В ноябре того года, когда Эльзе Бауэрс исполнилось четырнадцать лет, у полусгнившего столба изгороди был найден мертвым работник, которого на время жатвы нанял Дэл Уитни. Ствол дерева, который он вырубил вблизи ручья и принес сюда, чтобы поставить его вместо старого, лежал на земле рядом с трупом.

– Уж положен человеку предел в его жизни, а дальше ни-ни! – заметила старая Сара Филлипс во время своего дневного визита к Бауэрсам в ближайшее воскресенье. – Ай-ай-ай! Яко тать в нощи, как говорится. Да это так и есть, так и есть.

– Иосафат! – послышался из гостиной внезапный возглас дяди Фреда, сидевшего там за столом, и вслед затем раздался громкий хохот Стива Бауэрса. Господь, как доказывал отец Эльзы, не вменит человеку в вину, если он играет в карты по воскресеньям только потому, что слишком устает в остальные дни. Дядя Фред и отец большую часть воскресного дня проводили за игрой в пинокль. Накрывавшая на стол Эльза приостановилась на минуту и заглянула через дверь в гостиную. Отец откинулся на спинку стула и заливался смехом, глядя на дядю Фреда, который тихонько тряс головой и что-то мрачно бормотал, тасуя карты. А с кухни доносился писклявый голос Сары Филлипс, и ее старческое бормотание о смерти и о печальных событиях, которые подстерегают человека на его жизненном пути.

Как легко жизнь принимает праздничный вид, думала Эльза, вопреки бормотанию бедной старой Сары; вопреки тому, что там, у гнилого столба, целый день лежал человек, которого смерть застигла в разгаре работы; вопреки бесчисленным скорбям, которые так или иначе время заставляет забывать. Да вот, к примеру, тот ужасный августовский день четыре года тому назад, когда Эльза с утра до вечера боялась, что Риф никогда не проснется от забытья, в которое он впал после посещения доктора Олсона. Острое страдание того дня с течением времени постепенно смягчилось и могло бы быть совсем позабыто, если бы последней весной не напомнило о нем выражение глаз Рифа, когда он сообщил, что Бэлис Кэрью избран для произнесения прощальной речи от лица всего класса, кончавшего через месяц высшую школу в Гэрли. Эта честь, по всей справедливости, должна была принадлежать Рифу, а отнюдь не Кэрью. Выражение, которое Эльза уловила в глазах Рифа, не говорило ни о разочаровании, ни о зависти. Это было то же самое выражение, какое она подметила более четырех лет тому назад, когда Риф, уезжая в поле, взял из рук отца вожжи и попробовал править лошадьми, но через минуту должен был отказаться от этого, потому что не мог править телегой своей единственной рукой, тем более, что это была левая рука.

– Ах, если бы у меня были обе руки! – сказал он тогда, и это было все.

И вот тогда-то Эльза и подметила какое-то особое выражение в его глазах. То же самое было и теперь, когда он сообщил им о чести, выпавшей на долю Бэлиса Кэрью. Когда он рассказал об этом, все замолчали, и Эльза, внимательно наблюдавшая за ним, угадала, что он беззвучно прошептал в этот миг: «Ах, если бы у меня было две руки!». Но сейчас, когда Риф находился далеко, в юридической школе в Миннеаполисе, и это печальное воспоминание уже затуманилось.

Сейчас был воскресный ноябрьский вечер, с холодной телятиной и тыквенным пирогом на ужин, с игрой отца и дяди Фреда в пинокль в гостиной, и, несмотря на отсутствие чего-либо особенного, дом сиял и полнился бодрой жизнью. Он как будто хотел сказать: «Вот стою я здесь среди степей – четыре стены да крыша – и укрываю и согреваю человеческие существа, защищая их от ночного мрака и сурового ветра, дующего с желтеющих пустынь запада!». На стол была постлана белая скатерть, вместо другой, с красными полосами. Это значило, что сегодня воскресенье, и что в доме гостья, хотя бы только старая Сара Филлипс. По случаю праздника Эльза поставила также и хрустальную вазочку для варенья – она сказала как-то Лили Флетчер, что вазочка эта хрустальная, а теперь почти поверила в это сама, – положила и серебряную ложечку с замысловатой ручкой, ложечку, которую преподнесли в футляре, вместе с двумя другими, матери Эльзы во время прощального вечера в честь ее отъезда из Айовы.

В дверях появилась мать и бросила на стол одобрительный взгляд.

– Эльза, а воды-то на стол! сказала она, и в ее голосе звучали живость, веселье и удовлетворенность хозяйки.

– Стив, Фред, пожалуйста! – крикнула она. – Садитесь, миссис Филлипс! Иди же, Леон! Эльза, сними картошку с плиты.

Говоря это, мать поворачивала жестяной рефлектор на стенной лампе так, чтобы свет падал прямо на стол. Эльза уже давно перестала находить удовольствие в созерцании своей физиономии в кривом зеркале рефлектора, но Леон все еще строил гримасы, смотрясь в него.

– Принеси-ка сюда лампу из гостиной, папаша! – сказала миссис Бауэрс. – Не понимаю, почему бы нам не освещать прилично нашу комнату по воскресеньям?

Иногда в голосе миссис Бауэрс звучала жалобная нотка, как будто она ожидала только неохотного исполнения желаний со стороны тех, к кому она обращалась.

Наконец, все уселись, и Леон с видом жертвы произнес молитву, торопливо и глухо бормоча слова. После этого отец Эльзы начал снова посмеиваться, указывая дяде Фреду его ошибки в игре. Дядя Фред был совсем подавлен своим поражением. Он тряс головой и, как заметила Эльза, казался очень старым и усталым. Как бы его тоже не нашли в один прекрасный день мертвым в поле или около столба изгороди над неоконченной работой.

– Говорят, будто Флоренс Кэрью в январе выходит замуж за Мейлона Брина, – сообщила старая Сара Филлипс.

Стив Бауэрс перестал изводить дядю Фреда и прислушался к сплетням старухи.

– Флоренс Кэрью выходит замуж за банкира? – с изумлением воскликнул он. – Как так? Да ведь Флоренс еще девочка!

– Достаточно взрослая, мне думается, – перебила его мать Эльзы. – Года на два старше Бэлиса, а ему… – обернулась она к Эльзе.

– Девятнадцать, – подсказала та.

– Да, я знаю это, – произнес отец, – да Мейлону-то Брину за сорок, черт возьми!

Мать Эльзы улыбнулась кривой, жесткой улыбкой и сказала:

– Стив Бауэрс, ты никогда не допускаешь, что другие люди могут действовать не так, как ты. Кэрью умеют выдвигаться в свете, и если Сет Кэрью выдаст свою дочь замуж за банкира из Сендауэра, то это все равно, что…

– Ух, маменька! – перебил отец. – Ты всегда говоришь так, как будто имеешь зуб против этих Кэрью. А какой вред они нам сделали? И, право, я желаю этому старому тунеядцу, Мейлону Брину, полного счастья, если только это правда…

– О, это правда, наверняка! – пропищала старая Сара.

Но Стив Бауэрс продолжал:

– Если бы я не получил ссуды от Брина этим летом, Рифу пришлось бы надсаживаться сейчас у нас на ферме, а не учиться в юридической школе в Миннеаполисе.

– В то время, как молодой Бэлис околачивается у себя дома, – заметила мать, и Эльза увидела, что приподнятое хлопотами об ужине настроение ее матери перешло теперь снова в недовольство жизнью.

– Да нам-то какое до этого дело? – возразил с легким нетерпением отец.

Дядя Фред уставился в свою тарелку, а затем, наморщив высокий и узкий лоб, сказал:

– Я подозреваю, что сегодня ранним утром кое-что важное произошло в большом доме, хотя, впрочем, это тоже не наше дело.

Отец украдкой взглянул на мать. Ему было решительно все равно, что бы ни пришло в голову Кэрью. И все-таки он спросил:

– Что такое? В чем дело, Фред?

– Утром я встретил на дороге их работника, Дэва Миллера, – продолжал дядя Фред. – Оказывается, мисс Хилдред уехала сегодня еще до рассвета в серой повозке по Гэрлейской дороге. А когда солнце взошло, она вернулась, и рядом с ней на сиденье сидел он, не способный…

– Он? Кто, Фред? – прервала мать Эльзы.

– Кто? – обернувшись к ней, ворчливо переспросил дядя Фред. – Да разве я не сказал, кто? Кто же это мог быть? Сет уехал в Миннеаполис, никто не знает зачем. И это не мог быть мальчик Сета, Майкл, потому что он не дома, а в школе. Точно так же и не молодой Бэлис. Так кому же быть, как не Питеру Кэрью?

– Ну, конечно! Что же случилось? – ахнула мать Эльзы.

– Да многое, я думаю, – решил дядя Фред. – Мисс Хилдред подцепила его где-нибудь на дороге в Гэрли и притащила домой. Дэв Миллер рассказывал, что сама Грэс, жена Питера, выскочила из дома и повела его в комнаты. Однако Дэв говорит, что Питера в прошлую ночь вовсе не было в Гэрли, потому что Дэв сам был там и не видел за весь вечер ни следа Кэрью. Можете сами строить какие угодно предположения.

Он значительно пожевал губами, перекосив свое худощавое лицо.

– К югу от Гэрли, бьюсь об заклад! – воскликнул, забываясь на миг, отец. – К югу, с этой сворой цыганских собак, бьюсь на доллар, с их…

– Прикуси-ка язык, папаша! – спокойно сказала мать.

Дядя Фред усмехнулся с видом человека, знающего, в чем дело, и продолжал:

– Уж будьте покойны, что он там побывал. Мало того, Грэс и Хилдред обе знают это и стараются скрыть. Сегодня утром все они были в церкви в Сендауэре – две старших и две младших. Дэв говорит, что когда они вернулись оттуда домой, Питер был на дворе и осматривал своих лошадей, и он был свеж, как только что снесенное яичко, как будто ничего худого и не было. Грэс и Хилдред подошли и поцеловали его, точно на свадьбе. Так вот и рассказывал Дэв.

Сара Филлипс перевела разговор на Нэта Брэзелла и Фанни Ипсмиллер, которые купили дом Нилса Лендквиста. Эльза слушала разговор, но его звуки терялись для нее из-за мыслей о Питере Кэрью и о темных намеках дяди Фреда на то, как этот Питер провел прошлую ночь. В сознании Эльзы Питер Кэрью постепенно вырос в мрачную великолепную фигуру, благодаря толкам о нем в доме вообще и за столом. Питер Кэрью был бронзовый и массивный, и, казалось, что он всегда смеется. Он ездил верхом, как никто другой в округе. Он часто проезжал верхом мимо Бауэрсов, направляясь в Стендауэр или в Гэрли. И всегда останавливался поболтать с кем придется. Однажды, когда Эльза бродила по канаве около дороги, Питер Кэрью показался на своем чудесном, нервном буром коне и крикнул: «Осторожнее, маленькая девочка, не то промочишь ножки!». Эльза посмотрела на него в упор и ответила: «Я и хочу промочить ноги!». Тогда он расхохотался и, удаляясь, помахал ей, все еще смеясь на славу. Эльза сгорала от стыда и злилась на свою глупость, когда обдумывала все наедине, но потом, когда она вспоминала о Питере Кэрью, ей казалось, что он лишь немного проскакал по дороге, а затем поднялся на воздух и помчался среди голубовато-белых кучевых облаков, которые были в тот день на небе.

В мрачный субботний день в конце ноября Эльза проезжала через Эльдерскую балку в старом бауэрском тарантасе. Вороны, собираясь черными зловещими стаями, каркали среди оголенных полей, и мертвые листья, тихие и плоские, поблескивали со дна дождевых луж и в канавах вдоль дороги. В начале осени мать Эльзы выписала из города вязальную машину в надежде снабжать своих соседей шерстяными чулками, носками и вязаными шарфами, чтобы иметь лишние деньжонки при поездках в Сендауэр или Гэрли. Прошел уже месяц с тех пор, как она объездила весь округ и переговорила с хозяйками. На сиденье рядом с Эльзой лежала коробка вязаных вещей, завернутых в белую бумагу. На свертках мать написала имена покупательниц, которым их нужно было доставить.

Мысль о том, что можно будет провести целый день среди соседей, нравилась Эльзе до тех пор, пока мать не сказала, что недурно было бы заехать к Кэрью и показать им образцы.

– В худшем случае они скажут «нет», – оборонительным тоном заметила при этом мать.

Но Эльза чувствовала, что именно так они и скажут, и боялась этого визита.

Девочка выехала из дому сейчас же после полудня. Она была тепло одета – в красном вязаном колпаке и овчинной куртке Рифа, потому что тарантас был открытый, без верха. В полях гулял сильный ветер, свежий и сырой от ночного дождя, носившийся холодными волнами в воздушном море. Когда налетали порывы этого ветра, Эльзе казалось, что рушится весь мир. В пустом поле торчали пучки засохшего тростника, они раскачивались и гнулись по ветру, а их верхушки, подобно флажкам, трепетали одиноким засохшим листочком. Всякий раз как лошади на минуту замедляли шаг на вершине бугра, Эльза поднимала голову и прислушивалась. Ее слух привык к звукам земли и воздуха, и сейчас она различила смутный шум полета. Это был полет дикой утки, уносившейся вместе с ветром.

Спустившись с бугра, она переехала по мосту через медленный, поросший рогозой ручей, а затем направилась по неровной дороге к дому, где жил доктор Петерсен, о котором говорили, что он ничего не умеет вырастить на своей ферме, кроме детей. Когда Эльза в этот ноябрьский день въехала в его двор, дети бросились ей навстречу, словно пробились прямо из этой каменистой земли около ворот, как поздняя, жалкая, заросшая плевелами жатва. Они были в длинных полотняных платьицах, потрепанных костюмчиках из одного куска ткани. Дети последовали за Эльзой к дому, молча уставившись на нее. Их было пятеро. А сколько их было еще в доме, трудно даже сказать! «Мои дети никогда, кажется, не дорастут до того возраста, когда от них мог бы быть прок!», – частенько жаловался доктор. А знакомые и не напоминали ему о том, что двое из его детей уже выросли, потому что эти двое покинули его и пошли по худой дороге. Миссис Петерсен подошла к двери и приняла пакет чулок со смущением и большим интересом. Она пришлет денег с одним из мальчиков, сказала она Эльзе, смотря на нее сквозь чуть-чуть приоткрытую дверь. Из-под передника выглядывал малыш с красной ссадиной под носом.

– Смотрите, как зима-то надвигается, а? – произнесла миссис Петерсен.

Как это было мило со стороны миссис Бауэрс, что она уступила чулки подешевле. Бог знает, сколько ей приходится покупать для семьи. Прямо, что воду лить в решето. Малыш засопел, потянув мокрыми ноздрями и верхней губой. Дверь закрылась.

У Мэгнюсонов и Флетчеров Эльза остановилась на минутку и поболтала с их девочками, своими сверстницами, о делах школы в Эльдерской балке, о празднике благодарения на следующей неделе, о новой учительнице, поступившей этой осенью в эльдерскую школу и об ее пенсне, которое все девочки примеряли при каждом удобном случае, Миссис Мэгнюсон заплатила за чулки и выразила надежду, что дождь, шедший этой ночью, был последним перед снегом. Нора Мэгнюсон показала Эльзе свое новое платье из шерсти в белую и черную клетку с красными шнурочками и красным якорем на рукаве. Хорошенькое, подумала Эльза, но это, вероятно, будет единственным платьицем маленькой Норы, которое ей придется носить этой зимой и в церковь и в школу. На половине и без того маленького земельного участка Мэгнюсонов, по словам соседей, ничего не росло.

На ферме Флетчеров Эльза остановилась подольше, чтобы поболтать с Лили и Клэрис. Лили она считала своей закадычной школьной подругой. Обе девочки Флетчер были миловидны. Они завивали волосы и ходили на танцы, хотя были только годом или двумя старше Эльзы. Из школы они возвращались в сопровождении мальчишек, зубоскалили с ними и обменивались секретными знаками. Одного из мальчиков Уитни исключили из школы в Эльдерской балке за какие-то неподходящие разговоры с девочками, услышанные учительницей. Теперь он ходил в школу в Сендауэр.

И вот снова дорога, снова порывы ветра и длинная груда серых громоздящихся у горизонта облаков. У одного из них голубовато-серая середина – это признак снега! Зима уже наложила на небо свою печать.

Теперь нужно поехать к Фанни Ипсмиллер, или, вернее, к Фанни Лендквист. Впрочем, по поводу последнего имени по соседству начали говорить что-то странное. Об этой самой Фанни Ипсмиллер отец и мать всегда таинственно шептались, когда им казалось, что Эльза может слышать их. Они все еще поступали так, хотя Риф сообщил ей вполне определенно, что Фанни попала к Нильсу через посредство брачного бюро, о чем знает вся округа. Существовали различные мнения по поводу того, почему Фанни вовсе не думала венчаться с Нильсом, но от нее самой люди слыхали, что она согласна содержать в порядке дом Нильса и воспитывать его подрастающего сына, но что она ни за что не выйдет замуж за такого тяжелого человека, каким оказался Нильс с первого же дня пребывания ее в его доме. И хотя Эльза при разговоре относилась к такому положению вещей лишь с некоторым удивлением, особенно когда об этом толковали в школе старшие девочки, тем не менее сейчас, сходя с экипажа и направляясь к двери дома Фанни, она почувствовала некоторую робость.

Фанни заказала матери Эльзы яркий желтый шарф. Увидев его, она воскликнула:

– Ах, какая прелесть! Это будет мне рождественским подарком от Нильса, вот оно как! А до сих пор он не должен и знать об этом.

Она от всего сердца рассмеялась раскатистым смехом, который, казалось, лился из каждой частички ее большого худощавого тела, и твердыми шагами направилась к зеркалу полюбоваться шарфом на своей шее. Через минуту она вернулась к Эльзе и бросила шарф на кухонный стол.

– А ты привезла чулки для маленького Нильса? – спросила она Эльзу.

Она нетерпеливо смотрела, покуда Эльза развертывала пакет, затем схватила чулки своими большими ловкими руками и напялила чулок на одну из них, растягивая швы и тщательно осматривая их. «Она смотрит на них голодным взглядом», – подумала Эльза.

Как раз в эту минуту вошел «маленький» Нильс, волоча ноги и пачкая безукоризненно чистый пол. Он был ровесником Эльзы, но ругался по-мужски и бросался камнями при возвращении из школы. Эльза всегда ненавидела его всей душой.

– Мне хочется есть, да! – произнес он грубо, отворил дверцу буфета и захлопнул ее, даже не заглянув внутрь.

– Сейчас, Нильси, сейчас, – торопливо ответила Фанни, – но посмотри-ка сюда! Посмотри, какие славные чулки связала тебе миссис Бауэрс. Теплые, добротные, толстые. Тебе, Нильси, милый, будет тепло в них.

– Я голоден, голоден! – был его ответ.

Фанни снисходительно улыбнулась и, взглянув на Эльзу, сказала:

– Я сама заеду к твоей маме с деньгами на будущей неделе.

Снова Эльза в дороге среди низкого серого тумана, стелющегося по бурой земле. Этот холодный туман, казалось Эльзе, проникал через ее тело и кровь все ниже и ниже, в плоть и кровь земли. Она прижала руки к бокам, а голову втянула в воротник. Жить в Эльдерской балке – значит бояться зимы. Между ней и Сендауэром жила беднота. Едва ли у многих было довольно одеял, чтобы укрываться от холода, или надежных, без разбитых стекол, окон для защиты от бури, или топлива в достаточном для долгих зимних ночей количестве, или теплой одежды, чтобы выйти во двор, когда нужно присмотреть за скотом. Все в этот день заметили близость зимы. Все те, кто отворял Эльзе дверь, чувствовали первое прикосновение холода. Эльза также принадлежала к ним, к этим жителям Эльдерской балки, она также жила их незаметной жизнью, тесно связанной с временами года, также ощущала дождь и засуху, жару и холод, полуденный ветер и тишину звезд. Жить в Эльдерской балке – значит ложиться зимой рано спать, чтобы не тратить дров и света, а летом смотреть сквозь нежные узорчатые листья зарослей лебеды в чудесную синеву и грезить о Средиземном море, Бенгальском заливе и проливе Магеллана…

Эльза поравнялась с домом Нэта Брэзелла, «бараком», как называли его в народе. Это было низенькое строение, длинное и узкое, с тонкими печными трубами, крытое толем с перекрестными планками. Эльза боялась этого места. Ее мать ходила к миссис Брэзелл предложить свое вязанье, но та лишь жутко глянула на нее своими выпученными от какой-то горловой болезни глазами и заявила, что у нее нет денег на такие вещи. Мать поспешила уйти, боясь, что еще встретит самого Нэта Брэзелла или его собак. А у него был хороший земельный участок, и молодой Нильс Лендквист говорил как-то в школе, что, когда Нэт Брэзелл однажды закапывал за домом отбросы после убоя скота, он заодно зарыл целый мешок золота. Никому бы и в голову не пришло там порыться!

Еще один мостик, не особенно надежный, пересекал речку, протекавшую посредине Балки. В этом пустынном и грязном месте Эльза испытывала страх и волнение. Ветер дул здесь тише из-за сухих тростников и сучковатых пней, угрюмых и гнилых, но зато в воздухе стоял острый запах болотной воды. Летом здесь был благоухающий приют для краснокрылых дроздов, зимородков и куликов, а однажды Эльза и Риф видели, как ястреб упал в тростники, точно взмах косы, и снова поднялся вверх с водяной крысой в когтях. Воздух, густой и непрозрачный, казался более темным среди причудливой заросли тростников и нелепо искривленных древесных корней. Вода отливала прозрачным янтарем, и глубоко внизу можно было разглядеть мягкое черное речное дно, где извивались гнилые корни. Эльза заметила дикий виноград, вившийся вокруг упавшего голого ствола; несколько засохших гроздьев все еще держались на стеблях. Немного дальше из желтого полумрака вылетела и скрылась из виду водяная птица, блеснув изнанкой крыльев.

Наконец Эльза выехала из Эльдерской балки и повернула на юг, к сказочным владениям Кэрью. Они также, пожалуй, скажут: «А что-то похоже на зиму!», но подумают при этом о своих красивых, блестящих санях с черной медвежьей полостью на красной суконной подкладке.

Эльзе казалось, что следы лета еще видны на земле Кэрью. Вон там, на выгоне, виднелась неувядшая трава, а в пруду отражалось как будто более солнечное небо. Вот и ярко-зеленая крыша белого дома, возвышающегося над покрытой травой террасой, казалась жизнерадостным существом, не убоявшимся осенней смерти. Из-за дома почти не видно было хозяйственных построек. Их закрывали с севера и терраса, и изгородь из ельника, и деревья питомника, порядочно разросшиеся около дома. Люди в округе уже стали назвать этот дом «усадьбой Кэрью», а сендауэрский «Рожок» писал о нем, как о «достопримечательности здешних мест». Дом представлял собой большую постройку из белого кирпича, довольно безобразную, по мнению Рифа. Но Эльзе дом внушал почтение.

Она въехала в аллею между двумя рядами молодых вязов, которые со временем должны были образовать кудрявый и тенистый свод между домом и дорогой. Затем она слезла с тарантаса, поднялась на террасу и прошла по лужку, где кружилось несколько пожелтевших листьев и где ее поразил маленький фонтан и бассейн вокруг него с розовыми раковинами и блестящими камешками на дне. Сад с полотняным навесом над качелями, где сухие дубовые листья шуршали на пустом сиденье, вызывал в ней чувство благоговения.

Она знала, для чего предназначен большой медный молоток в виде головы монаха. Об этом ей толковал Риф. Она стала у двери, прижимая под мышкой коробку с шерстяными чулками, и слушала, как отдавался эхом внутри дома удар молотка, множась нарастающими волнами звука. К двери подошла Ада, младшая из детей Сета Кэрью, ровесница Эльзы. Несколько мгновений она присматривалась к ней, потом с тихой улыбкой пригласила войти в дом.

Девочка последовала за ней в сказочную гостиную, где женщины Кэрью пили сейчас чай перед камином. Фермеры из окрестностей Сендауэра редко говорили о женщинах Кэрью без того, чтобы не упомянуть, что те постоянно пили чай среди дня, каковое занятие фермерам казалось мало пригодным для серьезных женщин, особенно для тех, кто живет на ферме. Когда один из фермеров завел об этом разговор с мисс Хилдред, та заметила ему, что Кэрью были настоящими англичанами уже одно или два поколения тому назад, и что если этого аргумента недостаточно, все равно женщины Кэрью могут сколько угодно распивать днем чай, не давая в этом отчета никому постороннему. Хотя Эльза и знала об этом обычае, она все-таки почувствовала себя смущенной и робко присела на краешек стула.

Она кое-как объяснила причину своего посещения, развязывая закоченелыми пальцами веревку на своей коробке и обращаясь к мисс Хилдред, в блестящих глазах которой всегда было что-то ласковое, как бы ни была она резка и прямолинейна в своих разговорах. Но Эльза не могла не замечать на себе с первой же минуты пристальных взглядов остальных женщин: жены Питера Кэрью, брата Сета, мисс Флоренс, которая должна была в январе выйти замуж за Мейлона Брина, и Ады. Эльзе ни разу еще не приходилось видеть их всех вместе и сейчас эффект этого зрелища подавлял ее. Она старалась представить себе, что должен чувствовать человек, которому пришлось бы всегда, изо дня в день, жить под этими испытующими взглядами. Это было бы достойным наказанием за самый тяжкий грех.

Когда Эльза вынула и разложила на виду пару чулок, первой отозвалась жена Питера Кэрью. Она подперла щеку своей мягкой рукой и воскликнула:

– Ой, ой, ой! Да разве нам нужны такие толстые чулки!

– У меня в ногах щекочет, когда я смотрю на них! – заметила Флоренс.

А маленькая Ада, переводя свои синие глаза с Эльзы на чулки и обратно, спросила:

– А вы сами носите такие чулки, Эльза?

– Шш! Да пожалейте же ребенка! Поди сюда, милая, выпей чашку чаю и обогрейся, прежде чем пуститься в обратный путь.

Эльза отложила в сторону свою коробку и приняла чашку из рук Хилдред. В этой комнате, где стояла нестерпимая жара, ей пришлось услышать удивительный разговор, неожиданно вызванный ее прибытием. Кэрью принялись толковать о своих ногах.

– У женщин Кэрью всегда были красивые ноги, – заявила Хилдред и, словно желая придать вес своим словам, вытянула ногу на красной плюшевой подушке, лежавшей на полу у ее стула. Она скромно приподняла юбку и показала свою бутылкообразную икру с очень тонкой лодыжкой. Флоренс и Ада ревностно обнажили свои ноги той же семейной формы, и затем все трое взглянули на жену Питера Кэрью. Та подняла свою шерстяную юбку и выставила вперед изящную ножку.

– Отличная нога, Грэс! – одобрительно воскликнула Хилдред. – Нога Кэрью! Я заметила это в первый же день, когда Питер ввел вас в дом. Но, должна признаться, я была несколько удивлена. При таком сложении, как у вас, ноги обычно некрасивы.

Ада указала на стройные ножки Эльзы, которые та убрала под стул, и сказала:

– Вот у Эльзы они идут не так, как следует. Не правда ли, тетя Хилдред?

Эльза вспыхнула, но слегка выставила в бок одну ногу, чтобы показать, что ее мало трогает это замечание.

Когда, наконец, Эльза собралась уходить, она почувствовала, что никогда в жизни у нее не было такого неприятного получаса. К тому же, выйдя из дому, она спохватилась, что оставила свой пакет в этой жаркой, богато обставленной гостиной, и ей пришлось повернуть обратно и еще раз ударить о дверь страшной головой монаха.

Уже усевшись в тарантас, она увидела Бэлиса Кэрью, который ехал верхом по аллее молодых вязов на коне, похожем на коня Питера Кэрью, и очень напоминал последнего. Она испугалась. Заторопилась. Бэлису было уже девятнадцать лет, он стал совсем взрослым. Бэлис вырос за последний год, и Эльза заметила, что он больше не был похож на малину, хотя на щеках его играл легкий румянец, свойственный всем Кэрью. Он выпрямился и снял перед Эльзой шляпу. Что-то в его движении невольно не понравилось Эльзе. Зачем он совсем снял шляпу? Риф и Леон так не поступили бы.

– Здравствуйте, Эльза Бауэрс! – быстро поздоровался он. – Что это заставило вас поехать в такую даль и в такой холодный день? Получали ли вы известия от Рифа за последнее время?

– На прошлой неделе было письмо, – ответила Эльза, – кажется, у него все благополучно. Он писал, что на Рождество приедет домой.

– Это хорошо. Мне хотелось бы его повидать. Я сам собираюсь в университет в будущем году. Дома хотят, чтобы я стал доктором. А как вам нравится моя новая лошадь? Ее подарила мне на день рождения, тетя Хилдред. Чистокровный конь. Я хочу весной пустить его на скачки, если мне позволят мои. Посмотрите, как он становится на дыбы.

Он туго натянул поводья, и конь встал на дыбы, изгибаясь и танцуя. Эльза смотрела на коня и на всадника, сама не зная хорошенько, восхищает ли ее или злит эта картина. Конь был прекрасен. Таким конем Риф или Леон гордились бы до конца своих дней. Но Бэлис обращался с ним прямо с ненужной грубостью. Конь продолжал приплясывать на своих тонких ногах, как вдруг Бэлис внезапным движением осадил его так, что его морда оказалась совсем близко к Эльзе. Бэлис улыбнулся девочке с высоты своего седла и натянул повод еще туже, чтобы конь круче изогнул свою гладкую шею. Эльза заметила кровь на удилах.

– Не надо! – быстро воскликнула она. – Вы причиняете лошади боль! У нее рот в крови!

Вместо ответа Бэлис продолжал улыбаться и все туже и туже натягивал повод. Внезапно в Эльзе вспыхнул гнев. Она почти час просидела только что в обществе женщин Кэрью и была беспомощна в своей досаде на всю эту компанию. А теперь еще Бэлис сидел здесь на коне с дьявольским вызовом в глазах! Ей вдруг вспомнилось, как он украдкой наступал под столом на ее босую ногу, отлично зная, что в ответ она могла тогда только тихонько вскрикнуть. Но теперь они оба были вдвоем на открытом пространстве, и не было здесь кого-нибудь из его родственниц, которая взглядом своим подавляла бы ее. Протянув руку, Эльза схватила коня за повод около уздечки, другой рукой – кнут с козел тарантаса.

– Бэлис Кэрью! – вскричала она. – Я сказала, чтобы вы перестали… Отпустите поводья!

С этими словами она подняла кнут, готовая пустить его в ход, если Бэлис не послушается. Все еще улыбаясь, Бэлис отпустил повод коня.

– Ладно, Эльза-горячка! Вы думали, что это ваш конь. Ну, отпустите повод! Я больше не буду. Я согласен, что лошади было немного больно…

Но Эльза, чувствуя какое-то новое унижение, уже взялась за вожжи. Когда она двинулась вперед, Бэлис помахал ей шляпой и улыбнулся. Обернувшись к нему, Эльза не могла не заметить, что он казался столь же и изящным и странным, как и его дядя Питер Кэрью. Бэлис улыбался как будто не столько вам, сколько сквозь вас, будто вдали за вами видел что-то удивительное. Когда она выехала на большую дорогу, Бэлис поворотил коня к дому и поскакал по молодой вязовой аллее. Он прямо сидел в седле, и тонкие обнаженные ветви вырисовывались над ним на фоне неба, а само небо дышало дымчато-желтоватыми красками заката.