моя, — теперь кума твоя и крестная мать дочери своей, Гильдесвинды!» — «Если не могу ночевать с нею, то лягу с тобой», — весело отвечал король. Под портиком дворца Хильперик встретил жену свою, Авдоверу, с младенцем, которого она с горделивою радостью подала мужу. Но король сказал ей с притворным сожалением: «Жена, в простоте ума своего ты совершила преступление; отныне не можешь быть моей супругой».

Хильперик, постоянно попиравший сами основы христианства, суеверно боялся нарушить мелочные требования церковного обряда. Он наказал ссылкой епископа, крестившего его дочь, а королеву заставил принять монашество, правда, в утешение подарил ей земли в окрестностях Манса. После этого он женился на Фредегонде. Отверженная королева под шум пира в честь нового брака отправилась в обитель, где через пятнадцать лет ее умертвили по приказанию прежней служанки.

Фанкский воин

Хильперик продолжал жить, окруженный наложницами, а его брат Сигеберт решил, в соблюдение христианских законов, ограничиться единственной супругой, причем королевского рода.

У Атанагильда, короля готов, водворившихся в Испании, было две дочери, из которых младшая, Брунгильда, особенно славилась красотою. На нее-то и пал выбор Сигеберта. Многочисленное посольство с богатыми дарами отправилось в Толедо просить у короля готов руки его дочери. Посольство добилось успеха, и вскоре из Испании прибыла невеста. Сигеберт полюбил Брунгильду и всю жизнь сохранял к ней страстную привязанность.

Брак Сигеберта, его пышность и особенный блеск, приданный ему высоким саном молодой супруги, произвели, по свидетельствам современников, сильное впечатление на короли Хильперика. Ему казалось, что в кругу своих наложниц и жен, с которыми он сочетался по варварским обычаям, жизнь его не столь величественна, как у его брата. Хильперик решился тоже избрать себе супругу высокого рода и тоже отправил посольство к королю готов просить руки его старшей дочери, Галесвинты.

Но слух о распутстве нейстрийского короля уже достиг Испании, говорили, что король Хильперик живет как язычник. Старшая дочь готского короля, от природы робкая, кроткого нрава и по общему признанию — полная противоположность своему мрачному и порочному веку, трепетала от одной мысли принадлежать такому человеку. Нежно любящая ее мать разделяла отвращение, страх и мрачные предчувствия дочери. Отец колебался и откладывал решительный ответ. Наконец, Атанагильд выдвинул следующее условие: он отдаст дочь в жены их королю, если тот клятвенно обяжется удалить всех своих нынешних жен и жить с новой супругой по закону Божьему. Гонцы отправились к Хильперику и скоро воротились с обещанием короля Нейстрии оставить всех жен и наложниц, если только он получит в супруги Галесвинту. Двойной союз с королями франков обещал Атанагильду столько политических выгод, что он перестал колебаться и, обнадеженный уверениями Хильперика, заключил брачный союз.

Хильперик, верный своему обещанию, развелся со своими женами и распустил гарем. Даже Фредегонда, самая красивая и наиболее любимая из всех, не избегла общей участи. С притворной покорностью, которая могла бы обмануть человека гораздо более хитрого, нежели король Хильперик, она, казалось, смирилась. Она убедила всех, будто искренне понимает необходимость развода, непрочность союза короля и такой женщины, как она, и обязанность уступить место женщине, действительно достойной этого сана. Как последнюю милость она выпросила разрешение не покидать дворца и остаться в числе королевской прислуги. А поскольку Хильперику с того самого дня, как он решил жениться на Галесвинте, показалось, что он уже не любит Фредегонду, он позволил ей остаться.

Новая королева провела первые месяцы брака, если не счастливо, то по крайней мере спокойно. Хильперик некоторое время питал к ней настоящую привязанность, возможно, из-за тщеславия или корысти — Галесвинта принесла ему богатое приданое. Вряд ли такой человек, как он, пленился ее нравственной чистотой, смирением, сострадательностью. В любом случае, вскоре Хильперик охладел к жене.

Франкское войско в походе

Фредегонда истово ждала этой минуты и ловко воспользовалась ситуацией. Хватило нескольких «случайных» встреч, чтобы прежняя страсть воскресла в сердце этого чувственного человека. Фредегонда была вновь взята в наложницы и даже стала обнаруживать в обращении с отвергнутой королевой презрение и высокомерие. Вдвойне обиженная, как королева и как супруга, Галесвинта сначала молча плакала, потом осмелилась жаловаться королю, говоря, что в доме ей нет никакого почета, а только позор и обиды, которых она переносить не может. Она как милости просила развода и предлагала оставить все приданое, лишь бы ей было дозволено возвратиться на родину.

Жалобы Галесвинты, несмотря на их искренность, возбудили в Хильперике только мрачные подозрения и боязнь в результате развода лишиться богатства, обладание которыми он почитал за счастье. Смирив свои чувства, он вдруг переменился в обращении с Галесвинтой, стал кротким и ласковым, изображая раскаяние и любовь. Когда же королева поверила ему и перестала мечтать о разлуке, по приказу Хильперика преданный ему слуга задушил несчастную во сне. Увидев ее мертвую на постели, нейстрийский король притворился удивленным и опечаленным, но через несколько дней обвенчался с Фредегондой. Это произошло в 567 году. С тех пор Фредегонда всецело руководила действиями мужа, склоняя его ко все новым жестокостям и преступлениям.

У франков, как и у прочих германских племен, существовал обычай мстить убийце. Ближайший родственник убитого призывал всех своих родных и союзников прибыть к нему с оружием и объявлял войну убийце. Как супруг сестры Галисвинты Сигеберт обязан был исполнить долг мщения, тем более что обожаемая им Брунгильда требовала этого. Даже мысль о возможном братоубийстве не остановила Сигеберта, и вскоре между Нейстрией и Австразией началась война, тянувшаяся с 568 по 575 год.

В 575 году Хильперик был осажден в Турне. Многие нейстрийские вельможи, изменив ему, предложили королевство Сигеберту. Последний с радостью принял их посольство, уверил нейстрийцев клятвою, что ни один их город не будет предан разграблению, и пообещал прибыть в собрание, где, по обычаю предков, его должны были провозгласить королем. Обряду надлежало свершиться на открытом воздухе, посреди воинского лагеря — поэтому ни Париж, ни любой другой город для этого не годились. Выбор пал на поместье Витри близ Арраса.

Когда Сигеберт направлялся туда, перед ним предстал епископ Парижа Жермен. «Король Сигеберт, — сказал он, — если ты идешь не с тем, чтобы умертвить своего брата, то возвратишься здоров и победоносен; но если у тебя другая мысль, то умрешь сам, ибо рек Господь устами Соломона: копающий яму для брата сам упадет в нее». Короля эта речь смутила, но предание гласит, что он не оставил братоубийственных замыслов, поскольку был уверен в победе, да к тому же Брунгильда, по характеру в высшей степени мстительная и непреклонная, требовала смерти Хильперика.

Хильперик, считая свое положение практически безнадежным, ждал развязки в Турне с поразительным равнодушием. Фредегонда, напротив, всеми силами старалась отыскать хоть малейшую надежду на спасение. Среди воинов, пришедших в Турне разделить участь своего господина, она заметила двоих, поведение и речи которых обнаруживали глубокое сочувствие и преданность осажденному королю. Этих, явно склонных к фанатичной самоотверженности юношей и выбрала Фредегонда для осуществления своего замысла. Пустив в ход всю свою хитрость и женские чары, она в конце концов убедила их отправиться в поместье Витри и убить короля Сигеберта.

Фредегонда вручила каждому из них длинный нож, или, как их называли франки, скрамасаксу, с лезвиями, обмазанными ядом, и напутствовала их такими словами: «Идите, и если вернетесь живыми, я осыплю почестями и вас и потомство ваше; если же падете, то во все святые места раздам за вас милостыню».

Выдавая себя за беглецов, убийцы благополучно миновали расположение австразийских войск и добрались до поместья Витри. Они прибыли в час, когда повсюду раздавались звуки пиров и празднеств, посвященных недавнему избранию Сигеберта королем Нейстрии. Молодые воины заявили, что пришли поклониться Сигеберту и поговорить с ним наедине. Их допустили к королю — в те дни Сигеберт старался быть приветливым и принимал всякого, кто желал встречи с ним. Ножи, заткнутые за пояс, не вызвали ни малейшего подозрения, потому что составляли принадлежность германской одежды.

В разгар беседы юноши выхватили скрамасаксы и нанесли Сигеберту два удара в бок. Король вскрикнул и упал мертвым. На крик вбежали с обнаженными мечами королевский окольничий Гарегизель и гот по имени Сигила; первый был убит, а второй ранен убийцами, оборонявшимися с исступленной яростью. Вскоре подоспели другие воины, и оба нейстрийца, окруженные со всех сторон, пали в неравном бою.

Узнав об этом, австразийцы, осаждавшие Турне, поспешно снялись и двинулись обратно в свои земли. А Хильперик, избежав почти неминуемой смерти, покинул Турне и снова вступил во владение своим королевством.

Брунгильда находилась в Париже и уже считала себя нейстрийской королевой и властительницей судеб своих врагов, когда пришла весть о смерти Сигеберта, низвергнувшая ее с вершины счастья в пропасть неминуемой опасности. Хильперик шел на Париж с намерением захватить семейство и сокровища брата. Мало того, что к нему вернулись нейстрийцы, на его сторону стали переходить даже самые знатные австразийские вельможи. Встречая Хильперика, они клялись ему в верности.

Сраженная несчастием, Брунгильда не знала, на что решиться и кому довериться. Дворец в Париже, на берегу Сены, в котором она жила, сделался для нее и трех ее детей темницей. Она не осмеливалась выехать в Австразию, опасаясь измены, боялась, что ее схватят как беглянку и тем самым положение ее станет еще опаснее. Наконец, придя к убеждению, что бежать со всем семейством и имуществом невозможно, она решила спасти по крайней мере сына. Побег маленького Хильдеберта был подготовлен в величайшей тайне, Брунгильда посвятила в план единственного верного друга — герцога Гондобальда. Ребенка ночью спустили через окно в корзине и тайно вывезли за город. Гондо-бальд привез его в Мец, к великому удивлению и радости австразийцев. Теперь положение дел изменилось: в Меце на собрании австразийских вельмож и воинов пятилетнего Хильдеберта провозгласили королем, и совет, избранный из вельмож и епископов, стал править от его имени.

При этом известии Хильперик поспешил в Париж, дабы по крайней мере захватить Брунгильду и ее сокровища.

Вдова Сигеберта предстала пред своим врагом безо всякой защиты, кроме красоты, слез и женского кокетства. Ей было только двадцать восемь лет, и сколь враждебными ни были намерения Хильперика, женские чары, возможно, произвели бы на него впечатление, если бы не богатство Брунгильды, приковавшее взор короля. А вот старшего его сына Меровига эта привлекательная женщина поразила и растрогала своим несчастным видом, причем его сочуственные и восхищенные взгляды не ускользнули от внимания Брунгильды.

Брунгильда увидела в увлечении Меровига средство к спасению и употребила все силы для разжигания его страсти, которая быстро превратилась в любовь самую слепую и пылкую. Однако Хильперик ничего не замечал, весь погруженный в подсчеты мешков с серебром и золотом, сундуков с драгоценными камнями и тюков с дорогими тканями, захваченных у Брунгильды. Богатство добычи превзошло все его ожидания и подействовало на него умиротворяюще. Король не стал мстить жене брата и удовольствовался тем, что отправил ее в ссылку и даже оставил ей некоторую часть ее сокровищ. Брунгильду отправили под стражей в Руан. Ее отъезд опечалил молодого Меровига, и вскоре во время похода нейстрийского войска против городов Пуатье, Кагор, Лимож и Бордо он покинул армию и направился к возлюбленной.

Ждала ли Брунгильда этого доказательства привязанности или попросту удивилась приезду Меровига, неизвестно, но она так обрадовалась приезду сына Хильперика, что через несколько дней забыла покойного мужа и согласилась выйти замуж за Меровига. Степень родства влюбленных относила этот брак к союзам, запрещенным церковными законами, поэтому они долго не могли найти священника, который взялся бы совершить бракосочетание, противное церковным уставам. Епископ руанской церкви, Протекстат, был крестным отцом Меровига и сохранял к нему истинно отеческую привязанность с самого дня его крещения. Он не смог устоять против убедительных просьб молодого принца и вопреки долгу своего сана согласился благословить брак племянника с вдовой дяди. Впоследствии этот поступок стоил ему жизни.

Весть о бегстве и браке сына застала Хильперика в Париже. К бурным проявлениям его гнева добавились подозрения в измене и заговоре против его жизни. А Фредегонда и раньше питала к детям своего мужа от Авдоверы такую ненависть, что могла бы войти в пословицу. После смерти старшего — Теодоберта, доставившей Фредегонде великую радость, главным претендентом на королевский трон сделался Меровиг, тоже ненавистный ей. И брак его с Брунгильдой только подлил масла в огонь.

Фредегонда всеми силами настраивала Хильперика против сына, приписывая ему намерение свергнуть отца и царствовать над всей Галлией вместе с женщиной, сочетавшейся с ним незаконным браком. По милости ее наветов подозрения короля превратились в панический страх перед сыном. Жизнь Брунгильды и Меровига висела буквально на волоске.

Как раз в этом время к Хильперику прибыло посольство австразийцев от имени сына Брунгильды — юного короля Хильдеберта. Послы просили об освобождении Брунгильды и ее дочерей. Хильперик решил, что жена Меровига может спровоцировать беспорядки в его королевстве, и легко согласился отпустить её.

Покинув Руан, Брунгильда благополучно прибыла в Австразию. А Меровиг пребывал в заключении, пока домашний суд, в котором преобладал голос Фредегонды, не произнес, наконец, над ним своего приговора. Его насильно постригли в монахи и отправили в монастырь Сен-Кале.

Однако Меровиг воспользовался представившейся возможностью бежать из монастыря. Теперь его участью была жизнь изгнанника и скитальца, впрочем, не без надежды рано или поздно занять нейстрийский престол. На первых порах ему удалось избежать ловушек и засад. Но последнее слово осталось за Фредегондой, которая сыграла на его слабости: безграничном честолюбии и жажде власти. Выбрав нескольких человек, безгранично ей преданных, она тайно отправила их к Меровигу. В это время Меровиг находился в Австразии. Достигнув его убежища, люди Фредегонды вручили ему послание якобы от имени соотечественников: «Мы хотим тебе подчиниться и готовы покинуть твоего отца, если ты придешь к нам». Меровиг жадно ухватился за эту надежду, несмотря на всю подозрительность такого посольства. Он добровольно отправился в Нейстрию в сопровождении нескольких слепо преданных ему людей: Гаилена, Гаукиля, Гринда и некоторых других, которых франкский историк Григорий Турский называет «удальцами».

Меровиг ступил на нейстрийскую землю, не задумываясь о том, что, чем дальше он продвигается, тем труднее становится возвращение. Вскоре его, как и было обещано, встретила воинская дружина приветственными криками: «Король Меровиг!». Но когда путники остановились на отдых в каком-то доме, они обнаружили, что их заперли, а перед всеми входами и выходами стоят часовые.

В Суассон к Хильперику немедленно отправился гонец, сообщить, что враг попался в сети.

Меровиг впал в глубокое уныние. Понимая, что его ждут пытки, а потом и смерть, он все-таки не решился наложить на себя руки и вынужден был обратиться к ближайшему другу: «Гаилен, мы до сих пор жили одной душой и одной мыслью; молю тебя, не оставляй меня на произвол врагов моих, возьми меч и убей меня». Гаилен с покорностью вассала обнажил клинок, бывший у него за поясом, и наповал сразил молодого принца.

Хильперик прибыл на место со всей поспешностью, но нашел только труп сына. Гаилена и других спутников Меро-вига схватили. Страшные мучения, которым их подвергли, вполне оправдавшим мрачные предчувствия принца. Гаилену отрубили ноги, руки, нос и уши; Грунду раздробили все члены на колесе, где он и умер; Гаукиль был счастливее других: ему просто отрубили голову.

Некоторые современники этих событий полагали, что Фредегонда приказала заколоть своего пасынка и распустила слух о самоубийстве, щадя отцовские чувства Хильперика.

После смерти Меровига наследником нейстрийского королевства стал Хлодвиг, последний из сыновей Авдоверы, и Фредегонда стала изыскивать средства для его погибели.

В Галлии свирепствовала оспа — от нее, кстати, умерли все сыновья Фредегонды. Королева посоветовала Хильперику отравить молодого принца в Бренн, где болезнь бушевала во всю. Фредегонда настаивала, что Хлодвигу надлежит узнать, что делается в этой части королевства, покинутой испугавшимися эпидемии правителями и сотрясаемой мародерством. Хильперик, не подозревая о тайных побуждениях жены, отдал приказание сыну, и юноша повиновался с сыновней покорностью.

Однако Хлодвиг довольно скоро вернулся по требованию Хильперика живым и здоровым, и ненависть к нему Фредегонды, только что потерявшей родных сыновей, стала безмерной. К тому же Хлодвиг обходился с ней с презрительной гордостью, нередко заявляя: «Братья мои умерли, королевство достанется мне одному, вся Галлия будет мне подвластна. Враги мои у меня в руках, я поступлю с ними, как мне заблагорассудится». К этим речам он нередко присоединял и ругательства в адрес королевы.

Подобные речи пасынка были известные Фредегонде и приводили её в ужас. Вскоре слуги королевы, из ревностного усердия, начали сочинять откровенные небылицы о Хлодвиге, и однажды кто-то сказал королеве: «Если ты лишилась сыновей, то единственно из-за козней Хлодвига. Он в связи с дочерью одной из твоих прислужниц и надоумил мать извести колдовством детей твоих». Этот лживый донос поразил королеву как громом и всколыхнул в ней всю её яростную энергию. По приказанию Фредегонды любовницу Хлодвига наказали розгами, затем в знак позора отрезали ей косу — так, по обычаю германцев, отмечали прелюбодейную жену или распутную девку, и выставили несчастную как раз под окнами молодого принца, защемив её тело между половинками расщеплённого бревна. Мать девушки вызвали на допрос и под пыткой вынудили признаться в чародействе.

С этим доказательством Фредегонда пошла к королю и потребовала отмщения Хлодвигу. Хильперик, увидев в поведении сына угрозу собственной жизни, поверил, что Хлодвиг виновен. Не утруждая себя судебными разбирательствами, даже не дав сыну оправдаться, он решился предать его в руки мачехи.

В скором времени король отправился на охоту в сопровождении нескольких преданных людей, в числе которых были герцог Бодегизель и герцог Дезидерий. На первом же привале Хильперик послал гонца за Хлодвигом с приказанием явиться одному, якобы для тайного разговора. Юноша повиновался, не подозревая ничего дурного. Когда он прибыл в назначенное место, рядом с королем были герцоги Бодегизель и Дезидерий. По знаку короля они схватили молодого принца и удерживали его, пока у него отбирали меч. С обезоруженного юноши сорвали богатую одежду и облачили в грубое рубище, связали и отвели к королеве.

Фредегонда из трезвого расчета и предусмотрительности, никогда не изменявших ей, в течение трех дней лично допрашивала плененного Хлодвига, намереваясь извлечь из его ответов если не улики против него самого, то хотя бы сведения о его связях. Это домашнее следствие свело в неравной схватке двух совершенно разных людей: безжалостную женщину, искусную притворщицу с сильной волей, и юношу безрассудного, ветреного, откровенного и несдержанного. Допросы пленника касались трёх пунктов: что он может сказать относительно преступления, в котором его обвиняют? кто именно был его главным советчиком в преступном замысле? с кем в особенности он был связан дружбой? Как ни ухитрялась Фредегонда, но Хлодвиг упорно отрицал все возводимые на него обвинения, хотя и не устоял перед возможностью похвалиться своим могуществом и преданностью друзей. Он назвал их имена, и Фредегонда, именно этого и добивавшаяся, прекратила следствие.

Утром четвертого дня Хлодвига перевели в королевское поместье. Страже Фредегонда приказала тайно умертвить принца. Он был заколот (причем оружие оставили в ране) и зарыт неподалеку. Королю объявили, что Хлодвиг, доведенный до отчаяния низостью своего преступления, наложил на себя руки. Доказательством самоубийства стал оставленный в ране нож. Хильперик не только не усомнился в поступке сына, но, считая его преступником, не оплакивал Хлодвига и не позаботился о достойном его погребении. Тогда королева приказала выкопать труп и бросить в Марну.

На этом Фредегонда не успокоилась. Оставалась ещё Авдовера, мать Меровига и Хлодвига, жившая в Мансе в монастыре. Эта женщина имела полное право мстить Фредегонде за смерть двух своих сыновей, Меровига и Хлодвига. Видимо, Фредегонда решила не дожидаться, пока у Авдоверы созреют в тиши монастыря планы отмщения, и задумала новое преступление. Слуги королевы отправились в Мане в обитель, куда более пятнадцати лет назад удалилась Авдовера и где выросла её дочь Гильдесвинда. Слуги Фредегонды умертвили Авдоверу, а дочь, собственную дочь Гильперика (!) обесчестили; в последствии она затворилась в монастыре города Пуатье, где и провела остаток жизни.

Однако никакое преступление не могло насытить Фредегонду. И теперь она принялась мстить епископу руанскому Протекстату. Хильперик почти простил ему венчание Меровига и Брунгильды, но Фредегонда испытывала к епископу глубочайшую ненависть и уговорила короля призвать Протекстата на суд епископов, желая обвинить его по римскому закону в оскорблении величества, а если не удастся уличить его, потребовать, по крайней мере, наказать его за нарушение церковных уставов.

Весной 577 года в Париже собрались все епископы королевства. Туда же прибыл и сам король в сопровождении Фредегонды и такой многочисленной свиты, что ее можно было принять за войско. Руанского епископа приговорили к ссылке. Епископу предстояло провести остаток дней на далеком острове, среди рыбаков и морских разбойников, но через семь лет он получил свободу, поскольку наказания, объявлявшиеся именем короля, сами собой оканчивались с его смертью.

В 584 году Хильперик, этот, по свидетельствам средневековых летописцев, «Ирод и Нерон своего времени», был убит при довольно загадочных обстоятельствах.

После отъезда в Испанию дочери Хильперика Ригонты — ее выдали за сына готского короля — король удалился в свое поместье в окрестностях Мо. Вернувшись однажды с охоты, он слезал с коня, когда какой-то человек ударил его ножом под мышку, а вторым ударом — в живот. Через мгновение Хильперик умер. Убийца скрылся.

Кто был виновником этого преступления, так и осталось неизвестным. Григорий Турский никого не называет, ограничиваясь приведенным выше рассказом. Историки, писавшие через сто лет после этого происшествия, подозревают то Фредегонду, то Брунгильду, то некоторых австразийских вельмож, подвигнутых на это личным мщением. Существует, однако, любопытное предание, обвиняющее именно Фредегонду. Приведем его с небольшими сокращениями.

«Однажды король Хильперик, собравшись в лес на охоту, приказал оседлать лошадей и вышел из дворца. Королева, думая, что он сел уже верхом и не вернется, вошла в комнату мыть себе голову. Но король воротился обратно и так тихо вошел в комнату, где была королева, что она его не слышала. Когда она стояла к нему спиной, наклоняясь над скамейкой, он шутя ударил ее хлыстом ниже поясницы. Она не обернулась, не посмотрела, кто это, но, подумав на другого, сказала: «Ландри! Ландри! Мне больно, как ты посмел?» Этот Ландри, палатный граф, первая особа во дворце короля, состоял с Фредегондой в тайной связи. Услышав эти слова, король вышел из комнаты в сердечной тревоге и муке. Но все же поехал в лес развеяться и облегчить тоску своего сердца.

Фредегонда вскоре догадалась, что это был король, и решила немедленно действовать, не дожидаясь его возвращения. Она призвала Ландри и сказала ему: «Ландри, голова твоя теперь в опасности, помышляй лучше о могиле, нежели о постели, если не придумаешь средство поправить дела». И рассказала о том, что случилось. В ответ Ландри стал жалобно стенать и вздыхать, говоря: «Горе мне, бедному, для чего пришел ныне этот день, повергший меня в такую тяжкую участь?». Тогда Фредегонда сказала ему: «Ландри, слушай, что я хочу, чтобы ты сделал. Когда король вернется с охоты, постарайся расставить убийц и склони их подарками, чтобы, когда король слезет с коня, они убили его ножами. Когда это будет сделано, то мы спасемся от смерти и станем сами царствовать с сыном нашим Хлотарем». Ландри похвалил этот совет и распорядился как должно.

Король поздно возвратился из леса; те, кто был с ним на охоте, разъехались в разные стороны, оставив короля одного. Бывшие уже в готовности убийцы поразили короля своими ножами, а затем громко закричали: «Беда! Беда! Умер король Хильперик! Племянник его Хильдеберт умертвил его подосланными своими людьми, и они разбежались». Когда были услышаны эти крики, то все собрались к тому месту, где лежал мертвый король. Некоторые вскочили на коней и пустились преследовать убийц, которые находились среди них и не собирались никуда бежать. Вскоре, никого не найдя, они возвратились обратно ни с чем».

Со смертью Хильперика в Нейстрии начались беспорядки: преступники выходили из темниц, изгнанники возвращались домой — и ссылка и тюремное заключение заканчивались со смертью государя, именем которого они были объявлены. Фредегонда вынуждена была укрыться в главной парижской церкви, оставив единственного четырехмесячного сына в руках нейстрийских вельмож, которые провозгласили его королем и начали править от его имени. Оставив убежище, когда волнения несколько улеглись, она вынуждена была жить в забытьи, в поместье неподалеку от Руана, вдали от сына.

Теперь во Фредегонде с новой силой всколыхнулась ненависть к Брунгильде, в то время практически правившей Австразией от имени своего пятнадцатилетнего сына. То и дело Фредегонда с досадой повторяла: «Эта женщина стала считать себя выше меня». И очень скоро от слов и пустых угроз в адрес австразийской королевы, Фредегонда перешла к делу.

Среди слуг поместья Фредегонда выбрала нескольких юношей и легко завоевала их преданность щедростью и дружеским расположением, намереваясь использовать их в своих целях. Она приказала одному из них отправиться в Австразию, явиться под видом беглеца из Нейстрии к королеве Брунгильде, войти к ней в доверие и умертвить ее, когда представится удобный случай. Юноше действительно удалось поступить на службу к Брунгильде и завоевать ее доверие. Но спустя некоторое время его разоблачили и, когда он во всем сознался, отослали назад невредимым. Фредегонда, раздраженная таким милосердием, которое казалось ей обидой и вызовом, выместила свой гнев на незадачливом посланце, приказав отсечь ему руки и ноги.

Спустя несколько месяцев Фредегонда повторила попытку. Она велела изготовить специальные кинжалы — у этих длинных ножей, похожих на те, что франки обыкновенно носили за поясом, лезвия во всю длину украшала красивая и с виду невинная насечка, имевшая поистине дьявольское назначение. Бороздки были сделаны таким образом, чтобы удерживать как можно больше яда. Натертые ядом ножи королева вручила двум молодым слугам, преданность которых не охладила печальная участь их товарища. Они получили приказание в образе нищих отправиться к королю Хильдеберту, подстеречь его на прогулке и, когда представится удобный случай, поразить его отравленным оружием. «Возьмите эти кинжалы, — сказала им Фредегонда, — и ступайте скорее, чтобы увидела я наконец Брунгильду, которая кичится теперь этим ребенком, без всякой власти после его смерти и в унижении предо мною. Если за ребенком так бережно смотрят, что нельзя подойти к нему, то убейте злодейку королеву; если сами погибнете в этом деле, то я осыплю дарами родителей ваших и вознесу их на первую ступень в королевстве. Не бойтесь же ничего и не щадите живота своего».

Заметив, что при этих словах, не обещавших ничего, кроме верной погибели, на лицах юношей обнаружилось смущение и нерешительность, королева угостила их каким-то напитком, собственноручно приготовленным ею. Когда юноши осушили по кубку, робость их прошла, и они утвердились в мысли осуществить задуманное. Довольная этим опытом, королева сказала: «Когда наступит день исполнения моего приказания, я хочу, чтобы перед началом дела вы опять выпили этой влаги для укрепления и бодрости». Юноши прибыли в Австразию, снабженные отравленными кинжалами и склянкой с драгоценным зельем, но молодой король и его мать Брунгильда были окружены верной стражей. Посланцев Фредегонды схватили, и на этот раз им не было пощады.

Григорий Турский так рассказывает об этом: «Когда они дошли до Суассона, их схватил герцог Руахинг. Их подвергли допросу, и они все открыли, их заковали и бросили в темницу. Спустя несколько дней Фредегонда, уже уверенная в исполнении своего приказания, послала слугу узнать, есть ли в народе какой-либо слух, или не встретит ли он кого-нибудь знающего, который сказал бы, что Хильдеберт уже убит. Пустившись в путь, слуга пришел в Суассон. Услышав о том, что те люди находятся в темнице, он отправился туда, но был схвачен и заключен под стражу. Тогда их всех вместе отправили к королю Хильдеберту. После допроса они открыли правду, показав, что их послала Фредегонда убить его. Они говорили: «Мы получили приказание от королевы притвориться нищими. И, бросившись к твоим ногам, якобы просить милостыню, мы собирались сразить тебя этими мечами. Если бы меч поразил слабо, то сам яд, которым было смазано железо, быстро бы проник в сердце». После этих слов их подвергли различным пыткам, отрубили у них носы и уши и умертвили».

Все это происходило в последние месяцы 585 года, а в начале следующего Фредегонда посетила Руан.

Там ей довелось снова встретиться с епископом Протекстатом, возвращение которого из ссылки казалось ей вызовом ее могуществу — Протекстат к тому времени с одобрения жителей города был восстановлен на епископском престоле Руана. Вероятно, она ожидала найти его робким и униженным. Но Протекстат вместо того, чтобы проявить к королеве почтительное внимание, повел себя с ней надменно. Не сдержав ненависти и досады, Фредегонда во всеуслышанье заявила ему в лицо: «Этот человек должен знать, что он снова может вернуться в ссылку». Протекстат отвечал ей: «Как в ссылке, так и вне оной я не переставал быть епископом и всегда им буду; но можешь ли ты сказать, что всегда будешь пользоваться королевской властью? Из далекого изгнания, если бы я и вернулся туда, Бог призовет меня в Царство небесное, а ты, из твоего земного царства, будешь низвергнута в адские бездны. Пора бы тебе оставить ныне все твои безумства и злодеяния и идти по лучшей дороге, дабы заслужить жизнь вечную и взрастить ребенка, рожденного тобою». Речь епископа только разъярила Фредегонду, но, не выказав прилюдно своих чувств, она удалилась готовить мщение в уединении своего жилища.

Ей пришло в голову отыскать между рабами человека, которого можно было бы склонить к преступлению обещанием свободы ему и его семье. Такой человек нашелся — ради свободы он согласился совершить двойное преступление: убийство и святотатство. В виде поощрения он получил двести золотых монет, убийство было назначено на воскресенье 24 февраля 586 года. В этот день руанский епископ рано отправился в церковь. Во время службы, когда Протекстат простерся ниц для молитвы и не мог видеть, что происходит вокруг, убийца приблизился к нему сзади и, выхватив нож, висевший на поясе, поразил его. Епископ вскрикнул, но помощь подоспела не сразу, и убийца успел скрыться.

Узнав о происшедшем, Фредегонда захотела насладиться зрелищем смерти своего врага и поспешила в дом епископа. Протекстат умирал, но сохранял еще сознание и память. Королева, скрывая свою радость и приняв сострадательный вид, сказала умирающему с царственным достоинством: «Прискорбно, святой епископ, и нам и всему твоему народу, что такое бедствие постигло твою особу. Дай Бог, чтобы нам указали того, кто дерзнул совершить такое ужасное дело, дабы воздать ему казнью, соразмерной с его преступлением». Епископ, подозрения которого с появлением королевы превратились в уверенность, отвечал ей: «А чья рука нанесла этот удар, как не та, которая умерщвляла царей, так часто проливала кровь невинных и причинила столько бед королевству». Королева не выказала ни малейшего смущения и продолжала самым спокойным и ласковым голосом: «У нас есть искусные врачи, которые могут излечить эту рану, позволь им посетить тебя». Терпение епископа лопнуло, и в порыве негодования, истощившем его последние силы, Протекстат сказал: «Я чувствую, что Богу угодно призвать меня к себе, но ты, замыслившая и устроившая покушение, лишившее меня жизни, ты будешь во веки веков предметом омерзения, и небесное правосудие отомстит кровь мою на главе твоей». Фредегонда удалилась, не сказав ни слова, и через несколько минут Протекстат испустил последний вздох.

В довершение ко всему, королева приказала схватить и привести к себе раба-убийцу. «Так это ты, — сказала она ему с притворным негодованием, — заколол Протекстата, руанского епископа, и породил клевету, которую обо мне распространяют?» Потом она приказала подвергнуть его пытке и выдала родственникам епископа. Племянник покойного епископа подвергнул раба новым пыткам, вынудившим убийцу признаться: «Я нанес удар и для того получил сто золотых солидов от королевы Фредегонды, еще сто от ее соучастников; мне обещали, сверх того, отпустить на волю вместе с семьей». Впрочем, эти показания не имели последствий для Фредегонды. Племянник Протекстата, не решившийся бросить вызов королеве, покончил все дело способом, характерным для того времени, — обнажил меч и изрубил раба-убийцу на куски.

До самой старости Фредегонда не отказывалась от любовных приключений, но не забывала и об упрочении королевского престола своего сына Хлотаря, все удлиняя кровавый список жертв. Умерла она королевой в своем дворце. Ее похоронили рядом с супругом (гримаса истории!) в парижской церкви Св. Германа, и надгробие Фредегонды — одно из древнейших средневековых погребальных камней Франции. Искусная мозаика изображает Фредегонду в царском одеянии, с покрывалом на голове в знак вдовства.

Сын Фредегонды Хлотарь в 613 году объединил Ней-стрию, Австразию и Бургундию в единое государство под своей властью. Вельможи Австразии выдали ему Брунгильду (ей тогда было 66 лет), пытавшуюся ограничить их власть. Хлотарь вменил Брунгильде в вину гибель десяти франкских королей и приказал в течение трех дней пытать ее. Затем перед лицом всего войска ее привязали за волосы, руку и ногу к хвосту не укрощенного коня. «Так от камней и быстроты бега коня она была разорвана на части», — записал средневековый хронист Фредегарий.

 

Глава 4.

«ГОЛУБЫЕ», «ЗЕЛЕНЫЕ» И ИМПЕРАТОР ЮСТИНИАН

Византийский император Юстиниан с 527 по 565 год руководил Восточной Римской империей. Благодаря помощи своего дяди, императора Юстина (в прошлом неграмотного иллирийского крестьянина, возвысившегося на военной службе), он получил прекрасное образование и проникся традициями римского прошлого, а также идеей всемирного государства, управляемого волей самодержавного государя и объединенного христианской верой. Осуществлению этой идеи Юстиниан посвятил всю жизнь.

Его энергия и неутомимое трудолюбие настолько поражали современников, что еще при его жизни о нем сложили самые фантастические легенды. Враги утверждали даже, что он не человек, а злой дух, не нуждающийся в отдыхе, ибо он просиживал за государственными бумагами ночи напролет. Обширностью завоеваний и великолепием возведенных в его правление строений он превзошел всех византийских императоров. Он отвоевал у варваров Северную Африку, Сицилию, Италию и часть Испании. Провел кодификацию римского права. При нем возведены храм Святой Софии в Константинополе и система крепостей по дунайской границе. Но хотя обширностью завоеванных земель и великолепием возведенных при нем сооружений он превзошел всех византийских императоров, его лихорадочная деятельность, похоже, в конечном счете принесла империи больше вреда, чем пользы. Юстиниан оставил после себя империю обширную, но истощенную бесконечными войнами и прочими бедствиями.

Простой и любезный в обращении, он в то же время был подозрительным и деспотичным, неблагодарным другом, фанатиком в вере, неразборчивым в политических средствах, нимало не заботившемся о жертвах, каких требовало осуществление его проектов. Не чуждо ему было и коварство, что ярко проявилось во время знаменитого восстания в Константинополе в 532 году.

Император Юстиниан Великий

К началу VI века в Византии окончательно оформились политические партии венетов — «голубых» и прасинов — «зеленых». Прасины поддерживали монофизитство, венеты стояли за православие. Венеты преимущественно были представлены аристократией и состоятельными городскими жителями, а дим прасинов объединял торгово-промышленную часть населения. Партии получили прозвища по цветам одежды цирковых возниц, участвовавших в состязаниях на гипподроме, любимом в те времена месте зрелищ и увеселений.

 В правление Юстина политика по отношению к монофизитам была довольно жесткой, и Юстиниан первые годы правления тоже придерживался этой линии, хотя довольно скоро, мечтая о возрождении и единстве Римской империи, он существенно ослабил давление на представителей этого течения. Изгнанные при Юстине и в первые годы Юстиниана монофизитские епископы получили право вернуться из ссылки, многих из них пригласили в столицу на религиозное примирительное совещание, где император, по словам очевидца, убеждал их «с кротостью Давида, терпением Моисея и снисходительностью апостольской». И тем не менее отношения между монофизитами и православными оставалось напряженными.

Византийский историк Прокопий Кессарийский так характеризует взаимоотношения партий «голубых» и «зеленых»: «В каждом городе издревле было деление на венетов и прасинов… Эта вражда к ближним родилась безо всякой причины и останется вечно неутоленной, не отступая ни перед родством по браку, ни перед кровным родством, ни перед узами дружбы даже и тогда, когда родные братья или как-то иначе связанные между собой люди оказываются приверженцами различных цветов. И если кто-либо совершает нечестивое перед Богом дело, если законы и государство претерпевают насилие от своих или от врагов, и даже если они сами терпят недостаток в самом необходимом, и если отечество оскорблено в самом существенном, это их нисколько не беспокоит, лишь бы их партии было хорошо. Поэтому я не могу назвать это иначе, как только душевной болезнью». Конечно, Прокопий несколько сгущает краски, но это описание нравов «голубых» и «зеленых» весьма ценно.

Используя существовавшую между димами вражду, правительство, используя классический лозунг divide et impera, обычно, опираясь на одну из партий, загоняло в угол другую. В первые годы правления Юстиниана венеты — «голубые» чувствовали себя на высоте положения и пользовались этим, чтобы притеснять прасинов. Поскольку такой была и общегосударственная политика, «зеленые» не могли рассчитывать даже на справедливость судов, а потому стали прибегать к насилию.

В общем, обстановка была довольно напряженной. И все-таки, несмотря на трения между димами, в восстании 532 года, именуемом «Ника» по греческому лозунгу восставших «Побеждай!», против Юстиниана и его правительства венеты и прасины выступили единым фронтом. Вероятно, противостояние обоих димов ни в какое сравнение не шло с недовольством и венетов, и прасинов жестокостью и коррупцией среди чиновников.

Во главе правительственной администрации в то время стояли Трибониан, квестор дворца с 529 года, и Иоанн Каппадокийский, занимавший с 531 года высокий пост префекта претории Востока. Оба ближайших помощника Юстиниана были, несомненно, выдающимися личностями. Этого не оспаривали даже их враги. Например, Прокопий Кессарийский так их живописует: «Иоанн не отличался ни ученостью, ни образованием. Он ничему не научился, посещая грамматиста, разве что писать письма, да и это делал из рук вон плохо. Но из всех известных мне людей он был самым одаренным от природы. Его отличала необычайная способность постигнуть необходимое и умение найти выход из самых затруднительных ситуаций и обстоятельств. Самый скверный из всех людей, он использовал свои способности исключительно на дурное. Ради наживы он погубил жизни многих людей и разрушил целые города. Грабя до полудня имущество подданных, остальное время он пил и предавался разврату». К такой характеристике Прокопия следует только добавить, что Юстиниан чрезвычайно дорожил своим префектом, в первую очередь потому, что тот обладал поразительным умением выколачивать баснословные средства из подданных. Иоанн не только умел полностью собрать налоги вместе с недоимками, но и постоянно изобретал новые средства для пополнения казны. Не удивительно, что вымогательства префекта вызывали всеобщее недовольство как среди жителей столицы, так и в провинции.

Трибониан же, по словам Прокопия, «был талантлив от природы и достиг высокой степени учености, не уступая в этом никому из современников, но он был безумно корыстолюбив и ради выгоды всегда был готов торговать правосудием, с давних пор он ежедневно одни законы уничтожал, а другие создавал, продавая их просителям в зависимости от нужды».

Правительственные чиновники рангом помельче не отставали от начальства. Со всех концов государства неслись в столицу жалобы на бесчинства местных властей. В Константинополе скопились огромные толпы пришедших из провинции обиженных, лишенных имущества, ищущих защиты, которые только усиливали уже существующее в столице озлобление и недовольство правительством.

11 января 532 года на гипподроме прасины повели себя вызывающе. Император через глашатая обратился к ним с вопросом по поводу их поведения. Между представителями партии и глашатаем императора начался довольно странный диалог. Начав с возглашения долголетия Юстиниану, «зеленые» обрушили упреки и жалобы на императорскую администрацию, присовокупив оскорбления в адрес самого Юстиниана, и демонстративно покинули свои скамьи на гипподроме.

На следующий день протесты «зеленых» поддержали «голубые», тоже недовольные злоупотреблениями и произволом властей.

О том, как разворачивались события, мы знаем из обстоятельного рассказа византийского хрониста Иоанна Малалы — непосредственного свидетеля. «Эпарх города взял под стражу несколько нарушителей порядка, принадлежавших к различным партиям, и, допросив, узнал от них имена семи человек, виновных в убийствах. Четырех из них он присудил к отсечению головы, а троих приказал повесить. После того, как их провезли по всему городу, их переправили на другую сторону Золотого Рога. Из тех, которых вешали, двое (причем один был венет, другой — прасин) упали, поскольку сломались виселицы. Увидев это, стоявший вокруг народ стал прославлять василевса.

Услышав это, вышли монахи, обитавшие возле храма Св. Конона, и увидели, что двое из повешенных лежат живые на земле. И отведя их к морю и посадив на судно, они переправили их в храм Св. Лаврентия, где было безопасно. Эпарх города, узнав об этом, послал отряд солдат сторожить их там… Во время конных ристалищ 13 января обе партии призывали василевса быть человеколюбивым. Они кричали до 22 заезда, но не удостоились ответа».

Молчание Юстиниана объединило враждующие партии, и теперь они выступили единым фронтом.

Иоанн Малала продолжает так: «Когда же дьявол внушил им злую мысль, они начали кричать друг другу: «Человеколюбивым венетам и прасинам многая лета!» И, прекратив игры, толпа в дружном единодушии покинула гипподром, дав друг другу пароль «Ника», чтобы не примешались к ним солдаты или экскувиты. И так она бушевала».

К вечеру огромная толпа окружила преторий и, перебив стражу, взломала тюрьму, выпустила заключенных и подожгла здание. Страшное возбуждение плебса перепугало богачей, которые стали спасаться бегством на азиатский берег Босфора. Город был подожжен, словно находился в руках неприятеля. Погибло много замечательных зданий и сооружений: храм Софии, вход в царский дворец, портики Константинополя, а также многие дома знатных людей.

На следующий день император дал отставку трем наиболее ненавистным народу представителям администрации — Иоанну Каппадокийскому, Трибониану и префекту города; однако эта запоздалая уступка уже была бесполезной. 15 января один из военачальников Юстиниана — Велизарий — с помощью готского отряда попытался оттеснить народ от дворца. Завязался бой. В разгар борьбы наемники Велизария затоптали священников Софийской церкви, вышедших с крестами и мощами в попытке разделить сражавшихся. Тогда ярость овладела всеми. Из окон, с крыш посыпался на головы наемников град черепицы и камней, и даже женщины приняли участие в битве. Солдаты отступили к дворцу, после чего восставшие подожгли прилегавшие к нему общественные здания. В течение трех последующих дней огонь продолжал свою разрушительную работу.

Одновременно на улицах столицы шли ожесточенные бои. 17 января в Константинополь были стянуты войска из окрестностей. Но даже и они были не в силах справиться с разбушевавшейся народной стихией. 18 января, когда весь город, за исключением дворца, находился уже в руках восставших, Юстиниан сделал последнюю попытку примириться со своими подданными. Окруженный членами сената и военной охраной, он вошел в императорскую ложу гипподрома и, держа Евангелие в руках, обещал полную амнистию, объявляя себя единственным виновником случившегося. Но немногочисленные приветствия были заглушены криками: «Ты лжешь, осел, ты даешь ложную клятву». Юстиниану пришлось спасаться бегством во дворец.

Император Юстиниан

Во дворце после неудачной попытки объяснения Юстиниана с народом царила растерянность. На дворцовую охрану нельзя было положиться, она явно не хотела принимать участия в деле, трусливо выжидая, каков будет исход

событий. Единственно надежными оставались дружины варваров, находившиеся под командованием Велизария и Мунда. Велизарий только что вернулся с войны с персами и привел с собой множество испытанных в бою копьеносцев и щитоносцев. Мунд же, по воле случая вызванный в Константинополь по какому-то делу, привел с собой варваров герулов.

На созванном совете Иоанн Каппадокийский и другие сановники стремились убедить Юстиниана, пока дворец еще не окружен мятежниками, бежать морем в Гераклею и там собрать войска. Но жена Юстиниана, василиса Феодора, решительно отказалась покинуть дворец. Она сказала следующее: «По-моему, бегство, даже если когда-то и приносило спасение, и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Если ты желаешь спасти себя бегством, василевс, это не трудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы тебе, спасшемуся, не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть — прекрасный саван».

Центральные районы Константинополя в VI веке

Мужественная речь Феодоры придала силы и уверенность Юстиниану. Он отказался от бегства, и в его голове скоро созрел воистину дьявольский план, в котором проявились не только все низменные черты его характера, но и блестящие способности если не гроссмейстера, то уж точно мастера тайной войны. Обо всем по порядку.

В то время в Константинополе проживали племянники покойного императора Анастасия, когда-то покровительствовавшего партии «зеленых», Ипатий и Помпеи. Во время мятежа они находились во дворце, и Юстиниан, прекрасно понимая, что стоит Ипатию или Помпею оказаться за его пределами, как племянники Анастасия немедленно станут знаменем восставших, «настоятельно рекомендует» им как можно скорее отправляться домой. Несомненно, василевс понимал и то, что одного из них заставят принять царскую власть, но сознательно шел на это. Рискнем предположить, что он вступил в тайный сговор с Ипатием и Помпеем, хотя вряд ли полностью открыл им карты. Хотя византийские историки не приводят никаких конкретных свидетельств, эту версию подтверждает сам ход событий. В любом случае Ипатий и Помпеи оказались разменной картой в блестящем плане Юстиниана, а несколько сенаторов, изгнанных из дворца одновременно с племянниками Анастасия, тоже стали пешками в этой партии.

На следующий день в народе распространилось известие, что оба племянника Анастасия удалены из дворца. Восставшие немедля поспешили к ним, провозглашая Ипатия василевсом. Затем его повели на площадь, чтобы там он принял царский венец. Однако ни диадемы, ни чего-нибудь подобного, чем полагается увенчивать василевса, не нашлось, и Ипатию, провозглашая его императором Византии, возложили на голову золотую цепь. В разгар ликования на площади появились сенаторы, также изгнанные из дворца, и послышались призывы немедленно идти на штурм дворца. И тогда сенатор Ориген произнес речь, говоря: «Великие дела разрешаются не в короткий срок, но лишь по здравому размышлению и в результате долгих физических усилий, требующих от человека немало времени. Если мы сейчас пойдем на противника, то все у нас повиснет на волоске, мы все подвергнемся риску и за все то, что произойдет, мы будем благодарить судьбу, либо сетовать на нее. Ведь дела, которые совершаются в спешке, во многом зависят от могущества судьбы. Если же мы будем устраивать наши дела не торопясь, то даже и не желая того, мы сможем захватить Юстиниана во дворце, а он будет рад, если кто-нибудь позволит ему бежать».

Был ли Ориген подговорен Юстинианом, неизвестно, но его речь сыграла на руку василевсу. Красноречие сенатора остудило пыл восставших, и Юстиниан избежал смертельной опасности. А далее события разворачивались целиком по его сценарию.

В дело вмешалось новое лицо — евнух Нарсес, который, тайно выйдя из дворца, раздал немало денег представителям партии «голубых», после чего среди единой до этого времени массы восставших начались раздоры.

Ипатий приказал толпе двинуться на гипподром. В изложении Прокопия Кессарийского встречается место, подтверждающее нашу версию о сговоре Ипатия с Юстинианом: «Некоторые говорят, что он с умыслом пошел туда, храня верность василевсу». Придя на гипподром, Ипатий занял царское место и стал принимать приветствия и восхваления громадной толпы. Никому не пришло в голову предпринять хоть какие-нибудь меры предосторожности; напротив, быстро распространился слух (интересно, кто стоял за этим?), что дело приверженцев нового императора выиграно, ибо Юстиниан бежал в Азию. Так что сложившаяся на гипподроме обстановка оказалась куда как подходящей, чтобы нанести сокрушительный удар по восставшим.

Подробное описание того, что произошло в тот день на константинопольском гипподроме, мы встречаем у Прокопия Кессарийского, тем более, что главным «героем» этих событий стал полководец Велизарий — любимый персонаж сочинений Прокопия. «Подумав, он [т. е. Велизарий] решил, что ему следует обрушиться на народ, который стоял на гипподроме, — бесчисленное скопление людей, столпившихся в полном беспорядке. Обнажив меч и приказав сделать то же самое другим, он с криком устремился на них. Народ, стоявший нестройной толпой, увидев одетых в латы воинов, прославленных храбростью и опытностью в боях, без всякой пощады поражавших мечами, обратился в бегство. Как обычно бывает в таких случаях, поднялся большой крик. Поблизости гипподрома находился Мунд, человек смелый и энергичный, сам жаждавший принять участие в деле, но не знавший, что именно ему надлежит сейчас делать. Догадавшись, наконец (по крику), что Велизарий уже действует, он тотчас устремился на гипподром… Ипатиевы мятежники гибли, нещадно поражаемые с обеих сторон. Когда исход дела стал ясен и перебито было уже множество народа, двоюродные братья Юстиниана, Вораид и Юст, поскольку никто уже не отваживался поднять на них руку, стащили Ипатия с трона, и отведя его вместе с Помпеем во дворец, передали василевсу. В этот день погибло более тридцати тысяч человек».

Так в крови было подавлено знаменитое восстание «Ника», самое грозное и масштабное в период долгого царствования императора Юстиниана.

* * *

Для современных историков причины поражения восстания «Ника» ясны. Они считают, что у византийского плебса VI века, который в значительной степени кормился за государственный счет, не было ясно осознанной цели восстания. Для истории же тайной войны несомненно одно: многое решил коварный и безусловно дальновидный план императора Юстиниана. О том, что заговор с Ипатием все-таки был, свидетельствуют события следующего за подавлением восстания дня: солдаты спешно убили и Ипатия и Помпея, а тела их бросили в море. Похоже, Юстиниан торопился избавиться от ненужных свидетелей. Но позднее, словно стремясь загладить свою вину перед ними, он вернул детям Ипатия и Помпея их прежнее положение при дворе и отдал то имущество, которое не успел раздать своим приближенным.

 

Глава 5.

КОВАРНАЯ ВАСИЛИСА

Феодора (500—548), жена императора Юстиниана, была, несомненно, незаурядной личностью. Бывшая константинопольская актриса, она обладала красотой, которую, по выражению Прокопия Кессарийского, бессильно описать человеческое слово. Молодость ее прошла довольно бурно и долго еще служила излюбленной темой константинопольских сплетен, тщательно собранных и переданных нам Прокопием. Став василисой, она целых 20 лет сохраняла неограниченное влияние на Юстиниана, в самые трудные минуты не раз проявляла смелую энергию и твердость воли, назначала и смещала пап, патриархов, префектов и военачальников и даже вела самостоятельную церковную политику.

Но тех, кто почему-то не угодил Феодоре, ждала неминуемая расплата. Прокопий свидетельствует: «С тех пор как существует род людской, ни один тиран не внушал такого страха, поскольку никто из досадивших ей не смог укрыться от нее. Множество соглядатаев сообщало ей о том, что говорилось и делалось в городе. Когда же она не желала, чтобы наказание виновного стало известным, она делала следующее. Если тот был именит, она, вызвав этого человека, с глазу на глаз препоручала его кому-либо из своих помощников с приказом переправить его в самые отдаленные пределы Римской державы. И тот в неурочный ночной час сажал его, закутанного с головой и связанного, на корабль и отправлялся с ним туда, куда повелела эта женщина. Там, передав своего пленника в еще большей тайне тому, кто был сведущ в подобной службе, он [подручный Феодоры] удалялся, приказав охранять этого человека самым тщательным образом и запретив говорить кому-либо о нем до тех пор, пока либо василиса не сжалится над несчастным, либо он не скончается, измученный годами медленной смерти вследствие невзгод существования в этом месте…».

Феодора со свитой

Но ни время, ни мольбы не могли смягчить Феодору и унять ее гнев. Никто и никогда не видел, чтобы Феодора простила того, кто досадил ей, даже после его смерти; так что и сын, и внук ее недруга получал в наследство вражду василисы.

* * *

Одним из тех, кто возбудил ненависть Феодоры, оказался Иоанн Каппадокийский, лишившийся вместе с Трибонианом должности во время восстания «Ника». Когда восстание было подавлено, оба они вернулись на прежние посты. Трибониан довольно спокойно прожил много лет и умер от чумы. Иоанн же, навлекши на себя гнев императрицы, пал жертвой мщения этой, неистовой женщины.

Ненависть василисы не была безосновательной. Иоанн интриговал против и клеветал на нее Юстиниану. Василиса давно задумала погубить этого человека, но не находила подходящего повода, поскольку Юстиниан высоко ценил Иоанна. В какой-то момент намерения Феодоры стали известны Иоанну, и он, как свидетельствует Прокопий, «впал в большой страх», несмотря на то, что его охраняли тысячи копьеносцев и щитоносцев.

В 541 году полководец Велизарий, подчинив Италию, вместе со своей женой Антониной вернулся в Константинополь, намереваясь в скором времени выступить теперь уже против персов. Придворные всячески восхваляли и прославляли победоносного полководца; однако Иоанн относился к нему враждебно. Вскоре Велизарий отправился на войну с персами, а жена его осталась в столице. Она-то и стала главным действующим лицом придворной интриги, приведшей к падению Иоанна.

У Иоанна была дочь Евфимия, известная своим благоразумием, но очень молодая, а потому легковерная. Антонина потратила немало усилий, чтобы подружиться с Евфимией и даже стала поверять ей свои тайны. Однажды, оставшись с Евфимией наедине, Антонина пожаловалась девушке на судьбу, говоря, что усилиями Велизария расширяется держава, что именно он привел в Константинополь двух пленных царей и доставил сюда их великие богатства, а от Юстиниана ему достается только неблагодарность, да и в прочих отношениях государственное управление несправедливо.

Речи Антонины увлекли и обрадовали Евфимию, ибо из-за страха перед гневом василисы она и сама испытывала ненависть к существующей власти. «Но в этом, — отвечала она Антонине, — виноваты вы сами, имея возможность, вы не хотите пользоваться своей силой и влиянием». Антонина возразила: «Мы не можем, дочь моя, попытаться произвести переворот в армии, если нам в этом деле не окажет содействие кто-нибудь из тех, кто находится здесь. Если бы твой отец захотел, мы очень легко могли приступить к делу и совершить то, что угодно Богу». После этого разговора Евфимия отправилась к отцу и передала свою беседу с Антониной.

Здесь нужно сказать, что Иоанн часто обращался к колдунам, которые пророчили ему верховную власть, и тогда он, по свидетельству Прокопия, «возносился до небес в надеждах на царский престол и явно витал в эмпиреях». Право же, Иоанну не следовало витать в облаках и тешиться несбыточными надеждами, ведь рядом затаилась никогда никому и ничего не прощавшая Феодора, выжидая лишь удобного момента, чтобы нанести смертельный удар своему злейшему врагу.

Рассказ дочери чрезвычайно обрадовал Иоанна — он посчитал, что перед ним открывается предсказанный путь к царскому трону, и немедля согласился участвовать в заговоре. Иоанн велел дочери устроить так, чтобы на следующий день он мог лично переговорить с Антониной. Но хитрая Антонина заявила, что встречаться с ним теперь считает опасным, поскольку боится возбудить подозрения. Однако в скором времени она собирается отправиться на Восток к Велизарию, и вот когда она покинет Константинополь и остановится в загородном имении, пусть к ней туда прибудет Иоанн как бы для того, чтобы выразить свое почтение и проводить ее. Там они смогут переговорить обо всем и принести взаимные клятвы. Иоанн согласился. Когда же день встречи был назначен, Антонина поставила в известность обо всем Феодору. Василиса не только одобрила задуманный Антониной план, но и начала всячески поощрять жену Велизария, чтобы еще более возбудить ее рвение.

В назначенный день Антонина, предварительно посетив императрицу, выехала из города и остановилась в имении, чтобы на следующий день начать свое путешествие на Восток. Сюда же к ночи должен был прибыть Иоанн.

Между тем василиса рассказала мужу о посягательстве Иоанна на трон и, не дожидаясь реакции Юстиниана, послала в поместье Антонины евнуха Нарсеса и начальника дворцовой стражи Маркелла с большим отрядом солдат, чтобы они расследовали это дело и, если обнаружат, что Иоанн действительно пытается произвести государственный переворот, убить его и вернуться назад. Прокопий Кессарийский утверждает, что Юстиниан послал к Иоанну доверенного человека, запрещая ему тайно встречаться с Антониной. Но Иоанн не обратил внимание на предостережение василевса. Ночью он встретился с Антониной, которая заранее расставила людей Нарсеса и Маркела так, чтобы Иоанн их не заметил. Они же могли все видеть и слышать. Когда Иоанн, отбросив всякую осторожность, дал согласие совершить покушение на василевса и даже поклялся в этом, перед ним предстали Нарсес и Маркелл.

Поднялся шум. Телохранители Иоанна не дали схватить его, и один из них, не зная, впрочем, против кого сражается, поразил мечом Маркелла. Иоанн смог бежать и быстро вернулся в столицу. Возможно, если бы он решился тут же прийти к василевсу, его ждало бы помилование и прощение. Но он стал искать убежища в храме, и его страхом воспользовалась Феодора. Против воли он был пострижен в Кизике, а его имущество описано и передано в казну. Однако Юстиниан и теперь щадил Иоанна, оставив ему значительную часть его состояния.

Но на этом злоключения Иоанна не закончились. Епископом в Кизике был некий Евсевий, с которым Иоанн находился в самых враждебных отношениях. Жители города жаловались на епископа василевсу, но ничего не добились. Через некоторое время епископа убили на площади Кизика.

Подозрение в убийстве пало на Иоанна. Для расследования преступления в Кизик прибыли несколько сенаторов. Считается, что действовали они по наущению Феодоры. Иоанна заключили в тюрьму, затем, хотя виновность Иоанна в убийстве Евсевия так и не была доказана, его выставили на всеобщее обозрение голым, как разбойника или вора, и бичевали. Суд лишил Иоанна остатков имущества, после чего его практически нагим посадили на корабль, дав прикрыться только плащом, ценой в несколько оболов. Везде, где приставал корабль, Иоанна заставляли просить у встречных милостыню. Так, прося подаяние, он прибыл в город Антиной в Египте, где и прожил последние годы в нищете и безвестности.

Таков был конец Иоанна Каппадокийского, ближайшего соратника императора Юстиниана, человека, в одночасье потерявшего все из-за коварства женщин.

Феодора была причиной унижения и знаменитого полководца Велизария.

В 541—543 годах среди жителей Константинополя свирепствовала бубонная чума, уносившая до 5 тысяч жизней ежедневно. Проникла болезнь и во дворец. Василеве тяжело заболел, поговаривали даже, что он умер. Слухи достигли военного лагеря, где стояли войска под командованием Велизария. Между военачальниками начались разговоры, мол, если в Византии римляне поставят еще одного Юстиниана, они этого не потерпят. Но василевс вскоре выздоровел, и вчерашнее недовольство обернулось доносами военачальников друг на друга.

Иоанн, по прозвищу Фого (Обжора), и стратиг Петр заявили, будто слышали, как Велизарий и один из военачальников, Вуза, вели крамольные речи. Феодора пришла в ярость. Она срочно вызвала всех в Константинополь для проведения расследования. Вуза был приглашен во дворец, якобы для совещания по важному делу. Но из дворца он не вышел — его по приказанию Феодоры бросили в подземелье. Страж ежедневно бросал ему хлеб, но общался с ним как с бессловесным зверем. Все сочли Вузу мертвым, но никто не осмеливался даже вспоминать о нем. Вуза пробыл в темнице два года и четыре месяца — Феодора почему-то сжалилась над ним и отпустила, — и за это время превратился в полуслепого, немощного человека.

Судьба Велизария менее печальна. Его ни в чем не удалось уличить, но василевс по настоянию Феодоры отстранил его от командования. Василиса, узнав, что на Востоке у Велизария хранятся большие богатства, послала за ними кого-то из придворных евнухов. Богатства полководца пополнили императорскую казну. Друзьям и боевым товарищам Велизария запретили отныне навещать его. Он оказался почти в полной изоляции.

Жалкое зрелище предстало жителям Константинополя в те дни: прославленный полководец бродил по городу, погруженный в думы и озираясь, в страхе, что к нему подошлют убийцу. Несомненно, у него были основания опасаться за свою жизнь.

Но в унижении Велизария, возможно, была виновна не только Феодора.

Жена прославленного полководца, Антонина, в то время враждовала со своим мужем, зато с императрицей пребывала в большой дружбе, скрепленной недавним низвержением Иоанна Каппадокийского.

Через некоторое время Велизария помиловали, но Феодора обставила все таким образом, будто Антонина испросила прощение для мужа и избавила его от великих несчастий.

Однажды утром Велизарий явился во дворец, но не удостоился внимания ни василевса, ни василисы и, сверх того, подвергся оскорблениям со стороны людей ничтожных и презренных. На исходе дня он отправился домой, угрюмо и опасливо озираясь по сторонам. Уже после захода солнца из дворца в его дом явился посланец по имени Квадрат. Летописец утверждает, что, весть о приходе посланца окончательно лишила Велизария мужества — он упал на ложе, готовый к смерти.

Квадрат доставил послание василисы следующего содержания: «Что ты причинил нам, о любезный, ты и сам знаешь. Я же, многим обязанная твоей жене, решила простить тебе все твои прегрешения и дарю ей твою душу. Итак, отныне можешь быть спокойным и за свою жизнь, и за свои богатства. Каким же ты окажешься по отношению к ней, нам покажут твои будущие поступки».

Благодарности Велизария жене не было предела. Антонина, по крайней мере на время, удовлетворилась унижением мужа — теперь недавний победитель вандалов и остготов был у ее ног.

Феодора же, проявив «милосердие» к Велизарию, сполна потешила свои низменные страсти, сурово наказав близких полководцу людей. Некоторых она приказала подвергнуть пыткам. Других наказала изгнанием. А одного, сенатора Феодосия, она, конфисковав его имущество, бросила в подземелье, в совсем темную каморку, и приказала привязать его к яслям, надев на шею петлю, такую короткую, что он не мог даже сесть. Несчастный все время стоял у этого стойла, и так и ел, и спал, и отправлял все другие естественные потребности. В таком положении этот человек провел около четырех месяцев, пока не сошел с ума. Вскоре после того, как его отпустили из заточения, он умер.

Пользуясь огромным влиянием на Юстиниана, Феодора крайне ревниво следила, чтобы рядом с императором случайно не оказалось достойной ей соперницы. Кроме того, она все время боялась непостоянства мужа. Свою ревность она не разменивала по пустякам, но по крайней мере в одном случае не остановилась и перед убийством.

Когда Амаласунта — дочь готского короля Теодориха, умершего в 526 году, — задумала посетить Константинополь, Феодора сильно обеспокоилась. Ведь эта женщина знатного происхождения, к тому же царского рода, была очень хороша собой и необыкновенно изобретательна в путях и средствах к достижению поставленных целей.

Узнав о намерениях Амаласунты, василиса убедила своего мужа отправить в Италию посла — Петра Патрикия, причем только его одного (обычно с посольской миссией отправлялось несколько человек). А от Петра потребовала, чтобы он как можно быстрее избавился от Амаласунты, пообещав, если он исполнит поручение, осыпать его поистине царскими милостями.

Петру удалось реализовать замысел Феодоры. Оказавшись в Италии, он сумел как-то убедить остготского короля Теодата умертвить дочь прежнего правителя. За это Петр удостоился чина магистра оффиций (начальника дворца и дворцовых служб) и навсегда завоевал расположение и дружбу Феодоры.

* * *

Двадцать лет царствования василисы Феодоры — яркий пример того, в какие глубины коварства и жестокости может завести неразборчивую в средствах женщину императорский венец. История тайной войны в изобилии дает (и еще будет давать!) нам также типажи: Мессалина и Агриппина, Брунгильда и Фредегонда… Феодора занимает в этом ряду достойное место, но ее усилиями этот собирательный портрет в галерее тайной войны был расцвечен новыми красками. Ничего не поделаешь, жизнь не стоит на месте.

 

Глава 6.

ВОЕННЫЕ ХИТРОСТИ ПОЛКОВОДЦЕВ ЮСТИНИАНА И ИХ ВРАГОВ

Император Юстиниан стоял во главе Византийской империи с 527 по 565 год — почти 40 лет правления. Хотя Рим уже пал жертвой очередного жестокого удара со стороны варваров, хотя Византия временами стояла на краю погибели, тем не менее, для всех мыслящих современников трудно было себе представить, как мог мир обойтись без Римской империи. И своей главной задачей Юстиниан видел восстановление Римской империи в прежних пределах. При нем Византийская империя практически постоянно находилась в состоянии войны; в армии — самом слабом звене византийской правительственной машины — появился в это время ряд способных командиров, умевших выжать из нее максимум возможного. Так что, поставив себе целью отвоевать у варваров прежние владения Римской империи, Юстиниан шаг за шагом шел к решению этой задачи. К концу его царствования в состав империи вернулись римские земли в Северной Африке, Италии и Испании.

Полководцы Юстиниана умели побеждать, имея в своем распоряжении далеко не самую передовую на то время армию. Среди них евнух Нарсес, племянник Юстиниана Герман, Мунд и конечно Велизарии, уроженец Фракии. Он, вступив в армию совсем юным, в 23 года от роду уже командовал важной пограничной крепостью Дара, а в 25 лет занял высший военный пост империи — магистра армии.

Но хотя полководцам Юстиниана не занимать было воинской доблести и умения, им частенько приходилось прибегать к методам тайной войны — подкупу, обману, закулисной дипломатии. И здесь византийцы оказались на высоте, хотя и враги империи тоже ничем не брезговали.

Император Юстиниан I в окружении свиты

* * *

Прежде чем приступить к осуществлению планов по возрождению империи, Юстиниану пришлось выдержать длительную войну с Персией, начавшуюся в первый же год его правления. Персия, озабоченная усилением византийского влияния в странах Кавказа, объявила войну Византии в 527 году. Война затянулась, император тяготился ею и потому в 532 году решился на крупную финансовую жертву, заплатив за мир с Персией огромную сумму золотом.

Завоевания Юстиниана

Развязав таким образом себе руки, Юстиниан обратил взор на запад. Момент для военного вторжения как раз был подходящий. Варварские королевства, которые собрался покорить Юстиниан, возглавляли довольно слабые правители. В Африке короля вандалов Хильдерика сменил на троне его двоюродный брат Гелимер — воинственный, но малоспособный правитель. В 526 году прежний король Италии Теодорих умер, а его преемники никоим образом не могли равняться с ним в политической ловкости и военных способностях.

Юстиниан рассчитывал быстро сокрушить эти государства, созданные на развалинах Западной империи, тем более что вандалы и готы, составлявшие ничтожное меньшинство населения Африки и Италии, не пользовались поддержкой основной массы населения. Так что Византия и в Африке, и в Италии могла опереться и на деятельность «пятой колонны». Римская рабовладельческая знать и духовенство с надеждой обращали взоры к Константинополю, ожидая оттуда избавления, а потому и в Африке, и в Италии процветали всякого рода интриги и заговоры, часто имевшие целью спровоцировать вооруженное вмешательство Восточной империи. Юстиниану было также прекрасно известно, что эти варварские королевства не способны выступить против Византии единым фронтом.

Первый удар византийской армии обрушился на вандальское королевство в Африке — самое слабое из варварских государств. В 533 году Юстиниан отправил в Африку Велизария с 10 тысячами пехоты и 6 тысячами кавалерии. В начале сентября 533 года византийский флот благополучно высадился на африканском побережье. После двух победоносных сражений, данных Велизарием, вандальское государство в Африке перестало существовать. Гелимер сдался на милость победителя и был отвезен в Константинополь. Остатки вандальского войска стали частью византийской армии.

Но победа нелегко далась Велизарию. Чтобы одолеть врага, византийскому полководцу пришлось не только продемонстрировать блестящие воинские способности, но и прибегнуть к различного рода ухищрениям. В Африке Велизарий показал себя настоящим мастером политики «кнута и пряника».

Вандалы, как и готы, и некоторые другие варварские народы, были арианами. А в византийской армии было много варваров. Поэтому

Гелимер, решив склонить единоверцев к измене, тайно отправил посланцев к предводителям гуннов, служивших у Велизария, с обещанием, что они «увидят с его стороны много хорошего», просил их дружбы и союзничества. Гунны и раньше не обнаруживали большой преданности делу византийцев, так как воевали на их стороне не по доброй воле. Поэтому они охотно внимали речам вандалов и готовы были в ходе сражения обратить оружие против римского войска.

Велизарий

Велизарий заподозрил измену; кроме того, от перебежчиков до него дошли тревожные сведения о кознях Гелиме-ра, и полководец немедленно стал действовать.

Уличенного в измене карфагенянина по имени Лавр посадили на кол на одном из холмов перед городом. Как и хотел Велизарий, потенциальных изменников охватил ужас, но этого было недостаточно. Готовясь к сражению, полководец ежедневными подарками, угощениями и всякого рода лестью склонил гуннов к тому, чтобы они рассказали ему о посулах Гелимера. Наконец, предводители гуннов признались, что у них нет особого желания участвовать в битве, ибо они опасаются, что в случае победы над вандалами римляне откажутся отпустить их на родину, принудят провести в Ливии остаток дней своих, и кроме того, вынужденные союзники подозревали, что их обойдут при разделе добычи.

Велизарий поклялся в случае победы над вандалами тотчас же отпустить гуннов домой со всей причитающейся им добычей. Тогда они тоже поклялись ему со всем рвением до самого конца помогать римлянам в войне. Обе стороны выполнили свои обещания. Королевство Гелимера было сокрушено. Константинополь встретил Велизария с почетом, а Юстиниан принял титулы «вандальский» и «африканский». Ободренный успехом в Африке, Юстиниан теперь нацелился на Италию.

Зимой 535 года Велизарий высадился в Сицилии с еще меньшим войском, чем то, что завоевало Юстиниану Африку. Тем не менее, поход начался успешно — за первые шесть месяцев Велизарий выгнал готов из Сицилии, в 536 году почти без сопротивления овладел южной Италией, а в конце этого же года захватил Рим.

Однако с остготами было не так легко справиться, как с вандалами. После поражения готы низложили Теодата и выбрали королем Витигеса, одного из самых храбрых своих воинов. Новый король, собрав все силы (византийские историки говорят о 150-тысячной армии), осадил Велизария в Риме. В течение целого года (с марта 537 по начало 538) Витигес истощал свою армию в бесплодных попытках взять Рим, обороняемый Велизарием. Тем временем в Италии высадилась вторая византийская армия и заняла в тылу готов несколько городов, самым крупным из которых был Милан. Витигесу пришлось снять осаду Рима. Постепенно теснимый со всех сторон Витигес отступил к Равенне и укрылся за ее стенами. Византийцы начали осаду. Не получая никакой поддержки, готы в 540 году вынуждены были капитулировать. Воссоединение Италии с Восточной Римской империей, казалось, было успешно завершено.

В ходе итальянской кампании, как и во всякой войне, обе стороны использовали всяческие хитрости и уловки. «Ведь я знаю, что варвары побеждены нами не вследствие их трусости или недостатка в людях, но только благодаря нашей прозорливости и сообразительности они, обманутые военной хитростью, должны были бежать отсюда», — писал Прокопий Кессарийский.

С конца 539 года часть готов была осаждена Велизарием в Ауксиме. Когда в городе стал ощущаться недостаток продовольствия, готы решили сообщить о своем положении Витигесу. Но никто не брался пройти через кольцо осады. Пришлось пойти на хитрость. Выбрав нескольких смельчаков, вручив им послание и приказав находиться в полной готовности, уже глубокой ночью готы подняли на укреплениях сильный шум. Можно было подумать, что в городе начались волнения, или что укрепления штурмует какая-то армия, или даже, что город вообще уже взят.

Не имея возможности разобраться, в чем дело, Велизарий, предполагая, что осажденные затеяли какую-нибудь коварную вылазку, что к ним подоспело войско из Равенны или они попросту подстроили ловушку, отдал приказ своему войску не покидать пределов римского укрепленного лагеря. В общем, благодаря этой хитрости готам удалось незаметно от врагов послать в Равенну своих людей.

Но помощи из Равенны они не дождались. Тогда готы решили вторично напомнить о себе Витигесу. На этот раз они решили прибегнуть к другому способу обмануть бдительность римлян.

Готы решили использовать в качестве гонца кого-нибудь из римских воинов, подкупив его. Выбор пал на некоего Бурценция, родом из Фракии. Готы обратились к нему, когда он стоял в одиночестве на страже, наблюдая, чтобы никто из города не выходил за травой. Готы вступили с ним в переговоры, договорились о тайной встрече. Бурценций, уверившись, что его не ожидает ничего дурного, на встречу явился. Здесь варвары попросили его доставить в Равенну письмо, выплатив на месте большую сумму и обещая гораздо больше, если он вернется к ним с письмом от Витигеса.

Фракиец, взяв деньги, в точности исполнил обещанное. Взяв запечатанные письма, он быстро прибыл в Равенну и, явившись перед Витигесом, вручил ему послание. Там было написано: «В каком мы теперь находимся положении, вы ясно узнаете, сообразив, кто тот, кто доставил вам это письмо. Какому-нибудь готу выйти за стены укреплений уже невозможно. Самой роскошной едой для нас является трава, растущая у стены, но и ее получить нам теперь невозможно без того, чтобы не потерять многих в бою из-за нее. Чем это кончится для нас, и ты и готы, находящиеся в Равенне, должны понять».

Витигес написал ответ: «В скором времени, если Богу будет угодно, я приду к вам со всем войском. Вам следует выпавшее на вашу долю несчастье переносить храбро и как диктует необходимость. Все готы считают вас оплотом Равенны и собственного спасения».

Остготский воин

Одарив посланца большими деньгами, Витигес отправил его назад. Вернувшись в Ауксин, Бурценций объяснил свое отсутствие болезнью — мол, он лечился некоторое время в расположенном неподалеку храме. А когда ему снова выпало стоять на страже в прежнем месте, он незаметно передал готам ответ.

Письмо Витигеса было прочитано прилюдно и еще больше укрепило дух защитников города, хотя к тому времени осажденные уже очень сильно страдали от голода. Так что, несмотря на то, что Велизарий предлагал им сдаться на самых необременительных условиях, они решили продлить оборону.

Но время шло, а ни известия из Равенны, ни войско не прибыли. И готы снова отправили Бурценция к Витигесу.

В новом послании говорилось, что город выдержит осаду не более пяти дней. Посланец вновь справился со своей миссией, и снова ответ Витигеса обнадежил готов.

Однако столь долгое сопротивление Ауксина возбудило подозрения Велизария, и он решил захватить живым кого-нибудь из готов, чтобы узнать, ради чего варвары так терпеливо переносят столь страшные мучения. Решение этой нелегкой задачи Велизарий поручил военачальнику Валериану.

В числе воинов Валериана были славяне, которые, как пишет Прокопий Кессарийский, «привыкли прятаться даже за маленькими камнями или за первым встречным кустом и ловить неприятеля». Выбрав одного из них, Валериан поручил ему привести живым вражеского воина, пообещав за услугу щедрое вознаграждение.

И вот этот славянин затемно пробрался очень близко к стенам и спрятался, прикрывшись хворостом. С рассветом появился гот и стал собирать траву, не ожидая никаких неприятностей от кучи хвороста, зато постоянно оглядываясь на неприятельский лагерь. Выждав удобный момент, славянин бросился на него сзади, схватил гота поперек туловища сильными руками, принес в лагерь и вручил Валериану.

Пленного допросили, и он объяснил, почему варвары, добровольно обрекая себя на жесточайшие страдания, продолжают держаться и на чью помощь они надеются. Гот выдал Бурценция, указав на него, как на посланца, дважды доставлявшего письма Витигесу и ответы от него. Уличенный фракиец подтвердил слова пленного. Велизарий выдал его товарищам, позволив им поступить с ним по собственному усмотрению. Сослуживцы долго не раздумывали и сожгли Бурценция живьем, устроив экзекуцию таким образом, чтобы ее видел неприятель. Довольно скоро Ауксин сдался Велизарию.

В 540 году пала и Равенна, готский король Витигес сдался. Но война на этом не окончилась.

Велизария отозвали в Константинополь, с ним Италию покинула и часть армии. Готы, воспользовавшись этим, под умелым предводительством вновь избранного вождя Тотилы довольно скоро оттеснили византийскую армию, так что теперь под ее контролем оставалась только узкая прибрежная полоса — несколько городов, с трудом удерживаемых восточно-римскими гарнизонами.

Не помогло и возвращение в Италию Велизария в 544 году. Война тянулась долго, но Велизарий, располагая совсем малым войском, не смог добиться никаких существенных результатов и снова был отозван в 548 году, похоронив в Италии свою воинскую славу. Впрочем, дело было не только в ограниченных силах византийцев — Тотила был сильным соперником, изощренным в разного рода военных хитростях.

Приведем только один эпизод из второй военной кампании Велизария в Италии. Велизарий на некоторое время расположился в городе Полу, чтобы дать передохнуть войску. Желая разведать, сколь значительно пришедшее с Велизарием войско, Тотила предпринял следующее. Зная, что начальником гарнизона римлян в Генуе поставлен некто Бон, Тотила написал от его имени Велизарию письмо с просьбой о помощи. Выбрав в «посольство» пять человек, он вручил им письмо и приказал самым внимательным образом изучить войско Велизария.

Когда «посольство» явилось в лагерь византийцев и заявило, что послано Боном, Велизарий приветливо его принял. Прочитав письмо, он велел передать в Геную, что скоро сам придет к ним со всем войском. Лазутчики, высмотрев все, как им велел Тотила, благополучно вернулись в лагерь готов.

В 551 году Юстиниан приказал снарядить для покорения Италии новую армию. Велизария на посту главнокомандующего сменил Нарсес. Новое войско нанесло готской армии решительное поражение, сам Тотила был убит. Нарсесу также всыпала задача очистить Италию от франков, которые претендовали на роль наследников готов. С этой задачей византийский полководец справился блестяще — к 555 году, после двадцатилетней ожесточенной борьбы, Италия, хоть и не в прежних границах, была возвращена в лоно Римской империи.

Евнух Нарсес был, безусловно, одним из лучших полководцев империи. Кроме того, этот немолодой уже человек в ходе готской и франкской кампаний показал себя зрелым мастером тайной войны.

Вот один из эпизодов времен войны с франками.

Жители осажденной Нарсесом Лукки, выбрав из своего числа заложников, которые отправились в лагерь византийцев, пообещали, что через 30 дней, если к ним не подоспеет помощь, город будет сдан. Договор был скреплен клятвой.

Однако войско франков, на которое надеялись защитники Лукки, не пришло. Но когда Нарсес потребовал от луккианцев сдаться, они отказались.

Соратники обманутого и разгневанного Нарсеса считали, что нужно умертвить заложников, чтобы наказать горожан за нарушение клятвы. Но Нарсес проявил благоразумие, дальновидность и хитрость.

Связанных заложников привели поближе к городу, так, чтобы происходящее было видно с укреплений, и поставили одного за другим. Указывая на заложников, Нарсес пригрозил немедленно убить их, если условия договора не будут выполнены. Жители Лукки отказались и теперь. Тогда Нарсес приказал немедленно обезглавить всех заложников. Солдаты, выхватив мечи, стали поражать несчастных.

Хитрость же Нарсеса заключалась в том, что шеи и спины заложников были защищены узкими и короткими, но крепкими досками, на которые и приходились удары. Но луккианцам эти «латы» были не видны, и они, видя, как заложники один за другим оседают на землю (как и было им приказано), возопили. Женщины — матери, сестры и дочери тех, кого горожане сочли мертвыми — а среди заложников немало было знатных и именитых людей, — осыпали Нарсеса ругательствами, называя кровожадным насильником, лживым негодяем, похвалявшимся мнимым благочестием.

У Нарсеса, однако, была готова отповедь: «Разве не вы были причиной их гибели? Дав клятву и затем, позорно нарушив договор, вы предали их. Но и теперь, если вы желаете вернуться к благоразумию и подтвердить делом договор, то не получите никакого вреда. Ибо и заложники ваши оживут, и мы не причиним никакого ущерба вашему городу. А если откажетесь, то вам нужно будет оплакивать не только их, но и самих себя».

Поверили луккианцы в подобные обещания, или нет, но они снова поклялись, что сдадут город на волю Нарсеса, если увидят заложников живыми. Заложникам приказали встать. Но и теперь, увидев заложников здоровыми и невредимыми, далеко не все луккианцы согласны были исполнить обещанное.

Лишний раз убедившись в вероломстве жителей Лукки, стратиг Нарсес велел отпустить заложников, не истребовав с горожан ни выкупа, ни обязательств. Неблагодарным и вероломным луккианцам он сказал: «Не свойственно мне заниматься шутовством и обольщаться пустыми надеждами. Я уверен, что и без них, если вы немедленно не сдадитесь, сумею покорить вас этим», — и показал им меч.

Но Нарсес витийствовал и потрясал мечом не под влиянием минутного чувства — у него был готов план, который позволил ему очень скоро блестяще завершить эту многоходовую комбинацию, поставив коварный город на колени.

Отпущенные заложники, вернувшись в город, превозносили Нарсеса, восхваляли его доброту и человечность. Восхваляли его величие, смягченное кротостью и смирением. Эти речи в короткий срок сделали больше, чем сила оружия. Тем более, что их произносили живые доказательства этих слов.

Если бы дело зависело только от отпущенных заложников, город бы уже сдался. Но военачальники-франки, которые руководили обороной города, требовали от луккианцев продолжения войны, заставляя их предпринимать тщетные попытки силой оружия заставить врага снять осаду.

Так что неожиданные вылазки и нападения на римлян продолжались, хотя вред причиняли ничтожный, так как многие луккианцы, поддавшиеся на увещевания бывших заложников Нарсеса, сражались вяло.

И тогда Нарсес снова заверил горожан, что не будет мстить им за дважды несдержанную клятву, и луккианцы с готовностью сдали город после трехмесячной осады и охотно впустили в него войско, вновь сделавшись подданными римского императора.

На ход войны в Италии большое влияние оказала вновь вспыхнувшая в 540 году война с Персией. Персидский царь Хосров не мог безучастно наблюдать за успехами Юстиниана на Западе. Когда с восточных границ Византии войска были переброшены в Италию, Хосров объявил войну, застигнув римлян врасплох.

Византийские силы на Евфрате оказались столь слабыми, что не могли сколько-нибудь эффективно сопротивляться. Так что Хосрову в начале войны удалось нанести Византии удар, какого она не испытывала со времен Адрианопольской катастрофы — Хосров, лично возглавив иранскую армию, прорвался в северную Сирию. Его главной целью была столица Востока Антиохия, не видевшая неприятеля несколько столетий.

Персидский царь Хосров

Перед самым нападением Хосрова Юстиниан перевел в Антиохию шеститысячный гарнизон, но командовали им люди малоопытные и не слишком способные, так что гарнизон скоро оказался совершенно деморализован, и Хосрову удалось взять город приступом. Персы устроили в городе ужасную резню: город был разрушен до основания, а уцелевшее население уведено в пределы Персии. Эта катастрофа — гибель второго по величине города Востока — заставила Юстиниана перебросить часть войска из Италии и стянуть к Евфрату в начале 541 года большую часть военных сил империи. Командовать ими был назначен все тот же Велизарий. Но и этих сил для успешной борьбы с персами было недостаточно.

Существовала еще одна немаловажная причина ошеломляющих успехов Хосрова и его войска на начальном этапе войны. О ней рассказывает Прокопий Кессарийский: «Издревле за счет казны содержались многие люди, которые отправлялись в пределы врагов, проникали в царство персов под видом торговцев или под каким-либо иным предлогом и, тщательно все разведав, по возвращении в землю римлян могли известить начальствующих лиц о вражеских секретах. Те же, заранее предупрежденные, были на стороже, и ничего не становилось для них неожиданностью. То же самое издавна существовало и у персов. Хосров, увеличив, как говорят, жалованье разведчикам, выгадал от такой предусмотрительности. Ибо ничто из того, что происходило у римлян, не оставалось для него тайной. Юстиниан же не потратил на них ничего, и даже само звание разведчиков искоренил на римской земле».

Прокопий Кессарийский приводит многочисленные свидетельства высокого мастерства, которого персы достигли в тайной войне. Среди прочего, он рассказывает следующее.

Когда войско персов во главе с Хосровом подошло к городу Сурон на берегу Евфрата, конь под царем заржал и ударил копытом о землю. Персидские маги заявили, что это — предзнаменование того, что город будет взят. Ободренный таким образом Хосров, разбив лагерь, послал войско на штурм города.

Гарнизоном Сурона командовал некто Аршак, армянин по происхождению. Целый день длилось упорное сражение. Персы понесли большие потери, но и Аршак погиб, сраженный стрелой. Потеря командира деморализовала защитников города, и они решили молить Хосрова о пощаде.

Утром в лагерь персов просить милости для города отправился епископ в сопровождении священнослужителей, несущих птицу, вино и белый хлеб. Пав наземь перед Хосровом, епископ со слезами начал просить его пощадить несчастны» людей и город, который для персов никогда в прошлом не имел никакого значения и не будет иметь в будущем. Епископ пообещал, что город даст царю достойный выкуп.

Хосров сделал вид, что согласен на эти условия. Он скрыл, что его очень разгневал отпор суронцев и большие потери, понесенные его войском. Не обнаружив гнева, со спокойным выражением на лице он весьма благосклонно обратился к епископу, поднял его с колен, принял дары и пообещал, посовещавшись со знатнейшими из персов относительно выкупа, удовлетворить просьбу.

Ничего не подозревающего епископа отпустили. Однако Хосров, якобы для сопровождения, отправил с епископом и его людьми нескольких видных персов с тайным приказом дойти до самых городских ворот, утешая и вселяя в епископа добрую надежду. Когда же стражники откроют городские ворота, персам приказано было незаметно подложить камень или кусок дерева так, чтобы ворота невозможно было закрыть, и некоторое время отвлекать внимание горожан, чтобы они ничего не заметили, пока не подоспеет персидское войско.

Едва делегация удалилась, Хосров приказал войску приготовиться и, как только он подаст знак, бегом броситься в город.

Оказавшись возле ворот, персы почтительно распрощались с епископом. Суронцы же, видя довольного епископа, с большой честью сопровождаемого врагами, забыли об опасности и настежь открыли ворота, приветствуя епископа и его спутников рукоплесканиями и радостными восклицаниями. Между тем персы бросили под ворота камень (по другим сведениям — кусок дерева). Стражники начали было закрывать ворота, но не смогли этого сделать. Пока разбирались, в чем дело, подоспело войско Хосрова и, ворвавшись через открытые ворота, заняло город. Теперь Хосров дал волю своему гневу — отдал город на разграбление. Погибло множество горожан, остальных же обратили в рабство. Покидая Сурон, Хосров приказал сжечь город, сравняв его с землей.

Весной 542 года Хосров уже в третий раз вторгся в пределы римлян с большим войском. Священник Сергиополя Кандид, узнав, что персидское войско подошло совсем близко, и испугавшись за себя и за город, поскольку он в условленное время не уплатил Хосрову обещанного, явился в лагерь врагов и просил персидского царя не гневаться на него за это. Ибо денег у него никогда не было, и по этой причине он с самого начала даже не помышлял о спасении суронцев; он многократно молил и просил об этом императора Юстиниана, но все оказалось напрасным.

Персидский лучник

Хосров заключил священника под стражу и, подвергнув Кандида жесточайшим пыткам, потребовал от него уплаты суммы, в два раза превышавшей ту, о которой было договорено. Кандид умолял персидский лучник его послать несколько человек в Сергиополь с тем, чтобы они забрали все сокровища тамошнего храма. Когда Хосров согласился это сделать, Кандид отправил вместе с ними несколько своих провожатых. Жители Сергиополя, пустив в город посланников Хосрова, дали им много ценностей, заявив, что больше у них ничего не осталось. Персидский царь, однако, заявил, что этого недостаточно. Он, под тем предлогом, что необходимо оценить имеющиеся в городе богатства, послал в Сергиополь другую делегацию, тайным заданием которой было захватить город. Но Сергиополю посчастливилось: некий сарацин, принявший христианство, по имени Амвр, подойдя ночью к городской стене, известил жителей о тайных замыслах персов. Так что посланников Хосрова в город не впустили, и они вернулись к своему повелителю ни с чем.

Тогда персидский царь решил захватить Сергиополь силой. Он послал войско в шесть тысяч человек; те, подойдя к городу, начали штурм, а затем осаду. Жители Сергиополя сначала храбро защищались, но затем, пав духом и испугавшись опасностей, начали уж подумывать о том, чтобы сдать город врагу — ведь в- городе находилось не более двухсот солдат. Однако Амвр, опять подойдя ночью к стене, сказал, что персы через два дня снимут осаду, поскольку у них совершенно не осталось воды. Поверив ему, горожане не стали вступать в переговоры с врагами, и через несколько дней персы, действительно страдая от жажды, вернулись к Хосрову.

Вскоре римляне, словно проснувшись, начали одерживать свои первые победы на фронте тайной войны с персами.

Нацелившись на этот раз на город Дару, Хосров придумал, как без особого труда захватить город и истребить всех римлян. Он снарядил посольство во главе с персом Исдигуской, а сопровождать его отправил пятьсот отборных воинов с тайным приказом, войдя в город Дару, расположиться на постой по одному в разных домах и в разных частях города, чтобы ночью все их поджечь. А пока римляне будут тушить пожар, открыть все ворота и впустить в город персидское войско, ожидающее неподалеку в полной боевой готовности.

Возможно, эта хитрость и удалась бы, если бы не римлянин, незадолго до этого перешедший на сторону персов (и видно, недаром). Узнав о задуманном, он передал сведения римскому военачальнику Георгию, который в это время находился в Даре.

Георгий, встретив персов на границе римских и персидских владений, сказал «послу», что его свита слишком многочисленна, что не соответствует посольским обычаям, что никогда персы в таком количестве не получали ночлега в римском городе и что он может как посол войти в Дару только «с немногими людьми». Исдигуска пытался протестовать, возмущался, что его, посла, намеренно оскорбляют, но Георгий остался тверд и тем сохранил город. «Посольство» все же было принято в Даре, только Исдигуска вынужден был согласиться на двадцать сопровождающих.

В другой раз, когда под командованием Хосрова войско персов штурмовало Эдессу, небольшой отряд воинственных персов подошел на слоне к стене, чтобы, одолев при помощи животного — этого своеобразного оружия — защитников одной из башен, проникнуть в город и нанести удар изнутри. Но римляне, разгадав этот замысел, избегли опасности, измыслив хитроумный ход: привязали за ногу поросенка и на веревке спустили его через бойницу. Несчастное животное, естественно, издавало при этом душераздирающие крики. Слон пришел в ярость, перестал слушаться, и отряду пришлось отступить.

В 542 году Хосров без боя очистил всю занятую им византийскую территорию. И дело не только в том, что на театр боевых действий прибыл сам Велизарий, военный престиж которого был в то время очень высок. Просто римский полководец еще раз доказал, что является одним из лучших для своего времени мастеров тайной войны. Перед его изощренной хитростью не смог устоять даже такой матерый враг, как персидский царь.

Когда войско во главе с Велизарием стало лагерем недалеко от лагеря Хосрова, последний отправил к римскому полководцу одного из своих секретарей по имени Авандан, чтобы объявить неудовольствие Хосрова тем, что василевс Юстиниан не пожелал отправить в Персию послов для утверждения условий мира, как было предварительно договорено. Но было у Авандана и другое, тайное задание: выведать, каков Велизарий и каково его войско.

Узнав об этом, Велизарий придумал следующее. Отобрав шесть тысяч воинов, лучших из лучших, статных и прекрасно вооруженных, он выступил с ними довольно далеко от лагеря, якобы на охоту, а шатер приказал поставить в довольно пустынном месте, вроде бы выбранном случайно, но там, где должен был проходить посол. Действительно, посол ничего не заподозрил и решил, что и воины также выбраны случайно, а они, рассеявшись вокруг шатра, прохаживались, как бы невзначай демонстрируя стать, доспехи и оружие.

Авандан, представ перед Велизарием, заявил, что персидский царь пребывает в негодовании на василевса, поскольку Юстиниан не прислал к нему послов, как было раньше условлено, и потому Хосрову пришлось явиться в земли римлян с оружием в руках. Велизарий не обнаружил никакого страха перед тем, что где-то поблизости расположилась лагерем вся персидская армия, и чуть ли не со смехом ответил послу: «Не так, как теперь действует Хосров, принято у людей вести дела. Другие, когда у них возникают разногласия с соседями, сначала отправляют к ним послов и только тогда идут на них войной, когда не добьются удовлетворительного ответа. А он сначала оказался в центре римских земель, а затем начинает вести переговоры о мире». Сказав это, Велизарий отпустил посла. Явившись к Хосрову, Авандан дал ему совет как можно скорее отступать. Он сказал, что встретился с полководцем самым мудрым и самым мужественным из всех людей, что видел таких воинов, каких раньше никогда не видывал, и что больше всего его поразили дисциплина и прекрасный внешний вид. Авандан говорил, по-видимому, очень убедительно, и Хосров решил отступить.

Вскоре Велизарий впал в немилость при дворе, был отозван, армия у него была отнята и распределена между другими представителями знати. В 543 году тридцатитысячная византийская армия вторглась в персидскую Армению и потерпела сокрушительное поражение. В 544-м Хосров опустошил Месопотамию. Но Юстиниан, серьезно озабоченный событиями в Италии, где Тотила отвоевал почти весь полуостров, снова купил у персов перемирие на 5 лет. Это перемирие, возобновленное в 551 году, не распространялось на Лазику (Колхиду), где ожесточенная борьба продолжалась еще несколько лет, причем Юстиниан делал все возможное, чтобы не допустить захвата персами этой страны, дававшей выход в Черное море. А потому Лазика стала новой ареной тайной войны римлян против персов, и велась она с переменным успехом.

Римский полководец Мартин, заняв Телефис (это была хорошо укрепленная крепость) и расположив в нем войско, взял под свой контроль перевалы, препятствуя продвижению персидской армии. Тогда персидский полководец Мермерой пошел на хитрость. Он притворился больным якобы тяжелой и неизлечимой болезнью и слег, показывая всем своим видом, что испытывает величайшие страдания и оплакивает свою судьбу. Среди его войска распространилось известие, что полководец проживет недолго. Об уловке Мермероя не были извещены даже его ближайшие друзья. А потому римские шпионы, находившиеся в персидском войске, поверили в болезнь Мермероя и известили об этом стратига Мартина, который поверил тем легче, поскольку это известие отвечало его внутреннему желанию.

Как только новость распространилась в римском лагере, контроль перевалов стал слабее, охрана небрежнее. Спустя несколько дней было объявлено, что Мермерой умер. В действительности же он скрывался в одной из хижин неподалеку от лагеря. Тогда римлянам показалось и вовсе лишним проводить бессонные ночи в охране перевалов. Они даже перестали высылать разведчиков, убежденные в том, что персы, лишившись полководца, скоро уберутся восвояси. Убедившись, что уловка удалась, Мермерой появился перед своим войском живым и здоровым и, немедля подняв своих воинов, поспешил к перевалам и занял беспечно брошенные византийцами укрепления. Римскому войску ничего не оставалось, кроме позорного отступления.

Однако в послужном списке стратига Мартина можно найти и прямо противоположные примеры. Может быть, многочисленные столкновения с персами, в том числе и на поприще тайной войны, дали ему поистине неоценимый опыт?

Перед каким-то сражением с персами Мартин, недовольный боевым духом войска, собрал его, якобы на совет. Когда все собрались, явился никому не известный человек в запыленной одежде — будто совершивший длинный путь. Он сказал, что прибыл из Константинополя и принес письмо от императора (и гонец и письмо были выдумкой Мартина). Распечатав пакет, Мартин прочитал перед строем следующее: «Мы посылаем тебе также другое войско не меньше того, которое ты имеешь, а посему, если враги и превосходят вас количеством, то не настолько, насколько вы их превосходите храбростью, что уравнивает вашу численность. Но чтобы они даже этому не радовались, прими и это войско, посылаемое не ради необходимости, а ради славы. Итак, будьте добры, сражайтесь храбро, зная, что мы сделаем все, что необходимо».

Гонца спросили: где же войско? Он ответил, что оно находится в нескольких днях пути. И тут Мартин с притворным негодованием на лице сказал: «Пусть идут назад, пусть как можно скорее возвращаются домой. Ибо я никогда не позволю им присоединиться к нам. В самом деле, недостойно, чтобы эти войска пришли без необходимости и, не испытав опасности, приобрели одинаковую славу, чтобы исход войны приписан был бы им и, что несправедливее всего, они получили бы одинаковые награды с нами. Ведь недалек разгром врага и венец достижения полной победы». И он обратился к своему войску: «А разве вы, боевые товарищи, не думаете так же?». Ответом ему были радостные крики одобрения. Боевой дух укрепился, будто и в самом деле армия римлян не нуждалась ни в какой помощи.

Однако ловкий ход Мартина дал ему преимущество, на которое он и не рассчитывал. Слухи о подкреплении дошли и до персов. Персидский полководец Нахорган без промедления выслал большой отряд навстречу мнимому римскому войску. Его ослабленное войско приняло бой и потерпело от римлян полное поражение.

Особенно ожесточенные бои в Колхиде велись за обладание Петрой, захваченной персами в 547 году. Византийцы в 549-м предприняли безуспешную осаду Петры, а в 551 году наконец овладели городом. И здесь византийцы показали себя настоящими мастерами разного рода военных хитростей.

По велению Хосрова захватить Петру при первом же штурме отправился полководец Аниаведа. Руководил обороной Петры в то время некий Иоанн, торговец и вообще человек невоенный. Узнав о приближении врага, Иоанн приказал своим воинам не показываться на стенах, а собраться возле ворот и хранить полное молчание.

Персы, подойдя к стенам города и не видя и не слыша врагов, решили, что римляне покинули город. Тогда они объявили Хосрову, что город пуст. Но так как ворота были закрыты, подтащили таран, чтобы пробить брешь и, как думали персы, совершенно беспрепятственно войти в Петру. Сам Хосров наблюдал за происходящим с ближайшего холма.

Когда персы стали таранить ворота, они неожиданно раскрылись, и римские воины напали на врага, застав его врасплох. Множество персов было убито. Остальные вместе со своим военачальником с трудом спаслись бегством. Охваченный гневом, Хосров посадил на кол Аниаведа за то, что его военной хитростью победил Иоанн, еще раз повторимся, человек невоенный…

В конце концов Хосров решил, что борьба за Лазику бесполезна, ведь из-за географических условий, даже сумей персы завоевать ее, удержать ее было бы невозможно, и по мирному договору 562 года Хосров согласился очистить эту страну за крупный денежный выкуп.

* * *

Война прекратилась на всех границах. Действующий состав римской армии был несообразно уменьшен. Вместо 650 тысяч в ней осталось только 150 тысяч, да еще разбросанных по Италии, Африке, Испании, Балканам, Кавказу и Египту.

В последние годы правления излюбленной тактикой Юстиниана стало противопоставлять вражеской армии варваров армию союзных варваров, сеять ценою золота вражду между их вождями, натравливать друг на друга и уничтожать одних посредством других. Если же, несмотря на эти меры, варвары все же производили набег — покупать ценой золота их отступление. Юстиниан считал, что такой способ действия намного дешевле содержания на военном положении многочисленной армии.

 

Глава 7.

АЛЬБУИН И РОЗАМУНДА

В 555 году, после двадцати лет войны Византия окончательно подчинила себе Италию. Но сохранить надолго свое господство на Апеннинском полуострове империи не удалось. В 568 году лангобарды под предводительством короля Альбуина вторглись в Италию. Впрочем, не будем забегать вперед и дадим слово автору «Истории лангобардов» Павлу Дьякону, жившему в VIII веке.

* * *

Лангобарды переселились в Паннонию при своем девятом короле Аудуине, где-то около 550 года, когда давнишние раздоры между лангобардами и гепидами вылились в открытое противостояние. Началась война. Оба войска были храбры и ни в чем не уступали друг другу, но в первом же сражении сын Аудуина, Альбуин, сошелся в бою с Турисмодом, сыном короля гепидов Туризинда, и пронзил его мечом. Со смертью королевского сына, который, главным образом, и руководил войной, гепиды пали духом и обратились в бегство. Лангобарды преследовали их, уничтожив большое число своих врагов.

Возвратившись после победы, лангобарды стали просить, чтобы король позволил Альбуину стать их сотрапезником, ибо в сражении он одержал победу, а значит, мужество и доблесть дают Альбуину право разделять с отцом трапезу, как разделил он с ним опасность.

Король Аудуин, однако не соглашался, ссылаясь на обычаи. «Вы знаете, — сказал он, — какой у нас господствует обычай, что сын короля не раньше может садиться за стол вместе с отцом, как получив оружие от короля какой-нибудь другой нации».

Лангобард

Альбуин, услышав слова отца, взял с собой сорок юношей и отправился к Туризинду, королю гепидов. По прибытии он объявил причину своего появления. Его приняли дружелюбно. Король пригласил его к столу и посадил справа от себя, где раньше сидел его сын, Турисмод. Когда подали яства, Туризинд, поглядывая на гостя, сидящего на месте сына, вспомнил о нем, о его смерти и, наконец, о том, что на месте сына сидит его убийца. Туризинд огорчился и, не выдержав, воскликнул: «Мило мне это место, да тяжело смотреть на человека, который сидит на нем».

Второй же сын короля, тоже сидевший за трапезой и задетый поведением и словами отца, стал издеваться над лангобардами, сравнивая их с кобылами, у которых бывают белые ноги до колена — лангобарды носили белые чулки. Он сказал: «Те кобылы, на которых вы похожи, считаются самыми плодовитыми». Но этот выпад королевского сына не остался без отповеди. Один из лангобардов сказал: «Выйди только на поле Асфальд (именно там произошла упомянутая нами битва), и там ты, без сомнения, убедишься, как крепко бьют копытами эти кобылы; там же лежат и кости твоего брата, рассеянные по полю, как от какой-нибудь ничтожной скотины».

Услышав такое, гепиды не могли дольше скрывать своей внутренней ярости и хотели было отомстить за позор. Лангобарды также положили руки на эфесы мечей. Но тогда поднялся король Туризинд. Он сумел укротить гнев своих людей, унять жажду мести, угрожая неизбежным наказанием тому, кто первый осмелится начать бой, ибо, сказал он, не угоден Богу бой, когда убивают гостя.

Таким образом, ссора угасла, и трапеза продолжалась. Наконец Туризинд снял со стены оружие своего сына Ту-рисмода и вручил Альбуину. Альбуин возвратился живым и невредимым в королевство отца и стал его сотрапезником. Когда же он рассказал, что произошло, когда он гостил у Туризинда, лангобарды удивлялись, хвалили храбрость Альбуина и прославляли Туризиндову верность слову.

По смерти Аудуина десятым королем лангобардов стал, согласно всеобщему желанию, Альбуин. Хлотарь, король франков, отдал ему в жены свою дочь. Между тем умер и Туризинд. Ему наследовал сын — Кунимунд, который, желая отомстить за старые оскорбления, начал новую войну с лангобардами. Альбуин вступил в союз с аварами, и когда гепиды выступили против него, авары вторглись в их земли.

Кунимунд, получив известие о нападении аваров, решил сначала сразиться с лангобардами, а затем, если удастся их победить, и аваров изгнать из своих земель. Произошло сражение. Но победу в нем одержали лангобарды, причем они до того свирепо действовали против гепидов, что почти совершенно истребили их войско. Кунимунд пал в сражении от руки Альбуина; позднее лангобардец приказал сделать из черепа поверженного врага кубок. Многие гепиды были уведены в плен, среди них — дочь Кунимунда, Розамунда, на которой Альбуин женился после смерти первой жены, дочери Хлотаря. Как впоследствии оказалось, на свою погибель. А племя гепидов пришло в упадок. С тех пор у них никогда не было собственных королей — они подчинились лангобардам.

В это время имперским наместником в Италии был уже известный нам Нарсес, который, как пишет Павел Дьякон, овладел «огромной массой золота, серебра и других богатых сокровищ», вызвав к себе такую зависть со стороны знатных ромейцев, что они оклеветали его перед императором Юстином и его женой Софией и стали жаловаться, что «для римлян было действительно лучше служить готам, чем грекам, евнух которых Нарсес господствует и держит нас в угнетающем рабстве. Наш всемилостивейший государь этого не знает: или освободи нас из его рук, или, будь уверен, мы передадим и город Рим и самих себя во власть чужого народа». Когда эти жалобы дошли до Нарсеса, он отвечал на них так: «Если говорят, что я худо обращался с римлянами, то я и сам нахожу это худым». Этот ответ, доведенный до сведения императора, настолько восстановил его против Нарсеса, что в Италию немедленно отправился новый наместник Лонгин.

Золотая корона королевы лангобардов

Известие о скором прибытии нового наместника весьма встревожило Нарсеса, тем более что вернуться в Константинополь он не осмеливался, опасаясь мести императрицы Софии. Как-то она заявила, что по возвращении отправит Нарсеса, раз он евнух, на женскую половину и заставит прясть шерсть вместе с девушками. Нарсес же на это ответил, что он ей так напрядет, что она за всю жизнь не распутает. Все это заставило Нарсеса удалиться в Неаполь. Оттуда Нарсес отправил послов к лангобардам, приглашая их оставить бедные поля Паннонии и завладеть Италией, богатой всякого рода сокровищами. Вместе с письмом он отправил им разные овощи и плоды Италии. Лангобарды очень дружелюбно приняли посольство от Нарсеса и решили принять его «приглашение».

Решение Альбуина двинуться в Италию было поддержано его народом. Но, понимая, что завоевание Италии — дело чрезвычайно трудное, Альбуин пригласил в союзники саксов. На его призыв откликнулось более 20 000 человек, которые и присоединились к нему вместе с женами и детьми. Паннонию Альбуин предоставил дружественному племени аваров, однако с условием: если лангобардам когда-нибудь придется вернуться, они сохранят за собой право потребовать свои земли обратно.

Железная корона лангобардских королей

Итак, шел 568 год. Лангобарды и присоединившиеся к ним саксы оставили Паннонию и вместе с женами и детьми, со всем имуществом отправились в Италию, чтобы овладеть ею. Поход оказался удачным. Вскоре лангобардам удалось захватить большую часть Италии. Они расселились в северной и средней части страны (будущие Ломбардия и Тоскана) и в горных областях Южной Италии, где образовались лангобардские герцогства Беневент и Сполето. Большая же часть морских портов осталась в руках византийцев. Не вошла в состав лангобардского королевства и область вокруг Равенны, а также область вокруг Рима (впоследствии Папская область).

Альбуин правил Италией всего три с половиной года и погиб вследствие заговора, главной действующей пружиной которого была его жена Розамунда.

Как-то в Вероне Альбуин, веселясь на пиру, приказал поднести королеве кубок, сделанный из черепа ее отца Кунимунда, и потребовал, чтобы Розамунда «весело выпила вместе с отцом своим». Уязвленная этой выходкой до глубины души, Розамунда замыслила отомстить за убийство отца убийством мужа. Но сделать это она собиралась чужими руками. Розамунда сговорилась с Гельмигисом, щитоносцем и молочным братом короля. Гельмигис посоветовал вовлечь в заговор Передел, человека необыкновенной физической силы. Но Передей отказывался участвовать в преступлении, и Розамунда пошла на хитрость. Как-то ночью королева расположилась на ложе своей служанки — любовницы Передел, который, ни о чем не догадываясь, уснул рядом с королевой. На рассвете Розамунда спросила его, за кого он ее принимает. Передей сказал, и тогда королева отвечала ему: «Я не та, за кого ты меня принимаешь; я — Розамунда. Теперь ты совершил такое преступление, после которого должен или убить Альбуина, или погибнуть от его меча». Таким образом Розамунде удалось склонить Передел на свою сторону.

Однажды, около полудня, когда Альбуин прилег отдохнуть, Розамунда, по совету Гельмигиса, отдала приказание соблюдать во всем дворце строжайшую тишину, спрятала все оружие, а меч короля крепко привязала к кровати, чтобы тот не мог извлечь его из ножен. После этого она впустила в спальню Передея. Альбуин проснулся и тотчас схватился за меч, но сумел вооружиться только ножнами и ими защищался некоторое время. «Но увы! — восклицает Павел Дьякон. — Этот воинственнейший и отважнейший муж ничего не мог сделать против такого врага и погиб; приобретя себе величайшую воинскую славу победой над бесчисленными врагами, он пал жертвой коварства ничтожной женщины». Лангобарды с плачем и рыданием похоронили его тело у одной из лестниц, ведущих во дворец.

Гельмигис попытался захватить власть в свои руки, но это ему не удалось, поскольку лангобарды не простили ему смерти короля. Тогда Розамунда немедленно послала к Лонгину, византийскому наместнику, жившему в Равенне, с просьбой прислать ей корабль, на котором можно было бы бежать. Лонгин, обрадованный таким известием, тотчас отправил корабль, и Гельмигис и Розамунда, к тому времени ставшая ему женой, спаслись бегством. С собой они увезли дочь короля Альбизинду и лангобардские сокровища.

Когда Розамунда прибыла в Равенну, наместник Лонгин начал уговаривать ее умертвить Гельмигиса и вступить в брак с ним. Розамунда, горя желанием сделаться правительницей Равенны, согласилась. И однажды она поднесла Гельмигису яд, выдавая его за какой-то особенно полезный для здоровья напилок. Тот, почувствовав, что пьет смертную чашу, занес над Розамундой обнаженный меч и заставил ее допить то, что осталось в кубке. Убийцы лангобардского короля погибли.

После смерти Розамунды наместник Лонгин отправил к императору в Константинополь Альбизинду вместе с лангобардскими сокровищами. Передей оказался среди тех, кто сопровождал принцессу. В Константинополе на игрищах, перед всем народом и в присутствии императора, он убил огромного льва. Павел Дьякон рассказывает, что император, пораженный такой силой, повелел выколоть Передею глаза, чтобы он не сотворил какого-нибудь зла.

Прошло некоторое время. Ослепленный Передей пришел к дворцу, обещая, если его допустят к императору, сообщить ему весьма важное дело. В рукавах его были спрятаны ножи. Император, заинтересовавшись, выслал к Передею двух патрициев из числа своих приближенных. Передей, якобы желая сообщить нечто секретное, подошел к ним как можно ближе и, выхватив оба спрятанных ножа, нанес им смертельные раны. Так, забрав жизни двоих самых полезных для императора людей, Передей отомстил за потерю своих глаз.

* * *

В VIII веке Карл Великий отобрал Италию у лангобардов. Под его власть не попала южная ее часть, где продолжали господствовать наместники Византийской империи, постоянно тревожимые то оставшимися лангобардскими герцогами, сохранившими независимость, то появившимися из Африки сарацинами.

 

Глава 8.

НАСЛЕДНИКИ РИМСКИХ ОРЛОВ

Византийская империя все время своего существования едва ли не постоянно находилась в состоянии войны. Годы мира счесть куда проще, чем годы войны. В среднем за столетие вряд ли выпадало более 20—25 мирных лет.

Неудивительно, что практика военного дела Восточной Римской империи стала основой достижений военно-теоретической науки. Авторы дошедших до нас трудов, конечно, отличаются уровнем теоретической и профессиональной подготовки, демонстрируют различный подход к проблемам военной науки, но все они неординарные писатели. Так что многие военно-теоретические сочинения являются подлинными шедеврами византийской эрудиции, образованности, культуры. Кроме того, они внесли достойную лепту и в теорию, а затем и в практику тайной войны. Впрочем, им было у кого поучиться. Ссылка на авторитет древних — греков и римлян — для византийских военных теоретиков была самым весомым аргументом.

Обратимся к «Тактике и стратегии» Маврикия и «Стратегикону» Кекавмена.

* * *

Маврикий — византийский император, правивший в 582—602 годах. Происходил он из знатного римского рода и прославился как выдающийся военачальник, победитель персов и аваров. Византийский император Лев Философ и даже Макиавелли в своих сочинениях явно опирались на книгу Маврикия.

Византийские воины XII—XIII вв.

В «Тактике и стратегии» Маврикий говорит о необходимости постоянного и тщательного изучения врага: его численности, вооружения, материальных средств, воинской тактики, нравов и особенностей психологии. Значительное место в этом сочинении отведено различным военным хитростям, которые следует предпринимать против противника. Маврикий также уделяет внимание такому аспекту тайной войны, как контрразведка, т. е. пресечение деятельности вражеских разведчиков и шпионов.

В византийской армии разведчики и шпионы носили название спекуляторов. Их численность, по мнению Маврикия, по 2 на тагму и по 8 или 12 на меру. Это должны быть люди трезвые, наблюдательные, храбрые и проворные. Маврикий также считал, что в разведчики надо назначать людей с твердым характером, надежных, старательных и склонных более к славе, чем к деньгам. Слабохарактерные, ненадежные и корыстолюбивые, по его мнению, правды не скажут, вследствие чего главнокомандующий и войско могут очутиться в большой опасности. Автор «Тактики и стратегии» считал, что наличие достаточно многочисленного и профессионального штата разведчиков отнюдь не исключает непосредственного участия в разведывательных операциях самого главнокомандующего, особенно когда дело касается рекогносцировки путей продвижения войска.

По мнению Маврикия, благоразумный главнокомандующий до сражения тщательно старается разведать все, что делается у противника, парализовать все то, что может его усилить, и воспользоваться всем, что может его ослабить. Так, например: если у противника много конницы, то полезно уничтожить пастбища (или запасы фуража), если у него многочисленное войско — то запасы продовольствия. Если вражеское войско составлено из разных народностей и между ними нет согласия, то следует расстроить связь между ними посредством даров, подарков, обещаний, а более знатных переманить на свою сторону. Если значительная часть неприятеля вооружена копьями, то заводить его на местность пересеченную, если стрелами — то в открытую и равнинную, и тотчас же биться, спешившись. На гуннов и скифов нападать обыкновенно в феврале или марте, потому что кони их в это время обессилены после зимы. Если неприятель идет походом или стоит лагерем без предосторожностей, то на него надо нечаянно напасть днем или ночью. Если неприятель сражается отважно, но в беспорядочном строю, сперва надо биться с ним притворно, вполсилы, тянуть время, пока его пыл не остынет, а когда натиск станет слабеть, начать настоящее сражение.

Византийский император справедливо замечал: «Военное дело похоже на охоту. И точно так же, как ловить диких зверей лучше не открыто, а посредством западней, сетей, обманом, выслеживанием, а также облавой и тому подобными средствами, так же надо действовать и в сражениях, все равно, против больших или против меньших сил». «Надо заметить, — пишет Маврикий, — что сражаться в открытую против мужественных, храбрых и отважных народов очень опасно. Поэтому в войне с подобными народами лучше действовать с помощью военного искусства, благоразумия, посредством тайных ухищрений, хитрости и обмана, а не явно, открытой силой».

Маврикий также дает советы, как поступать с теми неприятельскими воинами, которые были случайно захвачены в плен сторожевыми постами, выставленными «на приличном расстоянии» от византийского войска. Если сторожевые посты захватят в плен нескольких неприятельских воинов, то полезно склонить их перейти на свою сторону; если они крепкого телосложения и хорошо вооружены, лучше не показывать их войску, а тайно отослать куда-либо в другое место. Если же взятые в плен выглядят плохо, их как раз выгодно показать всему войску. Тех же, кто попадется в плен безоружными, водить перед строем и просить воинов не убивать их. Таким образом подымается моральный дух армии, солдатам внушается, что неприятели все таковы, что их нечего бояться.

Целая глава «Тактики и стратегии» Маврикия — тринадцатая — посвящена разведывательным операциям непосредственно в день сражения. В день битвы спекуляторов следует отправить во все стороны от того места, где планируется дать бой, причем на расстояние в 2000 или 3000 шагов и в двойном числе, чтобы они высматривали, не наступает ли неприятель, и доносили об этом; кроме того, в обязанности секуляторов входит прием перебежчиков от неприятеля, если таковые будут, а также задержание желающих сбежать из своего [т. е. византийского] войска. Разведчикам, по словам Маврикия, следует также передвигаться туда и сюда, оставаясь в полете стрелы от неприятеля, чтобы узнать, нет ли где-нибудь рва, не устраивает ли неприятель какой-либо хитрости, способной задержать войско, и сообщать обо всем увиденном. Иногда же, когда того требуют условия времени и места, Византийские воины IX-X вв. нужно выставлять не ординарное сторожевое охранение, а в две линии, чтобы не замеченное одними, не могло скрыться от других, следующих сзади.

Византийские воины IX—X вв.

В сочинении византийского императора даются советы и о том, как обезвредить деятельность вражеских лазутчиков и шпионов. «Если желательно поймать шпионов или лазутчиков, надо каждому начальнику тагмы отдать приказание, чтобы в 2 или 3 часа дня по сигналу, данному трубой, он велел своим воинам и их слугам немедленно войти в свои палатки, чтобы никто не смел оставаться вне их, под страхом большого наказания. Когда все войдут, начальники, оставаясь вне палаток, должны осмотреть, не осталось ли кого снаружи, и схватить любого, кого найдут. Если бы шпионы вошли в палатку, то находящиеся там воины должны схватить их и передать своему начальству. Необходим всего один час для того, чтобы поймать лазутчика — или в то время, когда он стоит между палаток и не знает, куда уйти, или, если и войдет в палатку, будет там признан чужим и передан старшему в палатке. Все захваченные таким образом, кажутся ли они с виду римскими гражданами или чужеземцами, должны быть заключены в оковы и приведены к допросу, чтобы узнать, кто они такие».

С пойманными шпионами Маврикий советует поступить по-разному. Если позиция армии крепка и выгодна, то пойманному следует дать убедиться в этом и отпустить, чтобы он рассказал о силе войска неприятелю и внушил ему опасения атаковать ее. Если же положение не особенно выгодно, следует пыткой заставить пойманного лазутчика открыть намерения неприятеля, а затем или повесить, или отослать куда-либо в безопасное место.

Конечно, вышеизложенным все многообразие различных приемов тайной войны, описанных Маврикием, не исчерпывается. Но, думается, пора предоставить слово другому известному византийскому военному теоретику — Кекавмену. Вообще говоря, автора «Стратегикона» трудно назвать военным теоретиком. Его сочинение не похоже на другие трактаты о военном искусстве, написанные в византийский период. Отличие прежде всего заключается в том, что «Стратегикон» — это не одни только правила и примеры военного искусства, но и правила житейской мудрости в самых непростых ситуациях, которые могут возникнуть.

Об авторе «Стратегикона» мы знаем немного: он внук двух военачальников, поступивших на службу византийского императора в конце X века, его дед по отцу, Кекавмен, был армянином, а дед по матери — Дмитрий Полемарх — по происхождению болгарин. Среди его родственников были лица знатные, богатые и близкие ко двору. Сам же автор «Стратегикона» служил долгое время стратигом. Не исключено, что он и знаменитый полководец Катакалон Кекавмен — одно лицо.

Кекавмен, как и его предшественник Маврикий, большое значение придавал разведывательной работе. «Если ты [т. е. полководец] находишься в неприятельской стране, — писал он, — то держи при себе многих верных и ловких лазутчиков, тех, кого, как мы знаем, называют хозарами. От них ведь должен ты узнать о силе врага и его хитрости. Нести службу без лазутчиков невозможно. Если кто и станет действовать без них, то действия его будут недостаточными и неподготовленными. Лазутчики твои пусть будут незнакомы друг с другом. Ведь кого-нибудь из них могут схватить, и он может выдать остальных».

Кекавмен дает очень здравые советы, как вести себя с вражескими вождями, против которых воюешь. Если полководец узнал, что вождь народа, против которого он воюет, умен, то надо предельно внимательно следить за его поведением. Ведь он может измыслить всевозможные уловки и козни. В свою очередь византийскому стратигу предлагалось придумывать то же самое, причем не только полагаясь на то, что он слышал или выучил от древних. «Свое, новое выдумывай, — призывает Кекавмен, — изобретай все, что только можно. Не отговаривайся тем, что у древних этого не было. Человеческая природа, говорю я тебе, обладает прирожденной хитростью и смекалкой. Подобно тому, как древние изобретали свои средства, сделай изобретение и ты. Ведь и они были такими же людьми, как ты». Следует признать, что вопреки ромейской надменности, пронизывающей дипломатические руководства, в сочинениях византийских военачальников утверждалась здравая идея о необходимости помнить, что враг всегда искусен и коварен.

А если вражеский вождь глуп, то Кекавмен считает, что стратигу следует бояться его вдвойне: ведь он может совершить дело, на которое не пойдет человек разумный.

В «Стратегиконе» содержится немало ценных советов византийскому полководцу, желающему добиться лавров на военном поприще.

«Если враг пошлет к тебе людей как бы с грамотами, то знай, что это соглядатаи».

«Если людей у тебя мало, то прикинься, будто у тебя собраны большие силы. Сделать это можно, лишь расположившись в лесистых местах. Там твои люди будут приходить к тебе из разных мест по очереди, и узнать их число [вражеским соглядатаям] станет невозможно».

Кекавмен приводит также примеры того, как с помощью различных военных хитростей брались, казалось бы, совершенно неприступные крепости и укрепления. Один такой случай произошел в Армении.

В верхнем течении реки Араке находилась крепость Двин. Стояла она на возвышенности, и там, наверху, лежала равнина, так что жителям крепости хватало земли и для посевов, и для пастбищ скоту, и для всех их нужд. Крепость отовсюду была защищена скалами и глубокими расселинами и поэтому со всех сторон неприступна. Подняться к ней можно было лишь по узкой тропе, да и то с большим трудом.

Надежнее этого укрепления не было ничего. Но дед Кевкамена захотел крепостью овладеть. Что же он придумал? Он делал богатые подарки начальнику этой крепости, предлагал ему смело брать то, в чем будет у крепости нужда, и постепенно уверил его, что является ему другом. И вот, когда случился в крепости недостаток хлеба, стратиг ее обратился за помощью к деду Кекавмена, который с тайной радостью сказал: «Бери, сколько хочешь!» — и послал в крепость тысячу животных, нагруженных хлебом, а к каждым двум ослам приставил человека, вроде бы присматривать за ними. Начальник крепости принял хлеб и с радостью открыл ворота, впустив и животных, и тех, кто их сопровождал. Но люди эти были вооружены для боя и прятали на себе мечи. Войдя в крепость, они выворотили ворота, убили охрану и овладели крепостью. Кекавмен размышляет над этим случаем: «Дружба стала посредницей бедствия и достопамятным событием. Нужно, значит, остерегаться друзей больше, чем врагов. Ведь если бы стратиг крепости не поверил тем, кто называл себя его друзьями, а приказал бы вне крепости разгрузить хлеб, то был бы в выигрыше. Хитрость их пошла бы впустую, он же не знал бы никаких забот».

Предостерегает автор «Стратегикона» и по поводу порядка содержания крепостных сооружений, увещевая военачальников не допускать, чтобы городские постройки примыкали к стенам: «Пусть стены крепости остаются незастроенными, пусть ни один дом не прилегает к ним, а если есть такой дом, то разрушь его». Невыполнение этого условия, по мнению Кекавмена, может привести к гибельным последствиям. Что и произошло с приморской крепостью Отранто на юге Италии во время ее осады франками в 1064 году.

Стратигом крепости был уроженец Отранто Малапетци. Он держал в крепости стражу из русичей, варягов — копьеносцев и моряков. У этого Малапетци была племянница, и дом ее прилегал прямо к стене. И вот дядя отчасти потому, что дом был старинный, отчасти потому, что стоил он дорого, а также и потому, что это был дом племянницы, пощадил его и не снес.

И вот фрцрки попытались овладеть Отранто штурмом, но не смогли. Тогда их военачальник придумал следующее. Он дал знать этой племяннице Малапетци: «Если ты впустишь меня через стену в крепость, то я возьму тебя в жены». Он поклялся ей в этом, подкрепив клятвы дорогими подарками. Она поддалась страсти и согласилась.

Византийский всадник

Ночью племянница спустила веревку и втащила несколько воинов — франкский военачальник отобрал для этого самых умных и ловких. За ночь они сделали в крепостной стене проем, сквозь который в город пробралось целое войско, и перед рассветом франки напали на жителей города. Жители, увидав в крепости врагов, старались спастись бегством. Малапетци успел взойти на корабль, но бегство его принесло ему только позор: его жена и дети остались в руках врагов.

* * *

Труды византийских военных теоретиков внимательно изучали современники, как драгоценный дар они передавались из поколения в поколение. И неудивительно. Ведь Восточная Римская империя почти постоянно находилась в состоянии войны. И византийцы, возможно как раз благодаря военным трактатам, действительно хорошо знали, в какое время лучше предпринимать походы против тех или иных стран и народов, как в каждом отдельном случае готовиться к военной кампании. Например, летние походы против арабов Сирии были заранее обречены на неудачу из-за невыносимого зноя и безводья, в этих условиях любой арабский воин сильнее ромейского. Бесперспективными представлялись и экспедиции в Сирию в декабре, когда от дождей на дорогах непролазная грязь. Император Василий II вторгся в Болгарию, когда враг был занят сбором урожая. Алексей I выступил против печенегов и половцев в конце осени, когда они готовились к перекочевке на зимние пастбища и были отягощены грузами и стадами. Император Никифор II ясно понимал, что походы в болгарские земли требуют особенно больших запасов провианта для войска, так как он знал, что это бедная страна.

Огромное значение в условиях бесконечных войн приобрели разведка и военный шпионаж. Анна Комнина, дочь императора Алексея Комнина, говорит, что во время войны с норманнами император к утру знал все, что Боэмундзамыслил с вечера.

Никифор II, видимо следуя советам Маврикия, говорил: если закралось подозрение, что в лагерь проник разведчик противника, нужно поставить охрану у выходов и построить войска по отрядам, чтобы обнаружить чужака.

Византийские василевсы и полководцы часто вероломно и жестоко вели себя в ходе переговоров с противником. Историки империи крайне редко осуждали их за это, расценивая все как дипломатическую и военную хитрость. Так, Скилица одобряет поступок Константина Диогена: он дал болгарскому военачальнику Сермону клятву, что гарантирует ему безопасность, и вероломно во время встречи заколол его, ликвидировав таким образом последний очаг сопротивления в Болгарии. Одобряет этот автор и действия полководца Георгия Мониака, который, пообещав арабам сдать утром крепость Телух и угостив их вином, ночью перебил спящих и отправил носы и уши доверчивых врагов своему василевсу. Анна Комнина с восторгом рассказывает, как ее отец ловко переманивал на свою сторону, прельщая дарами, приближенных Роберта Гвискара и Боэмунда. Она пишет и об «искусной победе» отца над половцами: пригласив половецких вождей на переговоры, обласкав их, одарив, устроив им баню и напоив вином, василевс велел ночью убить всех. Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что такого рода приемы тайной войны использовались не только византийскими императорами, дипломатами и полководцами: враги империи вероломством и коварством не отставали от византийцев.

Только немногие смотрели на такие приемы иначе. Никита Хониат считал, что, прибегая к названным методам, василевсы только разжигают у соседей империи лютую ненависть, и последствия этой ненависти сводят на нет временные успехи, достигнутые с помощью коварства.

 

Глава 9.

АРАБЫ В ИСПАНИИ

Во второй половине V века вестготы завоевали большую часть территории Испании. Вскоре именно Испания стала центром вестготского государства, которое просуществовало до начала VIII века. Соседство с арабами, за каких-нибудь 100 лет подчинившими себе весь берег Африки, решило судьбу Испании. В начале VIII века Испанию покорили мавры, и только благодаря франкской династии Каролингов, правившей с 751 до 987 года и принудившей арабов ограничиться пределами Пиренейского полуострова, ислам не проник дальше в Западную Европу.

* * *

При вестготах Испания управлялась еще хуже, чем во времена римского владычества. Государство уже давно носило в себе зародыш упадка: оно оказалось столь слабым, что достаточно было предательства и всего двенадцати тысяч (!) войска, чтобы ниспровергнуть его в мгновение ока.

В 710 году вестготский король Витица умер. Он оставил множество детей и среди них взрослых сыновей Сизиберта и Оппаса. Но вестготы возвели на королевский престол Родерика, который хотя и не происходил из королевского рода, зато считался лучшим полководцем Испании.

В это время правитель Африки Муза ибн-Носаир расширил пределы Арабской империи до берегов Атлантического океана. Одна только Цеута сопротивлялась ему. Этот город принадлежал Византийской империи, владевшей прежде всем африканским побережьем, но император, ввиду отдаленности Цеуты, не мог оказывать ей действенную помощь, поэтому жители города вступили в очень тесные отношения с Испанией.

Наместником Цеуты был христианин по имени Юлиан. Когда Муза напал на город, то вскоре убедился, что подданные Юлиана храбрее и мужественнее всех, с кем ему приходилось иметь дело прежде. Поэтому Муза вскоре снял осаду, приказав только опустошать поля, соседние с Цеутой. Однако эти грабежи не приносили желаемого результата, потому что корабли, приходившие из Испании, постоянно доставляли горожанам и подкрепление, и припасы.

По тогдашнему обычаю, у испанцев принято было отправлять детей ко двору, в Толедо, который был в то время столицей Испании. Дети грандов получали там воспитание и только они получали право служить королю; впоследствии молодые люди женились на девицах, которых им сватал король. Юлиан отправил к толедскому двору дочь, чтобы дать ей соответствующее рождению воспитание. Но она имела несчастье понравиться королю Родерику, и тот обесчестил девушку. Юлиан, уведомленный о случившемся письмом, пришел в чрезвычайное негодование. «Клянусь Мессией, — воскликнул он, — я свергну его с престола и вырою яму под его ногами».

И Юлиан сообщил Музе, что намерен ему подчиниться, пригласил его к себе, заключив предварительно выгодный договор, так что и он и его подданные могли ничего' не опасаться, и открыл городские ворота. Немного позднее он заговорил с ним об Испании, предлагая ему попытаться завоевать эту страну и обещая отдать свои корабли в распоряжение арабов.

Муза написал своему повелителю, калифу Валиду, извещая его о расширении владений и о планах Юлиана. Калиф посчитал предприятие очень опасным и так ответил Музе: «Пошли сначала в Испанию несколько легких отрядов, чтобы разведать страну, но остерегайся, по крайней мере на время, подвергать большую армию опасностям заморского предприятия». Муза отправил в Испанию отряд в четыреста человек под руководством одного из своих подчиненных по имени Абузор-Тарифа. В июле 710 года этот отряд и 100 принадлежащих ему лошадей преодолел пролив на четырех кораблях, которые дал Юлиан, разграбил окрестности Алжезираса и возвратился в Африку.

Арабский лучник 

Счастливый исход первой экспедиции подогрел желание мусульман овладеть Испанией. В следующем году Муза, воспользовавшись тем, что Родерик был занят войной с восставшими басками, послал в Испанию своего вассала и начальника авангарда Тарика ибн-Зийяда с семью тысячами мусульман. Его сопровождал Юлиан, предоставивший для перевозки четыре корабля. Им пришлось совершить несколько рейсов, чтобы перевезти всех людей и лошадей, и по мере того, как они прибывали, Тарик собирал их на скалистой горе у берега. У подножия скалы лежал город Картея; вскоре мусульмане овладели им.

Тарик двинулся в глубь страны. Но навстречу ему выступил король Родерик во главе многочисленной армии. В распоряжении у Тарика были все те же четыре корабля, так что переправить обратно в Африку всю армию за один раз было невозможно. Впрочем, Тарик об этом даже и не помышлял: самолюбие, корысть и религиозный фанатизм толкали его вперед. Он послал к Музе просить подкрепления, и Муза, воспользовавшись судами, построенными уже после отправки Тарика, послал ему еще пять тысяч человек. Но и это число — 12 тысяч воинов — было невелико в сравнении с огромной армией Родерика. Зато на помощь мусульманам очень своевременно подоспела измена.

Многие франки считали Родерика похитителем короны. По некоторым сведениям, его подозревали в убийстве предшественника, Витицы. Правда, его поддерживало большинство испанских грандов, но партия его противников, во главе которой стояли братья и сыновья последнего короля, тоже была довольно сильной. Чтобы склонить противников на свою сторону, Родерик, выступив против Тарика, пригласил их присоединиться к нему. Они явились на зов, ибо к этому их обязывал закон, но полные злобы, ненависти и недоверия. Родерик старался смягчить их гнев, уверить в своей дружбе, но не имел успеха, несмотря на то, что назначил сыновей Витицы командовать частями своей армии. Противники короля собирались изменить ему в первом же сражении с неприятелем.

Интересно, что они при этом не собирались отдавать страну иноземцам, ибо сами желали власти и трона, а под правлением арабов никоим образом не могли на это рассчитывать. Они попросту полагали (и в определенном смысле были правы), что арабы вторглись в Испанию не для того, чтобы утвердить свое господство, а единственно с целью грабежа. Они рассуждали примерно так: «Этот тиран лишил нас престола, на который давало нам право наше рождение. Между тем, эти чужеземцы вовсе не имеют намерения утвердиться в стране; они ищут добычи и, получив ее, вернутся туда, откуда пришли. Обратимся же в бегство во время битвы и оставим этого тирана». В общем, они по-видимому рассчитывали, что без их помощи Родерик потерпит поражение и утратит славу знаменитого и счастливого полководца, а тогда родственники бывшего короля получат возможность лучше обосновать свои права на корону. Еще лучшим выходом представлялась им смерть Родерика в сражении. Одним словом, заговорщики, руководствуясь примитивным эгоизмом и не умея предвидеть всех последствий своих планов, предали свое государство мусульманам.

Сражение произошло на берегах реки Вади-Бекка. В самом начале сражения оба крыла испанской армии, которыми руководили Сизиберт и Оппас — сыновья покойного Витицы, — обратились в бегство. Один центр, которым руководил сам Родерик, держался твердо, но в какой-то момент он дрогнул, и тогда мусульмане переломили ход сражения, а после устроили страшную резню среди христиан.

Арабское седло

Арабский шлем

Родерика не нашли ни живого, ни мертвого, и страна осталась без короля именно в то время, когда он более всего был нужен. Тарик воспользовался этим обстоятельством. Вместо того чтобы возвратиться в Африку, как все полагали и как ему приказывал Муза, он смело двинулся вперед. Этого было достаточно, чтобы уже подточенное раздорами государство пало под его натиском. Оказалось, что предательство в стане врага стало авангардом арабского войска, его главным оружием в овладении Испанией.

По части военных хитростей эта война ничем не отличалась от других. Приведем некоторые примеры.

Сокрушив армию Родерика, Тарик с главными своими силами двинулся к столице государства — Толедо, предварительно отправив три небольших отряда овладеть другими городами Испании.

Один отряд под командованием Могита-Руми достиг окрестностей города Кордовы. Могит отправил на рекогносцировку нескольких разведчиков. Они встретили в лесу пастуха, который гнал стадо, и привели его к своему военачальнику. Могит спросил его о количестве гарнизона в Кордове. «Знатные из жителей оставили Кордову и бежали в Толедо, — отвечал пастух, — кроме наместника и 4000 солдат все остальные принадлежат к низшему населению». На вопрос о крепости стен пастух отвечал утвердительно, но при этом заметил, что над одними воротами есть пролом.

Под покровом ночи Могит двинулся к городу. Казалось, сам Аллах покровительствовал его предприятию. В ту ночь шел дождь, а время от времени срывался град, так что часовые Кордовы, промоченные насквозь и продрогшие от холода, несли службу небрежно, только изредка перекликаясь между собой. Мусульманам удалось подойти к укреплениям незамеченными. Однако попытки взобраться на стену оказались безуспешными. Тогда они снова обратились к пастуху, и он указал им пролом, расположенный довольно высоко от земли. Однако под проломом росло фиговое дерево. Одному из арабов приказали забраться на вершину дерева, и это ему удалось, правда, ценой значительных усилий. Добравшись до вершины, этот араб развернул кусок ткани, бывший у него на голове вместо тюрбана. С его помощью множество Арабский шлем мусульман влезли на дерево и с него перешагнули в пролом. Оказавшись в городе, они, следуя приказу своего командира, напали на стражу, охранявшую городские ворота, одних убили, других обратили в бегство и, разломав запоры, впустили в город Могита с остальным войском. Так пала Кордова.

Второй отряд из посланных Тариком подошел к городу Ориола. Иногда этот город называли еще Тодмиром, по имени вестготского принца Теодемира, который там правил. Этот принц вышел навстречу арабам с многочисленной армией, но его армия сопротивлялась слабо и недолго, а после обратилась в бегство. Довольно значительная часть спаслась за стенами Ориолы, но на поле битвы полегли храбрейшие воины, да к тому же крепость была плохо укреплена.

Испанская крепость

К счастью для христиан, их предводитель Теодемир был человек опытный и весьма умный. Видя малочисленность своего войска, он приказал женщинам распустить волосы, вооружил их копьями и поставил на стенах сзади солдат, а потом вступил в переговоры с неприятелем. Он лично отправился парламентером и сумел уговорить предводителя мусульман заключить с ним договор, в силу которого Теодемир и его подданные сохранили все свое имущество неприкосновенным. Когда договор был заключен, принц объявил свое имя и пригласил мусульман войти в город. Мусульмане, воочию убедившись в крайней слабости гарнизона, может быть, и раскаялись в том, что согласились на договор, но условия его все же не нарушили. Они уведомили Тарика о своих успехах, большая их часть направилась к Толедо, чтобы соединиться с основными силами.

Толедо, к которому подошел сам Тарик с основными силами своей армии, тоже пал вследствие измены. Вот свидетельство Луки, хрониста XIII века: «Даже город Толедо, победитель многих народов, пал побежденный, но только вследствие измены евреев, потому что он был сильнее и воинственнее других городов. Когда христиане в Вербное воскресенье из уважения к такому великому празднику отправились за город, в церковь Св. Леокадии слушать слово Божие, евреи предательски известили о том сарацин и, заперев городские ворота перед христианами, открыли их маврам. Таким образом, верный народ в Толедо, захваченный маврами вне города, был истреблен мечом». Оппас, один из сыновей Витицы, за свою измену был назначен правителем Толедо.

Арабское войско в походе

Так, в результате неожиданно счастливого стечения обстоятельств простой набег завершился завоеванием. Но правитель Африки Муза не слишком радовался этой удаче. Конечно, он рад был видеть Испанию покоренной, но то, что такой подвиг совершен кем-то другим, его не устраивало: он завидовал славе Тарика и доставшемуся ему богатству. Правда, на полуострове еще много было непокоренных городов и еще много богатств. Муза решился и сам отправиться в Испанию, и в июне 712 года преодолел пролив в сопровождении восемнадцати тысяч мавров.

Музе советовали следовать в Испании дорогой Тарика, но он отказался от этой мысли, тем более что сопровождавшие его христиане говорили: «Мы покажем тебе лучшую дорогу, по которой можно будет покорить города, несравненно важнее тех, которые завоевал Тарик».

Довольный таким предложением, Муза направился сначала к Мединеседонии и овладел ею. Здесь на его сторону перешли несколько христиан, которые пообещали арабскому полководцу помощь в овладении городом Кармоной. Это был один из самых укрепленных городов Испании, его нельзя было взять ни штурмом, ни блокадой. Поэтому Муза не отказался от помощи, обещанной ему изменниками-христианами. Эти предатели подошли с оружием в руках к городским воротам и, назвавшись беглецами, спасающимися от преследования неприятеля, просили позволения войти в город. Их пустили. И они, воспользовавшись темнотой ночи, отворили ворота маврам.

Гораздо труднее оказалось взять Севилью — самый обширный город в королевстве. Осада города длилась довольно долго. Продолжительное и мужественное сопротивление оказала также Мерида. Когда Муза, собираясь начать осаду, подошел к городу, жители выступили против него. Кровавая битва произошла в миле от городских стен. На следующий день сражение возобновилось, но хитроумный Муза ночью укрыл несколько отрядов пехоты и кавалерии в каменоломнях, расположенных поблизости, и, когда начался бой, этот отряд неожиданно напал из засады и произвел в рядах неприятеля ужасное опустошение. Те, кому посчастливилось избежать меча мусульман, отступили в отлично укрепленный город. Осада длилась несколько месяцев. Наконец Муза приказал сделать подкоп, и мусульмане начали было продвигаться под стены башни, но их работа застопорилась, ибо почва оказалась необыкновенно твердой. Пока они трудились, христиане обнаружили подкоп и завалили его, похоронив в нем множество арабов.

После этого защитники города рассуждали так: «Мы сломили силу неприятеля; теперь более чем когда-либо он будет расположен заключить с нами мир; следовательно, надо начать переговоры». Вскоре они отправили к Музе парламентеров. Переговоры не удались; через несколько дней парламентеры явились вторично. Однако христиан поразило, что борода Музы, бывшая при первом посещении белой, теперь стала каштановой: Муза ее покрасил. Когда послы явились в третий раз, они увидели, что борода Музы уже черная, и по возвращению в город говорили: «Безумцы, вы боретесь с пророками, которые по своему произволу преобразуются и молодеют. Их король из старца, каким он был, сделался юношей. Нужно принять все условия, какие бы он ни предложил». И осажденные заключили договор, в силу которого вся собственность христиан, которые погибли от засады, и тех, кто бежал из города, отдавалась мусульманам, а богатство и украшения церквей — Музе. По заключению этого договора, в июне 713 года христиане открыли городские ворота перед арабами.

Тогда Муза направился к Толедо. Тарик вышел к нему навстречу, выразить уважение, и, завидев его издалека, сошел с лошади; но Муза был так раздражен против него, что несколько раз ударил Тарика плетью. «Зачем ты шел вперед без моего позволения? — сказал он ему. — Я приказал тебе произвести только набег и немедленно возвратиться в Африку».

Остальная часть Испании, за исключением нескольких северных провинций, покорилась легко. Сопротивление было бесполезным, поскольку отсутствие вождя лишало его всякого смысла. Кроме того, испанцам довольно выгодно было сдаться арабам как можно скорее. Поступая таким образом, они заключили мир на довольно выгодных условиях, тогда как, сдаваясь после обороны, теряли свое имущество. Муза вручил управление Испанией своему сыну Абдалазизу, назначив столицей Севилью, а сам в 714 году оставил полуостров в сопровождении Тарика и Могита.

* * *

На севере Пиренейского полуострова сохранились не зависимые от арабов территории — Астурия, Галисия и Баскония. Из этих христианских государств началось отвоевание (по-испански — Реконкиста) захваченных арабами земель. К концу XIII века у мавров остался лишь Гранадский эмират с центром в Гранаде — богатая область на юге Испании с высокой земледельческой и городской культурой. На этой территории мавры держались до 1492 года. С падением в том году Гранады весь Пиренейский полуостров, за исключением Португалии, оказался в руках испанских королей.

 

Глава 10.

ТАЙНЫ ВИЗАНТИЙСКОГО ДВОРА

Политическая история Византийской империи — это история непрекращающихся заговоров, мятежей и дворцовых переворотов. Исследователи подсчитали, что только за столетие с начала царствования Василия II (976) и до воцарения Алексея I Комнина (1081) таких заговоров и мятежей было около 50. Василевсы жили в постоянном ожидании беды, подозревая всех и вся. В повести о Стефаните и Ихнилате императору дается совет никому не доверять тайн, никому не показывать своих записей, никому не позволять прикасаться к воде, которую он пьет, к пище, которую он ест, к своим благовониям, постели, одежде, оружию, верховым и вьючным животным. Анна Комнина, дочь императора Алексея I Комнина, в своем историческом труде «Алексиада» пишет: «…повсюду тогда возникали многочисленные заговоры, и Алексей нуждался в постоянном присмотре и поистине многоглазом страже. Ведь ночь, как и день, была полна опасностями для императора, вечер встречал его новыми бедами, и еще большими несчастиями грозило ему утро. Разве не нуждался император в тысячеглазом страже, когда столько негодяев злоумышляли против него: одни метали в него стрелы, другие точили мечи, а третьи, не в силах ничего предпринять, пускали в ход болтливые языки и злословие? Кто позаботился бы о самодержце и взял бы под подозрение заговорщиков лучше императрицы, способной найти благо для Алексея и тем более заметить козни его врагов? Моя мать была всем для моего господина и отца: ночью — неусыпным оком, днем — славным стражем, во время еды — хорошим противоядием и спасительным лекарством против зла, которое можно причинить через пищу».

Почти каждому из императоров приходилось вести борьбу с многочисленными мятежниками и претендентами на престол — «тиранами», по терминологии византийских писателей. Обычно мятеж начинался с заговора группы знатных лиц, дававших клятву в преданности задуманному делу. Обстоятельства вынуждали к такой осторожности, порой даже члены семьи не подозревали об участии одного из них в столь опасном предприятии.

Действуя с крайней осторожностью (любая переписка с заподозренным или опальным грозила тюрьмой либо ссылкой), заговорщики старались привлечь на свою сторо-. ну как можно больше видных представителей знати: военачальников столичного гарнизона и дворцовой стражи, сановников, вельмож и даже личных слуг императора.

Весьма важно было заручиться поддержкой полководцев империи. Алексей I и сам взошел на трон подобным образом — он, и сам будучи крупным военачальником, заранее посетил втайне других авторитетных руководителей византийского войска и, заручившись их поддержкой, силой принудил своего предшественника Никифора III Вотаниатаотречься от престола. Нередко, собирая для мятежа войско, полководец, примкнувший к нему, попросту лгал, ссылаясь на якобы полученный им приказ василевса. В такие моменты знатные заговорщики проявляли особую, не свойственную им ранее заботу о простых воинах. Они не гнушались есть синими за одним столом, пить из одного кубка. Воины, участвовавшие в мятеже, естественно, ждали награды за измену законному императору. Узурпатор, опасаясь их недовольства, потворствовал грабежам, как, например, все тот же Алексей Комнин, который, заняв Константинополь, не мешал воинам грабить горожан, так как боялся, что, запрети он им это, они пойдут против него самого.

Серьезное значение для исхода мятежа имела позиция церкви: и митрополитов в провинциях, и иерархов в столице. Сами патриархи иногда были не только участниками, но и инициаторами заговоров.

Некоторые мятежники искали помощи за границей. Никифор III Вотаниат, отнявший трон у Михаила VII Дуки, привел с собой войско турок-сельджуков и тем самым помог им овладеть значительными районами Малой Азии. В свою очередь, новый претендент на престол Никифор Василаки поднял против Никифора III мятеж и нанял для этого воинов из Италии. У соседних правителей, враждебно относившихся к византийскому василевсу, неудачливый претендент на престол иногда даже находил временное убежище после провала заговора.

Алексей I Комнин

Заботились заговорщики и о том, чтобы обеспечить безопасность своих родственников в столице, ведь император мог арестовать их и использовать для давления на мятежников. Обычно родственники, предупрежденные заранее, либо бежали из столицы, либо спешили укрыться в церкви, чаще всего в Святой Софии. В Византии все еще сохранялась традиция предоставлять убежище тем, кто просил его у церкви в момент опасности: храм Святителя Николая около Святой Софии в народе так и называли «убежищем». Очень часто заговорщики с помощью слуг и друзей попросту «выкрадывали» из столицы некоторых членов семьи.

Иногда против императора выступали одновременно два-три узурпатора, и тогда расстановка сил оказывалась особенно сложной. Порой такие узурпаторы пытались организовать коалицию против правящего василевса. Весьма показательно, что два мятежника — Варда Фока и Варда Склир — обсуждали проект раздела империи: Фоке в случае победы отходили европейские, более бедные провинции, но зато с великим Константинополем, а Склиру — малоазийские и прочие восточные области. Фока предпочел, однако, хитростью заманить Склира в ловушку и бросить его в темницу.

Когда исход борьбы за престол предугадать оказывалось трудно, соратники узурпатора и видные представители знати, окружавшие законного василевса, оказывались перед тяжким выбором. Однако, похоже, большинству из них удавалось точно определить момент для проявления безусловной верности или совершения сулящего выгоды предательства.

Узнав о мятеже, василевс требовал иногда клятвы на верность у каждого синклитика. Так поступил Михаил VI. Примечательно, что синклитики, уже решившись перейти на сторону более сильного Исаака Комнина, выступили против законного императора лишь после того, как принесенная Михаилу клятва — документ с их подписями — была при содействии патриарха Михаила Кируллярия взята у Михаила VI и уничтожена (каждый опасался в те неустойчивые времена прослыть клятвопреступником).

Патриарх Михаил Кируллярий — пример церковного иерарха, ни перед чем не останавливающегося в борьбе с неугодными ему императорами. Он организовал в столице оппозицию Михаилу VI, он лично убедил василевса отречься от престола в пользу Исаака: «"Что дашь ты мне взамен этого?" — спросил старец-император, сбрасывая порфирные сапоги [знак царского достоинства]. "Царство небесное", — ответил Кируллярий». Но очень скоро патриарх понял, что ошибся в выборе — Исаак I, возведенный им на престол, вскоре решительно разошелся с патриархом, конфисковав, среди прочего, часть церковных земель. Кируллярий открыто грозил василевсу: «Я тебя создал, печка, — я тебя и разрушу!» Исаак сместил его и сослал. Вскоре патриарх умер, не успев реализовать свою угрозу, но его нападки на Исаака сыграли существенную роль в последовавшем через год отречении василевса от престола.

Обычной участью потерпевшего неудачу узурпатора, как и свергнутого василевса, было ослепление — согласно прочно установившемуся обычаю, слепец не мог занимать трон. Более мягкой и гуманной мерой наказания было пострижение в монахи. Иногда мятежников и свергнутых коронованных особ ссылали на острова, которые так и назывались «Принцевы». Наказывали не только самого заговорщика, но также его родственников и приверженцев. Их владения конфисковывали либо в пользу казны, либо в пользу родственников императора или полководцев, подавивших мятеж. Простых воинов, как боровшихся на стороне узурпатора, так и защищавших свергнутого василевса, обычно серьезно не наказывали. Правда, иногда их проводили по городу со связанными руками. А чаще всего, они просто на время прятались по домам и пережидали смутный период, ибо, как заметил византийский историк Никита Хониат, рядовые воины «имели защитой свое ничтожество».

* * *

Лев V Армянин

Феофил

Борьба за трон, коль скоро она завязывалась, была борьбой не на жизнь, а на смерть. Физическое устранение соперника способствовало быстрейшему и простейшему решению вопроса. Византийские историки оставили нам множество свидетельств того, как, где и с чьей помощью византийские императоры уходили в «мир иной».

Убийц императора Льва V Армянина не остановило даже то, что совершить свое грязное дело им пришлось в стенах храма. Византийский историк свидетельствует: «…заговорщики смешались с толпой, держа кинжалы, которые им в потемках удалось скрыть под священническими одеждами. Они спокойно прошли вместе с клиром и затаились в ожидании сигнала в одном темном месте. Закончился гимн, царь стоял вблизи певчих, вот тогда-то сообща и бросились заговорщики, однако с первого раза ошиблись, напав на главу клира, обманутые то ли телесным сходством, то ли похожими уборами головы. Ведь дело происходило зимой, и оба прикрывали себя одинаковыми одеждами, а на голове носили острые войлочные шляпы. Предводитель клира отвел от себя угрозу, сразу обнажив голову, Лев V Армянин а вот Лев спастись не смог, но сопротивляться все-таки пытался. Он схватил цепь от кадильницы (другие утверждают — Божий крест) и решил защищаться от нападающих. Словно зверь, постепенно слабел он под сыпавшимися отовсюду ударами, а увидев, как замахнулся на него человек огромного роста, запросил пощады и взмолился, заклиная милостью, обитающей в храме. Тогда его страшный противник произнес: «Ныне время не заклинаний, а убийств», — и ударил царя по руке с такой силой и мощью, что не только выскочила из ключицы сама рука, но и далеко отлетела отсеченная верхушка креста. Кто-то отрубил Льву голову, оставив тело валяться, словно булыжник».

Однако довольно скоро месть обрушилась на головы виновникам такого неслыханного святотатства. Император Феофил (годы правления 829—842) решил предать смерти всех сообщников своего отца Михаила II, которые обеспечили ему царство, убив Льва V. Он издал приказ, повелевавший всем, кто пользовался щедротами его отца или удостоился от него каких-либо чинов, собраться в одном месте. Никто не посмел ослушаться. Царь спокойно и ласково обратился к собравшимся: «Мой отец стремился многими чинами, дарами и благами уважить тех, кто помогал ему и победно боролся за царство. Но он покинул людей быстрей, чем желал, а потому, дабы не показаться людям неблагодарным, оставил меня не только наследником царства, но и исполнителем своей доброй воли. Поэтому пусть каждый выйдет из толпы и предстанет перед нами». Обманутые сладкими речами убийцы Льва V вышли из толпы и выставили себя на всеобщее обозрение. Царь тут же приказал префекту Константинополя лишить их жизни и при этом прибавил: «Воздай им по достоинству за их поступки, они не только не побоялись Бога, замарав в храме руки человеческой кровью, но и убили царя — помазанника Божия».

О заговоре против византийского императора Никифора Фоки (963—969), в результате которого он и погиб, есть подробные свидетельства у замечательного византийского историка Льва Диакона. Никифор Фока провозгласил себя императором после смерти Романа II, оставившего императорский престол двум малолетним сыновьям под опекой их матери Феофано. Никифор вступил в брак с Феофано и стал соправителем малолетних императоров. Именно жена императора стала душой и одним из главных действующих лиц заговора против василевса Никифора.

Судьба Феофано в чем-то сходна с судьбой уже известной нам Феодоры — жены императора Юстиниана. Феофано, дочь простого трактирщика, тоже стала императрицей благодаря необыкновенной красоте.

Став женой молодого Романа, она убедила его отравить родного отца — императора Константина Багрянородного. А будучи женой Никифора Фоки, она решила избавиться от него, заподозрив в желании оскопить ее малолетних сыновей с тем, чтобы обеспечить трон своему роду.

Феофано вступила в тайный сговор с полководцем Иоанном Цимисхием, который из-за конфликта с братом императора Львом был смещен с поста и подвергся изгнанию.

Василиса, обладавшая необыкновенной силой убеждения, просила, заклинала и умоляла мужа простить Иоанна, говоря: «Во всех своих решениях ты, государь, соблюдаешь меру и достоинство, тебя считают воплощением справедливости и непревзойденным образцом целомудрия; почему же ты оставляешь без внимания столь благородного и доблестного мужа, отличавшегося славными подвигами и непобедимостью в битвах? Вели ему, если тебе угодно, как можно скорее приехать к нам из деревни. Не допускай, чтобы дерзкие языки насмехались и издевались над мужем, происходящим из твоего рода и восхваляемым всеми за его ратные подвиги!»

Феофано довольно быстро склонила василевса, преклонявшегося перед ее красотой, простить Иоанна и вернуть его из ссылки. Приехав в столицу, Цимисхий предстал перед василевсом и получил не только прощение, но и позволение ежедневно бывать во дворце. Вскоре Феофано посвятила его в свои замыслы и получила полную его поддержку.

Будучи человеком смелым и «удивительно склонным, — как пишет Лев Диакон, — к необыкновенным и дерзким предприятиям», Иоанн Цимисхий вскоре нашел средство тайком проникать в покои императрицы, где вел с ней переговоры о деталях предстоящего заговора против василевса. Через некоторое время он стал посылать к ней «сильных и опытных в ратных делах мужей», которых Феофано укрывала в своих покоях.

Наконец наступило 10 декабря 969 года. Вечером, во время молитвы, Никифору была вручена записка, в которой сообщалось следующее: «Да будет тебе известно, государь, что этой ночью тебя ожидает жестокая смерть. Для того чтобы убедиться в этом, прикажи осмотреть женские покои; там спрятаны вооруженные люди, которые собираются тебя умертвить». Прочтя это письмо, василевс приказал своему постельничему Михаилу произвести тщательные поиски этих людей, но Михаил, то ли опасаясь гнева Феофано, то ли из-за своей беспечности, осмотрел покои императрицы без надлежащего рвения и ничего не обнаружил.

С наступлением ночи к Никифору, как обычно, пришла василиса и завела разговор о недавно прибывших из Болгарии невестах своих сыновей Василия и Константина. «Я пойду позабочусь о них, — сказала она, — а потом приду к тебе. Пусть спальня будет отперта, не надо ее запирать, когда я вернусь, я сама ее запру». Император же довольно долго «возносил молитвы к Богу и размышлял о Священном писании», и наконец, заснул на полу.

Тем временем спрятанные у Феофано пособники Иоанна, вооружившись мечами, вышли из укрытия, ожидая появления предводителя. Зимняя ночь выдалась холодной, падал густой снег, дул северный ветер. Иоанну с остальными сообщниками нужно было проплыть вдоль берега на лодке и высадиться возле Большого дворца. До места они добрались только в пятом часу утра. Свистом Иоанн подал знак сообщникам, те привязали веревку к корзине и втащили в ней по одному сначала всех заговорщиков, а потом и самого Иоанна.

Пробравшись таким образом во дворец, они обнажили мечи и ворвались в спальню василевса. Однако ложе оказалось пустым. Хронист рассказывает, что заговорщики оцепенели от ужаса, и неизвестно, чем окончилось бы дело, если бы не один из слуг женской половины, бывший их проводником. Он указал заговорщикам на спящего на полу императора. Его окружили и стали бить и пинать ногами. Разбуженный Никифор оперся на локоть, тогда один из заговорщиков нанес ему сильный удар мечом. Меч рассек кожу и даже череп, но не задел мозга. Обагренный кровью василевс воззвал к Божией Матери: «Богородица, помоги мне!».

Иоанн уселся на царское ложе и приказал подтащить к себе василевса. Когда Никифора подтащили, Цимисхий спросил его: «Скажи-ка, безрассудный и злобный тиран, не я ли тебя возвел на ромейский престол? Не мне ли ты обязан верховной властью? Как же ты, охваченный завистью и безумием, забыл о таком благодеянии и не поколебался отнять у меня, оказавшего тебе громадные услуги, верховное начальство над войском? Ты послал меня, как будто я скиталец презренный, в деревню, проводить в бездействии время с земледельцами, меня, мужа столь доблестного и более тебя храброго, меня, пред которым дрожит неприятель и от рук которого никто теперь тебя не спасет. Говори же, если ты можешь еще что-либо сказать в свое оправдание». Но ослабевший от потери крови Никифор уже ничего не мог сказать в ответ. Только просил заступничества у Иоанн I Цимисхий Богородицы. Пресытившись мучениями Никифора, Иоанн толкнул его ногой в грудь, взмахнул мечом и рассек ему надвое череп, а затем и другим приказал наносить удары по уже безжизненному телу. Такова была кончина Никифора Фоки, прожившего на свете пятьдесят семь лет и «царствовавшего шесть полных лет и четыре месяца».

Интересно, что Никифор, опасаясь посягательств на свою жизнь, велел возвести вокруг дворца крепостную стену, а внутри устроить хранилища хлеба и другого продовольствия, а также склады оружия. Убили же Никифора как раз в тот день, когда ему были вручены ключи от ворот этой крепости.

Совершив, как пишет Лев Диакон, «свое преступное и богопротивное дело», Иоанн вошел в дворцовый зал, надел пурпурную обувь — знак императорской власти — и воссел на василесов трон.

Тем временем воины из охраны Никифора, слишком поздно узнав о покушении на жизнь императора и надеясь, что он еще жив, бросились на помощь, однако железные ворота только что построенной крепости оказались запертыми. Иоанн приказал показать телохранителям голову Никифора. «И вот некто по имени Анципофеодор, подойдя к телу Никифора, отрубил голову и показал ее бунтующим воинам». Это страшное зрелище так подействовало на них, что они опустили мечи и дружно провозгласили Иоанна василевсом ромеев.

Только поздним вечером Иоанн приказал предать Никифора, труп которого целый день валялся на снегу под открытым небом, подобающему погребению. Тело уложили в наскоро сколоченный деревянный ящик и в полночь тайно отнесли в храм Святых апостолов; поместили его в одну из царских гробниц в той же усыпальнице, где покоилось тело Константина Великого.

Однако убийцы василевса недолго наслаждались выгодами, полученными от преступления; по словам Льва Диакона, они — «подлые, подло и жизнь свою закончили».

Для начала бедствия постигли Феофано: патриарх Полиевкт объявил, что таки возложит царский венец на Иоанна, если тот изгонит из дворца жену Никифора. Иоанн принял это условие: Феофано сослали на один из Принцевых островов. Судьба императрицы не вызвала сочувствия у подданных — до нашего времени сохранилась сатирическая простонародная песня, изобилующая издевательствами по ее адресу. Судьба самого Иоанна куда более трагична, чем его соучастницы.

Как-то император возвращался из Сирии в Константинополь через некогда цветущие области Лонгиаду и Дри-зу. Его неприятно поразила нищета местного населения. Наместник этих областей Василий, заметив недовольство Иоанна, почувствовал, что близок к опале, и решил действовать, как говорится, с упреждением. На пиру Цимисхию был подан отравленный напиток, который тот, ничего не подозревая, выпил. На следующий день «члены его одеревенели и всем телом овладела слабость, а искусство врачей оказалось тщетным». Иоанн Цимисхий скончался, прожив всего 51 год. Императором он пробыл шесть лет и тридцать дней.

События, о которых пойдет речь дальше, произошли во время царствования дочери императора Константина VIII Зои и ее трех мужей-соправителей: Романа III (годы правления 1028—1034), Михаила IV (годы правления 1034—1041), Константина IX Мономаха (годы правления 1042—1054) и, наконец, ее сестры Феодоры. Их описание оставил нам византийский историк Михаил Пселл.

Зоя взошла на престол почти в пятьдесят лет. Тогда же она вышла замуж за императора Романа III, который стал ее соправителем. Историк пишет, что император пренебрегал женою, за что Зоя люто возненавидела его. Однако она прожила с ним в браке шесть лет, за время которых разыгрались следующие события.

У Романа в услужении находился евнух, человек простого происхождения, но весьма предприимчивый. И вот этот евнух представил императору и императрице — «такова была их царская воля» — своего брата Михаила, совсем еще юношу. Михаил Пселл так говорит о нем: и «телом прекрасно сложен, и с лицом совершенной красоты». Императора юноша не заинтересовал, он всего лишь задал ему несколько коротких вопросов, впрочем, велел оставаться во дворце. Что же до императрицы, то «пламя столь же яркое, как и красота юноши, ослепило ее глаза, и покоренная царица сразу же впитала в себя… семя любви к нему».

Не в силах обуздать свою страсть, Зоя нередко заводила с евнухом речь о его брате и в конце концов велела Михаилу посещать ее, когда он только пожелает. Юноша повиновался приказу, хотя не догадывался о ее намерениях и желаниях, и «стал приходить к императрице со смиренным и робким видом». Императрица некоторое время обхаживала юношу, а потом отбросила всякое притворство. Михаил ответил на ее любовь, вроде бы «сначала не очень смело, а затем все более откровенно, внезапно обнимая и целуя василису, гладя ее руки и шею, то есть действуя так, как его вышколил брат». Скорее всего, он не испытывал к императрице никакой страсти, но зарился на царское достоинство, ради которого был готов на все.

По дворцу поползли слухи, но, если сперва обитатели дворца не шли дальше подозрений, позднее тайное стало явным: императрицу и Михаила часто заставали покоящимися на одном ложе. Михаил при этом пугался, а Зоя даже не считала нужным сдерживаться, открыто демонстрируя свое отношение к юноше. Якобы она даже втайне от всех несколько раз сажала Михаила на царский трон, вкладывала в руки царский скипетр, а раз даже увенчала короной, при этом называла его «статуей, радостью глаз, цветом красоты и отрадой души».

Интересно, что император ничего не замечал и даже призывал Михаила в опочивальню, растирать ноги себе и жене. Сестра василевса Пульхерия и некоторые из слуг царской опочивальни попытались открыть императору глаза, но он попросту призвал к себе Михаила и задал ему несколько прямых вопросов. Михаил изобразил, будто ни о чем не имеет ни малейшего понятия, поклялся в этом, и василевс тем и удовлетворился. Предостережения Роман счел наветами и продолжал считать юношу верным слугой. Возможно, здесь сыграло роль то, что юноша с детства страдал эпилепсией, а потому василевс не мог представить, что его жена увлеклась припадочным. Многие, однако, считали болезнь Михаила лишь прикрытием коварных замыслов. «Это подозрение было бы справедливо, — замечает Михаил Пселл, — если бы позже, уже императором, он не страдал от того же недуга».

Однако, похоже, Пульхерия пала жертвой своей догадливости — царская сестра умерла. Следом за ней та же участь постигла и другого человека, пытавшегося открыть императору глаза, еще один по воле царя покинул дворец. После этого остальные прикусили языки.

Вскоре тяжелая, странная болезнь поразила Романа. «Я не могу сказать, — пишет Михаил Пселл, — причинила ли какое-либо зло императору сама любовная пара и их сообщники, так как не склонен обвинять, если не располагаю точными сведениями; остальные, однако, согласны в том, что они сначала одурманили императора снадобьями, а потом подмешивали в пищу чемерицу».

Императрица Зоя после смерти мужа все силы направила на то, чтобы передать власть Михаилу. Она тотчас послала за ним, одела его в шитое золотом платье, водрузила на голову царский венец, усадила на пышный трон и сама заняла место рядом. Всем обитателям дворца было приказано поклониться им. В «благодарность» новый император Михаил некоторое время изображал любовь и благоволение к императрице, а затем лишил Зою свободы, запер на женской половине и разрешил к ней доступ не иначе, как с позволения начальника стражи…

Иоанн I Цимисхий 

Константин Мономах

Третьим мужем Зои стал Константин Мономах. Пселл рассказывает, что Константин совершенно не заботился о своей безопасности — спальня, когда он спал, не запиралась, и даже стража не несла охраны у дверей. Любой мог легко зайти и выйти из его комнат, не встретив никакого препятствия. Когда же императора упрекали за это, он ссылался на волю Божию. «Он хотел этим сказать, — замечает Михаил Пселл, — что царство его от Бога и им одним он оберегается, а сподобившись высшей стражи, он пренебрегает человеческой и низшей».

Михаил Пселл продолжает: «И вот нашелся в наше время некий подонок из варваров. В прошлом слуга самодержца, он затем прокрался в число вельможных лиц и был причислен к высшему сословию. Этот купленный за деньги раб возомнил, что он будет не он, если не сделается царем над благородными ромеями». Византийские историки не называют имя этого «подонка». Он действовал один, чем существенно облегчил себе задачу. Как-то раз, когда самодержец шел из театра во дворец, заговорщик смешался с толпой замыкающих шествие стражников, проник внутрь дворцовых покоев и затаился рядом с кухней. Его видели многие, но никто ни в чем не заподозрил.

Дальнейший ход событий в описании византийских историков не совсем ясен. Когда император уснул, этот человек приступил к делу. Но, как пишет Михаил Пселл: «едва он сделал несколько шагов, как сознание его помутилось, голова пошла кругом, он начал метаться в разные стороны и был схвачен». Почему это произошло, неясно. Но Пселл, видимо, хочет подтвердить таким образом, что Константин действительно «одним Богом оберегается». Однако вернемся к повествованию. Царь пробудился, злоумышленника схватили и подвергли допросу с пристрастием: голого его вздернули за левую ногу на дыбе и бичевали до полусмерти. Под пыткой он оговорил некоторых вельмож, и, как пишет Михаил Пселл, «честные и преданные люди стали жертвой безумного замысла». Какое-то время после этого случая император беспокоился о своей охране, но вскоре снова отказался от стражи и снова чуть не погиб.

«В то время во дворец заявилась некая полунемая тварь, — указывает византийский историк, — которая еле ворочала языком и запиналась при потугах что-нибудь произнести». Так презрительно Михаил Пселл живописует императорского шута Романа Воила. Разговаривая, этот человек старался еще больше подчеркнуть свой природный недостаток, выговаривая слова так, что разобрать их было практически невозможно. Сначала василевс относился к нему безразлично, но со временем шут понравился ему до того, что он уже не мог без него обходиться. Теперь Воила почти все время находился возле Константина, даже когда тот принимал послов или выполнял другие государственные обязанности. Мало того, императорский шут получил от василевса почетные права, которые возвели его в ранг первых лиц государства. Воила мог приходить к императору, когда заблагорассудится: «приблизившись к императору, он целовал его в грудь и в лицо, произносил беззвучно звуки, расплывался в улыбке, садился к нему на ложе и, сжимая его больные руки, доставлял царю одновременно и боль, и удовольствие».

Постепенно шут проник и на женскую половину, где завоевал расположение уже известной нам Зои и ее сестры Феодоры. Обе женщины тоже привязались к Роману Воиле, что открыло ему едва ли не все двери во дворце.

После смерти Зои в 1050 году шут «принялся творить всякие мерзости, ставшие началом больших бед». В это время император находился в связи с дочерью вождя племени аланов. Она жила во дворце на правах заложницы и ничем особым не отличалась, но император Константин ценил в ней царскую кровь и удостаивал высших почестей. Надо же было, чтобы шут воспылал страстью к этой женщине!

Не в силах обуздать страсть или сделать аланскую принцессу своей возлюбленной, шут ни много ни мало решил овладеть ромейским престолом. Видимо, план казался ему легко осуществимым: ведь у него были ключи чуть ли не от всех дворцовых покоев — по крайней мере хронист указывает, что все открывалось и затворялось по его желанию. Более того, шут, кажется, возомнил, что убийства императора и его восшествия на престол желают многие другие — возможно потому, что при нем кормилось немало прихлебателей и льстецов. А один человек из его окружения был даже начальником наемных отрядов ромейского войска.

Поэтому Воила поделился своими замыслами с теми, кого считал сообщниками. Они-то и выдали его, уличив в приготовлениях к убийству.

Историк рассказывает, что однажды, когда василевс уже отошел ко сну, шут в одном из соседних с царскими покое принялся, как выражается Михаил Пселл, «точить свой смертоносный меч». Но к василевсу явился какой-то человек, знавший о готовящемся преступлении со слов самого Воилы, и, разбудив василевса, сказал: «Царь, твой любезнейший друг собирается убить тебя, тебе грозит смерть, остерегайся!» Когда шуту стало известно, что его замысел раскрыт, он бросил меч и кинулся в расположенную поблизости церковь, не найдя ничего лучше, как рассказать тем, кто оказался в храме, о своем намерении убить императора.

На следующий день Константин устроил разбирательство. Но увидев своего любимца со связанными руками, приказал освободить его со следующими словами: «Нрав у тебя честнейший, твоя простота и честность мне известны. Но скажи, кто внушил тебе это несуразное намерение? Кто помутил твою бесхитростную душу, кто помрачил твой невинный ум? И еще скажи мне, какое из благ, у меня имеющееся, ты хочешь? Какое из них тебя привлекает? Ты не встретишь отказа ни в чем, чего сильно пожелаешь».

На первый вопрос обвиняемый не обратил никакого внимания, зато ответом на второй стало дивное представление (похоже, на этот раз шут говорил вполне внятно): он расцеловал василевсу руки, положил голову ему на колени и сказал: «Усади меня на царский трон, увенчай жемчужной короной, пожалуй мне и ожерелье [он показал на украшение вокруг шеи императора] и имя мое включи в царские славословия. Этого я и раньше хотел, и сейчас таково мое самое большое желание».

Константина такая отповедь рассмешила и, под предлогом, что столь простодушный человек вне всяких подозрений, он освободил его. Развеселились даже судьи. На том суд и кончился. Император устроил по такому случаю пиршество, хозяином и распорядителем на нем был сам самодержец, а почетным гостем — комедиант и злоумышленник.

И все-таки для шута дело этим не кончилось. Императрица Феодора корила василевса за простодушие, и Константин приговорил заговорщика к изгнанию, правда, определил ему для проживания один из островов перед самим городом, а через десять дней торжественно вызвал его назад и одарил еще большими милостями. Дальнейшая судьба Романа Воилы неизвестна.

* * *

История Восточной Римской империи в Средние века — это бесконечная тайная война всех против всех. С одной стороны законная, «Богом данная власть», а с другой — неверные жены императоров, военачальники, представители византийской власти и духовенства, бывшие рабы, поднявшиеся до вершин власти, и даже шуты. Усилия заговорщиков не раз заставляли власть капитулировать, поэтому уж очень сомнителен этот тезис: «Вся власть от Бога». Но и мятежников и их жертв объединяло одно: непреодолимое желание удержать трон или захватить его, не брезгуя при этом никакими средствами. Арсенал этих средств был самым что ни на есть разнообразным и изощренным, недаром Византия считала себя законным наследником некогда единой и могучей Римской империи. А у мастеров тайной войны древнего мира, как мы уже знаем, действительно было чему поучиться.

 

Глава 11.

СЕКРЕТЫ ВИЗАНТИЙСКОЙ ДИПЛОМАТИИ

Византийский император Константин Багрянородный в своем труде «Об управлении империей» давал такой совет своему сыну: «Нужно, однако, вместе с прочим знать тебе, сын возлюбленный, и то, что способно при осведомленности об этом во многом содействовать тебе в совершении достойных удивления дел. А именно — знать опять-таки о различиях между другими народами, об их происхождении, нравах, образе жизни, расположении и климате населенной ими земли, об ее внешнем виде и протяженности…». В полном, даже исчерпывающем виде такие сведения могла дать только одна государственная структура Византийской империи — дипломатическая.

Дипломатическая служба Восточной Римской империи была образцом для своего времени. Сохранив старые римские традиции, используя все более изощренные приемы в новой, сложной и опасной обстановке, когда чаще приходилось полагаться на хитрость и интригу, чем на силу, византийская дипломатия оказала огромное влияние на дипломатию всего Средневековья. Ее обычаи и приёмы первой переняла ближайшая западная соседка — Венеция, а через нее они перешли в практику других итальянских государств и западноевропейских монархий нового времени. Так что принципы и методы византийской дипломатии заслуживают самого внимательного рассмотрения.

Многовековой опыт владычества над самыми разными народами и преемственность государственных традиций делали византийскую дипломатию серьезной и могущественной силой. Византия никогда не соглашалась выступать в качестве равной стороны. Даже побежденная и униженная, она не отступала, а снисходила. И эта позиция не была политическим спектаклем — на ней зиждились сами устои империи, и, конечно, именно ею руководствовались и дипломаты, и политики.

* * *

Византия со всех сторон была окружена беспокойными, находившимися в постоянном движении племенами, которые она обобщенно называла «варварами». Византийцы тщательно собирали и записывали сведения об этих племенах, ибо желали обладать точной информацией об их нравах, военных силах, торговых сношениях, об отношениях между ними, о междоусобицах, о влиятельных людях и возможности их подкупа. Так что дипломатия шла рука об руку с политической и военной разведкой. На основании полученных сведений строилась «наука об управлении варварами».

Истоки этой «науки» следует искать в IV—V веках, то есть во времена «великого переселения народов». Поэтому, говоря о тайной войне в Средние века, нам следует немного вернуться назад, в последние века истории древнего мира.

Сохранилось подробное и богатое живыми деталями описание дипломатических сношений восточно-римского (Константинопольского) двора с вождем гуннов Аттилой. Это описание составлено Приском — лицом, близко стоявшим к дипломатическим кругам Константинополя и лично принимавшим участие в посольстве к Аттиле. Из его рассказа можно видеть, как варвары постепенно усваивали приемы римской дипломатии. Но и империи приходилось приспосабливаться к обычаям варваров. Приск описывает посольство восточного императора Феодосия II, отправившееся к гуннам в 433 году. Встреча послов императора с гуннами произошла близ границы. Гунны заявили, что желают вести переговоры, не сходя с лошадей. «Римские послы, заботясь о своем достоинстве, имели с ними свидание также верхом», — говорит Приск. В действительности переговоры являлись вынужденной уступкой, на которую византийцы пошли ввиду слабости империи. Был заключен договор, унизительный для империи, по которому она обязалась выдать гуннам всех перебежчиков и платить ежегодно по 700 фунтов золота. После этого обе стороны принесли клятву соблюдать договор, каждая по обычаю своих предков.

Варвары, усваивая приемы римской дипломатии, старались извлечь из них для себя пользу, иногда в довольно грубой форме. В Восточной Римской империи существовал обычай делать послам подарки. Аттила отправил в Константинополь послов с требованием выдать перебежчиков. Послы были осыпаны подарками и отправлены назад с ответом, что в империи перебежчиков нет. Тогда Аттила отправил других послов. Когда и они получили подарки и были отпущены, он отправил третье посольство, а за ним и четвертое. «Аттила, зная щедрость римлян, зная, что они оказывали ее из опасения, чтобы не был нарушен мир, — кому из своих хотел сделать добро, того и отправлял к римлянам, придумывая к тому пустые причины и предлоги», — замечает Приск.

Впрочем, варварских вождей и вообще знать приходилось не только подкупать или уговаривать, от них время от времени приходилось избавляться. Приск подробно описывает посольство Аттилы к Феодосию II в 448 году. Судьба этого посольства показательна в смысле характеристики именно этого приема византийской дипломатии. Послом Аттилы был гунн Эдикон, «отличавшийся великими военными подвигами». С ним вместе отправился римлянин Орест, который жил в одной из пограничных областей, отошедших под власть Аттилы. Эдикон был представлен императору и вручил ему грамоту Аттилы, в которой вождь гуннов жаловался на невыдачу перебежчиков и требовал открытия новых пунктов для торговли. Император прочел грамоту, написанную по-латыни. Затем Эдикон сделал устные добавления к грамоте, переведенные придворным Вигилой, знавшим гуннский язык.

Некоторые из константинопольских сановников с ведома императора стали подбивать Эдикона убить Аттилу, обещая ему «великое богатство». Эдикон сделал вид, что согласен выполнить предложенное, и отправился в страну гуннов вместе с посольством императора (в него вошел и Вигила, который должен был стать главной пружиной этого дела). Но Эдикон выдал Аттиле план заговора. Интересно, что Аттила не решился убить Вигилу, хотя и обратился к нему с гневной речью, в том смысле, что его следовало бы казнить, бросив на растерзание хищным птицам, если бы этим не нарушались права посольства. Отсюда видно, что у варваров уже укоренялось представление о неприкосновенности послов — они и сами были заинтересованы в этом, поскольку со своей страны тоже направляли послов ко двору императора.

Храм Святой Софии

Главной задачей византийской дипломатии, однако, было заставить варваров служить империи, вместо того чтобы угрожать ей. Наиболее простым способом был наем целых племен в качестве военной силы. Вождей и правителей варварских государств попросту подкупали, заставляя вести войны в интересах Византии. Ежегодно Византия выплачивала пограничным племенам большие суммы. За это они должны были защищать границы империи. Их вождям раздавались пышные византийские титулы, знаки отличия, золотые или серебряные диадемы, мантии, жезлы. Варварам отводили земли, где они селились на положении вассальных союзников — федератов. Одни варвары служили оплотом империи против других. Варварских вождей старались покрепче привязать к византийскому двору. За них выдавали девушек знатных фамилий. Кроме того, в Константинополе зорко следили за раздорами, обычными в княжеских родах варваров. Неудачным претендентам, изгнанным князьям давали приют и держали про запас, на всякий случай, чтобы выставить своего кандидата на освободившийся престол или в нужный момент выдвинуть опасного соперника против зарвавшегося князя.

Византийская история полна примеров самого беззастенчивого подкупа варварских государей. Византийский император Зенон стал императором в тот же год, что и Теодорих королем остготов. 14 лет они то воевали между собой, то становились союзниками. Теодорих предпринял даже несколько попыток овладеть Константинополем. Однако в 488 году Зенон направил Теодориху послание и пригласил в византийскую столицу в качестве гостя. Остготского короля приняли с почетом — он получил звание патриция и чин магистра армии, а также всевозможные дары и деньги. Через некоторое время, чтобы умножить почести, оказываемые Теодориху, Зенон «усыновил его по оружию» (считалось, что «сын по оружию» не пойдет войной на отца по оружию), на государственные деньги устроил ему триумф в столице, а также сделал его ординарным консулом. Наконец, византийский император воздвиг конную статую остготского короля перед императорским дворцом. Вскоре в качестве магистра римской армии Теодорих двинулся походом на Италию, где и основал новое остготское королевство, и это на некоторое время привнесло в пределы Италии мир и спокойствие. Но выиграла не только Италия. С уходом Теодориха из пределов Восточной империи положение Зенона значительно упрочилось, ибо теперь готы, целиком поглощенные устройством нового королевства в Италии, больше не угрожали Балканскому полуострову.

И все же такие «мирные средства» не всегда оказывались надежными. Зачастую варвары, получив от Византии деньги в обмен на мир, требовали все большие суммы, угрожая в противном случае перейти в лагерь врагов империи. Но и здесь у Византии оставалась лазейка — важно было не дать варварам накопить достаточно сил, а значит, нужно было натравливать их друг на друга и ослаблять взаимными усобицами, что и проделывали с успехом византийские дипломаты. Старое римское правило «разделяй и властвуй» нашло самое широкое применение в политике Константинополя. Умение обращаться с соседями, как с шахматными фигурами, особенно отличало дипломатию Юстиниана. Он возвел это «взаимное натравливание» в целую систему. Против болгар поднимал гуннов, против гуннов — аваров. Чтобы одолеть вандалов, привлек на свою сторону остготов, а остготов сокрушил при содействии франков.

Вообще, интересующие нас дипломатические приемы ярче всего проявились именно в период правления императора Юстиниана. В дальнейшем византийская дипломатия следовала его примеру, совершенствуясь по мере ослабления политической мощи Византии и расширения спектра грозящих ей опасностей.

Например, если сильного врага нельзя было ни купить, ни одолеть своим или чужим оружием, Юстиниан прибегал к политическому и экономическому окружению. Самым опасным соперником Византии было персидское государство Сасанидов, особенно усилившееся при Хосрове I. Военные действия против Персии Константинополю раз за разом не удавались. Тогда Юстиниан поднял против Хосрова всех его соседей. Против персов выступили гунны — их северные соседи; с юга — кочевники Сирийской пустыни, арабы Йемена и Эфиопское царство. Кроме того, Юстиниан поддерживал царей Лазики, закрывавшей Персии выход к Черному морю.

Торговые города, расположенные на окраинах империи, были форпостами ее влияния и разведки. Именно купцы, торговавшие с отдаленными народами, приносили в Византию сведения о них. Вместе с византийскими товарами в дальние страны проникало и политическое влияние Византии.

За купцом следовал миссионер. Распространение христианства тоже было одним из важнейших дипломатических орудий византийских императоров на протяжении многих столетий. Византийские миссионеры проникали в горы Кавказа, на равнины Причерноморья, в Эфиопию, в оазисы Сахары, к славянским племенам. Миссионеры в то же время были и дипломатами, и вносили довольно существенную лепту в укрепление византийского влияния. Они втирались в доверие к князьям, влиятельным лицам, особенно же к влиятельным женщинам. Нередко у варварских князей жены были христианками, и под влиянием «духовных отцов» они становились сознательными или бессознательными проводниками интересов Византии. В противоположность папскому Риму, который не допускал церковной службы на национальных языках, Византия облегчала своим миссионерам дело распространения христианства, разрешая службу на местных языках и переводя Священное писание на языки новообращенных народов. Так, Евангелие было переведено на готский, гуннский, абиссинский, болгарский и другие языки.

Кроме того, на дипломатию византийских императоров существенное влияние оказывало мнение «гинекея» — женской половины дворца. Например, Феодора, жена Юстиниана, правившего империей из своего рабочего кабинета, в письме царю Персии Хосрову утверждала (и не без оснований) следующее: «Император ничего не предпринимает, не посоветовавшись со мной». Иноземные посольства, направлявшиеся к Юстиниану, иногда старались заранее выяснить позицию Феодоры по интересующим их вопросам или заручиться ее поддержкой, и только потом представали перед императором.

При византийском дворе можно было увидеть послов со всех концов Европы, Азии, Африки. Ведомство иностранных дел, которое находилось под управлением первого министра, выработало сложный порядок приема посольств, специально продуманный, чтобы как можно сильнее поразить воображение, выставить в самом выгодном свете мощь Византии и не дать послам увидеть или услышать слишком много, нащупать слабые стороны империи.

Послов встречали на границе и под видом почетной стражи приставляли к ним соглядатаев. После случаев, когда послы захватывали врасплох какую-нибудь византийскую крепость, византийское правительство строго ограничило вооруженную свиту посольств. Иногда послов везли в Константинополь самой длинной и неудобной дорогой, уверяя, что это единственный путь. Это делалось с той целью, чтобы внушить варварам, как трудно добраться до столицы, и отбить у них охоту завоевать ее. По прибытии в Константинополь послам отводился особый дворец, который в сущности превращался в тюрьму, так как к послам никого не пускали, а сами они не могли выйти без конвоя. Кроме того, им всячески ограничивали возможность общения с местным населением.

Послов старались очаровать и обласкать, чтобы тем легче было обмануть их или склонить к нужным империи решениям. Их водили по Константинополю, показывали великолепные церкви, дворцы, общественные здания. Их приглашали на праздники или даже специально устраивали празднества в их честь. Послов приглашали не только к императору, но и к императрице, а также к важнейшим вельможам. Им показывали военное могущество Константинополя, обращали внимание на неприступность укреплений, толщину городских стен. Перед послами проводили войска, причем для большего эффекта их пропускали по нескольку раз, меняя одежду и вооружение. Наконец, когда ослепленные и подавленные послы уезжали из Константинополя, их провожали трубными звуками и распущенными знаменами. Вся эта мишура и блеск, сопровождавшие прибытие и отъезд каждого иноземного посольства, были важным инструментом внешней политики Византии.

Среди прочих, описание приема у византийского императора оставил Лиутпранд, впервые попавший в Константинополь в качестве посла короля Италии Беренгария (900—966). Посол с восхищением описывает необычайную роскошь первой аудиенции у императора. Перед троном василевса стояло золотое дерево, на котором порхали и щебетали золотые птицы. По обеим сторонам трона стояли золотые или, сомневается Лиутпранд, может быть, позолоченные львы, которые били хвостами и рычали. Когда, простершись, по этикету, ниц перед императором, Лиутпранд снова поднял голову, Стены Константинополя он, к своему изумлению, увидел, что трон с сидящим на нем василевсом поднялся до потолка и что на царе уже другая богатая одежда.

Стены Константинополя

Однако византийцы, если это им было нужно, могли не только ошеломить иноземных послов роскошью приема, но и унизить их и отравить им пребывание в Константинополе. Тому же Лиутпранду пришлось побывать в Константинополе еще раз, уже в качестве посла императора Оттона I. Теперь у него было совсем другое настроение… Целью посольства, прибывшего в Константинополь в 968 году, было установление дружественных отношений с Византией. Предполагалось скрепить их браком сына Оттона и византийской принцессы Феофано. Однако на этот раз Лиутпранд остался недоволен приемом и выместил досаду в ироническом или даже карикатурном описании византийской столицы и ее государя. Надо сказать, что прием Лиутпранду на этот раз и действительно был оказан самый неприязненный. Его поместили в особом дворце, где держали как пленника, оставляли часто даже без воды, не позволили ему ехать ко дворцу верхом. Оттона I не называли императором (василевсом), а упорно титуловали королем (реке); германцев же и вовсе называли «варварами».

Византийским послам в чужие страны предписывались определенные правила поведения. Посол должен был проявлять приветливость, щедрость, хвалить все, что увидит при чужом дворе, но так, чтобы это не было в укор византийским порядкам, он должен был сообразовываться с обстоятельствами, не навязывая силой того, чего можно добиться иными средствами. Иногда византийскому посольству под видом неважных или формальных поручений — вроде поздравления нового государя со вступлением на престол — давалось задание разведать обстановку при иностранном дворе. Таким образом, дипломатия тесно сочеталась с политической и военной разведкой. Формально послу предписывалось не вмешиваться во внутренние дела государств. На деле это почти никогда не соблюдалось. Византийские послы втайне интриговали при чужих дворах, обычно с ведома своего правительства.

О правилах поведения, характерных для византийского посольства, есть интересное свидетельство неизвестного византийского историка, относящееся ко времени императора Феофила (829—842). Во главе посольства, отправлявшегося в Сирию, был поставлен учитель императора Иоанн Грамматик. «Иоанн был исполнен не только гражданского благочиния, — писал византийский историк, — но к тому же владел искусством спора, и поэтому любил его царь и отличал больше всех остальных. Вот поэтому-то и отправил его к правителю Сирии, дав ему много того, чем славится ромейское царство и чем восхищает оно инородное племя, а к этому прибавил еще свыше четырех кентинариев золота».

Посольство Иоанна к арабскому халифу Мамуну состоялось в 829—830 годах, то есть сразу же после восшествия на престол Феофила. Дадим опять слово византийскому историку: «Дары были предназначены халифу, а золото — Иоанну для раздач, дабы он и впечатление мог создать, и уважение к себе увеличить. Ведь если посланец сыплет золотом, словно песком, какими несметными богатствами должен удивлять сам пославший! Стараясь всячески возвеличить своего посла, царь дал ему две чаши для умываний, изготовленные из золота и драгоценных камней. Иоанн отправился, а явившись в Багдад, вызвал к себе почтение как глубоким умом и пророческими речами, так и своим богатством и пышностью. Всем, кто его посещал, он дарил немалые суммы — его раздачи были под стать разве что царским. Этим вызвал он восхищение и прославил свое имя. Прибыв же к Мамуну и представ перед ним, он передал слова царя и по окончании речи отправился в покои для отдыха. Желая еще больше поднять славу ромеев, он щедро одаривал каждого, кто по какой-нибудь причине, большой или малой, являлся к нему, и от щедрот своих дарил ему серебряный сосуд, наполненный золотом. Как-то раз во время совместного с варварами пира он велел слугам нарочно потерять одну из упомянутых чаш. Из-за потери сосуда поднялся громкий крик, все варвары, до глубины души восхищенные его красотой, пышностью и великолепием, учинили розыск, прилагая все старания, чтобы обнаружить пропажу. В этот момент Иоанн велел выбросить и вторую чащу, при этом он сказал: «Пусть пропадет и эта», — и прекратил поиски, чем вызвал изумление сарацин. Соревнуясь в щедрости, халиф не пожелал уступить Иоанну и в ответ принес ему дары; тот, однако, ими не прельстился и высыпал их перед сарацином, словно прах. К тому же халиф дал ему и сотню пленных, которых вывел из темницы и вместо тюремного тряпья облачил в роскошные одежды. Щедрость дарующего Иоанн похвалил и оценил, но подарка не принял, сказав, чтобы людей этих они держали на свободе у себя, пока не принесет он им в ответ такого же дара, не приведет им пленных сарацин, а уж тогда возьмет своих соплеменников. Халифа это поразило, и уже не как чужака, а как своего стал он часто призывать к себе Иоанна. Такие знаки внимания он ему оказывал до тех пор, пока торжественно не отправил в Константинополь».

* * *

Как мы уже отмечали, византийская дипломатия, особенно ее приемы и методы тайной войны, оказала огромное влияние на всю дипломатию Средневековья. Соседние государства не просто «слепо» перенимали этот бесценный опыт, но и шли дальше, используя его против своего недавнего учителя.

При иноземных посольствах в Византии зорко следили за состоянием границ империи, собирали сведения о внутриполитической ситуации, состоянии армии и тому подобное. Кстати, Русь накануне каждого похода против Византии, выбирая удобный момент для нападения, знала практически все о внутреннем и внешнем положении империи.

 

Глава 12.

КАРОЛИНГИ ПРОТИВ КАПЕТИНГОВ

Время наибольшего могущества франкского государства приходится на правление Карла Великого (768—814), ставшего героем многих легенд, сказаний и песен. От его имени новая династия франкских королей стала называться Каролингами. При Карле франкское государство расширилось до такой степени, что собрало под своим господством почти всю старую Западную Римскую империю.

Сын и преемник Карла Великого, Людовик I Благочестивый (814—840), прозванный так за свою особенно ревностную приверженность к церкви и щедрые ей дары, уже в 817 году разделил империю между сыновьями, сохранив за собой лишь верховную власть. За этим разделом последовали длительные междоусобицы и смуты. Наконец, в 843 году, уже после смерти Людовика, его сыновья, собравшись в Вердене, заключили договор о новом разделе империи. По Верденскому договору младший сын Людовика Благочестивого Карл, по прозвищу Лысый, получил Западно-Франкское королевство, включавшее основные территории будущей Франции. Средний из братьев — Людовик Немецкий — земли, население которых было чисто германским. Его королевство стало называться Восточно-Франкским, а позднее — Германией. Старший же сын Людовика Лотарь получил в правлению Италию, а также земли, расположенные вдоль Рейна. Кроме того, согласно Верденскому договору именно за ним сохранился императорский титул.

В X веке междоусобные войны между немецкими и французскими Каролингами стали вестись почти непрерывно. Кроме того, множество бедствий несли с собой постоянные набеги норманнов. В этих условиях стали выдвигаться богатые и влиятельные графы Парижские. И когда последний король из династии Каролингов умер в 987 году, не оставив наследника, новым королем был провозглашен Гуго Капет, граф Парижский, Корона Каролингов основавший новую королевскую династию Капетингов, давшую Франции 16 королей. Династия Капетингов прервалась в своей старшей линии только в 1328 году, причем последовавшие за ней Валуа и Бурбоны — ее же младшие линии.

Прийти к власти Капетингам помогло не только их территориальное положение и военные успехи, в том числе и в борьбе с норманнами, но и помощь духовенства. Кроме того, первые Капетинги несомненно обладали выдающимися способностями, по крайней мере по сравнению с последними Каролингами.

О том, как Гуго Капет убрал со своей дороги последних наследников Карла Великого, повествует нам средневековый хронист монах Рикер.

Корона Каролингов

* * *

В конце X века, а точнее в 973—983 годах королем Германии был Оттон II, а во Франции в это время правил король Лотарь (954—986) — оба они были Каролингами. Яблоком раздора между ними стала Лотарингия, которую Оттон отобрал у отца Лотаря — Людовика IV.

В 978 году Оттон II поселился в императорском дворце в Ахене, в непосредственной близости от границ королевства Лотаря. Французский король от этого пришел, как отмечает Рикер, в «сильнейшее негодование». Собрав своих вельмож, среди которых был и Гуго Капет, Лотарь объявил им следующее: дескать, ему нанесено двойное оскорбление. Мало того, что часть его государства (то есть Лотарингия) отнята у него рукой врага, так теперь этот враг имеет наглость приблизиться к его границе. Король заявил, что горит желанием отомстить противнику, если князья поддержат его, и обещал достойную награду за эту поддержку. Вельможи без всяких колебаний согласились поддержать Лотаря и дали слово идти за королем, Оттона взять в плен, убить или обратить в бегство. Но от войска этот договор скрыли, так что французская армия отправилась в поход, не зная, куда ее ведут. И только когда войско переправилось через реку Маас и посланные вперед лазутчики доложили Лотарю, что в Ахене у Оттона нет достаточных военных сил, от войска перестали скрывать конечную цель похода.

Печать Карла Великого

Первое донесение о приближении французской армии Оттон воспринял спокойно, считая, что у Лотаря нет достаточных сил для нападения и тем более уверенности в своих людях. Но за первым донесением следовали все новые, и когда Оттон уверился, что Лотарь и его двадцатитысячное войско уже близко, он спешно покинул Ахен вместе с женой и князьями, оставив на произвол судьбы королевский дворец.

Лотарь пришел в Ахен на следующий день после бегства Оттона — его войско, действительно многочисленное и сильное, задержалось, поджидая обозы. Однако в королевском дворце Лотарю удалось найти знаки королевского достоинства, в спешке оставленные Оттоном, — медный орел с распростертыми крыльями, которого сам Карл Великий велел укрепить на фронтоне дворца в Ахене. Лотарь приказал повернуть медного орла лицом на восток, ибо у германцев он смотрел на запад, угрожая Франции. Однако поход не удался, и Лотарь повел войско назад, не получив ни заложников, ни перемирия.

Западная Европа в VIII в. 

Воинское снаряжение эпохи Каролингов

Оттон, униженный позорным бегством, спешно собрал вельмож своей империи и произнес перед ними такую речь: «Не без причины созвал я вас сюда, сиятельные мужи. Превосходные качества ваши заставили меня решиться просить совета у вас, украшенных мудростью и возвышенных мужественным духом. Вам известно, как Лотарь принудил нас к постыдному бегству. Для вашей славы необходимо смыть такое пятно не только походом, но даже смертью. Настоящая минута и силы, в которых у нас нет недостатка, позволяют приступить к мести. Если вы хотите лучше быть властелинами, чем рабами, то не пренебрегайте этим предприятием, пока еще юность дает нам силу и непреклонное мужество. Покажите всю вашу мощь и заставьте трепетать тех, кто хотел обращаться с вами, как с простой низкой чернью». Рикер утверждает, что после этой речи все присутствовавшие согласились присоединиться к Оттону в походе против Франции.

Рикер указывает, что с Оттоном в поход отправилось 30 тысяч всадников. Другие источники называют 60 тысяч, среди которых были алеманы, лотарингцы, фламандцы и саксонцы, и утверждают, что вся Франция была наводнена войсками Оттона, которые начали опустошать ее. Теперь уже Лотарь оказался в таком же положении, в котором недавно пребывал его противник. Не имея при себе войска, он сбежал к Гуго Капету в Париж, а затем покинул и этот город. Сам Гуго остался в Париже и спешно начал собирать войска.

Армия Оттона дошла до самых высот Монмартра, где хором пропела «Те Deum». Но германскому королю стало известно, что французам удалось собрать кое-какое войско. Не желая далее рисковать, Оттон решил отступить.

Как это часто случается, насколько Оттону II везло в нападении, столь же не повезло ему с отступлением. Когда его войско форсировало реку, на арьергард германской армии с тыла напали французы. Многие погибли, хотя, как отмечает Рикер, между ними не было ни одного знатного человека. Оттон продолжил отступление до самой Лотарингии, а там распустил войско.

Не сумев прежде взять Оттона врасплох, а теперь и победить силой, Лотарь, обязанный теперь спасением страны Гуго Капету, оказался на распутье. Ему нужно было решить, что выгоднее: примириться с врагом или продолжать войну. На верность Гуго Капета рассчитывать он уже не мог, справедливо опасаясь, что тот, почувствовав за собой силу, может вступить в союз с Оттоном. Так что, если выбрать примирение, Лотарю следовало делать это как можно быстрее, пока герцог Французский не узнал не сделал этого прежде короля. В случае же продолжения войны Лотарю все равно пришлось бы опасаться герцога, влияние которого после отступления германской армии сильно возросло.

Советники уговаривали Лотаря все-таки примириться с Оттоном, ибо с его помощью можно было бы не только держать в покорности герцога Гуго, но и других непокорных владетелей. В конце концов Лотарь отправил посольство, которое Оттон принял очень приветливо. Так что без ведома Гуго Капета в 980 году начались переговоры.

Французским послам удалось примирить королей. По договоренности они встретились на границе, разделявшей оба королевства. Рикер пишет, что при встрече Оттон и Лотарь подали друг другу руки и «со всей искренностью обнялись». Договор был скреплен клятвой. Лотарь признал Лотарингию частью германского королевства. Обеспечив таким образом мир своей стране, Оттон отправился в Италию, в Рим. Лотарь же вернулся в свою королевскую резиденцию в город Лан, но поскольку мир был заключен в обход его могущественного вассала, он уже не ждал от него ничего хорошего. Впрочем, герцог ничем не выказывал раздражения и, казалось, равнодушно принял известие о заключении мира.

Серебряная монета Гуго Капета

В отличие от Лотаря, Гуго Капет руководствовался правилом ничего не предпринимать, не посоветовавшись со своим ближайшим окружением. Поэтому он созвал знатнейших из своих вассалов и обратился к ним с речью, которую пересказывает нам Рикер: «Известно вам, с какой лукавой хитростью обманул меня, простодушного (доверчивости и простодушия у Гуго Капета не было и в помине!), Лотарь, войдя в переговоры и заключив мир с Оттоном. Кто мог забыть, с каким самоотвержением я подвергся за него столь великой опасности, когда он с моей помощью обратил в бегство неприятеля, очистил от него Лотарингию и сам овладел ею? Чего я могу ожидать от Лотаря хорошего, когда он так коварно нарушил в отношении меня верность?»

Ближайшие сподвижники герцога дали ему следующий совет: «Так как против нас два врага, то постараемся отделить их друг от друга. Если же мы не будем в состоянии разорвать их союз, то должны, по крайней мере, одного из них склонить на свою сторону, чтобы он, как наш приверженец, не оказывал другому никакой помощи и не увеличивал тем его силы. Но это исполнимо только в том случае, если ты к Оттону, находящемуся теперь в Риме, отправишь послов и осторожно и искусно постараешься расположить его в свою пользу. Оттон не так прост, чтобы не знать, как много превосходишь ты Лотаря военными силами и богатством, ибо он о них не только часто слышал, но и узнал собственным опытом. Поэтому тебе не трудно будет приобрести его дружбу, чему может способствовать и существующее между вами кровное родство. В этом отношении ты к нему так же близок, как и Лотарь».

Герцог одобрил этот совет и отправил послов в Рим, чтобы сообщить Оттону о своих намерениях. Король принял послов очень приветливо, сказал, что готов заключить союз и что, если бы герцог приехал к нему сам, он бы принял его с большим почетом. По возвращении послов Гуго выбрал нескольких спутников, как отмечает Рикер, «обладавших великим благоразумием и хитростью», и отправился в Рим. Встреча германского короля и герцога Французского прошла очень успешно. Оттон уверил Гуго Капета в своем искреннем к нему расположении, они обсудили «предстоящие дружеские планы» (что имелось в виду, неясно, но средневековые хронисты ничего не добавляют). Оттон приказал проводить герцога и его спутников почти до самых Альп.

Однако о переговорах узнал Лотарь. Союз Гуго Капета и германского короля его сильно не устраивал, и он решил взять герцога в плен, захватив его на обратной дороге. Лотарь написал Конраду Бургундскому, через владения которого должен был проезжать герцог, письмо следующего содержания: «Целью моих всегдашних желаний было — нерушимо сохранять издавна существующую между нами дружбу. Так как, с моей стороны, она может принести для вас хорошие плоды, то я нашел полезным сделать вам одно открытие и просить об одной услуге. Знайте же, что я герцога [то есть Гуго Капета] до сих пор считал своим другом. Когда же я узнал, что он в душе мой враг, я отказался от дружеского с ним обращения. Поэтому он поехал теперь в Рим и обратился к Оттону, чтобы оклеветать меня перед ним и уговорить его к вредным замыслам против моего королевства. Постарайтесь теперь употребить всевозможные усилия и всеми мерами позаботьтесь, чтобы он не ушел. Прощайте». Конрад Бургундский внял просьбе короля Лотаря и расставил засады.

Однако не только у Лотаря были надежные каналы информации, у Гуго Капета тоже были свои люди при дворе французского короля, которые и уведомили его о засаде. Он переоделся слугой и, умело подражая простолюдинам, сам повел лошадей и ухаживал за ними — все принимали его за расторопного слугу. Так он прошел несколько засад, поставленных в тех местах, которые невозможно было миновать.

И все же в одной гостинице его инкогнито едва не раскрыли. Когда он удалился в свою комнату, слуги, считая, что никто за ними не наблюдает, стали прислуживать Гуго: сняли с него сапоги, вымыли ему ноги, вытирая их концами своих одежд. Но любопытный хозяин наблюдал все это через замочную скважину и мог бы наверное выдать Гуго, но слуги последнего случайно его заметили, связали и заперли в комнате. Так хозяин и пролежал связанный до рассвета. Отправляясь опять в дорогу, Гуго приказал привязать хозяина к лошади, и ему пришлось тащиться за путниками до тех пор, пока не миновали опасные места. Вот так Гуго Капету удалось добраться до Франции.

Теперь, когда Лотарь и Гуго знали о замыслах друг друга, они продолжили борьбу с новым ожесточением, правда, война эта велась не силой оружия, но продлилась она несколько лет и стала источником многих бедствий. Рикер пишет так: «В ту пору безбожные люди позволяли многое присваивать себе силой и притеснять бедных, слабые должны были испытать вопиющие несправедливости. Наконец благоразумные люди обеих партий собрались на совещание и подняли громкие жалобы на то, что их государи живут в такой взаимной вражде».

Тогда Лотарь, желая обеспечить право наследования за своим сыном Людовиком, обратился к герцогу Гуго с просьбой принять участие в избрании Людовика в короли (то есть в соправители отца). Гуго пообещал и действительно, разослав послов во все пределы государства, собрал князей и правителей Франции в Компьене. Там герцог и с ним другие вельможи провозгласили Людовика королем и архиепископ Реймский Адальбер возвел его в королевское достоинство. Это произошло в 981 году. Теперь во Франции было два короля, и герцог Французский старался завоевать расположение обоих. Например, он предложил Лотарю и Людовику свою помощь в завоевании Южной Франции, чтобы каждый из двух королей имел свое отдельное государство и, как пишет Рикер, «чтобы тесные границы одного государства не повредили уважению к обоим королям». Однако хронист полагает, что Гуго Капет стремился таким образом вбить клин между отцом и сыном, чтобы затем поодиночке убрать их со своей дороги.

Однако Лотарь не воспользовался предложением Гуго, возможно, не доверяя ему, а может быть, просто потому, что ему представилась возможность обойтись без его помощи. Зато Лотарь воспользовался недавней смертью герцога Тулузского Раймунда, женив сына на его вдове Аделаиде, гораздо старшей Людовика, которому в ту пору едва исполнилось шестнадцать. Но подданные герцогства Тулузского не захотели повиноваться Людовику, тем более, что он, возможно по молодости лет, с жаром «предался разврату». Довольно скоро жена оставила его, и Лотарю пришлось отозвать сына назад, не осуществив свои планы присоединения Южной Франции.

В 983 году умер Оттон II. Интриги его брата Генриха Баварского, воспользовавшегося малолетством сына Оттона II, Оттона III, предоставили Лотарю возможность вознаградить себя за неудачу в Южной Франции новым покушением на Лотарингию. Смутное состояние дел в Германии как нельзя лучше благоприятствовало планам французского короля, и он, внезапно нарушив мир, начал действовать. В 984 году ему удалось овладеть Вердюном, но на этом успехи Лотаря и закончились.

До конца царствования Лотаря против него открыто никто не выступал, но власть его с каждым днем уменьшалась, постепенно переходя в руки Гуго Капета. «Лотарь — король только по имени, а Гуго хотя не носит титула короля, но он король на самом деле», — писал один из тогдашних хронистов.

Смерть Лотаря оставляет много вопросов. Есть основания полагать, что он был отравлен. Сведения о его болезни, которые приводит Рикер, подтверждают эту версию. Позволим себе привести эти натуралистические подробности (да простит нас читатель). «На правой стороне, в нижней части желудка его мучила невыразимая боль. От пупа до селезенки и оттуда до левой стороны паха и до зада он чувствовал также сильные боли. Почки равным образом были поражены болезнью. К этому присоединилось беспрестанное побуждение к моче и кровавые истечения. Часто у него не хватало голоса, и время от времени тело его цепенело от лихорадочного холода. Явился сильный шум в желудке, беспрерывная тошнота, не удовлетворяемое побуждение к рвоте, раздутие живота и жар в кишках. По всему дому раздавались его страшные стоны. Повсюду были слышны стенания и вопли. Никто из присутствовавших не мог видеть этих страданий, не проливая слез». Лотарь умер 2 марта 986 года, ему было всего 45 лет от роду, из них он правил 32 года.

После погребения Лотаря герцог Гуго Капет и другие князья возвели на престол его сына Людовика V, получившего прозвище Ленивый, присягнув ему и поклявшись в верности и послушании. На первом же собрании своих князей 19-летний Людовик V вспомнил об обидах, нанесенных его отцу, и призвал отомстить обидчикам. Первой мишенью он почему-то избрал архиепископа Реймского Адальбера, хотя именно он короновал Людовика соправителем отца. Молодой король заявил следующее: «Архиепископ Реймский Адальбер, величайший злодей на свете, презирая властью моего отца, во всех делах держал сторону Оттона, врага франков. При его содействии Оттон напал на нас со своим войском. Вследствие его лукавства Оттон опустошил Францию. Он дал неприятелю проводников, так чтобы тот со своими людьми невредимо возвратился назад. Теперь, кажется, благоразумие и право требуют, чтобы он был наказан за столь великие преступления для того, чтобы тем унять этого виновника бедствий и устрашить других злонамеренных, чтобы они не решились на подобное дело».

Речь эта не слишком понравилась, потому что обвинения не казались справедливыми. Герцог Гуго не выдвинул возражений, но и не выказал одобрения, хотя повел себя как послушный вассал. Он согласился сопровождать Людовика V в Реймс. Когда молодой король оказался перед стенами города и хотел было напасть на него, его советники настояли, что прежде следует отправить к Адальберу доверенных лиц и спросить его, намерен ли он сопротивляться королю или согласен в назначенное время явиться и оправдаться в возводимых на него обвинениях. В первом случае следовало объявить архиепископу, что король немедленно осадит город и, коль скоро возьмет его, уничтожит вместе со своим врагом. Если же Адальбер готов отвечать на обвинения, король уйдет, взяв с собой заложников, которых представит архиепископ.

Когда посланцы короля изложили все это, Адальбер отвечал: «Известно, что злые люди всегда клевещут на честных, потому я не удивляюсь случившемуся со мной. Гораздо более я удивлен тем, что знаменитые князья так легко позволили себя обмануть и считают несомненным то, что не было исследовано судебным порядком и на что нельзя иметь никаких доказательств. Если князья хотят исследовать дело, принятое ими на веру, то зачем требовать того с оружием и военной силой? Не должен ли я из этого заключить, что они имеют совсем другие намерения? Если речь идет о прошедших делах, то знайте, что я всегда желал добра королю. Я всегда был привержен его роду. Выгоды князей также были мне близки к сердцу. Если же дело идет о настоящих обстоятельствах, то я готов повиноваться повелениям короля, дать заложников, которых он желает иметь, и не ищу никакого отлагательства, чтобы оправдаться в возведенных на меня обвинениях». Когда обе стороны договорились, где и когда будет проводиться дознание, архиепископ отправил заложников королю.

Предметы роскоши времен Каролингов

Монограмма Оттона I Великого 

Известно, что Лотарь незадолго до своей кончины поручил 19-летнего сына попечению и защите Гуго Капета. Нам такой выбор короля кажется куда как странным и совершенно неудачным, но, возможно, дело было в преемственности — ведь Лотарь, ставший по смерти своего отца королем в возрасте 13 лет, первоначально правил под опекунством Гуго Великого, отца Гуго Капета. Как бы там ни было, в мае 987 года Людовик V неожиданно умер. Многие считали, что король был отравлен. Обратимся вновь к свидетельству монаха Рикера: «Король с войском отступил [от Реймса] и отправился в Сенлис. Там, предаваясь удовольствиям летней охоты, он однажды поскользнулся и упал, следствием чего была сильная боль в печени. Так как печень, по утверждению врачей, есть местопребывание крови, то ее потрясение имело последствием сильное кровотечение. Кровь лилась в большом количестве из носа и рта. В груди начались сильные боли, а во всем теле нестерпимый жар. Так умер он, отдав свой долг природе 22 мая 987 года и пережив своего отца только одним годом». Конечно, можно заметить, что ряд симптомов в описании Рикера оказываются похожими на симптомы «странной» болезни Лотаря, а как учит нас юридическая наука: cui prodest. И кто же более других выгадал от смерти обоих королей? Безусловно, самый богатый и могущественный вельможа королевства — Гуго Капет, герцог Французский. Тем более, что последний король не имел детей, т. е. законных наследников.

Смерть Людовика V случилась именно тогда (может, это совпадение не случайно!?), когда к королевскому двору прибыл архиепископ Адальбер, чтобы оправдаться в возведенных на него обвинениях. Однако против архиепископа не выступил ни один обвинитель. Три раза распорядитель вызывал тех, кто вызвался бы свидетельствовать против Адальбера, но так никто и не вышел. Тогда слово взял Гуго Капет. Он произнес речь, в которой полностью снял все обвинения в адрес Адальбера. Кроме того, герцог предложил присутствующим именно архиепископа сделать главным лицом в совещании, посвященном «заботам о благе государства». Адальбер сполна оценил старания Гуго Капета и с этого времени стал одним из самых близких и преданных ему людей.

Архиепископ обратился к присутствующим со следующими словами: «Так как я вижу, что здесь присутствуют не все князья, то мне кажется, что избрание короля должно быть отклонено на некоторое время с тем, чтобы в определенный день собрались все, и каждый тогда мог высказать хорошо обдуманное мнение и тем способствовать общему благу. Поэтому вам, заседающим здесь на совете, я делаю предложение дать вместе со мной клятву герцогу и всенародно обещать ему ничего не предпринимать для избрания короля до тех пор, пока мы опять не соберемся и все вместе не посоветуемся об избрании государя». Предложение это было одобрительно принято всеми собравшимися. Они дали герцогу клятву, назначили дату нового общего собрания и разъехались.

Между тем в Реймс прибыл Карл, герцог Нижней Лотаргии, брат Лотаря и дядя Людовика. Он тоже мог претендовать на французский престол, но все его попытки склонить на свою сторону архиепископа Адальбера, без поддержки которого он ничего не мог сделать, оказались безрезультатными.

Архиепископ Реймса дал ему довольно резкий ответ: «Ты издавна был предан людям клятвопреступным, церковным грабителям и другим злодеям и даже теперь не хочешь их оставить; как же ты можешь с такими помощниками достигнуть трона?» Обманутый в своих надеждах, Карл вернулся в свои владения.

Между тем французские феодалы собрались в Санлисе, чтобы избрать себе нового короля. И здесь Адальбер стал главным защитником притязаний Гуго Капета на французский престол. «Выбирайте вашим государем герцога, — заявил он собравшимся, — который уже так высоко поставлен своими делами, благородным родом и могуществом. В нем вы найдете верного защитника не только государства, но и благосостояния каждого отдельно. По великой доброте своего сердца он будет вашим отцом. Кто прибегал к нему когда-нибудь и не нашел у него помощи? Кто, кого оставили собственные родственники, не возвратил через него своих прав?» Когда архиепископ подал таким образом свой голос за Капета, то герцог единогласно был возведен на трон и положил начало династии Капетингов. Его торжественно короновали 1 июля 987 года в Найоне.

Однако Карл решил оспорить этот выбор с оружием в руках. В 988 году он начал войну с Гуго Капетом, которая продолжалась до 991 года.

С помощью друзей и подкупа Карл Лотаргинский сумел овладеть Ланом и захватить в плен его архиепископа, тоже Адальбера. Гуго Капет несколько раз подступал к Лану, но не добился никакого успеха и вынужден был отступить. Однако ланскому архиепископу удалось бежать из заключения.

В 988 году скончался архиепископ Реймса, Адальбер. На его место претендовал Арнульф, младший брат покойного короля Людовика V Ленивого и, следовательно, племянник Карла Лотаргинского. Сумев обмануть Гуго Капета притворной ненавистью к дяде, он получил из его рук архиепископство Реймское, принес королю клятву верности, но в том же году тайно пригласил к себе Карла Лотаргинского и сдал ему Реймс и Суассон. Таким образом, к концу 988 года благодаря измене Арнульфа Карл владел тремя важными городами Франции, кроме того, на его стороне был важнейший из всех архиепископов государства.

Гуго Капет собрал все свои силы и направился к Лану с армией в 6000 человек. Карл мог ему противопоставить только четырехтысячное войско. Противники встретились в открытом поле, но сражения не произошло. В конце концов король Гуго вернулся с войском домой, а Карл возвратился обратно в Лан.

Адальбер, епископ Лана, который был взят в плен, но бежал из темницы, придумал план, как отомстить за себя, вернуть Лан под свою власть и взять в плен Карла. С этой целью он послал к архиепископу Реймскому Арнульфу, в то время находившемуся с Карлом Лотаргинским в Лане, посредников с предложениями своей дружбы, верности и помощи, а также с изъявлениями желания приобрести расположение Карла, как своего государя. Адальбер предложил Арнульфу назначить время и место встречи. Арнульф, недавно обманувший таким же образом Гуго, не заподозрил Адальбера в коварстве. Встреча произошла, где было условлено. Последовали объятия и взаимные изъявления дружбы, казавшиеся вполне искренними.

Адальбер, как говорит Рикер, «стал раскидывать сети перед излишне простосердечным и доверчивым архиепископом Арнульфом, говоря ему следующее: "Недавно мы оба попали в немилость, вы — у короля, я — у Карла, и поэтому вы приверженец Карла, а я приверженец короля. Если вы теперь устроите мир между мной и Карлом, то взамен этого и вас не минует милость короля. Если Карл отдаст мне назад епископство, то мой язык и моя рука могут водворить мир. Я переговорю с королем и объясню ему, какую он может получить из всего этого пользу. Король имеет ко мне доверие и охотно всему поверит"». Архиепископы заключили между собой договор и расстались, довольные друг другом. В это же время Адальбер договорился с королем Гуго, как взять город, а Карла и Арнульфа захватить в плен.

Арнульф передал Карлу Лотаргинскому предложения Адальбера и сумел убедить его в том, что архиепископ Ланский на их стороне. Карл решил возвратить епископство Лана Адальберу, и Арнульф уведомил об этом Адальбера. Теперь последнему предстояло прибыть в Лан, где ему был обещан самый почетный прием и кафедра архиепископа.

Свои обещания Арнульф и Карл выполнили полностью. Но Карл потребовал, чтобы Адальбер поклялся в верности и отсутствии опасности для города. «Я не сомневаюсь, — сказал он, как пишет Рикер, — что и вы, и этот город возвращены мне Богом. И так как вы возвращены мне Богом, то я хочу вас теперь навсегда привязать к себе. Вот святыня; положите на нее вашу правую руку и клянитесь в верности, если хотите быть моим другом». Адальбер так и сделал, не выказав никакого страха. Если у кого и остались сомнения в верности «возвращенного» архиепископа, то теперь, после такой клятвы, их приходилось держать при себе. Однако, как показывают дальнейшие события, верили ему далеко не все. Но это не помешало ему принимать участие во всех совещаниях, проводимых герцогом Лотаргинским.

29 марта 991 года во время пира Карл поднес Адальберу золотую чашу со следующими словами: «Я предлагаю вам эту достойную вашего сана, наполненную хлебом и вином чашу, не обращая внимания на клевету наушников, которые уверяют, что вам не следует верить. Осушите эту чашу в знак того, что вы мне верны и останетесь верны впредь. Но если у вас нет намерения остаться верным, то воздержитесь от чаши, не идите по ужасным стопам Иуды Предателя». Адальбер отвечал так: «Дайте чашу, я осушу ее без страха!», Карл потребовал, чтобы он прибавил слова: «И останусь вам верен». «И останусь вам верен, а если не буду, то пусть погибну, как Иуда», — спокойно повторил Адальбер и осушил чашу.

Возможно, к немедленным действиям подтолкнули Адальбера брошенные Карлом слова о «клевете наушников». Когда Карл и Арнульф заснули, Адальбер похитил их мечи и другое оружие и спрятал его. Потом отправил гонца к себе домой с приказанием привести верных ему людей.

Карла и Арнульфа захватили спросонья. Не найдя оружия, они спросили, что значит это нападение и кто ворвавшиеся к ним люди. Адальбер ответил: «Недавно вы отняли у меня этот замок и принудили меня стать изгнанником, но теперь вы, в свою очередь, должны быть отсюда изгнаны. Я получил тогда свободу, вы же должны будете подпасть под чужое владычество». Карл пытался пристыдить его: «Неужели ты, епископ, не припоминаешь вчерашнего ужина? Неужели тебя не удерживает страх перед Божеством? Считаешь ли ты за ничто свои клятвы?» Хронист утверждает, что с этими словами он бросился, как исступленный, на врага, но, конечно, его, безоружного, легко остановили вооруженные люди и связали. Арнульфа постигла та же участь.

Разбуженные и напуганные суматохой во дворце, сторонники Карла поспешили бежать из города, успев взять с собой двухлетнего сына Карла, носившего одно имя с отцом, и таким образом избавили его от неволи. Епископ со всей поспешностью отправил гонцов к королю Гуго, извещая его, что город, который он недавно потерял, опять завоеван. Король в сопровождении немногочисленного войска насколько возможно скоро прибыл в Лан. Достигнув города, он был принятый здесь с королевскими почестями, а на следующий день привел горожан к присяге. Позаботившись о безопасности Лана, король вскоре возвращается с пленными врагами в Санлис.

* * *

Карл, его жена Аделаида, их старший сын Людовик и две дочери были заключены в темницу, где и окончили свои дни. Собор, созванный в Реймсе, низложил Арнульфа, который был также брошен в застенок. Таков был жалкий конец династии Каролингов.

 

Глава 13.

ТАЙНАЯ ВОЙНА И ВИЛЬГЕЛЬМ ЗАВОЕВАТЕЛЬ

В 1016 году датские короли, объединившие к этому времени под своей властью, кроме Дании, южную часть Скандинавского полуострова, распространили ее и на Англию. Король Кнуд, правивший с 1016 по 1035 год, именовался королем Дании, Англии и Норвегии. Но датское владычество в Англии оказалось непрочным. Вскоре после смерти Кнуда большая датская держава распалась, и после недолгого царствования двух сыновей Кнуда на английский престол в 1042 году вступил представитель старой англосаксонской династии Эдуард Исповедник. С этого мы и начнем наш рассказ.

* * *

До своего возвращения в Англию Эдуард укрывался при дворе своего родственника Вильгельма, герцога Нормандии. Главными инициаторами его возвращения были народный любимец граф Эссекса Годвин и его дети, Гарольд и Тосгаг, хотя формальное приглашение возвратиться в Англию Эдуард получил от Гартакнута, последнего из датских королей в Англии. Когда в следующем, 1042 году Гартакнут умер, Эдуарда короновали.

С Эдуардом в Англию пришло много норманнов, с которыми король сблизился во время изгнания, а Годвин был главой англосаксонской партии. Так что в отношениях между Эдуардом и Годвином скоро произошло охлаждение, несмотря на то, что Эдуард женился на дочери Годвина Эдит. Годвин смотрел недоверчиво на новое «административное иго» норманнов, занимавших государственные должности, а норманны ненавидели королевского министра. В конце концов Годвин вынужден был дать королю заложников в обеспечение своей верности, которых Эдуард отправил в Нормандию к Вильгельму. Однако в 1052 году, возможно, из-за огромной популярности Годвина, Эдуард примирился с ним. Но в 1053-м Годвин умер, и теперь графом Эссекса стал его сын Гарольд. Кроме того, он занял должность отца — стал первым министром Эдуарда.

По преданию, Эдуард любил Гарольда и обходился с ним как с родным сыном. Поэтому королю уже не было необходимости задерживать ранее взятых заложников, содержавшихся под надзором герцога Нормандии. Гарольд приходился братом одному и дядей другому заложнику, в 1065 году он испросил у Эдуарда разрешения на их освобождение. Против этого Эдуард нисколько не возражал, но намерение Гарольда лично отправиться в Нормандию его огорчило. «Не запрещаю тебе, — сказал он ему, — но если ты поедешь, то поступишь против моего согласия, потому что, без сомнения, твое путешествие навлечет какое-нибудь несчастье на тебя и на нашу страну. Я знаю герцога Вильгельма и его коварный ум; он тебя ненавидит и ничего для тебя не сделает иначе, как за большие выгоды для себя. Единственным средством к возвращению от него заложников есть посылка за ними кого-нибудь другого, а не тебя».

Эти слова Эдуарда оказались пророческими.

Сделаем теперь небольшое отступление, чтобы рассказать о том, с каким действительно непростым соперником предстояло столкнуться Гарольду в Нормандии.

Детство и юность Вильгельма были трудными, зато тяжкие испытания, выпавшие на его долю, сделали Вильгельма искусным полководцем и правителем. Его отец Роберт, герцог Нормандский — современники прозвали его Дьяволом и говорили о нем, что он проложил себе путь к власти убийством старшего брата, — отправился на богомолье в Иерусалим и умер в пути. Это случилось в 1035 году, когда Вильгельму было всего 8 лет. Когда пришло известие о смерти Роберта, в его владениях начались мятежи, появились претенденты на герцогскую корону, потому что многие родственники Роберта и вельможи не хотели признать герцогом «сына дочери скорняка». Не единожды жизнь Вильгельма оказывалась в опасности, от которой спасала его только преданность верных слуг. Король французский несколько раз водил войска в Нормандию, пытаясь присоединить герцогство к своим непосредственным владениям. Бароны в конце концов признали Вильгельма герцогом, но окончательно его власть упрочилась лишь тогда, когда он приобрел себе могущественного защитника, Балдуина, графа Фландрии, женившись на его дочери Матильде.

Вильгельм сумел усмирить врагов и расширил свои владения благодаря храбрости, силе ума, твердости характера, а также исключительной беспринципности, коварству и неразборчивости в средствах. Светские вельможи и духовенство повиновались его непреклонной воле, а добродетель и порок казались ему одинаково подходящими средствами для достижения цели.

Вернемся же к нашему рассказу. Гарольд не прислушался к предостережениям своего короля; он отправился в путь, как на прогулку, «окруженный веселыми спутниками, с соколом на руке и стаей собак перед собой».

Неблагоприятный ветер отбросил два корабля Гарольда к устью реки Соммы на землю Гюи, графа Понтие. В то время жители приморских районов встречали чужестранцев, брошенных на берег бурей, не помощью и заботой, а грабежом, пленом и требованиями выкупа. Гарольд и его спутники на себе испытали этот жестокий обычай: отняв все лучшее из их имущества, Гюи Понтие заключил путешественников в крепость.

Гарольд объявил, что он посланец от короля английского к герцогу Нормандии, но это ему не помогло. Тогда он обратился к Вильгельму. Вильгельм тут же потребовал от своего соседа освобождения пленника. Первоначально Вильгельм действовал угрозами, даже не заикаясь о выкупе.

Но граф Понтие к угрозам остался глух и отпустил пленников только за изрядную сумму денег и хорошую землю по речке Оме.

Когда Гарольд и его спутники прибыли в Руан, герцог Вильгельм принял их с большим почётом. Он заявил, что для освобождения заложников достаточно было бы одной Гарольдовой просьбы, что он готов всех немедленно отпустить, но одновременно предложил Гарольду не торопиться с отъездом, погостить у него хотя бы несколько дней, чтобы полюбоваться городами и праздниками Нормандии.

Гарольд разъезжал из города в город, из замка в замок и со своими спутниками принимал участие в военных играх. Герцог одаривал саксонских гостей дорогими подарками, дал им в свиту своих рыцарей из числа самых родовитых норманнских дворян, наградил прекрасным оружием и весьма ценными лошадьми. Потом Вильгельм предложил гостям стать его спутниками в военной экспедиции против Бретани, с которой постоянно враждовал.

Гарольд и его товарищи, «по тщеславию желавшие приобрести между норманнами славу людей храбрых», действительно отправились в военный поход и даже отличились в схватке с бретонцами. Гарольд, сильный и ловкий, спас многих норманнов, погибавших в зыбучих песках при переправе через реку Коэнону. Вильгельм и Гарольд все время войны разделяли общий шатер и общий стол. На обратном пути они скакали друг подле друга, проводя время в дружеских беседах.

Однажды Вильгельм стал вспоминать о своих юношеских годах и дружбе с английским королем. «Когда Эдуард и я, — сказал он саксу, — жили, как два брата, под одной кровлей, он обещал мне, если когда-нибудь сделается королем Англии, назначить меня наследником своей короны. Гарольд, желал бы я, чтобы ты содействовал исполнению этого обещания, и будь уверен, что если с твоей помощью я получу королевство, то чего бы ты от меня ни просил, все тебе дам».

Гарольд до крайности удивился этому неожиданному заявлению и ограничился неопределенным одобрением, но Вильгельм продолжал: «Так как ты соглашаешься мне служить, то обяжись укрепить Дувр, вырой там колодезь для ключевой воды и сдай это укрепление моим людям. Доверь мне твою сестру: я выдам ее замуж за одного из моих баронов; а сам ты женись на моей дочери, Аделизе. Сверх того, оставь мне порукой в выполнении твоего обещания одного из двух просимых тобой заложников: он останется пока у меня, а я возвращу его тебе в Англии, когда приеду туда королем». Гарольд не нашел ничего лучшего, чем обещать выполнить все, о чем просил его Вильгельм, и тот на некоторое время оставил его в покое. Но ненадолго.

По прибытии в замок Байё, герцог Вильгельм созвал свой двор и совет высоких баронов Нормандии.

Предание говорит, что накануне собрания Вильгельм велел взять из городских и окрестных церквей все хранившиеся в них мощи. Части мощей и целые тела святых, вытянутые из рак, были, по его приказанию, положены в просторное вместилище, вроде чана, накрыты богатейшей золотой парчой и поставлены в зале совета. В окружении нормандской знати, среди которой находился и Гарольд, Вильгельм сел на трон, причем голову его венчала герцогская корона, а в руке был обнаженный меч. Внесли другие мощи и положили их поверх золотой парчи, покрывавшей весь чан. «Гарольд, — сказал тогда Вильгельм, — приглашаю тебя в кругу этого благородного собрания подтвердить клятвой данные тобой мне обещания, а именно: помочь мне получить в наследство после смерти короля Эдуарда королевство Англию, жениться на дочери моей Аделизе и прислать ко мне твою сестру для выдачи в замужество за одного из моих баронов». Гарольд не посмел отречься от своих слов. Он подошел к мощам, простер над ними руку и поклялся выполнить, по силе и возможности, свой договор с герцогом, если только будет жив и Бог ему в том поможет. Все собрание повторило: «Помоги ему, Боже!». Тогда Вильгельм подал знак: подняли золотую парчу, и открылись мощи святых, наполнявшие чан до самых его краев. Гарольда такое количество святынь поразило — по тогдашним представлениям он дал священнейшую клятву. Он затрепетал и изменился в лице

Через некоторое время Гарольд вернулся в Англию. Но с собой он забрал только одного заложника — племянника, а его младший брат, Ульфнот, остался во власти нормандского герцога. Вильгельм проводил Гарольда до моря, при расставании опять наградил богатыми подарками.

Вернувшись в Англию, Гарольд обо всем доложил королю. Эдуард сказал ему следующее: «Не предупреждал ли я тебя, что знаю Вильгельма и что твое путешествие навлечет большие несчастья и на тебя, и на наш народ? Дай Бог, чтобы несчастья случились не при моей жизни!» Как говорит летописец: «Эти печальные слова как будто показывают, что действительно, в дни молодости и неопытности Эдуард мог безрассудно обещать Вильгельму королевство, ему самому пока не принадлежащее».

В 1066 году здоровье короля Эдуарда пошатнулось. «Он не мог утаить от самого себя, что его привязанность к норманнам была единственной причиной гибели, ожидающей Англию; он пал духом еще более, чем английский народ. Чтобы заглушить свои печальные мысли, он предался подробнейшему выполнению церковных обрядов, роздал много вкладов по монастырям, и последний час застиг его среди такой праздной и скучной жизни».

Тем не менее, Эдуарду хватило решительности назначить преемником Гарольда, и с этим выбором согласилась высшая знать. Гарольд был популярным, он был сыном Годвина, считалось, что он способен «противостоять опасностям, откуда бы они ни угрожали стране». Впрочем, если бы Эдуард назвал своим преемником кого-нибудь другого, это, скорее всего, не имело бы решающего значения: Гарольда все равно провозгласили бы новым королем. Что и произошло, на следующий день после похорон Эдуарда. Короновал Гарольда Стиганд, архиепископ Кентерберийский.

По словам средневекового историка, Гарольд, с самого вступления своего на престол, показал себя справедливым, мудрым, доступным, деятельным на пользу страны и «не щадившим себя ни в каких трудах ни на земле, ни на море». Однако не нужно забывать, что на престоле он пробыл меньше года — с 6 января до 14 октября 1066.

Начало нового царствования обозначилось возвращением к англосаксонским обычаям, от которых отказались во время предыдущего правления. Королевские хартии Гарольда скрепляет по старинному саксонскому обычаю подпись, а не норманнская печать. Однако же, Гарольд не удалил из Англии норманнов, пользовавшихся покровительством прежнего короля Эдуарда, и более того, сохранил за ними прежние должности и все гражданские права. Но «в благодарность» за великодушие Гарольда они начали подрывную деятельность в пользу Нормандского герцога как внутри, так и вне Англии — послали к Вильгельму гонцов с известием о смерти Эдуарда и провозглашении королем Гарольда.

Известие о смерти Эдуарда сообщили Вильгельму, когда он пробовал новые стрелы в своем парке близ Руана. Летописец рассказывает об этом так: «Герцог Нормандии узнал эту новость в своем парке близ Руана. Он держал в руках лук и пробовал на нем новые стрелы, когда пришло к нему это важное известие. Отдав свой лук одному из приближенных и, переправясь через Сену, Вильгельм прибыл в свой руанский дворец. Он начал ходить вдоль и поперек по большой зале, то садился, то вставал, и никак не мог успокоиться. Никто не смел к нему подойти; все стояли поодаль и посматривали в молчании. Тогда вошел один из военачальников, ближайший доверенный герцога. К нему обратились прочие, спрашивая о причине тревожного состояния, в котором они видели Вильгельма. "Ничего не знаю наверно, — отвечал он, — но скоро узнаем все". Потом, подойдя один к Вильгельму, он сказал: "Государь, к чему скрывать от нас известие? Какая от того вам польза? По всему городу ходит слух, что английский король умер, что Гарольд овладел престолом, солгав вам против своей присяги". — "Это правда, — отвечал герцог — меня огорчают смерть Эдуарда и обида, нанесенная мне Гарольдом". — "Так что же, государь, — продолжал придворный, — не огорчайтесь: нет средств против смерти короля Эдуарда, так есть средство против Гарольдовой обиды. На вашей стороне право, у вас добрые рыцари: начинайте отважней. Дело, хорошо предпринятое, вполовину сделано"».

К Гарольду от Вильгельма направился посланник. Он передал новому английскому королю следующее: «Вильгельм, герцог нормандцев, припоминает тебе клятву, которой ты ему поклялся своими устами и своей рукой, над истинными и святыми мощами». — «Правда, — отвечал саксонский король, — я поклялся так Вильгельму, но сделал это под влиянием насилия. Я обещал то, что мне не принадлежало и чего я никак не мог исполнить: королевская власть не есть моя собственность, и я не могу сложить ее с себя без согласия моей страны; точно так же, без согласия страны, не могу взять в супруги женщину-иностранку. А что до моей сестры, требуемой герцогом в замужество за одного из своих баронов, то она в этом году умерла: хочет ли он, чтобы я послал ему ее тело?»

Посланник вернулся в Нормандию с этим ответом. Вильгельм послал тогда другого, просить (!) английского короля, чтобы, раз уж он не хочет выполнить все свои клятвы, выполнил хотя бы обещание жениться на его дочери. Гарольд снова ответил отказом и подтвердил его браком с женщиной из знатного саксонского рода. После этого Вильгельм поклялся, что в том же году явится требовать весь долг и будет преследовать клятвопреступника повсюду, пока не накажет, «даже в местах, которые его враг признает самой верной и твердой опорой своим ногам».

Началась дипломатическая подготовка предстоящего вторжения в Англию, и здесь Вильгельму, несмотря на его изощренность в подобного рода делах, пришлось вкусить не только сладкие, но и горькие плоды.

Какие бы ни были прежде тайные переговоры нормандского герцога с папской курией, но с этого момента они получают прочное основание и определенное направление. Клятва, произнесенная над мощами, как бы ее ни расценивать, в случае нарушения требовала мщения церкви, и в подобных обстоятельствах, согласно понятиям того века, церковь карала законно.

Герцог Нормандии обратился с жалобой к Папе, обвинив Гарольда в святотатстве и начав таким образом тяжбу с соперником. Он просил, чтобы Церковь осудила Англию и объявила ее собственностью первого, кто ее займет, по одобрению Папы. Вильгельм, выбрав роль истца, ожидающего правосудия, ждал, чтобы суд выслушал и его противника. Но напрасно: Гарольд не согласился признать себя подсудным папству и даже не отправил в Рим посла, не доверяя беспристрастию судей, к которым обратился его противник.

Архидиаконом римской церкви в то время был Гильдебранд. Все стремления этого человека, одаренного, деятельного и неутомимого, направлены были к установлению духовной власти римского престола над всеми христианскими государствами, и не только власти духовной, но и политической. Гильдебранд мечтал о создании всемирной христианской монархии.

Когда к римскому двору поступили жалобы герцога Нормандии, Гильдебранд счел, что наступил благоприятный момент для установления папской власти над Англией. Он употребил все усилия, чтобы духовные рассуждения о недостатке усердия к церкви в английском народе и о клятвопреступлении короля переросли в обсуждение перспектив завоевания целого государства. И хотя эти замыслы носили чисто политический характер, они были рассмотрены на заседании кардиналов. Многие из присутствующих не одобрили плана вооруженного нападения на христианское государство, Гильдебранду пришлось даже выдержать протесты и ропот в том смысле, что позорно поощрять убийство, но будущий Папа остался тверд, и в конце концов мнение его восторжествовало, а папа Александр II утвердил решение кардиналов.

Вильгельму отправили буллу, отлучавшую от церкви Гарольда и всех его сообщников, а также освященное знамя с изображением креста и перстень, в который был вложен волос апостола Петра. Все это можно считать символами того, что Бог и Папа — наместник Божий на земле — передают Вильгельму страну, которую он хочет завоевать.

Однако еще до прибытия буллы, знамени и перстня Вильгельм собрал на совет преданных людей. Все они подали голос за вторжение в Англию и обещали Вильгельму служить лично и имуществом, которое они были готовы продать или заложить. «Но этого еще недостаточно, — прибавили они, — вам надо попросить помощи и совета у обитателей этой страны. Справедливость требует, чтобы платящий на предприятие был призван и для соглашения об уплате». Тогда, говорят средневековые летописцы, Вильгельм велел созвать большое собрание представителей всех сословий Нормандии: военных, духовных, торговых, всех наиболее уважаемых и богатых. Он рассказал им о своих планах, просил их содействия, а затем удалился.

Собрание в отсутствие короля почувствовало себя вольнее. Мнения разделились: одни желали помочь герцогу кораблями, припасами и деньгами; другие отказывались от какой бы то ни было помощи, выдвигая различные причины. Начались споры, затем присутствовавшие разделились на группы, яростно споря между собой. В дело вмешался сенешаль Нормандии Гильом: «Зачем вы так спорите? Он ваш сеньор и нуждается в вас; ваше дело самим предложить ему помощь, а не ожидать его просьбы. Если вы ему теперь откажете, а он достигнет своей цели, то — оборони Боже — он вам это припомнит. Покажите же, что вы его любите, и порадейте ему». — «Нет сомнения, — кричали несогласные, — что он наш сеньор; да разве не достаточно платить положенную ему подать? Мы не обязаны помогать ему в заморских походах. Не удайся ему новое предприятие, и наша страна совсем разорится». После долгих споров собрание решило, что сенешаль, знавший средства и возможности каждого, обратится к Вильгельму от имени собрания с извинениями за сложности со сбором достаточных средств.

Скандинавские воины IX—XI вв.

Когда же присутствовавшие на собрании нормандцы во главе с сенешалем пришли к герцогу, Гильом заявил следующее: «Не думаю, чтобы были на свете люди усерднее этих людей. Вы знаете, как они всегда помогали вам своими пожертвованиями, как они несли на себе все наши службы; а вот теперь они хотят сделать еще более прежнего и предлагают служить вам за морем, как и здесь. Идите же вперед, государь, и не щадите никого. Кто доселе вам давал на двух добрых всадников, теперь будет давать на четверых». Естественно, пришедшие с сенешалем возмутились. «О-о, нет, нет!! Мы не уполномочивали вас на такой ответ; мы не так говорили, и этого не будет! Если мы понадобимся ему здесь, то станем служить, как следует; но мы не обязаны помогать ему завоевывать чужую страну. Впрочем, если мы теперь сослужим ему двойную службу, отправясь с ним за море, он обратит это себе в право и обычай на будущее время, он обременит этим обычаем наших детей. Этого не будет!»

Герцог Вильгельм, уязвленный таким ответом, ничем не показал своего гнева и в который раз придумал способ заставить своих подданных добровольно отдать то, что ему было нужно. Он стал призывать к себе каждого из членов собрания для личной беседы. Начав с лиц самых богатых и влиятельных, он просил их оказать ему помощь добровольно и безвозмездно, утверждая, что он вовсе не желает ни стеснять их впредь, ни злоупотреблять их щедростью, а потому готов дать им письменное в том удостоверение, скрепленное большой печатью. С глазу на глаз никто не посмел отказать королю. Впрочем, некоторым ему пришлось посулить вознаграждения в счет будущих завоеваний — эти обещания заносили в особый список. Таким образом, одни пообещали предоставить корабли, другие снарядить вооруженных людей, кто-то обязался отправиться в поход лично, духовенство дало деньги, купцы — товары, земледельцы — съестные припасы.

В общем, Вильгельму удалось собрать нужные средства, поэтому прибытие из Рима освященной хоругви и буллы, одобрявшей вторжение в Англию, оказалось как нельзя кстати. Имея на руках такое мощное доказательство поддержки церкви, Вильгельм объявил призыв на войну и в соседних странах, предлагая большое жалованье и возможность участвовать в разграблении Англии каждому крепкому человеку, решавшемуся служить ему копьем, мечом или арбалетом. Под его знамена стеклись все блудные сыны Западной Европы — одни просили денежного жалования, другие рассчитывали на земли, замки и города Англии, кто-то просил в жены богатых саксонок. Никто не получал отказа, договоры заключались частью устно, частью письменно. Вильгельм соглашался удовлетворить просьбу каждого, приходящего к нему, говорит хроника. Например, он пообещал какому-то Реми епископство в Англии за корабль и двадцать воинов.

Вильгельм попытался заручиться поддержкой европейских монархов, но здесь удача отвернулась от него. Герцог сам отправился в Сен-Жермен к Филиппу, королю французскому и почтительно попросил его о помощи: «Вы — мой сеньор, — говорил он, — если вам угодно будет мне пособить, а Бог дарует мне милость получить мое право на Англию, то обещаю поклониться вам ею, как бы получил ее от вас». Филипп не принимал никаких решений без совета с баронами, а бароны высказались в том смысле, что не следует помогать Вильгельму, ибо это повредит интересам Франции. «Вы знаете, — сказали они королю, — как мало подчиняются вам ныне норманны; будет еще хуже, когда они завладеют Англией. Сверх того, помощь Вильгельму дорого бы стоила нашей стране; а если его предприятие не удастся, то английский народ останется нашим врагом навсегда». В общем, Вильгельм получил отказ. Он обратился с такой же просьбой к своему родственнику, графу Фландрии, но тот также отказал.

Сборным местом для кораблей и войска было назначено устье впадающей в океан реки Дивы, между Сеной и Орной. Однако целый месяц войско не могло двинуться в путь из-за неблагоприятного ветра. Когда же наконец задул южный ветер и корабли вышли в море, их понесло вдоль берега Франции до устья Соммы. Там им пришлось бросить якоря и простоять несколько дней, пережидая проливные дожди. Жестокая буря разбила несколько судов, их экипажи погибли.

Все это неблагоприятно влияло на моральный дух армии. Войско, еще не испытавшее ни одного сражение, уже начинало роптать, утомленное долгой стоянкой. Целые дни проводя в праздных разговорах, воины рисовали себе трудности и опасности предстоящего предприятия, считали и преувеличивали число трупов, выброшенных морем на берег. Некоторые даже нарушили свои обязательства и дезертировали из лагеря. Тогда герцог Вильгельм велел тайно хоронить умерших и увеличил отпуск съестных припасов и крепких напитков. Но недостаток деятельности провоцировал уныние, начался ропот, появились высказывания в том смысле, что: «Безрассуден человек, желающий завладеть чужой землей. Богу противны такие замыслы, и Он нас вразумляет, не посылая нам благоприятного ветра».

Корабль Вильгельма Завоевателя

Вильгельм, несмотря на всегдашнее присутствие духа, сам мучился беспокойством и с трудом подавлял собственные опасения. Часто являлся он в церковь местного покровителя, Святого Валерия, подолгу молился, а выходя, неизменно посматривал на флюгер в виде петуха на колокольне. «Если ветер дул с юга, лицо герцога прояснялось; но при повороте петуха на север или на запад, оно опять принимало печальное выражение».

Однажды Вильгельм велел торжественно вынести из церкви раку с мощами святого и крестным ходом пронести мощи по всему лагерю. Войско стало на молитву; военачальники сделали церкви богатые пожертвования; каждый воин, до последнего, внес свою лепту; и в следующую ночь подул благоприятный ветер и погода прояснилась. Лагерь немедленно снялся, все работы по погрузке были выполнены очень быстро и с большим воодушевлением, так что еще до заката флот снялся с якоря. Четыреста «пассажирских» кораблей и более тысячи транспортных судов вышли в море при звуке труб и радостном крике шестидесятитысячного войска.

По несчастной — для англосаксов — случайности, английские суда, долго крейсировавшие вдоль своих берегов, в тот самый день, когда пришел флот Вильгельма, вернулись в гавань за съестными припасами. Так, не встретив никакого сопротивления, норманнские корабли пристали к берегу близ Гастингса 29 сентября 1066 года.

Герцог сошел на землю последним. Предание говорит, что, едва ступив на берег, он споткнулся и упал вниз лицом. Раздались голоса: «Храни нас Боже! Дурной знак». Но Вильгельм, вскочив, тотчас сказал: «Что с вами? Чему вы дивитесь? Я обнял эту землю моими руками, и, клянусь Божиим величием, сколько ее ни есть, она ваша». Находчивость Вильгельма мгновенно рассеяла мысли о дурном предзнаменовании.

Войско направилось к Гастингсу и расположилось лагерем рядом с ним. Отряды, посланные в окрестности, грабили и жгли дома. Англосаксы спасались бегством, прятали имущество и скот, толпами спешили укрыться в церквях и на кладбищах в надежде спастись от врагов, таких же христиан, как и они.

Вильгельм пытался сдержать свою армию. «Пощадите то, что в скором времени будет принадлежать вам», — говорил он им. Но, дорвавшись до столь долго ожидаемой добычи, норманны продолжали разорять местных жителей, не обращая внимания на святость мест, не уважая священных убежищ.

Гарольд в это время отдыхал от ратных трудов в Йорке — незадолго перед этим его ранили в битве. Однако, как только гонец принес известие, что Вильгельм Нормандский высадился на английских землях и водрузил свое знамя, Гарольд двинулся на юг и уже на марше разослал повеления правителям всех областей страны вооружить людей и вести их к Лондону, куда вскоре прибыл сам. Войска с запада присоединились к Гарольду довольно быстро, но северные из-за дальности расстояния опаздывали, хотя были все основания полагать, что в самом скором времени все силы Англии соберутся вокруг короля.

Норманны, прибывшие в Англию еще с королем Эдуардом и недовольные правлением Гарольда, теперь стали шпионами герцога Вильгельма. Они известили его, что Гарольд может привести с собой сто тысяч человек (!) и что герцогу нужно быть наготове. Однако Гарольд поторопился, решил использовать преимущество внезапного нападение на противника и поспешил к Гастингсу с войском вчетверо меньшим, чем силы герцога Нормандии.

Но лагерь Вильгельма бдительно охранялся, и внезапного нападения не получилось. Передовые конные отряды норманнов, отступая перед неприятелем, вовремя известили своего военачальника о приближении короля саксов; по их словам, он «мчался, как бешенный». Впрочем, убедившись, что намерение захватить неприятеля врасплох не оправдалось, Гарольд умерил свою запальчивость и остановился в семи милях от лагеря норманнов. Для отражения нападения были вырыты окопы и сооружены заградительные палисады. Во вражеский лагерь Гарольд отправил шпионов, говоривших по-французски, чтобы разведать силы и диспозицию противника.

Далее дадим слово средневековому хронисту, монаху Матвею Парижскому: «Тогда Гарольд выслал вперед соглядатаев с поручением разведать о числе и силе неприятельского войска. Они были схвачены в лагере Вильгельма, но тот, предложив им обозреть свою армию, сделал им великолепное угощение и отослал целыми и невредимыми к своему вождю. Когда они возвратились к Гарольду, он немедленно спросил, что нового принесли они? Соглядатаи не могли вдоволь наговориться о благородной доверчивости Вильгельма, потом стали серьезно утверждать, что солдаты его армии похожи с виду на священников, так как у них были выбриты борода и усы. Гарольд улыбнулся, видя наивность рассказчиков. "Это не священники, — сказал он, — а храбрые и непобедимые в сражениях воины". На это брат его, Гурт, еще молодой, но уже обладавший мужеством и благоразумием, возразил ему следующее: "Если ты сам восхищаешься храбростью нормандцев, то не безрассудно ли тебе вступать в бой с ними, когда на твоей стороне нет ни силы военной, ни права? Ты не можешь отрицать того, что добровольно ли или по принуждению, но ты дал клятву Вильгельму. Итак, ты поступишь благоразумнее, если, при столь опасных обстоятельствах, не доведешь себя до бегства или смерти, с пятном клятвопреступника. Для нас же, не дававших ни в чем клятвы, война — дело совершенно законное, потому что мы защищаем свою страну. Итак, представь нам одним сражаться. Если мы отступим, подавленные неприятельской силой, ты будешь в состоянии поправить дело, а если нам придется умереть, ты отомстишь за нас". Но безрассудный Гарольд не внял этим речам. "Я бы опозорил всю свою прошедшую жизнь, — говорил он, — если бы обратил тыл перед каким бы то ни было врагом"».

Многие из саксонских предводителей советовали королю избегать сражения и отступить к Лондону, опустошив все лежащие между Гастингсом и Лондоном земли, чтобы уморить голодом чужестранцев. «Чтобы я опустошил страну, которая мне доверена в охранение! Да это было бы предательство, — отвечал Гарольд, — и я скорее должен пытать счастья в бою с малым числом моих людей, с моей храбростью и моим правым делом».

Герцог Нормандии воспользовался неблагоприятным положением противника, чтобы снова выдвинуть свои требования. Монах по имени Дом Гуга Мегро явился от имени Вильгельма к королю Гарольду и предложил ему выбрать и выполнить одно из трех следующих условий: или отказаться от королевства в пользу Нормандского герцога; или принять посредничество Папы и положиться на его решение, кому из двух быть королем; или, наконец, решить этот вопрос поединком. Гарольд отвечал строптиво: «Я не отрекусь от королевского титула, не хочу посредничества Папы и не принимаю поединка». Несмотря на этот категорический отказ, Вильгельм вновь послал к королю англосаксов того же монаха, дав ему наставление в следующих словах: «Если он станет упорствовать против моих предложений, то скажи ему перед его дружиной, что он лжец и клятвопреступник, что как он, так и все его сообщники отлучены от церкви приговором Папы, и булла об этом отлучении у меня в руках».

Дон Гута Мегро торжественно повторил эти слова перед Гарольдом и его вое начальниками, и летопись упоминает, что при словах: «отлучены от церкви», английские предводители переглянулись между собой, как при виде большого бедствия. Но чего бы ни желал достичь Вильгельм таким образом, реакция саксов была такой: «Мы должны сражаться, как бы велика ни была предстоящая нам опасность: дело идет не о том, чтобы подчиниться новому королю, как бы после смерти нашего короля; нет, дело идет совсем о другом. Герцог Нормандии отдал наши земли своим баронам, своим рыцарям, всем своим воинам, и большая часть из них уже поклялась ему в верности за эти земли. Все они захотят своих долей, если их герцог станет нашим королем; он сам должен будет отдать им наше имущество, наших жен, наших дочерей, потому что все им заранее обещано. Они пришли не для того только, чтобы разорить нас, но чтобы разорить также и наше потомство, чтобы отнять у нас землю наших предков; а что станется с нами, куда пойдем мы, когда у нас не будет отечества?» Англосаксы дали единодушную клятву не заключать ни мира, ни перемирия, ни договора с пришельцами и умереть или выгнать норманнов.

Арбалет Средневековья

На эти бесплодные переговоры ушел всего день. Непонятно, зачем Вильгельм вообще вступал в переговоры, имея вполне конкретные обязательства перед собственным войском. Непонятно и то, почему Гарольд не воспользовался открывшейся возможностью и не потянул время, давая возможность подойти остальным войскам? Ведь он прибыл к Гастингсу с малой толикой своего войска. Эдвин и Моркар, оба северных правителя, были еще в Лондоне или только по дороге к Лондону. Впрочем, к Гарольду присоединились добровольцы, поодиночке и малыми отрядами; поселяне и горожане, наскоро вооруженные, монахи, покидавшие монастыри и спешившие на зов отчизны, но этого было недостаточно.

Сражение при Гастингсе произошло 14 октября 1066 года. Англосаксы стояли на гряде холмов; она была невысока, но все-таки их позиция была выгоднее, чем у норманнов. С другой стороны, норманны были лучше вооружены. Главным оружием воинов была тогда боевая секира; однако у многих англосаксов были только булавы, железные вилы, пращи или даже простые копья. У норманнов к тому же была очень хорошая конница, искусные стрелки из лука.

Битва при Гастингсе

Норманны ринулись в атаку при звуках труб и рогов, впереди шел знатный рыцарь, искусный певец Тальфер в богатом вооружении и пел песню о Роланде. Норманны шли храбро; герцог и его брат, епископ Одон, воодушевляли их пламенными речами, но их натиск сломался о крепкий боевой строй англосаксов. Последние, все пешие вокруг своего знамени, водруженного в землю, составляли за своими палисадами и укреплениями сплошной и твердый строй; они встретили нападающих топорами, одним взмахом рассекая копья и пробивая железные кольчуги.

Бретонцы и наемники, составляющие левое крыло норманнского войска, обратились в бегство. Центр, где находился сам герцог с отборными воинами, начал колебаться; под Вильгельмом были убиты три коня; он был окружен врагами. Его спас Евстахий, граф Булонский, но разнеслась молва, что Вильгельм убит. Тогда герцог, сняв шлем, поскакал по рядам своего войска, напоминая своим сподвижникам об их славных подвигах, и остановил отступление.

Один отряд англосаксов выдвинулся слишком далеко вперед. Конница Вильгельма отрезала его от остального войска и почти совершенно истребила. Но другие стояли непоколебимо на крепкой позиции, хотя и сильно страдали от неприятельских стрел.

Бой продлился уже до третьего часа пополудни, но все атаки норманнов оставались безрезультатными.

Тогда Вильгельм применил военную хитрость: он велел тысячному отряду всадников произвести нападение, а затем удариться в притворное бегство. Видя это беспорядочное отступление, англосаксы потеряли хладнокровие: они бросились в погоню, повесив на шею топоры. На некотором расстоянии к мнимым беглецам присоединился другой отряд, и «беглецы» тотчас повернули лошадей и со всех сторон встретили ударами копий и мечей нестройно бежавших англосаксов.

В то же время норманнам удалось сделать пролом в укреплении англосаксов: туда ворвались всадники и пехота, началась рукопашная схватка.

Король Гарольд и оба его брата пали мертвыми к подножию своего знамени, которое было сорвано и заменено хоругвью, присланной из Рима. Остатки англосаксонского войска, без вождя и без знамени, продолжали борьбу до ночи, так что в темноте сражающиеся узнавали друг друга только на слух: противники говорили на разных языках.

Гарольд, пораженный стрелой в глаз, упал возле английского знамени, лучшая часть англосаксонской аристократии полегла на поле битвы. Два монаха долго искали тело последнего англосаксонского короля среди трупов и не могли найти его; только красавица Эдит Лебединая Шея узнала истоптанное лошадьми тело своего любимого. Известия о том, где был похоронен Гарольд, разноречивы.

В истории человечества мало событий, имевших такие важные последствия, как битва при Гастингсе. Англосаксонские воины, успевшие спастись бегством от норманнских стрел, бежали в укрепленные города или разошлись по домам, и Вильгельм шел вперед, не встречая сопротивления. Только Лондон, где находились Альдгита, жена Гарольда, ее храбрые братья Эдвин и Моркар и вернейшие советники покойного короля, готовился к обороне. Вельможи и горожане провозгласили королем Эдгара Этелинга, потомка англосаксонской династии, в то время еще юношу.

Однако Эдвин и Моркар, каждый из которых питал надежды, что королем изберут именно его, после того как выбор пал на Эдгара, ушли с войском на север, надеясь, вероятно, стать там независимыми государями.

Последствия этого раздора скоро дали себя знать. Молва о жестокостях, совершенных кровожадными норманнами в Дувре, взятом им после осады, о грабежах и убийствах, совершаемых ими в соседних графствах, ужаснула бывших сподвижников Гарольда: они стали один за другим покоряться Вильгельму. Когда он подошел к Кентербери, жители вышли навстречу ему с богатыми подарками, прося пощады. Архиепископ Кентерберийский покинул коронованного им короля Эдгара, приехал в город и получил от Вильгельма подтверждение своего архиепископского сана, признав себя его вассалом. Его примеру последовали другие священнослужители Англии, наконец, граждане Лондона и сам Эдгар Этелинг.

Даже болезнь, несколько недель державшая Вильгельма в постели в Кентербери и давшая его буйным воинам свободу грабить и бесчинствовать, не вывела английскую нацию из ее беспомощного уныния, не внушила ей мысли о единодушном сопротивлении. К Рождеству Вильгельма уже короновал и помазал на царство архиепископ Йоркский в лондонском соборе Святого Петра, и новый король произнес на французском языке обыкновенную королевскую присягу.

Воины его, услышав радостный крик в церкви, приняли это за крик мятежа и бросились грабить и жечь соседние дома. Только когда они увидели Вильгельма здоровым и невредимым, выходящим из церкви, грабеж прекратился.

После коронования Вильгельм принял меры для упрочения своей власти над королевством. К здесь он вновь проявил свои недюжинные политические и дипломатические таланты. Он наградил (как и обещал!) нормандских вельмож, чтобы крепче привязать их к себе. С англосакскими вельможами он всячески старался примириться. Многих норманнов женил на англичанках.

В 1067 году Вильгельм вернулся в Нормандию, которой в его отсутствие управляла герцогиня Матильда. С собой он прихватил (мотивируя это соображениями любезности и почета, а на самом деле в качестве заложников) графов Эдвина и Моркара, бывшего короля Эдгара Этелинга, архиепископа Кентёрберийского и других. Как говорится, «от греха подальше».

Монета Вильгельма Завоевателя

Поскольку Рим оказал нравственную помощь Вильгельму Завоевателю, папу Григория VII обвиняли даже как соучастника насилия, которое учинили норманны в отношении англосаксонского духовенства. Но новый король Англии не стал послушным орудием пап. Он не отверг папского декрета о безбрачии духовенства, но удержал за собой инвеституру, несмотря на все запрещения папского престола. «Я желаю, — говорил Вильгельм, — держать в своей руке все пастырские жезлы Англии». Когда Папа, напоминая ему об обещаниях, сделанных, быть может, перед вторжением, потребовал вассальной присяги, Вильгельм отвечал ему: «Дать присягу верности я не хочу и не могу, потому что не обещал, и не вижу, чтобы мои предшественники делали что-нибудь подобное в отношении ваших». Такой отказ должен был оскорбить Папу, но он проглотил эту горькую пилюлю. Тогда король Англии пошел дальше: он запретил своим епископам и архиепископам посещать Рим. Григорий VII горько жаловался своим кардиналам: «Ни один государь, даже языческий, никогда не смел подумать о том, что сделал ныне Вильгельм».

Король Франции Филипп I как-то сказал в шутку: «Король Англии лежит в Руане (Вильгельм был в это время болен) и как женщина в родах остается в постели; когда он пойдет в церковь для очищения (по обычаю рожениц), я провожу его с сотней тысяч свечей (то есть воинов)». Эта и другие подобные шутки Филиппа были доведены до сведения Вильгельма и очень его разгневали. В начале августа 1087 года, собрав сильную армию, он напал на Францию. Ничто не могло укротить его бешенства, страшное опустошение стало удовлетворением, которое он получил за насмешки Филиппа. Наконец, он предал огню город Мант, сжег его и вместе с ним церковь Св. Марии, где сгорели две монахини, которые во время разгрома города не подумали оставить свои кельи. Этот пожар развеселил короля: он сам поощрял воинов к поджогам, но резкая перемена температур — Вильгельм то разгорячался у пылающего огня, то остывал на осеннем холоде — стала причиной болезни. Его болезнь осложнилась еще и тем, что лошадь, перепрыгивая через широкий ров, сбросила короля с седла и ударила копытом в живот. Вильгельма отвезли в Руан, где он скончался 8 сентября 1087 года, на 60 году жизни, пробыв королем Англии 22 года, а герцогом Нормандии — 52.

В течение всей своей деятельной и насыщенной событиями жизни Вильгельм мастерски использовал различные приемы тайной войны: ловко завлекал в заранее подготовленные ловушки соперников, искусно использовал различные демагогические приемы для привлечения сторонников, был неистощим на различные военные хитрости. Среди дипломатов своего времени он был одним из лучших, ведь даже папская курия, известная своей изощренностью и коварством, стала его жертвой.

 

Глава 14.

ОДИССЕЙ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

В 1095 году Клермонский собор, созванный папой Урбаном II, призвал к крестовому походу на Восток для завоевания восточных стран и «освобождения Гроба Господня». В 1096 году начался Первый крестовый поход — в путь тронулись рыцари пяти европейских государств. Нормандских рыцарей Южной Италии возглавил князь Боэмунд Тарентский.

Он давно враждовал с Византией. Еще в начале 80-х годов XI столетия, участвуя в походе своего отца Роберта Гвискара, Боэмунд стремился добыть себе земли на Балканском полуострове. Тогда греки нанесли ему поражение. Теперь Боэмунду вновь представился удобный случай реализовать свои давнишние захватнические планы — если не на землях Византии, то на Востоке.

Владения Боэмунда в Южной Италии были сравнительно невелики: он унаследовал лишь небольшое княжество Таревд. Поход на Восток, к которому призвал Папа, открывал перед князем Тарентским широкие возможности. О богатствах восточных стран, о раздорах тамошних правителей он был хорошо осведомлен. Видимо, он не прочь был основать обширное независимое княжество на Востоке.

Боэмунд обьявил, что «принимает Крест», его примеру последовали племянник — безудельный, а потому особенно воинственно настроенный рыцарь Танкред, двоюродные братья Боэмунда и многие мелкие сеньоры Южной Италии и Сицилии.

Храм Гроба Господня

Анна Комнина, дочь правившего в то время византийского императора Алексея Комнина, дает такую характеристику Боэмунду: «Этот человек, негодяй по природе, был очень находчив в любых обстоятельствах, а подлостью и бесстрашием настолько превосходил всех прошедших через нашу страну латинян, насколько уступал им в количестве войска и денег. Не владея никакими землями, он покинул родину для вида — ради поклонения Гробу Господню, на самом деле — чтобы добыть себе владения и, если удастся, то даже захватить трон ромейской державы. Самодержец, зная его злобу и недоброжелательство, искусно старался устранить все, что могло способствовать его тайным замыслам. Поэтому когда Боэмунд, думая перехитрить хитрого, хотел получить звание главнокомандующего восточной армии и стать во главе похода, он его не получил. Император боялся, что, обретя власть и подчинив, таким образом, всех графов, он в будущем легко сможет склонять их ко всему, что задумает».

К характеристике, данной Анной Комниной, следует добавить следующее: Боэмунд, будучи едва ли не самым жадным среди вождей крестоносцев, в то же время был, несомненно, наиболее одаренным и умным из них. Он обладал недюжинными военными и — что не менее существенно — дипломатическими способностями и с самого начала принялся обдуманно и методически претворять в жизнь собственные планы. Он был настоящим Одиссеем своего времени, и не только потому, что провел большую часть жизни в бесчисленных походах и приключениях. Окруженный постоянными опасностями и множеством врагов, он всякий раз находил выход из, казалось бы, безнадежного положения, раз за разом переигрывая своих противников. В этом Боэмунду действительно не было равных в то время.

* * *

В октябре 1096 года войско Боэмунд а Тарентского погрузилось на корабли и, переплыв через Адриатическое море, высадилось на западном берегу Балканского полуострова. Отсюда италийские норманны двинулись через византийские Македонию и Фракию к столице империи Константинополю. Приход Боэмунда, как и других участников крестового похода, император Алексей Комнин встретил недружелюбно и без тени доверия. Анна вспоминала: «Он боялся их прихода, зная неудержимость их натиска, неустойчивость и непостоянство нрава и все прочее, что свойственно их природе и неизбежно из нее вытекает: алчные до денег, они под любым предлогом легко нарушают свои же договоры. Алексей непрестанно повторял это и никогда не ошибался. Но самодержец не пал духом, а все делал для того, чтобы в нужный момент быть готовым к борьбе. Однако действительность оказалась гораздо серьезнее и страшней передаваемых слухов. Ибо весь запад, все племена варваров, сколько их есть по ту сторону Адриатики вплоть до Геркулесовых столбов, все вместе стали переселяться в Азию; они двинулись в путь целыми семьями и прошли через всю Европу.

Люди простые и искренние хотели поклониться Гробу Господню и посетить святые места. Но некоторые, в особенности такие, как Боэмунд и его единомышленники, таили в себе иное намерение: не удастся ли им в придачу к остальной наживе попутно захватить и сам царственный город».

Английский рыцарь

Опасаясь крестоносцев и, по возможности, мешая им, Алексей Комнин, вместе с тем, не прочь был использовать силы непрошеных гостей с Запада с выгодой для Византии. Он попытался склонить вождей крестоносцев принести ему ленную присягу такого содержания: «Все города и крепости, которыми они овладеют и которые прежде принадлежали ромейской империи, они передадут под начало того, кто будет назначен с этой целью императором». Таким образом, с помощью крестоносцев Византия могла добиться того, чего собственными силами не в состоянии была сделать: вернуть под свою власть территории, утраченные в разное время в результате завоеваний восточных народов, — и Малую Азию, и Сирию, и другие земли на Востоке. Боэмунд, прибывший в Константинополь в начале апреля 1097 года, довольно скоро согласился стать вассалом Алексея Комнина. Интересно, что обе стороны мало доверяли обещаниям друг друга. Хитрый норманн, по-видимому, воспринимал вассальную клятву как политический ход, да и Алексей I вряд ли всерьез собирался исполнять обязательства, которые принимал на себя как сюзерен по отношению к своим вассалам. Стараясь втереться в доверие к Алексею Комнину, Боэмунд даже пытался уговорить одного из руководителей крестового похода Раймунда Тулузского принести вассальную присягу константинопольскому императору. Но Раймунд, не столь изворотливый, как его будущий соперник, Боэмунд, отказался. Анна Комнина среди прочих приводит и такую историю, из которой явно видна степень недоверия между Алексеем Комниным и Боэмундом: «Приняв присягу, Боэмунд отправился в город Космидий, неподалеку от Константинополя, где ему было приготовлено жилье, а также накрыт богатый стол. Но повара принесли сырое мясо животных и птиц и сказали: "Мы приготовили эти блюда, как видишь, по нашим обычаям, но если они тебе не нравятся, то вот сырое мясо — его приготовят так, как ты захочешь". Сделать и сказать им это повелел сам император, который, веля подать князю Тарентскому сырое мясо, желал рассеять всякие подозрения на свой счет относительно возможного отравления своего врага. Но Боэмунд не купился даже на это: он не только не отведал кушаний, но даже не захотел дотронуться до них кончиками пальцев. Он тотчас оттолкнул их от себя и, не обмолвившись и словом о своих подозрениях, стал милостиво раздавать блюда присутствующим. Сырое же мясо он велел приготовить своим поварам, но также не притронулся к нему. На следующий день Боэмунд спросил тех, кому он раздал мясные блюда, как они себя чувствуют. Те отвечали: "Даже очень хорошо" и сказали, что не испытывают никакого недомогания. Тогда Боэмунд произнес: "А я, помня о своих войнах с Алексеем, побоялся: не решил ли он умертвить меня, подмешав к еде смертельный яд"».

Весной 1097 года крестоносцы перебросили свои войска в Малую Азию. Начался длительный, продолжавшийся свыше двух лет, поход к Иерусалиму.

Первая битва с сельджуками произошла за Никею, столицу султана Килидж-Арслана. Соединенные силы рыцарских армий приступили к осаде уже в мае 1097 года. В июне был предпринят общий штурм города. В штурме участвовал и византийский флот и сухопутные силы, посланные Алексеем I якобы в помощь крестоносцам, а на самом деле — для ограждения византийских интересов.

Византийский император решил, если предоставится удобный случай, сам захватить Никею, чтобы не зависеть от того, выполнят ли крестоносцы клятву, которую дали ему. Этот план император доверил единственному из своих приближенных, Витумиту, уже имевшему случай доказать свою надежность и предприимчивость в подобных делах. Он отправился в Никею и стал вести тайные переговоры с сельджуками, обещая им полное прощение императора, а с другой стороны грозя, что они станут жертвой мечей, если город захватят крестоносцы.

За время, минувшее с начала осады, сельджуки уже несколько раз обращались к султану за помощью, но Килидж-Арслан почему-то медлил. Поэтому, когда Витумит показал им письменные обещания императора на случай, если они сдадут Никею, они предпочли сдаться ему — по сравнению с крестоносцами Алексей казался им менее страшным.

Крестоносец

Но не прошло и трех дней с тех пор, как Витумит сумел договориться с сельджуками, как разнесся слух о приближении армии султана. Это известие ободрило осажденных. Они тотчас выслали посланника византийского императора из города.

Сражение крестоносцев с войском Килидж-Арслана произошло у стен Никеи. Целый день оно шло с равным успехом, когда же солнце «склонилось ко мраку», сельджуки обратились в бегство, и ночь положила конец сражению. Потерпев поражение, султан велел передать защитникам Никеи следующее: «Поступайте впредь, как сочтете нужным».

Потеряв надежду на помощь султана, сельджуки возобновили прерванные переговоры с Витумитом. Последний снова показал им текст императорской грамоты, где всем жителям Никеи было даровано прощение, а также содержалось обещание щедро одарить деньгами сестру и жену султана (они в это время находились в Никее). Ободренные такими обещаниями, сельджуки решили впустить византийское войско в город.

Витумит немедленно известил об этом римского полководца Татикия, командовавшего императорскими войсками под Никеей, письмом следующего содержания: «Добыча уже в наших руках, нужно готовиться к штурму стен, пусть и крестоносцы делают то же самое, но не доверяй им ничего, кроме круговой атаки стен; скажи им, что с восходом солнца нужно окружить стены и начинать штурм».

Хитрость состояла в том, что такое распределение сил давало возможность оставить крестоносцев в неведении о плане Алексея I и, кроме того, создать у них впечатление, будто город взят с боя.

На другой день, когда «воинство Христово» с жаром ринулось на приступ, греческие части были впущены в город, а за ними ворота закрылись. На башнях Никеи сразу же были подняты византийские флаги.

Рыцари, возлагавшие надежды на богатую добычу, обманулись. Впрочем, не таков был Боэмунд, чтобы не отплатить коварному византийскому императору. Вскоре для этого представилась отличная возможность, которую наш герой, конечно, не упустил.

21 октября 1097 года крестоносцы подошли к Антиохии. Это был один из самых значительных городов восточного Средиземноморья. С последней трети X века она принадлежала Византии, но в 1084—1085 годах ее захватили сельджуки. Антиохия была городом-крепостью: ее окружали стены такой толщины, что по ним, как рассказывают современники, могла проехать четверка лошадей; к тому же вдоль стен имелось 450 башен, а юго-западная часть города была расположена на крутых горах.

Овладеть этим городом, игравшим очень большую роль в восточной торговле, было задачей хоть и трудной, но весьма заманчивой для западных рыцарей. Они начали осаду, но действовали крайне неумело: искусство осадной войны было им почти незнакомо, так что крестоносцы допустили много промахов. В течение нескольких месяцев они терпели неудачу за неудачей. Из-за этого многие рыцари предпочитали попросту грабить и разорять богатые окрестности Антиохии. Кроме того, неправильная осада — например, с юга город вообще не был блокирован — способствовала тому, что осажденные то и дело совершали вылазки, тревожили крестоносцев, мешали доставке продовольствия.

Осада затянулась; полили бесконечные дожди. На третьем месяце осады все ресурсы крестоносцев оказались на исходе. Еще недавно пировавшие крестоносцы стали испытывать голод, рыцари приуныли. И тут пришло известие, что с востока к Антиохии приближается многотысячная армия мосульского эмира Кербуги.

Крестоносцы

Всеми этими обстоятельствами воспользовался Боэмунд, причем исключительно к собственной выгоде. Когда «освободители Гроба Господня», терзаемые голодом и страхом перед будущим, совсем было повесили головы, князь Тарентский стал действовать с удвоенной энергией. Трудности, лишения и опасности только придавали дополнительных сил этой незаурядной личности.

В первую очередь Боэмунд решил избежать ошибки, совершенной при взятии Никеи, то есть избавиться от византийского войска и его военачальника, уже известного нам Татикия. При встрече Боэмунд сказал ему: «Заботясь о твоей безопасности, я хочу открыть тебе тайну. До графов дошел слух, который смутил их души. Говорят, что войско Кербуги пришло сюда по просьбе императора. Графы поверили и покушаются на твою жизнь. Я исполнил свой долг и известил тебя об опасности. Теперь твое дело позаботиться о спасении своего войска». Напуганный Татикий снялся с лагеря, погрузил войско на корабли и переправился на Кипр.

После ухода византийцев Боэмунд приступил ко второй части своего плана. На одной из башен той части укреплений города, которые осаждали его войска, нес охрану некий армянин. Боэмунд, прельстив его множеством обещаний, уговорил предать город. Армянин сказал ему: «Когда пожелаешь, дай мне знак, и я сразу передам тебе эту башню». Никому не говоря о своем договоре с армянином, Боэмунд обратился к предводителям крестоносцев: «Смотрите, сколько уже времени мы здесь бедствуем и не только ничего не достигли, но и вот-вот падем жертвой голода, если чего-нибудь не придумаем для своего спасения». Крестоносцы поинтересовались, что он предлагает. Тогда Боэмунд ответил: «Не все победы Бог дает одержать нам, полководцам, оружием, и не всегда добываются они в сражении. То, что не дает бой, нередко дарит слово, и лучшие трофеи воздвигает приветливое и дружеское обхождение. Поэтому не будем понапрасну терять время, а лучше до прихода Кербуги разумными действиями обеспечим себе спасение. Пусть каждый на своем участке постарается уговорить стража стены сдать город. А тот, кому первому удастся это, если хотите, станет командовать в городе до тех пор, пока не придет человек от императора и не примет от нас Антиохию».

Боэмунду удалось получить у графов согласие. В ночь на 3 июня 1098 года Боэмунд подошел к башне, и армянин согласно уговору открыл ворота. Князь Тарентский ввел свой отряд в Антиохию. Одновременно крестоносцы произвели штурм города в других местах. Сельджуки были застигнуты врасплох, и город, таким образом, перешел к крестоносцам.

Победители с избытком вознаградили себя за лишения предшествующих месяцев осады: они устроили страшную резню в Антиохии, предав смерти всех жителей, не бывших христианами, дочиста разграбив город и уничтожив во время пиршеств скудные запасы, которые еще оставались в городе после длительной осады.

Вскоре крестоносцам удалось одержать победу над значительно превосходившей их по численности армией Кербуги. Главная заслуга в этом вновь принадлежала Боэмунду, которому графы вынуждены были, несмотря на все свое нежелание, вручить на две недели верховное командование.

Так в 1098 году было основано второе крупное владение крестоносцев — княжество Антиохийское. Новоиспеченный князь Боэмунд Антиохийский, добившись своего, перестал помышлять о продолжении похода. «Святая земля» его больше не интересовала: он нашел свою «святыню», где можно было прекрасно поживиться.

Боэмунд тотчас же забыл о вассальной клятве, данной им византийскому императору. Когда же племянник Боэмунда Танкред завладел городом Лаодикией, Алексей I отправил Боэмунду письмо следующего содержания: «Тебе известны клятвы и обещания, которые давал ромейской империи не ты один, но все вы. Теперь же ты, первый нарушив клятву, завладел Антиохией и наряду с другими крепостями подчинил себе даже Лаодикию. Итак, уйди из Антиохии и изо всех других городов, как требует справедливость, и не навлекай на себя новую войну».

Боэмунд отвечал ему так: «Виноват в этом не я, а ты. Обещав следовать за нами с большими силами, ты не захотел подтвердить свое обещание делом. Мы же, подступив к Антиохии, сражались с неприятелями и испытали такой голод, какой не испытывал еще никто из людей, так что многие из нас ели даже мясо, запрещенное законом. В то время, как мы стойко переносили все это, тот, кого ты дал нам в помощники, верный слуга твоего владычества Татикий, бросил нас среди опасностей и ушел. Мы же вопреки всякой вероятности взяли город и даже обратили в бегство пришедшие на помощь антиохийцам войска Кербуги. Справедливо ли, чтобы мы так легко оставили то, что добыто нашим потом и страданиями?»

На этот раз император ничего не смог сделать. Но судьба еще несколько раз сводила лицом к лицу Алексея I и Боэмунда.

А пока князь Антиохский затеял войны с соседями, стараясь расширить свои владения. И, казалось, удача отвернулась от него: в 1101 году он попал в плен к одному сельджукскому эмиру. О том, что происходило, пока Боэмунд находился в плену, рассказывает монах Ордерик Виталий в своей «Церковной истории» (XII век).

В 1101 году Боэмунд предпринял поход против сельджуков. Далиман — султан в Месопотамии — неожиданно напал на него с огромной армией. В бою полегло множество рыцарей, а Боэмунд вместе с другими попал в плен. Алексей Комнин, узнав о пленении Боэмунда, сразу отправил послов к Далиману, предлагая огромный выкуп за Боэмунда, но султан отказал императору, решив, что пленник, которого сельджуки называли «маленьким богом христиан», навечно останется у него.

У Далимана была дочь по имени Мелазия, весьма красивая, чрезвычайно умная и пользовавшаяся большим влиянием в доме отца. Она частенько посещала темницу, где сидели Боэмунд и его товарищи по несчастью, рассуждала с ними о христианской вере и старалась заручиться их расположением и дружбой. Знал ли об этих беседах Далиман, неизвестно; возможно знал, но доверял благоразумию дочери.

Крестоносцы пробыли в заключении около двух лет, когда вспыхнула междоусобная война между Далиманом и его братом Салиманом. Султан во главе своего войска выступил навстречу противнику. Тогда Мелазия предложила пленникам следующее: «Я издавна слышала от многих похвалы военному искусству франков и хотела бы видеть тому доказательство при той схватке, которая предстоит моему отцу, с тем, чтобы «что испытано слухом, пусть то подтвердится опытом зрения»». Боэмунд отвечал ей: «Счастливая и благородная дама, если благополучию вашего отечества будет угодно, чтобы нам было дозволено идти на поле битвы с нашим рыцарским вооружением, то, без сомнения, мы покажем ясно, с мечом и копьем в руках, какие удары наносятся руками франков, и представим доказательство того в вашем присутствии на ваших неприятелях».

Мелазия взяла с них клятву, что они ничего не предпримут против ее воли, и открыла Боэмунду и другим пленникам свой план: «Спешите на помощь отцу, который уже готов вступить в битву. Если вы победите, то не преследуйте неприятеля, возвратитесь скорее назад и не слагайте оружия, пока я не прикажу вам того. Между тем я прикажу всем стражникам спуститься к нижним воротам и оставаться со мной на дворе, как бы в ожидании вас. По вашему возвращению я повелю им наложить на вас оковы, тогда вы броситесь на них, схватите и заключите в темницу вместо себя. Овладев крепостью, удерживайте ее в своей власти, пока не заключите выгодного мира с моим отцом». Говоря так, Мелазия вооружила рыцарей и выпустила их на свободу. Стражникам, охранявшим их, она поведала следующее: «Отец дал мне власть вооружить христиан и выслать на поле битвы для нашей защиты. Если они победят врага, честь и преимущества останутся за нами. Если же они падут под мечом противников, то и в этом случае нам нет беды в погибели этих чужеземцев».

Сельджукское оружие X—XI вв.

В полном вооружении крестоносцы отправились на битву. Когда они прибыли к месту сражения, битва уже началась, крестоносцы бросились вперед с воинским криком норманнов: «Да поможет нам Бог!». От этого крика и натиска рыцарей войско Салимана поколебалось. Кроме того, в его войске находилось немало христиан, которые, узнав знаменитого на весь Восток Боэмунда, пришли в восторг, оставили Салимана и присоединились к своим братьям.

Бой был жестоким, армия Салимана обратилась в бегство. Войско Далимана преследовало отступающих весь день и практически истребило неприятельскую армию. Между тем «пленники» возвратились назад и нашли у башни Мелазию, которая ожидала их вместе с тюремной стражей. Увидев Боэмунда и его спутников, она сказала стражникам: «Франки, без сомнения, честный народ и хорошо держат данное слово. Идите им навстречу, отберите оружие и отведите в темницу, пока мой отец, возвратившись, не наградит достойно их мужество». Но тут крестоносцы окружили стражу, схватили и заключили вместо себя в темницу, а потом без малейшего шума и не проливая крови, овладели башней. Ведь город был пуст, потому что все войско ушло с Далиманом; в домах оставались дрожащие от страха женщины и дети. Эта башня соприкасалась с главным дворцом султана.

На следующий день в город вернулся Далиман с войском. Дочь выбежала к нему, окруженная юными подругами: «Привет тебе, — говорила она, — славному победителю!». Но Далиман остановил эти проявления радости словами: «Молчи, презренная распутница! К моему посрамлению, ты доставила оружие моим врагам, вместе с которыми ты будешь сожжена, как преступная изменница».

Однако, когда крестоносцы увидели из башни, что происходит, Боэмунд сказал: «Смотрите, наша благодетельница повергнута в страх; теперь нужно выйти и помочь ей изо всех сил». Боэмунд со товарищи спустились во двор, окружили Далимана и его приближенных и быстро овладели всеми важнейшими пунктами дворца. Однако, несмотря на представившуюся возможность, мусульман крестоносцы не перебили, сдержав данную Мелазии клятву.

Мелазия, взявшая таким образом верх над своим отцом, потребовала от него: «Заключите мир с христианами; и пока вы живете, да сохранится между вами нерушимая дружба. Освободите всех пленных, которые живут на вашей земле, и они со своей стороны пусть возвратят вам ваших подданных, находящихся в их власти. Наградите достойным образом за славные услуги Боэмунда и его соратников, с помощью которых вы одержали победу. Знайте, кроме того, что я христианка, что я желаю возродиться таинствами закона Христа и что я не останусь более жить с вами».

В результате Боэмунд запер Далимана и всю его свиту в отдельный покой, охрана которого была поручена вооруженной страже, и распоряжался дворцом султана и всем, что в нем находилось, 15 дней. За это время, по совету Мелазии, он отправил гонцов в Антиохию, к своему племяннику Танкреду, с просьбой привести отряд рыцарей, чтобы обезопасить себя при возвращении домой.

Когда отряд рыцарей прибыл, Далиман вынужден был заключить вечный мир с Боэмундом, отпустить на свободу всех пленников-христиан и извлечь из своей сокровищницы большие суммы для подарков, которыми он щедро одарил всех.

Боэмунд, опасаясь какой-либо хитрости или коварства со стороны султана, держал Далимана в заложниках до тех пор, пока не достиг границ своего княжества, а затем отпустил его. Мелазия покинула дворец своего отца вместе с франками, приняла христианство и вышла замуж за Рожера, двоюродного брата Боэмунда. Так счастливо окончился плен нашего героя.

В 1107 году Боэмунд, оставив Антиохию своему племяннику Танкреду, отправился в Европу, где намеревался собрать силы для нового крестового похода, теперь уже против Византии, которая не отказывалась от попыток вернуть себе Антиохию.

Путешествие морем в Европу было делом небезопасным, так как византийский флот господствовал в то время в восточном Средиземноморье, поэтому Боэмунд придумал следующее. Он пустил слух о своей кончине, и когда он достаточно разошелся по соседним государствам и даже достиг Византии, мнимый покойник велел приготовить деревянный гроб и судно для его перевозки и отплыл в Европу. Внешне казалось, что везут настоящего покойника; пока процессия двигалась сушей, Боэмунд лежал в гробу, а его спутники рвали на себе волосы и громко рыдали. Когда же корабль выходил в море, притворство заканчивалось, Боэмунд мог «воскреснуть».

Чтобы от «трупа» шел соответствующий запах, в гроб «покойного» положили зарезанного петуха. Уже на пятый день от петуха пошел нестерпимый дух. Тем, кто видел эту процессию, легко было обмануться: сомнений в том, что этот тяжелый дух исходит от Боэмунда, ни у кого не возникало. Анна Комнина, люто ненавидевшая Боэмунда, все же отдавала должное его изобретательности и в данном случае его терпению. Она писала: «Больше всего наслаждался этой гадкой выдумкой сам Боэмунд, и я удивляюсь, как его нос мог вынести такую атаку, ведь Боэмунд живой лежал рядом с мертвечиной. Из этого случая я поняла, что все племя варваров не знает удержу в своих стремлениях и готово добровольно вытерпеть любые страдания. В первый и единственный раз видела наша земля подобную хитрость варвара, целью которой было ниспровержение ромейского владычества. Никогда прежде ни варвар, ни эллин не придумывали против врагов ничего подобного, да и будущие поколения, я полагаю, такого не увидят».

Флот крестоносцев

Достигнув острова Корфу, где было уже безопасно, мнимый мертвец «восстал из гроба», отправился к правителю города и с надменным видом потребовал передать императору Алексею I следующее: «К тебе обращается тот самый сын Роберта, Боэмунд, чье мужество и упорство уже давно познали и ты, и твоя империя. Бог свидетель, ни в каких случаях я не терпел зла, причиненного мне. С тех пор как я через земли ромеев дошел до Антиохии и покорил своим копьем всю Сирию, я пережил много горького из-за тебя и твоего войска. Но знай: умерев, я снова воскрес и ушел из твоих рук. Скрывшись под видом мертвеца от всех глаз, от всех рук и подозрений, я ныне живу, хожу, дышу воздухом и шлю отсюда, из Корфу, твоей царственности ненавистные тебе вести. Ведь ты не обрадуешься, узнав, что город Антиохию я поручил Танкреду, моему племяннику (а он достойный противник для твоих военачальников), что сам я возвращаюсь на родину. Живой, я умер, и мертвый, воскрес, чтобы поколебать подвластную тебе Романию. Я не перестану заливать потоками крови твои земли и города, пока не водружу свое копье в самой Византии».

Боэмунду действительно удалось собрать войско, и вскоре он начал войну с Византией. Так судьба вновь свела этих непримиримых противников. И как и раньше, и Алексей I, и Боэмунд ни перед чем не останавливались, чтобы переиграть друг друга.

Когда их войска встретились, Алексей, решив не вступать в открытое сражение с Боэмундом, отвел армию за гребни холмов, оставив долину в качестве нейтральной зоны. Император считал, что таким образом он сведет до минимума возможность сношения между своими воинами и воинами Боэмунда, коварства которого небеспричинно опасался Алексей. Попросту говоря, император боялся измены в рядах своего войска.

Но и сам Алексей не прочь был одолеть противника хитростью. Летописец императора, его дочь Анна, свидетельствует: «Мой отец-самодержец не боялся опасностей и много испытал их на своем веку. Однако он во всем руководствовался разумом и, несмотря на свое горячее желание вступить в бой, стремился одолеть Боэмунда иными средствами. Ведь, как мне кажется, полководец не должен во всех случаях стремиться оружием одержать победу, но иногда, когда время и обстоятельства это позволяют, может для завоевания полной победы прибегнуть к хитрости. Да и вообще бывают случаи, когда врага лучше одолеть коварством. Вот и тогда самодержец затеял хитрость».

Желая вызвать разногласия между Боэмундом и его союзниками, а еще лучше, вообще разорвать их союз, Алексей придумал следующее. Он призвал трех самых верных своих сподвижников и выяснил, кого считают самыми преданными и близкими Боэмунду людьми. Алексей заявил, что хочет привлечь этих людей на свою сторону: «Если нам удастся, мы с их помощью внесем раздор во все вражеское войско». Кроме того, он попросил у своих приближенных предоставить ему по одному человеку из числа наиболее преданных и умеющих держать язык за зубами слуг, чтобы отправить письма в стан врага. Такие люди были предоставлены императору.

Алексей составил письма тем троим самым близким соратникам Боэмунда. В них император не только выражал благодарность, но и сулил царские дары, увещевал и в будущем сохранять и проявлять преданность ему и не иметь от него никаких тайн. Таким образом, при прочтении письма складывалось впечатление, что адресат прежде писал Алексею, а это письмо — ответ. Император собирался устроить дело так, чтобы эти письма попали в руки Боэмунда. Алексей рассчитывал, что после этого Боэмунд начнет дурно с ними обращаться или даже порвет с ними. Самым же удачным вариантом развития событий было бы, если бы эти доверенные лица восстали против Боэмунда.

Когда предоставленные в распоряжение императора слуги с фальшивыми письмами отправились в лагерь Боэмунда, Алексей отправил еще одного верного человека с приказом скрытно следовать за гонцами, когда же те приблизятся к вражескому лагерю, обогнать их и явиться к Боэмунду, выдавая себя за перебежчика. Затем, в знак своей преданности, недвусмысленно уличить тех, кому направлены письма. Лжеперебежчик явился в лагерь крестоносцев и поведал все, что велел Алексей, добавив, что гонцы с письмами от императора к «изменникам» должны скоро прибыть. Боэмунд отправил людей перехватить гонцов, изъятые у них письма прочел и пришел в растерянность.

Пока он размышлял, подозреваемых заключили под стражу, а Боэмунд почти неделю мучительно думал, что делать дальше. Вызвать арестованных и высказать им в лицо о подозрениях, имеющихся на их счет? Вызвать после дознания или без дознания? Если они виновны, кого поставить на их место? Ведь все они были людьми знатными и уважаемыми в войске. Боэмунд прекрасно понимал, какой ущерб нанесет опала и поэтому решил это непростое дело так: освободил всех троих из под стражи, приветливо обошелся с ними и сохранил им прежнее положение и при нем, и при войске. Похоже, Боэмунд все-таки раскусил тайный смысл писем Алексея и в очередной раз переиграл изощренного в коварстве византийского императора.

* * *

Однако намерение «вонзить копье в самой Византии» Боэмунд так и не сумел осуществить: ромеи разбили его при Диррахии, и он окончил свои дни в Италии. Остается только пожалеть, что этот блестящий знаток и мастер тайной войны не оставил нам своих воспоминаний, ведь они, без сомнения, стали бы настольной книгой для следующих поколений рыцарей «плаща и кинжала».

 

Глава 15.

ДВОЙНАЯ МОРАЛЬ «ВОИНСТВА ХРИСТОВА»

Крестовые походы… Чем на самом деле они были? Являлись ли они актом благочестия, предпринятым Западом во имя высоких религиозных идеалов, «священными войнами», «вооруженными паломничествами», единственным или главным двигателем которых была религия? Или есть другие ответы на столь непростой вопрос. Попробуем разобраться. И начнем с предыстории крестовых походов, с понтификата папы Григория VII (1073—1085) Гильдебранда, который дал идеологическое обоснование крестоносному движению на Восток.

* * *

Одна из самых ярких личностей на папском престоле, Григорий VII долго вынашивал идею организации военного похода на Восток под лозунгом защиты христианской веры и помощи грекам против мусульман-сельджуков. В своих проповедях он призывал выручить восточную церковь из беды и не скупился на обещания небесных наград тем, кто согласится воевать с неверными. «Бейтесь смело, — увещевал Папа верующих, — чтобы снискать в Небесах славу, которая превзойдет все ваши ожидания. Вам представляется случай малым трудом приобрести вечное блаженство».

Однако под призывами к защите христианской веры скрывались несколько иные намерения Рима. По крайней мере, восточная церковь чувствовала себя вполне уверенно и, во всяком случае, не просила помощи у Рима. Политика западной церкви во многом была чисто прагматической. Религиозные интересы, о которых так красноречиво говорил Григорий VII, вряд ли имели для него, этого политика от церкви, первостепенное значение. Переписка Григория VII свидетельствует, что он не считал нужным настаивать на каких-либо принципиальных различиях между христианством и исламом, когда этого требовали политические интересы Рима. Например, в письме 1076 года к мусульманскому князьку Аль-Насиру в Алжире Папа заявил без обиняков, что «мы и вы веруем в одного Бога, хотя и разными способами», что «мы все равно почитаем Его и воздаем Ему ежедневные хвалы, как Творцу небесному и управителю этого мира». Так Григорий VII добивался от Аль-Насира содействия римским купцам, которые отправились в его владения.

Вернуть греческую церковь в лоно римской, иначе говоря, овладеть богатствами православной церкви, расширить сферу влияния католицизма за счет Византии, насильственным путем включить ее в орбиту папского влияния — таковые были истинные цели Григория VII. Папа утверждал в своих письмах, что хотел бы положить душу свою «за заморских братьев-греков». Возможно, и так, но бесспорно и то, что более этого Григорий VII стремился восстановить единство церквей под своей властью ради распоряжения доходами не только католических, но и православных земель.

План организации военного похода на Восток, задуманный в 70-х годах XI века, получил дальнейшее развитие у преемников Григория VII. Обстановка, создавшаяся в течение последних десятилетий этого столетия в странах восточного Средиземноморья, благоприятствовала реализации замыслов римской курии. В полной мере планы Григория VII воскресил папа Урбан II, понтификат которого приходится на 1088—1099 годы. И не просто воскресил, но и дополнил: не только Византия — все восточное Средиземноморье должно было, согласно его намерениям, стать объектом притязаний римско-католической церкви. Вместе с тем Урбан II представил эти планы более детально, чем Григорий VII, не гнушаясь откровенной лжи и демагогии самого низкого пошиба.

В ноябре 1095 года во французском городе Клермоне Урбан II выступил с торжественной речью прямо под открытым небом перед огромными толпами людей. Он призвал верующих взяться за оружие против «персидского племени турок». Воззвал к крестовому походу на Восток. Не пожалел красок, чтобы живописать мнимые бедствия «восточных братьев» по вере от язычников-сельджуков и таким образом накалить до предела религиозный фанатизм своих многочисленных слушателей. Урбан II стремился изобразить предприятие, затеваемое римским престолом, как войну ради «освобождения Гроба Господня в Иерусалиме». Папа обещал участникам похода — «мученикам за веру» — отпущение грехов, вечную награду на Небесах и пр. Все эти обещания были закреплены особым постановлением Клермонского собора.

Рыцарь и его слуги

Облачение и вооружение крестоносцев XII—XIII вв.

Но Урбан II прекрасно понимал, что одних посулов загробного блаженства недостаточно для привлечения нужного количества людей. Поэтому он счел необходимым прибегнуть к обещанию наряду с «небесными» и земных благ. Бедняков, которые примут обет идти в «святую землю», ожидает не только спасение на Небесах, — победа над «неверными» принесет и ощутимые земные выгоды. Там, на Востоке, бедняков ждет иная, безбедная жизнь. Земля в этих странах «течет медом и млеком». «Иерусалим — этот пуп земель, земля плодоноснейшая по сравнению со всеми остальными, она словно второй рай». «Кто здесь горестны и бедны, там будут радостны и богаты!» В этом месте речь Урбана II была прервана громкими возгласами: «Так хочет Бог! Так хочет Бог!»

Речь Урбана II была рассчитана не только на народные массы. Прежде всего Папа склонял к завоеванию восточных стран оскудевшее рыцарство и тех крупных феодалов, которые стремились расширить свои владения. Рыцарей он соблазнял перспективами грабежей и территориальных захватов в богатых восточных странах. Он напоминал «отпрыскам непобедимых предков» о земельной тесноте, в которой они живут: «да не привлекает вас эта земля, которую вы населяете, в которой вас становится все больше, богатства же не умножаются». Папа прямо звал рыцарство к грабежу Востока, к тому, чтобы «захватить сокровища врагов». В своей речи Урбан II, как ни старался, не смог скрыть обширные планы, которые связывал с предстоящим походом за апостольский престол. Римская курия рассчитывала силами крестоносцев нанести поражение сельджукам и, раздвинув границы влияния католической церкви за счет «освобожденных» единоверцев, захватить богатства восточных церквей. Именно в этом состояла важнейшая цель папства при организации крестовых походов.

Грубая и неприкрытая (как ни старались папы) корысть, характерная для папской курии, привела к тому, что двойная мораль стала нормой для «воинства Христова», можно сказать, что ею прониклись все, от простых рыцарей до европейских монархов. Высокие религиозные идеалы были отданы на заклание безжалостному «золотому тельцу», который требовал все новых и новых жертв: от прямого союза с врагами-мусульманами и открытой измены своим братьям-христианам до первых попыток огнем и мечом покорить Византию — цитадель восточного христианства.

* * *

Истинные мотивы, двигавшие крестоносцами, не составляли секрета и для их противников — сельджуков, которые были прекрасно осведомлены о том, что сильнейшим магнитом для крестоносцев являлось богатство. Интересно, как сельджуки пытались обращать пленных ими рыцарей в мусульманство. Рыцарю Райнальду Поршэ, например, они без обиняков заявили: «Если сделаешь это, мы дадим тебе все, что попросишь, — золото и серебро, коней и мулов, множество других драгоценностей, каких только сам пожелаешь». Сельджуки видели, с кем имеют дело, и редко ошибались в своих расчетах.

Во время Первого крестового похода при осаде Антиохии (1097—1098) крестоносцы, попавшие в крайне затруднительное положение, попытались завязать переговоры о союзе против сельджуков с мусульманским Египтом — факт, показывающий, что в критические моменты реальные политические интересы отодвигали в сторону всякого рода религиозные соображения. Но египетский визирь Аль-Афдал предложил неприемлемые для главарей крестоносного войска условия: раздел Сирии и Палестины, при котором Иерусалим остался бы за Египтом.

Конечно, ошибочным было бы представлять себе дело так, что рыцарство с полным безразличием относилось к религиозным призывам, выдвинутым католической церковью. Просто вполне земные грабительские цели большинства рыцарей в их собственном сознании сливались в одно целое с религиозным рвением. В представлении некоего усредненного рыцаря спасение «христианских святынь» символизировало подвиг, в котором «высшие» религиозные цели сливались с вполне земными, захватническими устремлениями. Разумеется, у кого-то вера была лишь ширмой алчности, мечтаний о вожделенных землях и богатстве, но все-таки изрядное количество тех, кто участвовал в крестовых походах, исходили из представлений, в большей или меньшей степени окрашенных в религиозные тона. При этом следует учитывать, что религиозный «пыл» проявлялся неравномерно в различные моменты крестового похода. Иногда религиозные чувства массы крестоносцев отступали на задний план. Или, наоборот, под прямым влиянием самого хода войны, побед или поражений, успехов или грозящей гибели участников похода словно обволакивало плотным покровом религиозного рвения и выполнение «официальной программы» крестового похода казалось вдруг делом первостепенной важности.

Государство крестоносцев

Как мы уже знаем, важнейшим результатом Первого крестового похода стало образование франкских государств на Востоке. Постоянные распри, вражда между франкскими феодалами, несогласие вассалов с сюзеренами, соперничество отдельных сеньоров друг с другом, феодальные мятежи против королей — вот характерные черты политической жизни этих государств. В 1132 году во время одного из таких мятежей граф Яффы Гуго II де Пюизе выступил против иерусалимского короля Фулька Анжуйского. Мало того, он попытался даже достигнуть соглашения с мусульманским командованием египетского гарнизона в Аскалоне. Дело дошло до того, что этого ревнителя католической веры пришлось на три года удалить за пределы Иерусалимского королевства. Но эта «крайняя» мера никого не напугала: то одни, то другие «борцы за дело Христа» вступали в союзы с мусульманскими правителями против своих же единоверцев.

Новые захватчики, потянувшиеся в «землю обетованную» после Первого крестового похода, в глазах старожилов являлись нежелательными конкурентами. Ревностные католики, они делали все возможное, чтобы навредить своим «ближним». Тем, кто обосновался на этих землях, страшнее всего было потерять приобретенное «праведными трудами», утратить исключительное право на обладание сирийско-палестинскими землями. Очень выразительно об этом писал безымянный французский хронист: франки, по его словам, сильнее страшились доблести латинян, прибывавших с Запада, чем коварства язычников, и потому старались воздвигнуть первым возможно больше препятствий. Часто случалось, что войны с сельджуками, которые крестоносные рыцари-«старожилы» начинали совместно с вновь явившимися к ним на «помощь» искателями наживы, заканчивались безрезультатно только потому, что, пока паломники дрались с «погаными», их «союзники», не дожидаясь исхода битвы, спешили заключить мир с врагом. Много историй такого рода можно найти у Вильгельма Тирского, да и у других хронистов тоже.

Но это были еще «цветочки», «ягодки» пришлось собирать во время Второго крестового похода.

Международная обстановка во время Второго крестового похода (1147—1149) была крайне сложной. Король Сицилии Рожер II повел широкую завоевательную политику в районе Средиземного моря. Норманнско-сицилийские рыцари возобновили наступление на Византию, начатое еще Робертом Гвискаром и Боэмундом.

Когда во Франции полным ходом развернулась подготовка ко Второму крестовому походу, ко двору Людовика VII прибыли послы из Сицилии, чтобы уговорить французского короля избрать путь в Сирию через владения Рожера II. Сицилийский король, официально именовавший себя «защитником христианства», втайне хотел привлечь на свою сторону сильнейших французских феодалов во главе с их королем для завоевания… Константинополя. Но старания сицилийских послов не увенчались успехом. Людовик VII и французские бароны предпочли направиться по той же дороге, по которой до того прошли германские крестоносцы: путь через владения византийского императора казался более безопасным.

Тогда Рожер II принялся действовать сам. Как раз в то время, когда германские крестоносцы продвигались по территории Византии, не гнушаясь открытыми грабежами, которые доставляли немало хлопот ее правителям, Рожер II открыл враждебные действия против Византийской империи.

Летом 1147 года сицилийский флот овладел островом Корфу, разорил Коринф и Фивы в Греции, опустошил Ионические острова. Мало того, чтобы обеспечить себе спокойный тыл, этот «защитник христианства» вступил в союз с египетским султаном. Получилась довольно оригинальная ситуация. Западные рыцари отправляются по зову католической церкви на «священную войну» против ислама, а в это время одно из католических государств заключает союз с мусульманским Египтом, косвенно используя крестовый поход в своих политических интересах, — для того, чтобы насколько возможно ущемить Византию. Именно таким образом еще в самом начале Второго крестового похода проявилась на деле «общность» интересов западных христиан!

В ответ на нападение Рожера II Византия мобилизовала свои силы против Сицилийского королевства. Для того чтобы развязать себе руки на Востоке, Византийский император Мануил Комнин — такой же «верный» союзник крестоносцев, какими они являлись по отношению к Византийской империи, — заключил мир с Иконийским султанатом, в борьбу с которым уже неудачно ввязалось германское рыцарство и с которым еще предстояло померяться силами французским рыцарям Креста.

Крестоносцы оказались между двух огней. С одной стороны, им нанес удар в спину «единоверный» католический государь: сицилийский король не только подписал соглашение с Египтом, но и напал на Византию, усилив там недоверие к крестоносному рыцарству и его предводителям. С другой стороны, планы западных захватчиков были поставлены под угрозу тем, что сама Византия заключила мир с сельджуками. Это означало, что в войне с Иконийским султанатом крестоносцам нечего было рассчитывать на поддержку Византии.

Нужно было как-то выходить из затруднительного положения и находить способы продолжения грабительской войны на Востоке. «Воинам Христовым» уже было не до щепетильности в религиозных вопросах. Так что, когда французское войско в конце сентября 1147 года подошло к Константинополю, в нем раздались голоса о необходимости взять силой столицу Византийской империи (неважно, что она христианская) и таким образом покончить с этим препятствием на пути к достижению конечной цели похода.

В окружении французского короля, сообщает летописец Одон Дейльский, высказывалась мысль о том, что нужно снестись с Рожером II, который уже вел войну против Византии, и, объединившись с королем Сицилии, сообща завоевать Константинополь. Особенно настойчиво такой план действий предлагал епископ Готфрид Лангрский. Он прямо обращал внимание рыцарей на то, что укрепления Константинополя находятся в ветхом состоянии, а сил для защиты города у византийцев немного, так что долгой осады город не выдержит и скоро окажется в руках крестоносцев.

Благочестивого епископа нисколько не останавливало, что Византия — христианское государство. Человек «святых нравов», по отзыву хрониста, епископ Лангрский изощрялся в доказательствах того, что захват Константинополя не нанесет ущерба делу Креста. Завоевание Константинополя, — по словам епископа, — только по видимости будет противоречить христианству, но на деле, раз византийский император неоднократно поддерживал мусульман и воевал с сирийскими крестоносцами, захват Константинополя дело чуть ли не богоугодное. Такова была нехитрая логика этого «весьма мудрого», как утверждает Одон Дейльский, человека.

Сельджукские воины XI в.

Истоки этой «мудрости» найти несложно. Еще первые пропагандисты крестовых походов — Григорий VII и Урбан II — думали о том, чтобы при помощи «священной войны» создать подходящую обстановку для подчинения византийской церкви папству. И предложение захватить Константинополь, впервые внесенное видным сановником католической церкви в таком неприкрытом виде, было лишь одним из наиболее циничных проявлений старых антивизантийских замыслов папского престола.

В 1147 году эти планы не удалось претворить в жизнь. Французские бароны отвергли советы папского клеврета, хотя многие одобрительно отнеслись к предложению Готфрида Лангрского.

Наиболее ярко моральный облик «воинства Христова» во Втором крестовом походе проявился во время осады Дамаска в 1148 году. Этот город осадила армия французских крестоносцев во главе с королем Людовиком VII, ополчение германских феодалов во главе с императором Конрадом III и армия Иерусалимского королевства.

Дамаск защищали высокие стены с восточной и южной стороны; с запада и севера располагались густые и обширные сады, со всех сторон огороженные изгородями, земляными стенами и маленькими башнями, где можно было разместить стрелков. Когда началась осада, горожане отрыли еще и окопы.

Вообще, сады представляли собой густой лес, перерезанный узкими тропинками, где два человека с трудом могли бы пройти рядом. Крестоносцы, готовясь начать осаду, на военном совете определили прежде всего овладеть садами. Король Иерусалима Балдуин III шел первым во главе своей армии и рыцарей ордена тамплиеров; за восточными христианами выступили французские крестоносцы, предводительствуемые Людовиком VII. Император Германии, во главе своих войск, оставался в резерве и должен был защитить тылы.

Воины короля Балдуина III тщетно старались несколько раз прорвать ряды защитников садов; повсюду они встречали яростный отпор. Тогда германский император с небольшим количеством людей вышел вперед. Под неистовым напором его отряда враги устоять не смогли. Но один мусульманин, гигантского роста, вооруженный с ног до головы, преградил путь императору. Конрад принял бой. Обе армии прекратили сражение, наблюдая за поединком. Конраду удалось сбросить противника с коня, а потом одним ударом разрубить его тело на две части. Победа Конрада удвоила силы христиан и посеяла ужас среди защитников Дамаска, которые укрылись в городе и оставили сады во власти крестоносцев.

Высадка крестоносцев

Восточные писатели рассказывают, до какой степени несчастные жители города боялись победы христиан. Умоляя Аллаха о пощаде, они теперь спали на пепле, посреди главной мечети был выставлен Коран; женщины и дети собирались около священной книги, взывая к Магомету о помощи против их врагов. Осажденные уже думали покинуть город; они загородили улицы со стороны садов толстыми бревнами, цепями и кучами камней, чтобы замедлить продвижение осаждавших и дать себе время бежать через северные и южные ворота.

Христиане были так убеждены в том, что вот-вот захватят город, что их предводителей теперь занимал только один вопрос: под чью власть будет отдан Дамаск. Теодорих Эльзасский, граф Фландрии, приходивший два раза в Палестину еще до этого похода и оставивший своему семейству все свои владения в Европе, настоятельнее других просил для себя Дамасское княжество, в конце концов он одержал верх над остальными соискателями и соперниками. В результате в стане крестоносцев возникли разногласия. Одни впали в безразличие, другие вообще старались тайно помешать успеху предприятия, которое теперь не давало им никакой выгоды.

Когда в Дамаске узнали о разброде среди крестоносного воинства, осажденные начали тайные переговоры. Их угрозы, обещания и особенно подарки свели на нет последние остатки рвения и энтузиазма у христиан. Особенно они давили на баронов Иерусалимского королевства, убеждая их не доверять пришельцам с Запада, которые, по их словам, хотят овладеть христианскими городами в Азии. Предводители мусульман угрожали передать Дамаск в руки султана Мосула или новому властителю Востока, Нуреддину. Семена измены пали на благодатную почву. Бароны Иерусалимского королевства предложили такой план действий, который уничтожил все надежды не только на овладение Дамаском, но и возлагавшиеся на весь крестовый поход.

На военном совете иерусалимские сеньоры посоветовали переменить место нападения. «Соседство садов и реки, — говорили они, — препятствует выгодному размещению армии». Они настаивали, что на этой позиции христиан легко захватить врасплох и окружить, поэтому необходимо изменить направление действий и атаковать с южной и восточной стороны.

Большинство предводителей западных крестоносцев имело больше отваги, чем благоразумия, и поэтому, не догадываясь о тайных планах иерусалимских баронов, ради поддержки которых и была начата эта война, они согласились с этим планом. Переменив направление атаки, христианская армия оказалась перед неприступными стенами, к тому же местность, которую она теперь занимала, была безводной и бесплодной.

Едва крестоносцы расположились лагерем на новом месте, как Дамаск принял в свои стены подкрепление из 20 тысяч курдов и турок, решившихся защищать его. «Осажденные, храбрость которых возвысилась от присутствия этих союзников, облеклись, — говорит арабский историк, — щитом победы и сделали несколько вылазок, при которых одержали верх над христианами. Крестоносцы несколько раз подступали к городу и были постоянно отражаемы. Стоя на бесплодной почве, они испытывали недостаток во всем… Христианская армия готова была сделаться добычей всех ужасов голода. Между осаждающими вспыхнул раздор; в лагере крестоносцев только и говорили о вероломстве и измене; христиане Сирии и христиане европейские не соединяли более своих сил при нападении на город. Вскоре узнали, что султаны Алеппо и Мосула появились с многочисленной армией; тогда совсем отчаялись овладеть Дамаском, и осада была снята».

Большая часть арабских писателей и латинских хронистов подробно описывают осаду Дамаска, и хотя они приводят противоречивые сведения, тем не менее все сходятся во мнении, что отступление христиан было результатом измены. Анонимный автор «Деяний Людовика VII», сам очевидец, уверяет, что вожди Дамаска вели тайные переговоры с баронами Сирии, обещая им великие сокровища, если только они согласятся убедить короля Франции оставить место, занимаемое армией. «Эти бароны, имен которых история не желала произносить, — говорит автор, — чтобы спасти их потомство от стыда подобных воспоминаний, советовали Людовику перейти на другую сторону Дамаска. О горе! Их совет был принят». По свидетельству одного восточного историка, король Иерусалимский принял от жителей Дамаска значительные суммы, но был обманут осажденными, которые доставили ему свинцовую монету, «покрытую листовым золотом».

Но горькие уроки Второго крестового похода, похоже, не пошли впрок. Во время Третьего крестового похода (1189— 1192), когда отряды Фридриха Барбароссы, накануне похода договорившегося было с византийскими послами в Нюрнберге о свободном продвижении германцев через владения Византии, открыли по сути дела военные действия против нее; сам германский император стал помышлять об осаде Константинополя. В ноябре 1189 года Фридрих Барбаросса писал своему сыну: «Направь послов в Геную, Венецию, Анкону, Пизу и другие места с просьбой о помощи, — пусть они в марте встретятся вместе с нами у Константинополя, и мы атакуем этот город с суши и с моря». В свою очередь византийский император Исаак II Ангел подписал союзный договор с главным врагом участников Третьего крестового похода — султаном Саладином. Барбароссе в результате ничего не оставалось, как завязать отношения с Иконийским султанатом. Фридрих Барбаросса заручился обещанием султана Килидж-Арслана, враждовавшего тогда с Саладином, что немецкие рыцари смогут без особых затруднений пересечь Малую Азию. Так в 1189 году оба христианских императора оказались в союзе с мусульманскими султанами.

* * *

Ко времени Второго и Третьего крестовых походов для огромного большинства их участников религиозные мотивы стали чем-то вроде механического привеска к подлинным, захватническим намерениям. Дело оставалось за малым — полностью разбить эту хрупкую религиозную скорлупу. Что и случилось в 1204 году, когда участники Четвертого крестового похода захватили столицу Византийской империи — Константинополь, представ перед всем миром в своем истинном разбойничьем обличье. Впрочем, не будем забегать вперед.

 

Глава 16.

КОРОНОВАННЫЙ УЗНИК

Среди коронованных особ Средневековья было немало таких, которые долгие годы провели в застенках своих врагов. Не стал исключением и английский король Ричард Львиное Сердце, хорошо знакомый читателям по знаменитому роману Вальтера Скотта «Айвенго». И ему выпала незавидная роль оказаться в заключении у врагов, и временами его жизнь, казалось, висела на волоске.

Пожалуй, ни одна королевская особа Средневековья не наживала с такой легкостью врагов, как английский король Ричард. Поэтому нет ничего удивительного, что в биографии нашего главного персонажа появились такие горькие и недостойные его венценосной особы страницы. Впрочем, следует начать с небольшого исторического отступления. Ведь Львиное Сердце вошел в историю не из-за тюремных эпизодов, а, главным образом, как центральная фигура Третьего крестового похода. И именно тогда созрел монарший заговор, приведший короля Ричарда в тюремные застенки. Впрочем, даже заговором это трудно назвать, скорее всего, это было патологическое желание великого множества врагов, которых нажил себе Львиное Сердце среди «сильных мира сего», видеть английского короля морально униженным, оскорбленным, а то и просто мертвым.

* * *

Второй крестовый поход (1147—1149) на Восток потерпел неудачу. Между тем, силы мусульманского мира неуклонно росли. В 70-х годах XII века на Востоке образовалось крупное государство, сплотившее значительную часть Передней Азии. В его создании видная роль принадлежала египетскому визиру Юсуфу Салах-ад-дину (называемому чаще Саладином), который в 1171 году захватил верховную власть в Египте, а несколько лет спустя объединил в единое государство Египет, часть Сирии и Месопотамии. Все ресурсы своего обширного государства султан Саладин направил на борьбу с крестоносцами-франками, задавшись целью, прежде всего, уничтожить Иерусалимское королевство.

Во второй половине сентября 1187 года войска султана осадили столицу главного государства крестоносцев. Малочисленный гарнизон был не в состоянии удержать город под натиском огромной мусульманской армии. Видя бесполезность дальнейшего сопротивления, население Иерусалима решило сдаться на милость победителя. 2 октября 1187 года ворота Иерусалима открылись перед саладиновым войском, которое и заняло город.

Ричард Львиное Сердце

Саладин

Печать Ричарда Львиное Сердце

Овладев Иерусалимом и подавив сопротивление последних крестоносных рыцарей во внутренней Палестине, Саладин попытался захватить Тир, защитой которого руководил итальянский маркиз Конрад Монферратский, но безуспешноно. Не удалось Саладину подчинить себе и главные центры крестоносцев на севере — Триполи и Антиохию.

Известие о падении Иерусалимского королевства поразило Запад как громом. Рассказывают, что папа Урбан III, узнав об этом, умер от потрясения. Его преемник Григорий VIII тотчас призвал к новому крестовому походу. Проповедь священной войны подхватил Климент III, через два месяца сменивший Григория VIII. И действительно, католической церкви удалось организовать новый, Третий крестовый поход. Одним из первых заявил о своей решимости «взять Крест» английский король Генрих II Плантагенет. Много сделавший для укрепления королевской власти в Англии, он в то же время на протяжении всего своего правления стремился к тому, чтобы Англия заняла прочные позиции в Средиземноморье. Усилия папской дипломатии оказали воздействие и на другого тогдашнего претендента на «мировое господство», однажды уже вкусившего горькие плоды крестового похода. Мы имеем в виду германского императора Фридриха Барбароссу (Рыжебородого), в качестве герцога Швабского участвовавшего в провалившейся экспедиции 1147—1148 годов. Печальный опыт не пошел впрок этому необычайно воинственному и агрессивно настроенному германскому правителю. Третьим государем, который также согласился отправиться в крестовый поход, был французский король Филипп II. «Священная война» представлялась ему подходящим способом поправить дела королевской власти во Франции, поднять ее престиж внутри страны и на международной арене, накопить силы и средства, нужные для того, чтобы окончательно подчинить себе Англию.

Однако в июле 1189 года Генрих II умер. На королевском троне его сменил сын Ричард, который вместо отца отправился в крестовый поход, где и получил прозвище Львиное Сердце. Он-то и станет главным героем нашего повествования. А скорее, антигероем.

* * *

Предводители крестового похода не имели единого плана военной кампании и с самого начала действовали обособленно друг от друга. В мае 1189 года первым пустилось в путь германское войско во главе с Фридрихом Барбароссой. Однако недолго длилось «победоносное» шествие воинственного германского крестоносца. 10 июня 1190 года при переправе через бурную горную речку неподалеку от Селевкии Фридрих Барбаросса утонул. Его смерть дезорганизовала войско. Часть крестоносцев тотчас же поспешила морем вернуться на родину, часть летом 1190 года погибла от чумы в Антиохии. Оставшиеся приняли участие в осаде Акры. Несколько позднее к Акре прибыл еще один небольшой германский отряд под командованием герцога Леопольда Австрийского.

А что же французские и английские «защитники Гроба Господня»? Только в июле 1190 года английские и французские войска, соединившись в Бургундии, выступили в поход. Оба короля заранее условились, что всю добычу будут делить поровну. Войска решили переправиться в Сирию морем: французы из Генуи, англичане из Марселя. В сентябре 1190 года оба войска прибыли на Сицилию и остановились неподалеку от Мессины; Решено было перезимовать на острове, с тем чтобы избежать опасностей зимнего мореплавания.

Английские крестоносцы сразу восстановили против себя местное население, ибо не гнушались грабежей и насилия. Однажды спор кого-то из английских рыцарей с мессинской торговкой хлебом перерос в драку «Христовых воинов» с единоверными мессинцами. Ричард тотчас же использовал это «событие»: он штурмовал Мессину с моря и с суши и взял город. Жители Мессины в полной мере испытали «благородство» Ричарда и его воинства, в течение нескольких часов грабивших, убивавших и насиловавших в городе. Именно мессинцы в «благодарность» за все содеянное дали английскому королю прозвище Львиное Сердце. Вскоре Ричард вмешался в борьбу баронских партий в Сицилии, выступив против нормандского правителя острова Танкреда. И решил привести в исполнение планы овладения Сицилией, которые вынашивались еще его отцом.

Фридрих II Гогенштауфен

А что же его венценосный союзник по священной борьбе? Следует признать, что отношения вождей двух крестоносных армий (и до этого не слишком дружеские) с самого начала стали портиться. Немалую роль в этом сыграл Львиное Сердце. В искусстве наживать врагов он поистине не знал себе соперников.

Когда правитель Сицилии Танкред в знак примирения уплатил Ричарду колоссальную сумму в 20 тысяч золотых унций, то французский король законно потребовал от крестоносного «союзника» половину этой суммы (ведь они договорились делить добычу на равных началах). Но Львиное Сердце отдал Филиппу II лишь третью часть полученных от Танкреда денег. Жадность английского короля вызвала у Филиппа II сильное раздражение. Но основной причиной раздоров служила, конечно, захватническая политика Англии на Сицилии, шедшая вразрез с интересами Франции.

С новой силой «единство» между английскими и французскими крестоносцами проявились, когда они высадились в Сирии и присоединились к рыцарям, осаждавшим Акру.

Осада этой крепости продолжалась довольно долго. Она затянулась, между прочим, еще из-за того, что предводители воинства, осаждавшего город, перессорились между собой. Причиной ссор стали притязания на иерусалимский трон двух видных феодалов: Гвидо Лузиньяна и его соперника — Конрада Монферратского. Спор шел из-за пустого по существу титула: ведь Иерусалимское королевство находилось в руках Саладина, но, тем не менее, предводители крестоносцев вели спор со всем рыцарским пылом. Это парализовало силы осаждавших, тем более что Ричард Львиное Сердце поддержал притязания своего родственника Гвидо Лузиньяна, а Филипп II, разумеется, взял сторону маркиза Монферратского. Когда один король предложил на военном совете штурм Акры, другой воспротивился этому. Мнение Ричарда все же одержало верх. 11 июля 1191 года был предпринят штурм, и на следующий день город, обессиленный долгой осадой, сдался крестоносцам. И здесь Львиное Сердце не изменил своей натуре: когда крестоносцы заняли Акру, герцог Леопольд Австрийский поторопился поднять в городе свое знамя, которое Ричард приказал сорвать и бросить в грязь. Так английский король приобрел еще одного злейшего врага.

Не прошло и месяца после захвата Акры, как Филипп II, под предлогом болезни, отбыл в Тир, а оттуда отправился через Италию во Францию. Пока английский король воевал с «неверными», Филипп II отобрал французские владения английского короля, заключив союз против Ричарда с его младшим братом, Иоанном Безземельным, оставшимся править Англией в отсутствие короля. Мало того, по пути во Францию Филипп II договорился с германским императором Генрихом VI (встреча состоялась в Милане в декабре 1191 года) о совместных действиях против Ричарда. По словам английского хрониста Рожера де Говдена, «французский король добился от императора обещания, что тот возьмет в плен английского короля, если он будет возвращаться из Палестины через подвластные императору земли». Мы видим, что ловушка для Ричарда была приготовлена заранее, оставалось только ждать, когда английский король угодит в нее.

Совершенно беспринципную позицию занял другой «союзник» Ричарда, Конрад Монферратский. Он счел за благо попросту изменить крестоносцам и, перейдя к Саладину, от него получить права на палестинские города. Конрад намеревался вступить в союз с мусульманами и повести борьбу против вчерашних сподвижников-единоверцев: это ему казалось более выгодным, чем ожидать успехов крестоносцев, которыми командовал такой бесталанный военный предводитель, как Ричард. Смерть Конрада Монферратского, убитого в Тире в конце апреля 1192 года, помешала осуществлению этих тайных замыслов. Да и были ли они тайными для окружающих, например, для английского короля?

В смерти маркиза Конрада Монферратского много загадок. Был ли причастен Львиное Сердце к устранению правителя Тира? Были ли ему известны тайные замыслы Конрада? В этих вопросах пытались разобраться еще средневековые хронисты. Перескажем одну из версий, принадлежащую Бернарду Казначею.

В Тир прибыл купеческий корабль из страны ассасинов. Конраду Монферратскому, носившему титул короля Иерусалимского и правившему в то время Тиром, срочно нужны были деньги. Он послал своих людей на корабль и приказал взять на нем столько имущества, сколько удастся. Купцы сошли на берег, пожаловались маркизу, что их ограбили, и именем Бога просили возвратить то, что им принадлежит. Конрад отвечал, что они лишились не всего имущества, а та часть, которая досталась ему, у него и останется. Купцы пригрозили, что пожалуются своему властителю. Но маркиз отмахнулся от их угроз.

Вернувшись домой, купцы действительно пожаловались своему властителю, рассказав об убытках и обиде, нанесенной чванливым крестоносцем. Государь ассасинов для начала решил уладить дело миром. Он дважды обращался к Конраду с требованием вернуть награбленное добро, но оба раза получил вызывающий отказ.

Тогда государь ассасинов выбрал среди своих людей двоих и отправил их в Тир, чтобы умертвить крестоносца. Прибыв в город, эти ассасины приняли христианство, а один из них даже поселился в доме Конрада Монферратского. Однажды вечером — это произошло 29 апреля 1192 года — Конрад отправился ужинать к епископу Бове. Но так как отправился маркиз без предупреждения, оказалось, что епископ уже отужинал, и Конрад решил вернуться домой, к жене. По пути домой, когда он в сопровождении двух рыцарей въехал в узкую улицу, ему пришлось миновать двух людей, стоявших по обеим ее сторонам. Оба они приблизились к Конраду, один подал ему письмо, а когда маркиз взял его, другой ударил Конрада ножом и убил его.

Конник Саладина - мамелюк

В момент убийства король Ричард находился в Акре. Узнав, что маркиз убит, Ричард поспешил в Тир, взяв с собой племянника, Генриха Шампанского. Именно из-за этого и возникли подозрения, что Ричард принимал участие в убийстве маркиза: «ибо маркиз был убит во вторник, а следующий четверг Ричард женил Генриха Шампанского на вдове маркиза».

Как мы видим, версия о причастности английского короля к убийству Конрада Монферратского появилась еще в Средние века. Кстати, как и версия о его тесном «сотрудничестве» с ассасинами. Ходили даже слухи, что король Англии послал ассасинов во Францию умертвить короля Филиппа. Весьма вероятно, что слухи эти были вздорными, но Филиппу донесли об этом. И он настолько испугался, что долгое время запрещал допускать к себе кого бы то ни было, кроме тех, кто был хорошо известен.

Львиное Сердце продолжал вести войну с «неверными», совершая далеко не «рыцарские» подвиги в Святой земле. За время пребывания на Востоке он «прославил» свое имя не полководческими талантами, которыми он, похоже, не блистал, а грабежами и невероятной жестокостью. Достаточно сказать о резне, устроенной по его приказу после взятия Акры. В городе убили более 2000 мусульман. С тех пор в представлениях последователей Аллаха Ричард Львиное Сердце стал олицетворением кровожадности. Его именем матери заставляли умолкнуть хныкающего ребенка: «Не плачь, не плачь, — вот король Ричард идет!» Это же имя с проклятиями припоминал всадник, если его конь, напуганный чем-либо, неожиданно бросался в сторону: «Разве ты увидел короля Ричарда?» — раздраженно восклицал он.

В конце концов, когда военные силы крестоносцев основательно истощились в борьбе с Саладином, Ричард пошел на переговоры с противником. На это его толкнули и дурные вести, дошедшие до него из Англии и Европы. Так что, несмотря на данную Ричардом клятву не оставлять святые земли до полной победы над врагом, английский король заключил с Саладином перемирие на 3 года 3 месяца и 3 дня и поспешил на родину, чтобы приструнить своего младшего брата Иоанна и положить конец козням французского короля Филиппа II.

* * *

В 1192 году Ричард отправился назад и морем добрался до Сицилии. Входить в порты Южной Франции ему казалось опасным, поскольку большая часть баронов Прованса находились в родстве с Конрадом, маркизом Монферратским, а слухи о причастности Ричарда к его убийству уже проникли в Европу. Более того, Раймунд, граф Тулузский, верховный властитель всех земель к западу от устья Роны, был личным врагом Ричарда еще до крестового похода. Опасаясь, что недруги устроят ему какую-нибудь каверзу, Львиное Сердце вышел в Адриатическое море, отпустив большую часть своей свиты, чтобы не быть узнанным.

На его корабль напали пираты, но он сумел, правда, после довольно жаркой стычки, договориться с ними, пересел на один из их кораблей и уже на нем вошел в небольшую гавань на Истрийском берегу. Теперь Ричарда сопровождали нормандский барон Балдуин Бетюнский, два капеллана, Филипп и Ансельм, несколько тамплиеров и небольшое количество прислуги. Необходимо было получить охранную грамоту на проезд у властелина здешних земель, жившего в городе Горице.

Король послал за охранной грамотой одного из своих людей и приказал предложить владетелю Горица перстень, украшенный большим рубином, купленный в Палестине у итальянских купцов. Однако граф Горица узнал этот знаменитый рубин. «"Кто послал тебя просить у меня проезда?" — спросил он у королевского слуги. "Странники, возвращающиеся из Иерусалима". — "Как их зовут?" — "Один называется Балдуин Конник Саладина — мамелюк Бетюнский, а другой, предлагающий вам этот перстень, — Гуго, купец". Граф Горица долго молча смотрел на перстень, а потом возразил: "Ты говоришь неправду: его зовут не Гуго, а король Ричард. Но так как он, не зная меня, хотел почтить подарком, то я не хочу удерживать его, отсылаю обратно его перстень и даю ему полную свободу на проезд"».

Ричард удивился такому неожиданному повороту дела, но тотчас отправился в путь. Ему действительно никто не препятствовал, но граф Горица послал гонцов к своему брату, барону и властителю соседнего города, предупредить о появлении Ричарда.

У этого брата на службе состоял нормандский рыцарь Рожер, родом из Аржантона. Ему приказали каждый день обходить все гостиницы и присматриваться к постояльцам, чтобы узнать английского короля. Рожеру, если бы он узнал Ричарда и сумел его захватить, в награду было обещано полгорода.

Ричард Львиное Сердце в бою

Нормандский рыцарь несколько дней искал Ричарда и сумел-таки его найти. Но, вынудив Львиное Сердце признаться, что он английский король, Рожер, как рассказывает хронист, заплакал и упросил Ричарда бежать, не теряя ни минуты, и предложил ему свою лучшую лошадь. А своему сюзерену Рожер сказал, что слух о прибытии короля ложен, ибо нашел он не его, а одного из своих соотечественников, Балдуина Бетюнского, возвратившегося из Палестины. Разозлившийся барон приказал тогда схватить Балдуина и бросил его в темницу.

А Ричард бежал через германские земли в сопровождении своего близкого друга Вильгельма Этангского и слуги, умевшего говорить по-немецки. Пройдя «три дня и три ночи без пищи, почти сами не зная, куда едут», они, наконец, прибыли в Австрию, которая в то время зависела от Германской империи и находилась под управлением герцога Леопольда, того самого, которого Ричард смертельно обидел в Палестине, приказав сорвать его знамя. Резиденция Леопольда находилась в Вене, куда и прибыл король Ричард и оба его спутника.

Слуга, говоривший по-немецки, отправился в город, чтобы обменять византийские золотые на местную монету. «Он хвастался перед купцами-менялами своим золотом и своей особой, принимая важный вид и манеры придворного человека». Своим поведением слуга возбудил подозрения горожан, и его отвели к судье. Там незадачливый спутник Ричарда назвался слугой богатого купца, который должен прибыть в Вену только через три дня, и был освобожден.

Вернувшись к Ричарду и Вильгельму, он рассказал о своем приключении и посоветовал как можно скорее отправиться в путь. Но Львиное Сердце не внял его предостережению и остался в Вене.

Между тем слух о возвращении Ричарда дошел уже до Австрии, и герцог Леопольд, жаждавший отомстить Ричарду за обиду, да к тому же обогатиться за счет выкупа, который можно было получить за подобного пленника, разослал лазутчиков и вооруженные отряды, чтобы отыскать его и схватить. Леопольд, не догадываясь, что «желанная добыча» живет у него под боком, искал Львиное Сердце по всей стране, но безрезультатно.

Однако Ричарду не повезло. Когда его слуга снова явился на городской рынок за покупками, бдительные горожане снова заподозрили его, заметив за поясом богато вышитые перчатки, какие в то время носили при дворе только знатные особы. Слугу снова арестовали и, чтобы заставить сознаться, подвергли пытке. Под пыткой несчастный рассказал все, назвал своего хозяина и гостиницу, где находился Ричард. Ее тотчас окружили вооруженные люди герцога Австрийского. Короля захватили врасплох и вынудили сдаться. Герцог обошелся с ним почтительно, но все же запер в тюрьму и приставил стражу с обнаженными мечами.

Когда слух о пленении английского короля дошел до германского императора Генриха VI, он потребовал от герцога Австрийского, своего вассала, выдачи ему пленника под тем предлогом, что только император может держать в тюрьме короля. Герцог Леопольд согласился со справедливостью этого требования, но выговорил себе значительную долю из будущего выкупа за Ричарда.

Английского короля перевезли из Вены на берега Рейна, в одну из императорских крепостей. Генрих VI отправил французскому королю радостное послание, и, как говорит один из историков того времени, оно «доставило Филиппу больше удовольствия, нежели подарок из чистого золота и драгоценных камней». Французский король отправил императору письмо с поздравлениями и призвал его стеречь пленника как можно тщательнее, потому что «свет никогда не будет иметь покоя, если подобному крамольнику удастся убежать». Более того, он предложил заплатить сумму, равную или даже больше той, что согласится дать в качестве выкупа король английский, если император отдаст Ричарда ему.

Император вынес предложение французского короля на рассмотрение сейма — общего собрания крупных феодалов и духовенства (епископов) Германии. Генрих VI изложил им просьбу Филиппа II, объясняя заточение английского короля содействием в убийстве маркиза Монферратского, обидой, нанесенной знамени герцога Австрийского, и заключением с сарацинами перемирия на три года. За такие преступления следовало, по его мнению, объявить английского короля врагом империи.

Сейм решил, что Ричард подлежит имперскому суду по возводимым на него обвинениям, но отказался выдать его французскому королю. Последний, не дожидаясь вынесения приговора коронованному пленнику, послал к Ричарду гонца, который заявил тому, что Филипп не признает его более своим вассалом и объявляет ему непримиримую войну.

В то же время он велел сообщить брату английского короля Иоанну Безземельному, что обеспечит за ним владение Нормандией, Анжу и Аквитанией и поможет ему надеть корону Англии, если взамен Иоанн станет его верным союзником и женится на его сестре Алисе. Иоанн не заключил открытого союза с Филиппом, но начал требовать, чтобы вассалы его брата, должностные лица и правители замков и городов английского королевства на основании того, что Ричард умер или должен считаться умершим, присягнули на верность ему. Львиному Сердцу об этом стало известно через норманнских аббатов, которым было разрешено навещать его в темнице.

Суд над Ричардом состоялся в Вормсе в 1193 году. Король предстал перед германским сеймом. Как только он пообещал внести за себя выкуп в 100 тысяч серебряных марок и признать себя вассалом императора, его тут же освободили от всех обвинений. То, что Ричард признал себя вассалом германского императора, имело большое значение для Генриха VI, так как он притязал на мировое владычество римских императоров, наследником которых себя считал. Принесение феодальной присяги английским королем было обставлено со всем блеском и торжественностью, соответствовавшей обычаям того времени, хотя феодальное подчинение английской короны Германской империи не могло быть продолжительным.

«Король Ричард, — рассказывает современник событий, — отказался от королевства и отдал его императору, как всеобщему верховному владетелю, сюзерену, возложив на него, в знак передачи, свою шапку. Император же тотчас возвратил ему королевство в ленное владение под условием уплаты ежегодной дани в 5 тысяч фунтов стерлингов и утвердил его инвеституру пожалованием двойного золотого креста». После этой церемонии император, епископ и германские вельможи обещали, поклявшись спасением своих душ, возвратить Ричарду свободу тотчас же после уплаты им 100 тысяч серебряных марок. С этого дня режим заточения короля стал более мягким.

Брату Ричарда, королю Иоанну так и не удалось уговорить английских феодалов и баронов Нормандии присягнуть ему и признать королем — большая их часть ответила отказом. Тогда Иоанн, не видя возможности принудить их к этому, отправился во Францию, где заключил договор с королем Филиппом II. Он объявил себя вассалом французского короля, поклялся жениться на его сестре и уступить ему значительную часть Нормандии тотчас же после того, как при содействии Филиппа станет королем Англии. После утверждения этого договора французский король перешел границу Нормандии с многочисленной армией и начал там военные действия. Иоанн все это время оставался при нем.

На Англию тем временем обрушились огромные налоги, так как необходимо было собрать выкуп для короля. Королевские сборщики обходили страну вдоль и поперек, собирая дань со всех: с духовных и светских, с саксов и норманнов. Деньги, собираемые в провинции, отсылались в Лондон. Налог был исчислен таким образом, что общая сумма собранного должна была равняться назначенному выкупу, но из-за воровства сборщиков образовалась огромная недостача. Тогда нечистые на руку мытари начали собирать деньги снова, прикрывая постыдное воровство благовидным предлогом — необходимостью выкупить короля.

Ричард просидел в императорской тюрьме более двух лет. «Он стал горько жаловаться, что друзья его забыли и не хотят сделать для него то, что он сам бы сделал для каждого из них». Тюремное заключение, похоже, надломило Львиное Сердце. Он даже сочинил песню, в которой выразил всю свою горечь и печаль.

«Много у меня друзей, но скудно они платят, Стыдно им, что за недостатком выкупа я уже две зимы нахожусь в плену. Пусть знают мои английские, норманнские, пуатвинские и гасконские люди и бароны, что из-за денег я не оставил бы ни одного из своих бедных товарищей в темнице: говорю это не в упрек им, но я все еще в плену!..»

В это время в Лондон прибыли посланники императора для получения задатка. Они, произведя тщательный подсчет, опечатали мешки своими печатями, а затем английские моряки доставили ценный груз до самих императорских владений. Третью часть доставленных денег Генрих VI передал герцогу Австрийскому за поимку короля.

После того как задаток был получен, для решения участи пленника снова собрался сейм и назначил сроком его освобождения третью неделю после праздника Рождества Христова, с условием, что Ричард предоставит заложников в обеспечение уплаты оставшейся суммы. Король согласился со всеми требованиями.

Когда французский король и его союзник, брат Ричарда Иоанн узнали о решении императорского сейма, они спешно отправили к императору послов, предлагая ему на выбор несколько вариантов: 70 тысяч серебряных марок, если он согласится продлить заточение Ричарда еще на год; тысячу серебряных ливров за каждый месяц его содержания в плену, если оно продлится больше года; или же 150 тысяч марок (баснословная для того времени сумма!) за выдачу пленника под присмотр короля французского и графа Иоанна. Прельщенный такими выгодными предложениями император хотел изменить своему слову, но члены сейма воспротивились и, пользуясь своей властью, освободили узника в конце января 1194 года.

Через Нормандию, занятую французами, Ричард ехать не мог. Безопаснее всего было сесть на корабль в одном из германских портов и направиться прямо в Англию. Но уже наступило время штормов, и он больше месяца ждал улучшения погоды в Антверпене.

Все это время германский император боролся с искушением — его одолевала алчность. Возможность удвоить прибыль пересилила в нем боязнь вызвать неудовольствие сейма. Поэтому он решился снова захватить отпущенного на свободу Ричарда. Но его тайные замыслы стали известны одному из английских заложников, и он нашел средство предупредить своего короля. Ричард тотчас же сел на норманнское купеческое судно и вскоре счастливо высадился в английской гавани Сандвич.

* * *

Ричард долго мстил своему главному врагу и обидчику Филиппу II. Только в январе 1199 года при посредничестве Папы удалось добиться перемирия между Англией и Францией. А через четыре месяца после этого Ричард Львиное Сердце погиб при осаде замка одного из своих французских вассалов.

 

Глава 17.

ИННОКЕНТИЙ III, ЭНРИКО ДАНДОЛО И «КРЕСТОНОСНЫЕ БОЛВАНЫ»

Если во время Третьего крестового похода для огромного большинства его участников религиозные мотивы были уже чем-то вроде механического довеска к их подлинным, захватническим намерениям, то в Четвертом крестовом походе хрупкая религиозная скорлупа, в которую папство все еще считало нужным — ради поддержания авторитета церкви — облекать крестоносные мероприятия, полностью разбилась: крестоносцы, отправившиеся в 1202 году в поход против мусульманского Египта для освобождения главной христианской святыни — Иерусалима, вместо этого захватили столицу Византийской империи — Константинополь.

Как могло случиться, что, двинувшись за море под религиозным знаменем «спасителей христианской веры» от «поругания мусульман», французские, немецкие, итальянские крестоносцы разграбили христианское государство, показав себя отнюдь не благочестивыми ревнителями веры, а алчными и беспринципными авантюристами?

* * *

Подготовка к Четвертому крестовому походу началась в конце XII века. Инициативу его взял на себя Римский папа Иннокентий III (1198—1216). Его понтификат является временем наивысшего расцвета папской власти. Иннокентий III был даровитым дипломатом, исключительным мастером политической интриги. Он сумел с редким искусством и настойчивостью использовать политическую обстановку своего времени для усиления папской власти. Иннокентия избрали Папой в 1198 году; когда ему было всего лишь 37 лет. Он принадлежал к именитому роду графов Сеньи, получил блестящее образование: юридическое в Болонье и богословское в Париже. Он, как и Григорий VII, фанатически верил в призвание пап господствовать над миром. Но Иннокентий отличался от Григория VII холодным, сдержанным нравом, расчетливостью и осторожностью.

Призывы к священной войне зазвучали при Иннокентии III сильнее и настойчивее, чем при его предшественниках. Имеются все основания думать, что еще только начиная организовывать крестовый поход, Папа тайно вынашивал (вероятно, в то время в самой общей форме) план направить силы феодального Запада против Византии. Крестовый поход, затевавшийся Иннокентием, открывал большие возможности для реализации папских планов утверждения католицизма на Востоке и, прежде всего, в Византии. Старая формула римских первосвященников о «воссоединении церквей» (на условиях полного подчинения греческой церкви римской!) была не только выражением идеи религиозного господства католицизма, но и прикрытием корыстных намерений наместников Св. Петра: присвоить доходы и богатства греческой церкви.

Папа Иннокентий III

Так что узел, стянувшийся тугой петлей вокруг Константинополя весной 1204 года, начал завязываться уже в 1198. Антагонизм папства и Византии, основой которого служила экспансионистская политика римских пап, был первой причиной перемены направления удара, нанесенного крестоносцами в ходе Четвертого крестового похода. Вскоре к ней присоединились и другие.

Но пружина, которая, распрямившись, толкнула крестоносцев далеко в сторону от Святой земли, свивалась в Венеции. Можно сказать, что вторая причина, обусловившая поворот событий Четвертого крестового похода, коренилась в глубоких экономических противоречиях между Венецией и другими северо-итальянскими городами — Пизой и Генуей, а также Византией. Крестовый поход предоставил венецианцам необычайно удобный случай нанести сокрушительный удар Византии и раз и навсегда оградить свои торговые привилегии, а следовательно и прибыли, и от покушений с ее стороны, и от конкуренции итальянских соперников.

Первоначально вожди крестоносцев намеревались направить свои армии в Египет — как раз в это время, в конце XII века, Венеция развернула оживленную торговлю с Египтом. Венецианские купцы изрядно наживались не только на перевозке паломников в Сирию и на доставке восточным франкам подкрепления и продовольствия, но и с немалой выгодой сбывали оружие египетскому султану. Они и впредь не хотели ссориться ни с крестоносцами, ни с мусульманами. Так что завоевание Египта шло вразрез с интересами Венеции, а потому особого желания содействовать крестовому походу правители этого города не имели.

Но в апреле 1201 года они подписали договор об условиях, на которых республика Святого Марка — то есть Венеция — соглашалась предоставить крестоносцам корабли. Республика обязалась предоставить суда для переправы 4500 рыцарей и стольких же коней, 9 тысяч оруженосцев и 20 тысяч пехотинцев. Сверх того, «из любви к Богу» венецианцы соглашались снарядить от себя 50 галер в качестве подкрепления крестоносцам. Крестоносцы же, со своей стороны, брались уплатить Венеции в рассрочку, четырьмя взносами, 85 тысяч марок серебром, крайний срок уплаты приходился на конец апреля 1202 года. Венеция выговорила для себя также половинную долю всего, что будет завоевано крестоносцами. Весьма выгодные для Венеции условия.

Кроме того, дож Венеции Энрико Дандоло, явно намеревавшийся превратить Четвертый крестовый поход в торговую операцию, расставил в договоре несколько хитроумных ловушек для «крестоносных болванов» (выражение Маркса).

Несколько слов об этом незаурядном человеке. Этот, по меньшей мере девяностолетний, слепой от старости и ран дож — символическая фигура для Венеции. Энрико Дандоло предстает перед нами как человек с неукротимой энергией и уменьем дерзать, одаренный мудрой дальновидностью, способностью к тонкому политическому расчету и совершенной беззастенчивостью в выборе средств для достижения поставленных целей. Безусловная преданность интересам своего класса и государства сочетались в нем с редкой в те времена свободой от религиозных предрассудков, делавшей его нечувствительным к громам папской курии и равнодушным к делам веры и благочестия, если они не сочетались с серьезными мирскими интересами.

Ловушки, расставленные хитроумным дожем в договоре с крестоносцами, были следующими. Во-первых, место, куда именно венецианский флот должен был доставить крестоносцев, указано не было. Те, против кого предпринимался поход, именовались в тексте договора весьма расплывчато: «враги». И эти враги нигде не назывались хотя бы «неверными». Кстати, и после подписания договора вожди крестоносцев никак не уточняли, куда намерены отправиться: рядовым участникам похода было объявлено только, что они «отправятся за море».

Во-вторых, — и это главное, — согласно договору, участники крестового похода обязывались выплатить 85 тысяч марок независимо от того, сколько в действительности людей и грузов перевезут корабли Венеции. В договоре назывались цифры подлежащего перевозке контингента конного и пешего войска, однако отсутствовало условие, ставившее размер платы за провоз в зависимости от фактического количества крестоносцев, которые соберутся к назначенному сроку в Венеции.

В этом-то и заключался подвох, здесь-то Венеция и раскинула свои сети. Коварный замысел венецианского правительства состоял в том, чтобы воспользоваться финансовыми затруднениями крестоносцев (если они возникнут) и побудить рыцарское воинство устремиться к иной цели, отвечающей интересам Венеции.

Возможно, Иннокентий III догадался, каковы тайные намерения венецианцев, возможно, он видел план Дандоло насквозь и прекрасно понимал, что дож пытается использовать крестоносцев в интересах Венеции. Тем не менее, 8 мая 1201 года Папа утвердил договор крестоносцев с республикой Св. Марка. Таким образом почва для Крестоносец превращения крестового похода против мусульманского Египта в грабительский поход против христианской Византии была в значительной мере подготовлена.

А «семена будущего урожая» в эту почву бросили сами византийцы. В 1195 году в результате дворцового переворота в Константинополе был низвергнут и ослеплен император Исаак II Ангел. Его престол узурпировал новый василевс Алексей III. А в начале 1202 года сын ослепленного императора, царевич Алексей, бежал из константинопольской тюрьмы с помощью судовладельца из Пизы, который представил ему место на корабле и дал возможность, по словам византийского историка Никиты Хониата, «закрыть свой след водою».

Весной 1202 года царевич Алексей явился в Рим и смиренно обратился к Папе с просьбой о помощи против узурпатора Алексея III. В вознаграждение за эту помощь — оказать ее должны были, разумеется, «освободители Святой земли» — Папа назначил царевичу следующую цену: подчинение греческой церкви римской и участие Византии в крестовом походе. Таким образом, Иннокентий получил прекрасную возможность под предлогом «защиты справедливости», вернув Константинополю законного правителя, вернуть его и в лоно католической церкви. И не упустил ее.

Само собой разумеется, что все те, чьими усилиями ткалась, хотя и с разных сторон, единая канва событий, до поры до времени действовали в глубокой тайне. Лишь много столетий спустя ученые, черпая по крохам факты и свидетельства из современных той эпохе документов, постепенно нащупали и развязали узелки секретной дипломатии начала XII столетия.

К лету 1202 года близ Венеции, на малонаселенном острове Лидо, собрались значительные отряды немецких, французских, итальянских крестоносцев. Им сразу же пришлось почувствовать зависимость от венецианцев, которые производили снабжение «волков христовых» продовольствием. Наиболее нуждающимся рыцарям пришлось голодать, что спровоцировало болезни и даже смерти.

Как и предвидел Дандоло, прибыли далеко не все крестоносцы, на которых рассчитывали при подписании договора, и собравшиеся оказались не в состоянии собрать нужную сумму к лету 1202 года: из 85 тысяч марок Венеция получила лишь 51 тысячу. Но дож понимал, что если войско разойдётся (а дезертирство с острова Лидо начинало принимать угрожающие масштабы), то Венецию ожидают серьезные осложнения с Иннокентием III: венецианцы-де сорвали крестовый поход! Приняв во внимание все эти обстоятельства, Дандоло, не забывая при этом о выгодах Венеции, предложил рыцарям следующий выход из создавшегося положения: крестоносцы должны помочь Венеции завоевать город Задар на восточном побережье Адриатического моря, в Далмации.

В народном собрании Венеции Энрико Дандоло выступил со следующей речью: «Господа, эти люди не могут нам больше платить, и то, что они уже заплатили, нам принадлежит вполне на основании договора, которого они не в состоянии исполнить. Но мы не должны пользоваться своим правом с такой строгостью, чтобы не навлечь осуждения на себя и нашу землю. Потребуем у них одной услуги. Король Венгрии отнял у нас Цару, один из укрепленнейших городов на свете, и мы при всем нашем могуществе не будем в состоянии завоевать ее без помощи этих людей.

Предложим им помочь нам в том, и мы отсрочим в их пользу тридцать тысяч марок серебра, которые они нам должны, пока Бог дозволит нам сражаться вместе с ними».

Предложение дожа было одобрено, несмотря на то, что Задар был владением венгерского короля, который и сам «принял Крест», Но ни Дандоло, ни жителей Венеции, как, впрочем, и предводителя крестоносцев маркиза Бонифация Монферратского, это не смутило. Похоже эта сделка, временно превращавшая крестоносное войско в наемников Венеции, обеим сторонам показалась вполне приемлемой и совместимой с делом освобождения Святой земли. Во всяком случае, Бонифаций фактически уступил на время предводительство дожу Венеции, который взялся самолично командовать флотом во время экспедиции против Задара.

И Дандоло — этот изумительно энергичный старик — разыграл перед крестоносцами и жителями Венеции настоящую комедию, о которой рассказывает Жофруа Виллардуэн: «…все собрались в церкви Св. Марка: там было много народа, как туземцы, так и большая часть баронов и пилигримов.

Перед началом большой обедни дож Венеции по имени Дандоло взошел на кафедру и сказал народу: «"Господа, вы вступили в союз с лучшими людьми во вселенной и за самое великое дело, какое когда-либо предпринималось. Я уже стар и слаб, и нуждаюсь в покое, и страдаю телесными недугами, но тем не менее, я вижу, что между вами нет никого, кто мог бы править и распоряжаться, как я, ваш государь. Если вы дадите свое согласие, чтобы я взял Крест для управления вами и для руководства, то я оставлю на своем месте сына, и он будет править землей, а я пойду жить и умирать вместе с вами и пилигримами" И когда крестоносцы услышали это, то они закричали в один голос: "Мы вас молим, именем Бога исполнить обещание, сделать то и отправиться вместе с нами!"».

Иннокентий III, узнав о «злом намерении» венецианцев, запретил крестоносцам, под угрозой отлучения, «нападать на христианские земли». И все же можно с уверенностью утверждать, что на деле Папа потворствовал осуществлению замыслов Венеции, с которыми связал себя еще весной 1201 года. В конце концов, Рим располагал вполне действенными средствами помешать нападению на Задар. Если бы Иннокентий III искренне хотел избавить христианские земли, в том числе и Задар, от вторжения, ему стоило бы рассчитаться с Венецией за долги своего обанкротившегося воинства средствами папской курии, для которой сумма в 34 тысячи марок была не слишком велика. Но Иннокентий III, конечно, не собирался этого делать. Когда же из крестоносного войска в Рим пришли беспокойные запросы: как быть, не разойтись ли для того, чтобы пресечь «злое намерение» Дандоло? — папа через своего легата выразил волю «апостольского престола» в таких словах: «Простительнее искупить малое зло великим добрым делом, нежели, оставив крестоносный обет невыполненным, бесславными грешниками вернуться на родину».

Крестоносец

Крестоносцы, за небольшим исключением, сочли для себя возможным выполнить требование республики Св. Марка. В октябре 1202 года флот крестоносцев — свыше 70 галер и около 150 грузовых судов (с провиантом, стенобитными и другими орудиями) — отплыл из Венеции. 11 ноября он с боем вошел в Задарскую гавань, а 24 ноября после пятидневного штурма крестоносцы приступом взяли Задар, сломив упорное сопротивление венгерского гарнизона.

Горожане стойко сопротивлялись рыцарям Креста. «Почти не было улицы, — писал позднее Виллардуэн, — где бы не происходило большой сечи мечами, луками и копьями. Рыцари и венецианцы устроили в городе жестокий погром, разрушили многие здания, захватили богатую добычу». Были ограблены и церкви. Задар попал под власть Венеции. Таков был первый «успех», достигнутый в Четвертом крестовом походе: завоевание и разгром христианского города.

Что же апостольский престол? Иннокентий III всё же произнес церковное отлучение, но только над венецианцами: видимо, невозможно было совсем закрыть глаза на эту неудобную историю! Впрочем, во избежание недоразумений, Папа оговорился, что хотя венецианцы и преданы анафеме, это не должно помешать крестоносцам пользоваться флотом отлученных и поддерживать общение с ними. Ради достижения «высших целей» приходится, писал Папа крестоносцам, «переносить многое».

Разгромив Задар, ревнители Христовой веры остались пережидать зиму в Далмации. В начале 1203 года в их лагерь прибыли посланники царевича Алексея. Вожди крестоносцев дали согласие на поход против Константинополя (!), чтобы «ради восстановления справедливости» свергнуть с константинопольского престола узурпатора Алексея III и восстановить в законных правах Исаака II Ангела. Согласие было скреплено подписями предводителей крестоносцев на соответствующих документах в феврале 1203 года. Современник тех событий, византийский историк Никита Хониат писал: «Будучи юн не столько годами, сколько умом, Алексей, попав в руки хитрых и коварных людей, обязался и подтвердил клятвенно: обещал им бездну денег и 50 кораблей для войны вместе с греками против сарацин; но что хуже всего и безумнее, он принял латинскую веру, признал выдуманные преимущества пап и обещал изменить древние постановления греков».

Интересна реакция Иннокентия III на этот договор. Папа шлет крестоносцам многочисленные послания, направляет к ним послов, угрожает анафемой, если они причинят вред Византийской империи. Но во всех этих грозных посланиях предводители воинства Христова могли при желании легко найти намеренно оставленную им Папой лазейку, однозначно указывающую на то, что в случае нарушения суровых предписаний Иннокентия и нападения на Византию крестоносцы могут рассчитывать на фактическую поддержку апостольского престола. Так что можно с достаточной долей уверенности утверждать, что Иннокентий все-таки двурушничал. По крайней мере, дальнейший ход событий это подтверждает.

В конце мая 1203 года крестоносцы обогнули Пелопоннес и взяли направление на Константинополь. О подготовке византийцев к отпору крестоносному воинству рассказывает Никита Хониат: «Между тем греческий император Алексей, уже давно получив известие о движении латинян, не делал никаких приготовлений, что, собственно, составляло и его личную обязанность, и общую обязанность всех; крайняя распущенность в делах государственных нисколько не лучше полного безумия. Евнухи же, бывшие охранителями лесистых гор, которые сберегались для императорской охоты, как священные рощи или Божий рай, не давали рубить деревьев и грозили тяжким наказанием тому, кто осмелился бы на то с целью строить корабли. Кроме того, главный начальник флота Михаил Стрифн, женатый на сестре императрицы, имел обычай превращать в золото не только рули и якоря, но даже паруса и весла, и лишил греческий флот больших кораблей. Император же не только не наказывал таких бесчестных людей, совершавших гнуснейшие преступления, но даже был к ним благосклоннее, нежели ко всем другим. Сидя спокойно дома, он занимался только тем, что срезывал горы, засыпал долины и выравнивал площади; осмеивал за столом предприятие латинского флота и считал басней те опасности, о которых иные говорили и поставляли на вид». Когда же до бездеятельного Алексея III дошли известия, что латиняне взяли Задар и что флот крестоносцев движется к Константинополю, тогда, по словам Никиты Хониата, — «палка родила ум» и он ограничился приказанием «направить 20 сгнивших судов, проточенных червями».

В конце июня 1203 года венецианский флот, снабженный осадными орудиями, показался перед Константинополем. Корабли крестоносцев прорвали железную цепь, которой Алексей III приказал преградить вход в бухту Золотого Рога, и, уничтожив византийские корабли, в начале июля вошли в залив — главный стратегический центр обороны города. Сухопутные отряды крестоносцев высадились с кораблей в Галате и атаковали укрепления византийской столицы, оборонявшиеся наспех собранным войском.

Взятие крестоносцами Константинополя

Осада длилась две недели. Отразить натиск крестоносцев не представлялось возможным, и Алексей III, захватив императорскую казну, скрылся из столицы. На следующий день, 18 июля 1203 года слепой Исаак II Ангел был освобожден из заключения и вновь провозглашен императором. В Константинополе рассчитывали таким образом избежать штурма. Действительно, теперь, казалось, не к чему было продолжать осаду: ведь они уже добились возвращения на трон законного правителя! Но, по Задарскому договору, этот правитель должен был заплатить рыцарям за оказанные ему услуги, а Исааку II Ангелу и его сыну (он стал соправителем отца под именем Алексея IV) нечем было расплатиться с «восстановителями справедливости» — им удалось собрать только половину обещанной суммы — 100 тысяч марок.

В конце концов Алексей вынужден был заявить крестоносцам, что отказывается выполнить условия Задарского соглашения. Более того, он прекратил снабжать крестоносцев продовольствием. Тогда разгневанный Дандоло заявил Алексею IV, что, подобно тому, как крестоносцы «вытащили его из грязи», они же «снова втолкнут его в грязь». Таким образом, вожди крестоносцев фактически объявили войну своим «царственным союзникам», которые не оправдали возлагавшихся на них ожиданий. Было заявлено, что «воинам Христовым» не остается ничего другого, кроме как самим добиваться своих «прав».

Вид огромного богатого города, раскинувшегося перед ними, с новой силой возбудил алчность западных рыцарей.

«Они, — пишет Виллардуэн, — никогда не представляли себе, что на свете может существовать такой город». За несколько недель до последнего штурма Константинополя, в марте 1204 года Энрико Дандоло, Бонифаций Монферратский и другие предводители крестоносцев подписали договор о разделе византийского государства, которое уже видели в своих руках.

Разграбление Константинополя

Озлобленные долгим ожиданием добычи и ободренные своими духовными пастырями, рыцари, захватив Константинополь, набросились на дворцы, храмы и купеческие склады, грабя дома, разрушая бесценные памятники искусства, предавая огню все, что попадалось на пути. «Не знаю, с чего начать и чем закончить описание того, что совершили эти нечестивые люди, — писал впоследствии Никита Хониат, приступая к рассказу о грабительских «подвигах» рыцарей Креста. — О разграблении главного храма нельзя и слушать равнодушно. Святые налои, затканные драгоценностями и необыкновенной красоты, приводившей в изумление, были разрублены на куски и разделены между воинами, вместе с другими великолепными вещами. Когда им было нужно вывезти из храма священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которым были обложены кафедры, амвоны и врата, они ввели в притворы храмов мулов и лошадей с седлами: животные, пугаясь блестящего пола, не хотели войти, но они били их и таким образом оскверняли их калом и кровью священный пол храма… После этого нельзя и говорить, что чего-нибудь не делалось или что-нибудь было хуже другого: величайшие преступления были совершены всеми и с одинаковой равностью. Разве могли пощадить жен, дочерей и дев, посвященных Богу, те, которые не щадили самого Бога? Было весьма трудно смягчить мольбами и умилостивить варваров, раздраженных и исполненных желчи до того, что ничто не могло противостоять их ярости; если кто и делал такую попытку, то его считали безумным и смеялись над ним. Кто сколько-нибудь им противоречил или отказывал в требованиях, тому угрожал нож; и не было никого, кто не испытал в этот день плача. На перекрестках, в переулках, храмах — повсюду жалобы, плач, рыдания, стоны, крики мужчин, вой женщин, грабежи, прелюбодейство, плен, разлука друзей. Благородные покрылись бесчестьем, старцы плакали, богатые бродили ограбленными. Не было места, которое осталось бы не тронутым или могло бы служить убежищем для страдальцев. Бедствия распространялись повсюду. Боже бессмертный, какая была людям печаль, какое отчаяние!»

Никогда ранее не было совершено большего преступления против европейской цивилизации, чем Четвертый крестовый поход!

За падением Константинополя последовал захват большей части Византийской империи, главным образом территорий Балканского полуострова, где крестоносцы основали свое государство — Латинскую империю. Иннокентий III снял отлучение с венецианцев, и они немилосердно надули «крестоносных болванов» при разделе византийских владений. Энрико Дандоло воспользовался невежеством крестоносцев по части географии и обеспечил республике Св. Марка максимальные выгоды. Венецианцы-то хорошо знали, какие земли, города и гавани Византии представляют наибольшую ценность! К ним перешли часть Константинополя, Адрианополь, многие гавани на берегу Мраморного моря, ряд островов в Эгейском море, юго-западный Пелопоннес, остров Крит.

А что же досталось инициатору Четвертого крестового похода? Иннокентий III, пожурив захватчиков за совершенное ими «уклонение с пути», через некоторое время отбросил ханжеские протесты против злодеяний крестоносцев и объявил падение Константинополя «чудом Божьим», умилился по поводу того, что империя греков «справедливым Божеским судом перешла к латинянам». Папа подыскал оправдание для рыцарей: грабеж Константинополя — небесное возмездие за отступничество византийцев от католической церкви! Иннокентий III требовал «заслуженной платы». «Мы желаем, чтобы константинопольская церковь вашими стараниями возвратилась к преданному почитанию апостольского престола», — писал он предводителям крестоносцев, поторапливая их с подчинением греческой церкви Риму. Однако эта главная цель католической церкви и ее главы так и не была достигнута, причем не потому, что византийцы были слишком привязаны к православному обряду. Возможно, если бы латинянам удалось установить в Византии порядок и хотя бы видимость справедливого правления, замысел Папы удался бы. Но нет. Притязания Рима не осуществились в основном из-за общего возмущения местных жителей латинским порядком в целом.

* * *

Латинская империя просуществовала сравнительно недолго. В 1261 году никейский император Михаил Палеолог при помощи денег и генуэзского флота овладел Константинополем и восстановил Византийскую империю.

Однако годы правления латинян не прошли бесследно. Византия уже никогда не смогла восстановить свои прежние силы. Удар, нанесенный ей Четвертым крестовым походом и полувековым правлением «крестоносных болванов», превратил Византию лишь в тень некогда могущественного государства.

 

Глава 18.

ИМПЕРАТОР-БЕЗБОЖНИК И ПАПЫ

При Иннокентии III могущество римских первосвященников достигло наивысшего развития — повеления Папы стали законами для народов католической церкви. Чтобы получить отчетливое понятие о том, как велико было тогда это могущество, сделаем обзор положения церковных дел в первые десятилетия XIII века.

Иннокентий III действительно был царем царей. Он принял на себя власть судьи в германском королевстве, основал независимое папское государство, сделал римский престол национальным центром Италии, перебрал на себя те права, которые прежде принадлежали императору. Его могущество существенно упрочилось и в других странах. Король французский, Филипп II Август, прогнав свою жену Ингеборгу и, женившись на другой женщине, предоставил таким образом Иннокентию возможность выступить защитником святости брака. Иннокентий в полной мере воспользовался моментом: наложил на Францию интердикт, которым запретил совершать общественное богослужение и все религиозные обряды, кроме крещения младенцев и причащения умирающих, что принудило французского короля расстаться с любимой второй женой и признать нерушимость брака.

В ноябре 1204 году в Рим приехал Петр, король арагонский, храбрый защитник церкви против мусульман-сарацинов. Он положил на гробницу апостола Петра свою наследственную корону (признав, таким образом, вассальную зависимость своей страны от Папы) и вновь получил ее от Папы. Став вассалом, он обязался выплачивать римскому престолу дань. Вынужден был признать верховную власть Папы и португальский король Санчо I. Иннокентий III взял на себя роль судьи и в споре о венгерском наследстве — на престол претендовали два брата. Папе удалось убедить венгерский сейм признать королем того из претендентов, которого Рим взял под свою защиту. Немного позднее победой папского престола закончилась долгая борьба за инвеституру (право назначения на церковные должности) с английским королем Иоанном. С этих пор Иннокентия можно было считать верховным владыкой всего Запада.

Мало того, на берегу Балтийского моря учрежденный Иннокентием орден меченосцев поработил и принудил креститься ливонцев и эстов. После завоевания Константинополя на престол патриарха Константинопольского, бывшего ранее соперником Папы, был возведен католический епископ, покорный Риму. Армянский царь Лев также признал над собой и своим царством верховную власть Папы. Оставалось только прогнать мусульман из Святой земли, водрузить крест в Александрии, покорить Малую Азию, — тогда папскому Риму были бы подвластны все земли, над которыми владычествовал римский император Август.

Все народы, исповедовавшие католицизм, повиновались повелениям римского первосвященника, «получившего власть непосредственно от Бога и действующего по внушению Духа Святого». На этом основании Папа Римский требовал, чтобы его решения считались откровениями божественной воли. Сомневающихся же церковь подвергала отлучению и принимала обратно только после унизительного обряда покаяния. Для большей внушительности Рим, не довольствуясь отлучением отдельных людей, изобрел форму наказания в виде наложения интердиктов на целые области и даже страны, где таким образом налагался запрет на богослужение и совершение таинств. Интердикт стал для римских первосвященников средством покорять королей: народный ропот заставлял их смиряться перед церковью. Если же какие-нибудь общины уклонялись от установленных верований или обрядов, папство называло их еретическими, чем обрекало их на физическое истребление. Рим призывал верующих идти против еретиков войной, обещая людям, которые отсекут мечом от христианского общества «гнилые члены», те же духовные награды, как и сражающимся с мусульманами в Святой земле.

Действительно, понтификат Иннокентия III вознес папский престол на небывалую высоту. Но он взрастил также и опаснейшего врага Рима в лице выдвинутого самим папским престолом императора Священной Римской империи Фридриха II Гогенштауфена, одного из умнейших и циничнейших политиков Средневековья. Сын германского императора и сицилийской принцессы, Фридрих вырос на Сицилии, где причудливым образом сочетались итальянская, византийская, арабская и еврейская культуры. В сущности, он был человеком без отечества, национальности и религии. Став в детстве игрушкой в руках бессовестных политиков, он рано созрел и ожесточился сердцем. Безгранично честолюбивый, он верил только в силу и ум.

Фридрих был одним из наиболее образованных людей своего времени: он живо интересовался научными вопросами, поддерживал переписку с рядом выдающихся ученых, как христиан, так и евреев и мусульман. Особенно интересовался он греческими и арабскими писателями, которых читал в подлиннике. В области религии Фридрих проявлял насмешливый скептицизм, равнодушие и терпимость, хотя из политических выгод иногда преследовал еретиков. В дипломатии его силу составляли гибкость и неразборчивость в выборе средств, знание человеческих слабостей, кипучая и стремительная энергия. Но ему часто не хватало выдержки. Излишняя импульсивность нередко преждевременно открывала недругам его хитрости. Врагом Фридриха был также его острый язык, который он не всегда умел держать на привязи. Но его выручало остроумие и скорость реакции, способность быстро изобретать новые комбинации, находить новые политические пути и возможности. Все это сбивало с толку его противников. Фридрих умел быть милостивым, иногда проявлял великодушие, но в то же время способен был и к беспредельному деспотизму, к беспощадной жестокости, к вероломству и необузданной мстительности. Недаром он вызывал недоверие практически у всех, с кем имел дело.

* * *

Фридрих II Гогенштауфен родился в 1194 году. В 1197-м умер его отец, а в 1198 — и мать. Мальчик воспитывался в Риме под пристальным надзором римской курии. До совершеннолетия Фридриха его опекуном был папа Иннокентий III, который стремился сохранить для него хотя бы Сицилийское королевство, ибо шансы Фридриха остаться королем Германии были ничтожными. Юность Фридриха прошла в Палермо среди непрерывных опасностей потерять корону, а возможно, и жизнь: германцы воевали с сицилийцами, те и другие интриговали; во дворце беспрерывно затевались интриги и даже заговоры. Когда Фридриху исполнилось 14 лет, его объявили совершеннолетним, а через несколько месяцев (в августе 1209 года) женили на сестре короля Арагонского, вдовствующей королеве венгерской Констанции, которая была старше его лет на десять. Из-за разницы.в возрасте Фридрих не смог полюбить жену; брак Констанции был несчастным.

Тяжелая школа жизни, которую Фридриху пришлось пройти в детстве, закалила его ум и волю. Наперекор возражениям Иннокентия III, продолжавшего давать ему советы, он отнял должность канцлера у ненавистного ему Гвальтерио и стал править сицилийским государством умно и твердо. Фридрих усмирил арабов, которые несколько раз против него восставали, привел к покорности могущественных баронов, которые жили как независимые государи в своих замках. Он основал университет в Неаполе и всячески старался привлечь в Неаполь, Палермо, Салерно прославленных ученых. При этом он проявлял такую удивительную веротерпимость, по крайней мере к приглашаемым ученым, что в его университетах преподавали наряду с христианами и арабы, и евреи. В 1212 году, все еще сохраняя дружбу с папой Иннокентием III и опираясь на его поддержку, Фридрих начал борьбу с императором Оттоном IV, узурпировавшим императорскую корону. В 1215 году Фридрих II стал императором Священной Римской империи, оставаясь королем Сицилии.

Это было как раз то, чего больше всего боялся Иннокентий III, поставивший Фридриху условие, чтобы императорский и сицилийский скипетры не соединялись в одних руках. Фридрих без долгих размышлений согласился на это условие, но после смерти Папы, произошедшей в 1215 году, также не задумавшись, его нарушил. Папские владения оказались зажатыми в клещи. Однако благоприятным для папства обстоятельством оставалось то, что города Северной Италии, хотя и зависели от императора, в большинстве своем ненавидели императорскую власть и готовы были сопротивляться всякой попытке ее усиления. Политика Фридриха II состояла в том, чтобы укрепить свою власть и увеличивать доходы в богатом Сицилийском королевстве, которое он считал главным из своих владений; путем уступок духовным и светским феодалам жить в мире с Германией, используя ее военные ресурсы; принудить к повиновению североитальянские города; окружить Папу со всех сторон и подчинить его себе, до поры до времени держась с ним осторожно.

Новый папа Гонорий III не имел ни честолюбия, ни ума, ни энергии покойного Иннокентия. Он лично был очень расположен к Фридриху, с которым подружился, будучи довольно долго легатом папы в Палермо. Но политика римской курии была твердо определена, и преемник Иннокентия не мог отступить от нее. Он предвидел борьбу с Фридрихом, но как человек мягкого характера, хотел по возможности уклониться от ссоры, притом он считал своей важнейшей обязанностью заботу об освобождении Святой земли от владычества неверных. Ссориться с Фридрихом значило бы давать ему предлог к отсрочке крестового похода, а Гонорию хотелось, чтобы он как можно скорее отправился на Восток.

Фридрих II Гогенштауфен

В 1225 году Фридрих II женился на дочери иерусалимского короля Иоланте, явно стараясь таким образом предрешить судьбу королевства иерусалимского, в случае удачи будущего похода. Подобно первому, этот второй брак Фридриха был делом политического расчета, а не любви к невесте. Повенчавшись с наследницей иерусалимского престола, Фридрих принял титул короля иерусалимского, назначил своего наместника в Палестине и потребовал, чтобы палестинские бароны и рыцари присягнули ему на верность. Но отец Иоланты Жан Бриеннский вовсе не собирался отказываться от иерусалимского престола. Он поссорился с зятем и уехал в Рим к Папе. Современники также считали, что ссора была вызвана жалобой Иоланты отцу на мужа, который, как она со слезами рассказывала ему, оскорбляет ее своим пренебрежением, предпочитая одну из приехавших с ней родственниц, которая стала его любовницей. Фридрих со своей стороны винил тестя в интригах, говоря, что он возбуждает сицилийцев к мятежу и хочет возвести на сицилийский престол своего племянника.

Время, оставшееся до крестового похода, Фридрих употребил на упрочение своей власти в Сицилийском королевстве: усмирял непокорных баронов, широко привлекал на воинскую службу проживавших там сарацинов, заботился о развитии торговли и промышленности, вводил строгую монархическую систему правления. Следует отметить, что в своей многогранной и кипучей деятельности Фридрих пользовался помощью людей, действительно незаурядных для своего времени, выбившихся из самых низов общества. Он умел не только находить их, но и выдвигать на важнейшие государственные посты, ценя в первую очередь в человеке его ум и таланты.

Ближайшим помощником Фридриха был Петр Винейский. Сын бедного простолюдина, этот замечательный человек родился в Капуе около 1190 года, рано приобрел обширные юридические знания, выбился из бедности, стал известен Фридриху своими талантами. Петр получил сан великого дворского судьи и очень долго оставался самым доверенным из советников императора. Петр занимал эту должность 22 года, но деятельность его не ограничивалась обязанностями судьи. Петр Винейский составлял все важнейшие государственные акты, был уполномоченным Фридриха на переговорах с другими государями и с Папой. Данте в своей «Божественной комедии» вкладывает в его уста такие слова: «Я держал в руке ключи к сердцу Фридриха, отпирал и запирал его сердце так искусно, что он оказывал доверие исключительно мне одному». Подобно императору, он любил просвещение, поэзию и был человеком фактически неверующим. Помогало ему так долго оставаться рядом с Фридрихом и усердие, с каким он льстил императору, которого называл святым и уверял, что имя его будет жить в памяти народа. Придворные точно так же льстили могущественному советнику императора, называя его вторым Моисеем, вторым Иосифом. Однако папы ненавидели Петра Винейского, как злейшего своего врага.

18 марта 1227 года добродушный папа Гонорий III умер. Последние годы его жизни прошли в столкновениях с Фридрихом, хотя оба старались не допускать проявлений явной вражды: Фридрих распоряжался церковными делами в сицилийском королевстве, не обращая внимания на Папу и раздавая епископские кафедры по собственному усмотрению. Другой причиной их разногласий были притязания обоих на верховную власть в средней Италии. А непосредственным поводом к этому столкновению послужило то, что Фридрих очень долго оставлял вакантными пять епископских кафедр в Апулии, чтобы пользоваться доходами от них. Гонорий потерял терпение и собственной властью назначил епископов на эти кафедры.

Через три дня после смерти Гонория, 21 марта Папой был избран кардинал Уголино Конти, родственник Иннокентия III, проникшийся его идеями и исполнявший при нем важные поручения. Новый Папа принял имя Григория IX. Если Иннокентий III, человек еще не старый, действовал со стариковским спокойствием, то старик Григорий IX — с юношеской горячностью. Подобно Иннокентию, он хотел подчинить власть государей римскому престолу. Император Фридрих хотел выйти из-под власти Папы, а Григорий старался удержать его под ней. Так что через полгода после избрания Григория вражда между императором и папским престолом возобновилась.

Однако первой заботой Григория было, чтобы состоялся крестовый поход, начать который в августе 1227 года должен был Фридрих. Папа отправил императору послание, в котором убеждал его исполнить высокие обязанности, лежащие на нем как на «знаменосце христианства», и не тратить «свои великие душевные силы» на борьбу за влияние в Италии. Такое назидание едва ли могло понравиться Фридриху, но он стал готовиться к экспедиции в Палестину.

Множество крестоносцев уже пришло в порт Бриндизи, откуда они должны были отплыть, остальные направлялись туда. Особенно много было германских крестоносцев, шли крестоносцы также из Франции и Ломбардии, поговаривали, что число англичан, идущих в Бриндизи, достигало 60 000 человек. Правда, многие крестоносцы, напутанные опасностями предстоящего похода, вернулись обратно: в Риме нашелся один шарлатан, выдававший себя за папу, который освободил их от данного ими обета. Но все-таки крестоносцев, собравшихся в Бриндизи, было великое множество.

Фридрих старался как можно скорее избавить свои области от этих обременительных гостей. Съестных припасов, заготовленных для экспедиции, оказалось недостаточно, чтобы прокормить такое множество людей; возник голод. Появившиеся из-за него болезни увеличивались от пьянства и распутства. Климат был непривычным большинству крестоносцев; местность около Бриндизи была насыщена ядовитыми испарениями; болезни приняли эпидемический характер, и скученные в тесном лагере крестоносцы умирали тысячами. В конце августа вышли в море 40 000 человек под командованием вождей, назначенных императором; сам он с другой частью войска отплыл 8 сентября. Фридрих уже страдал лихорадкой, на море она усилилась. Тогда он вернулся обратно, приплыл в Отранто, где находилась императрица, и по совету врачей отложил свою экспедицию, отправившись лечиться на минеральные воды. Когда на других кораблях узнали, что император вернулся, весь флот поплыл назад. Крестоносцы вышли на итальянский берег и разбрелись по Италии, возвращаясь домой.

Григорий вознегодовал. Даже не пытаясь разобраться в том, что произошло, не допустив к себе послов императора, он 29 сентября взошел в полном папском облачении на кафедру собора в Ананьи и провозгласил отлучение от церкви императору Фридриху. Епископы и священники, стоявшие со свечами в руках по обе стороны папского престола, бросили свечи на пол в знак негодования на отлучаемого. Время уступчивости римского первосвященника миновало, он вступил на путь решительной борьбы.

Свою роль сыграли, по-видимому, и личные качества и воззрения Фридриха. Человек независимых взглядов, он скептически относился к католическим догматам и не боялся выражать симпатию к исламу. Все это заставило Григория IX видеть в нем врага церкви. Ему казалось, что светская власть Рима в опасности и что для защиты притязаний католической церкви необходимо подавить этого опасного человека.

В своем послании к епископам Григорий доказывал справедливость произнесенного им отлучения, выставляя в самом черном свете неблагодарность Фридриха, нарушение данной им клятвы отправиться в крестовый поход, напоминая, что он уже не раз нарушал этот обет. Григорий приписывал дурным распоряжениям Фридриха возникновение эпидемии среди крестоносцев в Бриндизи, утверждал, что император злонамеренно долго держал голодающих крестоносцев в нездоровой местности под палящим солнцем, желая истребить их; что болезнь его была притворной; что он изменник веры Христовой. Папа обнародовал это послание 10 октября 1227 года. Фридрих оправдывался, старался успокоить Папу обещанием, что отправится в поход в мае следующего года, но Григорий 17 ноября повторил отлучение.

Император ответил на эти обвинения тоном, вполне приличествующим его сану. Ответ имел форму письма к королю английскому — он был первым из королей, кому Григорий направил буллу об отлучении Фридриха.

В этом знаменитом манифесте император довольно резко и недвусмысленно очерчивал опасности, какими угрожают притязания Папы на владычество над всеми христианскими народами. Фридрих указывал, что если политика Папы восторжествует, все христианские государи подвергнутся таким же унижениям, каким нынче подвергся он. И делал вывод, что верховным владыкам христианских государств следует совместно восстать против невыносимой тирании Папы. В заключение император яркими красками изображал нравственную испорченность римской иерархии.

Когда знаменитый юрист Роффредо Беневентский прочел этот манифест римлянам на Капитолийском холме, многие выразили одобрение словам императора. В Риме сформировалась партия сторонников Фридриха, вождями ее были представители рода Франджиани.

Григорий наложил интердикт на все те места, в которых будет находиться император. В ответ Фридрих отправил всем администраторам Сицилийского королевства приказание с требованием, чтобы епископы и священники продолжали совершать богослужение. Лишь немногие прелаты и священники отважились ослушаться императора. Григорий вновь хотел провозгласить отлучение Фридриха, но тогда римляне взялись за оружие и прогнали его из города.

Император, пренебрегая отлучением, летом 1228 года с небольшим войском отплыл из Бриндизи в Сирию. Этим он поставил Папу в очень неловкое положение: Григорию приходилось осуждать дело, которое церковь признавала величайшей заслугой перед Богом. Папа запретил этот — шестой — крестовый поход. Он заявил, что Фридрих II — не крестоносец, а пират, «служитель Магомета», что он отправился на Восток не для войны с исламом, а для «похищения королевства в Святой земле». Конечно, такая позиция папства могла только уменьшить шансы крестоносной экспедиции и еще больше скомпрометировать идею крестового похода, и без того утратившую популярность на Западе. Григорий IX вел неумную игру: крестовый поход в его руках сделался лишь козырем в политической борьбе папства с империей за главенство в феодальном мире.

Впрочем, Фридрих II, метивший в иерусалимские короли, также преследовал чисто политические цели. Он видел в крестовом походе средство к созданию «универсальной» империи Гогенштауфенов. К религиозным вопросам этот правитель всегда проявлял полное равнодушие. Центр тяжести своей европейской политики Фридрих II, не пользовавшийся почти никакой властью в Германии, сосредоточил на Сицилии и Италии, а интересы торговли с Востоком в этой политике занимали не последнее место. Известно, что Фридрих II в большом количестве вывозил на Восток хлеб из Сицилии, причем никому не разрешалось грузить корабли в гаванях, прежде чем императорские суда с хлебом не выйдут в море. Установление контроля над средиземноморской торговлей помогло бы Гогенштауфенам приблизиться к осуществлению сумасбродных идей установления всемирного господства Штауфенской империи, вынашиваемых еще Фридрихом I Барбароссой. Достойный наследник Барбароссы, Фридрих II добивался распространения своей власти не только в Европе, но также в Сирии и Палестине; мало того, по пути в Сирию в 1228 году он пытался прибрать к рукам и остров Кипр.

По известиям с Востока, сложившееся там положение как раз благоприятствовало крестовому походу. Камиль, султан египетский, вел войну со своим братом, султаном Дамаска. Султан египетский вступил в переговоры с императором. Оба они относились к религии одинаково; политика для них была важнее ислама или христианства. Камиль предоставил христианам свободу богослужения в Египте; Фридрих покровительствовал сицилийским мусульманам. Летом 1227 года к Фридриху приезжал египетский посол с драгоценными подарками от султана, с просьбой о помощи и обещанием отдать за нее императору Палестину. Фридрих II охотно принял это предложение и сам отправил к египетскому султану посольство с богатыми подарками и изъявлениями дружбы.

7 сентября 1228 года император Фридрих с войском прибыл в Акру. Бароны, духовенство, рыцари, народ встретили его с почестями. Тамплиеры и иоанниты стали перед ним на колени и целовали его колено, но сказали, что не могут обедать с ним, потому что он отлучен от церкви. Силы христиан, пришедших с императором в Сирию, насчитывали только 800 рыцарей и 10 000 человек пехоты, но это небольшое войско, ободренное твердостью своего вождя, прониклось уверенностью в победе. Фридрих был не похож на иерусалимских королей, бывших марионетками в руках местного патриарха и тамплиеров. Он умел заставить всех повиноваться себе.

Камиль уже одолевал тогда султана Дамаска, но все-таки с почетом принял послов императора и сам отправил к нему послов. Фридрих сумел поставить себя в такое положение, что Камиль видел: та сторона, на которую станет он, одержит победу. За свой союз Фридрих требовал только святых мест, отдать которые Камиль обещал через послов, приезжавших в Европу.

Фридрих II готовился выступить в поход, когда в Сирию прибыли два францисканских монаха с письмами от Папы к патриарху Иерусалима и гроссмейстерам рыцарских орденов. Папа запрещал повиноваться отлученному от церкви императору. Фридрих немедленно по прибытию в Сирию отправил к Папе посольство с уверениями, что не возвратится, не освободив Святую землю от неверных. Но это не подействовало на Григория: вражда к Фридриху была в нем сильнее усердия к восстановлению власти христианства в Иерусалиме. Результаты проклятия императору, присланного Папой, тотчас дали о себе знать: патриарх Иерусалимский и все местное духовенство стали возбуждать в христианском населении вражду к нему. Фридрих для успокоения их совести велел объявить приказ о выступлении в поход не от своего имени, а «от имени Бога и христианства». Тамплиеры и иоанниты присоединились к его войску, отправившемуся к городу Иоппии, но император понимал, что теперь окружен изменниками.

Камиль в тот момент стоял в одном переходе от Иоппии. Испытывая глубокое уважение к уму и храбрости императора и поддерживая с ним связь через Фахр-ад-дина, знаменитого ученого, он предостерег его против предателей, устроивших заговор с целью лишить его жизни и в подтверждение своих слов прислал Фридриху письмо, которое получил из христианского лагеря. В этом письме изменники сообщали султану, что император отправляется на богомолье к Иордану и что в этой поездке легко убить его или взять в плен. В это же время император получил известие, что Папа послал войско в Апулию, чтобы отнять эту итальянскую область у него.

Фридрих решился немедленно заключить мир с Камилем. Оба они были равнодушны к религии, но уважали религиозные чувства своих народов. Мусульмане считали святыней мечеть, построенную Омаром в Иерусалиме. Камиль не мог отдать ее христианам, и Фридрих согласился, чтобы она оставалась во власти мусульман. Камиль отдал христианам весь остальной Иерусалим, Вифлеемскую и Назаретскую области и все морское побережье от Иоппии до Сидона. На этих условиях 18 февраля 1229 года был заключен мир. Таким образом, император почти без всякой войны возвратил христианам святые места, за которые пятьдесят лет они безуспешно бились с мусульманами.

Однако благоразумная и успешная политика Фридриха принесла ему больше упреков, чем благодарностей. Патриарх Иерусалимский Гарольд, гроссмейстеры тамплиеров и иоаннитов сердились на то, что договор с Камилем заключен без их участия. Патриарху следовало бы радоваться, что при Гробе Спасителя снова будет совершаться христианское богослужение; следовало бы винить Папу в том, что Фридрих не смог сделать более обширных приобретений для церкви. Вместо этого Гарольд запретил христианам посещать Иерусалим. Он написал два послания, в которых горько жаловался на императора, подружившегося с врагом Христовым. В них он также говорил, что Фридрих в душе «язычник и мусульманин», что потому он оказывает неверным больше расположения, чем служителям Христовым, что он ведет нехристианскую жизнь с певицами и танцовщицами, которых прислал ему в подарок султан, что он держит в своей свите сарацинов и они его любимые собеседники.

Не обращая внимания на происки Папы и патриарха, Фридрих отправился в Иерусалим, и толпы верующих пошли туда под его охраной. Он поклонился Гробу Спасителя, затем ушел из храма, потому что духовенство не хотело совершать богослужение при нем, отлученном от церкви. Но по окончании литургии Фридрих вошел в храм, взял королевскую корону и собственноручно возложил ее на себя; церковного обряда коронации не было, германцы заменили его радостными песнями.

Вконец разъяренный восточной политикой соперника (видимо, на то, что Гроб Господень вырван из «рук неверных», в тот момент Григорию было наплевать), Папа обвинил Фридриха в измене христианству. По указанию Иерусалимского патриарха на «святой град» был наложен интердикт: во всех церквах Иерусалима римский престол запретил богослужение — там ведь пребывал отлученный император, противник Папы. В это же время Григорий IX продолжал военные действия в южно-итальянских владениях «освободителя Гроба Господня». Фридрих срочно покинул Палестину и поспешил в Италию, чтобы вступить в вооруженную борьбу с войсками римского первосвященника. Фридрих победил, и в 1230 году по Сан-Джерманскому миру Папа вынужден был снять отлучение с недавнего «служителя Магомета», а в следующем году утвердил договоры Фридриха II с мусульманами и предписал своим прелатам в Святой земле, а также тамплиерам и иоаннитам соблюдать мир с Камилем.

Император без труда мог бы назначить какого-нибудь духовного сановника Папой, и его ставленник имел бы много приверженцев среди духовенства, потому что Григорий возбуждал всеобщее неудовольствие своей алчностью: он торговал церковными должностями по принципу «кто больше даст»; стяжательство римской курии давало неистощимый материал для сатиры того времени. Но Фридрих не захотел назначать антипапу; вероятно, у него был другой расчет. Назначь он антипапу, и ему бы пришлось покровительствовать своему ставленнику, связав себе руки в ограничении церковной власти. А вот победив Григория, низложив его, император мог бы отнять у папства все его права, какие бы только захотел, и мог бы сделать нового Папу вполне зависимым от императора.

Со второй половины 30-х годов Фридрих II, пошедший в наступление против ломбардских городов, опять вступил в затяжной конфликт с римской курией. Последовало новое отлучение «освободителя Иерусалима». В это же время Григорий IX возобновил проповедь «священной войны». Крестовый поход должен был и на этот раз послужить орудием в борьбе против Фридриха И, поэтому император со своей стороны стал противодействовать Папе в организации крестового похода. Когда в 1239 году, по истечении десятилетнего мира с Египтом, незначительные отряды крестоносцев все же собрались в Лионе под началом короля Тибо Наваррского и герцога Гуго Бургундского, Григорий объявил, что Иерусалим не является более целью «священной войны» и что они должны прийти на помощь Латинской империи: таким образом, политические соображения совсем вытеснили религиозную демагогию папства.

Большая часть крестоносцев, вопреки намерениям Папы, осенью 1239 года отплыла в Сирию. Предводители крестоносцев вступили в союз с одним из мусульманских князей (Измаил Дамасский) против нового египетского султана (Ассали Эйюба), но вместе с войсками своего союзника (в отличие от Фридриха II, они не умели их выбирать!), обещавшего им ряд территориальных уступок в Палестине, были разгромлены при Аскалоне египтянами. Король Наваррский и прочие руководители крестоносцев, ничего не добившись, вернулись на родину. Всем этим тут же воспользовался султан Египта: в сентябре 1244 года с 10-тысячной конницей он подступил к Иерусалиму и захватил его, вырезав поголовно все христианское население. Так, близорукая и недальновидная политика папства, ослепленного ненавистью к императору Фридриху II, дала свои горькие плоды: на этот раз Гроб Господень окончательно перешел в руки мусульман.

Похоже, Григорий IX стал допускать в своей непримиримой и яростной борьбе с Фридрихом одну ошибку за другой. Он написал французскому королю и французским вельможам, что лишает Фридриха престола и отдает его брату короля, графу Роберту Артуа. Французский король и его вельможи отвечали: «По какому праву Папа с дерзкой надменностью может, не выслушав, лишить наследства и низвергнуть с престола государя, равного которому нет в христианском мире?» И отправили послов к императору сообщить о намерении Папы и спросить его, верующий ли он христианин. Фридрих отвечал, что он христианин искренне верующий (пожалуй, он несколько лукавил), но будет защищаться против врага, жаждущего его крови и оскорбляющего его честь. Тогда французы ответили ему: «Бог свидетель, что мы никогда не нападем без основательной причины на христианина». Таким образом во Франции Григорий потерпел серьезную неудачу, число его сторонников и приверженцев здесь стало уменьшаться с каждым днем.

В первые месяцы 1241 года дела Папы пошли совсем дурно. Тяжелым ударом для него стало то, что многие епископы, ехавшие по его приглашению на Вселенский Собор, попали в плен. Фридрих II обнародовал несколько предостережений, в которых говорил, что не пропустит едущих на Собор, разослал своим военачальникам приказания стеречь все пути по морю и по суше, задерживать прелатов, едущих в Рим, отбирать у них вещи и деньги. Но много французских, испанских, английских, ломбардских епископов не вняли этим предостережениям и собрались в Генуе, чтобы плыть в Рим. Они сели на корабли 25 апреля, и эскадра, состоявшая из 27 галер, отправилась к римскому берегу. Когда она шла между Корсикой и Эльбой, епископы с ужасом обнаружили, что у маленьких островов их подстерегает неприятельский флот, гораздо более многочисленный, чем их эскадра. Это были пизанские и сицилийские корабли, числом вдвое большим генуэзских. 3 мая они напали на генуэзскую эскадру. Генуэзский адмирал успел уйти с пятью галерами, все другие были потоплены или взяты в плен. Утонуло 2000 человек, в том числе погиб архиепископ Безансонский. Три легата Папы, несколько архиепископов, несколько десятков епископов, всего более ста человек прелатов были взяты в плен, отвезены в Пизу, оттуда в Неаполь. Плавание длилось три недели, пленные прелаты страдали от духоты, голода, жажды; матросы грубо издевались над ними. Победители взяли и разделили между собой богатую добычу.

Пленение прелатов избавило императора от опасности, что враждебный ему Собор состоится и выберет другого германского короля. Папа и его сторонники, возмущенные поступком Фридриха, провозгласили, что Фридрих совершил безбожное преступление против церкви; благочестивые католики разделяли это мнение, вера в уважение к церкви со стороны императора, говорившего, что он всего лишь борется против Папы, поступающего с ним несправедливо, поколебалась повсеместно. Григорий IX, глубоко переживавший все эти бедствия, умер 21 августа 1421 года от лихорадки.

Извещая королей о смерти Папы, Фридрих II выражал желание, чтобы на папский престол был возведен человек «по сердцу Божию», который «исправлял бы кривые пути Григория, искоренил бы его беззакония, дал бы мир и с любовью принял бы императора в лоно церкви». Фридрих уверял, что если новый Папа не будет продолжать беззаконий Григория в отношении него, то он будет всеми силами усердно заботиться о благе христианства и охранять свободу церкви.

Кардиналы, собравшиеся в Ананьи, 24 июня выбрали папой кардинала Синибальдо Фиески, генуэзского вельможу. Он принял имя Иннокентия IV. Подобно Иннокентию III, он славился безукоризненностью жизни, был знаменит обширными юридическими познаниями и скоро показал, что не уступает Иннокентию III политическим умом и дипломатическим искусством. Но он был человек высокомерный и думал только о собственной выгоде.

Иннокентий IV считался сторонником императора, так что многие надеялись на примирение церкви с Фридрихом. Но когда последний узнал об избрании Папой Иннокентия, то сказал: «Боюсь, что я потерял друга между кардиналами и нашел нового врага на папском престоле».

Фридрих правильно понимал отношения между императором и Папой: мир был невозможен, пока Папа сохранял притязания быть светским государем. Последующие события только подтвердили его правоту.

Весной 1245 года Иннокентий IV разослал государям и епископам приглашения собраться к Иванову дню (24 июня) на Собор в Лионе. Целью Собора он провозглашал совещание о помощи Святой земле, об отражении нашествия монголо-татар и об установлении мира между императором и церковью. Но по всему было понятно, что новый Папа созывает Собор лишь для того, чтобы возбудить ненависть к Фридриху во всем западном христианском мире. Скоро Иннокентий своими действиями лишь подтвердил это предположение: 13 апреля он отлучил (в который уже раз!) императора от церкви.

Вопрос о Фридрихе был поднят на первом же заседании Собора 28 июня. Представителем императора был судья Таддей Суэсский, хороший юрист, красноречивый оратор. Он предложил от имени Фридриха очень большие уступки, сказал, что император соглашается немедленно вывести войска из папских владений, дать церкви полное удовлетворение по ее жалобам на него, что, если на этих условиях будет снято с него отлучение, он окажет достаточную помощь Святой земле и Латинской империи, защитит Европу от монголов. Иннокентий поинтересовался, кто поручится за исполнение этих обещаний. «Короли французский и английский», — отвечал Таддей. «Когда так, то если император снова нарушит слово и церковь обратится к ручавшимся за него королям с требованием удовлетворения, она будет иметь вместо одного врага трех», — быстро сказал Иннокентий. Но этим дело не кончилось.

Второе заседание Собора, состоявшееся 5 июня, Папа начал речью, которую прерывал слезами и стонами; он говорил, что подобно Христу пронзен пятью ранами, затем перечислил преступления и пороки императора: Фридрих нанес-де вред церкви и не дал обещанного удовлетворения, в оскорбление христианской нравственности и веры он основал среди своего королевства сарацинское поселение, находится в дружбе с султаном египетским и другими мусульманскими царями, держит сарацинских девушек своими наложницами. Таддей отвечал на эти обвинения очень ловко. Иннокентий потрясал в воздухе подписанными Фридрихом актами, как уликами, подтверждающими вероломство императора. Таддей представил Собору папские буллы, доказывавшие, что Иннокентий тоже не остался верен своему слову. На упреки в ереси Таддей отвечал, что о духовных убеждениях может достоверно говорить лишь сам император; на упрек в дружбе с мусульманами Таддей отвечал колким для Папы замечанием, что император не терпит в своем государстве ростовщиков и евреев; о сарацинских девушках Таддей говорил, что Фридрих держит их не для любовных утех, а для исполнения работ по женскому рукоделию, в котором они мастерицы. В заключении Таддей потребовал отсрочки, чтобы император мог приехать на Собор сам. Иннокентий не хотел давать отсрочки, но французские и английские участники Собора поддержали требование Таддея; Иннокентий вынужден был согласиться, но назначил такой короткий срок, что Фридриху очень затруднительно было бы приехать к этому времени в Лион, будь у него такое намерение.

Между тем Иннокентий и его приверженцы тайно собирали обвинения против императора и составляли записки из них. С какой недобросовестностью и предвзятостью они это делали, мы можем судить по двум дошедшим до нас запискам. Одна из них называет императора «князем тиранства, искоренителем христианской веры, истребителем богослужения, учителем свирепости, разрушителем вселенной, молотом всей земли». В ней говорится, что он заплатил за благодеяния церкви неблагодарностью, нарушил верность Папе, пренебрег отлучением, хотел покорить церковь и духовенство своему владычеству, что он произносил хулы против Бога, Моисея, Спасителя, преследовал сыновей и служителей церкви с большей жестокостью чем Нерон и Юлиан Отступник, водил неверных на христиан, отдавал им церкви на разграбление, народ на убийство, женщин на поругание… Записка продолжает: «Потому, отцы Собора, истребите имя и отрасли этого вавилонянина, показавшего себя Нимвродом, могучим ловцом несправедливости и князем лжи. Низвергните его в прах перед лицом королей, чтобы они, ужаснувшись его падения, не шли по стопам его». Другая записка называет императора вторым Иродом, происшедшим из еретического семени Фридриха I Барбароссы, перечисляет его преступления перед церковью, говорит, что он своей жестокостью убил своего первенца Генриха, что он запирал из ревности в «подобное темнице уединение» всех своих трех жен, так что их жизнь была мучительна и они погибли от этого преждевременной смертью, а если верить молве, то он отравил их; что, не веруя в будущую жизнь и не имея страха Божия, он совершает всякие злодейства и даже, как говорят, по коварству его, хитрого врага христианской веры, христиане в Святой земле пали от меча неверных.

Иннокентий предложил Собору принять декрет, который на тайных совещаниях был уже одобрен и подписан 150 прелатами. Перечисляя в этом декрете все преступления, совершенные Фридрихом, Иннокентий объявил, что данной ему властью «насаждать и исторгать» он лишает Фридриха всех корон и королевств, как государя, оказавшегося недостойным императорского и королевского сана и отвергнутого Богом за беззакония и злодеяния, освобождает от присяги и всех обязанностей относительно его всех присягавших или дававших какие-нибудь обещания ему, отлучает от церкви всех, кто будет помогать ему делом или советом, дает немецким князьям право свободно выбирать преемника ему и берет в свое управление королевство сицилийское. Когда чтение декрета окончилось, послы императора ударили себя в грудь, и Таддей Суэсский воскликнул: «Это день гнева, печали, пагубы, которому будут радоваться враги Христа!». Папа сказал: «Я сделал то, что был обязан; да совершит Бог по своей воле!» и запел: «Тебе Бога хвалим!». Прелаты присоединили свои голоса к его пению и бросили на пол свечи, которые держали в руках. Огонь свечей погас в знамение того, что угаснет блеск могущества Фридриха на земле.

Итальянец-папа и собрание 150 прелатов взяли на себя власть низложить могущественнейшего из государей Запада. Это была неслыханная смелость, изумившая западные народы. Фридрих, услышав о низложении, гневно воскликнул: «Папа отнял у меня короны? Откуда он взял такую дерзость? Принесите мне сюда мои короны, посмотрю, действительно ли я лишился их!». Ему принесли короны, он надел их и грозно сказал: «Мои короны остаются у меня, и никакой Папа, никакой Собор не отнимут их у меня». Об уступках теперь не могло быть и речи. Фридрих сказал: «Дерзость Папы освободила меня от всякой любви и всякого уважения к нему, от всякой обязанности примириться!».

Император уже 31 июля отправил из Турина циркуляр, адресованный прелатам, графам, баронам и всем государям Запада. В нем Фридрих говорил, что хотя Папе, как главе церкви, принадлежит право решать духовные дела, он ни по Божественному, ни по человеческому закону не имеет права произвольно отнимать императорский сан или принимать на себя светскую власть низложением королей или других государей; если из того обычая, что Папа коронует императора, выводить его право низлагать императора, такое же право низлагать королей могут взять на себя другие прелаты, коронующие своих королей. Потому оскорбление, нанесенное императору, — оскорбление всем государям, его дело — дело всех королей. Кроме того, низложение было произнесено в нарушение всех правил, обусловливающих законность процесса: императору не было прислано приглашение в суд, не были выслушаны свидетели, не было гарантий беспристрастного состава суда, приговор был произнесен по бездоказательным обвинениям.

Через некоторое время император обнародовал другой циркуляр, в котором говорит: «Не мы первые и не мы последние страдаем от папских злоупотреблений церковной властью, подвергающих обидам всех от самых высших до самых низших. На самих вас лежит часть вины в этом, потому что вы повинуетесь лицемерам, у которых жажда власти так велика, что не утолили бы ее все воды Иордана». Фридрих также говорит, что приговор Папы не уменьшит величия его сана, потому что совесть его чиста; что католическая иерархия отклонилась от апостольской жизни в роскошь и честолюбие, набирает сокровища притеснениями, презирает религию и нравственные заповеди Божий, благочестивые люди обязаны забрать у папской курии развращающие ее богатства, чтобы она возвратилась к смирению перед Богом и чтобы сановники ее вели апостольскую жизнь.

Циркуляры императора дошли до Папы. Иннокентий IV отвечал на них подробными возражениями. Он приводит из Ветхого и Нового Завета доказательства тому, что глава церкви может и должен быть судьею всех людей, имеет право низлагать королей и императоров, эта власть дана римскому первосвященнику самим Христом. Для успокоения других государей Папа говорит, что архиепископы, коронующие их, не имеют права низлагать их потому, что подвластны им, как вассалы; а римский император, напротив, обязан быть верен Папе, от которого получает свой сан. Притом другие короли вступают на престол по праву наследства, а император — по выбору немецких князей и по пожалованию от Папы. Как сицилийский король, Фридрих — вассал Папы, который имеет несомненное право отнять владения у вассала, изменяющего своим обязательствам. Фридрих порицает церковь и ее сановников за богатство, — говорит Папа, — но дурно не само богатство, а только дурное употребление его. Приглашая королей ограбить церковь, Фридрих показывает, что не хочет примирения. Итак, короли должны стать под знамена церкви, которую Фридрих ненавидит только потому, что она мешает ему наложить иго своего тиранства на все христианские страны.

В своем возражении Фридриху Иннокентий прямо высказал, что Папа владыка не только церкви, но и государей. Этой теории о владычестве Папы над государями Фридрих противопоставил принцип легитимности: короли получают власть непосредственно от Бога.

Принципы были противоположны, борьба — непримирима. Историки долгое время давали различные оценки Фридриху II и Иннокентию IV. Одни безусловно хвалили Фридриха и осуждали Иннокентия, другие — наоборот. Кто держался средневекового уподобления папской власти солнцу, императорской власти луне, те называли Фридриха II антихристом. Но средневековая теория о солнце и луне постепенно утратила силу, что позволило более объективно и справедливо оценивать деятельность Фридриха, в которой были как темные, так и светлые стороны.

Гробница Фридриха II в Палермо

В декабре 1250 года император выступил в очередной поход на север против ломбардских городов — союзников Папы, но вскоре почувствовал упадок сил. Тогда Фридрих отправился в замок Фиорентино, где надеялся вскоре поправиться. 12 декабря он почувствовал себя лучше, но на следующий день умер. В молодости ему было предсказано, что он умрет в цветах — fiori. Название замка, в котором умер император, также происходило от слова fiori. Перед кончиной его друг Берардо, архиепископ Палермский, снял с него отлучение и принял в лоно церкви.

Безумная радость овладела Римом, когда пришло известие о смерти Фридриха, впечатление об этом событии было так сильно, что в Европе даже появилось несколько самозванцев. Его энергическая, гениальная личность (Фридрих больше похож на человека Нового времени) производила такое чарующее впечатление, что народ не хотел верить в его смерть, и возникла легенда, что император еще жив и возвратится в блеске прежнего могущества.

* * *

Против преемников Фридриха папство призвало французов, используя соперничество между империей и французским королевством. Брат французского короля Людовика IX — Карл Анжуйский при поддержке Папы захватил Южную Италию и Сицилию. В этой борьбе погибла династия Гогенштауфенов, ставшая, в сущности, и концом могущества Священной Римской империи. Хотя номинально империя продолжала существовать до 1806 года, ее претензии с этих пор становятся смешными и жалкими. Но и папство вышло обескровленным из этой длительной борьбы с императором-безбожником и космополитом. Пройдет совсем немного времени (пятьдесят лет), и папская курия вынуждена будет склониться перед железной волей французского короля Филиппа IV, который использовал в схватке с ней бесценный опыт своего предшественника.

 

Глава 19.

ПОСЛЫ-ШПИОНЫ

Тринадцатый век в жизни народов Азии и Европы был веком больших потрясений и значительных событий, оставивших глубокий след в судьбах народов. В Европе происходило формирование крупных феодальных государств, сопровождавшееся ликвидацией феодальной раздробленности. Продолжались крестовые походы, но рыцари-крестоносцы терпели одно поражение за другим. На Востоке в XIII веке возникла мощная раннефеодальная империя монголов, под ударами которых пали многие государства Азии и Восточной Европы. Походы монголов потрясли буквально весь мир.

Известно, что монголы предприняли завоевательный поход на Запад после курултая князей 1235 года. Во главе похода был поставлен внук Чингисхана — Вату (что значит «твердый», «крепкий»), известный в русских летописях под именем Батыя. В качестве его помощника был назначен один из способнейших монгольских полководцев, сподвижник Чингисхана, военачальник Субэдэй.

Огромная по тем временам монгольская армия двинулась в поход и в течение нескольких лет выполнила намеченную на курултае программу завоеваний. В 1236—1237 годах монголы завоевали все обширные пространства Дешт-и-Кыпчака, земли булгар, Крым, Кавказ. В 1238 году началось покорение русских княжеств — пали Рязань, Владимир и многие другие города. В 1240-м монголы захватили и разорили Киев — красу и гордость Киевской Руси. Покорив и разорив русские княжества, монгольские отряды вторглись в Польшу, Моравию и Силезию, одерживая одну за другой победы над пытавшимися оказать сопротивление феодальными владыками. Неизвестно, что ожидало бы Европу, если бы монголы сами не прервали свое продвижение на запад в 1242 году. Дойдя до Адриатики, опустошив Венгрию, Моравию, Силезию, монгольские войска неожиданно остановились и так же поспешно, как продвигались, устремились назад.

Монголы ушли из Европы, но страх перед ними, перед возможностью нового нашествия остался. В Европе хорошо были известны притязания монголов на мировое господство, и никто не сомневался в способности этого народа осуществить подобные замыслы.

Проповедь крестового похода против монголов не дала ощутимых результатов, хотя и поддерживалась новым Римским папой Иннокентием IV, избранным в 1243 году. Тогда энергичный Иннокентий решил выяснить, не собираются ли монголы вновь напасть на Европу. С этой целью он отправил к монголам официальную миссию, перед которой стояли две задачи: основная — разведывательная и вспомогательная — миссионерская (попытаться обратить монгольского хана в христианство). Конечно, официально на посольство возлагались только духовные задачи, а о разведывательных знали только посвященные.

Папскую миссию возглавил монах-францисканец Плано Карпини. Он был итальянец, родом из знатной семьи Перуджи, один из основателей монашеского ордена францисканцев. Плано Карпини занимал достаточно видные должности в римской церкви, по поручению которой бывал и в Германии, и в Испании, поэтому не удивительно, что выбор Иннокентия IV пал именно на него.

Плано Карпини отправился в свое далекое путешествие не один. В состав миссии входили еще два монаха-францисканца. Миссия Карпини, везшая с собой буллу Иннокентия IV для монгольского хана, выехала из Лиона 16 апреля 1245 года. Путешествие продлилось более двух лет. Только осенью 1247 года Плано Карпини вернулся в Лион, где и представил Папе ответ монгольского хана и свой подробный отчет о путешествии.

Путешествие Плано Карпини и Рубрука 

Конный монгол

Этот отчет Плано Карпини, написанный им на латинском языке, дошел до нас в виде книги, названной автором «Историей Монгалов». Карпини блестяще справился с поставленной перед ним разведывательной задачей. Он собрал обширную информацию об организации военного дела у монголов и способах ведения ими войны, весьма важную для европейских государств с точки зрения подготовки к ожидавшемуся новому нашествию монголов.

Заслуги посла-шпиона были оценены по достоинству. Три месяца пробыл Плано Карпини при дворе Иннокентия IV, затем получил почетный сан архиепископа в городе Антивари, где, по-видимому, и умер между 1248 и 1252 годами.

В своей книге (а точнее, в подробном разведывательном отчете) Карпини приводит поистине бесценную для европейцев информацию о военной организации монголов. Глава шестая так и называется: «О войне и разделении войск, об оружии и хитростях при столкновении, об осаде укреплений и вероломстве их против тех, кто сдается им, и о жестокости против пленных». Карпини первым из европейцев выяснил, что из себя представляет организационная структура монгольского войска. «Чингисхан приказал, чтобы во главе десяти человек был поставлен один (и он по-нашему называется десятником), а во главе десяти десятников был поставлен один, который называется сотником, а во главе десяти сотников был поставлен один, который называется тысячником, а во главе десяти тысячников был поставлен один, и это число называется у них тьма. Во главе же всего войска ставят двух вождей или трех, но так, что они имеют подчинение одному».

Папский разведчик, говоря о военной организации монголов, предупреждает европейцев, что им придется столкнуться с армией, в которой царит железная дисциплина: во время войны, если один из десяти обратится в бегство, или двое, или трое, или даже больше, то убивают всех десятерых, а если бегут все десять, а не бегут остальные из сотни, то казнят всю сотню. Кроме того, если из десяти попадают в плен один или больше, а товарищи не освободят их, то их тоже убивают.

Целый параграф в упомянутой нами главе Карпини отводит вооружению монголов. Следует признать, что нигде мы не встретим такого тщательного описания оружия монгольских воинов, в том числе и оборонительного. Просто удивительно, как сумел этот монах-францисканец, не вызывая подозрений, добыть такие ценные сведения.

Большое место в книге Плано Карпини отводится различным военным хитростям, которые применяют монголы, причем как в открытом поле, так и при осаде городов. Если монголы видят, что не могут победить своего противника, то обращаются в притворное отступление к тому месту, где ими уже устроена засада. И далее: «Точно так же, если они видят, что против них имеется большое войско, они иногда отходят от него на один или два дня пути и тайно нападают на другую часть земли и разграбляют ее. Иногда также они пребывают в безопасном месте, пока войско их врагов не разделится, и тогда они приходят украдкой и опустошают всю землю».

Посол-разведчик дает также крайне интересные и ценные сведения о боевом построении монголов во время сражения (т. н. лукообразном построении войска). «Вожди или начальники войска не вступают в бой, но стоят вдали против войска врагов и имеют рядом с собой на конях отроков, а также женщин и лошадей. Иногда они делают изображение людей и помещают их на лошадей, это они делают для того, чтобы заставить думать о большем количестве воюющих. Пред лицом врагов они посылают отряд пленных и других народов, которые находятся между ними… Другие отряды более храбрых людей они посылают далеко справа и слева, чтобы их не видели противники, и таким образом окружают противников и замыкают в середину; и таким образом они начинают сражаться со всех сторон. И, хотя их иногда мало, противники их, которые окружены, воображают, что их много».

Монгол

Очень интересны сведения Карпини о том, как монголы силой, а то и хитростью берут города. Осажденную крепость они окружают так, что никто не может туда войти или выйти оттуда. Штурм не прекращается ни днем, ни ночью, так что осажденные не имеют отдыха; сами же монголы разделяют свое войско, и одна часть его сменяет в бою другую, так что они не очень утомляются. Если же они не могут овладеть укреплением таким способом, то применяют «греческий огонь», используя при этом жир убитых людей. Если же город или крепость имеют реку, то они преграждают ее или делают другое русло и таким образом затопляют их. Монголы также использовали различные подкопы под укрепления осажденных городов. Но больше всего, по мнению Карпини, жителям осажденных городов следовало опасаться вероломства монголов: «Но когда они уже стоят против укрепления, то ласково говорят с его жителями и много обещают им с той целью, чтобы те предались в их руки; а если те сдадутся им, то говорят: «Выйдите, чтобы сосчитать вас согласно нашему обычаю». А когда те выйдут к ним, то татары спрашивают, кто из них ремесленники, и их оставляют, а других, исключая тех, кого захотят иметь рабами, убивают топором…».

Плано Карпини не устает повторять: «В войнах они весьма хитры, так как сражались с другими народами уже сорок лет и даже более».

Можно ли было избежать вооруженного противостояния с таким блестяще организованным, хитроумным и беспощадным врагом и все решить путем мирных переговоров? Папский посол дает ответ и на этот непростой вопрос: «Надо знать, что они не заключают мира ни с какими людьми, если те им не подчинятся, потому что они имеют приказ от Чингисхана, чтобы, если можно, подчинить себе все народы». Карпини, если можно так выразиться, бьет в набат: «Другим народам они дают еще пребывать в спокойствии; однако согласно тому, что мы от них узнали, намереваются завоевать их».

Так что же такого узнал в ханской ставке Плано Карпини, что заставило его так встревожиться? Во время прибытия папского посла там происходило избрание Гуюка в верховные ханы, или, как выражается Карпини, в императоры. Так вот, этот «император» «поднял со всеми своими князьями знамя против Церкви Божией и Римской империи, против всех царств христиан и против народов Запада, в случае, если бы они не исполнили того, что он приказывает господину Папе, государям и всем народам христиан на Западе». Мало того, Карпини, с пронырливостью истинного итальянца, узнал и некоторые детали предстоящего (точнее, намечавшегося) похода монголов против христианского Запада. Одно войско должно было пройти через Венгрию, другое через Польшу. Для завоевания Европы также был установлен срок — 18 лет. Кроме того, по словам Карпини, Гуюк намеревался послать свои войска также в Ливонию и Пруссию.

Карпини не только стращает западноевропейских монархов и Папу ужасами предстоящего нашествия кочевых народов. Он также дает исключительно ценные советы (исходя из собранного им разведывательного материала), как «сохранить христианам себя самих, свою землю и христианство».

Главной задачей, по мнению Плано Карпини, является создание единого фронта христиан против монголо-татарского нашествия:«…царям, князьям, баронам и правителям земель надлежит собраться воедино и с общего решения послать против них людей на бой, прежде чем они начнут распространяться по земле, так как, раз они начнут рассеиваться по земле, ни один не может соответственно подать помощь другому…».

Далее Карпини подробно останавливается на том, как должно быть вооружено христианское воинство, так как (мы об этом говорили выше) детально изучил вооружение монгольских воинов. Все желающие сражаться с неприятелем должны, по его мнению, быть вооружены следующим образом: иметь хорошие и крепкие луки, баллисты, достаточное количество стрел, палицу из хорошего железа или секиру с длинной рукоятью, также мечи и копья с крючком, чтобы иметь возможность стаскивать неприятеля с седла, двойные латы, шлем и другое оружие для защиты тела и коня от оружия и стрел. Карпини предупреждает любые шапкозакидательские настроения: «И не должно щадить денег на приготовление оружия, чтобы иметь возможность спасти душу, тело, свободу и все прочее».

Папский посол по достоинству оценил организационную структуру монгольского войска и железную дисциплину, царящую в нем. Поэтому он советует европейцам также разбить свои армии на десятки, сотни и тысячи, а также любой ценой поднять уровень дисциплины (для христианского воинства того времени это было невыполнимой задачей!). «Они должны также установить закон выступать на войну одновременно… и всякий, кто покинет другого, или идущего на войну, или сражающегося, как всякий, кто побежит, если не отступают все вместе, должен быть подвергнут тяжкому наказанию…».

Монгольские воины XII—XIII вв.

Естественно, Карпини уделил большое внимание вопросу о том, как надлежит противостоять военным хитростям монголов. Вот что советует своим единоверцам этот проницательный разведчик. Приведем его пожелания дословно.

«Если возможно, то место для сражения должно выбрать такое, где простирается гладкая равнина и татар можно отовсюду видеть; если можно, то с тыла или с боку надлежит иметь большой лес, но так, чтобы татары не могли проникнуть между войском и лесом».

«Если же татары устроят притворное бегство, то не надо идти далеко сзади их, чтобы враги не увлекли случайно в уготованную засаду, как они обычно делают…».

«Сверх того, надо иметь со всех сторон лазутчиков, чтобы увидеть, когда придут другие отряды татар, сзади, справа или слева, и всегда должно отправлять им навстречу отряд против отряда; ибо они всегда стараются замкнуть своих неприятелей в середине, отсюда должно сильно остерегаться, чтобы они не имели возможности сделать это, потому что в таком случае войско легче всего терпит поражение».

«И если татары отступают, то наши все же не должны отходить или разделяться взаимно, так как они делают это притворно, чтобы разделить войска и после того вступить свободно в землю и разорить ее всю».

«Наши вожди должны также заставлять охранять войско днем и ночью, чтобы татары не ринулись на них внезапно и неожиданно; мало того, должно быть всегда готовыми как днем, так и ночью, не должно ложиться раздетыми и с прохладой сидеть за столом, чтобы нельзя было застать нас неприготовленными, так как татары всегда бодрствуют, чтобы высмотреть, каким образом они могут причинить вред».

Заключает свои советы Плано Карпини следующими словами: «Все это, написанное выше, мы сочли нужным привести только, как лично видевшие и слышавшие это, и не для того, чтобы учить лиц сведущих, которые, служа в боевом войске, знают военные хитрости. Именно мы уверены, что те, кто опытен и сведущ в этом, придумают и сделают много лучшего и более полезного; однако они получат возможность благодаря вышесказанному иметь случай и содержание для размышления. Ибо сказано в Писании: "Слыша, мудрец будет мудрее, разумный будет обладать кормилами"».

Трудно переоценить значение разведывательного материала, собранного Карпини во время его «дипломатической» миссии к монголам. И хотя ожидаемое нашествие кочевников на западноевропейские страны так и не состоялось (главная причина этого — частая смена монгольских правителей), результаты разведывательной деятельности итальянского посла-шпиона еще долгое время считались неким образцом и сохраняли свою ценность и значимость.

Чингисхан

Угэдэй

Через несколько лет после возвращения Плано Карпини из далекого и трудного путешествия ко двору Великого хана монголов, из Европы в Центральную Азию была отправлена еще одна миссия, состоявшая также из монахов, на этот раз принадлежавших к ордену миноритов. Но задачи, стоявшие перед этой миссией, были несколько иного рода. Кроме вопроса о возможности проповеди христианства среди монголов, сбора разведывательной информации (монахам было поручено описать все, что они увидят), в первую очередь миссия должна была выяснить возможность союза с Великим ханом в борьбе против ислама и союза крестоносцев с монголами в затянувшихся войнах на территории Малой Азии.

Европейским государям казалось весьма заманчивым превратить монголов, ведших также войны в Малой Азии, в своих союзников, особенно после того, как французский король Людовик IX, отправившийся в Седьмой крестовый поход в 1248 году, потерпел сокрушительное поражение от «неверных сарацин» в битве при Мансуре. Это поражение, пленение самого короля и его продолжительное пребывание в Азии, после того как за него был выплачен большой выкуп, упорное сопротивление мусульманских государств — все эти обстоятельства заставляли Людовика искать новых возможностей вести войну. Одной из таких возможностей и был хитро задуманный план привлечения на свою сторону монголов в качестве союзников. Именно эту цель преследовал Людовик IX, отправляя в Монголию особую дипломатическую миссию, во главе с хорошо известным ему монахом-миноритом, участником Седьмого крестового похода, энергичным, умным и широко образованным Гильомом Рубруком.

Хубилай

Тэмур — император из династии Юань

Биографические сведения о Рубруке очень скудны. Его прозвище или фамилия «Рубрук» произошло от названия одной деревни во Фландрии, откуда, по-видимому, он происходил. Рубрук прожил многие годы во Франции и находился на службе у французского короля. Точные годы его жизни не установлены, он родился между 1215 и 1220 годами, а умер около 1270. Свое знаменитое путешествие он совершил в расцвете сил, прежде чем ему исполнилось 40 лет. Рубрук был лучше подготовлен к путешествию, чем его предшественник, хотя бы уж потому, что оно не было первым, а результаты путешествия Плано Карпини (т.е. его книга), вероятно, были ему известны. Поэтому Рубрук не занимался так тщательно сбором разведывательной информации о военной организации монголов и их ближайших завоевательных планах.

Рубрук отправился в Монголию в 1253 году и двигался другим, чем Карпини, маршрутом. Но и он сперва добрался до Батыя, отправившего его вместе со спутниками опять-таки к верховному хану, которым был в это время Мунке.

После многих мытарств Рубрук добрался до ставки хана, где провел некоторое время, изучая нравы монголов, споря с идолопоклонниками об «истинной религии», рассуждая с ханом о вере. Хитрый Мунке, до которого, видимо, дошли слухи о результатах «дипломатической» миссии Карпини, постарался ограничить доступ Рубрука и его спутников к какой-либо важной информации, зато сам проявил изрядное любопытство (через своих секретарей и переводчиков). Французский посол вспоминал: «Они начали много расспрашивать нас про французское королевство, водится ли там много баранов, быков и лошадей, как будто они должны были сейчас вступить туда и все захватить. И много раз и в другое время мне приходилось делать большое усилие, чтобы скрыть свое негодование и гнев. И я ответил: "Там много хорошего, что вы увидите, если вам доведется отправиться туда"».

Миссия Рубрука закончилась безрезультатно, хотя Мунке предлагал продолжить обмен посольскими делегациями и предлагал французскому королю прислать новых послов: «Таким образом мы удостоверимся, пожелаете ли вы иметь с нами мир или войну».

В июне 1254 года Рубрук отправился в Европу. Через год после возвращения он закончил описание этого путешествия. О дальнейшей его жизни известно совсем мало.

* * *

Большинство дипломатов-шпионов Средневековья остались безымянными. Иное дело Плано Карпини и Гильом Рубрук. Их имена навечно вписаны в летопись истории тайной войны всех времен и народов. Масштабность, сложность и опасность тех предприятий, за выполнение которых они брались, действительно впечатляют.

 

Глава 20.

«ЖЕЛЕЗНЫЙ КОРОЛЬ» И ЕГО ЛЕГИСТЫ

В царствование Филиппа IV (1285—1314) процесс объединения Франции и укрепления центральной власти пошел быстрее. Этот процесс происходил на почве роста сельскохозяйственного производства, городов, промышленности и торговых связей между отдельными частями страны. Королевская власть создала централизованный аппарат управления, получила в свое распоряжение значительные денежные средства от сбора налогов. Страна располагала и многочисленным войском. Франция стала сильной феодальной монархией.

Во внешней политике, как и во внутренней, Филипп IV следовал советам своих юристов, или, как их тогда называли во Франции, — легистов. Прежде юристами были люди духовного сословия; теперь же возникло особое сословие мирян, изучивших законы. Легисты заняли положение, среднее между военным дворянством и духовенством. Самостоятельной силой они еще не стали и находились в полной зависимости от короля, потому всячески помогали расширению и укреплению королевской власти. С помощью этих легистов, в большинстве случаев получивших образование в юридических школах Франции и Италии и ставших искусными защитниками королевских интересов, Филипп IV старался реализовать свои замыслы. Почти каждое крупное предприятие в царствование Филиппа IV принимало форму судебного процесса. Его сутяги-юристы, действуя под разными наименованиями — «королевских нотариусов», «рыцарей короля», «людей короля» — и допуская беззакония при отстаивании интересов короля, не останавливаясь даже и перед физическим устранением его противников, неизменно прикрывались видимостью закона. И если нередко представители знати и духовенства продолжали возглавлять королевские посольства, то подлинными вершителями дипломатических дел, в том числе и на поприще секретной дипломатии, являлись эти незнатные люди, королевские юристы и нотариусы, рука которых видна во всех международных переговорах. Самые известные из этого сословия беспощадных и аморальных исполнителей воли Филиппа IV — Ногарэ, Флот, Плазиан и Ангерран Мариньи.

* * *

Филипп IV, получивший прозвище Красивый, занял престол после смерти своего отца Филиппа III будучи 17-летним юношей. Хитрый, энергичный и неразборчивый в средствах, он брался за самые сложные дела с предприимчивостью юноши и вел их с рассудительностью опытного человека.

Дед Филиппа IV Людовик Святой считал задачей своей жизни следование христианским заповедям при решении государственных дел; мысли же его внука занимало увеличение королевских владений и подчинение всех сторон государственной жизни власти короля.

По мере того как Франция становилась все более централизованной, у нее появлялось все больше поводов для конфликта с папским престолом, который продолжал властно вмешиваться в дела европейских государств, претендовать на господство в Европе и «во всем мире». К моменту царствования Филиппа IV перед Францией встала задача не только освободиться от вмешательства пап во внутренние дела страны, но и подчинить себе церковь и сделать ее орудием своей политики.

Самым значимым событием для укрепления французской государственности в правление Филиппа IV было столкновение с папой Бонифацием VIII. Его избрание произошло в декабре 1294 года, когда ему минуло 76 лет, через несколько дней после того, как под давлением Бонифация предыдущий понтифик Целестин V отрекся. Введение в сан Бонифация было обставлено со всевозможной пышностью, в то время как 80-летнего Целестина заточили в крепость, где он и окончил свои дни. Действительно, знаменательное начало понтификата.

Как бы там ни было, Бонифаций VIII отличался неиссякаемой энергией и упорством, которых не утратил с годами. Петрарка писал о нем, что он не знал «владыки более неумолимого, которого трудно сокрушить оружием, а склонить смирением или лестью невозможно». На фоне притязаний Бонифация стремления и задачи, которые ставили перед собой и папским престолом Григорий VII и Иннокентий III, кажутся скромными. Но его попытки расширить круг государств, находившихся в вассальной зависимости от пап, его властное вмешательство с этой целью во все международные дела того времени неизменно заканчивались крахом. В лице Бонифация VIII папство померилось силами с окрепшей королевской властью и потерпело в этой борьбе сокрушительное поражение.

Во время войны Филиппа IV с английским королем Эдуардом I Папа предложил решить спор между ними в папском суде, что, вообще говоря, было в обычае того времени. Эдуард, находившийся в затруднительном положении, принял это предложение. Но Филипп, дела которого шли успешно, обиделся на повелительный тон Бонифация и отвечал, что дело не подлежит папскому суду и что французский король в мирских делах вообще никому не подвластен, а потому он может принять Бонифация посредником лишь как частное лицо, а не как Папу. Тогда раздраженный Бонифаций вступился за французское духовенство, жаловавшееся ему на обременительные налоги и на другие притеснения Филиппа, и в феврале 1296 года обнародовал буллу Clericis laicos. В ней он с горечью говорил, что миряне враждебны духовенству, что они, превышая свою власть, берут себе церковные имения и доходы, объявлял, что подвергает отлучению от церкви тех государей, которые без согласия Папы налагают подати на духовенство, и тех духовных сановников, которые будут платить такие налоги. В булле никто не был назван, но было ясно, что угроза обращена против французского короля.

Вскоре, можно сказать, в ответ на буллу Бонифация, Филипп IV запретил вывозить из Франции без королевского разрешения монету, золотые или серебряные вещи и другие драгоценности. Таким образом, папский престол больше не мог получать доходы из Франции без разрешения Филиппа. Папа опубликовал новую буллу, в которой обращался прямо к французскому королю, говоря ему, что если запрещение вывоза распространяется на предметы, посылаемые духовными лицами, то оно нарушает право церкви, и смягчал свою прежнюю буллу примирительным истолкованием ее выражений.

Филипп снова отвечал, что, по примеру своих предков, готов следовать предписаниям Папы во всех духовных делах, но в делах мирского управления не может подчиняться никому. Твердость короля напугала Бонифация, находившегося тогда в ожесточенной ссоре с могущественным итальянским родом Колонна и другими приверженцами свергнутого им Целестина V. Папа понимал, что не найдет поддержки даже у французского духовенства, а потому, формально не отменяя буллу Clericis laicos, обнародовал в июле 1297 года такое ее толкование, что она фактически полностью отменялась относительно французского короля. Кроме того, Бонифаций причислил к лику святых Людовика IX, деда Филиппа, и снова предложил быть посредником между Филиппом и Эдуардом, но уже не по сану папы, а только в качестве человека, уполномоченного на это Филиппом. Французский король согласился, а Эдуард еще раньше принял это посредничество. 27 июня 1298 года Папа решил спор между Эдуардом и Филиппом в пользу последнего. Свое же решение в качестве третейского судьи Бонифаций утвердил уже в качестве Папы и объявил, что тот из королей, который не подчинится ему, навлечет на себя церковное наказание. Угроза, конечно, была направлена против Эдуарда, поскольку Филипп был полностью доволен этим решением и не имел никаких оснований его нарушать.

Вскоре утихнувшая было вражда между Папой и французским королем вспыхнула с новой силой. Человек от природы надменный, Бонифаций, ободренный успехом юбилейного торжества 1300 года, стал еще высокомернее. На этом юбилее он явился облаченный, кроме знаков папского сана, и в знаки императорского достоинства. Один из кардиналов произнес речь, в которой говорил, что Папа, как наместник Христа, является верховным владыкой и в церковных, и в мирских делах, поэтому церковь обязана поражать и церковным, и мирским мечом людей, противящихся соединенной в руках Папы духовной и мирской власти. Бонифаций отнял у короля прежнее разрешение брать налоги с французского духовенства и пригласил французских прелатов, докторов богословия и других церковных сановников приехать к 1 ноября 1302 года в Рим на Собор, «чтобы принять решения, надобные для славы Бога и апостольского престола, для охранения католической веры и церковной свободы, для исправления короля и государственного устройства, для устранения злоупотреблений и для введения хорошего управления во французском государстве».

Бонифаций отправил королю гневную буллу, в которой уведомлял его о созыве Собора, перечислял возводимые на него обвинения и требовал, чтобы Филипп прислал на Собор уполномоченных защищать его. Бонифаций говорил в этом послании, что Бог поставил Папу над королями и народами исторгать и расторгать, строить и насаждать от имени Божия, потому Филипп не должен думать, что не имеет над собой никого высшего, не подвластен главе церкви; он должен удалить от себя дурных советников, внушающих ему такие мысли.

Филипп решил собрать представителей сословий, чтобы они решили его спор с Папой. К тому времени во Франции национальные чувства уже развились среди всех слоев населения, и поэтому, при правильной подаче сути спора, Филипп рассчитывал получить одобрение. 11 февраля 1302 года папская булла была публично сожжена в Париже в присутствии короля, вельмож и множества народа, а 8 апреля в храме Парижской Богоматери собрались первые в истории Франции Генеральные штаты. Кроме вельмож и духовных сановников там присутствовали и депутаты городов.

Легист Пьер Флот изложил собранию надменные притязания Папы, упреки и клевету его на короля, но в подтверждение своих слов прочел не подлинную папскую буллу, а подложную, составленную в Париже. В ней куда резче, чем в подлинной булле, говорилось о подвластности короля Папе не только в церковных, но и в мирских делах. Прочитав ее, Флот перечислил поборы, которым подвергает Папа французскую церковь, самовластные поступки, какими он нарушает ее права и независимость французского государства, и просил Генеральные штаты дать точный и решительный ответ, может ли король рассчитывать на их поддержку, если примет меры для ограждения чести и независимости государства и для избавления французской церкви от нарушения ее прав.

Вельможи и депутаты городов после непродолжительного совещания отвечали, что готовы поддерживать короля, не щадя своего имущества и жизни; духовенство после некоторого колебания объявило, что и оно будет помогать королю в защите чести и прав государства и короны. Оно только просило у короля разрешения ехать в Рим на Собор по приглашению Папы, но король отказал ему в этом. Почти все французские прелаты покорились воле короля, в Рим поехали лишь немногие, причем их имения Филипп тут же конфисковал.

Раздраженный наказанием своих послушных слуг, Бонифаций на римском Соборе обнародовал знаменитую буллу Unam Sanctam, в которой была сформулирована папская программа-максимум. Католическая церковь, заявлялось в ней, имеет только одно тело и одну голову, она не есть чудище о двух головах, ее главой является Христос и наместник Христа. Есть два меча — духовный и светский. Духовный меч находится в руках Папы, светский — в руках государей, но государи могут пользоваться им лишь для церкви, сообразно с волей Папы. «Духовная власть должна ставить земную власть и судить ее, если она уклонилась от пути истинного…». И булла заканчивалась словами: «Мы заявляем и провозглашаем, что во имя спасения всякая тварь должна быть подчинена Папе».

Бонифаций явно зашел слишком далеко, ни королей, ни народы нельзя было уже запугать анафемами. Не сумев проявить политической мудрости, Папа только облегчил врагам их задачу. Советники короля, Гильом Ногарэ, занимавший должность канцлера, и его помощники Гильом Плазиан и Ангерран Мариньи, ревностные сторонники неограниченной власти короля, ободряли Филиппа, придумывали обоснования его решениям и помогали действовать твердо и решительно. Составлен был план захватить Бонифация в его резиденции и представить на Вселенский Собор, который его низложит. Была проведена соответствующая обработка общественного мнения: по всей Франции были разосланы легисты короля, которые должны были убедить подданных в правильности действий Филиппа, популяризовать возведенные на Папу обвинения и требование о созыве Собора.

Бонифаций, несмотря на свои 80 лет, продолжал горячиться. Ему не откажешь в мужестве, но похоже, он не понимал, с какой силой имеет дело. Во всяком случае его действия кажутся неоправданным безрассудством. Бонифаций приготовил новую буллу, в которой освобождал французский народ от присяги, данной Филиппу, объявлял, что Филипп лишен престола, угрожая отлучением от церкви всем, кто не покорится велению Папы. Эту буллу он собирался прочесть в прочесть в кафедральном соборе города Ананьи, где находилась резиденция Папы,, но противник успел сделать свой ход первым.

Германские императоры часто выступали против пап во главе войска; у Филиппа IV такой возможности не было: в Италии не было городов, признававших его государем. Он просил короля неаполитанского послать войско против Бонифация — король отказался; римляне также не выказали желания поступить по совету Филиппа, убеждавшего их «освободить церковь, угнетенную тираном-еретиком».

Но в Италии еще оставалось множество приверженцев свергнутого Бонифацием папы Целестина V. Они завидовали родственникам Бонифация из рода Гаэтани, которые быстро при нем обогащались. Кардинал Колонна, бежавший с друзьями во Францию и нашедший благосклонный прием у Филиппа, был одним из злейших врагов римского первосвященника. Этим и воспользовался Филипп, или, точнее, его легисты.

Колонна отправился вместе с Гильомом Ногарэ в Тоскану и остановился в замке Стадже, недалеко от Сиэны. Кардинал и королевский канцлер говорили всем, что имеют от короля поручение вести с Папой переговоры о мире. На самом деле цель этого посольства была иной. Филипп дал им векселя на флорентийский банкирский дом Перуцци; они не жалели денег, приобретая себе приверженцев между вельможами и рыцарями Римской области, а также вербуя отряды наемников. Римские вельможи охотно давали обещания помогать Ногарэ — они надеялись, свергнув Папу, отнять имения у его родственников. Бонифаций нажил немало врагов и в коллегии кардиналов, даже в его родном городе Ананьи нашлись люди, ненавидевшие его. Таким образом, Ногарэ нашел себе союзников и между приближенными Бонифация, и среди граждан того города, в котором Папа тогда жил.

В ночь с 7 на 8 сентября 1303 года заговорщики во главе отряда в несколько сот воинов подошли к Ананьи. Их соучастники отворили им ворота города, и на рассвете они пошли по улицам с криками: «Смерть Бонифацию!», «Да здравствует Филипп!». Родственники и друзья Бонифация заперлись в соборной церкви и примыкавшем к ней дворце и храбро оборонялись. Папа вступил в переговоры. Кардинал Колонна и Ногарэ потребовали, чтобы он признал себя обязанным подчиниться суду Собора, который созовет Филипп, и чтобы он немедленно возвратил роду Колонна их владения. Бонифаций нашел эти условия унизительными и отверг их. Заговорщики стали штурмовать дворец и соборную церковь; защитники Папы были убиты или захвачены в плен, кардиналы бежали; сторонники Ногарэ и Колонна с обнаженными мечами ворвались во дворец.

Бонифаций ожидал их, надев папское облачение, сидя на престоле и сжимая в дрожащих руках золотой крест и эмблему папской власти — ключи. Враги осыпали его ругательствами и угрозами. Ногарэ сказал, что закует его в цепи и повезет в Лион, где соберется Собор и низложит его. Папа выслушивал обиды с величественным спокойствием, которое произвело впечатление на самих оскорбителей. Они заперли его в одной из комнат дворца. Эта сцена увековечена глубоко верующим Данте в следующих строках его «Божественной комедии» (в дословном переводе): «Я вижу, как в Ананьи входят лилии, и Христа, захваченного в лице его наместника. Я его вижу снова обреченным на позор. Я вижу, как ему подают уксус и желчь и как он умирает между двумя разбойниками». Однако вряд ли Бонифаций был достоин такой возвышенной метафоры.

Папа оставался во власти врагов три дня. Гражданам Ананьи стало жаль его; отовсюду сходились вооруженные жители предместий; жители города, присоединившись к ним, прогнали противников Бонифация и освободили его. Он простил раскаявшихся граждан Ананьи и поехал в Рим. Там его встретили с почестями. Папа хотел созвать Вселенский Собор и низложить Филиппа, но не успел этого сделать. Оскорбления, каким он подвергся в Ананьи, подорвали его здоровье, у него стали случаться припадки непреодолимого страха, ярости и печали, а вскоре началась лихорадка, и 11 октября Бонифация не стало. Говорили, что в последнее время он запирался один в комнате, не хотел принимать пищи, бился головой о стены; когда он умер, при нем не было никого.

Беспощадный эгоизм, деспотизм, алчность и тщеславие Бонифация сыграли с ним злую шутку. Пытаясь окончательно утвердить верховенство пап в духовной и светской власти над всем миром, он добился лишь обратного. Унижение, которому он подвергся в Ананьи, стало тяжелым ударом не только для самого Бонифация, но и для папского авторитета в целом, оно разрушило прежнее благоговение народов к папскому сану. Соединение светской власти с духовной в руках Папы стало уже невозможным.

Кратковременный понтификат преемника Бонифация VIII, Бенедикта XI, дал понять, в какую глубокую пропасть ввергнуто папство. Бенедикт был верным приверженцем Бонифация, выказал мужество при нападении Ногарэ и Колонны на папский дворец в Ананьи, но не мог наказать оскорбителей своего покойного друга. Он вынужден был возвратить Колоннам их имения и снять с них отлучение от церкви. В декабре 1303 году к Бенедикту прибыло посольство Филиппа IV с уверениями французского короля, что он не виновен в нападении на Бонифация VIII. Бенедикт вынужден был принять это за правду и отменил все распоряжения своего предшественника, сделанные во вред Филиппу. Он желал примирения с французским королем, предотвращения созыва Вселенского Собора, которым угрожал Филипп, но своей уступчивостью только показал всем, что времена папского могущества миновали.

Опасаясь волнений в Риме, Бенедикт уехал в Перуджу. Там он ободрился и отлучил от церкви Ногарэ, Колонну и некоторых других участников нападения на Бонифация VIII. Это стоило ему жизни. Бенедикт XI погиб, отведав отравленных свежих фиг, услужливо поданных ему переодетым в монахиню посланцем Ногарэ.

Но чтобы полностью завершить торжество королевской власти, надо было посадить на папский престол француза, креатуру Филиппа IV Для избрания нового Папы кардиналы съехались в Перуджу. Они разделились на две партии: итальянскую и французскую, силы и той и другой были примерно равны, наконец, французская партия перехитрила итальянскую. Итальянцы, в основном приверженцы покойного Бонифация, подали свои голоса за Бертрана дю Гота, архиепископа Бордосского. Он в свое время тоже был горячим сторонником Бонифация и противником Филиппа, но теперь втайне от всех переметнулся в королевский лагерь, подкупленный обещаниями французского монарха. Французская партия, получив от него слово во всем исполнять волю Филиппа, присоединила свои голоса к голосам приверженцев Бонифация, и Бертран дю Гот оказался выбранным всеми кардиналами.

Существует предание о том, как удалось французскому королю склонить на свою сторону архиепископа Бордосского. Он пригласил Бертрана дю Гота на свидание в лесу близ Сент-Анжели и предложил ему папскую корону, если тот примет шесть условий. Честолюбивый архиепископ согласился на все и поклялся исполнять обещанное. Первые пять условий состояли в том, чтобы снято было отлучение с короля и его приверженцев, возвращены были имения Колоннам, французскому королю дана была на пять лет десятинная подать с церковных имений во Франции, а также чтобы были преданы формальному осуждению действия Бонифация против короля. О шестом условии король сказал только, что сообщит его позднее. Уничтожение ордена тамплиеров было шестым условием, разговор о котором Филипп отложил до удобного времени.

Получив извещение о своем избрании и приняв имя Климента V, Бертран дю Гот пригласил кардиналов приехать в Лион, и там был возведен в сан папы. На этой церемонии присутствовали король французский, его брат Карл Валуа и множество французских вельмож.

Климент все свое правление оставался верным орудием Филиппа IV, исполняя те унизительные обязательства, которыми купил себе папский сан. Он боялся ехать в Рим, где шла еще борьба вельмож, жил то в Лионе, то в Бордо, поселился наконец в Авиньоне. Коллегия кардиналов наполнилась французами, которые избирали в дальнейшем папами только таких людей, которые были послушными слугами королей французских. В течение десятков лет папы оставались послушными исполнителями приказаний французских королей, которые распоряжались через них церковными делами и в других государствах.

Стены Авиньона 

Тамплиер в бою

* * *

Филипп IV умер в Фонтенбло 29 ноября 1314 года. Молва говорила, что гроссмейстер ордена тамплиеров призвал Филиппа на суд Божий; исполнение этого проклятия видели в том, что король вскоре после сожжения Жака Моле стал страдать изнурительной болезнью, которую не могли понять врачи. Перед смертью Филиппу пришлось стать свидетелем унизительного процесса, в котором были замешаны его близкие. Жены трех его сыновей были преданы суду по обвинению в измене мужьям; две из трех были объявлены виновными и заключены в темницу. Суд решил, что любовники обольстили их посредством волшебства. Обольстителей предали мучительной казни, множество людей было обвинено в содействии им и казнено. Преемник Филиппа IV, его старший сын Людовик X, занял трон в возрасте 25 лет, однако делами государства этот любящий роскошь и наслаждения молодой человек занимался мало. Всеми делами от его имени управлял дядя, Карл Валуа. Бесхарактерный и беззаботный, молодой король принес в жертву феодальным вельможам ближайших соратников своего отца, люто ненавидевших этих безродных талантливых выскочек. Должность канцлера была отдана одному из ближайших друзей Карла Валуа. Королевский адвокат парижского парламента Рауль Прель был брошен в темницу, именье его конфисковано. Но в особенности ненавидели феодалы Ангеррана Мариньи, без Тамплиер в бою совета которого Филипп IV не предпринимал ни одного важного решения. Летописцы называют его помощником короля, правителем государства; ему, Ногарэ и Плазиану приписывались все поступки покойного короля. Мариньи судил суд особой комиссии под председательством Людовика X; его обвинили в расхищении казенных денег и многих других преступлениях. Но все его действия происходили по приказанию Филиппа, поэтому никак нельзя было приговорить его к смерти по этим обвинениям, тогда Мариньи обвинили в чародействе. Он был повешен в Монфоконе 30 апреля 1315 года. Многие легисты потеряли свои должности, были подвергнуты пыткам и приговорены к тюремному заключению.

Таков был конец «Железного короля» и его соратников. Но все содеянное ими оставило свой след в истории тайной войны, ведь их жертвой стала сама папская курия, долгое время считавшаяся непобедимой на этом поприще.

 

Глава 21.

«ВСЕМИРНЫЙ ПАУК»

В истории народов и государств бывают критические периоды, когда определенные исторические процессы созрели настолько, что недостает только последнего толчка, чтобы они могли осуществиться полностью. Таковым было положение Франции во второй половине XV века. Единство Франции было требованием времени: единства сознательно добивались французские города и горожане, для которых оно было необходимым условием всей их хозяйственной деятельности, торговли и промышленности; единство Франции было в интересах среднего и мелкого дворянства, которое предпочитало служить могучему королю, а не угодничать перед многочисленными сеньорами; единства государства желали французские крестьяне, ибо для них единый король и единая Франция означали конец феодальных войн и своеволия мелких и крупных сеньоров, которые разоряли крестьян. В такие критические периоды важно, чтобы представители власти ясно сознавали потребность своего времени и были способны их осуществить. Французский король Людовик XI знал их, а его незаурядным способностям можно было только позавидовать.

* * *

Еще в 16-летнем возрасте он, по наущению некоторых сеньоров королевства, выступил против короля Карла VII, своего отца; эта война получила название Прагерии и длилась недолго. В 17 лет честолюбие побудило его стать во главе нового заговора феодалов против короля-отца. И он закончился неудачей. Людовик вынужден был вернуться ко двору. Он предстал перед отцом с независимым видом, спокойно выслушал его резкие замечания и даже осмелился защищать участников заговора и просить об их помиловании. Попробуем представить себе эту встречу Карла VII и опального принца и воссоздать их диалог.

«— Так вы не раскаиваетесь, сын мой? — Опрашивает Карл VII.

— Нет, ваше величество, — с поклоном отвечает Людовик.

— Вон из моего дворца! — хрипло кричит разгневанный король, — чтобы я вас больше никогда не видел!

— Так мне уйти, ваше величество? — с ядовитой усмешкой переспрашивает сын, и после долгой, томительной паузы король, стараясь казаться спокойным, медленно произносит:

— Людовик, если ворота для вас узки, я велю проломить стену».

Людовик уехал в свою провинцию Дофине. С тех пор он не видел отца, но постоянно боролся с ним, подстрекая против него феодалов, организуя новые заговоры. Сколько раз требовал Карл VII, чтобы Людовик возвратился ко двору, то лаской, то силой стараясь привлечь к себе честолюбивого и непокорного сына. Ничего не помогало. В 1456 году Карл VII даже послал войско в Дофине, чтобы привести к покорности Людовика, но тот бежал к своему дяде Филиппу Доброму, могущественному герцогу Бургундскому. Летом 1461 года после смерти Карла VII именно Филипп Добрый сопровождал на коронацию в Реймс Людовика.

Приключения и трудности, которые Людовику пришлось пережить в юности, пошли ему на пользу и отточили его, по-видимому, врожденный дар к политической интриге и тайной дипломатии. Какой-то особой вкрадчивостью и тонко разыгранной сердечностью этот черствый, искусный притворщик умел обольщать и очаровывать людей. «Это была сирена», — писал о нем бургундский хронист Молинэ, а миланский посол Малета сказал так: «Похоже на то, будто король всегда жил и воспитывался в Италии». Малета был прав. Еще будучи принцем и непрерывно интригуя против родного отца, смерти которого он так нетерпеливо дожидался, Людовик в течение ряда лет вел тайные переговоры с Венецией, Флоренцией, Миланом. Благодаря этому постоянному общению с итальянцами и особенно с Франческо Сфорца, которого Людовик считал образцом искусного дипломата, этот способный ученик в совершенстве усвоил манеры и методы итальянских правителей и в первую очередь их гибкость, умение приспосабливаться к обстоятельствам, их склонность к сложной интриге, коварству и обману

Ни один французский государь до Людовика XI не относился столь презрительно к рыцарской военной славе. Людовик XI не любил войны: он не доверял военному счастью, страшась потерять в случае неудачного сражения в один день плоды долголетних усилий. В борьбе со своими многочисленными врагами он по возможности старался избегать лобовой атаки, будучи глубоко убежден, что хитрость лучше, чем сила.

Одной из основных черт Людовика XI была склонность к интриге. Как отмечает его летописец и ближайший сподвижник Филипп де Коммин, Людовик «день и ночь оттачивал все новые замыслы». Ссорить врагов, создавать им тысячи препятствий, неожиданно выступить в роли арбитра между ними и добиться таким образом в нужный момент перемирия или мира — такова была тактика Людовика XI.

Людовику было 38 лет, когда он вступил на французский престол. Серьезнейшим испытанием талантов нового короля в первые годы правления стала борьба с образовавшейся против него обширной коалицией феодальной знати, так называемой Лигой общественного блага.

Душой Лиги был герцог Бургундский — Карл Смелый, который использовал недовольство крупных феодальных владетелей Франции абсолютистской политикой Людовика. «Я так люблю Францию, — заявлял Карл Смелый, — что предпочел бы иметь в ней шесть государей вместо одного». И действительно подлинной целью Лиги было всеми средствами закрепить раздробление страны на уделы. Франческо Сфорца, друг и союзник Людовика, дал ему поистине бесценный совет: «Разделите своих врагов, временно удовлетворите требования каждого из них, а затем разбейте их поодиночке, не давая им возможности объединиться». Совет пришелся Людовику по вкусу. Чтобы рассорить врагов и обмануть каждого в отдельности, Людовик согласился на все требования членов Лиги, представив последним значительную свободу в их владениях. В октябре 1465 года Людовик заключил унизительный и тяжелый мир с герцогом Бургундским и особый договор с его союзниками.

Людовик XI

В самом начале своего правления Людовик XI допустил одну очень серьезную ошибку, которая могла стоить ему жизни и короны. По вступлению на престол он разжаловал многих приближенных своего отца, мстя им за те преследования, которым подвергался, будучи дофином. Филипп де Коммин пишет: «Когда Карл VII, его отец, почил в Бозе и корона пришла к нему, он разжаловал всех добрых и именитых рыцарей королевства, которые служили его отцу, помогли ему изгнать англичан из королевства и восстановить мир и добрый порядок, тем самым навлек на себя большую беду, ибо из-за этого началась война т. н. Общественного блага и она могла привести к тому, что его бы лишили свободы».

Но Людовик XI не стал бы тем, кем он стал, если бы не умел извлекать правильные выводы из сделанных ошибок. После войны с Лигой общественного блага он вернул многим из разжалованных должности и пенсии. Мало того, в 1467 году он издал королевский ордонанс, в котором государственные должности были объявлены пожизненными. Теперь Людовик стал с еще большим вниманием относиться к «человеческому материалу», особенно к тому, который мог быть ему чем-нибудь полезен.

Людовик не брезговал ничем, чтобы добиться расположения людей, в которых нуждался. Как пишет Коммин, великолепно изучивший характер своего государя, никто так не старался «склонить на свою сторону человека, который мог быть ему полезен или способен был ему повредить. Он отнюдь не смущался первым отказом человека, которого пытался расположить, но упорно продолжал начатое дело, осыпая его щедрыми обещаниями и действительно давая ему деньги и должности, которые могли его соблазнить». Скупой по природе, Людовик становился щедр под давлением политической необходимости. Он был глубоко убежден в том, что всякого человека можно купить и что в этом отношении нет никакой разницы между английским королем и простым осведомителем или шпионом. Причем французский король не переставал повторять своим приближенным следующее: «Самая большая удача человека — это когда государь, которому он служит, оказал ему какую-нибудь большую милость с малыми затратами, поскольку он окажется ему весьма обязан, и что это совсем не то, как если бы он сам оказал государю столь большую услугу, чтобы тот чувствовал бы себя сильно обязанным, ибо государи, естественно, больше любят тех, кто у них в долгу, нежели тех, кому они должны».

Карл Смелый

Заключив мир со своими недавними врагами из Лиги общественного блага, Людовик XI приступил ко второй части плана, предложенного ему Франческо Сфорцо: начал смуту в их рядах. Вскоре герцоги Нормандский и Бретонский, подкупленные королем, объявили Карлу Смелому, герцогу Бургундскому, что отказываются от прежнего союза с ним. Теперь оставалось только закрепить достигнутый успех, т. е. склонить герцога Бургундии к тому, чтобы и он отрекся от союза с вышеназванными герцогами. С этой целью Людовик выплатил Карлу Смелому 120 тыс. золотых экю и пожелал лично встретиться с ним, надеясь полностью склонить его на свою сторону после того, как ot него отступились его прежние союзники и ему была выплачена крупная сумма денег. Местом встречи была назначена Перонна во владениях герцога Бургундского. Карл Смелый личным письмом заверил короля в полной безопасности, и Людовик отправился туда только с небольшой свитой.

Коммин так оценивает это решение короля: «Великое безумие — одному государю предавать себя во власть другого, особенно если они воюют друг с другом, и потому государям чрезвычайно полезно в юности читать об исторических событиях, из которых явствует, как часто при подобных встречах древние хитрили и обманывали друг друга, совершали вероломные поступки, захватывали в плен и убивали тех, кому обещали безопасность и кто полагался на эти заверения».

Может быть, отправляясь в бургундские владения, Людовик предусмотрел все то, о чем упоминает Коммин, но он не учел, что недавно в Льеж отправились двое его посланцев, чтобы возмутить жителей города против герцога. Льеж был большим торговым городом, расположенным в долине реки Маас. Его населяли многочисленные ремесленники, город вел оживленную торговлю. Как и другие города Франции, он входил в состав герцогства Бургундского. Бургундские герцоги притесняли подчиненные им города: отменяли привилегии цехов, вымогали непосильные налоги с купцов и ремесленников. Города, стремясь стать самостоятельными, часто отваживались поднимать восстания против своего герцога. Людовик XI, желавший всеми мерами подорвать могущество Карла Смелого, побуждал их к этому. По всем фландрским городам были посланы под видом купцов, монахов, странствующих цыган королевские агенты, разжигавшие там недовольство и обещавшие помощь короля в час восстания. В Льеже эти агенты уже давно готовили восстание. Но Людовик не мог предположить, что оно начнется в то самое время, когда он будет находиться в Перонне.

Бежавшие из города сторонники герцога посеяли панику; одни из них утверждали, что льежцы перебили всех, другие говорили иначе; но все уверяли, что видели в толпе королевских посланцев и даже называли их по именам. Все это было передано герцогу, который сразу же пришел в ярость, обвиняя короля в обмане. Герцог немедленно приказал закрыть ворота города и замка и велел распустить слух, будто это сделано из-за того, что пропала шкатулка с драгоценностями и деньгами. Выступление горожан Льежа поставило Людовика XI в критическое положение. Зная вспыльчивый характер Карла, он стал опасаться за свою жизнь.

Филипп де Коммин вспоминал: «В то время я был еще с герцогом, служил у него камергером и спал, когда хотел, в его комнате. Когда ворота заперли, герцог велел людям выйти из его комнаты и сказал нам, оставшимся в ней, что король настоял на встрече против его воли и приехал с коварными замыслами, всячески утаивая цель своего приезда; затем он пересказал льежские новости — как король обманул его с помощью своих посланцев и как все его люди были перебиты. Он был страшно разгневан на короля и сыпал угрозами; уверен, что если бы в этот час среди нас, к кому он обращался, нашелся бы такой, кто поддержал его и посоветовал отомстить королю, то он бы так и поступил и по меньшей мере заключил бы короля в большую башню замка. Мы не стали распалять его чувств, но, сколь могли, успокоили его».

В течение трех дней ворота замка оставались закрытыми и охранялись. Герцог Бургундский с королем не виделись; все люди короля были оставлены при своем сеньоре, и они приходили изредка в замок через калитку в воротах; из герцогских людей, по меньшей мере влиятельных, в комнату к королю почти никто не заходил. Тогда Людовик XI стал действовать, как и всегда в критических ситуациях, с удвоенной энергией. Через своих приближенных он стал обращаться ко всем, кто, по его мнению, мог помочь, и не скупился на обещания. Мало того, французский король поручил кардиналу Балю, находившемуся в его свите, раздать наиболее влиятельным бургундским вельможам 15 тыс. экю золотом, что тот и исполнил.

Подкупленные бургундские вельможи сумели укротить гнев своего господина. Карл принял такое решение: если король поклянется соблюдать уже заключенный мир 1465 года и отправится с ним в Льеж, чтобы отомстить вероломным горожанам, то он будет удовлетворен. Филипп де Коммин заранее предупредил об этих условиях французского короля, и тому ничего не оставалось, как согласиться с ними.

Далее произошла следующая сцена: «Герцог был настолько взволнован, что у него дрожал голос и он готов был в любой момент взорваться. Внешне он был сдержан, но жесты и голос выдавали его гнев, когда он обращался к королю с вопросом, намерен ли он придерживаться мирного договора, уже составленного и написанного, и соблаговолит ли поклясться в этом. Король ответил, что да. Затем герцог спросил, соблаговолит ли король отправиться с ним к Льежу, дабы отомстить за измену льежцев, которую те совершили по его вине. На это король ответил согласием, сказав, что, как только будет принесена клятва и заключен желанный мир, он с удовольствием поедет с ним в Льеж… Эти слова очень обрадовали герцога. Был немедленно принесен текст договора о мире и взят из королевского сундука крест Карла Великого, называемый крестом победы, на котором они и дали клятву».

Когда Льеж был взят и разграблен, то на четвертый-пятый день король начал убеждать людей из окружения герцога, которых уже считал своими друзьями, помочь ему добиться разрешения на отъезд. Обратился он и к Карлу, сказав с мудрой осторожностью, что если герцог нуждается в нем, то пусть его не щадит, а если нет, то ему хотелось бы отправиться в Париж и публично утвердить их договор в парламенте. Разрешение на отъезд, наконец, было получено, и вскоре после своего возвращения Людовик собрал совет нотаблей, и те освободили короля от обещаний, которые он дал в Перонне, сославшись на то, что клятвы были вырваны у короля угрозами.

Карл Смелый на охоте

Людовик XI, возможно, оценил великодушное отношение к себе со стороны Карла Смелого (что не было характерным для жестоких нравов того времени). Поэтому он никогда не задавался целью физического устранения своего главного врага, даже если и поступали довольно заманчивые предложения. Филипп де Коммин приводит такой пример: «Граф Кампобассо имел 400 легких кавалеристов, но земель у него не было, так как из-за войны он был изгнан и лишен своих владений. Он был принят на службу герцогом Бургундским. Он [Кампобассо] передал королю, если тот пожелает сделать для него то, что он попросит, он сможет выдать ему прямо в руки герцога Бургундского. Как только он приедет в лагерь герцога, то легко сможет или убить его, или взять в плен, и объяснил, каким образом он это сделает: герцог-де часто объезжает войска с небольшой свитой, и тогда-то его легко убить или схватить. Предлагал Кампобассо еще и другое: если король и герцог сойдутся на поле боя друг против друга, то он со своей кавалерией перейдет на сторону короля, если будут приняты некоторые его условия. Король проникся презрением к этому человеку за его вероломство и, пожелав проявить великодушие к герцогу Бургундскому, передал ему все это; но герцог не поверил ему, решив, что король преследует какие-то другие цели, и еще более возлюбил этого графа».

Устранил своего главного врага Людовик XI при помощи Швейцарской федерации, купив «вечный союз» с швейцарцами и натравив их на Карла Смелого. В битве при Нанси, произошедшей в 1477 году, герцог Бургундский сложил голову; так было сокрушено бургундское могущество. С помощью интриг, вероломства, а иногда и открытой войной Людовик завладел значительной частью бургундского наследства. Таков был финал этого противостояния, в которое было втянута вся Европа.

В противостоянии Людовика и Карла для французского короля очень важно было добиться нейтралитета Англии и ни в коем случае не допустить чрезвычайно опасного союза английского короля Эдуарда IV с Карлом Смелым. Здесь Людовик XI проявил себя выдающимся дипломатом, возможно, лучшим в свое время. Когда английская армия (она насчитывала 1500 кавалеристов, 14 тыс. конных лучников и достаточное число пехотинцев) высадилась во Франции, французский король немедленно приступил к переговорам с англичанами. Договаривающиеся стороны решили, что оба короля должны увидеться и после встречи, на которой они поклянутся соблюдать договор, английский король вернется домой, предварительно получив 71 тысячи экю. Особо было обещано 16 тысяч экю пенсии ближайшим вельможам Эдуарда IV: две тысячи экю в год монсеньеру Гастингсу, две тысячи экю канцлеру, а остальные монсеньеру Говарду, обер-шталмейстеру Челенджеру, монсеньеру Монтгомери и другим.

О реакции Карла Смелого на эти переговоры есть свидетельства Филиппа де Коммина. «Герцог Бургундский, узнав эти новости, срочно выехал к королю Англии и приехал к нему лишь в сопровождении 16 всадников. Король Англии был поражен столь неожиданным приездом и спросил у него, что его привело, видя, что тот разгневан. Герцог ответил, что приехал поговорить с ним. Король спросил, желает ли он говорить наедине или на людях. В ответ герцог спросил, заключил ли он мир. Король Англии ему ответил, что заключил перемирье на девять лет, включив в него и Карла, и герцога Бретонского, и попросил дать на это согласие. Герцог Пришел в ярость, заговорил по-английски (он знал этот язык), стал напоминать о многих прекрасных подвигах английских королей, совершенных во Франции, и о великих тяготах, которые те с честью несли, и всячески хулил это перемирие, говоря, что он призывал сюда англичан не ради своих нужд, а чтобы они вернули себе то, что им при надлежит. Сказав это, он вышел и уехал обратно. Эдуард IV с явным неудовольствием воспринял эту тираду герцога, как и его приближенные».

Людовик XI очень дорожил достигнутым перемирием с англичанами, он боялся даже обронить какое-нибудь слово, которое те могли истолковать как насмешку над собой. Как-то раз у него сорвалась с языка шутка по поводу тех вин и подарков, которые он отправил в войско англичан (король сказал, что в отличие от своего отца он легко изгнал англичан, ибо изгнал их, накормив пирогами с дичиной и напоив добрым вином). Обернувшись, он заметил одного гасконского купца, который жил в Англии и пришел просить разрешения на провоз туда гасконского вина без уплаты королевской пошлины. Король был неприятно удивлен присутствием купца, который все слышал. Он спросил у него, из какого он города в Гаскони и имеет ли в Англии жену. Купец ответил, что женат, но не богат. Тогда Коммин по приказу Людовика переговорил с ним (а точнее, посоветовал держать язык за зубами), в результате чего тот получил очень хорошую службу в родном городе, право беспошлинного провоза вина и 1000 франков наличными, чтобы привезти свою жену; но в Англию поехал его брат, чтобы он там не показывался. Таким образом, король сам себя наказал штрафом за излишнюю болтливость. Требовательный к себе, он был таким же требовательным к своим приближенным. С одной только разницей: их наказывали уже не штрафами, а многолетним заключением, а то и отсечением головы.

Вернувшись в Англию, Эдуард IV, сильно раздосадованный тем, что герцог Бургундский не пожелал признать договор о перемирии, предложил Людовику, если он пожелает продолжить войну с Карлом Смелым, свою помощь. Английский король был согласен на следующий год вновь высадиться во Франции, если Людовик XI оплатит это плавание и возьмет на себя содержание половины английской армии. Король выразил безмерную (!) признательность Эдуарду, но предложение о совместном ведении войны отклонил. Людовик прекрасно понимал, что было бы весьма опасно предлагать королю Английскому вернуться, ибо вновь могла вспыхнуть давняя вражда между англичанами и французами, а бургундцам и англичанам нетрудно было вновь прийти к согласию.

Французский король рассчитывал на то, что англичане не нарушат перемирия, если регулярно будут получать от него вознаграждение. И не ошибся. Ежегодно он платил Эдуарду IV пенсию (англичане называли ее данью) в 50 тысяч экю, которые доставлялись в Лондон, а уже названным нами приближенным выплачивал около 16 тысяч экю в год. В Счетной палате в Париже хранятся расписки всех этих особ, кроме обер-камергера короля Англии Гастингса (от него была получена лишь одна расписка, да и то с большим трудом).

Этого обер-камергера пришлось долго уламывать, прежде чем он стал принимать деньги (пенсию) от французского короля. Виновником этого Филипп де Коммин считал себя, так как, еще находясь на службе у герцога Бургундского, сделал Гастингса другом Карла, который назначил ему ежегодную пенсию в 1000 экю. Перейдя на службу к французскому королю, Коммин стал посредником между ним и обер-камергером. Людовик назначил Гастингсу пенсию в две тысячи экю, что было вдвое больше того, что платил ему герцог Бургундский. А затем король отправил к нему своего приближенного Пьера Клере, строго наказав получить с Гастингса расписку, дабы в будущем было известно, что обер-камергер находился на содержании короля Франции.

Пьер Клере, человек, как отмечает Коммин, «весьма умудренный», встретился с обер-камергером частным образом, с глазу на глаз, в его лондонском доме. Передав Гастингсу две тысячи экю золотом, Пьер Клере стал умолять его написать расписку в подтверждение того, что он получил деньги сполна. Но Гастингс отказался делать это, и тогда Клере стал просить его написать хотя бы три строчки на имя короля — что он эти деньги получил, дабы он, Клере, мог отчитаться перед королем, своим господином, и тот бы не подумал, что он эти деньги присвоил себе, ибо король — человек недоверчивый. Камергер, понимая, что просьба Клере обоснованна, сказал: «Монсеньер, то, что вы говорите, — весьма резонно, но этот дар сделан мне по доброй воле короля, вашего господина, а не по моей просьбе. Если вам угодно, чтоб я его принял, то передайте мне его из рук в руки без всяких расписок и свидетельств, ибо я совсем не хочу, чтобы обо мне говорили: «Обер-камергер Англии находился на содержании у короля Франции», — и чтобы мои расписки оказались в его счетной палате». Клере тем и удовлетворился; он оставил ему деньги и вернулся с докладом к королю, который сильно разгневался из-за того, что он не привез расписку. Но тем не менее Людовик похвалил Гастингса и стал уважать его более, чем любого другого приближенного короля Англии, и отныне всегда выплачивал ему пенсию без расписок.

В правление Людовика во всех переговорах между англичанами и французами благодаря уму и искусности короля французы брали верх. Англичане стали говорить, что в сражениях с французами они всегда или чаще всего выигрывают, а на переговорах проигрывают и несут убытки. Особенно ярко это проявилось во время переговоров относительно брака дофина Карла (сына Людовика XI) и Елизаветы (дочери Эдуарда IV). Французский король не желал этого брака и придумал следующую хитрость. Вспоминает Филипп де Коммин: «И когда его [т.е. английского короля] послы приезжали к нам, то их так хорошо принимали и делали им такие прекрасные подарки, что они уезжали довольные, хотя им никогда и не давали окончательного ответа, что делалось ради выигрыша во времени, а лишь говорили, что через несколько дней король пришлет к их королю почтенных особ, которые дадут такие заверения по поводу волнующего его дела, что тот будет удовлетворен. Когда эти послы уезжали, то через три недели или месяц (иногда раньше, иногда позже) король отправлял в Англию своих послов, причем всегда таких, которые не были в предыдущем посольстве, чтобы, если предыдущие послы уже начали какие-либо переговоры, последующие не смогли бы их продолжить и не знали бы, что отвечать. Посланные обычно изо всех сил старались любыми способами так успокоить короля Английского насчет предстоящего брака, чтобы он продолжал хранить терпение и ничего не предпринимал».

Людовика XI нередко называют родоначальником современного дипломатического искусства. И действительно, этот король был непревзойденным дипломатом не только для своего времени.

Еще в первые годы своего правления Людовик сумел оценить, какое большое значение для правительства имеют хорошие дипломатические кадры. Известны имена свыше 70 лиц, являвшихся дипломатами французского короля. Число же его тайных эмиссаров, которые сыпали пригоршнями золото повсюду, где можно было получать информацию или иную помощь, было огромно. О своих собратьях по дипломатическому цеху Коммин писал: «И действительно, насколько я знаю, в нашем королевстве есть такие люди, способные вести ответственные переговоры, каких нет ни в одном другом известном мне государстве; и это особенно те, кто воспитан нашим королем: ведь для подобных дел нужны люди услужливые, умеющие все стерпеть, снести любые речи для достижения цели, и именно таких он подбирал себе».

Людовик не только расширил число дипломатических миссий, которые направлялись им в различные страны, но и сделал их пребывание там более длительным. Особенно стремился Людовик превратить временные дипломатические представительства в постоянные, по крайней мере, при тех дворах, в которых был наиболее заинтересован, как, например, в Бургундии и Англии. В то же время французский король очень боялся чужих дипломатических представителей у себя в стране, видя в них, и не без основания, шпионов и соглядатаев. Однако он считал их неизбежным злом и разработал сложные правила, чтобы по возможности обезопасить себя от любопытства послов-шпионов. Эти правила мы встречаем опять же в «Мемуарах» Филиппа де Коммина.

Вот они: «Однако послов необходимо и отправлять и принимать. Те, кто прочтет об этом, могут, пожалуй, спросить, какие же средства я предложил бы для безопасности, и скажут, что предохраниться здесь невозможно. Тех, кто пришел от настоящих друзей и не вызывает никаких подозрений, следует, по-моему, радушно принять и позволить им достаточно часто видеться с государем — в зависимости от его личных качеств. Я имею в виду — если он мудр и честен, ибо если он не таков, то чем меньше он является послам, тем лучше. Если тайные или официальные послы приходят от государей, питающих ненависть, то в отношении их никогда нет полной уверенности. По моему мнению [Коммин здесь, конечно же, от своего имени пересказывает уроки, усвоенные им от Людовика XI], их следует принять с почетом и хорошо с ними обращаться, а именно выслать им людей навстречу, удобно разместить, но приказать надежным и искушенным людям их всюду сопровождать, якобы ради почета и безопасности, чтобы знать, с кем они общаются, и не допускать, чтобы они получали известия от недоброжелателей, ибо они есть в любом доме. Кроме того, я бы побыстрее их выслушивал и спроваживал обратно, ибо мне кажется, что не к добру держать при себе врагов».

Любопытно, как вел себя Людовик со своими дипломатами. Он давал им полную свободу при ведении переговоров, просил их не спрашивать у него слишком часто советов и лишь держать его в курсе того, что они предпринимают. Когда же дела шли не гладко, то король настаивал на исчерпывающей информации. Так, он пишет одному своему посланцу: «Когда дела идут хорошо, меня надлежит лишь известить, но когда дела идут плохо, то я полностью должен быть в курсе дела, чтобы вовремя помочь».

Особенно советует Людовик своим послам подкупать слуг своих врагов. Он считает даром неба преуспевать в этом деле. Эта система Людовика была в совершенстве усвоена главным его дипломатом Коммином, который сформулировал ее следующим образом: «Послы не выходят из рамок своих обязанностей и не злоупотребляют своим долгом, предаваясь шпионажу и торговле совестью». Здесь, конечно же, Коммин имел в виду торговлю не собственной совестью, а совестью других.

По мнению Людовика, усилия его послов также должны быть направлены к тому, чтобы обмануть врагов; и в то же время не дать им провести себя. Когда во время дипломатических переговоров, которые велись в конце 1480 года между Людовиком XI и Максимилианом Габсбургом, его послы были обмануты человеком, к которому отнеслись слишком доверчиво, французский король в ярости написал им: «Вы же видите, кровавые собаки, что ему нельзя доверять, верьте только тому, что вы сами увидите». И король заключает свое послание следующим выразительным наставлением: «Они вам лгут. Ладно! Лгите им больше!».

Большое значение придавал Людовик умению вести переговоры о мире. Коммин по этому поводу пишет следующее: «Еще я думаю, что если война уже началась, то прерывать какие-либо переговоры о мире или отказываться их начинать не следует, ибо никогда не знаешь, как обернется дело; напротив, нужно их поддерживать и выслушивать всех посланцев и внимательно следить, что за люди будут посещать послов, но следить как можно более скрытно. И в ответ на одного посланца, которого бы они прислали мне, я отправил бы им двоих, и даже если бы они стали жаловаться и просить, чтобы им их больше не присылали, я бы все равно искал удобный случай и возможность их отправить. Ибо вы не сумеете отправить другого столь хорошего и надежного шпиона, который имел бы такую возможность смотреть и слушать». И далее Коммин продолжает: «…если приходится вести переговоры о мире, нужно использовать самых верных слуг, какие только есть у государя, причем среднего возраста, чтобы молодые по слабости своей не вступили в какую-нибудь бесчестную сделку, а возвратившись, не напугали слишком дурными вестями своего господина, и предпочтение следует отдавать тем, кто был государем облагодетельствован и обласкан. Вести же переговоры лучше где-нибудь подальше, а когда послы возвращаются — выслушивать их наедине или в узком кругу, чтобы можно было, если новости окажутся тревожными, внушить им, что следует говорить остальным, когда их начнут расспрашивать».

Королевским ордонансом от 19 июня 1464 года во Франции впервые была учреждена почтовая служба. Множество людей держали «ушки на макушке», чтобы первыми услышать новости и сообщить их Людовику, ибо он охотно одаривал того, кто первым передавал ему по почте какие-либо важные вести, не забывая при этом и гонцов. Король находил удовольствие в том, чтобы заранее предупреждать об этом, говоря: «Я дам столько-то тому, кто принесет мне новости».

Людовик для получения ценной информации вел весьма обширную переписку со «своими добрыми и верноподданными городами», а также целой массой как высокопоставленных, так и совсем незнатных людей. «Ни один человек, — пишет о нем Коммин, — так не прислушивался к людям, не расспрашивал о стольких вещах, не хотел знать стольких людей, как он. И действительно, он знал всех значительных, пользовавшихся влиянием людей в Англии, Испании, Португалии, Италии, Бургундии, Бретани так же, как своих подданных». Людовик вел многочисленные досье, в которых хранил тайны, раскрытые им, купленные или украденные. Раскинув свою паутину повсюду, французский король был самым осведомленным монархом своего времени. «Всемирным пауком» назвал его один средневековый хронист.

Людовик XI в подземелье

Последние годы жизни Людовик перестал, как прежде, разъезжать по Франции. Прекратились посещения замков, выезды на богомолье и на охоту. Король почти безвыездно жил в своем любимом замке Плесси ле Тур, расположенном неподалеку от города Тура, в долине реки Луары. Здесь к нему почти никто не приходил, кроме домашних слуг и лучников, которых было изрядное число — четыре сотни. Они круглосуточно несли охрану, прохаживаясь по замку и стоя у ворот. Никто из приближенных Людовика XI не жил в этом замке, а если к королю наведывались его придворные, то их пропускали только небольшими группами, а то и поодиночке. Вокруг всего замка Плесси Людовик велел на подходе ко рву установить решетку из толстых железных прутьев, а в стены вделать железные броши с многочисленными остриями. Король также приказал поставить четырех больших железных «воробьев» в таких местах, откуда легче всего было вести стрельбу. А под конец он велел, чтобы 40 арбалетчиков день и ночь сидели во рву и по ночам, до того как утром откроют ворота, стреляли во всякого, кто будет приближаться.

В замке короля были жуткие места заключения в виде железных клеток, в которых помещенный туда человек мог только сидеть или лежать. Изобрел их епископ Верденский, и он же был посажен в первую из них, как только она была построена, где и пролежал 14 лет. Уже известного нам по плену Людовика в Перонне кардинала Балю продержали в такой клетке более 11 лет, хотя за него просил сам Римский папа. Так Людовик расправлялся со своими опальными вельможами и политическими противниками.

* * *

Жизнь Людовика XI оборвалась 30 августа 1483 года. Не стало не только выдающегося короля, но и одной из самых ярких и заметных личностей в истории тайной войны Средневековья. К концу правления Людовика XI объединение страны в единое государство было в основном завершено. В XVI век Франция вступила как крупнейшее из централизованных государств Западной Европы с развивающимися экономическими связями, богатыми городами и растущей культурной общностью.

 

Глава 22.

«ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА — ЭЛЕМЕНТ ТЕКУЧИЙ»

«Внешняя политика — элемент текучий», — заметил как-то один из историков Венеции. Применительно к истории республики Св. Марка ее внешнюю политику можно назвать не только текучим элементом, но и невероятно скользким, временами разящим насмерть и практически всегда опасным для государств, пожелавших или вынужденных вступить с ней в какие-либо отношения. Причем внешняя политика Венеции — это даже не отдельные выдающиеся по своим способностям вожди (вроде уже известного нам Энрико Дандоло) или плеяда искусных дипломатов, это — целая система, своего рода «школа, мастерская дипломатии» для всего мира. Думается, нам следует обратиться к ее опыту, тем более интересному, что эта «мастерская мира» иногда давала сбой в своей, казалось бы, безупречной работе.

Когда же начали ставить знак равенства между дипломатами и шпионами? Безусловно, в самой глубокой древности. Но Венеция возвела этот принцип в ранг государственной политики. И именно в этом состоит ее вклад в многовековую историю тайной войны.

* * *

Собор Св. Марка

Знаменитое венецианское дипломатическое искусство складывалось не без византийского влияния. Как и Византия, Венеция всегда стремилась к тому, «чтобы слышать и знать все, что только задумывали, затевали самым скрытым образом» ее недоброжелатели.

Для республики Св. Марка были характерны не отдельные дипломаты, как бы талантливы они ни были, а вся система, вся организация дипломатического дела, создавшая из Венеции, как уже отмечалось, «школу, мастерскую дипломатии» для всего мира. Купеческая олигархия, крепко державшая в руках власть в Венеции, внесла в дипломатическое дело дух тайны и ревнивого недоверия и в то же время систематичность и целеустремленность, которыми было проникнуто все ее государственное управление. Венеция не только переняла у Византии методы и приемы дипломатии, но и подняла их на новую ступень, в соответствии с условиями торгового города, отличными от византийской монархии. Здесь все способы — обольщение, подкуп, лицемерие, предательство, вероломство, тотальный шпионаж — были доведены до виртуозности.

Но особенно характерной для Венеции — в чем она действительно не имела соперника — была организация посольской службы. Именно республика Св. Марка разработала своего рода «кодекс» поведения послов при дворах иностранных государств.

Послы должны были по возвращении домой передавать государству полученные ими подарки.

Большой канал в Венеции

Им запрещалось добиваться при иностранных дворах каких-либо званий или титулов.

Послам запрещалось беседовать с иностранцами о государственных делах республики.

Послов нельзя было назначать в страны, где у них были собственные владения.

Им не разрешалось брать с собой жен из боязни, чтобы те не разгласили какую-либо информацию, относящуюся к государственным секретам; но любопытно, что послам разрешалось брать своего повара, чтобы не быть отравленными.

Послы должны были держать правительство республики в курсе дел государства, в котором были аккредитованы. С этой целью они регулярно — первоначально раз в неделю, а с улучшением средств связи значительно чаще — отправляли на родину депеши. Эти стекавшиеся со всех стран донесения давали как бы мгновенный снимок политического положения мира. Недаром говорили, что ни один европейский двор не был осведомлен так хорошо, как купеческая республика. На депешах ее умных и наблюдательных послов основывалась в значительной степени вся дальновидная политика Венеции.

Части дипломатических депеш или даже целые депеши нередко были зашифрованы. Дипломатические шифры всегда были объектом усиленного внимания венецианских правителей. Уже с давних времен венецианское Правительство имело особых шифровальщиков, а в дальнейшем ему было поручено не только следить за государственными шифрами, но и заботиться об изобретении новых.

Дело в том, что искусство шифрования находилось тогда в зачаточном состоянии и, попав в чужие руки, шифры сравнительно легко разгадывались. Шифр обычно состоял в замене букв латинского алфавита либо другими буквами, либо арабскими цифрами, черточками, точками, произвольными фигурами, причем одна буква нередко подменялась двумя или тремя знаками. Вводились также знаки, не имевшие никакого значения, для того чтобы усложнить шифр и затруднить его разгадку. Шифрованная дипломатическая переписка Венеции вызывала неудовольствие, а иногда протест и даже репрессии со стороны иностранных дворов. Так, султан Баязид II, узнав, что венецианский посол Джероламо Марчелло посылает своему правительству шифрованные письма, приказал ему в три дня покинуть страну. Еще долго после этого место венецианского посла в Константинополе оставалось вакантным.

Завеса секретности, покрывавшая деятельность дипломатических служб Венеции, отмечалась современниками.

Так, французский дипломат XV века, соратник короля Людовика XI, Филипп де Коммин, писал о венецианцах: «…во всем мире нет людей более скрытых, чем они, и нигде заседания советов не обставлены такой секретностью, а людей часто заключают в тюрьму по одному лишь подозрению в разглашении тайны».

Неудивительно, что донесения венецианских послов очень ценились иностранными государствами, которые всячески стремились раздобыть их. Несмотря на окружавшую эти документы завесу секретности, многочисленные копии с них все же попадали в чужие руки и проникали во внешний мир. В донесениях послы давали подробные характеристики правителей стран, в которых находились, описывали придворные группировки, давали оценки материальным, финансовым и военным ресурсам государств, положению различных слоев населения и т. д.

Наряду с официальными лицами на службе республики Св. Марка был огромный штат секретных агентов и шпионов. Как и Византия, Венеция особенно охотно пользовалась услугами монахов и женщин, имевших возможность проникать туда, куда не было доступа другим. В ряде случаев венецианцы использовали для секретных целей врачей. Известно, что они направили медиков-шпионов молдавскому и валашскому воеводам, а также в ряд других стран. Эти эскулапы не только лечили, но и собирали ценную информацию о политическом, экономическом положении тех стран, где протекала их деятельность. Если же правительство республики считало, что полученная им информация недостаточна, то тогда рекомендовало своим послам советоваться с «опытными и благоразумными» людьми из местной колонии венецианских купцов.

Но на недостаток информации все же было грех жаловаться. Ведь при посольствах в большинстве государств состоял еще и штат специальных секретных агентов, их на дипломатическом языке того времени называли «верные друзья». Круг обязанностей этих «друзей» был очень широк: спецкомандировки в различные страны для получения необходимой информации, доставка секретной корреспонденции и пр. Нередко таким «верным другом» становился какой-нибудь щедро оплачиваемый местный житель высокого или, напротив, совершенно незнатного происхождения. Об исключительной роли «верных друзей» говорит тот факт, что наиболее ценных агентов переодетыми пропускали во дворец дожей Венеции, где они в специально отведенных апартаментах давали устный отчет о проделанной работе.

Свою лепту в шпионскую деятельность вносили и венецианские банки. Практически во всех европейских государствах имелись их филиалы, которые являлись не только финансовыми, но и политическими агентствами, своего рода осведомительными бюро о состоянии дел в той или иной стране. Один из историков Средневековья Фрате Салимбене, живший в XIII веке, возможно, лучше других понимал венецианцев, когда писал: «Венецианцы — люди жадные, упорные и суеверные; они захотели бы захватить весь мир, если бы только смогли».

Венецианская республика очень рано поняла значение такого фактора в политике, которому позднее было дано наименование «политической публицистики». Венеция внимательно следила за «писаниями» своих историков и нередко давала специальные заказы людям пера, когда ей надо было обосновать те или иные свои притязания. По заказу Венеции было написано, например, свыше десяти сочинений на разных языках для обоснования ее «права» на исключительное господство в Адриатике. Предпосылать военным операциям подготовку общественного мнения, существовавшего в какой-то мере и в те времена, было «золотым» правилом венецианской внешней политики.

Всю эту мощь хорошо отлаженной, практически не дающей сбоев, дипломатической и разведывательной машины сполна ощутили на себе соседи Венеции: славянские государства, Западная империя и, конечно же, Византия, которая во все времена была самым лакомым куском для прожорливых венецианцев. Правда, не следует забывать, что дипломатия Восточной Римской империи имела более солидный опыт, чем венецианская. Ей было что противопоставить своим зарвавшимся соседям, что Византия однажды и продемонстрировала. Возможно, это был «звездный час» дипломатической службы византийцев, но для Венеции события 1171—1172 годов стали невиданным доселе позором и унижением.

Дворец дожей в Венеции

* * *

В те годы венецианцы, казалось, прочно обосновались в недрах Восточной империи. Помимо Константинополя, они широко раскинули сеть своих торговых дворов по всем важнейшим экономическим центрам страны, и даже в незначительных городах империи были представлены экономические интересы Венеции. А венецианские дипломаты продолжали вымогать у дряхлеющей империи одну торговую уступку за другой, неизменно добиваясь со стороны своей жертвы признания, что эти уступки — заслуженное вознаграждение.

При такой политике по отношению к своему восточному соседу венецианцы, конечно же, должны были бы быть готовы ко всему. Но удар, нанесенный им византийским императором, оказался все-таки внезапным. Позднее венецианцы усиленно подчеркивали коварство императора Мануила, который «льстивыми словами» старался заманить в пределы Византии как можно больше венецианских купцов, чтобы готовившийся им удар был как можно более эффективным. Два венецианских посла, находившихся в это время в Константинополе, были императором обласканы. Он постарался рассеять их опасения, вызванные дошедшими до них слухами о готовящемся нападении, заверениями в своей дружбе.

Страшный удар обрушился на голову венецианцев весной 1171 года. Почти двадцать тысяч их, — уверяют нас венецианские историки, — находилось в то время в пределах империи и около половины от этого числа сосредоточено в самом Константинополе. «Подобно льву» обрушился Мануил на венецианских купцов и в столице, и на всей территории империи. Их хватали в домах, на площадях, ловили на море. Кто не успел бежать, были посажены в тюрьмы. Вскоре для узников уже не хватало места; тогда ими стали заполнять монастырские кельи и городские казематы. Имущество, деньги и товары были конфискованы, но только часть всего этого попала в казну — остальное было расхищено местными чиновниками, исполнителями распоряжения императора.

Взрыв возмущения вызвали эти действия в Венеции, когда туда в апреле прибыло несколько венецианских кораблей, уцелевших от погрома, с известиями о его размерах. Немедленно было принято решение организовать экспедицию в византийские воды с целью отомстить и возместить убытки. Голоса благоразумия, рекомендовавшие вступить с Византией в переговоры, смолкли в буре всеобщего негодования.

Летом 1171 года Венеция снарядила флот в составе 100 галер и 20 кораблей. Дож Витале Микьеле сам стал во главе экспедиции. Флот углубился в византийские воды, нападая на приморские города, замки и имения. Несколько сановников империи, владения которых были разграблены, просили отправить императору послов для переговоров. Дож нашел это предложение приемлемым, послы были отправлены, а флот продолжал углубляться в византийские воды. Венецианцы подошли к Хиосу и здесь решили обосноваться, чтобы переждать бурные зимние месяцы. Отсюда же можно было организовывать нападения на соседние острова.

Необходимо было дождаться и результатов посольства. Однако дожа ожидало разочарование: посланцы не были приняты Мануилом, они только привезли с собою представителя императора, по совету которого в Константинополь было отправлено новое посольство. Так завязались бесконечные и бесплодные переговоры, которые затянулись на годы.

Между тем, в армии и на флоте началась чума, опустошавшая ряды венецианских матросов и солдат. К этому добавились и продовольственные затруднения. Носились слухи, что греки отравили колодцы и вино, которые захватили венецианцы. Чем дальше, тем дела шли все хуже и хуже. Флот побывал на островах Лемносе, Лесбосе, но смерть преследовала венецианцев повсюду. Наступила весна 1172 года, а люди продолжали умирать сотнями. Во флоте и войске сначала тихо, потом все громче и громче раздавался ропот возмущения: «нас предали и нами дурно руководят».

Второе посольство так и не было принято императором; оно привезло только обещание, что будет принято третье посольство. Император Мануил продолжал играть с венецианскими дипломатами, как кошка с мышкой. В отчаянии от свалившихся на его голову бед Витале Микьеле отправил в Константинополь третье посольство во главе со знаменитым впоследствии Энрико Дандоло, а сам «по общему совету» решил вернуться в Венецию. На обратном пути отступавшие венецианцы подверглись преследованию и нападению со стороны греческого флота. Так широко задуманная карательная экспедиция закончилась катастрофой.

Это была также и личная катастрофа дожа. Возвратившийся флот был встречен взрывом негодования. Во дворце дожей состоялось бурное заседание, в ходе которого дожу стали угрожать ножами и кинжалами. Витале Микьеле попытался найти спасение в бегстве, думая укрыться в церкви одного из монастырей, но один из участников собрания кинжалом нанес дожу смертельную рану, успев при этом скрыться.

Тем временем вернулось ни с чем и третье посольство, а глава его Энрико Дандоло даже подвергся личному оскорблению. Отправлено было новое, четвертое посольство, но и оно не привезло с собою мира, а только двоих новых посланцев Мануила, единственной целью которых был шпионаж и дальнейшее затягивание переговоров. По совету этих посланцев венецианцы направили в Константинополь пятое посольство. Оно было принято императором, но, заверив послов в том, что мир вскоре будет заключен, Ману-ил рекомендовал им пока отправляться обратно, прихватив и на этот раз двух его представителей. Те, явившись в Венецию, начали охмурять нового дожа Себастино Циани «сладкими речами». Долготерпение венецианских дипломатов, наконец, лопнуло: дож прекратил переговоры с Византией. Так бесславно была перевернута одна из страниц в истории блестящей венецианской дипломатии. Оказалось, что и эта безупречная, прекрасно отлаженная машина может давать сбои. И этот сбой принес крайне негативные последствия: Венеция почти на 20 лет (!) оказалась отрезанной от богатейшего византийского рынка. Два десятилетия Венеция добивалась восстановления своих прежних позиций на территории империи!

* * *

Конечно, в истории венецианской дипломатии гораздо больше совершенно противоположных примеров. В XV веке жертвой лукавства венецианцев оказался опытнейший французский дипломат, ученик самого Людовика XI, Филипп де Коммин.

Международная обстановка в то время была очень напряженной. Молодой и честолюбивый французский король Карл VIII в 1494 году предпринял свой знаменитый итальянский поход, открывший новую главу в политической истории Западной Европы. В связи с этим Карл VIII отправил в Венецию — лучший наблюдательный пункт за политической жизнью Италии — умного и все замечавшего Филиппа де Коммина. Коммин в своих «Мемуарах» рассказывает, как уже задолго до прибытия в Венецию, в подвластных ей итальянских городах, его принимали с большим почетом. У первых же венецианских лагун его встретили 25 знатных вельмож, облаченных в дорогую пурпурную одежду. По прибытии в Венецию он был встречен новой группой вельмож в сопровождении послов герцога Миланского, которые приветствовали его речами. На следующий день его принял дож, после чего Коммина стали возить по разным достопримечательным местам Венеции, показывая ему дворцы, церкви, коллекции драгоценностей. Так в течение 8 месяцев (!) его непрерывно занимали празднествами, концертами, всякого рода экскурсиями; а в это время плелась сложная политическая интрига: подготовлялся союз против Карла VIII, куда должны были войти Венеция, Милан, Папа, германский император и испанский король.

Послы всех этих держав собрались в Венеции. Слухи о намечавшемся союзе стали распространяться по всему городу. У Коммина наконец-то появились подозрения, что ему «говорят одно, а делают другое». В сеньории, куда Коммин обратился за разъяснениями, отделались ничего не значащими фразами, а дож посоветовал ему не верить тому, что говорится в городе, ибо в Венеции, по его словам, всякий свободен и может говорить все, что захочет. Дож добавил к этому, что сеньория вовсе и не помышляет о создании союза против французского короля, наоборот, речь идет о создании лиги против турок с участием французского короля, германского императора и испанского монарха.

Эта комедия тянулась до получения известия о крупнейшем успехе французов — взятии Карлом VIII Неаполя. Коммин еще не имел сведений об этом, когда его пригласили в венецианскую сеньорию, где он застал несколько десятков вельмож и дожа. Тем не менее, дож сообщил ему о полученном известии с веселым лицом, но, замечает Коммин, «никто другой из всей этой компании не умел притворяться так искусно, как он». Другие сидели озабоченные, с понурыми лицами и опущенными головами. Коммин сравнивает эффект, произведенный этой новостью на венецианцев, с тем, который произвело на римских сенаторов сообщение о победе Ганнибала при Каннах. Громкий успех Карла VIII ускорил переговоры о создании союза против французского короля. Разногласия, существовавшие между его участниками, были спешно устранены, и очень скоро Коммина снова пригласили.

Площадь Святого Марка в Венеции

Дож сообщил ему о союзе, заключенном пятью державами якобы против турецкого султана. Усиленно подчеркивая чисто оборонительный характер созданной лиги, он предложил Коммину сообщить об этом французскому королю. Теперь члены венецианской сеньории высоко держали головы и во время обеда ели с большим аппетитом. «У них, — замечает с горечью французский дипломат, — совершенно не было того вида, который они имели в тот день, когда сообщили мне о взятии неаполитанской крепости». Но на этом унижения Коммина не закончились. В этот же день послы союзников проехали под звуки музыки в 40 гондолах под окнами занимаемого им помещения, причем миланский посол сделал вид, что не знаком с Коммином.

Следует признать, что купеческая олигархия не останавливалась ни перед чем в своем желании «захватить весь мир». Венецианское правительство широко практиковало систему тайных убийств, щедро платя за них. Достаточно привести такой пример. В июне 1495 года некий Делла Скала, в свое время изгнанный из Венеции, предложил сеньории поджечь пороховой склад Карла VIII, а также с помощью «некоторых надежных и верных средств добиться смерти короля». Венецианский совет единодушно и горячо приветствовал это предложение Делла Скалы, обещав ему помилование, возвращение на родину и большое вознаграждение. Но, поразмыслив, кандидат в цареубийцы понял, что взялся за дело далеко не простое, поэтому предложил ограничиться только диверсией — поджогом порохового склада. Собравшаяся сеньория опять единодушно приняла и это предложение, повторив свое обещание амнистии и вознаграждения, которое позволит изгнаннику вести в Венеции почетную и привольную жизнь.

* * *

Отточенные приемы тайной войны, характерные для блестящей венецианской дипломатии, оказали сильнейшее влияние на дипломатические службы складывавшихся в XIV веке в Европе абсолютных монархий. Такой поистине бесценный опыт не мог пропасть, да и не пропал.

 

Глава 23.

ЛАНКАСТЕРЫ ПРОТИВ ЙОРКОВ

Во второй половине XV века Англия переживала тяжелые времена — короли нищали, знать богатела. Столетняя война во Франции приняла для англичан плохой оборот. Империя, столь быстро завоеванная на континенте, таяла из-за некомпетентности и жадности олигархии: к 1453 году из всех своих завоеваний Англия сохранила только Кале. Хозяйничанье феодальных клик, непомерный рост налогов, расхищение казны и позорные неудачи в войне вызывали недовольство всех слоев населения.

Англия в XV в.

В 1455 году произошло военное столкновение между сторонниками двух враждебных династий: Ланкастеров и Йорков. Оно положило начало долгой междоусобной войне, получившей в истории название войны Алой и Белой Роз (в гербе Ланкастеров была алая роза, а в гербе Йорков — белая). За Ланкастеров стояло большинство крупных феодалов, особенно феодалы севера, привыкшие к политической самостоятельности и располагавшие серьезной военной силой. Йорков поддерживали крупные феодалы экономически более развитого юго-востока, их родственники и вассалы, оттесненные от власти Ланкастерами. Вместе с тем Йорков поддерживало и большинство «нового дворянства» и горожан, стремившихся к установлению сильной королевской власти. Впрочем, для многих крупных феодалов эта война была лишь предлогом для разбоя и усиления своей политической самостоятельности. Они легко переходили из одного лагеря в другой, как только военное счастье изменяло их временным сторонникам.

Война началась при последнем Ланкастере — слабоумном Генрихе VI (1422—1461); в результате он был низвергнут с престола, заключен в Тауэр, а затем убит. Эдуард Йоркский после нескольких кровавых столкновений занял Лондон и был провозглашен королем.

Воцарение Эдуарда IV (1461—1483) не прекратило войну Алой и Белой роз, которая неоднократно возобновлялась во время его правления. Эдуард IV жестоко расправился с баронами-ланкастерами. Но он не доверял и баронам-йоркистам, ища опору в низшем дворянстве и городском сословии. Английский король с обдуманной свирепостью казнил вельмож, истребил почти все линии потомства Плантагенетов, кроме своей Йоркской линии. Но с горожанами он был приветлив, вникал в их интересы, выказывал уважение к мэрам городов. В войне Белой и Алой роз погибло много английских вельмож. Говорят, что Эдуард, объезжая войска перед битвой, кричал: «Щадите простолюдинов, убивайте вельмож!»

Вскоре Йоркская династия осквернила себя такими злодеяниями, что не могла уже сохранять власть: привыкнув убивать противников, правящие короли начали истреблять и родственников. Порядок в государстве восстановился только после падения Йорков и воцарения династии Тюдоров.

* * *

Эдуард IV подорвал здоровье, предаваясь разврату и обжорству. До того как он до безобразия разжирел, король был стройным, красивым человеком, любимцем женщин, влиянию которых подчинялся всю жизнь. Он был всегда окружен женщинами, не ездил без них даже на охоту, которую страстно любил. Однако невоздержанность во всем истощила его силы. Вероятно, его здоровью вредило и доходившее до лихорадочных пароксизмов волнение при неудачах. Ему хотелось сделать своих дочерей королева ми: Эдуард обручил одну из них с французским дофином, другую с наследником шотландской короны; обе они были тогда еще девочками. В Шотландии возникла междоусобица, Эдуард вмешался в нее, тогда король Шотландии отказался женить своего сына на его дочери. А Людовик XI перехитрил и обманул Эдуарда, нашел своему сыну более выгодную невесту, Маргариту Бургонскую. Последнее известие усугубило болезнь английского короля, от которой он уже страдал, и он умер 9 апреля 1483 года, на 41-м году жизни. Тело Эдуарда было погребено 19 апреля в Виндзоре, в построенной им капелле Св. Георгия.

Король Эдуард IV 

Король умер внезапно, его смерти, казалось, никто не ждал. Довольно скоро в государстве разразился кризис. Со смертью короля монарший авторитет, силой которого только и можно было поддерживать сложившееся положение дел, растаял в воздухе. Старший сын покойного короля, тоже Эдуард, жил в это время в замке Ладлоу, на границе Уэльса, под опекой своего дяди, лорда Риверса, человека храброго и образованного, занимавшегося его воспитанием. Никто не сомневался в том, что регентство неизбежно, и вопрос о том, кто станет регентом, казался ясным. Ричард Глостерский, брат короля, все годы царствования сохранявший ему верность, прославившийся на войне, серьезный и компетентный администратор, занимавший все главные военные должности, явно выделялся среди остальных знатных лиц, а кроме того, был назван в качестве регента самим покойным Эдуардом. Большая часть старой знати группировалась вокруг него. Им была неприятна сама мысль о том, что королем станет мальчик, дед которого хотя и был рыцарем, но все же только состоял на службе у одного из них. Они сожалели о том, что трон займет несовершеннолетний, что страной станет править ничем не проявивший себя, неопытный мальчик-король. Однако они были связаны клятвой в отношении порядка наследования по линии Йорков, который установили своими же мечами.

Ричард III

С другой стороны, лорд Риверс с многочисленными сторонниками Вудвиллов удерживал нового короля при себе. В течение трех недель обе стороны наблюдали друг за другом и вели переговоры. Было достигнуто соглашение, что в апреле король должен быть коронован, но ему следует прибыть в Лондон в сопровождении не более чем двух тысяч всадников. Когда же вся эта кавалькада, возглавляемая лордом Риверсом, двинулась на юг к Лондону, стало известно, что герцог Ричард Глостер и его союзник, герцог Бэкингэм, находятся всего в десяти милях позади них. Процессия решила подождать их в Нортгемптоне, чтобы встретить двух герцогов, явно не подозревая ничего плохого. Встреча состоялась тем же вечером и закончилась вполне дружеским обедом. Однако уже на следующее утро все изменилось.

Проснувшись, Риверс обнаружил, что двери постоялого двора заперты. Он спросил, чем объясняется эта мера предосторожности. Глостер и Бекингэм обвинили его в том, что он пытается установить дистанцию между королем и ними. Риверса и его приближенных тут же арестовали. Затем Ричард со своим отрядом также арестовал командира конного отряда, сопровождавшего короля, а самому Эдуарду сообщил, что им раскрыт заговор лорда Риверса и других лиц, ставивших целью захватить власть и подавить старую знать. После этого двенадцатилетний Эдуард совершил чуть ли не единственное действие, зафиксированное во время его правления. Он заплакал. Впрочем, в его возрасте это было позволительно.

На следующее утро герцог Ричард снова предстал перед Эдуардом. Он обнял его как дядя и поклонился ему как подданный. Он объявил себя регентом и распустил две тысячи всадников по домам — в их услугах больше никто не нуждался. Теперь нужно было ехать в Лондон, на коронацию — унылая процессия тронулась в путь.

У королевы, находившейся в Лондоне, не было никаких иллюзий. Она сразу же укрылась с остальными детьми в Вестминстере. Но сообщение о том, что король движется в Лондон под принуждением, произвело переполох в столице. Как писал Томас Мор: «король захвачен, и неизвестно, где он находится, что с ним случится дальше — знает только один Бог». Но лорд Гастингс убедил членов Тайного совета в том, что все хорошо и что беспорядки приведут только к отсрочке коронации, от которой зависит мир в королевстве. Архиепископ Йоркский, бывший также канцлером, пытался повлиять на королеву. «Не унывайте, мадам, — сказал он, — потому что если они коронуют кого-то другого, кроме вашего сына, которого удерживают у себя, то мы на следующий день коронуем его брата, который здесь, с нами». В качестве своеобразной гарантии он даже отдал ей Большую государственную печать. Архиепископ не состоял ни в каком заговоре, он заботился в первую очередь о безопасности и мире любой ценой. Вскоре, испугавшись того, что сделал, он приложил все усилия, чтобы забрать Большую государственную печать назад.

Однако Ричард Глостер не хотел довольствоваться положением регента, его честолюбию этого было мало, кроме того, положение регента казалось ему непрочным. Какой-нибудь случай мог дать перевес союзникам королевы, и Ричард был бы лишен не только регентства, но и жизни.

Король Эдуард прибыл в Лондон только 4 мая, его разместили во дворце лондонского епископа, где мальчику присягнули все духовные и светские лорды. Но регент и его друзья заявили, что не к лицу королю быть гостем служителя церкви. Ричард начал доказывать, что для королевского достоинства является более подходящим жить в одном из собственных замков и на собственной земле. Тауэр был резиденцией не только достаточно обширной, но в то же время и достаточно хорошо защищенной. Лорды Тайного совета единодушно согласились с эти решением, а юному королю было нелегко и небезопасно проявлять несогласие. С большими церемониями и уверениями в преданности двенадцатилетнего ребенка доставили в Тауэр, и двери крепости закрылись за ним.

Пружиной дальнейших событий оказался лорд Гастингс. В последние годы правления Эдуарда IV он играл одну из ведущих ролей. После смерти короля лорд занял сторону противников Вудвиллов, но он же был первым, кто отошел от Ричарда. Его, как и некоторых других вельмож, не устраивало то, что власть быстро сосредоточивается в руках Ричарда. Гастингс пошел на сближение с партией королевы, которая все еще укрывалась в Вестминстерском аббатстве. События, произошедшие впоследствии, известны нам не полностью; мы знаем лишь, что Гастингса внезапно арестовали во время совещания королевского Совета в Тауэре 13 июня и в тот же день без суда казнили. О нем рассказано в сочинении Томаса Мора «История Ричарда III». Книга Мора основана на информации, предоставленной в его распоряжение в царствование двух следующих королей — Генриха VII и Генриха VIII. Однако, похоже, целью Мора было не столько изложение фактов, сколько создание моралистической драмы. Ричард в ней — воплощение зла. Впрочем, противоположная точка зрения в те времена приравнивалась к государственной измене. Но Мор приписывает Ричарду не только вероятные преступления, но и ряд совершенно невозможных, а также представляет его физическим уродом: сухоруким и кривым. Правда, при жизни Ричарда, похоже, этих уродств никто не замечал, но они нам хорошо известны благодаря шекспировской пьесе.

И все же обратимся к книге Мора. Перед нами знаменитая сцена в Тауэре — заседание королевского Совета. Пятница, 13 июня 1483 года. Ричард прибыл в палату Совета около 9 часов утра явно в хорошем расположении духа. Совет начинает работу. Ричард просит извинить его и уходит. Когда он возвращается где-то между 10 и 11 часами, его манера поведения меняется. Он хмурится и бросает злобные взгляды на членов Совета, а тем временем у двери собираются вооруженные люди. «Какого наказания заслуживают те, — вопрошает регент, — кто замышляет против столь близкого королю человека, как я, которому вручено управление страной?» Все цепенеют. Наконец Гастингс отвечает, что их следует наказать как предателей. «Эта колдунья, жена моего брата, — восклицает Ричард, — и другие вместе с ней — вот что они сделали с моим телом своим колдовством!» Говоря это, он обнажает руку и показывает ее Совету, усохшую и сморщенную. Далее он в гневных выражениях отзывается о Джейн Шор, вступившей в близкие отношения с Гастингсом после смерти короля. Застигнутый врасплох, Гастингс отвечает: «Конечно, если они поступили столь отвратительно, то достойны страшного наказания». — «Что? — восклицает Ричард. — Ты еще говоришь «если»? Говорю тебе, они это сделали, и я разделаюсь с тобой, предатель!» Он стучит кулаком по столу, по этому сигналу вбегают вооруженные люди и с криком «Измена!» хватают Гастингса и некоторых других членов Совета. Ричард призывает Гастингса готовиться к немедленной смерти: «Я не стану обедать, пока не получу его голову». Не остается времени даже на то, чтобы найти священника. Гастингсу отрубают голову во дворе Тауэра на оказавшемся под рукой бревне. Воцаряется страх.

Собственным вассалам на севере Ричард приказал явиться с оружием в Лондон под командованием своего верного помощника, сэра Ричарда Ратклифа. Последний призвал к оружию в Йорке и других городах приверженцев регента, жизни которого, как он говорил, угрожает опасность, и повел это войско в Лондон. По дороге на юг Ратклиф посетил замки, где содержали лорда Риверса и других командиров двухтысячного отряда конников, недавно сопровождавших молодого короля, и убил их. Факт их казни доказан и является бесспорным.

Тем временем королева Елизавета и ее второй сын по-прежнему укрывались в Вестминстерском аббатстве. Ричард понимал, что ситуация была бы еще более благоприятной, если бы оба брата находились под его опекой, и он побудил подвергнутый чистке Совет обратиться к королеве с просьбой отдать ему второго мальчика. Совет также рассмотрел вопрос о возможности применения силы в случае отказа. Не имея выбора, королева подчинилась, и маленького девятилетнего принца передали регенту, который «нежно» (!) обнял мальчика и отправил его в Тауэр, которого ни ему, ни его брату уже не суждено было покинуть.

Тем временем многочисленные северные отряды Ричарда приближались к Лондону. Они насчитывали несколько тысяч человек, и регент почувствовал себя достаточно сильным, чтобы предпринять следующий шаг. Коронация Эдуарда V откладывалась уже неоднократно. И вот теперь одному проповеднику, по имени Шоу, брату мэра Лондона, было поручено прочесть проповедь в соборе Святого Павла. Шоу произнес речь, в которой говорил народу, что покойный король обольщал многих женщин обещанием жениться, что до женитьбы на Елизавете он был или повенчан, или обручен с другой, что поэтому его брак с Елизаветой незаконен, и сыновья Елизаветы, как рожденные от незаконного сожительства, не имеют права на престол. Да и сам Эдуард IV не имел права на престол, так как не был сыном своего отца: мать родила его от любовника. Поэтому корона по праву принадлежит Ричарду. Регент вышел на галерею над площадью, Шоу указал на него народу, как на законного короля, но, как говорит Мор, «люди были настолько далеки от того, чтобы кричать «Король Ричард!», что стояли, будто каменные, дивясь бесстыдной проповеди». Два дня спустя возможность проявить себя получил Бекингэм и, по словам одного очевидца, был столь красноречив и столь хорошо подготовлен, что «даже ни разу не остановился, чтобы сплюнуть»; но народ снова остался нем, и лишь несколько слуг герцога, бросая вверх головные уборы, кричали «Король Ричард!»

Тем не менее 25 июня был созван парламент, который после ознакомления с перечнем доказательств о незаконности брака короля с Елизаветой и провозглашения его детей бастардами обратился к Ричарду с просьбой принять корону. Депутация во главе с герцогом Бекингэмом отправилась к регенту, находившемуся в доме своей матери, чью добродетель он предал поруганию в проповеди Шоу. С приличествующей этому моменту скромностью Ричард упорно отказывался от столь высокой чести, но когда Бекингэм заверил его, что дети Эдуарда не будут править в любом случае и что в случае отказа Ричарда им придется избирать короля из других представителей знати, тот преодолел сомнения совести (если они у него были) и уступил требованию «общественного долга».

Елизавета Вудвилл

На следующий день его с большими церемониями возвели на трон. Приготовления, сделанные для коронования Эдуарда V, послужили для коронования Ричарда III. Лондон не видывал такой блестящей процессии, как та, которая 5 июля 1483 года прошла по улицам города. На следующий день с великолепным торжеством были коронованы Ричард и его жена. Король милостиво велел освободить всех вельмож, находившихся в темницах, он наградил титулами и должностями многих своих усердных слуг. Но сыновья Эдуарда VI продолжали содержаться под стражей в Тауэре.

Ричард III был одарен многими качествами хорошего правителя, но проложил себе путь к престолу преступлениями и злодеяниями, отнявшими у него возможность править государством спокойно. При своем небольшом росте и некрасивом телосложении он не имел никакого сходства со своим старшим братом, отличавшимся мужественной красотой. Но он всегда отличался храбростью, а умом и энергией не уступал ни одному из монархов своего времени. На его изможденном от болезненности лице лежал грозный отпечаток беспощадного властолюбия. Он внушал страх. Теперь Ричард обладал титулом, признанным и подтвержденным парламентом, а кроме того, с принятием актов о незаконнорожденности детей Эдуарда, становился также наследником трона по крови. Казалось, что его план удался как нельзя лучше. И, тем не менее, именно с этого самого момента Ричард III начал испытывать заметное недоверие и враждебность всех классов, преодолеть которые он при всем своем искусстве так и не смог. «После этого, — писал хронист Фабиан, книга которого появилась в 1516 году, — он вызвал великую ненависть большей части знати своего королевства, и те, которые прежде любили и превозносили его… теперь шептались и завидовали. За исключением тех, кто поддерживал Ричарда из страха или ради богатых подарков, которые они получали от него, лишь некоторые, если таковые вообще находились, являлись его сторонниками».

Никто не сделал так много, чтобы усадить Ричарда на трон, как герцог Бекингэм, и ни на кого король не пролил такого дождя подарков и милостей. Тем не менее за три первых месяца правления Ричарда Бекингэм превратился из главной опоры в смертельного врага короля-узурпатора. Мотивы такой разительной перемены не вполне ясны. Возможно, ему не хотелось становиться соучастником того, что, как он предвидел, будет заключительным актом узурпации. Возможно, он боялся за себя — разве не текла и в его жилах королевская кровь? Бекингэма, несомненно, волновало и тревожило то, что, несмотря на все церемонии, сопутствовавшие восхождению Ричарда на трон, нового монарха считали узурпатором и относились к нему соответственно.

Тем временем король Ричард выехал из Оксфорда в путешествие по стране. Путь его лежал через центральные графства. В каждом городе он усиленно старался произвести наилучшее впечатление, исправляя злоупотребления, разрешая споры, даруя милости и ища популярности. Но ему, кажется, не удавалось избавиться от чувства, что за всеми проявлениями благодарности и преданности кроется невысказанный вызов его власти. На юге это почти не скрывали, и многие уже требовали освобождения принцев. Ричард пока еще не подозревал Бекингэма в измене или в сколько-нибудь значительном недовольстве его политикой. Но он волновался по поводу сохранности своей короны. Можно ли удержать ее, пока его племянники живы и представляют собой потенциальный центр сплочения любых враждебных ему сил? И тут мы подходим к главному преступлению, всегда впоследствии ассоциировавшемуся с именем Ричарда. Его цель ясна и проста, а характер — безжалостен.

Если полагаться на рассказ Томаса Мора, в июле 1483 года Ричард решил с корнем вырвать ту угрозу его миру и власти, которую представляли собой принцы. Он отправил своего человека — Джона Грина — с особым поручением к Брэкенбери, констеблю Тауэра, дав приказание покончить с обоими мальчиками. Брэкенбери отказался подчиниться. «Кому же можно доверять, — воскликнул король, когда Грин вернулся с этим сообщением, — когда те, кто, по моему мнению, обязаны верно служить мне, ничего для меня не делают?» Один слуга, услышав эти горькие слова своего повелителя, напомнил ему о сэре Джеймсе Тирелле, бывшем соратнике Ричарда по оружию, человеке, способном на любое преступление. Тирелла отправили в Лондон с распоряжением, согласно которому Брэкенбери должен был на одну ночь передать ему все ключи от Тауэра. Тирелл исполнил свое отвратительное поручение весьма быстро. К лицам спавших принцев прижали подушки, а когда несчастные задохнулись, их тела замуровали в каком-то скрытом уголке Тауэра.

В правление Карла II в 1674 году в Тауэре переделывали лестницу, ведущую в часовню, и нашли скелеты двух юношей, по возрасту соответствующих двум принцам. Они были спрятаны под грудой мусора. Королевский врач исследовал их и, как сообщается, без всякого сомнения признал останками Эдуарда V и его младшего брата Ричарда. Карл II принял эту точку зрения, и скелеты были перезахоронены в часовне Вестминстера со сделанной на латыни надписью, возлагавшей вину за их смерть на «вероломного дядю, узурпатора королевства». Эксгумация, проведенная уже в наше время, подтвердила выводы медицинских авторитетов времен правления Карла II.

Генрих Тюдор

К тому времени, когда стало известно о смерти принцев, требования об их освобождении приняли массовый характер. Когда, как и чьими руками было совершено это злодеяние, оставалось тайной. По мере того как страшная новость распространялась по стране с быстротой лесного пожара, людей охватывала ярость. Привычные к зверствам и жестокостям долгой гражданской войны, англичане все же не приняли хладнокровного, ужасного убийства беспомощных детей. В XV веке убийство двух юных принцев человеком, ставшим регентом и обязанным защищать и оберегать их, рассматривалось как злейшее преступление и не подлежало прощению или забвению.

Бекингэм возглавил движение против короля, охватившее весь запад и юг Англии, целью которого стало возведение на престол Генриха Тюдора, герцога Ричмондского, жившего тогда во Франции. Герцог Бекингэм собрал сильный отряд уэльских волонтеров и пошел к южному берегу Англии, чтобы встретить там Генриха, готовившегося плыть в Англию. Но нелегко было свергнуть хитрого и отважного Ричарда. Он обнародовал прокламацию, в которой назначил большую награду за голову герцога Бекингэма и других участников восстания. Время года было ненастное, холодное; отряду герцога было тяжело продвигаться вперед, вскоре воины стали покидать его один за другим. Бекингэм надеялся найти убежище, но его выдал один фермер, польстившись на обещанную щедрую награду. Король, не теряя ни минуты, распорядился казнить его. Гибель вождя совершенно расстроила все дело. Генрих Тюдор, отплытие которого было задержано бурями, появился наконец у английского берега, но узнав о неудаче восстания герцога Бекингэмского, отложил мысль о высадке и поплыл назад. За этим последовали уже ставшие привычными кровавые расправы. Порядок в стране был восстановлен, и король, как ему казалось, укрепился на троне.

Дети Эдуарда IV

Но, по словам Мора, против Ричарда восстала его собственная душа. Его мучили страхи и ночные кошмары. Королю казалось, что за каждым углом его ждет воздаяние. «Я слышал вполне достоверные сообщения, — говорит Томас Мор, — что после совершения своего отвратительного деяния он навсегда лишился покоя и никогда уже не чувствовал уверенности в себе. Вне своего дома он повсюду рыскал взглядом, окружал себя охраной, всегда держал руку на кинжале, его поведение и выражение лица напоминали человека, постоянно готового нанести удар. Он плохо спал по ночам, долго лежал без сна, предаваясь размышлениям. Чрезмерно обремененный тревогами и смятением, Ричард скорее дремал, чем спал. Обеспокоенный страшными видениями, он иногда внезапно вздрагивал, выскакивал из постели и бегал по комнате. Его не знавшее отдыха сердце постоянно разрывалось и мучилось, тревожимое изнуряющими и грозными воспоминаниями о жутком злодействе».

В апреле 1484 года короля постиг страшный удар: умер его единственный сын, принц Уэльсский. Жена Ричарда, Анна, чье здоровье было подорвано, уже не могла иметь детей. Претендентом на трон становился Генрих Тюдор, граф Ричмондский. В кругу его приближенных было решено, что когда он победит Ричарда, то женится на старшей дочери Эдуарда IV Елизавете Йоркской для окончания войны Алой и Белой Роз, от которой уже невыразимо устала вся страна. Все надежды Англии теперь были связаны с Генрихом.

После провала восстания Бекингэма Генрих Тюдор возвратился в Бретань. Герцог Бретани, его давний друг, снова предоставил ему убежище и пропитание, не забыв и о его отряде, состоявшем примерно из пятисот знатных англичан. Однако секретная дипломатия короля Ричарда действовала активно. Король Англии предложил за выдачу своего соперника крупную сумму денег. Во время болезни герцога Бретани один из его министров, Ландуа, стал склоняться к тому, чтобы продать ценного беглеца. Однако Генрих, почувствовав опасность, ускользнул в самый последний момент, умчавшись верхом во Францию, где его приняли весьма радушно. Тем временем герцог Бретани, оправившись от болезни, наказал своего министра и продолжал оказывать гостеприимство и приют английским изгнанникам. Шли месяцы, и все больше видных англичан, представлявших как партию Йорков, так и партию Ланкастеров, направлялись в Бретань, не желая оставаться рядом со злобным Ричардом. С этого времени Генрих Тюдор стал во главе коалиции сил, которая могла бы объединить Англию.

1 августа 1485 года небольшая эскадра Генриха подошла к берегам Англии. Местом высадки был выбран не южный берег Англии, на котором Ричард сделал все приготовления к обороне, а берега Уэльса. Место высадки хранилось в секрете. Все шло удачно. Суда Тюдора вошли в Мильфордскую гавань, войско сошло на берег, жители с восторгом встретили прибывших эмигрантов.

Английские воины XV в.

При всей своей, как казалось, отлаженной системе связи король узнал о высадке только через пять дней. Собрав свою армию, он двинулся навстречу врагу. В этот момент решающее значение приобрела позиция семейства Стенли. Король поручил им перехватить мятежников, если те высадятся на западе. Сэр Уильям Стенли, командовавший войском в несколько тысяч человек, не предпринял ни малейших усилий, чтобы сделать это. Узнав о неповиновении, Ричард призвал к себе лорда Стенли, главу семейства, а когда тот отказался явиться, сославшись на болезнь, приказал схватить Стрейнджа, его старшего сына, и возложил на него вину за предательство отца. Но даже это не помешало сэру Уильяму Стенли установить контакт с Генрихом Тюдором. И все же, надеясь сохранить жизнь старшему сыну, лорд Стенли до последнего момента не предпринимал ничего такого, что можно было бы однозначно оценить, как измену Ричарду.

Внешне все благоприятствовало королю. Он вел 10 тысяч дисциплинированных солдат, на его стороне был авторитет верховной власти. 21 августа эта грозная сила подошла к деревушке Босуорт. На некотором удалении от флангов этой основной армии стали на холмах внушительные силы сэра Уильяма Стенли и лорда Стенли, собранные в Ланкашире и Чешире. Генрих Тюдор располагал только 5 тысячами наспех собранных повстанцев. Сложившуюся ситуацию впоследствии сравнивали с карточной игрой с участием четырех игроков. Ричард, несмотря на то, что провел бессонную ночь, наполненную кошмарами и видениями, обратился к своим командирам победителя с пылкой речью: «Отбросьте все страхи… Пусть каждый нанесет один верный удар, и победа за нами. Может ли горстка людей одолеть целое королевство? Что касается меня, то я или завершу этот день триумфом, или погибну ради бессмертной славы». После этого он дал сигнал к началу битвы и послал гонца к лорду Стенли с предупреждением, что его сын будет казнен. Поставленный перед столь мучительным выбором, Стенли гордо ответил, что у него есть и другие сыновья. Король приказал убить Стрейнджа. Но исполнители, получив приказ, решили подождать, пока ситуация не прояснится окончательно. «Ваше величество, вражеское войско уже пришло в движение. Мы расправимся с молодым Стенли после битвы», — последовал ответ.

Корона Ричарда на голове победителя

Даже перед самым началом сражения Генрих Тюдор не был уверен, какую роль намерен все же сыграть лорд Стенли со своим войском. Но когда лучники выпустили стрелы, пушки дали залп и противники сошлись в бою, все сомнения развеялись: войско лорда Стенли присоединилось к Генриху. Король, видя, что все потеряно, закричал: «Измена! Измена!» и бросился в гущу боя в надежде поразить Тюдора собственной рукой. Рассказывают, что он даже добрался до него и скрестил с ним мечи. Но в этот момент 3 тысячи солдат сэра Уильяма Стенли, в «одеждах красных, как кровь», ударили по королевским войскам и оттеснили Генриха и Ричарда друг от друга. Тюдор был спасен, а король, не пожелавший спасаться бегством, оказался повержен и убит. Корону Ричарда, которая оставалась с ним до самой гибели, достали из кустов и водрузили на голову победителя. Тело Ричарда, обнаженное и израненное, положили на лошадь так, что его длинные волосы почти мели землю, доставили в Лейстер, чтобы выставить на всеобщее обозрение.

* * *

Можно считать, что сражение при Босуорте завершило длинную главу английской истории. Хотя восстания и заговоры продолжались и во время следующего царствования, борьба между Алой и Белой розами в основном прекратилась. Победителей не было. Итогом стало соглашение, примирившее оставшихся в живых представителей обеих сторон. Брак Генриха с принцессой Елизаветой положил начало династии Тюдоров, связанной родственными узами и с домом Ланкастеров, и с домом Йорков. Дух мщения, искалечивший два поколения, исчез навсегда. Однако со смертью Ричарда III династия Плантагенетов, династия доблестных воинов и умелых государственных деятелей, правившая Англией более трехсот лет, оборвалась.

 

Глава 24.

МЕДИЧИ ВО ФЛОРЕНЦИИ

Последние годы XIV и особенно первые десятилетия XV века ознаменовались существенными изменениями в политическом строе городов Северной и Средней Италии. Во многих из них республиканскую форму правления сменила монархическая, выступающая иногда в скрытой форме. Такой политический строй получает в Италии название сеньории, или тирании. К XV веку тирания прочно установилась во Флоренции, Милане, Болонье, Ферраре, Урбино и других городах и областях Италии. Благоприятную почву для захвата власти в городах-государствах представителями отдельных фамилий создавала непрекращающаяся там политическая борьба, в ходе которой выдвигалась то одна, то другая из наиболее влиятельных и богатых семей.

Наиболее характерна история тирании во Флоренции, где управление Флорентийской республикой перешло в руки могущественной банкирской династии Медичи, основателем которой был Джованни Медичи. Перед своей смертью Джованни (он умер в 1422 году) призвал к себе сыновей — Козимо и Лоренцо — и сказал им: «Похоже, что срок жизни, назначенный мне Богом и природой при рождении моем, приходит к концу. Умираю я вполне удовлетворенным, ибо оставляю вас богатыми, здоровыми и занимающими такое положение, что если вы будете идти по моим стопам, то сможете жить во Флоренции в чести и окруженные всеобщей любовью. Если вы хотите жить спокойно, то в делах государственных принимай те лишь то участие, на какое дадут вам право закон и согласие граждан: тогда вам не будет грозить ни зависть, ни опасность, ибо ненависть в людях возбуждает не то, что человеку дается, а то, что он присваивает. И в управлении республикой вы всегда буде те иметь большую долю, чем те, кто, стремясь завладеть чужим, теряет и свое, да к тому же еще, прежде чем потерять все, живет в беспрестанных волнениях. Придерживаясь такого поведения, удалось мне среди стольких врагов и в стольких раздорах не только сохранить, но и увеличить мое влияние в нашем городе. И если вы последуете моему примеру, то так же, как и я, сможете сохранить и увеличить свое». Посмотрим, насколько потомкам Джованни Медичи удалось исполнить его мудрые советы в управлении флорентийской республикой.

Козимо Медичи

* * *

В то время городу Флоренции повиновалась значительная часть Тосканы. Флорентийцы овладели городами Пизой, Ареццо, Вольтерой и задумали покорить город Луку. Обе флорентийские партии: аристократы, вождем которых был тогда Ринальдо Альбицци, и пополаны, вождями которых после смерти Джованни Медичи стали его сыновья Козимо и Лоренцо, — были согласны, что необходимо начать войну с Лукой. Военными действиями управляли аристократы, поэтому их влияние усилилось. Все восемь приоров и гонфалоньер, составлявшие сеньорию, избирались тогда из аристократической партии. Чтобы упрочить свое положение, аристократы решили изгнать из города вождей партии пополанов. Но кроме политических соображений Ринальдо Альбицци руководствовался и личной враждой к семье Медичи. Ходили слухи, что во время войны, заведуя военными расходами, Альбицци присвоил себе государственные деньги. Возникновение этой молвы Альбицци приписывал Медичи.

Свой удар партия аристократов направила в основном на Козимо, обвинив его в распространении ложных слухов во время войны и в подстрекательстве народа с намерением произвести мятеж и сделаться государем Флоренции. В результате сеньория потребовала от Козимо объяснений по всем возводимым на него обвинениям. Козимо, не слушая предостережений друзей, явился во дворец, где заседала сеньория, и был арестован.

Козимо заточили в башне дворца, а стеречь его поручили начальнику темницы Федериго Малавольти. Медичи опасался, что его отравят, поэтому воздерживался от пищи и за четыре дня заключения съел только немного хлеба. Заметив это, Федериго сказал ему: «Козимо, ты боишься отравления, и из-за этого моришь себя голодом, мне же оказываешь весьма мало чести, если полагаешь, что я способен приложить руку к такому гнусному делу. Не думаю, что тебе надо было опасаться за свою жизнь, имея столько друзей и во дворце и за его пределами. Но даже если бы тебе и грозила смерть, можешь быть уверен, что не моими услугами, а каким-либо иным способом воспользуются, чтобы отнять у тебя жизнь. Никогда я не замараю рук своих чьей-либо кровью, особенно твоей, ибо от тебя я никогда не видел ничего худого. Успокойся же, принимай обычную пищу и живи для друзей своих и для отечества. А чтобы у тебя не оставалось никаких сомнений, я буду разделять вместе с тобой всю еду, которую тебе будут приносить». Слова эти вернули Козимо мужество, со слезами на глазах он обнял и поцеловал Федериго, горячо благодаря его за сострадание и доброту и обещая воздать ему за них, если судьба когда-нибудь предоставит такую возможность.

Тем временем собрание флорентийских граждан для решения вопроса Козимо назначило комиссию с неограниченными полномочиями, называвшуюся балией. В нее вошли 200 человек, и почти все они принадлежали партии Альбицци. Ринальдо Альбицци предложил балии казнить Козимо, другие требовали его изгнания, остальные промолчали — кто-то из сочувствия к нему, кто-то из страха перед другими, однако отсутствие согласия в балии привело к тому, что принятие окончательного решения постоянно откладывалось. Тогда Козимо решил действовать.

Тюремщик как-то, чтобы развлечь своего подопечного, привел разделить с ним ужин некого Фарганаччо, приятеля гонфалоньера. Козимо решил использовать этого человека в своих целях и, когда ужин подходил к концу, сделал тюремщику знак удалиться. Тот под предлогом, будто намеревается принести еще какое-то угощение, оставил их вдвоем.

Козимо, дружески поговорив с Фарганаччо, дал ему письменную доверенность на получение тысячи ста дукатов: из них сто Фарганаччо должен был взять себе, а тысячу передать гонфалоньеру Бернардо Гуаданьи. Человек небогатый, Гуаданьи принял эти деньги и сделал свое дело — убедил балию отвергнуть предложение Альбицци о смертной казни. В результате Козимо на десять лет изгнали из флорентийского государства. Кроме него изгнанию подверглись многие его родственники и друзья.

3 октября 1433 года Козимо предстал перед членами сеньории. Ему сообщили приговор об изгнании и предложили добровольно подчиниться этому постановлению, если он не хочет, чтобы в отношении его и его имущества были приняты более жесткие меры. Козимо выслушал приговор с безмятежным видом и заявил, что немедленно отправится в любое место, какое назначит сеньория. Однако он, «раз уж ему дарована жизнь», попросил защиты, присовокупив, что ему хорошо известно, что на площади собралось немало людей, желающих его смерти. Он также добавил, что где бы ему ни пришлось находиться, он сам и все его имущество находятся в полном распоряжении государства, народа флорентийского и сеньории.

Гонфалоньер взялся помочь Козимо избежать столкновений с недоброжелателями: они пробыли во дворце до наступления ночи, после чего гонфалоньер привел его к себе в дом, угостил ужином, а затем под сильной вооруженной охраной отправил к границе республики.

Всюду по пути Козимо встречали с великим почетом, а венецианцы открыто посетили его, притом не как изгнанника, а как важного государственного деятеля.

Ринальдо Альбицци, похоже, предвидел печальное будущее. Он собрал своих соратников и, решив до конца выполнить долг перед собою и перед своей партией, заявил, что, поддавшись на «мольбы, слезы и деньги» своих врагов, его партия и каждый ее представитель в отдельности своими руками приготовили себе погибель. Что вскоре им самим придется умолять и плакать, но их никто не будет слушать, слезы их никого не растрогают, а полученные за освобождение Козимо деньги придется вернуть с процентами в виде пыток, казней и ссылок. Что нельзя было оставлять Козимо в живых, а его сторонников в пределах Флоренции, ибо больших людей либо совсем не надо трогать, либо уж расправляться с ними окончательно. Предсказание Альбицци скоро исполнилось.

Козимо, уехавший в Падую, был принят там с большим почетом; венецианское правительство вело с ним переговоры, как будто он не изгнанник, а правитель Флоренции. Его друзья, оставшиеся в городе, подготовляли низвержение аристократической партии. Когда изгнание Козимо продолжалось уже почти год, в конце августа 1434 года гонфалоньером был избран Никколо ди Кокко, и вместе с ним в сеньорию попали еще восемь сторонников Козимо.

Ринальдо Альбицци и его партия были напуганы. Но, поскольку после избрания члены новой сеньории и гонфалоньер до вступления в должность в течение трех дней остаются на положении простых граждан, Ринальдо Альбицци снова собрал верхушку своей партии и снова постарался убедить их, что им грозит неминуемая гибель, если они не воспользуются единственным шансом на спасение — вооруженным путем не добьются от еще не отставленного от должности гонфалоньера Донато Велути созвать народное собрание, на каком-нибудь основании признать выборы сеньории недействительными и назначить новые выборы, уничтожив прежние списки кандидатов и составив новые, из людей верных. Мнения в партии разделились. Часть аристократов поддержала предложения Альбицци, считая их единственно верными, другие же считали, что выход, предложенный Альбицци, требует слишком откровенного насилия, а потому может навлечь на партию всеобщее осуждение. Большинство аристократов не отважилось на такое опасное дело.

Новый состав сеньории вступил в должность и, по предложению нового гонфалоньера, Ринальдо Альбицци и его сторонники были преданы суду. Это вынудило самого Альбицци и его соратников наконец-то взяться за оружие, но было уже поздно. Все их противники, объединившись, приняли сторону правительства. Увидев массы вооруженного народа, мятежники оробели и с наступлением темноты скрылись. Правительство Флоренции хотело казнить предводителей мятежа, но смягчилось (отчасти из уважения к просьбе папы Евгения IV, находившегося во Флоренции). Суд приговорил мятежников к заключению в темницу или к изгнанию. Козимо Медичи и его изгнанные друзья возвратились во Флоренцию.

Когда Козимо возвращался в город, во всех населенных пунктах Тосканы его встречали, как триумфатора, а флорентийцы вышли ему навстречу за городские ворота, приветствуя как отца народа. Теперь правительство состояло из друзей Козимо Медичи и действовало по его внушению.

Оно казнило Бернардо Гуаданьи (подкупленного Медичи и спасшего ему жизнь), а также четырех других врагов Козимо, бежавших в Венецию и выданных венецианцами; возвратило многих из прежних изгнанников, вознаградив их за конфискованные имения имуществом новых изгнанников.

Кондотьер

Новое флорентийское правительство заботилось о расширении торговли, промышленности и банкирских оборотов своих граждан, строило великолепные здания, покровительствовало искусствам и науке, стремясь сделать Флоренцию центром интеллектуальной жизни Италии, столицей западной культуры. Но к этим возвышенным стремлениям примешивались эгоистические расчеты, а средства, употребляемые Козимо Медичи и его соратниками для достижения вроде бы патриотических целей, часто бывали чрезвычайно жестокими и даже преступными.

Постепенно изгнанники, враждебные Козимо Медичи, умерли, или, занявшись делами городов, в которых поселились, перестали интересоваться возвращением во Флоренцию. И у Козимо вроде бы не осталось сильных врагов. Правда, во Флоренции начала формироваться враждебная ему партия, вождем которой был Нери Каппони. Но Медичи сумел подавить ее в самом зародыше.

Нери Джино Каппони был любим не только гражданами, но и солдатами, заслужив их привязанность мужеством и воинским искусством, которые ему посчастливилось проявить несколько раз, командуя флорентийскими войсками. Среди многочисленных командиров флорентийского войска выделялся и кондотьер Бальдаччо Ангиари, тоже весьма искусный в военном деле и к тому же считавшийся самым сильным и храбрым человеком в Италии. Он всегда командовал пехотой, и солдаты настолько любили его, что, по общему мнению, пошли бы за ним на что угодно. Нери дружил с Бальдаччо и, опираясь на эту дружбу, начал приобретать такую силу во Флоренции, что сделался опасным для Козимо. Считая, что без Бальдаччо Нери не на что рассчитывать, Козимо нацелился на него. Уволить Бальдаччо со службы было не за что, но и оставлять его было опасно. Медичи и его стронники решили избавиться от этого военачальника, тем более, что обстоятельства им благоприятствовали.

Кондотьер. XV в.

Бальдаччо имел во Флоренции личного врага, Бартоломео Орландини, обиженного резкими упреками кондотьера за трусость, проявленную во время одной из военных кампаний. Трусость эта до того возмутила Бальдаччо, что он не переставал открыто заявлять об этом в оскорбительных выражениях как устно, так и письменно. Бартоломео, вне себя от стыда и ярости, лелеял планы мщения, надеясь кровью обвинителя смыть с себя позор. Об этом стало известно Козимо Медичи, и ему удалось сделать Орландини орудием в своих руках.

В 1441 году Бальдаччо прибыл во Флоренцию для переговоров с правительством о выдаче жалованья. Орландини являлся тогда гонфалоньером. Предоставим теперь слово Никколо Макиавелли: «Мессер Бартоломео Орландини принял решение умертвить Бальдаччо и с этой целью собрал в своем зале немало вооруженных людей. Когда по обыкновению Бальдаччо явился на площадь, чтобы договориться с правителями об условиях своей кондотты, гонфалоньер вызвал его к себе, и Бальдаччо, ничего не заподозрив, повиновался. Мессер Бартоломео вышел ему навстречу и два или три раза прошелся с ним по галерее перед кабинетами членов сеньории, обсуждая условия кондотты. Затем, когда, по его мнению, наступил подходящий момент и они поравнялись с комнатой, где прятались убийцы, он дал условный сигнал: те выскочили из комнаты в галерею, умертвили беззащитного и безоружного Бальдаччо и выбросили его труп из окна дворца в сторону таможни, после чего перетащили его на площадь, где отрезали голову и выставили ее на целый день на обозрение всему народу. У Бальдаччо был только один сын, всего несколько лет перед тем рожденный ему женой его Анналеной, — он ненадолго пережил отца. Лишившись и сына и мужа, Анналена не захотела брать себе нового мужа. Дом свой она превратила в монастырь, где к ней присоединилось немало благородных женщин, и, запершись в нем, в святости прожила так до скончания своих дней».

После убийства Бальдаччо влияние Нери существенно снизилось, большинство сторонников отошли от него. Для Козимо Медичи он больше не был опасен.

Через десять лет после начала правления Медичи власть имущие посчитали возможным расширить круг имеющихся у них полномочий. Кроме того, Козимо Медичи считал необходимым поставить у власти своих сторонников, совершенно оттеснив противников своей политики. В 1441 году многие флорентийские фамилии были исключены из числа полноправных граждан, то есть утратили право занимать государственные должности. Канцлер, т.е. делопроизводитель сеньории Филиппо Перуцци, не принадлежавший к числу друзей Козимо Медичи, был отстранен от должности. Право назначать гонфалоньера и членов сеньории было поручено комитету, куда вошли сторонники Козимо; сроки изгнания его противников были продлены. Свободы флорентийских граждан были сильно ущемлены.

Однако последние годы жизни Козимо были полны проблем и огорчений. Во Флоренции не прекращались раздоры и волнения. В 1455 году разногласия возникли в самой партии Козимо, правда, их Медичи сумел пресечь, действуя по принципу «разделяй и властвуй». Причиной недовольства сторонников Козимо Медичи было то, что он постепенно устранял их от решения важнейших дел, последовательно сосредоточивая в своих руках все больше власти. Были предприняты попытки пресечь эту деятельность Козимо, но его поддерживало большое количество граждан, что Медичи и использовал, чтобы окончательно устранить недавних союзников от государственных должностей и даже угрожать их денежным интересам.

В то время во Флоренции на вершине влияния находилась партия, называвшая себя демократической, но действовавшая по указке Козимо. С ее подачи было выдвинуто предложение ввести в действие новое исчисление налогов соразмерно имущественному состоянию. Для богатейшей части населения это было связано с существенно большими выплатами, но когда представители зажиточных граждан обратились к Козимо с просьбами о недопущении невыгодного для них проекта, он отвечал, что не будет мешать справедливому делу.

Упрочив свою власть при содействии демократов, Козимо, понимая, что и их влияние возросло и возрастет еще больше, если новый закон войдет в силу, сделал все, чтобы подавить ставших опасными союзников. Но как всегда, и в этом случае он действовал не прямо, а переложил ответственность на другого, на которого и пала в дальнейшем ненависть за реакционные меры. Его орудием стал Лука Питти, один из богатейших людей Флоренции. В 1458 году Питти был назначен гонфалоньером и по соглашению с Козимо Медичи произвел переворот, отстранивший от участия в управлении демократическую партию, которая собиралась распределять налоги соразмерно имуществу. Созвав народное собрание, гонфалоньер, задействовав войско, перекрыл улицы, ведущие на площадь собрания. Солдаты не пропускали никого, кроме людей безусловно преданных Козимо Медичи. Устранив таким образом из народного собрания всех противников, Питти силою оружия добился того, на что собрание в полном составе никогда бы не согласилось. Создали новое правительство и на все главные посты назначили людей, являющихся противниками демократов. Таким образом предложение о распределении податей пропорционально имуществу было похоронено. Козимо и другие богатые граждане наградили Питти богатыми подарками, сумма которых дошла до 20 000 тысяч золотых флоринов.

Как-то Козимо сказал одному из своих друзей, который жаловался на разврат и неугодные Богу деяния городских властей, что развращенный город лучше города погибшего и что с четками в руках государства не построишь. Этот принцип доминировал в политической деятельности Козимо Медичи. Однако надо отметить, что Козимо не был мрачным и угрюмым злым гением Флоренции. Он не был лишен остроумия и, видимо, обаяния. Его полемика с политическими оппонентами очень показательна в этом смысле. Когда Ринальдо Альбицци в начале своего изгнания велел передать ему, что «курочка несет яйца», Козимо на это ответил, что «в чужом гнезде она, пожалуй, снесет не то, что нужно». Другие мятежники постарались довести до его сведения, что они, мол, не спят. Козимо же на это возразил: «Еще бы, я же отнял у них сон». Когда папа Пий II побуждал европейских государей объединиться и выступить против турок, он сказал о нем, что «старец делает то, что под стать молодому». Когда венецианские послы, явившиеся во Флоренцию, стали упрекать правительство республики, он показал им свою открытую голову и спросил, какого она цвета; услышав от них, что голова у него белая, он на это сказал: «Очень скоро так же побелеют головы ваших сенаторов».

Один сын Козимо, Джовани, на которого он возлагал большие надежды, умер раньше отца. Другой сын, Пьеро, ставший наследником его власти и богатства, был человек слабого здоровья и не слишком больших способностей. Медичи мог надеяться только на внуков Лоренцо и Джулиано, сыновей Пьеро. Когда после смерти Джованни уже больного Козимо носили по обширным залам его дворца, он, вздыхая, говорил: «Этот дом слишком велик для такого небольшого семейства». Козимо Медичи умер на 67 году жизни, в августе 1464 года. Как пишет Никколо Макиавелли: «Во Флоренции и за стенами ее все граждане и все государи христианского мира оплакивали смерть Козимо, вместе с Пьеро, его сыном; весь народ в торжественнейшей процессии сопровождал прах его к месту погребения в церкви Сан-Лоренцо, и по правительственному указу на надгробии было начертано "Отец отечества"».

Всецело занятый делами государственными, Козимо склонен был оставлять без должного внимания свои собственные, и в последние годы его жизни они особенно расстроились, тем более, что здоровье Медичи ослабло и кроме того он увлекся постройками. Незадолго до смерти Козимо настоятельно советовал сыну привести в порядок дела семейной фирмы и следовать советам Диотисальви Нерони, искусного дельца, которого он считал верным другом. Некогда Козимо облагодетельствовал Нерони, но этот честолюбивый человек все-таки втайне желал отнять влияние и власть у рода Медичи и возвыситься самому. Под маской дружеской заботы о денежных интересах неопытного и нерассудительного Пьеро, Нерони стал давать ему советы, которые вскоре пробудили в отношении Козимо ненависть многих флорентийцев.

Козимо для приобретения влиятельных друзей давал взаймы деньги, уплаты которых не требовал, а иногда и доли в своих заграничных банкирских операциях, не требуя никакого взноса. Нерони посоветовал Пьеро потребовать уплаты всех долгов; это было сделано второпях и в довольно резкой форме. В результате у многих появились серьезные затруднения, а некоторым банкирским домам даже угрожало банкротство. Влияние Медичи на общественные дела поколебалось. Но у рода Медичи оказался не один такой «друг» — в стремлении свалить ненавистное семейство к Нерони присоединились Лука Питти, Никколо Содерини, Аньоло Аччаюоли.

В общем, после смерти Козимо прежняя монолитная партия Медичи распалась на два враждебных лагеря: один хотел восстановить свободу республики; другой, безусловно, поддерживал владычество Пьеро. К первому лагерю принадлежало много влиятельных людей, правда, у них были разные цели и они мало доверяли друг другу. Лука Питти пытался занять место Козимо и воспользоваться властью для улучшения своих денежных дел, расстроенных громадными расходами на сооружение дворца.

Никколо Содерини, выбранный гонфалоньером, старался восстановить свободу граждан. Но мало кто поддерживал реформы в демократическом духе, большинство было озабочено единственно свержением Пьеро Медичи. Аньо-ло Аччаюоли действовал против него исключительно по личной вражде.

Хотя побуждения у заговорщиков были различные, говорили они только об одном: о стремлении к тому, чтобы республика управлялась выборными органами, а не прихотью нескольких могущественных граждан. Вдобавок всеобщая ненависть к Пьеро росла: как раз в это время по разным причинам разорялись многие торговцы, и виновником их разорения открыто выставляли Пьеро: мол, он своим неожиданным требованием возвратить долг довел их до постыдного и не выгодного городу банкротства. Еще одним поводом для недовольства стали переговоры, которые Пьеро вел о брачном союзе своего первенца Лоренцо с Клариче Орсини. Поскольку девушка не была уроженкой Флоренции, это оказалось прекрасным поводом для клеветы: Пьеро обвинили в том, что он не желает породниться с флорентийским родом потому, что не довольствуется более положением флорентийского гражданина, хочет стать властителем родного города, «ибо кто не хочет родниться с согражданами, тот стремится превратить их в своих рабов». Те, кто распространял эти слухи, считали, что победа в их руках, поскольку их поддерживала большая часть граждан.

Вскоре враждебность двух партий начала проявляться открыто. Обе они стали собираться ночами. Сторонники Медичи — в Крочетте, противники — в церкви Пиета. Последние, стремясь во что бы то ни стало лишить Пьеро жизни, составили заговор и даже собрали множество подписей, подтверждающих сочувствие граждан их замыслам. В эту партию входил и Никколо Федини, выполнявший обязанности секретаря. Считая, что предательство будет более выгодным, чем участие в убийстве Пьеро, Никколо раскрыл Пьеро этот замысел, показав список заговорщиков и всех, давших им свою подпись. Пьеро испугался, увидев, сколько граждан, и притом весьма видных, желают ему смерти. По совету друзей он тоже решил собрать подписи своих сторонников. Он поручил это дело одному из вернейших друзей и смог воочию убедиться в том, как легкомысленны и неустойчивы умы граждан, ибо многие из тех, кто давал подписи его врагам, расписались теперь в его поддержку.

Наконец, противники Медичи решили действовать. Они условились поднять во Флоренции восстание и умертвить Пьеро, который в это время находился в загородном дворце Кареджи из-за болезни. Уговоры и деньги призвали на сторону заговорщиков маркиза Феррарского и некоторых кондотьеров, которые пообещали привести отряды во Флоренцию. Коварный Нерони, одна из главных пружин заговора, частенько навещал больного Пьеро и всеми силами старался убедить его, что Флоренция спокойна, что в городе царит единство и порядок. Но, как оказалось, Пьеро был прекрасно осведомлен о планах заговорщиков и, несмотря на болезнь, сумел первым нанести удар противникам.

27 августа 1466 года он под охраной наемников вернулся во Флоренцию и призвал своих приверженцев к оружию. Противники Медичи были застигнуты врасплох. Тем не менее, часть вождей заговора решили оказать вооруженное сопротивление: например, Никколо Содерини вышел на площадь с несколькими сотнями наемников. А вот Лука Питти не присоединился к нему, причем не столько от неожиданности или робости, сколько обольстившись надеждой, что Пьеро намерен породнится с ним, женив одного из своих родственников на его племяннице. Сколько не кричал ему Содерини, призывая сесть на коня и ехать сражаться за республику, Лука Питти остался дома.

Когда вооруженная стычка казалась уже неизбежной, сеньория отправилась во дворец Медичи с намерением склонить Пьеро к примирению с Содерини. Сеньория наставила на том, что первыми за оружие взялись именно приверженцы Пьеро, так что по сути именно они виновны в возбуждении беспорядков. Но Пьеро отвечал, что взялся за оружие потому, что его поставили перед необходимостью защищаться, поскольку его противники составили заговор с целью свергнуть его, а сам он только того и желает, чтобы жить в спокойствии и мире и охранять закон.

Сеньории удалось убедить враждующие партии сложить оружие. Таким образом, дело решилось в пользу Пьеро Медичи. Гонфалоньером стал Роберто Лиони, приверженец Медичи, все государственные должности также заняли его сторонники. А противники — Нерони, Аччаюоли, Содерини — бежали, и были объявлены врагами отечества; часть их сторонников изгнали.

Изгнанники побудили венецианцев начать войну с Флоренцией, но флорентийцы при поддержке герцога Миланского довольно легко отразили нападение, что еще больше упрочило владычество семейства Медичи. Сторонники Пьеро, разделив между собою должности, едва ли ни в открытую преследовали противников: все, кто не был безусловным приверженцем Медичи, подвергались притеснениям или даже изгнанию. Луку Питти, расписавшегося в собственной трусости, оставили в покое, хотя многие его родственники были отправлены в изгнание.

В июне 1469 года сын Пьеро Лоренцо женился на дочери римского князя Орсини. А через полгода, на пятьдесят третьем году жизни 2 декабря 1469 года скончался Пьеро. Те несколько лет, которые он правил Флоренцией после смерти отца, прошли среди гражданских раздоров и заговоров. Пьеро был погребен в церкви Сан-Лоренцо рядом с отцом. Оставил он двух сыновей, Лоренцо и Джулиано, уже подававших надежды, однако еще очень молодых.

Главой семьи Медичи стал его сын Лоренцо, позже прозванный Великолепным. Правление Лоренцо, продолжавшееся 22 года (1469—1492), было золотым веком искусства и науки во Флоренции. Как в Риме при Августе, государственное устройство сохраняло республиканские формы, но они мало стесняли произвольную власть главы государства. Впрочем, она подвергалась иногда опасностям, для устранения которых Лоренцо принимал крутые меры. Произвольное правление Лоренцо было обременительным, и многие граждане втайне желали его падения. Пьеро умер с опасениями за будущее и незадолго перед смертью пригласил жившего в Неаполе Аччаюоли для встречи, чтобы посоветоваться со своим противником. Из этого ясно, что он сам понимал шаткость своего положения.

По знатности и богатству первое место после Медичи занимала семья Пацци. При Козимо Пацци оказались среди новой аристократии, получившей название popolo grasso. Это семейство пользовалось влиянием в партии Медичи. Главой семьи Пацци был Якопо. Собственных законных детей у него не было, но у его братьев было по нескольку сыновей, руководивших отделами огромной банкирской фирмы Пацци.

Богатство и власть семьи Пацци казались столь огромными, что советники Лоренцо постоянно указывали ему, какую опасность стабильности его власти может заключать в себе назначение на государственные должности представителей этого семейства. Лоренцо внимал этим советом, и ни Якопо, ни его племянники не получали важных постов, хотя по всему были их достойны. Такое отношение не могло не породить недовольства семьи Пацци, а от недовольства, как известно, недалеко и до заговора.

Один из племянников Якопо, Франческо, обиженный отношением Медичи, отправился в Рим и сумел стать банкиром папы Сикста IV. Политика этого Папы, как и вообще папского престола на протяжении многих веков, направленная на укрепление папской власти и её главенство над верховной властью христианских государей, шла вразрез с политикой семейства Медичи, которые, не желая укрепления папского престола поддерживали владетелей, формально считавшихся вассалами папы, но не повиновавшихся ему. Лоренцо Медичи и сам уже успел вызвать недовольство Сикста IV — Папа желал передать своим племянникам крупные земельные владения, а Лоренцо ему противодействовал. В отместку Папа назначил на место умершего архиепископа Пизанского врага Медичи, изгнанного ими из Флоренции, Франческо Сальвиати. Не удивительно, что Медичи не признали Сальвиати архиепископом. Тогда папа и его племянники, не имея достаточных сил, чтобы начать открытую войну с Медичи, присоединились к заговору, составленному Пацци.

Франческо Пацци привез во Флоренцию Сальвиати и попытался склонить своего дядю и других родственников к участию в разговоре. К уговорам присоединился и кондотьер Папы Джованни Монтесекко, уверивший Якопо, что Папа одобряет заговор и всеми силами поможет в его реализации. По словам Монтесекко, отряды папских войск, стоявшие возле Тосканы, получили приказ идти во Флоренцию для содействия перевороту. К семейству Пацци присоединились родственники архиепископа Сальвиати, проживавшие во Флоренции, молодой честолюбивый ученый Бернардо Бандини, священник Антонио Маффеи, монах Стефано, учивший латинскому языку дочь Якопо Пацци, и другие.

Джулиано Медичи

Решительные действия заговорщики решили приурочить к приезду во Флоренцию молодого кардинала Риарио, которого архиепископ Сальвиати убедил посетить этот город. Заговорщики намеревались убить Лоренцо и Джулиано во время обеда по случаю прибытия высокого гостя. Но Джулиано на обед не явился, и заговорщики составили новый план. 2 мая 1478 года кардинал должен был служить литургию, и обыкновенная учтивость делала обязательным присутствие на ней Лоренцо и Джулиано. Заговорщики решили убить их в церкви.

Было условлено, что нападение будет произведено, когда кардинал подымет Святые Дары и народ преклонит перед ними колена. Франческо Пацци и Бернардо Бандини должны были убить Джулиано, а папский кондотьер Монтесекко — Лоренцо. Но Монтесекко отказался участвовать в убийстве, тем более в стенах храма. Тогда убийство Лоренцо было возложено на монахов Антонио и Стефано, а вооруженные отряды под командованием Сальвиати и Якопо Пацци должны были одновременно с убийством братьев Медичи окружить дворец сеньории и арестовать ее.

Однако план провалился. Убить удалось только Джулиано. Но Лоренцо уцелел; а арестовать членов сеньории не вышло. Заговор был подавлен; его участники погибли.

Приведём (с незначительными сокращениями) рассказ Макиавелли:

«Когда все было условлено, заговорщики отправились в церковь, где уже находились кардинал и Лоренцо Медичи. В храме было полно народу, и служба началась, а Джулиано Медичи еще не появлялся. Франческо Пацци и Бернардо Бандини, которым было поручено расправиться с ним, пошли к нему на дом и всевозможными уговорами и просьбами добились того, чтобы он согласился пойти в церковь. Поистине удивительно, с какой твердостью и непреклонностью сумели Франческо и Бернардо скрыть свою ненависть и свой страшный замысел. Ибо, ведя Джулиано в церковь, они всю дорогу, а затем уже в храме забавляли его всякими остротами и шуточками, которые в ходу у молодежи. Франческо не преминул даже под предлогом дружеских объятий ощупать все его тело, чтобы убедиться, нет ли на нем кирасы или каких других приспособлений для защиты.

Джулиано и Лоренцо хорошо знали, как ожесточены против них Пацци и как стремятся они лишить их власти в делах государственных. Однако они были далеки от того, чтобы опасаться за свою жизнь, полагая, что если Пацци и предпримут что либо, то воспользуются лишь законными средствами, не прибегая к насилию. Поэтому и они, не опасаясь за свою жизнь, делали вид, что дружески расположены к ним. Итак, убийцы подготовились — одни стояли возле Лоренцо, приблизиться к нему, не вызывая подозрения, было нетрудно из-за большого скопления народа, другие подле Джулиано. В назначенный момент Бернардо Бандини нанес Джулиано коротким, специально для этого предназначенным кинжалом удар в грудь. Джулиано, сделав несколько шагов, упал, и тогда на него набросился Франческо Пацци, нанося ему удар за ударом, притом с такой яростью, что в ослеплении сам себе довольно сильно поранил ногу. Со своей стороны, Антонио и Стефано напали на Лоренцо, нанесли ему несколько ударов, но лишь слегка поранили горло. Либо они не сумели с этим справиться, либо Лоренцо, сохранив все свое мужество и видя, что ему грозит гибель, стал стойко защищаться, либо ему оказали помощь окружающие, но усилия убийц оказались тщетными.

Охваченные ужасом, они обратились в бегство и спрятались, однако их вскоре обнаружили, предали со всевозможными издевательствами смерти и протащили их трупы по улицам. Лоренцо с окружавшими его друзьями укрылся в ризнице. Бернардо Бандини, видя, что Джулиано мертв, умертвил также Франческо Нории, преданнейшего друга Медичи, то ли движимый давней ненавистью к нему, то ли чтобы не дать ему прийти на помощь Джулиано (Нории защищал не его, а Лоренцо). Не довольствуясь этими двумя убийствами, он бросился на Лоренцо, чтобы смелостью своей и быстротой довершить то, с чем не справились его сообщники из-за своей слабости и медлительности, но Лоренцо уже успел укрыться в ризнице, и его попытка оказалась тщетной.

Находились тогда во Флоренции несколько перуджинцев, лишенных яростью партийных страстей своего семейного очага, которых Пацци, пообещав вернуть их на родину, вовлек в свое предприятие. Архиепископ Сальвиати, отправившийся завладеть Дворцом Сеньории в сопровождении Якопо Поджо, своих родичей из дома Сальвиати и друзей, взял с собой и этих перуджинцев. Придя ко дворцу, он оставил внизу часть бывших с ним людей и велел им, как только они услышат шум, захватить все выходы и входы, а сам с большей частью перуджинцев поднялся наверх. Было уже поздно, члены сеньории обедали, однако его вскоре ввели к Чезаре Петруччи, гонфалоньеру. Сальвиати зашел в сопровождении всего нескольких человек, остальные остались снаружи, и большая часть из них сама себя заперла в помещении канцелярии, так как эта дверь была сделана таким образом, что, если она была закрыта, ее ни снаружи, ни изнутри нельзя было открыть без ключа. Между тем архиепископ, зайдя к гонфалоньеру под тем предлогом, что ему надо передать кое-что от имени Папы, начал говорить как-то бессвязно и растерянно. Волнение, которое гонфалоньер заметил на лице архиепископа и в его речах, показалось ему настолько подозрительным, что он с криком бросился вон из своего кабинета и, наткнувшись на Якопо Поджо, вцепился ему в волосы и сдал его своей охране. Услышав необычный шум, члены сеньории вооружились чем попало, и все те, кто поднялся с архиепископом наверх, либо запертые в канцелярии, либо скованные страхом, были тотчас же перебиты или выброшены из окон дворца прямо на площадь, а архиепископ и Якопо Поджо повешены под теми же окнами.

Те же, кто оставался внизу, завладели входами и выходами, перебив охрану, и заняли весь нижний этаж, так что граждане, сбежавшиеся на этот шум ко дворцу, не могли ни оказать вооруженной помощи сеньории, ни даже подать ей совета.

Между тем Франческо Пацци и Бернардо Бандини, видя, что Лоренцо избежал гибели, а тот из заговорщиков, на кого возлагались все надежды, тяжело ранен, испугались; Бернардо, поняв, что все потеряно, и подумав о своем личном спасении с той же решительностью и быстротой, как и о том, чтобы погубить братьев Медичи, обратился в бегство и счастливо унес ноги. Раненый Франческо, вернувшись к себе домой, попробовал сесть на коня, чтобы, согласно решению заговорщиков, проехать с отрядом вооруженных людей по городу, призывая народ к оружию на защиту свободы, но не смог: так глубока была его рана и столько крови он потерял. Тогда он разделся донага и бросился на свое ложе, умоляя Якопо Пацци сделать все то, что сам он совершить был не в состоянии. Якопо, несмотря на свой возраст и совершенную неприспособленность к такого рода делам, сел на коня и в сопровождении, может быть, сотни вооруженных спутников, специально для этого предназначенных, направился к дворцовой площади, призывая народ на помощь себе и свободе. Однако счастливая судьба и щедрость Медичи сделали народ глухим, а свободы во Флоренции уже не знали, так что призывов его никто не услышал. Только члены сеньории, занимавшие верхний этаж дворца, принялись швырять в него камнями и запугивать какими только могли придумать угрозами. Якопо колебался и не знал, что ему теперь делать. И тут встретился ему один его родич, который сперва начал укорять его за то, что они вызвали всю эту смуту, а затем посоветовал возвратиться домой, уверяя, что другим гражданам столь же, как и ему, дороги и народ, и свобода. Лишившись, таким образом, последней надежды, видя, что сеньория против него, Лоренцо жив, Франческо ранен, никто не поднимается им на помощь, и не зная, что же предпринять, он решил спасать, если это возможно, свою жизнь и со своим отрядом, сопровождавшим его на площадь, выехал из Флоренции по дороге в Романью.

Между тем, весь город был уже вооружен, а Лоренцо Медичи в сопровождении вооруженных спутников удалился к себе домой. Дворец сеньории был освобожден народом, а занимавшие его люди захвачены или перебиты. По всему городу провозглашали имя Медичи, и повсюду можно было видеть растерзанные тела убитых, которые либо несли насаженными на копья, либо волокли по улицам. Всех Пацци гневно поносили и творили над ними всевозможные жестокости. Их дома уже были захвачены народом, Франческо вытащен раздетым, как был, отведен во дворец и повешен рядом с архиепископом и другими своими сообщниками. На пути ко дворцу из него нельзя было вырвать ни слова; что бы ему ни говорили, что бы с ним ни делали, он не опускал взора перед своими мучителями, не издал ни единой жалобы и только молча вздыхал. Не было гражданина, который, безоружный или вооруженный, не являлся бы теперь в дом Лоренцо, чтобы предложить в поддержку ему себя самого и все свое достояние, — такую любовь и самочувствие снискало себе это семейство мудростью своей и щедростью. Когда начались все эти события, Ренато Падицци находился в своем поместье. Он хотел, переодевшись, бежать оттуда, однако в дороге был опознан, захвачен и доставлен во Флоренцию. Несмотря на все свои мольбы, он не мог добиться от сопровождавших его горцев, чтобы они покончили с ним в пути. Якопо и Ренато Пацци судили и предали казни четыре дня спустя. Среди стольких погибших в эти дни людей сожаление вызывал лишь один Ренато, ибо был он человек рассудительный и благожелательный и совершенно лишенный той надменности, в которой обвиняли все их семейство. Якопо погребли в склепе его предков; но как человек, преданный проклятию, он был извлечен оттуда и зарыт под стенами города. Однако и оттуда его вырыли и протащили обнаженный труп по всему городу. Так и не найдя успокоения в земле, он был теми же, кто волок его по улицам, брошен в воды Арно. Вот поистине ярчайший пример превратности судьбы, когда человек с высот богатства и благополучия оказался так позорно низвергнут в бездну величайшего злосчастья. Обвиняли его во множестве пороков, особенно в склонности к игре и сквернословию, большей, чем положено даже самому испорченному человеку. Однако это все он искупал милостыней, щедро оказываемой им всем нуждающимся, и пожертвованиями богоугодным заведениям. В похвалу ему можно также сказать, что в субботу, предшествовавшую столь кровавому воскресенью, он, чтобы никто не пострадал от возможной его неудачи, уплатил все свои долги и велел с величайшей щепетильностью возвратить владельцам все товары, которые были сданы ему на хранение. Кондотьер Монтесекко после длительного следствия был обезглавлен, Пацци, оставшихся в живых, заключили в темницу.

После окончания смуты и наказания заговорщиков было совершено торжественное погребение Джулиано: все граждане со слезами следовали за гробом, ибо ни один человек, занимавший такое положение, не проявлял столько щедрости и человеколюбия. После него остался один побочный сын, родившийся через несколько дней после его смерти и названный Джулио, который наделен был всему миру известными ныне добродетелями и которому судьбой было уготовано высокое предназначение».

Таким образом, заговор Пацци не только не смог низвергнуть владычество Медичи, он только укрепил его.

Папа наложил интердикт на Флоренцию, убившую архиепископа; но это только прочнее прежнего соединило интересы Флоренции с выгодами Лоренцо. Макиавелли приводит речь Лоренцо перед сеньорией и знатнейшими гражданами, в которой он негодует по поводу заговора, благодарит за помощь тех, кто поддержал его и уверяет в своей преданности благу республики.

«Не знаю, высокие сеньоры, и вы, достопочтенные граждане, должен ли я скорбеть вместе с вами по поводу всего происходящего или радоваться. Конечно, когда подумаешь, с каким коварством и ненавистью напали на меня и умертвили моего брата, нельзя не опечалиться, не ощутить в сердце самую острую боль. Но когда затем вспоминаешь, как быстро, как умело, с какой любовью и в каком единении всех жителей нашего города мне была оказана защита, а за брата моего отомстили, должно не только что радоваться, но гордиться и похваляться. Если мне пришлось на горьком опыте убедиться, что во Флоренции у меня больше врагов, чем я думал, то тот же опыт показал мне, что пламенных, вернейших друзей у меня тоже больше, чем я полагал. Поэтому должно мне скорбеть вместе с вами об обидах, чинимых мне врагами, и радоваться вашей расположенностью ко мне. Но скорбеть об этих обидах я вынужден тем более, что они исключительны, беспримерны, а главное — никак не заслуженны. Посудите сами, достопочтенные граждане, до чего довела злая судьба наш дом, если даже среди друзей, среди родичей, даже в святом храме члены его не могут чувствовать себя в безопасности. Те, кто опасается за жизнь свою, обращаются за помощью к друзьям, к родичам, — мы же увидели, что они вооружились для нашей гибели. Те, кто преследуется обществом или частными лицами, ищут обычно убежища в церкви, но там, где другие находят защиту, нас подстерегала смерть; там, где даже отцеубийцы и душегубы чувствуют себя в безопасности, Медичи нашли своих убийц. И все же Господь Бог, никогда не оставлявший милостью своей нашего дома, еще раз проявил к нам милосердие и защитил наше правое дело. Кто захочет по-настоящему видеть правду, сможет убедиться, что если мы столь исключительно возвеличили наш дом, то лишь потому, что мы неизменно старались превзойти всех в человеколюбии, щедрости и благотворительности. Если же мы всегда искали возможности благотворить чужих, то почему бы стали обижать близких? Однако их побуждала к действиям только жажда власти, что они доказали, захватив дворец и явившись вооруженной толпой на площадь, и деяние это, жестокое, честолюбивое и преступное, в самом себе несет свое осуждение. Если же они действовали из ненависти и зависти к нашему влиянию в делах государства, то покусились не столько на нас, сколько на вас, ибо вы даровали нам его. Ненавидеть следует ту власть, которую захватывают насилием, а не ту, которой достигают благодаря щедрости, человеколюбию и свободолюбию. И вы сами знаете, что никогда дом наш не восходил на какую-либо ступень величия иначе, как по воле этого дворца и с вашего общего согласия. Козимо, дед мой, вернулся из изгнания благодаря не силе оружия, а по общему и единодушному вашему желанию. Мой отец, старый и больной, уже не мог стать на защиту государства от врагов, но его самого защитила ваша власть и ваше благоволение. Я же после кончины отца моего, будучи еще, можно сказать, ребенком, никогда бы не смог поддержать величие своего дома, если бы не ваши советы и поддержка. И этот наш дом никогда не смог бы и сейчас не сможет управлять государством, если бы вы не правили и раньше и теперь совместно с ним. Поэтому я и не знаю, откуда может явиться у врагов наших ненависть к нам и чем мы могли вызвать у них сколько-нибудь справедливую зависть. От вас зависит — поддержать меня или предоставить своей участи. Вы отцы и защитники, и что бы вы ни повелели мне сделать, то я с готовностью сделаю, даже если вы сочли нужным войну эту, начатую пролитием крови моего брата, закончить, пролив мою кровь».

Искусно составленная, временами демагогическая, речь произвела большое впечатление на слушателей. Чтобы оградить Лоренцо от всех опасностей, флорентийцы дали ему отряд телохранителей. Они созвали Собор тосканских прелатов и заставили духовенство продолжить богослужение. Затем начали основательную подготовку к войне, собрав необходимое количество солдат и денег. Кроме того, за помощью обратились к герцогу Миланскому и в Венецию, поскольку с этими городами у Флоренции были подписаны союзные договоры.

Война длилась два года, но крупными сражениями она не отмечена. Войска Папы и неаполитанского короля одержали всего несколько побед, поскольку флорентийцам пришлось рассчитывать только на собственные силы: ни венецианцы, ни миланцы не прислали войск в поддержку. Тогда Лоренцо Медичи вступил в переговоры с неаполитанским королем. Король Фердинанд принял его с почетом. Был заключён мир, по которому флорентийцы освободили тех Пацци, которые содержались в темнице, хотя и не принимали участия в заговоре. Флоренция сохранила все свои владения. Война с Папой продолжалась еще некоторое время, но, к счастью для Флоренции, в это время Сикст VI счёл гораздо более важным, чтобы итальянцы общими усилиями изгнали из Италии турок, овладевших Отранто. Кроме того, до Папы дошли слухи, что флорентийцы намерены вступить в союз с королем французским. Поэтому Сикст VI радушно принял послов Флоренции, явившихся в Рим с предложением дать церкви удовлетворение за убийство архиепископа Сальвиати. 3 декабря 1480 года был заключен мир, по которому Флоренция обязалась снарядить 15 галер для войны с турками.

Таким образом флорентийцы избавились от войны, а могущество Лоренцо возросло. В государственном устройстве произошли желательные для него перемены. Теперь решение всех дел поручалось совету из семидесяти граждан, составленному, в основном, из его приверженцев. На вакантные места в этом совете новые члены назначались гонфалоньером, должность которого всегда занимал кто-нибудь из людей, безусловно преданных Лоренцо. Совет семидесяти назначал на все должности, заведовал финансами. Естественно, он исполнял все пожелания Лоренцо, отдавал ему государственные деньги, в которых он при своей роскошной жизни постоянно имел надобность. Государственные долги росли, и часто приходилось производить финансовые операции дурного характера: насильственно понижались проценты государственного долга, отбирались деньги у благотворительных учреждений. В конце концов государственная казна сделалась едва ли ни личной собственностью Лоренцо.

Теперь Флорентийское государство было республикой только по названию — практически Лоренцо обладал властью суверенного монарха. Был принят закон, согласно которому каждое покушение на жизнь и благополучие Лоренцо рассматривалось как «оскорбление величества» и каралось жесточайшим образом. Но, к чести Лоренцо, свою неограниченную власть он употреблял не только на удовлетворение собственных нужд, но во многом к вящей пользе и славе государства. Он покровительствовал искусству, литературе, науке, так что его эпоха напоминала времена Перикла и Августа. Благодаря его уму и военному счастью, государство пользовалось безопасностью. Междоусобицы, от которых страдали многие города Средней Италии, показывали флорентийцам, что они должны дорожить спокойствием, которым пользуются под управлением Лоренцо, и они безусловно повиновались ему.

Лоренцо страдал подагрой; эта болезнь усилилась до того, что он перестал лично заниматься государственными делами, жил в своих загородных дворцах или ездил лечиться на минеральные воды. Теперь его любимым обществом стали ученые. Чувствуя приближение смерти, он пригласил к себе знаменитого проповедника Джиролано Савонаролу, бывшего тогда настоятелем доминиканского монастыря Св. Марка во Флоренции. Биографы Лоренцо говорят, что он исповедовался у Савонаролы и что, выслушав его, последний произнес речь, в которой убеждал его возвратить флорентийцам свободу и отдать законным владельцам все несправедливо приобретенное имущество; что Лоренцо с досадой отвернулся, и Савонарола ушел, не дав ему отпущения грехов.

В начале 1492 года болезнь Лоренцо приняла опасный характер; появилась изнурительная лихорадка, силы больного быстро таяли. 8 апреля он умер в своем загородном дворце в Кареджи. Флорентийцы очень сожалели о смерти Лоренцо, которому было только 44 года. Итальянские государи и города отправили послов во Флоренцию передать гражданам сочувствие их печали. Флорентийцы говорили, что это предвещает бедствия государству, лишившемуся мудрого правителя. И не ошиблись. Макиавелли справедливо замечает: «…едва лишь Лоренцо испустил дух, снова стали давать всходы те семена, которые, — ведь теперь некому было их задавить, — и были, и доныне продолжают быть столь гибельными для Италии».

* * *

В 1494 году пятидесятитысячное французское войско во главе с королем Карлом VIII вторглось на территорию Италии. Когда оно подошло к Флоренции, сын Лоренцо — Пьеро Медичи в результате восстания был изгнан из города и там установилась республика, которую возглавил Савонарола. Но уже в 1498 году Савонарола был схвачен, осужден и сожжен как еретик.

Поход Карла VIII явился лишь началом длительных итальянских войн, приведших Италию в XVI веке к разорению, экономическому упадку и окончательному закреплению ее политической раздробленности.

Открытие Америки и путей в Индию в конце XV века нанесло новый сокрушительный удар по Италии, уничтожив ее торговое преобладание.

Деяния рода Медичи во Флоренции стали историей. Историей поучительной, так как этому роду удалось среди множества врагов и заговоров не только сохранить, но и приумножить свое влияние в этом городе. Причем приумножить настолько, что Лоренцо Медичи можно было считать полновластным монархом этого города-государства.

 

Заключение

В 1492 году Христофор Колумб открыл Америку. Средние века на этом заканчиваются, наступает Новое время. Но нас, уважаемый читатель, ждет рассказ о других героях тайной войны Средних веков, поскольку велась она не только на территории Византийской империи и Европы, но и в арабском мире, и Индии, и в Китае, и в Японии, и в государстве монголов, и в Османской империи. Об этом пойдет речь в следующей книге.

Ссылки

[1] Предводитель германской дружины, который с 456 по 472 г. фактически управлял Западной Римской империей, назначая и смещая императоров, как марионеток. (Здесь и далее примечания автора.)

[2] Военачальника.

[3] Жители Восточной Римской империи называли себя не византийцами, как их обычно называем мы, а ромеями, т. е. римлянами.

[4] Как мы уже знаем, «греческий огонь» был изобретен в VII в., а император Константин царствовал в IV в.

[5] Власть королей-вождей в то время в значительной степени ограничивалась нормами военной демократии. Если король нарушал права соплеменников, его могли лишить власти и изгнать.

[6] Каждый год 1 марта весь франкский народ должен был предстать перед королем для осмотра оружия. Эти весенние сборы стали называться Мартовскими полями.

[7] Сигиберт Хромой — король рипуарских франков. Его резиденцией был Кельн.

[8] Это племя расселялось в верховьях Рейна.

[9] Исторические источники не рассказывают, как именно.

[10] Теперь церковь Св. Женевьевы.

[11] По христианским законам женщина не может состоять в браке с человеком, детям которого она приходится крестной матерью.

[12] С ней он сочетался по обычаю древних германских вождей, не освятив брак по христианскому обряду.

[13] Теодоберт, старший из сыновей Авдоверы, погиб в войне Хильперика с Сигебертом.

[14] Юноша потерял право носить оружие и быть наследником престола.

[15] То есть король Австразии, сын Брунгильды.

[16] Хлотаря, родившегося в 584 г.

[17] В исторических источниках существуют разногласия по поводу возраста Брунгильды. По другим данным, ей к моменту казни было уже около восьмидесяти.

[18] Venetus (лат.) — голубой, лазоревый.

[19] Prasinus (лат.) — светло-зеленый

[20] Христианское учение, возникшее в Византии в V веке. Монофизиты утверждали, что у Христа одна природа, в которой божественное начало поглощает человеческое. Монофизиты были осуждены на Халкидонском соборе в 451 году.

[21] Дим — собирательное название политических партий.

[22] Разделяй и властвуй (лат.).

[23] Гражданский правитель Константинополя (префект), подчинявшийся непосредственно императору.

[24] Воины особого отряда императорской гвардии.

[25] Это было деревянное здание, на этом месте позднее Юстиниан построил каменный знаменитый собор Св. Софии.

[26] Один из прославленных полководцев Юстиниана, о нем речь пойдет в одной из следующих глав.

[27] Мелкая византийская монета.

[28] Следует добавить, что окончательно Африка стала частью Византийской империи только в 548 г.

[29] Арианство — течение в христианстве в IV—VI вв., названо по имени основателя — священника Ария. По мнению ариан, Иисус сотворен,не равен Богу, не обладает той же сущностью и не является безначальным. После II Вселенского собора в Константинополе (381 г.) арианствостало считаться ересью. Однако вандалы были обращены в христианствоименно арианского толка еще до вторжения в римские земли.

[30] Эти сведения приводит византийский историк Прокопий Кессарийский.

[31] В городе начался голод, и осажденные стали есть траву.

[32] Битва при Адрианополе произошла 9 августа 378 года. Всадники вестготов убили восточно-римского императора Валента и наголову разбили его пехоту. Битва явилась предзнаменованием появления новой военной стратегии, опирающейся на конницу.

[33] Думается, Прокопий все же преувеличивал.

[34] Хосров после взятия Сурона предложил Кандиду выкупить у него 12 тысяч пленных. Кандид согласился выплатить условленную сумму в течение года, дав самые страшные клятвы и избрав себе следующее наказание: если он не отдаст деньги в установленный срок, то заплатит вдвое больше и как нарушитель клятвы перестанет быть священнослужителем.

[35] Германское племя, до этого жившее на левом берегу Эльбы, затем переселившееся на Дунай в Паннонию — римскую провинцию на месте современной Венгрии.

[36] Юстин II сменил на императорском троне Юстиниана.

[37] Лангобарды в свое время помогли Нарсесу в войне против готов и франков.

[38] Подразделение византийской армии численностью 300—400 чел.

[39] Численность меры составляла 6000—7000 чел.

[40] Таким образом, Кекавмен дает иное, чем Маврикий, название византийских разведчиков. Однако сочинения Маврикия и Кекавмена отделены по меньшей мере четырьмя столетиями.

[41] Он был в то время властителем в этой местности, соседней с Византийской империей.

[42] Ее исторический труд «Алексиада» дошел до наших дней.

[43] Правитель норманнского королевства в Сицилии, один из главныхучастников Первого крестового похода.

[44] Отец Боэмунда.

[45] Об этом рассказывает испанский писатель, мавр по происхождению, Тарик ибн-Нагиб, живший в IX в.

[46] Она до сих пор носит его имя — Гибралтар.

[47] Тарик ибн-Нагиб называет цифру 100 тысяч человек.

[48] Эта маленькая речка теперь зовется Саладо.

[49] Евреи возмутились по всей Испании и помогали мусульманам.

[50] Возможно, Муза был знаком с трюками с переодеванием, которые проделывал Ганнибал перед галлами после своего перехода через Альпы. Об этом было подробно рассказано в первой книге автора «Тайная война в Древнем мире».

[51] Византийский император в 1078—1081 гг.

[52] Византийский император в 1071—1078 гг.

[53] Их мятеж относится к концу X в.

[54] Синклитики — высшая византийская знать.

[55] Михаил VI Стратиотик — византийский император. Правил в середине XI в.

[56] Византийский император в 1057—1059 гг., основатель династии Комнинов.

[57] Византийский император, правил в 813—820 гг.

[58] Правил после смерти Льва V в 820—829 гг.

[59] Его главный труд «История».

[60] Византийский император в 959—963 гг.

[61] Арабский историк Ибн-Ал-Атир излагает другую версию. «И послала она к Цимисхию и условилась с ним, что он придет к ней в одежде женской, и с ним еще несколько человек, а она скажет своему мужу, что к ней пришли в гости несколько ее родственниц».

[62] Правил с 1025 по 1028 г.

[63] Ему самому ко времени женитьбы было уже 60.

[64] Другие византийские источники сообщают, что Роман заболел, отравленный евнухом Иоанном — братом Михаила. Уже больного его потчевали медленным ядом Зоя и Михаил.

[65] Она стала соправительницей своей сестры в 1042 г., еще до заключения брака между Зоей и Константином.

[66] Кажется уместным снова напомнить, что жители Восточной Римской империи называли себя не византийцами, как их обычно называем мы, а ромеями, т.е. римлянами.

[67] Правил в 474—491 гг.

[68] Оттон I, Великий (912—973) — император Священной Римской империи (с 962 г.), король Германии (с 936 г.).

[69] Позднее стал патриархом.

[70] Крупная византийская денежная единица.

[71] В 800 г. Римский папа Лев III увенчал Карла Великого императорской короной.

[72] Название этого города, принятое в русской картографии, не совпадает с тем, что дается в русском переводе «Песни о Роланде». Там город и замок, который сделал своей резиденцией Карл Великий, называется Аахен (Aachen).

[73] Дело было не только в своевременном бегстве Отгона, но также и в том, что вельможи лотарингского герцогства не имели желания становиться подданными французского королевства.

[74] Он был не только королем германцев, но и императором Священной Римской империи.

[75] Т. е. «Тедеум» — благодарственная молитва.

[76] Графство Парижское называлось также герцогство Франция.

[77] Непосредственные владения французского короля ограничивались тогда Ланом и его окрестностями.

[78] Мать Лотаря — Гедвига — была сестрой короля Оттона I — отца Оттона II, а Гуго Капет приходился Лотарю кузеном.

[79] Уровень медицинских познаний Рикера соответствовал тому времени.

[80] Кому выгодно? (лат.)

[81] Клятва давалась герцогу потому, что именно он был опекуном молодого короля.

[82] В то время законы наследования еще не определились окончательно. У Карла оснований на то, чтобы стать королем, было не больше, чем у других. Их могло бы быть больше, если бы Людовик при жизни назначил его своим преемником, но этого не произошло.

[83] Как ни расценивать дальнейшие действия Адальбера, не стоит забывать, что Карл был самозванцем, оспаривающим права законно избранного и признанного короля, а Арнульф — клятвопреступником.

[84] Расстояние по прямой между Санлисом и Ланом — 86,5 км.

[85] Эдуард не зря прозван «Исповедником». Став королем, он женился, однако дал обет воздержания и вроде бы соблюдал его до самой смерти. Так что детей у него не было.

[86] Норманны назначались на важнейшие как светские, так и духовныепосты в государстве, что, конечно, вызывало недовольство.

[87] В то время Гарольду было не менее 40 лет.

[88] Из иных свидетельств следует, что Вильгельм получил клятву у Эдуарда, когда посетил его — своего кузена — в 1051 году. Эдуарду в то время было около 50 лет.

[89] По всей Англии в это время распространялись страшные предсказания и пророчества.

[90] Римская церковь не признавала его в этом сане.

[91] Будущий знаменитый папа Григорий VII, один из выдающихся церковных деятелей Средневековья.

[92] То есть Нормандии.

[93] Главный помощник короля или герцога по гражданскому и судебному управлению.

[94] Гарольд разгромил войска норвежского короля Гаральда и своего мятежного брата Тостига в битве при Стамфорд-Бридже.

[95] Гарольд любил ее еще до того, как стал королем.

[96] Конечно, не обошлось и без обиженных. Евстахий, граф Булонский, который спас Вильгельма при Гастингсе, был раздосадован тем, что не получил Дувра.

[97] Право назначать на церковные должности.

[98] Вильгельм был известен своей тучностью.

[99] То есть становится участником крестового похода.

[100] То есть император Алексей Комнин.

[101] Византийцы всех иноплеменников называли варварами.

[102] Имеется в виду Константинополь.

[103] По свидетельству средневекового хрониста Вильгельма Тирского, он долго колебался, но, неожиданно узнав об измене своей жены, решил привести в исполнение этот план.

[104] Первым было графство Эдесское.

[105] По свидетельствам хронистов, крестоносцы вынуждены были питаться человечиной.

[106] Так в то время на Востоке и в Византии называли крестоносцев.

[107] За это время Боэмунд сумел настолько втереться в доверие к вельможам Далимана, что они даже предложили ему стать их королем.

[108] Французы вступили на «стезю Господню» месяц спустя после выступления германцев.

[109] Ричард, воспетый хронистами и поэтами за благородство, великодушие, мудрость и прочие качества, на деле ими не обладал. Во время сбора средств на Третий крестовый поход он как-то заявил, что продал бы самый Лондон, найдись для него настоящий покупатель.

[110] Об этих средневековых киллерах подробнее будет рассказано в следующей книге.

[111] Французский король был только номинальным сюзереном своего более могущественного вассала — английского короля.

[112] Правда, современные исследователи эпохи крестовых походов (например, М.А. Заборов) считают, что Генрих VI выпустил Ричарда из плена, чтобы с его помощью обессилить становящуюся опасной Францию.

[113] Византия покровительствовала пизанским и генуэзским купцам.

[114] Марка — монета (золотая или серебряная) весом 8 унций (227 гр.).

[115] Собирались деньги среди самих участников крестового похода, следовательно, они вполне могли поставить сумму выплаты в зависимость от количества крестоносцев.

[116] Особенно хочется отметить труды советского исследователя М. А. Заборова, посвященные истории крестовых походов.

[117] Приводим ее в изложении непосредственного участника событий и историка Четвертого крестового похода Жофруа Виллардуэна.

[118] То же, что и Задар.

[119] Т. е. венецианцы.

[120] Крестоносцев.

[121] Алексей обязался выплатить 200 тысяч марок серебром.

[122] Т. е. подчинить греческую православную церковь католической.

[123] Храм Св. Софии.

[124] Никейская империя как независимое государство возникла на обломках Византии в северо-западной части Малой Азии в 1208 году.

[125] Иннокентий III (ок. 1160—1216) — понтифик с 1198 года.

[126] Фридрих II Гогенштауфен (1194—1250) — король Германии с 1196 года, король Сицилии с 1198 по 1212. Император Священной Римской империи с 1215 года. До совершеннолетия от его имени правил папа Иннокентий III.

[127] При папском дворе говорили, что он поклялся сделать Папу нищим, а храм Святого Петра превратить в конюшню.

[128] Римская курия подозревала его в неверии, ереси и даже тайной принадлежности к магометанству.

[129] В день свадьбы дочери Жан Бриеннский уступил желанию зятя и отказался от королевского титула, но его жена убедила Жана отречься от этой уступки и вновь принять королевский титул.

[130] На этом собрании высшего духовенства Григорий IX хотел избрать другого императора.

[131] Римский папа не преследовал ростовщиков-евреев в своих владениях.

[132] Сын Фридриха II — Генрих — выступил против отца, за что много лет провел в заключении, где и умер.

[133] Составители этой записки действовали по принципу: люди чаще всего верят большой лжи. Конечно, Фридрих II не был образцовым мужем, но уж никак не отравителем.

[134] Практически невероятно, чтобы Фридрих действительно был виноват в этом.

[135] То есть, император Священной Римской империи.

[136] Попытка обратить монгольского хана в христианство с самого начала была сомнительной, если исходить из реальных возможностей и истинного положения дел в Монголии.

[137] Татарами здесь названы монголы.

[138] Этот поход монголов против христианского Запада так и не состоялся.

[139] Посольство находилось в ставке хана Мунке недолго, всего три месяца, а затем было отправлено в столицу Монголии — город Каракорум.

[140] Французский писатель Морис Дрюон назвал его «Железным королем», и это прозвище кажется более точным.

[141] С французского духовенства король требовал суммы, составлявшие пятидесятую часть ценности всего движимого и недвижимого имущества церкви, оставлял незамещенными вакантные церковные должности, чтобы брать в казну их доходы.

[142] Такие фальшивые папские буллы и вымышленные ответы на них короля, составленные легистами, распространялись по всей Франции. Очень многие принимали их за чистую монету.

[143] Филипп IV установил прецедент обращения с апелляцией на папские решения ко вселенскому собору, который ставился таким образом выше папы. Эта идея, по-видимому, была подана легистами.

[144] Символ французского королевского дома.

[145] Будущий Папа в известной мере должен был подтвердить предыдущие постановления Бенедикта XI.

[146] Гроссмейстер ордена тамплиеров был сожжен в Париже 18 марта 1313 года. Расправа с тамплиерами — знаменитый процесс, затеянный и выигранный Филиппом с помощью легистов.

[147] По имени чешской столицы Праги, ставшей в то время благодаря гуситскому движению своего рода символом борьбы с королевской или императорской властью вообще.

[148] Он оставил нам свой труд, который называется «Мемуары».

[149] Коммин, действительно, в это время находился на службе у Карла Смелого, а затем перешел на сторону французского короля.

[150] Половину этих денег Балю присвоил себе. Король позже узнал об этом от Коммина, который не получил ничего, и кардинал попал в опалу.

[151] Составленный текст договора почти полностью повторял условия мира, подписанного королем в 1465 г.

[152] Эти подробности известны нам от Коммина.

[153] Представители трех сословий: духовенства, дворянства, горожан.

[154] Современная историческая наука во многом реабилитировала Кампобассо. Коммин чрезвычайно усугубляет его вину для того, чтобы оправ дать собственную измену Карлу Смелому.

[155] Людовик вплоть до своей смерти платил швейцарцам, и сумма этих выплат достигала 1 млн. флоринов.

[156] Переговоры проходили еще до смерти герцога Бургундского в 1477 г.

[157] Коммин был лучшим дипломатом школы Людовика XI, не только усвоившим его наставления, но и сохранившим их для нас.

[158] Круглые сторожки, крыши которых напоминали своей формой хохолки воробьев.

[159] Продолжалась с перерывами с 1337 по 1453 г.

[160] Мелкие и средние феодалы, разбогатевшие крестьяне и горожане, получившие дворянские звания. «Новое дворянство» было тесно связано с рыночными отношениями.

[161] Династия английских королей, правила с 1154 по 1399 г. И Йорки, и Ланкастеры восходили к этой династии.

[162] Королевская династия Йорков представлена только тремя короля ми и продержалась на престоле с 1467 по 1485 г.

[163] Наследником короля Людовика XI.

[164] Ему было тогда двенадцать лет.

[165] В жилах жены Эдуарда IV, Елизаветы Вудвилл, смешалась как благородная, так и простая кровь. Мало того, до брака с королем она была молодой вдовой рыцаря из числа сторонников Ланкастеров. Она родила Эдуарду двух сыновей, один из которых и должен был стать королем.

[166] Томас Мор (1478—1535) — английский политический деятель, гуманист, писатель. Автор «Истории Ричарда III».

[167] То есть вдова короля, королева Елизавета.

[168] Любовница покойного короля Эдуарда IV.

[169] Ему было 27 лет. Он был человеком слабого здоровья, но твердого характера. Ланкастерская партия считала Генриха Тюдора наследником прав ланкастерской династии.

[170] Род Стенли являлся весьма богатым и имел большое влияние на западе Англии, т. е. в Уэльсе.

[171] Так же называлось высшее правительственное учреждение Флоренции.

[172] Область в Италии.

[173] Партия, представлявшая интересы торгово-ремесленного населения. Богатые купцы, владельцы мастерских и банковских контор составляли крыло «жирных» пополанов, мелкие торговцы и ремесленники — «тощих» пополанов.

[174] Приор — выборный глава ремесленной или купеческой гильдии.

[175] Гонфалоньер — глава городского магистрата.

[176] Все эти подробности мы находим в «Истории Флоренции» Никколо Макиавелли, последние книги которой посвящены правлению рода Медичи во Флоренции.

[177] Сюда вошли и аристократы, вовремя переметнувшиеся в лагерь Медичи и предавшие Альбицци.

[178] Начальник наемного отряда.

[179] Договор об условиях оплаты и действиях отряда кондотьера.

[180] Дочерью римского князя Орсини.

[181] Они были найдены через несколько дней в одной из церквей и растерзаны толпой.

[182] Жители города Перуджи.

[183] Еще один участник заговора, юноша образованный, но честолюбивый и любитель всяких перемен, по словам Макиавелли.

[184] Здесь Макиавелли имеет в виду самого Франческо Пацци.

[185] Бандини бежал в Константинополь. Султан Мухаммед II выдал его Лоренцо. Повешен 29 декабря 1479 года.

[186] Область в Италии.

[187] Один из многочисленных племянников Якопо Пацци.

[188] Будущий папа Климент VII.

[189] Запрещение духовенству проводить богослужение в церквях.

[190] Макиавелли имел здесь в виду начавшуюся войну с Папой и неаполитанским королем.

Содержание