Наполеон

Остин Фредерик Бриттен

Герберт Алан Патрик

АЛАН ПАТРИК ГЕРБЕРТ

ПУТЬ К ВАТЕРЛОО

 

 

 

Глава 1

МАРИЯ ВАЛЕВСКАЯ

Скольких женщин во всём мире до слёз печалила судьба низвергнутого императора? Со всей достоверностью можно назвать четырёх. Ни одной из них не было дано его утешить. А с той, которая оказалась совсем рядом с ним, он не встретился.

Графиня Валевская подошла к боковой двери дворца Фонтенебло около полуночи, согласно договорённости с Констаном, преданным камердинером императора в дни его могущества и славы. Констан впустил её и повёл за собой по тёмной лесенке. Не впервые он тайком проводил её во дворец, но этому разу суждено было стать последним. Они поднимались бесшумно, без лишних движений, как по давно привычному и освоенному пути. Только шорох её платья слышался, пока она шла за ним, держась тонкими пальцами за серебряную пуговицу у него на спине. И в шорохе этом мерещилась тревога — впервые её не покидали сомнения и страх.

Все залы дворца были затворены, на окнах заложены ставни, император устроился в маленькой комнатке на втором этаже — он лежал, созерцая затухающий камин. Иногда он подносил к носу табакерку и чихал ещё до того, как успевал нюхнуть понюшку. Констан тихо постучал. Ответа не последовало. Кивнув графине, он вошёл в комнату.

Мария Валевская отошла в тень, подальше от светильника в углу коридора. Красивая, голубоглазая, с хорошей фигурой, только вот ростом она не выдалась — возможно, это тоже привлекло к ней коротышку Наполеона. Ей было двадцать шесть. В эту горестную ночь она, будь её воля, облачилась бы в чёрное, но Наполеон испытывал к чёрному отвращение, граничащее с ужасом. Она надела новое розовое платье, чтобы сделать ему приятное — это был его любимый цвет, — и теперь чувствовала себя неловко в тёмном, строгом дворце, несмотря на неброские мантию и шаль.

Констан вышел и тихо закрыл за собой дверь. Покачав головой, он шепнул:

   — Я сказал ему. Кажется, он и не расслышал толком.

Он не хотел говорить ей, что поверженный гигант отрывисто буркнул: «Вели ей проваливать».

   — Мне можно войти? — прошептала она.

   — Нет. Он словно бы в забытьи. Лежит — и думает, думает.

Графиня почувствовала озноб.

Бедный Наполеон! Ему есть о чём думать.

   — Где императрица? — шёпотом спросила она.

   — Мария-Луиза? — фамильярно отозвался камердинер, — На пути в Вену. Возвращается к папочке.

Графиня печально кивнула. Ей уже говорили. Наполеон брошен императрицей. Не дойди до неё эти вести, она бы не приехала сюда, поскольку всегда была щепетильной в таких вопросах. Хоть её права и были неоспоримы, но от общества их приходилось скрывать.

   — Где он спит?

   — Там. — Констан указал на дверь.

   — Я подожду, — прошептала она.

Камердинер с сомнением поглядел на прекрасное бледное лицо. Господи, помилуй, у него полно дел, а тут с ней возись!

Великий корабль шёл ко дну; большинство крыс уже дали деру, а крысы помельче прикидывали, что им делать. Сегодня бежал мамелюк Рустам с двадцатью пятью тысячами франков. Констан всегда заявлял, что полон желания отправиться на Эльбу вместе с великим ссыльным, которому прослужил пятнадцать лет. Но имелись серьёзные денежные проблемы. По его словам, Наполеон выдал ему чек на пятьдесят тысяч франков. Констан обратил чек в золото и сегодня ночью должен был схоронить его в своём личном именьице неподалёку отсюда. Если бы Наполеон допустил к себе жаждущую утешить его графиню, это было бы лучше некуда; но не оставлять же её здесь!.. Однако он был очень хорошего мнения о ней — об этом «ангельском создании» — и в итоге решился:

   — Очень хорошо. Я скоро приду.

   — Послушай!

За дверью слышался какой-то шум. Император пробормотал что-то, беседуя сам с собой. Потом наступила тишина.

   — Попробуй ещё раз, — прошептала она.

Констан зашёл — и быстро вышел с хмурым видом.

   — Качает головой, вот и всё.

   — Я буду ждать, — повторила преданная женщина.

Он бы ни за что не рассказал ей о том, что произошло несколько дней назад: имелись подозрения, что император пытался покончить с собой. Из комнаты слышались громкие стоны, Наполеон жаловался на острую боль в желудке. Пришлось даже вызвать врача. Потом, после того как император сильно пропотел, у него наступил приступ дурноты. Наутро он вновь почувствовал себя хорошо, и больше не заговаривал с Констаном о случившемся. Но выглядел он, по словам генерала Бертрана, «очнувшимся от глубокого сна». Наполеону довольно часто докучали желудочные камни. Но на сей раз кто-то слышал, как он прошептал: «Бог не желает этого», — а помощник камердинера Пелар, дежуривший у полуоткрытой двери спальни, видел, как его господин бросил что-то в стакан с водой и выпил. Констану приходило на ум, что в чёрненьком мешочке, который его господин носил на шее во время бегства из России, был опиум. Одно точно: в мешочке было нечто, полученное от доктора Эвана. Кроме того, мешочек был найден на полу. Но откуда знать наверняка? В ту ночь доктор Эван в панике вскочил на лошадь и умчался в Париж.

Узнай она о предполагаемой попытке самоубийства, ничто бы не удержало её за дверью. А так она всего лишь повторила:

   — Я буду ждать.

Да, она делила с ним ложе, да, он был низвергнут и являлся теперь императором без государства, но это всё равно был её император, и его слово было законом.

— Отлично, — сказал Констан. — Пелар не спит. Я его предупрежу.

Он провёл её в маленькую прихожую в другом конце коридора и предложил ей кресло. Затем он, прихватив своё золото, удалился в ночную тьму.

Маленькую графиню трясло. Она туже запахнулась в мантию, оставив кресло, и вышла в коридор, поближе к двери Наполеона. Странно, подумалось ей, что она, должно быть, сейчас единственная женщина во всём дворце, и ещё необычней, что она здесь без приглашения. Печально улыбнувшись себе самой, она вспомнила иные ночи. О, какой же это был роман — возможно, самый странный во всём мире!

Для истории она останется всего лишь «любовницей» — коротко и пренебрежительно. Ведь как ещё её назвать? Однако она вполне заслуживает высокого сравнения с Эсфирью или Ифигенией. Она происходила из древнего, обедневшего и многочисленного рода. У её матери — вдовы — было шестеро детей, и прекрасная Мария была обречена на ранний брак. В шестнадцать лет, когда она была чиста, набожна, и патриотически настроена — судя по рассказам, в те годы она страстно любила только Церковь и свою страну, — у неё появилось двое кавалеров. Один из них был молод, красив, хорошего происхождения, богач из богачей. Но он был русским, сыном генерала, одного из самых знаменитых палачей польской свободы. Ничто не могло заставить её выйти замуж за такого человека.

Другим был граф Анастасий Колонна де Валевиц Валевский. Старик семидесяти лет, он уже был дважды женат, его старший внук был на девять лет старше Марии. Но он был очень богат, прекрасного происхождения, глава законодательного собрания, а также повелитель всех, живущих в пределах Валевиц. При покойном короле он был гофмейстером и носил голубую перевязь Белого Орла. Мария попыталась дать ему мягкие советы насчёт его манеры одеваться — и получила резкую отповедь. Потом она заболела лихорадкой и четыре месяца провела на грани смерти. Едва она выздоровела, её обвенчали с графом. После замужества она три года терпеливо сносила тоскливое одиночество в замке Валевиц. Её возросшая набожность стала ей утешением. Затем у неё родился сын, слабый и немощный, но он возродил её патриотические чувства. Польша, подвергнутая жестокому разделу, более не фигурировала на карте как самостоятельное государство. Но её сын должен стать свободным, он должен быть счастлив, будучи поляком. В этом заключался новый смысл её жизни... Графиня вновь улыбнулась своим воспоминаниям.

А с запада шествовал могучий великан; он разгромил Австрию, при Аустерлице он с триумфом скрестил мечи с Россией. Теперь он шёл на Пруссию и её союзников — Наполеон, самим Богом, возможно, посланный друг и спаситель Польши.

Прусская армия была разбита и рассеяна, он вошёл в Берлин, оказавшись совсем рядом с её древним истерзанным королевством. Вся Польша бурлила, охваченная надеждами. Граф перевёз Марию в Варшаву, чтобы самому быть в центре событий. Застенчивая, она отправилась в столицу только по повелению мужа, а не для того, чтобы блеснуть при дворе Юзефа Понятовского. Несмотря на красоту, её ещё не «открыли».

1 января 1807 года император был на подъезде к Варшаве, и весь город лихорадочно готовился его встречать. У робкой Марии вдруг возник безрассудный порыв. Она должна первой приветствовать спасителя! Прихватив кузину в свою карету, она поехала на запад. Толпы людей мешали движению, полицейские кричали: «Проезда нет», но она была упряма и в конце концов добралась до деревушки Брони. Здесь император остановился сменить лошадей. Карете императора перекрыла путь толпа восторженных подёнщиков и крестьян. Из кареты вылез генерал Дюрок, гранд-маршал двора его величества, услышав жалобный вскрик какой-то дамы, сдавленной толпой. Над головами он увидел маленькие ручки в перчатках, а обладательница этих ручек, явно не крестьянка, выкрикивала по-французски: «О, сир, вытащите меня отсюда и дайте хоть на секунду его увидеть». Французский язык и благородный выговор заинтересовали его. Он помог двум дамам выбраться из толпы крестьян, предложил руку младшей, которая выглядела ещё совсем девочкой, и подвёл её к двери кареты.

— Сир, вот та дама, которая рисковала жизнью в толпе ради вас.

Наполеон снял свою круглую шляпу и взглянул на Марию. Вот изысканная красота, подумал он. Кожа нежнее розы, огромные голубые невинные глаза, сияющие восторгом, живость и грация газели. Она выглядела скромницей в тёмной шляпе и чёрной вуали.

   — Как ваше имя? — спросил он. — Сколько вам лет? Где вы живете? Вы говорите по-французски? Вы знаете, что очаровательны?

У Наполеона была привычка, свойственная многим великим людям, не дожидаться ответа на вой вопросы. Иногда это делалось ради того, чтобы смутить собеседника, иногда свидетельствовало о живости ума.

От робости, изумления и патриотических чувств Мария впала в оцепенение. Она промолчала.

   — Вы варшавянка? — задал он наконец самый дельный вопрос.

Любовь к родине преодолела вдруг застенчивость, и она выпалила:

   — Добро пожаловать! Как мы рады вас видеть в Польше! Мы для вас сделаем всё... всё, что... Вы здесь... Мы так надеемся, что вы... что вы... — Она осеклась и опустила глаза.

Наполеон без всякой иронии разглядывал покрасневшую, задыхающуюся от волнения девушку. Он взял закреплённый на карете букетик цветов и вручил ей.

   — Примите, — сказал он, — как знак моих добрых намерений. Надеюсь, мы вновь увидимся в Варшаве, и я попрошу вас... об ответной любезности.

Карета покатила дальше. Застыв, как мраморная нимфа, графиня глядела ей вслед. Из окна кареты высунулась рука императора и помахала шляпой. Она продолжала смотреть как в забытьи, и кузине пришлось вернуть её на землю прозаичнейшим способом: ткнув под рёбра. Графиня обернула букетик в платок, и они направились домой.

Золушка хранила эту великую встречу в тайне. Но её спутница, весьма гордая приключением, языка сдержать не сумела.

Через несколько дней её навестил первый патриот Польши князь Юзеф Понятовский. Он даёт бал. Пожалует ли она? Будет император Наполеон... и Понятовский многозначительно улыбнулся. Графиня зарделась, но не ответила на улыбку.

Князь объяснил. На одном из званых обедов император вроде бы обратил внимание на княгиню Любомирскую. Подготовка более тесной встречи была прекращена сразу же после разъяснений генерала Дюрока: Наполеон заинтересовался княгиней только потому, что она слегка напоминала ему изысканную молодую даму, с которой у него произошла мимолётная встреча на почтовой станции в Бронях. Дюрок детально описал даму и её наряд, но никто её не признал. Затем до слуха князя дошло хвастовство кузины Эльзумии — и направило его на след. Вот почему князь у Марии. Императору она особо запомнилась, и она должна быть на балу.

Мария отклонила приглашение. Князь стал настаивать.

   — Кто знает? — торжественно сказал он. — Быть может, сам Господь избрал вас орудием возрождения Польши.

Но она не поддавалась, и он, крайне разочарованный, отступил.

В тот же день к ней пожаловала целая делегация первых людей страны: государственных мужей и других лиц, облачённых почётом и властью. Они преследовали единственную цель — убедить Золушку отправиться на бал. Она не уступала никаким комплиментам и уговорам. Но тут вмешался её почтенный супруг. К тому времени он единственный в Варшаве не знал о том, что произошло в Бронях. Он посчитал, что необходимость присутствия графини на балу — это своего рода дань уважения ему самому и его вкусу в выборе жены. В ответ на её робкие попытки отказа он рассмеялся: мол, просто глупость и дурной тон. Он не просил — он приказал. Графиня грустно согласилась.

Настал великий день. Граф нервничал и подгонял её, пока она одевалась.

   — Мы опоздаем! Император отбудет до нашего появления. И зачем ты надеваешь это?

Он хотел, чтобы она надела что-нибудь дорогое и впечатляющее, но Золушка выбрала простое платье из белого атласа и накидку из белого газа. Никогда ещё Золушка не одевалась для дворцового бала так просто и скромно.

Её провели через длинные высокие залы и усадили между двумя дамами, которых она не знала. Князь поспешил к ней подойти и склонился над спинкой её стула.

   — Кое-кто ждёт с нетерпением, — прошептал он. — Тот, кто с радостью увидел, как вы приехали. Мы вынуждены были повторять ему ваше имя, пока он не запомнил наизусть. И он повелел мне пригласить вас от его имени на танец.

   — Я не танцую, — ответила Золушка. — У меня нет желания танцевать.

   — Но, мадам, это приказ, — сказал князь. — Скорее, мадам, император смотрит на нас.

   — Пожалуйста, не надо — я не могу.

   — Молю вас. Подумайте обо мне, мадам. Только от вас зависит успех бала. Вы нас погубите.

Она покачала головой.

Расстроенный князь направился к Дюроку, который передал достойный сожаления отказ императору.

Между тем нескольких блистательных штабных офицеров как пчёл или бабочек привлёк этот новый необычный цветок. Первым появился адъютант Луи де Периго, пребывавший в блаженном неведении, кто его соперник. Император быстро и решительно отреагировал на эту странную ситуацию. Никогда ещё с ним так не поступали. Как правило, избранные им «плоды» падали ему в руки, стоило ему чуть кивнуть. Матери украшали избранниц лентами и с радостью посылали к нему.

   — Бертье!

   — Сир?..

   — Капитан де Периго переводится на службу в Шестой корпус. Он отбывает немедленно.

   — Да, сир!

Потрясённый адъютант принёс Золушке свои извинения и направился в заснеженный лагерь на реке Пассарж.

Следующим мотыльком оказался мужественный бригадир Бертран.

   — Бертье!

   — Сир?

   — Бригадир Бертран сейчас же отправляется с рапортом к князю Жерому.

Бертран немедленно отбыл в направлении Бреслау.

Дюрок прошептал Бертье:

   — Этак у нас в штабе скоро никого не останется. Ради всего святого, не заглядывайтесь на неё!

Танцы прекратились. Разозлённый император блуждал по залам как лев, у которого отняли кусок мяса. Впиваясь взглядом в трепещущих дам, он то там, то здесь отпускал пару слов или задавал вопрос. Он пытался быть милым и обходительным, но из-за раздражения не слишком понимал, что и кому говорит. У молоденькой девушки он спросил:

   — Давно вы замужем? Сколько у вас детей?

А старой деве он бухнул:

   — Вы прекрасно выглядите. Ваш муж ревнив?

Он не слышал имён представленных ему дам. Он не следил за тем, что говорит: он не мог думать ни о чём, кроме робкой красавицы, которая околдовала его — и отвергла.

В конце концов он подошёл к ней. Кто-то толкнул её и сказал: «Встаньте же!» Опустив глаза, она стояла перед ним, такая же белая, как её платье.

   — Мадам, белое не лучшим образом сочетается с белым, — сказал он обычным тоном, а затем тихо прошептал: — Это не тот приём, на который я вправе рассчитывать.

Она не сказала ни слова. Он смерил её долгим взглядом и отошёл. Через несколько минут он покинул бал. Всем страстно хотелось узнать, что он ей сказал — особенно шёпотом. Муж помог ей сбежать с бала, но в карете начал докучать ей вопросами.

   — Кстати, — сказал он. — Я принял приглашение на обед у Моровского. Будет император. На сей раз ты должна одеться лучше.

Перед дверью в спальню она подумала: «Я должна рассказать ему всё: про Брони, про мою шальную выходку, про то, чего от меня хотят и как я противлюсь этому. Безусловно, тогда он мне поможет!»

Но граф коротко пожелал ей «спокойной ночи» и удалился. А тут служанка подала ей записку, почерк был очень неразборчив:

«Только вы у меня перед глазами, вами одной я восхищаюсь, только вас одну желаю. Дайте же скорейший ответ, чтобы успокоить моё страстное нетерпенье».

Наверно, любая другая молодая женщина в Варшаве расцеловала бы этот листок со страстным, льстивым, волнующим до глубины души посланием. Но Мария скомкала его своей маленькой ручкой. Ей оно было противно.

   — Передай, что ответа не будет, — сказала она.

Но посыльным оказался сам князь Юзеф Понятовский, от которого нельзя было так просто отделаться. Он прошёл за служанкой до двери в спальню. Графиня как раз успела запереться. Он постучался.

   — Мадам, молю вас, ответьте на письмо.

   — Я не отвечу.

   — Мадам, но вы должны.

   — Нет.

   — Мадам, вы пожалеете об этом.

   — Моё решение бесповоротно.

В любой момент граф мог застать его высочество умоляющим и колотящим в дверь жены. Князь в течение получаса просил, угрожал и протестовал, рискуя своей репутацией. Он удалился в ярости.

На следующее утро, едва Мария проснулась, поступило новое послание. Даже не вскрывая его, она булавкой соединила его с первым и приказала служанке отдать посыльному.

Да, в решительности этой девочке нельзя было отказать, но она всё равно была обречена. Весь мир и даже муж на стороне преследователя. Что же ей делать?

С самого утра на неё обрушился яростный ураган посетителей — патриотов Польши: все самые значительные люди страны, члены правительства, гранд-маршал Дюрок... Сославшись на мигрень, она закрылась в спальне. А её муж просто спятил, испугавшись, что его сочтут старым ревнивцем, он заставил её открыть дверь и вошёл вместе с князем во главе целой толпы. В их присутствии он потребовал, чтобы она подчинилась ему, своему господину и повелителю, и отправилась на обед, где будет достойно его представлять. Остальные вторили ему подобно хору в опере. Один из них, старейший и наиболее уважаемый член правительства, сурово обратился к ней:

   — Мадам, это дело имеет такое значение для всей нации, что ничто, ничто не должно стоять на его пути. Мы искренне надеемся, что вскоре вы почувствуете себя лучше и прибудете на обед. Ибо если вы не сделаете этого, у всех сложится впечатление, что вы не являетесь истинной дочерью Польши.

Бедная девочка поникла под этим напором. Она поднялась с кушетки. Было решено направить её в особняк мадам де Вобан, любовницы князя, для наставлений относительно платья, этикета и прочего; сам князь приказал ей пойти туда. Однако мудрая соблазнительница передала её в руки одной молоденькой девушке, более подходящей Марии по возрасту, мадам Софии Абрамович — умной, привлекательной, разведённой, яростной патриотке. «Всё, что угодно, дорогая! Всё, что угодно, ради общего дела!» — внушала она. Во всём свете у Марии не было человека, на которого можно было бы положиться в этом деле, и весёлая, патриотически настроенная София быстро завоевала её доверие. Поняв, что плод созрел, София села на кровать и прочла ей крайне торжественное письмо. Оно было за подписью тех же самых лиц, включая членов временного правительства:

   — «Мадам!

Малое часто порождает великое. Во всём мире, во все века женщины оказывали и оказывают огромное влияние на политику. Древняя и новая история не оставляют в этом и тени сомнения. До тех пор, пока мужчины находятся во власти своих страстей, вы — женщины — являетесь грозной силой.

Если бы вы были мужчиной, вы бы не задумываясь отдали свою жизнь за свободу и благополучие своего отечества. Будучи женщиной, вы не можете с оружием в руках до последней капли крови защищать его. Но вы можете пожертвовать собой по-другому, и это вы должны принять, какими бы болезненными для вас эти жертвы ни были.

Неужели вы думаете, что Эсфирь отдалась Асуру по любви?»

   — Кто такая Эсфирь? — с испуганными, широко открытыми глазами прошептала Мария.

   — Это из Библии. Я нашла этот отрывок. Она спасла евреев.

Ссылка на Эсфирь озадачила саму Софию. Ведь Эсфирь «отдалась» задолго до того, как на евреев начались гонения. И ничто не указывало, что Эсфири не нравилось быть царицей. Однако, без сомнения, мудрецам лучше знать. Она продолжала:

   — «Ужас, который он вселял в неё, был столь велик, что она падала в обморок от одного его взгляда...

(Ничего подобного в Библии нет, — подумала София). ...И разве это не доказывает, что нежности не было места в этом союзе?

Она пожертвовала собой, чтобы спасти свой народ...

(Вовсе не так!)

...И обрела величайшую славу благодаря этому.

(Это уже потом).

Пусть же будет так, чтобы во имя вашей чести и счастья мы могли бы сказать то же самое!

Разве вы не чувствуете родственной близости ко всем искренно любящим своё отечество полякам, к тем, кто является истинным сердцем нашего народа? Мадам, знаменитый церковный служитель, святой и набожный Фенелон, однажды сказал: «Мужчины, облечённые той или иной властью, не способны довести свои решительные замыслы до сотворения прочного и долговременного добра, если рядом нет женщин, которые помогут им довести дело до конца». Прислушайтесь к этим словам вместе с нами — счастье двадцати миллионов Душ зависит от вас».

На патетических, насколько это было возможно для неё, тонах София закончила чтение. Мария молчала. Старейшины Варшавы могли быть не совсем правы относительно Эсфири, но доводы они выдвинули серьёзные. Семья, Отечество, Церковь, Ветхий Завет — всё требовало её падения. У неё не было ни мужа, которому она могла бы довериться, ни родителей, способных её защитить, ни друзей, которые могли бы принять её сторону. София возобновила атаку, зачитав второе письмо Наполеона:

   — «Неужели я вас прогневал, мадам? Однако я имею право надеяться на обратное. Разве я ошибся? Ваш пыл охладел, тогда как я весь горю. Вы лишили меня покоя! О, дайте немного радости, немного счастья бедному сердцу, готовому вас обожать. Неужели так трудно дать ответ? Я на распутье».

В полном параде вошёл граф.

   — Я пойду ещё раз просмотрю отрывок про Эсфирь, — сказала София и вышла.

Граф опять завёл разговор об обеде. Он был крайне горд успехом своей жены, а ещё более — самим собой.

Потом-то этот умудрённый опытом человек старательно притворялся, будто в то время ничего дурного не подозревал. Он, мол, думал только об обеде, а не о супружеской измене. Его невинная юная супруга не была уверена в его искренности... Но весь мир требовал её в жертву, и она ответила: «Я поеду».

София пробыла с ней всю ночь, чтобы она не изменила своего решения.

Уже в карете по дороге на обед она тешила себя слабой надеждой: «Я ведь не люблю его. Чего же мне бояться?»

Император обошёл весь круг гостей, обращаясь к каждому с должной учтивостью; сейчас он не был так расстроен, как во время бала. Перед графиней он остановился и просто сказал:

   — Я слышал, мадам, вы приболели. Вы вполне выздоровели?

И всё. Он деликатен, подумала она, и страх её уменьшился.

За столом её усадили рядом с гранд-маршалом Дюроком, почти напротив императора. Император тотчас же начал задавать своему соседу вопросы по истории Польши — как обычно, выпаливая их один за другим. Он выслушивал ответы, продумывал их, спрашивал снова. Но всё время, как заметило общество за столом, взгляд его оставался обращённый на графиню или Дюрока. Казалось, что между ним и гранд-маршалом идёт тайный разговор. Внезапно император приложил руку к левой стороне груди. Гранд-маршал воззрился на своего повелителя и потом с пониманием вздохнул:

   — А-а...

   — Букетик, — обратился он к Марии, — тот букетик из Бронь? Что с ним стало?

   — Я спрятала его, — ответила она, — для моего сына.

   — О, мадам, — прошептал он, — пусть Некто засвидетельствует вам своё почтение более достойным образом.

Она восприняла это как оскорбление и сильно покраснела.

   — Мне нравятся только цветы, — резко ответила она.

Смущённый Дюрок на секунду задумался.

   — Хорошо, — сказал он затем, — придётся нам ради вас сплести лавровый венок для Польши.

«Вот так-то лучше», — подумала она.

А он подумал: «Ну и работёнка!» Никогда ему не приходилось прилагать столько хлопот, чтобы император получил в постель новую любовницу.

После обеда, в толкотне, возникшей при выходе из-за стола, Наполеон подошёл к Марии и устремил на неё свой повелительный взгляд, перед которым ни один смертный не мог устоять. Стиснув её руку, он прошептал:

   — Нет, нет! С такими нежными глазами, с таким ласковым лицом вы должны быть добры, вы не можете испытывать радости от чужих страданий, вы не можете быть самой жестокосердной женщиной в мире.

Он ушёл, но осада не ослабевала. Гости столпились вокруг неё, глазея, поздравляя, понуждая действовать дальше. Только она одна может умилостивить великого человека, только она может убедить его воссоздать независимое и целое Польское государство. Затем все исчезли, словно по сигналу. Осталась одна лишь София, которая следовала за ней как тень. Но тут появился Дюрок, который, плотно закрыв дверь, направился к ней по сверкающему паркету. Мария чуть не заплакала. И действительно, у него в руке было письмо. Он присел рядом с ней, взял её руку в свою и шёпотом обратился к ней с такими искренними и нежными мольбами, что она, вырвав руку и закрыв лицо, зарыдала как ребёнок. Слава императора омрачена печалью, и Несколько минут счастья — это всё, что он просит. Тут вмешалась София: твёрдым и резким тоном она заверила, что Мария пойдёт к Наполеону — никто не может сделать большего для него. Мария перестала плакать:

   — Никогда!

Тогда София заявила, что она стыдится её, дурной девчонки, что Мария — не полька.

   — Вы можете идти, генерал! Я отвечу за неё. Дайте мне письмо.

   — Ну, слушай, капризница, — сказала она, когда Дюрок ушёл.

Третье письмо Наполеона было занятней предыдущих. Человек огромных способностей, он теперь надел маску пылко влюблённого. «Бывают мгновения, — писал он, — когда власть становится тяжким бременем». И сегодня для него такой момент. Ей одной дано уничтожить препятствия между ними. О, если бы она это сделала!

«О, придите, придите ко мне! Все ваши желания будут исполнены. Ваше отечество будет мне бесконечно дорого, если вы проявите немного жалости к моему бедному сердцу».

Мария читала и перечитывала эти точно найденные слова. «Ваше отечество»... Он будет милостив к отечеству, если Мария проявит милосердие к нему. Сейчас он писал то, что ранее утверждали все прочие. Следовательно, всё это не такая чепуха, как она полагала! Возможно, что судьба Польши, будущей единой Польши, в её руках. Белый Орёл вновь воспарит над столицей, и это благодаря ей! Какая мечта!

   — О, София... — пробормотала она. Но её всё ещё связывали супружеские обеты, порядочность... Она закрыла лицо руками. — О, София, я не могу!

С трудом сдерживая нетерпение, София сказала что-то про провинциальные условности, которые абсолютно не к месту в данной ситуации. Существуют десятки молодых жён, которые с радостью сослужили бы эту службу, если бы возникла такая необходимость — но никто от них этого не требует.

   — Какая жалость, что это не я, — сказала София.

   — Хорошо, — наконец прошептала жертва. — Делайте со мной что хотите.

Но она не написала ни слова в ответ. София заперла её, и графиня в одиночестве размышляла о своей судьбе. То нечастое и кратковременное внимание, которое уделял ей престарелый граф, оставило её в неведении о том, каким бывает мужчина в порыве страсти. С надеждой она рисовала себе образ нежного императора, который уважает её, понимает её, дружбой и доверием которого она пользуется, который внемлет её молитвам за Польшу и не делает ей зла. Союз двух душ — пленительная мечта!

На следующий день её стерегли и опекали так, словно она была священным животным, предназначенным для жертвенного заклания. Каждый раз, когда неумолимые часы отбивали ещё час, она вздрагивала.

В половине одиннадцатого вечера послышался стук в дверь. Она была в полуобмороке, пока её одевали, накидывали вуаль поверх шляпки, усаживали в карету. Потом её вывели из кареты, поддерживая под локоть, быстро протащили через тайную дверь и помогли подняться по лестнице — всё это без единого слова.

Дверь открылась. В ярком свете перед ней предстал император. Но Золушка не заметила его: она опять плакала, глупышка. Кто-то усадил её в кресло, прекрасный голос нежно с ней заговорил. Но вдруг этот голос произнёс что-то вроде: «Этот ваш старый муж...», «Я так сожалею...» В ответ на эти слова она издала приглушённый крик, вскочила с кресла и бросилась к двери, где остановилась как вкопанная, сотрясаемая приступами рыданий.

Наполеон стоял в недоумении. Это было чем-то новым и непостижимым для него. Кокетка она — или пока ещё столь беспредельно невинна? Актёрствует ли она? Ему так не казалось. Неопытной девочке не под силу так изобразить испуганную лань. Однако она без страха поехала в Брони, чтобы увидеть его. Поэтому он решил, что она здесь по своей воле (он не знал, как сильно на неё давили).

Он ласково усадил её обратно в кресло и попытался успокоить. Поглаживая её руку, он попытался говорить так, чтобы ни одно слово не ранило её. Он сам удивлялся своему терпению. Ни одна женщина до сих пор не обращалась с ним подобным образом; ни от одной из них он бы не потерпел таких слёз и истерики, любая из них давно бы отправилась восвояси. Но ни одна из них, даже сама Жозефина, не пленяла настолько его сердца.

   — Моё бедное дитя, я знаю, вы замужем. Расскажите мне об этом. Это было по любви?

Она отрицательно мотнула головой и перестала плакать.

   — Вы сделали это ради денег? Во имя дворянского звания? Возможно, вас заставили?

Она наклонила голову.

   — Бедное дитя — кто же вас заставил?

   — Моя мать, — прошептала она.

Она заговорила. Победа!

   — Ваша мать... Какое преступление! Отдать такого прекрасного ребёнка дряхлому старику, которому под восемьдесят! — В приступе раздражения он утратил власть над своим голосом, и она вновь испуганно задрожала...

   — И вы чувствуете себя связанной этим браком?

   — Освящённое Богом, — с запинкой проговорила она, — человеку нарушать нельзя.

Он опрометчиво рассмеялся, и она заплакала опять.

   — О, Господи! — пробормотал император, с жалостью взирая на это чудо — женщину в своей комнате, посреди ночи, которая остаётся верной своему мужу и говорит с ним о религии. Но он извинился и стал опять вслушиваться в её ответы и терпеливо продолжал задавать вопросы: — Где вы учились? Как ваша девичья фамилия? Вы любите музыку? Кто ваша мать?

Обрадованная тем, что ничего страшного не случилось, она наконец обрела голос и благополучно преодолела все эти вопросы. В два часа ночи в дверь тихо постучал Констан.

   — Уже?.. — проговорил Наполеон. — Ну, моя прекрасная печальная голубка, вытрите свои слёзки и летите к себе домой, в своё гнёздышко. Не нужно бояться орла. Здесь нет никого, кроме вашего пылкого поклонника, для которого важнее всего завоевать вашу любовь. Обещаю вам, что в конце концов вы полюбите его, потому что он не откажет вам ни в чём... ни в чём, понимаете? — Он помог ей надеть плащ и шляпу и проводил до двери. Рука его, однако, с непоколебимой твёрдостью задержалась на щеколде.

   — Вы придёте завтра? — Голос его был ласков. Но сквозь ласку слышалась угроза.

   — Но...

   — Обещаете?

   — Да.

Домой она вернулась намного спокойней, чем уезжала. Её мечта, казалось, сбылась. Он был добр и нежен, он не коснулся её — даже не поцеловал. В эту ночь он пощадил её — разве то же самое не может повториться и завтра?

И ещё он сказал, что не откажет ей ни в чём.

В девять часов утра София была у её постели: с большим пакетом, который она открыла с видом феи. Она вынула оттуда несколько красных сафьяновых коробочек для драгоценностей с узором из роз и лилий, обрамленных листьями лавра, и очередное письмо. Одной рукой она протянула Марии прекрасный букетик цветов, другой — ослепительную бриллиантовую диадему. Но Золушка, присев на кровати, схватила диадему и швырнула её в другой конец комнаты. Вот как, воображают, будто её можно купить бриллиантами?!

   — Сейчас же отошли все назад! — велела она. София как ни в чём не бывало открыла четвёртое письмо и стала читать его вслух.

   — Ну и мужчина! — сказала она. — Слушай.

   — «Мария, моя милая Мария, все мои мысли о тебе, моё единственное желание — увидеть тебя вновь. Ведь ты придёшь, правда? Помнишь, ты обещала. Ведь если ты не сделаешь этого, орёл ринется к тебе сам! Мне сказали, мы увидимся сегодня вечером за обедом. Поэтому соблаговоли принять от меня этот букетик. Пусть он будет тайным знаком наших уз. Все глаза будут устремлены на нас, но мы поймём друг друга без слов. Когда я приложу руку к сердцу — знай, что оно бьётся только для тебя одной, а ты в ответ прикоснись к букетику. Ты ведь сделаешь это?

Люби меня, моя милая Мария, и пусть рука твоя всё время касается цветов».

   — Прекрасное письмо, — сказала София. — Должно быть, у тебя сердце из камня.

Наполеон, однако, допустил промах. Сегодня Марии не положено надевать ни бриллианты, ни даже цветы.

   — Ему бы следовало знать об этом, — сказала она, — мы украшаем себя букетиками на балах. А это всего лишь обед.

   — Ты — дура, — сказала София. — Я бы целое дерево на себя нацепила, если бы он мне его прислал.

Перед началом обеда все приглашённые без стеснения глазели на неё, теснились к ней поближе, просили, чтобы их ей представили. Престарелые сановники с надеждой в сердце улыбались, глядя на неё. Она подумала, что все за исключением её мужа знают о её ночной поездке. И все считают, что она...

Наполеон неотрывно следовал за ней взглядом, ловя каждый удобный случай, когда её не заслоняли от него, чтобы приглядеться к левой стороне её груди. Брови его были сурово нахмурены, взгляд подобен молнии. Наконец, опустив голову как бык, он устремился в её направлении. «О, небо! Он способен устроить сцену!» — пронеслось у неё в голове, и она в отчаянии приложила руку к сердцу — туда, где должен был быть букетик. Он тут же сделал то же самое, улыбка появилась на его лице. Отойдя в сторону, он подозвал Дюрока и что-то энергично ему прошептал.

За обедом Дюрок сразу же стал её корить, что она не надела бриллиантов. Она в ответ протестовала: как она может носить такой подарок? Он усталым тоном прочёл ей лекцию о трагизме высокого положения в обществе, о том, что Наполеону необходима родственная душа, которая бы его понимала, о всём великолепии миссии, выпавшей на её долю, миссии, которой может позавидовать любая женщина.

   — Посмотрите, мадам, он не смотрит ни на кого, кроме вас, даже когда беседует с маркизом, — и это было правдой. При сменах блюд его рука всё время лежала на груди, под сердцем. — Вы придёте сегодня вечером? Он только что велел мне напомнить вам о вашем обещании.

   — Я приду. — Сегодня она чувствовала себя лучше. Все эти настойчивые уговоры вселили в неё уверенность. Она сможет противостоять все этим мужчинам — она спасёт и Польшу, и себя.

Вечером, в обстановке той же секретности и безмолвия, драгоценное создание вновь доставили во дворец.

Наполеон был как иголках.

   — Наконец-то! — сказал он. — Я уже оставил надежду...

Он снял с неё плащ.

   — Вы не должны носить чёрное, — произнёс он. — Я не выношу чёрного.

   — Извините. Но я люблю чёрное, — сказала она. Она не потеряла уверенность в себе. Ей казалось, она знает, как управлять императором.

Он остановился перед её креслом и сурово обратился к ней:

   — А теперь, мадам, сделайте одолжение, объяснитесь. Зачем вы приехали в Брони? Зачем было сначала привлекать, а потом отталкивать меня? Почему вы отвергли мой цветы — даже лавры? Что вы с ними сделали? Просто смешно! Я всё время держал руку под сердцем. Ваша — не двигалась. Только однажды вы дали мне знак. — Сам себя доведя до ярости, он сдвинул брови и закричал: — Вот истинная дочь Польши! Ваше поведение даёт мне право думать, что у меня сложилось правильное мнение о вашей стране!

Что он имеет в виду? Глубоко встревоженная его приёмом и его словами, она, заикаясь, проговорила:

   — О, сир, молю вас, в чём же состоит ваше мнение?

   — Поляки? Они — как воздушные шарики! Страстный порыв может увлечь их, но они слишком непостоянны, чтобы поддаваться управлению. Безалаберные мечтатели! Их энтузиазм — как морской шторм: только что был пугающе могуч и вдруг развеялся. Они не способны управлять своими чувствами — или сохранять их постоянство. Таковы поляки, мадам, и, я боюсь, таковы вы сами! Почему, как вы думаете, на протяжении всей истории с вашей страной вечно происходили несчастья? Почему её подвергали разделам, грабили, мордовали, разоряли? Неужели вы думаете, это никак не связано с национальным характером поляков? Разве я приглашал вас в Брони? Разве вы не примчались туда как полоумная, чтобы меня увидеть? Вы приступом пленили моё сердце этими огромными, сияющими глазами — взглядом Жанны д’Арк — и затем исчезли. Вы спрятались! Я сделал всё, чтобы отыскать вас, а когда нашёл, то вы — как глыба льда. Что всё это значит?

Она ни слова не проронила в ответ. Она была слишком напугана, чтобы заплакать снова. Она просто Не отрываясь смотрела на него округлившимися трогательными глазами. Он не был груб, в его словах не было ярости, но его переполняла горечь. Посмотрев наконец на себя его глазами, она должна была признать, что в его упрёках есть доля истины. Это было правдой: она относилась к нему как к Богу, а потом отвергла его. И — хуже всего: она, кажется, погубила свою страну.

— А теперь позвольте мне сказать вам, мадам! Когда я хочу чего-нибудь невозможного, я хочу этого ещё сильнее и яростней! Невозможное превыше всего подхлёстывает и вдохновляет меня! — Страстный порыв давно уже овладел им. — Я заставлю вас полюбить меня, я заставлю — вы понимаете? Я возвратил вашей стране место на карте! Благодаря мне — мне одному — хотя бы остатки Польши опять сделались государством! И я сделаю ещё больше. Но, мадам, — он достал из кармана маленькую табакерку и поднёс к её лицу, — будьте уверены, что вот так, как я сломаю у вас на глазах эту табакерку, я сокрушу Польшу и все ваши надежды! Окончательно и бесповоротно — если вы доведёте меня до предела и отвергнете мою любовь!

Табакерка треснула в его кулаке, и он бросил в сторону осколки. Наткнувшись на его взгляд, польский воздушный шарик лопнул, и всё мужество покинуло графиню. Несчастная осела на пол, лишившись чувств. Крупинки нюхательного табака, вившиеся в воздухе, медленно падали на неё.

Придя в себя, она уже и помыслить не смела, что способна управлять императором, что может противостоять мужчинам. Наполеон одержал ещё одну победу.

 

Глава 2

«ПОЛЬСКАЯ ЖЕНА»

Но это стало победой обеих сторон. Мария не была гусарской девочкой для утех, которую можно затащить в постель и тотчас забыть. Император тоже оказался в плену. Ночные визиты сделались регулярными как смена караула. Один из самых оскорбительных для церкви грехов свершился. Конечно, поначалу она пала в объятия своего завоевателя из чувства патриотизма, мечтая о будущей награде — самостоятельной и единой Польше. Осмелев до дерзости, Мария заговаривала о Польше каждую ночь, чётко запоминая наставления, которые днём получала от государственных деятелей. И Наполеон, с уважением относясь к первой женщине в его жизни, которая ничего не просит для себя, по крайней мере её выслушивал.

Граф наконец понял, что он сделал — непреднамеренно, как в дальнейшем утверждал он. Старик громогласно заявил, что не желает делить жену ни с кем — даже с императором. Мария оставила мужа и переехала во дворец. Высший свет жалел её, но аплодировал ей (а София заявила ей, что она счастливица). Две сестры князя Понятовского стали её компаньонками, и везде её принимали и обращались с ней как с королевой.

Единственным человеком, до глубины души потрясённым свершившимся, была сама Мария Валевская. В Варшаве, хорошо помнившей Екатерину Великую, очень немногие относились к Наполеону хуже, чем к ней. По сути, его считали целомудренным военачальником, так как он никогда не таскал с собою в походах не то что целого обоза женщин, как некоторые из его маршалов, но даже и одну любовницу. В штабе любой из армий Республики были молодые женщины, переодетые адъютантами, денщиками или гусарами, и порой даже они действительно служили, выполняя не только личные обязанности, но и воинский долг. Несмотря на жёсткий запрет на присутствие жён и женщин вообще, прекрасная мадам Фурье направилась в Каир со своим мужем, облачившись в костюм легковооружённого кавалериста. На исходе кампании она ехала рядом с Бонапартом уже в форме генерала с треуголкой на прекрасной головке. Поляки понимали, что великий военачальник хочет иметь при себе красивую женщину, и Наполеон хотел лучшую из них.

Возможно, София была права. В облике Наполеона не было ничего отталкивающего. В тридцать семь лет он выглядел привлекательным, хотя рост составлял всего лишь пять футов и три дюйма. Последнее время он немного сутулился. На его широкой и сильной груди почти не было волос, что совсем не нравилось Марии, которая привыкла к густой седой шерсти, покрывавшей худосочную грудь графа. Необъятная грудная клетка переходила в узкую талию. Ноги с маленькими ступнями были красивы, руки — отточены и мускулисты. Ухоженные кисти рук имели прекрасную форму. Кожа была белой, лицо — свежего и здорового оттенка. Голова казалась очень большой, брови были широкими и редкими. Довольно жидкие волосы императора имели каштановый оттенок, уши были безупречной формы. Привлекательные голубые глаза таили в себе множество оттенков настроения — они могли быть и нежными, и суровыми, и беспощадными. Уголки красивого рта с прямой и тонкой линией губ в трудные периоды жизни клонились вниз. Глубокая впадина под нижней губой делала более рельефным упрямый подбородок. Греческий нос отличался безупречностью, зубы — здоровьем и белизной: они никогда не беспокоили его. Каждая черта в отдельности была выше всяких похвал, однако в целом получалась противоречивая картина. Но когда его лицо светилось любовью или страстью — называйте как хотите, — когда глаза излучали нежность, он был прекрасен. Именно такое лицо видела всегда Мария Валевская.

Любая власть приносит наслаждение. И Марии нравилось властвовать над ним, однако она делала это с осторожностью. Как правило, в ожидании своего повелителя она ложилась в красивой позе на огромную кровать с широким пологом, и когда он приближался, отворачивалась и шептала: «Нет, Наполеон, нет». Иногда, осмелев, она ложилась в постель в ночной рубашке.

   — Что это? — говорил он. — Где же моя прекрасная голубка?

   — Что ты сделал сегодня для Польши? — спрашивала она.

   — Терпение, дитя. Ещё слишком рано.

Затем она начинала говорить о своём: о том, что создание настоящего временного правительства положит начало созданию армии; что некоторые эскадроны польской лёгкой кавалерии должны быть присоединены к охране императора и так далее.

Он садился на край постели и слушал. Никакой другой женщине он не позволил бы смешивать любовь и политику, но она была больше, чем просто любовница. Она была его «польской женой». В Париже императрица Жозефина, постоянно выражавшая своё недовольство мужем, изменяла ему, и он более ей не доверял. Мария стала самой искренней и нежнейшей любовью в его жизни. Все другие женщины, включая его сестёр, жаждали корон, королевств, герцогств, дворцов и диадем. Одна Мария ничего не хотела для себя — только для своей страны. Он стремился сделать её счастливой, мечтая, чтобы она полюбила его так же, как свою разодранную на части страну. Поэтому он внимательно выслушивал её.

   — Поцелуй меня, моя голубка.

   — Но ведь ты обещал, Наполеон.

   — Я выполню свои обещания, будь уверена. Я уже сделал так, что Россия отдала часть Польши, которую незаконно присвоила. А тем временем твои политиканы должны объединиться. Как там дела? У вас есть несколько прекрасных, патриотически настроенных людей. Я знаю, чести и мужества им не занимать. Но этого недостаточно. Вы должны объединиться. Сними это.

   — Но, Наполеон, разве ты не можешь сказать всему миру?..

   — Поцелуй меня.

Она никогда слишком долго не испытывала его терпения, и вот ещё одна жертва была принесена Польше.

   — Будь ко мне снисходительна, Мария. Я устал.

Лёжа в его объятиях, она всё приставала к нему:

   — Что ты сделал для Польши — ты, бесчестный человек?

   — Я не бесчестный. — Он обнимал её. — Ты знаешь, что я очень уважаю твою страну. Я хочу, чтобы она вернула своё величие и утраченные территории. Я сделаю всё, что не противоречит моим обязанностям перед Францией. Но помни, моя Дорогая, от Польши до Парижа далеко. И то, что я сделаю сегодня, может быть сметено завтра.

   — Но, Наполеон!

   — Подожди. Мои первейшие обязанности — это обязанности по отношению к Франции. Я не могу проливать кровь своих солдат в войне между иными странами. Я не могу всё время вызволять Польшу из беды. Вы должны действовать сами.

Это был его излюбленный контрудар. Он вынуждал её рассказывать всё о руководителях Польши, все сплетни, которые она слышала об их жёнах и их делах. И чем больше он узнавал, тем меньше думал о Польше, и она уже начала опасаться, что снабжает его достойным оружием против них.

Когда император находился в хорошем расположении духа, он обращал пристальное внимание на платья женщин и в этой области считал себя знатоком. При дворе ни одна плохо одетая женщина не могла избежать его критических замечаний. И даже императрица Жозефина не была защищена от этого. Кроме того, он ненавидел платья чёрных и других мрачных тонов. Мария Валевская продолжала одеваться просто: в белое, серое или чёрное. Он часто протестовал, но она отвечала на это:

   — Женщина Польши должна носить траур по своей стране. Когда ты воскресишь её из мёртвых, я не буду носить ничего, кроме розового.

   — Ты способна растопить Монблан, — отвечал он.

Таким образом, жизнь её проходила в непрерывной борьбе За судьбу отечества. Она не упускала ни одного шанса. Он тоже неустанно вёл борьбу — борьбу за её сердце. Ему было недостаточно их встреч по вечерам. Она должна была присутствовать с ним на всех обедах и балах в Варшаве. На этих весёлых приёмах великий полководец и гроза Европы искренне и с воодушевлением играл роль молодого влюблённого. Он научил её понимать знаки общения: незаметные движения руки, поднятия и повороты пальцев, наклоны головы, пожатия плечами, — все те знаки, которые указывали, что он любит её одну. Одно движение означало «Я люблю тебя», другое — «Я думаю о сегодняшней ночи», третье — «Как мне всё надоело!», «Если бы они только ушли!» или «Ты выглядишь прекрасно». Внимательно выслушивая знатных дам или важных политиков, описывая жадным слушателям ход той или иной кампании или битвы, он любил посылать тайные знаки своей возлюбленной через наполненную людьми комнату. «Дитя» — так он её называл, и это ей нравилось. В действительности она была настоящим ребёнком. И тем не менее её удивляло, когда он называл её так.

   — Ты понимаешь, я должен чётко и правильно выполнять дело, возложенное на меня судьбой. Я уполномочен ей быть правителем не одного, а многих государств. Я был всего лишь жёлудь — а теперь я дуб. Я на вершине, в верхнем окне, всегда на виду, виден издалека и вблизи. И всё это вынуждает меня играть роль, которая мне не свойственна. Но я должен играть её на благо себе и другим. Но, прекрасная Мария, в то время как я играю роль дуба для людей всего мира, для тебя одной я хотел бы снова стать маленьким жёлудем. Когда вся Варшава смотрит на нас, я не могу прошептать тебе на ухо: «Мария, я люблю тебя». Но именно это мне хотелось бы сделать. И я посылаю тебе свои маленькие знаки.

В ночь перед отъездом он сказал ей:

   — Я думаю, что наконец тебе немного понравился.

   — Я думаю, что да, — прошептала она.

Взгляд полководца был устремлён на Россию. Штабы с воодушевлением переместились в Финкенштейн, укреплённый прусский замок с огромными каминами, в которых долго держался багровеющий огонь, так любимый Наполеоном.

Мария безропотно последовала в Финкенштейн. Теперь, кроме Наполеона и надежд, связанных с Польшей, у неё не было ничего. Однако здесь её жизнь проходила уже без обедов, танцев и секретных знаков в толпе приглашённых. Её роль при Наполеоне стала ролью тайной любовницы генерала, находящегося на действительной военной службе. Замок был полон посланников, курьеров и офицеров. В течение пяти недель она втайне жила в комнате рядом с покоями императора и на свежий воздух могла выходить только после захода солнца. Они вместе ужинали, а ночью любили друг друга и говорили о Польше и поляках. День она проводила в одиночестве. Должно быть, это был довольно скверный период её жизни, однако она никогда не жаловалась. Однажды ночью на своей античной кровати Мария вынуждена была признаться себе, что получает удовольствие от объятий, которые она принимала вначале из чувства патриотизма. На следующий день, глядя через занавески, она увидела императора едущим на белом коне. Он лично руководил военной подготовкой и подавал резкие команды. Задрожав, она прижала свои маленькие ручки к груди, не понимая, что с ней происходит.

Это было в мае. Армия покинула свои зимние квартиры и двинулась в сторону России.

В последний раз они сидели у огромного пылающего камина в замке Финкенштейн.

   — Когда я вернусь, — сказал он, — ты поедешь со мной в Париж.

   — Нет, Наполеон. Зачем всё это?

Она была подавлена, в её словах звучали нотки укора. Он уезжал из Польши, казалось, что все её мольбы и его обещания пропали напрасно.

   — Терпение, моя голубка. Мне необходимо встретиться с царём.

   — Я больше тебе не верю. Я вернусь в Польшу, буду носить траур и молиться.

Его глаза излучали нежность.

   — Мария, — взмолился он. — Я отлично знаю, что ты можешь прожить и без меня. Я знаю, что не завоевал твоего сердца. Но ты хорошая и добрая. Я уверен, что ты не лишишь меня тех коротких, но прекрасных часов, которые я провёл с тобой. Приезжай в Париж, пожалуйста, приезжай. Ведь ты приедешь?

Она взглянула ему в лицо, очень привлекательное в свете камина, и неожиданно для себя сказала:

   — Я приеду.

Только в одном он был не прав: теперь она не могла без него жить. Муж, церковь и даже Польша — всё это утратило для неё прежнее значение. Она полюбила его.

Армия Наполеона двинулась прочь; она послала ему золотое кольцо с прядью своих волос и запиской: «Когда ты разлюбишь меня, не забывай, что я тебя люблю».

Возможно, преданная своей стране графиня сделала для Польши больше, чем она считала. Вскоре был заключён договор в Тильзите. Здесь на украшенном плоту на реке Мемель потерпевший поражение царь и победоносный Наполеон разделили пол-Европы так же, как делят пирог. Наполеон стремился снискать дружбу России и с щедростью отдавал ей чужие земли. Но было замечено, что когда речь заходила о Польше, он становился твёрже и неуступчивее. По крайней мере, в результате всех этих переговоров Польша стала маленьким государством — Великим герцогством Варшавы, расположенным в центральных провинциях прусской территории. Оно было слишком маленьким, чтобы сохранить самостоятельность, но, по крайней мере, поляки управляли поляками (при помощи Франции) и неплохо справлялись с этим до того момента, как Россия подчинила их себе опять. Наполеон дал им конституцию, очень похожую на французскую и с большим количеством свобод. В это время Мария Валевская была всё ещё рядом с императором. Предстоящую войну с Россией он называл «второй польской войной»; князь Понятовский со своими людьми, обуреваемыми великими надеждами, двинулись за ним. И Наполеон, по крайней мере, сделал для них больше, чем любой другой иностранный монарх. Если бы не поражение в России, он мог бы сделать для них и ещё более. При отступлении в 1813—1814 годах остатки польских войск преданно следовали за Наполеоном. Князь Понятовский погиб, прикрывая его отступление из Лейпцига.

Таким образом, «жертвы» «польской жены» не пропали даром.

Она приехала в Париж, и Констан впервые провёл её по тайной лестнице дворца Тюильри. В 1809 году в возрасте двадцати одного года она ещё в течение трёх счастливых месяцев тайно проживала с Наполеоном в Вене. К тому времени он сместил Папу и за это был отлучён от Церкви. Вместе с Марией он жил во дворце австрийского императора в Шёнбрунне, где она зачала ребёнка. Это стало одним из самых важных событий. О чём бы ни шепталось его окружение, одно не оставляло никаких сомнений: он может быть отцом и основать династию. Теперь судьба неверной бесплодной Жозефины, которой исполнилось уже сорок шесть, была решена.

В январе 1810 года Наполеон развёлся с Жозефиной. Он был с ней мягок и выражал сожаления по этому поводу, однако дело было сделано. В апреле император женился на другой Марии — Марии-Луизе, старшей дочери императора Австрии. Четыре недели спустя, 4 мая 1810 года, Мария Валевская родила сына, которого назвали Александром. 20 марта 1811 года императрица тоже родила Наполеону сына. Александр, дитя любви, прославился в дальнейшем как дипломат, государственный министр и сенатор Франции.

* * *

«Где же Констан? Констан», — пронеслось у неё в голове. Он знал их всех — Жозефину, Марию Валевскую, Марию-Луизу и многих других.

За дверью Наполеона стояла тишина. Она испытывала огромное искушение постучать, но знала, что этого делать не следует.

   — Пусть подождёт, — сказал император. У него было какое-то важное дело, и он что-то напряжённо писал.

Она подождала и через некоторое время убедила Констана постучать снова.

   — Пусть снимет плащ, — последовал приказ. Прошёл ещё час. Наполеон продолжал писать свою депешу, подёргивая правым плечом, что всегда служило признаком его глубокой сосредоточенности. Констан, полный сострадания, постучал опять, однако с изрядной долей сомнения.

   — Пусть уходит.

Мария Валевская согласилась бы прождать всю ночь, только бы не слышать этих слов.

Констан считал огромной ошибкой, величайшим просчётом Наполеона то, что он не женился на Марии Валевской после развода с Жозефиной. Она знала, что в своё время он думал об этом. Но она не жаловалась, что он поступил по-другому. Ей было известно, что в этом странном, безумном мире монархов, куда забросил её случай, любовь и супружество имеют мало общего. Императору был нужен сын, рождённый от принцессы королевской крови. Он сын корсиканского мятежника, дитя Революции, вынужден был подчиниться древним традициям.

   — Каждый человек, — сказал он однажды с горечью, — должен согласовывать свои действия с нравами и обычаями своего времени, в моём случае — с политической необходимостью. Поцелуй меня. Ты меня понимаешь, моя милая Мария?

   — Понимаю, — ответила она. — Которая из них? — Список возможных претенденток состоял из восемнадцати молодых девушек.

Его избранницей могла стать принцесса из Саксонии или из России, — но последней исполнилось всего пятнадцать, а ребёнок был нужен как можно скорее, так как слишком много людей желали смерти Наполеона. Кроме того, Габсбурги, в отличие от русских, не были православными — православный священник при дворе императора смотрелся бы не очень уместно. К тому же их род славился своей плодовитостью.

   — У матери Марии-Луизы, — сказал он ей, — было тринадцать детей!

   — Непостижимо! — ответила она.

   — У одной из её прародительниц было семнадцать детей. У другой — двадцать шесть.

   — О, Боже! Но, Наполеон, кто знает, я ведь только начала рожать!

   — Увы, моя милая! — он потрепал её по щеке. — Если бы твоё происхождение было таким же царственным, как и твоя красота!

 

Глава 3

МАРИЯ-ЛУИЗА

Брак с Марией-Луизой означал больше, чем просто женитьбу на девушке королевских кровей. Он делал Наполеона законным членом семьи монархов. Он мог говорить о Людовике XVI, как о «своём дяде», о Марии-Антуанетте — как о «своей тётушке», поскольку Мария-Луиза являлась племянницей последнего короля и королевы Франции. Он становился одновременно Бурбоном и Габсбургом и получал право вести беседы о высокородных братьях и кузенах, беседы, так любимые монархами.

Дочь короля Австрии пользовалась успехом — интересная, не очень красивая и не очень грациозная, однако молодая и свежая, с чарующим выражением лица. Ей было всего восемнадцать. Мадам Фурье в Египте привила Наполеону вкус к молодости, а Мария Валевская укрепила его. Она была почти такого же роста, как Наполеон. Светло-каштановые волосы кудрями ниспадали на её лоб. У неё были голубые глаза, полные губы «австрийского типа», плотный решительный подбородок и слегка выдающиеся белоснежные зубы. Широкие плечи, полная грудь, тоненькие руки с хрупкими пальцами и прекрасные ножки дополняли картину. Графиня с удовольствием приняла известие о том, что «у неё есть оспинки, но не очень заметные».

Эрцгерцогиня была неприметной безучастной смиренницей, хотя под самый конец и обманула доверие своего мужа. Вся её недолгая девичья жизнь напоминала жизнь парникового растения.

Одно упоминание о замужестве по любви глубоко потрясло бы её. От неё тщательно скрывали, что мать-природа создала два различных пола. Во внутренних двориках дворца были только куры — петухов держать не позволялось, в саду — только павлины-самки и суки, в клетках содержались только крольчихи и самки обезьянок, а в парке — только оленихи, которых не тревожили самцы. Гувернантка не покидала её ни днём ни ночью, просматривала её книги, вырезая ножницами целые страницы, параграфы или отдельные слова. Иногда эрцгерцогиня, увидев дыру в странице, искренно удивлялась, однако ей не позволяли удивляться дольше положенного. Ей разрешали поливать цветы, кормить птичек, навещать престарелых дядюшек, которые развлекались рисованием и игрой на флейте.

В один из таких переездов в придорожной гостинице ей случайно открылся ужасный факт, что муж и жена спят, оказывается, в одной постели. Вскоре после этого ей сказали, что она должна выйти замуж за Наполеона Бонапарта — за человека, наводившего ужас на всю Европу, за чудовище, которым пугали маленьких детей. Когда ей было шесть, мать рассказывала ей, как месье Бонапарт бежал из Египта, бросив там свою армию, и сделался турком. Она твёрдо верила, что он бьёт своих министров и что он убил двух своих генералов. «Я бы сошла с ума, — писала она одной своей подруге, — если бы мне пришлось обедать с одним из его маршалов». Услышав о разводе Наполеона с Жозефиной, она написала той же подруге, что не боится за себя. Отец слишком хорошо к ней относится, чтобы заставить сделать что-нибудь ужасное. «Мне только жалко ту принцессу, которую выберет это чудовище».

Но в следующем письме она просто написала: «Молись за меня», — потому что родители нанесли ей один из своих редких визитов и попросили согласиться выйти замуж за Наполеона.

— Бонапарт! — прошептала она, — Ведь он же антихрист! Мама, ты сама мне говорила! — И она перекрестилась.

   — Чепуха, моя маленькая.

Она взглянула на своего отца. Четыре раза Бонапарт вторгался на его территорию, четыре раза опустошал её. Дважды он вступал победителем в Вену, выгоняя тем самым её любимого отца из столицы. Однажды он вынудил его императорское величество прийти в свой шатёр и молить о мире. И теперь отец хочет, чтобы она вышла замуж за это чудовище и — о, ужас! — может быть, легла с ним в одну постель.

Отец сказал ей:

   — Луиза, ты выполнишь свой долг.

Она не заплакала, как заплакала бы Мария, — её слишком хорошо готовили к подобной ситуации. Она с покорностью приняла свою судьбу, но, будучи невестой, в огромную карету вошла с ужасом. Единственным её утешением стало удивительное приданое, которое этот монстр ей прислал: двадцать дюжин сорочек из батиста, вышитых и отороченных кружевом, двадцать четыре дюжины носовых платков, двадцать четыре лифчика, тридцать шесть нижних юбок, двадцать четыре ночных чепца, головные повязки, ночные блузки, пеньюары, подушечки для иголок и булавок, полотенца, постельное бельё, кружева и алансонская шаль в три тысячи франков. А ещё — много платьев: одно — расшитое золотом и серебром, другое — розовым тюлем и третье — светлыми кружевами; а также три дорогих английских платья и шестьдесят четыре платья от мадам Леви. Кроме того, она получила семнадцать кашмирских шалей, двенадцать дюжин пар чулок и шестьдесят четыре пары туфель и ботинок на шнурках, любых цветов и из всевозможных материалов. Все они были сделаны в соответствии с размерами, присланными из Вены. Они были так малы, что Наполеон, рассматривая их, не мог поверить своим глазам. «Чудовище» осмотрело каждый из предметов туалета, и они были упакованы в его присутствии.

Наполеон чрезмерно заботился о своей внешности в надежде понравиться высокородной невесте. Его сестра Полина придумала для него дворцовое платье — такое тяжёлое от украшений, что он с трудом мог его носить. Новому сапожнику были заказаны прекрасные новые туфли. Он взял несколько уроков вальса, после которых испытывал головокружение. Двор был восхищен всем этим.

Где бы невеста ни останавливалась на ночь, её всюду встречали камергеры и посланники с письмами, ей преподносили цветы и другие подарки. Вся программа была разработана тщательно. Наполеон и его семья должны были торжественно встретить невесту 28 марта в Компьени. Войска, шатры, мэры и члены советов — всё было готово. Но вдруг, подобно пылкому юнцу, император потерял терпение. За день до назначенного срока он надел старое платье, вскочил на лошадь и вместе с Мюратом, в дождь, отправился встречать свою даму. Он обнаружил её карету в Курселле, где ожидалась замена восьми лошадей. Промокший до нитки, он вошёл в карету, представился и обнял трепещущую невесту.

— Вы очаровательны, — сказал он. — Вы устали? У вас достаточно пледов?

Далее они ехали вместе. Без остановок они добрались до Компьени, проскочили мимо мэров, стоящих на помостах с готовыми речами в руках, мимо напуганных девушек с букетами цветов, мимо удивлённых членов советов и деревенских жителей, одетых во всё самое лучшее, мимо расстроенных поваров, солдат и жителей Суассона, где кортеж должен был остановиться на ночь. В Компьени они приехали уже ночью, незадолго перед рассветом. Вся программа рухнула. Представление невесты членам семьи было скомкано, так как Наполеон прервал приветственные речи и повёл Марию-Луизу в её комнату, где и остался сам. В конце концов, с гражданской точки зрения, их брак уже состоялся. Официальные церемонии были ему неинтересны, поскольку назавтра его могли убить. Утром он заказал завтрак на двоих.

Мария с нежностью улыбнулась, вспоминая эту историю. Теперь она почти с материнской снисходительностью относилась к безумным выходкам Наполеона.

Он никогда не забывал, никогда не прекращал любить свою первую Марию. Но теперь он стал внимательным, верным и даже преданным мужем второй Марии — Марии-Луизы. Испуганного ребёнка осыпали драгоценностями. Будучи здоровой и уравновешенной девушкой, она вскоре забыла все свои страхи и, так как в родительском доме вела строгий образ жизни, теперь наслаждалась положением императрицы. Платья, бриллианты, диадемы — все богатства Парижа были к её услугам. Наполеон лично руководил обустройством её комнат — всё было отделано по-новому, чтобы не осталось никаких следов Жозефины. В каком бы из дворцов она ни находилась, в нем непременно присутствовали все мелочи её туалета, чтобы она всегда могла чувствовать себя дома.

Императрица была щедрой, и теперь у неё появилась возможность осыпать дорогими подарками своих родителей, сестёр, братьев и немногочисленных друзей в Вене. Наполеон ей в этом не препятствовал.

Дома она никогда не совершала выходов в свет, чтобы посмотреть пьесу или послушать музыку. Теперь она могла слушать и смотреть что ей захочется. Они ходили вместе в театр, либо актёры выступали во дворце. Суровые правила поведения сохранялись, однако сейчас она могла потребовать всё, что не противоречило этикету: щенков, редких птичек, учителей музыки и рисования.

Через три месяца подобного существования Мария-Луиза крайне удивила Меттерниха следующим высказыванием:

   — Я не боюсь Наполеона, но мне кажется, что он боится меня.

В её словах что-то было. Император попался в свою собственную ловушку. Он был уверен, что Мария-Луиза готова исполнить его бесстрастный и великий замысел, ради которого он её приобрёл. Но этого ему было недостаточно. Мария-Луиза никогда не пробуждала в нем такой страсти, как Мария Валевская или опытная Жозефина. Его удовлетворяла (даже слишком, по словам доктора) свежесть её кожи и красота её тела. В сорок один год, король и, по словам многих, чудовище, в интимных делах он был похож на ребёнка, которому нравится, когда его любят. Он ждал от неё наследника, но рассчитывал также завоевать её сердце. Кроме того, он хотел, чтобы о нём хорошо отзывались при дворе в Вене, к которому он по счастливой случайности стал близок. Возможно, именно поэтому он разрешил или даже сам устроил общение императрицы с Меттернихом.

Император превратился в затворника. Летом и зимой он любил, когда в его комнатах горит камин. Мария-Луиза, выросшая в огромных, холодных дворцах около Вены, не переносила жару. Иногда он нежно шептал ей:

   — Пойдём ко мне, Луиза.

Она отвечала ему холодно и по-немецки:

   — Там слишком жарко.

Тогда он приходил в её комнату и, дрожа от холода, приказывал одной из дам в красных мантиях зажечь огонь. Но императрица запрещала им это делать, а её слово здесь было законом. Возможно, нет ничего удивительного в том, что она не забеременела до июня.

Наполеон привык к лёгким завтракам в одиночестве, теперь — по крайней мере на год или два — вынужден был перейти к обильным завтракам в установленные часы. Обычно они состояли из супа, первого блюда, жаркого, двух конфет, закуски и десерта.

Вслед за завтраком следовала верховая езда. Так как Мария-Антуанетта выезжала на прогулки, Мария-Луиза должна была делать то же самое. Наполеон помогал ей забраться в седло и шёл рядом с лошадью, одной рукой придерживая жену до тех пор, пока она не устраивалась удобно в седле. Потом он тоже вскакивал на лошадь и ехал за ней, иногда даже позабыв надеть ботинки для верховой езды. В шёлковых чулках, заляпанных грязью, он мальчишескими выкриками подгонял лошадей, подшучивая над тихими командами императрицы. На всём протяжении аллеи, ведущей ко дворцу, в определённых местах стояли помощники конюхов, готовые прийти на помощь царственной особе в случае падения с лошади. Главный конюх Винсент заметил однажды:

   — Они как дети — он и она.

Иногда он позировал ей, а она рисовала его профиль — ни одной другой особе он бы не позволил этого. Она старательно играла ему на рояле немецкие сонаты, которые были ему не очень по вкусу, но он их терпеливо слушал. Он восхищался образцами вышивки и шитья, сделанными ею с помощью мадам Руссо. Он проявлял интерес ко всему, что она делала, стараясь сделать свою милую Марию счастливой. И ей было приятно, когда он находился рядом с ней. Император был властелином мира людей, но не себя самого.

Раньше он проводил целые дни в седле, на охоте и возвращался во дворец, когда хотел. Теперь был вынужден тратить на это меньше времени и считал необходимым присутствовать во дворце на всех церемониальных трапезах, которые так много для неё значили. Раньше, когда он выезжал за границу с Жозефиной, императрица ждала у двери, пока император оденется. Теперь, когда он ехал с Марией-Луизой (в дальнейшем вместе они совершили ещё пять продолжительных поездок — в Нормандию, Бельгию, Голландию, на Рейн и в Дрезден), она никогда не была готова вовремя, и Наполеону приходилось терпеливо ждать её во дворике, нескладно напевая себе что-то под нос и ударяя хлыстом по булыжникам мостовой. Он никогда не жаловался. Лишь однажды, огорчившись каким-то незначительным проступком императрицы, он обратился к австрийскому послу, чтоб тот поговорил с ней. Он не хотел выглядеть вздорным мужем.

Из своих походов он регулярно писал ей, иногда дважды в день, давая важные инструкции.

«Моя дорогая Луиза, победа! Я разбил 12 русских полков, взял в плен 6000 человек; 40 единиц артиллерии, 200 повозок, командующего, всех его генералов и нескольких полковников; сам я потерял не более 200 человек. Проследи за тем, чтобы они дали салют у Дома Инвалидов и напечатали новости во всех общественных изданиях...

Нап».

«Шампобер, 10 февраля 1814 г.,

7 часов вечера

Мой друг, пошли за герцогиней Кастильоне. Попроси её написать своему мужу, чтобы он не спал. Он уже должен был нанести удар в сторону Монлана и Эн и разбить противника. Пусть она напишет ему в таком духе и скажет, чтобы он сражался как мужчина. Я здоров, погода хорошая, но немного свежо. Прощай, моя любовь. Всех тебе благ. Поцелуй маленького короля.

Нап».

«Реймс, 15 марта,

3 часа после полудня

Мой друг, вчера я переправился через Об и Сену...

Напиши своему отцу, что идея пойти на унизительный мир, в результате чего мы лишимся Антверпена, совершенно неприемлема... Они будут разгромлены, и империя будет сильна как никогда прежде. Убеди его не жертвовать империей из-за жадности Англии. Всех тебе

«Plancy, 20 марта,

1 час утра

(Эта привычка внимательного мужа писать письма однажды принесла страшный вред. Неустанно преследуемый противником, но всё ещё полный сил и надежды, он довольно неосмотрительно, не применяя шифра, написал Марии-Луизе о своих основных планах).

Мой друг, все эти дни я провёл в седле; 20-го я занял Арсэ-на-Об. Противник атаковал меня в 6 вечера; в тот же самый день я разбил его... Я захватил два их орудия, а они — два моих. Поэтому мы квиты (расчёт полный). 21-го армия противника... Я решил предпринять марш в сторону Марны и их коммуникационных линий, чтобы выбить их из Парижа и вернуться в свою опорную базу. Вечером я буду в Сен-Дизье. Прощай, мой друг. Поцелуй от меня моего сына.

Нап.».

Это письмо было перехвачено и отдано Блюхеру. Он прочёл его, созвал военный совет, а затем направил его дальше Марии-Луизе вместе с выражениями почтения и, как говорят некоторые, охапкой цветов. Не исключено, что именно это супружеское послание подсказало врагам императора направление последнего похода на Париж и поставило точку в драме.

Для Наполеона Мария-Луиза превратилась из возможной матери наследника в уважаемую и горячо любимую жену, но её имя ничего не значило для народа и не внушало людям ни страха, ни стремления изменить положение, когда над страной нависла угроза измены и катастрофы. Но Наполеону всё ещё нравилось думать, что она умело правит страной, когда он совершает свои походы, и каким-то образом выступит как средство его спасения.

Мария Валевская об этом мало что знала. Она просто удивлялась: «Почему Марии-Луизы здесь нет? Где же сын императора, король Рима?»

Мария-Луиза не сразу оправдала репутацию семьи, Но в то время, когда Наполеон находился в раздражении но этому поводу, пришли вести из Польши: у графини Валевской родился мальчик. Император был обрадован, но всё ещё пребывал в раздражении. Лишь на короткое время ум великого человека, вынашивающего секретные замыслы, отвлекли разговоры о детях. Через несколько недель поступили известия о родовых схватках Марии-Луизы. Император был вне себя от счастья, его раздражение исчезло. Ещё бы! Две Марии и два ребёнка — возможно, оба мальчики. Вот он какой!

Осторожные доктора спросили императора, кого спасать, если возникнет критическая ситуация — мать или ребёнка? Кто должен остаться в живых? Обычные люди с большим спокойствием решают подобную дилемму. Но это был император, помешанный на создании династии. Ведь его жена, как породистая кобыла, была выбрана только с одной целью — для размножения. Естественно, жестокий и эгоистичный монарх мог бы дать только один ответ. Но император сказал: «Делайте так, как вы поступили бы в другой семье. Сначала спасите мать...» К счастью, всё обошлось хорошо.

С самых первых дней жизни прекрасный король Рима стал объектом настоящего поклонения со стороны своего отца. По утрам Мария-Луиза, за спиной которой стояла нянька с ребёнком, стучала в дверь кабинета, где работал Наполеон, и сообщала, что король Рима пришёл по вызову. Никому, даже няне, не позволялось входить в кабинет. Когда он брал дитя из рук няни, Мария-Луиза нервничала, и Наполеон, что редко встречается среди отцов, учился умело обращаться с ребёнком и с восхищением прижимал его к своей груди. Он садился на свой любимый диван рядом с камином под бронзовыми бюстами Сципиона и Ганнибала и держал сына на одном из колен, а государственные бумаги — на другом.

Но Наполеон никогда не забывал первую Марию — свою верную графиню. Вместе с сыном Александром он вызвал её в Париж. Взяв мальчика на руки, он провозгласил его графом империи и подарил его матери дом. В своей обычной манере он забросал её потоком вопросов, не дожидаясь ответов:

— Как его кормят? Сколько весит? Как ты думаешь, он похож на меня? Как себя чувствуешь? Ты не ревнуешь? Где ты хочешь жить?

Валевская поздравила его с новостями относительно другой матери.

Наполеон не был способен заливаться краской, однако сейчас он почувствовал, что покраснел.

Действительно, мысль о том, что ребёнок Валевской был зачат в те счастливые месяцы, которые они, как победители и захватчики, провели во дворце Шёнбрунн, законном месте жительства Марии-Луизы, которая покинула его по той же причине, его смутила.

Два года спустя, во время сурового перехода из Москвы, Наполеон спешил домой впереди своей замерзшей, истерзанной, гибнущей армии. На перекрёстке дорог польской равнины он приказал остановиться двум саням, в которых ехал он сам и его приближённые, и взглянул на карту. До замка Валевского было недалеко. У него возникло желание повернуть и навестить Марию. Он хотел увидеть её и мальчика, которому сейчас — сколько? — два с половиной года. Казаки преследовали его. В каждом вражеском штабе имелся его портрет и приказ о задержании. Кроме того, до него дошли известия, что в Париже не спокойно. Сопровождающие напомнили ему о поджидающей их опасности и настаивали на том, чтобы он не терял времени. Но он хотел видеть Валевскую и спорил с ними. В конце концов они добились своего. Мария любила, когда он рассказывал ей эту историю, и всякий раз просила его её повторить. Раз от раза история эта становилась всё более захватывающей.

— Ты бы только видела лицо Коленкура, когда я объяснил ему, почему мы должны повернуть! Я сказал, что у меня встреча с дамой. «Ваше величество», — закричал он, сделавшись белее снега, — но казаки!» Я повторил: «У меня встреча с дамой». Дарю сказал, что в лесу есть волки. Я ответил: «Тогда волкам придётся съесть казаков. Дорога открыта!» Ха! В конце концов, я пожалел их, но сожалею, что не настоял на своём. Я никогда не был у тебя дома. А граф был там? Думаю, он бы сожрал меня, как русский волк.

Нет, она не жаловалась на свою судьбу. Но императрицу мягко упрекала. Что толку от королевской крови, если она не приходит на помощь в минуту королевской скорби или опасности? Если бы она была настоящей императрицей, император не сидел бы сейчас в такой задумчивости. Она бы обязательно была рядом с ним. И где все они — Жозефина, Мария-Луиза, Мария-Полина — его любимая сестра, Летиция — легендарная, героическая мать, Жозеф, Жером, Луи, — вся эта прекрасная семья, которой он пожаловал столько корон и королевств, герцогств и изумрудов? Она одна ждала у его двери, и она одна не имела права в неё войти.

 

Глава 4

ВОЛАН

Во многом винят до сих пор Марию-Луизу, и некоторые обвинения, конечно, верны. Но в то тяжёлое время, в 1814 году, она не более виновна в непостоянстве, чем волан, летающий между двумя ракетками. Противоречащие друг другу приказы, решения, желания и толкования бросали её из одной стороны в другую. Наполеон оставил её регентшей в Париже ещё в январе, когда повёл армию в последней ураганной попытке отбросить силы Европы, вторгшиеся на территорию Франции. Он умело маневрировал от Блюхера к Шварценбергу и обратно, но хотя его попеременные удары и заставили их на момент дрогнуть, всё же они продолжили наступление.

18 марта он писал:

«Мой друг, вчера от тебя не было писем. Погода, наконец, опять отличная. Я двигаюсь вперёд, чтобы обрушиться на противника. Здоров. Прощай, всего тебе наилучшего.

Нап.».

31 марта объединённые силы монархов — русского Царя, короля Пруссии и австрийского принца Шварценберга (император Франц деликатно отказался присутствовать при вступлении казаков в столицу своего зятя) — выступили на Париж. За два дня до этого Мария-Луиза с сыном бежали, и с её бегством исчезли все помыслы о сопротивлении захватчикам. Наполеон сокрушался, поскольку это вовсе не входило в его планы. Ум солдата, привыкший к кристальной ясности команд, в данном случае утратил былую чёткость. Он заранее оставил своему брату Жозефу два письма. Нельзя было допустить, чтобы регентша и маленький сын попали в руки врага. В письмах напомнил об ужасной участи Астианакта, сына Андромахи, которого греки сбросили со стены города, когда захватили Трою. «Я бы предпочёл видеть сына мёртвым, чем взращённым в Вене одним из австрийских принцев. Если случится самое худшее, если ты услышишь о том, что битва проиграна, — говорилось в письме, — и получишь известие о моей гибели, если противник подойдёт к Парижу с такими силами, при которых любое сопротивление станет невозможным, — говорилось в другом, — то не только императрица и её сын, но также министры, сенат и высшие офицеры государства должны покинуть Париж и собраться где-нибудь на Луаре». Совет, находясь в полной растерянности, и под впечатлением истории об Астианакте решил, что настал момент выполнить указания, изложенные в письмах императора. Императрица и её сын были отосланы из Парижа с многочисленным эскортом солдат.

Однако они не поняли его приказов. Когда он в спешке прибыл к Парижу, войска противника находились между ним и столицей. «Дайте мне четыре дня, — кричал он над своими картами, — и я их сокрушу. Сам Бог направляет их в мои руки».

Члены Совета не просто неправильно поняли его приказы, они им не подчинились. Ранее он дал недвусмысленное указание, что вместе с императрицей Совет, сенат и правительство должны также покинуть Париж. Это не было сделано. В результате одной ошибки дух сопротивления был сломлен, в результате другой союзники получили в неприкосновенности государственный аппарат. «Там, где меня нет, — в ярости говорил он по дороге к Парижу, — ничего, кроме глупости, не делается».

Однако сравнение с Астианактом и пылкая отцовская любовь сыграли свою роль. И это можно рассматривать как предупреждение сильным мира сего избегать классических сравнений и гипербол в тех случаях, когда необходима кристальная ясность.

Дальнейшие печальные события хорошо известны: замученные маршалы, предатель Мармон, безжалостные монархи, последние судорожные попытки сопротивления и два отречения от престола. Мария-Луиза продолжала делать то, что ей было велено, но как-то всё время оказывалась не там, где надо.

Третьего апреля он написал ей: «Дай понять своему отцу, что пришло время нам помочь».

Его надежды не оправдались. Из-за её отца им никогда более не суждено было жить вместе. Седьмого апреля полковник Галбуа привёз короткое печальное письмо от Наполеона и известие о его окончательном и безоговорочном отречении от престола.

«Прощай, моя милая Луиза. У меня сжимается сердце, когда я думаю о твоих страданиях. Всего тебе наилучшего.

Нап.».

На следующий день пришло другое письмо, более длинное и подробное, простое и трогательное:

«Россия хочет, чтобы я стал сувереном острова Эльба и жил там, а ты и твой сын владели бы Тосканой. Это позволило бы бывать со мной столько, сколько захочешь, а также жить в стране, подходящей для твоего здоровья. Но Шварценберг от имени твоего отца протестует против этого. Кажется, твой отец стал нашим самым заклятым врагом. Поэтому я не знаю, каково будет решение... Я бы покончил с этой жизнью, если бы не знал, что это удвоит твои страдания...

Прощай, моя милая Луиза. Мне тебя очень жаль. Напиши своему отцу и попроси его отдать тебе Тоскану. Мне вполне достаточно острова Эльба.

Прощай, мой друг. Поцелуй своего сына.

Нап.».

Мария-Луиза была тронута: намёк на самоубийство взволновал её, и как истинная жена, она была намерена сразу поехать к нему.

Супружеские порывы Марии-Луизы встретиться с мужем погасили с удивительной лёгкостью. Полковник Галбуа заметил, что поездка может оказаться небезопасной, хотя ей предоставят эскорт, что по дорогам шныряют отряды казаков. Мадам Монтебелло, имевшая на неё известное влияние и испытывавшая неприязнь к Наполеону, также высказывалась против поездки, мотивируя это тем, что она должна посоветоваться с отцом.

Мария Валевская не послушала бы никого из них.

Эта безуспешная попытка настоять на своём, возможно, внушила ей неприязнь к горячей корсиканской крови человека, за которого она вышла замуж. В конце концов, она: покинула двор Вены не для того, чтобы жить на маленьком острове, быть может, с неудобствами и в окружении грубых корсиканцев. Она ответила Наполеону, но не поехала к нему. Сообщают, что она также написала своему отцу и попросила себе убежища в Австрии, где хотела спокойно жить и воспитывать своего сына. «Своего сына». Но он был также сыном Наполеона. Казалось, теперь уже это ни для кого ничего не значило.

Но ей пока не суждено было обрести покой. Русский царь с большей теплотой относился к Наполеону как к человеку, чем император Австрии — к своему зятю. Царь приехал в Париж на белой лошади, которую ему подарил Наполеон. Это было странной, но хорошо продуманной любезностью. Он хотел взять на себя заботу о судьбе жены и ребёнка низвергнутого императора и послал графа Шувалова сопровождать императрицу до Орлеана, что находился в шестидесяти милях, а затем до Фонтенбло — это ещё пятьдесят миль. Обнадеженная этим Мария-Луиза была готова выполнить свой долг и написала отцу, что уезжает в Фонтенбло «завтра».

Она отъехала в Орлеан девятого числа в окружении свиты Бонапартов и лошадей. Казаки ограбили те экипажи, которые двигались в конце процессии, но Шувалов проследил за тем, чтобы всё вернули.

В Орлеане начался период новых сомнений. Важные, но противоречащие друг другу послания направлялись в разные стороны. Австрийский император Франц твёрдо решил, что его дочь и внук должны находиться под его опекой, и ему было глубоко наплевать на отцовские чувства Наполеона. Всё уже было решено. Но в Орлеане Мария-Луиза всё ещё питала иллюзию, что ей дадут возможность поступить согласно своей воле и выполнить свой долг.

Братья Наполеона Жером и Жозеф не меньше Шувалова настаивали на том, чтобы она ехала. Наполеон, преодолев депрессию и отбросив мысли о смерти, предлагал Марии-Луизе совместную поездку в Парту. В первом письме от 11-го числа он писал.

«Здоровье моё хорошее. Я полон уверенности в себе, особенно если ты в состоянии смириться с тем злым роком, который меня преследует, и найдёшь в себе силы убедить себя, что можешь ещё быть счастлива в данной ситуации. Прощай, мой друг; я думаю о тебе, и твои страдания для меня безмерны. Всего тебе наилучшего.

Нап.».

Что ещё мог сказать низвергнутый монарх? Но письма Марии-Луизы были полны «отговорок» и сообщений о плохом здоровье.

«Я был крайне обеспокоен (писал Наполеон 12-го числа в 10 утра), узнав о том, в каком плачевном и скверном состоянии находится твоё здоровье... Мы поедем, как только ты поправишься. Прощай, моя милая Луиза, повороты моей судьбы волнуют меня только потому, что они касаются также и тебя. Люби меня и никогда во мне не сомневайся».

По словам австрийских посланников, сейчас она собирается ехать на север, в Рамбулье, для встречи с отцом.

Возможно, она верила в благие намерения своего отца, но ясно одно — она была рада встрече с ним. Во всяком случае, она подчинялась его приказам.

Мария Валевская, даже если бы у неё было четыре отца, злых или добрых, поехала бы к своему мужу в любое, самое отдалённое место.

Следующее письмо Наполеона не было доставлено Коленкуром адресату. Оно датировано 13-м числом, тремя часами утра.

«Моя милая Луиза, я получил твоё письмо. Я одобряю твоё решение поехать в Рамбулье, где тебя встретит твой отец. Это для тебя единственное утешение во всех несчастиях. В течение восьми дней я ждал этого момента. И я был готов к этому. Твой отец был не прав и жесток по отношению к нам, но он будет хорошим покровителем тебе и твоему сыну. Коленкур прибыл. Вчера я направил тебе копии соглашений, которые он подписал. Они гарантируют статус твоего сына. Прощай, моя милая Луиза. Только тебя я люблю больше всего на свете. Все мои беды имеют для меня значение только потому, что они приносят горе тебе. Всю свою жизнь ты будешь любить нежнейшего из мужей. Поцелуй сына. Прощай, моя Луиза. Всего тебе наилучшего.

Наполеон».

В последний раз он подписывался полностью «Наполеон» в начале 1810 года, ещё до того, как они стали мужем и женой, до того, как встретились.

Говорят, что после этого Наполеон пытался покончить жизнь самоубийством.

Она всё же ответила ему, и к 17-му числу он знал достаточно, чтобы никогда больше не говорить о встречах и поездках с женой.

Как раз вечером 17-го числа Мария Валевская стояла и ждала у двери, за которой находился Наполеон. Он был в состоянии капитана, наблюдающего гибель своего любимого корабля. С опущенной головой и с крошкой нюхательного табака на груди он взирал на угасающее пламя.

Где же Констан? Убежал, наверно, как проклятый мамелюк. Всё, всё ушло от него — и жена, и сын, и его маршалы, и его армии, и те огромные территории, которые он завоевал для Франции. И всё ушло из-за чужой глупости и злого умысла. Как многие из тех, кто имел продолжительный успех, он не мог поверить в то, что может быть разгромлен, и причину поражения видел в предательстве и обмане. Он знал, что прав, знал, что непобедим — все они думали так. Трагедия в России? Это из-за погоды. Как он мог управлять снегопадом? Падение Парижа? Это он объяснял слабоумием Жозефа и Совета, трусостью сената, члены которого охраняли свои заседания двумястами тысячами солдат. Роковую роль сыграли предательство Мармона, робость и усталость его маршалов, которые хотели домой. Если бы они дали ему шанс, он бы отнял Париж. Ему было нужно всего четыре дня. Все планы у него в голове. Он знал, что русские и австрийцы хорошо воюют, когда имеют численное превосходство. Он бы атаковал союзников, жестоко потрепал их и отошёл к Монмартру. Он поиграл бы с ними часа два, продвигаясь вперёд с тридцатью батальонами гвардии и восьмьюдесятью единицами артиллерии до одного из рубежей, лично возглавляя наступление, — что могло бы их остановить? Потом походным порядком он предполагал направиться к крепостям на Лауре и усилить свою боевую мощь людьми из пригорода. Всё это он мог бы сделать. Он может сделать это сейчас, но это будет началом гражданской войны. Он отбросил эту идею во имя Франции. Теперь всё было кончено. Он остался один, всеми покинутый. Даже его маршалы уехали домой к своим жёнам. Мария-Луиза — пленница. Что там говорил Констан? Мария — милая Мария — пришла во дворец. Это было так на неё похоже. Но он не может увидеться с ней. Никто не должен видеть его в этот тяжёлый час — обманутого и поверженного. В соответствии с договором ему оставили звание и титул. Он всё ещё был императором — императором без державы. Он должен был ехать на маленький остров, чтобы стать королём Эльбы — островка размером с кашмирский платок. Он, правивший половиной мира! Где только не были известны его победы? Где только не боялись его орлов? Какую столицу, за исключением Лондона, он не видел? Он вставал лагерем в Назарете и мог бы провести ночь в Иерусалиме; он слышал, как его горны трубят у пирамид. В Париже, Риме, Брюсселе, Вене, Варшаве, Мадриде, Москве королевские дворцы были местом его жительства. Он сместил и выслал Папу. Целый месяц он простоял на берегу Ла-Манша, готовясь к вторжению в Англию, но его нерадивые моряки сорвали его планы. Он установил повсюду справедливые французские законы, он создал величайшее королевство в истории.

Да, он прав. Он непобедим. Он был главнокомандующим в восьмидесятипяти крупных битвах и более чем в шестистах мелких. Да, все эти громкие названия останутся в истории рядом с именем сына корсиканского адвоката независимо от того, выиграл он или проиграл сражение.

Но это был финал. Во всех углах карты он оставил свои отметины, память о своих армиях. В любом из этих мест он мог бы умереть в бою со славой. Бог свидетель, он никогда не уклонялся от боя. Он мог бы погибнуть, он должен был погибнуть как высокочтимый император процветающей, мирной и объединённой Европы. А вместо этого ему предстояло окончить свои дни маленьким королём Эльбы. Эльбы! В этот момент пламя потухло.

Графиня очнулась от краткого забытья. Её пробирала дрожь. Где же Констан? Тусклый свет падал из окна в конце коридора. Маленькая звезда, на которой она остановила свой взгляд, исчезла. Где-то вдалеке петух робко прокричал о начале нового дня. Мир начинал просыпаться, скоро и дворец начнёт просыпаться, поэтому она решила открыть дверь, за которой стояла. Она осторожно, на цыпочках, вошла в комнату и первое, что увидела, был потухший камин. Это поразило её: ведь она знала, как он любит смотреть на языки пламени, размышляя и проигрывая заново старые битвы. Он любил замок Финкенштейн, помнил его жаркие камины.

— Наполеон? — прошептала она.

Наполеон спал рядом с потухшим камином. Она наклонилась над ним. Он был в зелёном мундире с хорошо знакомыми ей золотыми эполетами, белых панталонах и чёрных сапогах с отворотами. Лицо его было небрито, волосы взлохмачены. Повсюду был рассыпан нюхательный табак.

Лицо его было бледным, уголки рта даже во сне были опущены. Он отдыхал, и она решила его не тревожить. Он должен отдохнуть, чтобы набраться сил. Прикоснувшись губами к выемке на его подбородке, она с любовью и мысленными пожеланиями удачи тихо прошептала: «Спокойной ночи, Наполеон». Затем она поцеловала его бледный лоб и вышла в рассветные сумерки. Огни погасли, и уже были слышны трели первых птиц. «Ты увидишь его опять», — пели они.

 

Глава 5

ФЛЮГЕР

На сцену выходит новый персонаж. Кем он был, полковник Кемпбелля? Героем? Негодяем? Трудно ответить на этот вопрос однозначно.

Без всякого сомнения можно сказать, что союзники первыми нарушили свои обещания. Они могли бы обойтись с Наполеоном как с бешеной собакой или чудовищем и сразу заточить на острове Святой Елены. Но вначале они решили поступить с ним как с благоразумным человеком. Царь, наиболее тактичный из всех монархов, помня их дружественные отношения в Тильзите, хотел показать «всей вселенной наглядный пример либерального отношения к поверженному врагу».

— Объединённые силы, — заявил он, — не могут оставить без должного внимания место императора Наполеона в истории Европы.

Мелочный и раздражительный император Австрии выражал неудовольствие относительно Эльбы, считая её принадлежностью своей семьи. Лорд Каслри, министр иностранных дел Англии, высказывался против всего и против Эльбы, и против сохранения Наполеону титула императора — и не подписал соглашение. Но «высокие объединённые силы» всё же заключили почётный договор и с самого начала стали его нарушать.

Предполагалось, что Наполеон будет жить в почёте, окружённый удобствами, как мелкий, но самостоятельный суверен, а не как узник. Но на следующий же день после подписания договора они отняли у него жену и ребёнка. Кроме того, перед тем как Наполеон удалился на остров, временное правительство ограбило его, хотя он с честью выполнил условия соглашения, отдав корону, ценности королевской казны и всё, что не принадлежало лично ему.

Возможно, это был не самый лучший метод научить чудовище благоразумию. По негласному договору сторон в ответ на предоставление острова Эльбы и других благ Наполеон был обязан тихо жить в своём королевстве. Однако ни в одной из статей ничего не говорилось о последствиях нарушения договора, ни у одного из Бурбонов не хватило воображения, чтобы это предусмотреть.

Наполеон полагал, что с противоположной стороны договор был беспардонно нарушен, и поэтому он мог считать себя свободным от своих обязательств. Он уже наполовину решил никуда не ехать. Его злобное ворчание раздражало власти. У дворца ещё стояли лагерем двадцать пять тысяч гвардейцев. А что, если он крикнет им: «Становись! Вперёд!» — и уведёт за собой?

Объединённые силы назначили четырёх уполномоченных для сопровождения его до побережья и защиты от возможных нападений и оскорблений. Полковник Нил Кемпбелл, уполномоченный от Англии, должен был проехать с Наполеоном весь путь до Эльбы и остаться там. Как четыре злые ведьмы, они носились и колдовали вокруг него, однако слово английской ведьмы было самым весомым. Утром двадцатого апреля, в день, назначенный для отъезда, после завтрака были собраны вещи. Все испытывали волнение. Экипажи были готовы, гвардейцы расставлены в карауле. Все гадали, поедет ли он? Наполеон послал за всеми четырьмя представителями объединённых сил, и гвардейцам дали команду «вольно».

Чёрных магов из России и Пруссии он обычно принимал холодно, если вообще удостаивал их беседой. Он был зол на то, что царь Александр, находясь в Рамбулье, обратился с воззванием сначала к Жозефине, а потом к Марии-Луизе. Нанести визиты обеим его скорбящим жёнам в качестве победителя?! Это в духе греков! Австрийскому уполномоченному, генералу Келлеру, он горько пожаловался, что вынужден ехать в ссылку без жены и ребёнка. В своём подробном и недоброжелательном дневнике Кемпбелл пишет: «Настоящие слёзы бежали по его щекам». Он от кого-то слышал, что император Австрии в соответствии с договором теперь больше не называет Марию-Луизу «императрицей», он называет её «моя дочь» или «принцесса». Что за поведение! Потом встал вопрос о его безопасности на Эльбе. Ранее военный министр Франции приказал удалить с острова все орудия и боеприпасы, но Наполеон потребовал отмены приказа.

   — Я ещё не дал окончательного ответа, — говорил он. — И что вы скажете, если я откажусь ехать? Я не претендую на прекрасное королевство, почему отказался от Корсики. Но я должен быть застрахован от варварских вылазок соседних государств и пиратов. Если я буду уверен в своей безопасности, я буду жить там самым мирным образом. Если нет — я там не останусь.

Келлер сделал всё, от него зависящее, чтобы страсти улеглись. Ответ относительно пушек нагнал Наполеона уже в пути и, без сомнения, удовлетворил его.

   — Если вы опять нарушите договор, я буду искать убежища в Англии. Как вы думаете, они примут меня?

   — Да, сир, — ответил австрийский уполномоченный. — Вы никогда не воевали с этой страной. Там вам будет гораздо легче найти друзей.

В дверь постучали.

   — Кто там? — рявкнул Наполеон.

   — Дежурный адъютант.

   — Входи. Чего тебе надо?

   — Сир, гранд-маршал напоминает вашему величеству, что сейчас одиннадцать часов.

Император взорвался:

   — Ба! Это что-то новенькое. С каких это пор я должен жить по чужим часам? Я пока никуда не еду. И, может быть, не поеду вообще!

Молодые гвардейцы нервничали и теряли сознание от усталости, лошади били копытами и крутили головами. Но он прочёл ещё одну нотацию генералу Келлеру и послал за Нилом Кемпбеллом, с которым всегда разговаривал мягко и учтиво.

Это был очень храбрый кавалерийский офицер, который отлично проявил себя на многих полях сражений и не раз получал похвалы со стороны Веллингтона. Имея богатый штабной опыт, он знал кое-что о жизни при дворах многих столиц. Затем он вернулся на действительную службу и теперь имел на своём теле отметины сражений: чёрную повязку на левом глазу, правую руку на перевязи и рубец от колотой раны в спине. Около месяца назад в Фер Шампенца русские гусары приняли его за француза: и от одного он получил удар пикой в спину, от другого — сабельную рану на голове. Он всё ещё находился под наблюдением врача, когда получил предложение поехать на Эльбу с фантастической миссией. Доктор был против всего этого (за исключением «тёплого климата»). Другой бы, вероятно, на его месте отказался, но полковник Кемпбелл сразу принял это предложение. В свои тридцать восемь лет он был красив, но чересчур серьёзен. Голова его была украшена копной чёрных волос и густыми бакенбардами, прикрывавшими большие уши. С одним глазом, горящим холодным светом из-под повязки, он выглядел крайне зловеще. Картину дополняла слабая, натянутая улыбка. Он был человеком твёрдого характера и непоколебимого чувства долга, без особой доброты и юмора. Один француз на Эльбе сказал: «Он говорит только для того, чтобы разговорить вас. В целом это прекрасный образец истинного англичанина».

   — Как ваши раны? — поинтересовался Наполеон. — Вас одевает доктор? Вы не должны слишком утомляться. Вас произведут в генералы? Когда вы собираетесь в отставку? Они дадут вам пенсию? Я думаю, вам всё это удастся лучше, чем французам.

Он болтал, расхваливая, как обычно, Англию.

   — Я был величайшим врагом вашей страны, — сказал он. — Я сказал искренне — был, но сейчас я им не являюсь. Вы мне нравитесь гораздо больше, чем все другие народы. Я хотел и французов сделать великой нацией, но у меня не получилось... Я погибший человек.

Он замолчал. По словам Кемпбелла, слёзы стояли в его глазах.

   — Меня разлучили с императрицей, — продолжал он, — Они хотят оставить меня на Эльбе беззащитным. Если они будут играть со мной в эти игры, я попрошу убежища в Англии. Как вы думаете, они меня примут?

   — Сир, — сказал Кемпбелл (лорд Каслри запретил ему называть Наполеона «императором», и все представители Объединённых сил договорились об этом). Он обращался к нему как к суверену, не снимая при этом шляпы; проблема была деликатная и, возможно, неразрешимая. — Сир, вы можете быть уверены, что монарх и наш народ всегда будут свято чтить данные ими обещания.

   — Да. Я уверен, они не отвергнут меня.

Мысль об Англии, казалось, успокоила его. Немного походив взад-вперёд, он неожиданно сказал:

   — Что ж, мы отправляемся сегодня.

Потом он вышел на улицу, навстречу лучам солнца. Гвардейцы, примкнув штыки, с трёх сторон окружали площадь. Собрав офицеров и унтер-офицеров около экипажа, он послал за уполномоченными, которые находились в центре. Затем встал лицом к знамени, к победоносным орлам. Все с почтением и скорбью наблюдали за тем, как он прощается.

   — Офицеры, унтер-офицеры и солдаты Старой Гвардии!

Я прощаюсь с вами. За те двадцать лет, что я знаю вас, вы всегда мужественно и верно шли тропою славы. Вся Европа объединилась против нас. Противник, опередив меня на три перехода, занял Париж. Я двигался вперёд, чтобы выбить его оттуда. Он не продержался бы там и трёх дней. И вы, дети мои, вы бы знали, что делать. Я благодарю вас за ту доблесть, которую вы раньше проявляли в подобных ситуациях. Но часть армии, состоящая не из таких, как вы, покинула меня и перешла на сторону противника. И вот быстрое освобождение столицы стало невозможным. Три четверти армии оставались мне верны, и я питаю искреннюю симпатию к большинству населения страны. С такой поддержкой я мог бы отступить к Луаре, к крепостям, и продолжать сражаться в течение нескольких лет. Но войны с другими государствами и гражданская война слишком долго мучили нашу прекрасную землю. Выбрав путь новых мучений и разрушений, разве мы могли бы покорить объединённую Европу, когда Париж был захвачен кликой предателей? Нет.

Таково было положение. Тогда я думал только об интересах Франции и о праве моей страны на отдых. Я отказался от всех своих прав и, если понадобится, отдам жизнь, целью которой всегда были только счастье и слава Франции.

Что касается вас, солдаты, будьте всегда верны своему долгу и чести. Служите верно своему новому монарху. Теперь самой приятной задачей моей жизни станет донести до потомства память о тех великих делах, которые вы совершили во имя Франции. Моим утешением будут великие подвиги, которые вы ещё обязательно совершите во славу Франции.

Солдаты слушали его внимательно. Его голос звучал ровно, но в конце немного задрожал, когда, опустив голову, он окидывал взглядом кольцо офицеров.

   — Все вы дети мои, — сказал он. — Я не могу обнять каждого из вас, поэтому обниму вашего генерала.

Он поцеловал генерала Пети в обе щеки.

   — Теперь я обниму этих орлов, которые пронесли нас через столько опасностей навстречу к славным победам.

Генерал Пети подал ему флаг, в складках которого он несколько мгновений прятал своё лицо.

Затем Наполеон поднял левую руку и громким голосом крикнул:

   — Прощайте! Сохраните меня в своей памяти.

Он резко повернулся, вошёл в экипаж, и кони понесли галопом.

Некоторые из офицеров и солдат кричали: «Да здравствует император!» — но большинство молчали или плакали.

Дожидаясь экипажей, четверо чёрных магов вели между собой беседу.

   — Что за человек! — сказал Келлер. — Что за речь!

   — Интересно, когда же он её подготовил, — сказал Кемпбелл. — Всего несколько минут назад он болтал со мной о телесных наказаниях в армии.

   — Он не готовил её, — с некоторым презрением сказал Шувалов. — Она шла от сердца. У него великое сердце.

   — Я думаю, — сказал Кемпбелл, — он собирается написать книгу.

   — Книгу?

   — Разве вы не слышали? Он хочет рассказать потомкам о том, что было.

   — Может быть, — сказал Келлер. — Однажды он говорил мне, что собирается обосноваться где-либо и заняться изучением искусств и наук.

   — Служите верно своему новому монарху, — многозначительно повторил Шувалов. — Вы слышали?

   — Это было прекрасно, — согласился Келлер.

   — Надеюсь, — сказал Шувалов, — что новый монарх заслуживает этого.

Вначале путешествие к побережью было спокойным. Наполеон смотрел на пробегавшие перед окном тополя, каштаны и фермы Франции, радовался, когда в деревнях его узнавали и кричали: «Да здравствует император!» И они имели полное право так его встречать. Захват иностранных держав, власть, мечты об объединённой Европе, — всё растаяло, как дым. Он, величайший завоеватель, покидал Францию, которая теперь имела меньшую территорию, чем в начале его правления. У неё не было Бельгии. Но не всё было потеряно. В конце концов, он дал Франции нечто большее, чем меч. Он много лет правил страной и делал это неплохо, достаточно быстро восстановив всё, что разрушила революция. Он вновь привил людям почтительность и благопристойность, уважение к традициям и даже к религии — все те добродетели, которые были частично утрачены. Здесь, на полях и в городах, с которыми он прощался, действовали хорошие законы. За их соблюдением следили: префект — в своём департаменте, супрефект — в своём округе, мэр — в своей общине. Все они работали по простому плану, в основу которого было положено справедливое отношение к людям. На вершине этой пирамиды стоял справедливый, деятельный и доброжелательный глава государства. Строя такое государство, он знал, что захваты чужих территорий могли оказаться и оказались в итоге мыльными пузырями, и делал это на века.

Напротив него сидел генерал Бертран, всё ещё верный ему. Впереди их ждала неинтересная, лишённая удобств жизнь, и он, гранд-маршал двора, должен будет, как обычно, взять на себя самую грязную и тяжёлую работу. Он не мог думать ни о чём, кроме дел императора, он отдал бы за него свою жизнь, если бы это показалось ему необходимым, однако настоящей симпатии между ними не было. Они никогда сразу не соглашались друг с другом ни по одному вопросу; Бертран был упрям, и Наполеон иногда просто не хотел с ним больше спорить. Поражение и отречение императора загасили последние огоньки в душе гранд-маршала. Теперь он не хотел ничего, кроме спокойной жизни со своей семьёй, но привычка выполнять чужие повеления заставляла его сейчас двигаться на юг к Эльбе.

   — Дорога плохая, — заметил Наполеон. — Почему никто о ней не позаботился? Кто супрефект?

В прежние дни Бертран сделал бы об этом заметку в маленькой книжечке в золотом переплёте, которую ему подарил Наполеон. И он машинально вынул её. Однако ничего в ней не написал, и Наполеон это заметил.

Он не был больше императором Франции, поэтому состояние дорог теперь должно было волновать других. Но он всё ещё оставался королём Эльбы.

Самое худшее ожидало их в Оргоне. Когда-то во главе полка солдат капитан Бонапарт побывал здесь и во исполнение своей миссии пролил кровь. Толпа жаждущих мести людей преградила им дорогу. Палками и камнями они разбили окна его экипажа. Они повесили на дерево чучело в военном костюме, измазанное кровью, с табличкой «БОНАПАРТ».

   — Мы не причиним этому чудовищу вреда, — вопил их предводитель. — Мы только хотим показать ему, как мы его любим.

Наполеон, весь белый и до смерти напуганный, тихо сидел в своём углу. Граф Шувалов выступил с мужественной речью, но они не позволили экипажу проехать, пока не развели костёр и не бросили туда своё чучело. Тем временем обеспокоенные уполномоченные совещались. Ранее было намечено пообедать в Оргоне, теперь они приняли решение отложить это мероприятие. На безопасном расстоянии от города процессия остановилась. Наполеон переоделся в костюм курьера — в строгое синее пальто и простой круглый головной убор с белой кокардой, сел на полицейскую лошадь и поехал впереди в сопровождении, одного верхового.

Непривычное седло раздражало его; к тому же у него расстроился желудок, и он ничего не ел. Налетевший ветер поднимал облака пыли. К вечеру, голодный, разбитый и усталый, он подъехал к местечку, где они должны были поужинать. Оставив лошадь, он пошёл на кухню маленькой гостиницы, чтобы заказать еду.

   — Вы видели Бонапарта? — задала ему вопрос жена хозяина гостиницы, затачивая длинный нож.

   — Нет, — ответил Наполеон. — А что такое?

   — Я думаю, он на пути сюда. И, вероятно, они убьют его. Он этого заслуживает.

   — Он сделал вам что-нибудь плохое? — спросил Наполеон.

   — Мне — нет. Но я готовлю вот это — если понадобится. Если нет, — с беззаботностью продолжала она, — они искупают его в море — его и его банду.

   — Замолчи, женщина! — грубо сказал вошедший хозяин гостиницы. Он узнал Наполеона и отвёл расстроенного императора в комнату наверху. Он предложил ему красного вина и вышел, чтобы найти для него свежих лошадей.

Подъехавшее сопровождение застало Наполеона в тяжёлом расположении духа, закрывшего лицо руками, с нетронутым стаканом вина. Зловещие высказывания хозяйки серьёзно обеспокоили его. Сами уполномоченные были не в лучшем настроении. В Ламбеке и Сен-Канна, через которые Наполеон проехал неузнанным, возмущённые толпы окружали экипаж, и генерала Бертрана совместными усилиями едва удалось спасти от нападения. Дух убийства и всевозможных оскорблений витал в воздухе. В связи с этим был отдан ряд приказов относительно того, чтобы не было даже намёка на присутствие в процессии императора. Хозяин гостиницы страшными угрозами заставил жену замолчать.

Вся процессия ужинала наверху, в прокуренной комнате с низкими потолками. Это была печальная трапеза. Пища была неплохо приготовлена, но Наполеон вначале не притронулся к ней — ни к супу, ни к мясу. В доме этой женщины всё могло быть отравлено. Маленькая девочка принесла ему вина, но он со злостью вылил его на пол.

Несмотря на то что присутствие в гостинице императора тщательно скрывали, внизу на улице гудела толпа.

   — Посмотрите кто-нибудь, — сказал Наполеон, — есть ли где-нибудь чёрный ход. Выгляните в окно, не слишком ли оно высоко, чтобы выпрыгнуть?

Прусский уполномоченный приподнял занавеску и осмотрел окно.

   — Оно забито, ваше величество, — сказал он.

Внизу хлопнула дверь, и Наполеон поднялся со стула. На его благородном челе появилась лёгкая испарина. Он был бледен и дрожал, голос его заметно изменился.

После ужина они оставили его одного, но по договорённости время от времени заходили в его комнату, то за шляпой, то за пиджаком или книгой. Кое-кто видел слёзы в его глазах. Он приказал принести вина, крепких напитков, сахара и лимонов и приготовил для всех присутствовавших чашу холодного пунша — о яде к тому времени уже забыли. Из своего плаща он свернул что-то вроде подушки и положил на постель генералу Келлеру.

   — Ложитесь, генерал. Вы, должно быть, сегодня за день устали. — Он поблагодарил князя Шувалова за ту речь, с которой тот выступил в Оргоне. — Мне нужны истинные друзья. Сейчас я немного не в себе.

В полночь они покинули это ужасное место. Бывшего императора Франции переодели в светло-голубой военный австрийский мундир Келлера, маленькую шапочку прусского князя, русский синий плащ князя Шувалова. Адъютант Шувалова, русский майор, облачился в одежду Наполеона, и озадаченная толпа не сказала и не сделала ничего, когда этот второй ряженый сел в императорскую карету. Тем временем Наполеон в своих интернациональных одеждах спокойно приблизился к австрийскому экипажу, ехавшему в конце процессии, и сел к генералу Келлеру. Слуге на козлах было приказано закурить трубку, чтобы никто не мог предположить, что император рядом. Настроение Наполеона улучшилось.

   — Почему не начинаем? — нетерпеливо пробормотал он. — Пойте что-нибудь, генерал. Пойте!

   — Я не умею петь, — сказал генерал Келлер.

   — Тогда насвистывайте!

Генерал не был уверен, что умеет насвистывать, однако сделал всё, что мог. Как только лошади тронулись, из экипажа, где сидел Наполеон, донеслись тихие и фальшивые звуки австрийского национального гимна, воспринятые толпой как своеобразный вызов бывшему властителю. Поэтому люди, стоявшие рядом с экипажем, заулыбались. Остальная часть толпы недоумевала. Так им удалось спокойно отъехать.

Следующей проблемой стал выход в море. Полковник Кемпбелл был выслан вперёд, чтобы организовать для переезда на остров английский военный корабль. После всех происшествий на дорогах и встречи с той порочной женщиной на кухне и её разговоров о «купании в море» Наполеон, как никогда ранее, настаивал на этом. Он не чувствовал бы себя в безопасности на борту французского корабля.

Теперь он успокоился и немного стыдился своей слабости.

   — Я предстал перед вами абсолютно незащищённым, — признался он Келлеру.

   — Взбешённая толпа — это страшная вещь, — подтвердил австрияк.

Наполеон совершил множество подвигов на поле боя, во главе своих солдат. Но совсем другое дело остаться один на один с безумной толпой оборванцев, готовой избить, растоптать и растерзать его. Наполеон достаточно насмотрелся на революционный сброд на улицах Парижа и прекрасно знал, что они могут сделать. Ряд жестоких ударов судьбы до его встречи с толпой пошатнули силу духа бывшего императора.

Выслушав рассказ об этом инциденте, полковник Кемпбелл так и записал в своём дневнике: «Безусловно, он проявил такую слабость, какую нельзя было ожидать от человека его масштаба».

Но сам полковник не видел ту толпу. Он был просто мужественным солдатом и строгим критиком. Перед тем как они покинули Фонтенбло, Наполеон обсуждал с Келлером вопрос о самоубийстве.

   — Я знаю, что они, — говорил он, — хотели бы, чтобы я покончил собой. Но для того чтобы жить, нужно больше храбрости, чем для того, чтобы умереть. В конце концов, я очень часто бывал на краю гибели.

Они приехали в Люие, и ещё одна Мария — Мария-Полина — весёлая, мужественная, прекрасная и капризная, любимая сестра Наполеона, встретила их на пороге замка Буледу. Ранее она была женой генерала Леклерка, а сейчас носила титул княгини Полины Боргезе. В свои тридцать четыре года она была всё ещё прекрасна: огромные тёмно-карие глаза, прямой нос и решительный подбородок с отлично очерченной линией губ, нежная кожа Корсики и тело, послужившее Канове образцом для каменного изваяния Венеры.

Полина и Наполеон испытывали друг к другу самые тёплые чувства. «Если он захочет меня поколотить, — сказала она однажды, — мне будет очень больно, но я не стану сопротивляться». Но её преданность граничила с ревностью. Будучи ребёнком, она испытывала неприязнь к Жозефине, затем — к Марии-Луизе. Только к одной Марии Валевской она относилась неплохо. К Марии-Луизе она относилась порой слишком сурово, называя её за глаза «австрийское желе», но часто она грубила ей практически прямо в глаза. В те знаменательные дни после приезда второй императрицы, когда Наполеон со всей искренностью исполнял в Париже роль заботливого мужа, а в Вене — восторженного зятя, Полина устраивала открытые скандалы с невесткой. Когда старик Канова ваял с Полины Венеру, более молодым мужчинам дозволялось присутствовать на сеансах. О полночных проказах молодой красавицы, одевавшейся юношей, ходили дикие истории, истинность которых, правда, не подтверждена. Один любовник сменял другого. Князь Боргезе и Наполеон, устав от всего этого, часто на неё сердились, но всё равно она всегда была любима. Теперь она жила здесь, в Люие. После зимы, проведённой на юге, она чувствовала себя неважно и очень одиноко, но не утратила при этом своего очарования.

Наполеон спешил к её замку и, войдя в него, быстрым шагом пересёк гостиную, чтобы обнять её. Увидев, как он одет — в австрийский синий военный мундир с красными и золотыми вставками и белой лентой ордена Терезы — она с ужасом вытянула вперёд руки, пытаясь отстраниться от его объятий.

   — Нет, Наполеон, — сказала она, — в такой одежде я не могу поцеловать тебя — нет!

Император с покорностью вышел из гостиной, послал за своим дорожным саквояжем и переоделся. Когда он вернулся назад в своём военном костюме, сестра наконец заключила его в нежнейшие объятия.

   — Полина! Ты слышала, что они сделали? Как дела? Не скучаешь? Ты ведёшь себя примерно?

   — Это не имеет значения, Наполеон, но я что-то плохо себя чувствую. Как твои дела?

Наполеон рассмеялся.

   — Все болезни себе придумываешь? — сказал он. — Полина, ты ведь знаешь, что так же здорова, как и я. — Родные и близкие любовно посмеивались над Полиной за её вымышленные болезни. Она часто жаловалась на боли и поэтому просила её не тревожить. Но она всегда приезжала на балы первой, на банкетах оставалась самой привлекательной и всегда последней уходила со всевозможных развлечений, а потому никто особенно не верил в её недуги. Разъезжая по всей Европе, она много времени проводила на водах, часто сидела на голодной диете, ставила себе банки и пиявок, однако всегда где-нибудь рядом был любовник. Наполеон с любовью, но достаточно сухо писал ей: «Мне так неприятно слышать, что у тебя плохое здоровье. Надеюсь, что ты ведёшь себя благоразумно, и во всём этом нет твоей вины».

Спустя одиннадцать лет она скончалась от рака, и окружающие наконец признали, что, возможно, её жалобы были обоснованны.

Наполеон остался в замке Полины на ночь. Она успокаивала и подбадривала его. Поскольку личные секретари покинули его ещё в Фонтенбло, она предоставила ему собственного секретаря, месье Рэвери, который должен был служить ему на Эльбе. Генерал Бертран был также приглашён в замок, и от него она узнала кое-какие детали их ужасной поездки. В глубине души Полина молила Бога об удачном исходе дела.

Наутро Наполеон в своём костюме, а также в лучшем настроении отправился дальше.

   — До свидания, Наполеон, — сказала Полина. — Сегодня у меня нет претензий к твоей одежде. Обещаю, что приеду на Эльбу, когда я почувствую себя лучше.

Он рассмеялся.

   — Тогда поехали сегодня!

Печально кивнув головой, она поцеловала его на прощание.

На дороге было спокойно, но это спокойствие поддерживалось иностранными войсками, поэтому Наполеон забился в угол, когда они проезжали сквозь два эскадрона австрийских гусар, стоящих вдоль дороги. «Что сказала бы и сделала Полина, — подумал он, — если бы поехала вместе со мной?» Наконец они увидели море; через семь бесконечных и мучительных дней они въехали во Фрежо. Здесь их ждал полковник Кемпбелл и фрегат его величества «Неустрашимый». Командир корабля, капитан Ашер, был родом из Дублина. Он служил во флоте с двенадцати лет. В свои тридцать пять он уже был ветераном, отмеченным ранениями и наградами. Дерзкие захваты кораблей и высадки на берег в маленьких лодках были его излюбленными приёмами.

До темноты в гавань прибыл капитан граф де Монкабр с двумя французскими корветами. Он был весьма разочарован тем, что император предпочёл пуститься в плавание на борту английского корабля. Он предложил спустить белый флаг Бурбонов, но Наполеон, хорошо запомнивший ту решительно настроенную женщину на кухне, отклонил предложение графа. Оскорблённые этим, французские корабли отплыли в море.

Уполномоченные и капитан Ашер были приглашены на ужин в гостиницу «Красная шляпа». Там подавали свежих омаров, и Наполеон опять почувствовал себя императором. Он старался доказать им, что его поведение в дороге было не более чем игрой их воображения. Находясь в добром расположении духа, он прочёл лекцию Кемпбеллу и Ашеру — шотландцу и ирландцу — о делах и политике Англии.

Полковника Нила Кемпбелла беспокоили раны. Он слишком поспешно приехал сюда. Он не принимал участия в разговоре и тихо сидел, обдумывая свою необычную миссию и делая мысленно кое-какие выводы.

Капитан Ашер, который ранее не встречался с этим великим человеком, был в изумлении.

   — Трудно представить, — прошептал он Кемпбеллу, в то время как Наполеон разъяснял Келлеру некоторые принципиальные просчёты Австрии, — что этот человек никогда больше не будет править Францией.

   — Интересно, так ли это, — ответил Кемпбелл, хотя на основе сведений о путешествии Наполеона считал совершенно очевидным, что судьба его решена.

Следующим утром они должны были отплывать. Двое возбуждённых жителей города разбудили капитана Ашера в четыре утра и умоляли срочно увезти императора. По их словам, армия Италии перешла границу, и большие формирования солдат движутся вглубь территории Франции. Они были всё ещё верны Наполеону, поэтому всякое могло случиться.

Ашер приказал разбудить уполномоченных. У Наполеона было несварение желудка, возможно, из-за вчерашних омаров. Кроме того, он думал отложить отплытие до захода солнца, так как не хотел выходить в море при свете дня, когда на побережье соберутся толпы зевак. Тем не менее выйти в море он намеревался с соответствующими почестями, достойными монарха, в сопровождении королевского салюта из двадцати одного орудия. Ашер в принципе был готов выполнить пожелания императора. Но дело было в том, что в британском флоте после захода солнца салютовать было запрещено.

   — Хорошо, — сказал Наполеон, давайте отложим это до утра.

Однако встревоженные посланцы были против. Император не соглашался выходить в море без почестей. Полковник Кемпбелл настаивал на том, чтобы военный флот сделал исключение и отсалютовал императору после захода солнца. Одним словом, во всём этом было много неразберихи. Келлер называл Наполеона «императором», а остальные, в соответствии с приказом, избегали этого. Они обращались к нему как к королю, но при этом не снимали шляпы. Самой главной их задачей было как можно скорее доставить короля Эльбы на Эльбу.

Перед самым закатом, в семь часов, капитан Ашер послал за ним. В ожидании экипажей Наполеон, глубоко сосредоточенный, молча ходил взад-вперёд. С улицы донеслись вопли. Ашер, сам не зная зачем, вдруг заметил:

   — Взбешённая толпа французов — это худшее из зол.

   — Да, они люди непостоянные. Они как флюгера.

В сумерках, при свете полной луны, фрегат «Неустрашимый» выглядел очень красиво. Он стоял невдалеке от берега. Был полный штиль. Австрийские гусары были выстроены на побережье; как только экипаж приблизился, зазвучали горны. Английский лейтенант Смит осторожно провёл императора по сходням к капитанской шлюпке. В этот момент толпа притихших французов, наблюдавшая за шлюпкой сквозь свободные пространства между рядами гусар, увидела в сумерках бледное измученное лицо императора, обращённое к берегу, — к той земле, которая дала возможность ему взлететь так высоко, а потом низвергла вниз, к той земле, где жили не люди, а флюгера. Но как только он ступил на палубу одного из кораблей британского флота, заклятого и непобеждённого врага Франции, появилась яркая вспышка, осветившая поверхность воды, и первое из двадцати одного орудия прогремело в его честь.

«Мы живём в странном мире», — думали жители Сант-Рафаэля.

Мадам Клюни загадочно сказала своему мужу, месье ле Мер:

   — Пусть это послужит для тебя уроком!

Поднявшись на палубу, Наполеон снял шляпу и поклонился капитану и офицерам, собравшимся у трапа. Потом он прошёл вдоль палубы и неожиданно исчез. Капитан Ашер послал офицеров на поиски. Они осмотрели туалет и другие укромные места, но его нигде не было. Вскоре капитан обнаружил императора в носовом кубрике. Наполеон беседовал с одним из моряков, который немного говорил по-французски.

   — Я вижу, у вас одиннадцать шлюпок, — заметил он. И далее, как обычно, последовал ряд вопросов, ответы на которые его особенно не интересовали. — У вас их всегда столько? Сколько человек в команде? Вас когда-нибудь укачивает?

Капитан Ашер провёл его в свою каюту и принёс извинения за ту койку, на которой должен был спать император. Наполеон, улыбнувшись, сказал:

   — Я буду спать очень хорошо. Вы знаете, ведь я когда-то хотел стать моряком.

   — Сир?

   — Это вас удивляет, мой капитан? Я ведь учился в Бриене. Говорили, что я стану прекрасным морским офицером. Но моя мать была против.

   — Тогда, сир, вы могли бы встретиться с Нельсоном.

   — Да, — ответил Наполеон. — Жаль, что я с ним не встретился.

Капитан Ашер имел доброе сердце и был растроган откровениями Наполеона. С минуту подумав, он бросил взгляд на свой маленький книжный шкафчик и сказал самому себе: «Да, я сделаю это. Ему это понравится. Он настоящий мужчина».

Ещё в 1813 году, находясь в Лионском заливе, он получал письма и документы из Англии, в которых было много сообщений о поражениях французских войск и возможном падении императора Наполеона, который, вероятно, попытается сбежать в Америку. «Курьер» напечатал краткое описание личности императора. Капитан Ашер тогда вырезал его и приколол к своему книжному шкафу, заметив вскользь другим капитанам, когда они обедали у него на борту: «Вы лучше сделайте копию — на случай, если он захочет воспользоваться вашими услугами во время бегства».

Он действительно хотел снять копию, но в суматохе забыл это сделать. Теперь он подвёл своего гостя к шкафчику и рассказал ему эту историю.

   — Сир, я не мог и предполагать, когда вешал это, что однажды вы будете почётным гостем на моём корабле.

Низвергнутый император прочёл своё описание, громко рассмеялся и ущипнул капитана за ухо — это означало, что он был в весёлом настроении.

   — Во всяком случае, капитан, теперь вы знаете, что беседуете не с самозванцем.

«Я оказался прав, — подумал Ашер. — Да, я оказался прав».

Прогремел последний выстрел. Послышались лязг и скрежет якорной цепи. Моряки запели, и белые паруса взмыли над кораблём.

Горожане Сант-Рафаэля, проводив взглядом уплывающий фрегат, медленно стали расходиться по домам.

   — Пусть это будет для тебя уроком, — повторила мадам Клюни.

 

Глава б

ФРЕГАТ «НЕУСТРАШИМЫЙ»

Всех, за исключением императора, укачало. Правда, не сразу, потому что «Неустрашимый», подгоняемый слабым южным ветром, плыл на всех парусах довольно спокойно. Наполеон проснулся в четыре, напился крепкого кофе и понаблюдал за восходом солнца. Юго-восточный ветер усиливался.

Время от времени император подносил к носу добрую щепоть нюхательного табака, однако вдыхал не так уж много. Остатки табака ветер уносил за борт, но не все, и штурман неодобрительно поглядывал на свою палубу.

В десять часов утра все собрались на завтрак в каюте капитана. Наполеон, казалось, был в прекрасном расположении духа. Он чувствовал себя в безопасности, находясь в руках англичан, единственной нации, которой доверял. Он не только внимательно слушал разговор, но и излагал, правда доброжелательно, свою точку зрения на политику Англии.

На море началось волнение. «Неустрашимый» стал крениться на правый борт, шпангоуты заскрипели. Австрийцы, генерал Келлер и его адъютант майор Клам, которые никогда раньше не были в открытом море, зареклись и в дальнейшем никогда этого не делать. Генералы Бертран и Дрюо, пытаясь подавить подступившую тошноту, облизывали губы. Кемпбелл также чувствовал себя неважно, но тем не менее с восхищением слушал Наполеона.

Изо всех пассажиров только Наполеон был нечувствителен к качке и, казалось, совсем не замечал состояния аудитории. Он перешёл к торговле, отмечая, что Англия теперь может навязать Франции любое соглашение, какое захочет.

— Бурбоны, бедолаги... — сказал он. «Казалось, здесь он резко оборвал свою мысль», — пишет Кемпбелл в своём дневнике. В принципе это было правдой. В этот момент Наполеон заметил, что гранд-маршал сделал глотательное движение и побледнел. После чего добавил (записано в дневнике): — Как всё высшее дворянство, они думают только о том, чтобы пользоваться своими поместьями и замками. Но если народ Франции не будет удовлетворён договором и обнаружит, что из-за отсутствия правительственной поддержки и благоприятствования страдает национальная промышленность, они будут сметены через шесть месяцев. — Однако, джентльмены, глоток свежего воздуха, я думаю, нам не помешает. — Он поднялся, и пассажиры с чувством облегчения разошлись.

Полковник Кемпбелл спустился вниз и, несмотря на недомогание, аккуратно записал всё, что запомнил из разговора с Наполеоном. По поводу неоконченного замечания относительно Бурбонов он пишет: «И здесь опять он сдержался, как будто осознав свою неосторожность, и, поскорее покончив с завтраком, поднялся из-за стола. Очевидно, он не может контролировать себя при беседе».

В сущности, именно в этот день началась затяжная дуэль между императором и полковником, но Наполеон об этом даже не догадывался. Наоборот, он был доволен тем, что англичанин у него под рукой. Ему нравился полковник Кемпбелл, так как тот был храбр и мужествен, и потом он выполнял всё, что от него требовалось, толково и быстро. Наполеон полагал, что именно Кемпбелл останется с ним на Эльбе и будет от его лица говорить с союзниками и со всем миром. Он конечно же предпочёл бы капитана Ашера, спокойного и весёлого, но это, он понимал, невозможно. Он не мог и представить, что за вежливостью полковника скрывается подозрительность и неодобрение.

Кемпбелл не спал, ворочаясь на койке и страдая не столько от тошноты, сколько от ран; мысленно он уже расширил границы возложенной на него миссии.

В письме лорда Каслри не было двусмысленностей; «Вы будете вести себя с Наполеоном, насколько это возможно, со всем подобающим уважением. На острове по желанию его королевского величества принца-регента ему надлежит обеспечить соответствующие удобства и защиту.

Вы ознакомите Наполеона в рамках подходящих формулировок с тем, для чего направлены на остров: поселиться в ожидании дальнейших распоряжений, если он сочтёт, что присутствие британского офицера может оказаться полезным для защиты острова и его личности от оскорблений либо нападения».

Но полковник уже размышлял о защите всего мира: «Чудовище по неосторожности выдало свои намерения».

Позднее, будучи в более спокойном состоянии, он со всей серьёзностью писал:

«Несмотря на то что в Фонтенбло Наполеон выразил желание провести остаток своих дней на Эльбе, изучая искусства и науки, он своими высказываниями на борту корабля и неутомимой активностью, присущей его характеру, невольно намекал на то, что будет действовать иначе. Он также проявлял надежду, что ему, возможно, вновь представится широкое поле для выполнения своих амбициозных планов». И всё это основывалось на замечании относительно семьи Бурбонов.

«Он, очевидно, убедил себя в том, — продолжает полковник, — что большая часть населения Франции осталась верна ему, но, по его мнению, это не касается жителей побережья».

Так в сознании осторожного человека муха превратилась в слона. Если раньше у полковника Кемпбелла, всегда преданного своему долгу, была только одна трудная задача, то теперь, когда он весь находился во власти размышлений и опасений, их стало две.

Большинство пассажиров проводило своё время на койках и в подвесных постелях. Наполеон же, нечувствительный к качке, прогуливался по палубе по два-три часа, наблюдая за тренировками орудийных расчётов, за действиями старшины-рулевого у руля, за работой корабельного портного с парусиной и иголкой. Он всех спрашивал, как по-английски называется то или это, а потом приводил французский эквивалент. «Матросы, — говорил он позднее, — были удивлены той фамильярностью, с которой я обращался с ними. Это в корне отличалось от тех авторитарных отношений, к которым они были приучены. Я думаю, что ни один человек на фрегате «Неустрашимый» не нанёс бы мне никакого вреда, если бы это было в его власти». Ему понравилось размеренное течение корабельной жизни.

   — Я пытался, — говорил он, — ввести то же самое во французском военном флоте, но мне не удалось донести это до сознания капитанов. А каким образом ваши люди получают какао и сахар?

   — Благодаря вам, сир, — ответил Ашер, — ваша блокада лишила нас возможности поставлять какао и сахар на континент. Вместо этого они пошли на флот.

Наполеон рассмеялся:

   — Ну, я рад, что вы можете хоть за что-то меня поблагодарить. У меня были великие планы в отношении французского военного флота — три сотни одинаковых кораблей!

   — Сир, вы не смогли бы укомплектовать экипажами и половину из них, — ответил на это Ашер. Теперь ему казалось, что он знает Наполеона всю жизнь.

   — Да, конечно, в основном призывники, а остальные — иностранцы.

Он продолжал развивать свои планы по морской военной подготовке.

Император и капитан как два бывалых моряка при некоторой помощи Кемпбелла, выступавшего переводчиком, с удовольствием обсуждали эти вопросы.

Однако полковник Кемпбелл видел эти дискуссии в ином свете:

«Он проявляет чрезвычайный интерес ко всему, что касается нашего военно-морского флота, его организации, дисциплины и т. д., и генерал Бертран каждый день задаёт сходные вопросы капитану Ашеру и мне, вопросы, которые, безусловно, сформулированы Наполеоном, так как, по моим наблюдениям, сам генерал лишён какого-либо интереса и любопытства к морским делам».

Бедный генерал Бертран! Он мужественно поднялся на палубу и, оказавшись на юте рядом с молчаливым англичанином, посчитал, как истинный француз, что необходим разговор.

   — Это бриг, верно? — спросил он.

   — Фрегат, — холодно ответил полковник.

Генерал не имел ни малейшего представления, в чём заключается разница между бригом и фрегатом, и ему было это безразлично. Однако он продолжал задавать вопросы:

   — Сколько у вас фрегатов?

Полковник знал, что такой же вопрос задал бы Наполеон, и потому не ответил.

   — А сколько человек в экипаже?

   — Около ста двадцати, пожалуй.

   — Они призывники, полковник, или волонтёры?

Полковник отошёл и спустился вниз. Оставшись один, генерал с облегчением дал выход приступам тошноты. Как бы он удивился, услышав, в чём его подозревают — ни много ни мало в тайных планах раскрыть секреты британского флота.

Ветер продолжал дуть с юга. Корабль подошёл близко к Лигурийскому побережью. Хорошо были видны Альпы, и Наполеон в раздумий смотрел на них около получаса. Однажды он уже проходил через эти горы. К югу, при повороте на другой галс, ветер неожиданно усилился, и бедный барон Келлер и все генералы поспешили в свои каюты. Но Кемпбелл мужественно остался на палубе, чтобы служить переводчиком Ашеру. На этот раз Наполеон рассуждал о военно-морской науке.

Позднее он «сразил» Ашера, объясняя барону Келлеру «и с серьёзным знанием предмета», как удержать корабль в русле реки во время прилива-отлива, не отдавая якорь. Барон понятия не имел, о чём говорит Наполеон, но Ашер слушал с восхищением.

Величайший ум, способный проникнуть во все области человеческого знания!

Ашер, ожидая ухудшения погоды, направил корабль к западному побережью Корсики, родному острову императора. Предполагалось встать на якорь в Кальви, и Наполеон предупредил капитана о возможных опасностях при приближении к берегу. Ашер вновь поразился его познаниям и заметил, что из него бы вышел отличный боцман. Корабль не встал на якорь, но достаточно близко подошёл к берегу. Всё это время Наполеон рассматривал горы в бинокль и рассказывал о своём детстве. «Прогулка вглубь острова, — говорил он, — может оказаться полезной для вас, генерал». Но даже такое невинное замечание было воспринято неправильно. Австриец, толкнув локтем Ашера, предупредил: «Я слишком хорошо его знаю, чтобы доверять. И не думайте об этом».

Вечером второго мая, при слабом ветре, практически при полном штиле, мимо них проходил генуэзский торговый корабль. Ашер приказал осмотреть его. Наполеон, желая узнать новости, попросил, чтобы капитана прислали на борт, к нему. По этому поводу Ашер записал в бортовом журнале следующее:

«Наполеон, в шинели и круглой шляпе, находился на юте. Как только он выразил желание расспросить капитана, я направил того к императору (к «императору» — ах, капитан!) по кормовой части юта, затем приказал ему спуститься ко мне в каюту. «Ваш капитан, — сказал он потом мне, — самый необычный человек, каких я когда-либо встречал. Он задавал различные вопросы и, не дав мне времени ответить, повторил их снова».

Когда же я сообщил ему, кто это был, он в крайнем удивлении сразу выбежал на палубу, чтобы ещё раз на него посмотреть. Но Наполеон, к его величайшему разочарованию, уже спустился вниз, Я передал потом Наполеону, что капитан отметил поспешность, с которой он задавал вопросы. «Но это единственный способ добиться искренности от людей подобного рода», — заметил Наполеон».

Полковник Кемпбелл несколько иначе описывает тот же эпизод:

«Мимо проходила небольшая тартана из Сан-Флоренцо, и шкипера попросили подняться на борт. Наполеон по-итальянски быстро задал ему пятьдесят вопросов, а потом сразу отошёл. Все вопросы были связаны с Корсикой. Отвечая на них, этот человек выразил неподдельную радость по поводу нынешнего состояния дел. Он рассказал о том, что англичане проникли повсюду, даже в Геную. Когда же ему сказали, кто его собеседник, он взглянул на Наполеона с неодобрением. Потом Наполеон задал проходившему по палубе шкиперу ещё несколько вопросов, но тот отвечал с гораздо меньшим уважением, чем ранее. Поэтому Наполеон оставил его и попросил капитана Ашера отослать его назад».

Ветер немного утих. Ночью корабль прошёл мыс Коре и на всех парусах направился к Эльбе. Теперь Наполеону не терпелось увидеть своё королевство.

   — Все ли паруса поставлены, капитан? — спросил он.

   — Все, от которых может быть какая-либо польза, — ответил Ашер.

   — Если бы вы преследовали фрегат противника, разве вы не поставили бы ещё какой-нибудь парус?

Ашер отступил назад и взглянул вверх. Он увидел, что лисель брам-стеньги по правому борту не поднят, а при погоне он, безусловно, приказал бы его поставить.

   — Что ж, видимо, и сейчас он может быть полезен?

   — Да, да, сэр, — согласился Ашер. — Мистер Кэтс, поставить лисель брам-стеньги правого борта.

За короткое время плавания погода менялась не раз, Средиземное море — одно из самых непостоянных. К Эльбе они подошли в ясный полдень. Корабль, легко раскачиваясь, скользил по слегка волнистой тёмно-голубой поверхности моря. Все пассажиры поднялись наверх и окружили ют, как будто они всю жизнь были моряками. Эльба, купающаяся в тёплых лучах солнца, выглядела очень красиво, но неприветливо.

Крутые тёмно-коричневые холмы и изломанные, рвущиеся к небу утёсы поднимались будто бы прямо из моря. Крошечные белые деревеньки ютились на склонах холмов подобно чайкам. Другие деревни были разбросаны в своеобразной трещине между нависшими горами, грозящими сбросить в море эти обиталища человека. Нельзя было и представить себе, что можно пройти из одной деревни в другую! Кроме того, солнце скрылось за холмами, и потому виноградники и миртовые рощи, украшающие долину и смягчающие безрадостность горных высей, сейчас были не видны путешественникам.

Эльба была младшей сестрой Корсики, одним из второстепенных звеньев той же горной гряды. Поэтому изломанные утёсы и крутые склоны, древние скалы из кристаллического кварца не тревожили Наполеона. Он беспокоился о другом. Как только человек наверху мачты закричал: «Впереди земля!» — он поспешил на бак со своим биноклем. «Чей флаг над батареями?» — всё время спрашивал он. Он всё ещё сомневался, перешёл ли гарнизон острова на сторону Бурбонов или нет. Ведь он ещё мог бы увидеть трёхцветное знамя, развевающее над Портоферрайо, столицей острова. И так могло случиться! Дело в том, что белый флаг Бурбонов был водружён всего лишь сорок восемь часов назад. При попутном ветре «Неустранимый» преодолел бы расстояние за два дня вместо пяти. «Тогда бы я обнаружил, — писал капитан Ашер, — что остров находится в руках противника и соответственно должен был бы доставить моего подопечного в Геную к главнокомандующему, сэру Эдварду Пелью, который бы, без сомнения, приказал нам отправиться в Англию».

Как сильно судьба человека зависит от погоды!

«Белый флаг, сэр», — сообщил наконец вперёдсмотрящий. Теперь возникли новые сомнения. Как примут нового правителя на этом злополучном, уставшем от разных домогательств острове?

На долю Эльбы выпало гораздо больше бед и несчастий со стороны всевозможных мародёров и беспринципных захватчиков, чем любому другому малому острову. Эльба была маленькой и беззащитной, но в недрах её таились крупные запасы железной руды. Ещё этруски, задолго до римлян, заняли и населили этот остров. Карфаген и Рим посылали сюда огромные массы рабов для работы на железных рудниках. Варвары не раз занимали Тосканский архипелаг и собрали с острова свою дань в виде крови и железной руды...

В 1805 году император Наполеон передал весь Тосканский архипелаг своей сестре Элизе, и в 1809 году она стала великой герцогиней Тосканы.

В начале 1814 года остров был блокирован британским флотом. До Эльбы дошли слухи о падении Наполеона, и за несколько недель до прибытия фрегата «Неустрашимый» жители, враждебные к Наполеону, находились в состоянии бунта. В тот же день восстал итальянский гарнизон. Солдаты убили своего командующего и отплыли на материк. Поэтому генерал Далесм, французский комендант, предложил всем остальным иностранным солдатам отставку. В довершение всех его бед англичане выбрали этот момент, чтобы закрепиться на острове. Генерал Монрессо не терял времени, приблизился к острову под флагом перемирия, объявил о низвержении императора и потребовал сдаться. Комендант ответил, что не имеет никаких дополнительных сведений и распоряжений. Но на следующий же день прибыл другой английский корабль с посланником от временного правительства Франции. Изумлённый комендант узнал, что император не просто свергнут, а едет на Эльбу, чтобы сменить его. Всё это вполне могло оказаться ещё одной дьявольской проделкой англичан. Поэтому Далеем не стал вывешивать флаг Бурбонов, пока через несколько дней не поступил письменный приказ от Дюпона, военного министра.

В это ясное утро, в восемь часов, в форте Фальконе заметили парус на горизонте, а в десять стало ясно, что фрегат идёт под английским флагом. Корабль, подгоняемый слабым ветром с запада, медленно направлялся к порту. Комендант всё ещё не верил и потому принял все надлежащие меры предосторожности: закрыл порт, приказал зарядить орудия и привести гарнизон в состояние боевой готовности. Фрегат плавно, как лебедь, подошёл ближе, отражаясь в голубой глади моря.

Шлюпка, спущенная с корабля, двинулась к берегу. На ней находились посланцы: генерал Дрюо, полковник Кемпбелл, майор Клам и польский полковник.

Они должны были оповестить коменданта о прибытии императора и обеспечить формальную передачу острова в его руки.

Наполеон, одетый в морскую форму поверх мундира и орденов, в одиночестве мерил шагами ют. О недавних событиях на острове он ничего не мог знать, но, ознакомившись с историей Эльбы достаточно хорошо и имея кое-какой опыт, он не мог не сомневаться, какой приём будет оказан. Эльба за свою историю перенесла десятки завоеваний, за исключением разве что нашествий русских и датчан. Что скажут жители острова о назначении низвергнутого императора их правителем? Быть может, уже готовится новая резня французов. Впереди мог быть новый Оргон и такие же хитрые бестии, как та кухарка. Что же происходит в этих старых, нависших над входом в порт фортах? Не исключено, что комендант не подчинится. До сих пор он не оказал достойного приёма. Но сегодня было 3 мая, а Наполеон твёрдо верил в различные даты и годовщины. Если бы он играл в рулетку, то непременно поставил на 15-е — дату своего рождения. Он вспомнил, что 3 мая 1789 года, двадцать пять лет тому назад, был свидетелем великого шествия всех сословий и возникновения народного парламента. Завтра первый день новой его жизни, и притом день рождения сына от Марии Валевской. В мае, десять лет тому назад, он стал императором. В мае же он отправился завоёвывать Египет. Ему казалось, что май — месяц добрых начинаний. Кстати, он и умер 5 мая.

Наполеон посмотрел в бинокль на форт и вновь с отвращением заметил поникший белый флаг с лилией Бурбонов. Он подумал, что для Эльбы нужен новый флаг, и спустился вниз.

Всё это было 3 мая, в этот день Людовик XVIII вернулся в Париж и занял трон. Он страдал подагрой и был уродливо толст. С тремя, по крайней мере, подбородками. Одежда его была обычной, но эполеты — огромных размеров. Его величество был остроумен, но не умён, пописывал лёгкие стихи, и это говорило не в его пользу. Парижане смеялись над ним. Он отвечал им улыбкой. Всю свою жизнь Людовик XVIII провёл, рассуждая о преимуществах монархии и участвуя в монархических заговорах. Теперь же он, монарх Франции, ехал в карете, запряжённой восьмёркой лошадей, и улыбался. А великий Наполеон в это время размышлял о новом флаге для Эльбы.

Генерал Дрюо: «Я надеюсь, что его императорское величество будет здесь в полной безопасности».

Польский полковник довольно резко добавил: «Надеюсь, что нам не придётся сражаться и здесь».

Теперь, когда генералу Далесму всё стало ясно, он стал обходительным и покорным.

Переданное ему письмо Наполеона было тактичным.

В нем говорилось:

«Я пожертвовал своими правами во имя интересов страны, а за собой сохранил право на суверенитет и обладание островом Эльба, с чем согласились все стороны.

Прошу вас сообщить о новом положении дел жителям острова. Мой выбор поселиться здесь был сделан в пользу их острова по причине радушия жителей и мягкости климата. Скажите им, что для меня они всегда будут предметом моей первейшей заботы».

Комендант согласился разослать письмо по острову, и наборщики были заняты всю ночь. Далесм добавил от себя несколько слов прощания:

«Жители Эльбы, эти слова не нуждаются в комментариях. Они определяют ваше будущее.

...Я собираюсь покинуть вас. Расставание будет болезненным для меня, так как я искренно люблю вас. Однако мысли о вашем счастье уменьшат горечь моего отъезда... Я всегда буду рядом с островом в своих воспоминаниях о добродетелях его жителей...»

Портоферрайо, 4 мая 1814 года

Бригадный генерал Далесм».

В действительности он весьма сильно сомневался в наличии у жителей острова добродетелей, и его скорбь по поводу расставания не была тяжёлой. Всего лишь три дня назад он сообщил своим горячо любимым подданным, что три четверти из них разбойники, готовые грабить. Стены города были увешаны гневными посланиями субпрефекта с требованием сдать оружие.

Теперь субпрефект выпустил новые прокламации, которые должны были быть расклеены где только возможно, в том числе и на старых сообщениях:

«Удивительное событие, которое послужит украшением всей истории Эльбы, произошло сегодня. Наш августейший суверен, император Наполеон, прибыл к нам. Так дайте полную волю своей радости. Наши молитвы услышаны, благополучие острова обеспечено.

Вслушайтесь в первые слова его речи, с которой он с благосклонностью обратился к тем, кто представляет вас: «Я буду для всех вас хорошим отцом — будьте и вы для меня благодарными детьми». Эти слова навеки останутся в наших признательных сердцах».

Он выбрал белый флаг с диагональной красной полосой. Такой флаг когда-то давно, во времена Касимо де Медичи, развевался над Портоферрайо. Но Наполеон добавил ещё три золотые пчелы. Такие же пчёлы были на его гербе императора Франции, а в данном случае, для Эльбы, должны были означать, как он пояснил Ашеру, Мир, Гармонию и Промышленность. Корабельному портному был отдан приказ срочно сшить два флага — один для флота, другой для главной шлюпки с фрегата «Неустрашимый», серебряный с алым, с размещёнными на нём как должно тремя пчёлами Наполеона.

 

Глава 7

ПРИЁМ НА ЭЛЬБЕ

Официальная торжественная высадка на берег должна была согреть душу изгнаннику, который ещё окончательно не оставил мыслей о возможном политическом убийстве. По всему острову были разосланы гонцы, чтобы убедить мэров, членов советов и духовенство присутствовать при высадке короля на берег. Они приехали, и вместе с ними — много молодёжи, доброжелательной и радостной. Город был порядком взбудоражен (одни всю ночь готовились к встрече, другие, не в состоянии заснуть, размышляли о предстоящем богатстве, ведь император, должно быть, обладает огромной властью). Итак, прекрасный май, сияющие молодые лица вокруг, немногие недовольные отмалчивались.

Корабельный портной творил чудеса. В полдень раздался пушечный выстрел, и новый флаг, трепещущий в потоках ветра, медленно поднялся над фортом Стелла. Батареи на бастионах тоже дали залп, и зазвонили все колокола. А жители острова все прибывали и прибывали.

В два часа гребцы заняли места на главной шлюпке «Неустрашимого». Лейтенант Смит приказал покрасить её медленно сохнущей белой краской. Теперь краска прилипала к рукам, но зато шлюпка сияла, как снег, в лучах солнца. Второй новый флаг взмыл вверх. Банки на шлюпке были застланы ковриками и одеялами офицеров. Матросы в шлюпке, благоухавшие мылом, были одеты в короткие синие куртки, шейные платки в красный горошек и четырёхугольные непромокаемые шапочки. Волосы заплетены в косички. Медные части на шлюпке — горели. На реях корабля выстроились матросы. Когда шлюпка двинулась, на «Неустрашимом» открыли королевский салют из двадцати одного орудия. Так же (странно, но факт) поступили на французских корветах, хотя и принёсших уже присягу на верность Людовику XVIII. Матросы троекратно прокричали «Ура», и все гребцы в шлюпке нестройно присоединились к ним. Наполеон улыбнулся, снял свою шлюпку и поклонился команде. Сегодня на нём были: его известная шляпа с новой кокардой и тремя пчёлами, зелёный мундир со звездой рыцаря Почётного легиона и Железной короной, белые бриджи и ботинки с золотыми пряжками. Батареи и колокола снова приветствовали императора. Гром был страшный. Наполеон посмотрел сначала через одно, потом через другое плечо и отметил, что обе грузовые шлюпки с матросами, о которых он просил, находятся поблизости. Он всё ещё не был уверен в своей безопасности. Остальные лодки шли рядом, на траверзе или за кормой. В одних были видные горожане, в других — музыканты, играющие на гитарах и флейтах, в третьих — молодёжь, оглашающая все вокруг криками приветствий.

Процессия повернула направо к старой генуэзской башне и вошла во внутренний Порт. Вид открылся прекрасный, настоящее чудо света и смешения цветов. Маленькая удобная гавань — она и сейчас так выглядит — напоминала скромную площадь Лондона, окружённую домами. По периметру виднелись строгие здания общественных учреждений, но над ними располагались весёлые домики медового цвета с красными крышами и зелёными ставнями, высокими балконами и арками в мавританском стиле. Между водой и домами, словно образуя тропинку, стояли в ряд судёнышки рыбаков. Гавань была глубокой. Из распахнутых окон свисали весёленькие коврики, а женщины в них махали шарфами. У проходов рядом с водой стояли группы людей и кричали: «Да здравствует император!» Генерал Бертран прошептал генералу Дрюо: «Совсем другое дело, нежели в Оргоне». Дрюо нахмурился и ответил: «Не говори мне об этом». Он хотел бы вычеркнуть из памяти даже не толпы, а робость императора.

— Сушить вёсла! — Гребцы в шлюпке беспрекословно выполнили команду, вёсла были разом подняты. Лейтенанту Смиту удалось пришвартовать шлюпку, не повредив её новой окраски.

Император ступил на берег и снял шляпу. Два строя солдат — один — Национальной гвардии Эльбы, другой — регулярных войск — взяли на караул. Гвардейцы хорошо выполнили команду, а с нестроевыми войсками — старыми, ушедшими в отставку солдатами, — вышел конфуз, хоть они и упражнялись в течение часа с самого рассвета. Движения ружей не отличались слаженностью, в довершение один солдат упал в обморок, а мушкет рухнул в воду. Оркестр из трёх скрипок и двух виолончелей едва был слышен среди бури приветствий. Мэр, синьор Традити, выступил вперёд и низко поклонился. Сторонний наблюдатель мог подумать, что он пьян, но это было не так. Он подготовил и написал речь, даже открыл рот, но произнести не смог ни слова. Однако он подал Наполеону ключи от города на золотом подносе, и тот вежливо вернул их. Потом выступил главный викарий, Жозеф-Филипп Арриги. Вот главный викарий вполне мог быть пьян — по словам Пона, он вёл довольно распутную жизнь, и доверять ему было нельзя. Кроме этого, «будучи в возбуждённом состоянии, он, привыкший к застольям, начинал молоть всякий вздор». Главный викарий должен был что-нибудь сказать о «помазаннике Божьем».

Император занял своё место под серебряным полотнищем, и они стали медленно продвигаться через Морские Ворота по направлению к церкви. Позади шли три генерала, Келлер и Кемпбелл, офицеры с «Неустрашимого», польский полковник, несколько членов императорского двора и дворяне города.

В этот момент толпа расступилась и вновь окружила процессию, стремясь получше рассмотреть великого человека. Раз двенадцать приходилось им останавливаться под напором людской волны. Бертран был взволнован, но присутствие такого множества людей радовало его. Дрюо и Далесм испытывали сильное беспокойство: сейчас как никогда возросла возможность убийства. Келлер и Кемпбелл же чувствовали лишь неприязнь к вульгарной и потной толпе: на улице за Морскими Воротами стоял дурной запах. «Серебрёная бумага! — подумал Кемпбелл. — Какое унижение для императора Франции, для человека, который принял корону из рук Римского Папы и самолично возложил её на свою голову!» Главный викарий в ярости шёл позади всех. Он толкался и кричал, размахивал руками и на чём свет ругал толпу. Казалось, он набросился бы на них с кулаками, если бы мог.

Один Наполеон был спокоен. Он покорно и без страха шёл по улице, не испытывая неудобств. Приём согрел его душу. Он опять чувствовал себя дома среди этих людей — людей простых, это верно, но близких ему. Разгорячённые и возбуждённые мальчишки и девчонки, которые, расталкивая взрослых, пытались коснуться его рукава, говорили на родном языке. Одна молодая красавица — с холмов, подумал он, — в чёрной соломенной шляпе и с большими серёжками, была похожа на Полину, другая — почему только у неё такая светлая кожа? — напомнила Марию Валевскую. Он улыбался им и медленно шёл вперёд.

Наконец они пересекли главную площадь и вышли на Пьяцца д’Арми — большую площадь с приходской церковью на одной стороне и ратушей на Другой. Здесь должны были проходить ежедневные упражнения солдат Наполеона. Дойдя до Этого места и оглянувшись вокруг, он сказал: «Мало деревьев». И это всё, что он сказал в тот день. А ведь на площади были деревья и цветы, да и берега реки Даре заросли деревьями.

Церковь была увешана цветами и другими украшениями, как на Пасху. Посреди нефа располагалась скамеечка императора, покрытая малиновым бархатом. Церковь наполнилась народом, и торжественная, хотя и немного странная, служба началась. Двум молодым церковным прислужникам, с которыми всё отрепетировали в спешке, было приказано стоять возле императора и подсказывать ему, что нужно делать. Однако они были слишком напуганы, чтобы давать советы такому великому человеку, а Наполеон, казалось, знал всю процедуру не хуже их. Более того, в конце службы он сам подавал им незаметные знаки, когда им преклонить колени, сесть или встать. Духовенство нервничало и чувствовало себя неловко, сам главный викарий допустил несколько ошибок, но прихожане вели себя на редкость серьёзно и благоговейно. Два псалма были использованы как специальные молитвы за нового короля, и когда прозвучали слова: «Тебе, Господь мой, вверяюсь я, не дай мне усомниться в тебе», — все находящиеся в церкви встали на колени и пали ниц вполне в итальянском духе, искренне вторя словам гимна.

Наполеон был растроган и сосредоточен. Его взгляд был прикован к Библии. Утверждают, что он искренне молился. А почему нет? Он не был лишён религиозных чувств. Много опасностей осталось позади, а впереди ждало ещё больше. Теперь он начинал новую жизнь в самом маленьком королевстве на земле. Возможно, сейчас он молился за то, чтобы жену и сына послали к нему. Всё было бы иначе, если бы рядом была королева, способная поддержать его.

Наполеона провели в ратушу и усадили на импровизированный трон — софу, покрытую специальным покрывалом, с маленькой подставкой для ног. Всё было убрано серебрёной бумагой, искусственными цветами и рождественскими украшениями. «Искусственные цветы!» — тихо фыркнул Бертран.

Император удостоил аудиенции не только всех именитых граждан, но и тех французов, которые захотели быть Представлены. Все были поражены его знанием острова — названий деревень, нужд и даже некоторых имён.

   — Вы знаете, — сказал поздно вечером утомлённый Бертран, — что только две недели прошло, как мы уехали из Фонтенбло?

   — А кажется больше, — ответил усталый Дрюо. — Он приказал разбудить его на рассвете.

   — О, Боже!

Этим же вечером Наполеон написал Марии-Луизе:

«Моя милая Луиза!

Четыре дня я был в море, погода стояла отличная, и я чувствовал себя хорошо. Теперь я здесь — на острове Эльба, который очень красив. Устроили меня здесь неважно, и я организую что-нибудь через неделю или две. От тебя нет новостей. Это меня печалит. Здоровье моё отличное. Прощай, мой друг, ты далеко от меня, но все мои мысли с моей Луизой. Нежно поцелуй моего сына. Всего тебе наилучшего.

Нап.

Портоферрайо, 4 мая».

 

Глава 8

В КРУГОВЕРТИ БУДНИЧНЫХ ДЕЛ

Наполеон провёл всю ночь без особых удобств в ратуше вместе с сержантом морской пехоты О’Горумом, к которому сильно привязался. Сержант спал на матрасе у двери. Будучи ещё на бору «Неустрашимого», он просил выслать к нему охрану в пятьдесят морских пехотинцев. Но после тёплого приёма не хотелось никого оскорблять подозрительностью, и потому Наполеон призвал с собой лишь одного офицера и двух сержантов морской пехоты.

Следующее утро даже Кемпбелл встретил в постели, слишком усталый от ран и путешествия, чтобы шпионить. Да-да, шпионить. Вот что по этому поводу писал Пон, один из людей, сопровождавших императора:

«Полковник Кемпбелл неустанно ходил за императором по пятам. В какое бы время и куда император ни собирался, вне зависимости от того, были ли какие-нибудь приготовления или нет, полковник Кемпбелл был рядом. Естественно было предположить, что он получает сведения из дворца. Действительно, в дальнейшем подозрения оправдались: он шпионил с самого начала и до самого конца».

Но в тот день, 5 мая, полковник Кемпбелл сделал следующую запись:

«От рассвета до завтрака в 10 часов Наполеон был на ногах, инспектируя крепости, амбары и склады боеприпасов.

В 2 часа пополудни он отправился на лошади вглубь острова, на расстояние двух лиг, и осмотрел несколько загородных домов».

Капитан Ашер, оставшийся в это время с Наполеоном, пишет:

«Он осмотрел различные загородные дома и дал денег всем беднякам, которых встретил по дороге».

Очевидно, Кемпбелл и Ашер продолжали сравнивать свои записи, так как в описании одних и тех же событий использовали часто одинаковые выражения. Но картина, как видим, не всегда одна и та же.

Кемпбелл не уловил самую суть этого дня. В этот день, для истории планеты ровным счётом ничего не значивший, великий человек упорно трудился в присущей только ему особенной манере.

В ночь 5-го числа бедный генерал Бертран рано отошёл ко сну. Неутомимый Человек не отдавал конкретных приказов на утро, поэтому он надеялся выспаться. Тщетная надежда!

Ближе к полуночи был разбужен Андре Пон д’Эроль, администратор железных рудников. Трепещущий, но крайне польщённый, он поспешил в Ратушу. Там он застал генералов Бертрана и Далесма, оживлённо разговаривающих с императором. Беседа походила на спор, и упоминалось его имя. Генералы одновременно повернулись к нему. Далесм сделал лёгкий кивок, как будто подсказывал: скажите «Да».

Бертран, сдвинув густые брови и нахмурившись, также слегка кивнул в знак приветствия. К чему бы всё это? Ещё не зная ответа, Пон почувствовал, что должен благодарить своего старого друга Далесма.

   — Месье Пон, — начал было Бертран.

   — Пусть он мне ответит, Бертран, — сказал Наполеон. — Месье Пон, я хочу осмотреть ваши рудники...

Полковник Кемпбелл удивлялся:

«Я никогда не видел человека, который, находясь в какой бы то ни было жизненной ситуации, обладал подобной личной энергией и неослабеваемым упорством. Он производил впечатление человека, который получает огромное удовольствие от непрерывной деятельности и оттого, что сопровождающие его люди, не выдерживая такой нагрузки, падают от усталости, чему я в нескольких случаях был свидетелем».

На другое утро Наполеон обошёл различные части города и укрепления, затем, сев в лодку, осмотрел склады вокруг гавани...

Затем, в тот же день, он, меряя шагами комнату и рассыпая табак, диктовал приказы и распоряжения (более двух тысяч слов!), в том числе относительно садов и стен, мощения улиц и посадки деревьев, налога на кукурузу, который «устарел и не годится», покраски дверей и окон в его новом доме на холме. «Если они боятся, что в доме будет пахнуть краской, пусть снимут их и покрасят на улице».

Энергичность и хозяйский подход к каждой мелочи остались прежними. Он задумал дать Эльбе то, что дал Европе.

Так продолжалось две недели. Он посетил все уголки острова, тщательно изучил их и оставил там о себе самые тёплые воспоминания.

В штабе были измучены, а генерал Бертран готов был взбунтоваться. Все — и Кемпбелл, и Ашер, и Пон, и Пейрюс, и полковник Винсент, даже паж Маршан — делали заметки о том, что говорилось и делалось. Никогда ни за кем так внимательно не следили и с такой тщательностью не записывали все его действия.

10 мая Наполеон поднялся на вершину самого высокого из холмов около Портоферрайо и некоторое время осматривал свои владения, окружённые морем. «Он повернулся ко мне и улыбнулся, — пишет Кемпбелл, — затем, покачав головой и осматриваясь, сказал: «Да! Мой остров очень маленький».

Но Наполеон — о, великий ум! — не стыдился маленьких дел. Каждый день возникали новые планы, и вскоре во всех уголках Эльбы закипела работа. Нужно было сделать больше дорог, улучшить оснащённость фортов и гаваней, усовершенствовать систему водоснабжения, увеличить запасы кукурузы. Он посоветовал жителям деревень выращивать капусту, турнепс и лук. Он рассказал одному садовнику, как поддерживать постоянный прирост салата и редиски. «Когда и как, — удивлялся Пон, — император узнал всё это?»

«На протяжении всей своей истории остров Эльба перенёс очень многое, — писал Пон, — поэтому возможность процветания, возникшая в связи с прибытием в Портоферрайо императора, воспринималась как настоящее чудо. А перечень дел, находящихся в стадии подготовки либо в стадии энергичной реализации, но несомненно направленных на улучшение жизни людей, свидетельствовал об огромном творческом потенциале гения».

«Меньше чем через два года, — рассчитывал Наполеон, — всё будет закончено».

Но полковник Кемпбелл писал 26 мая следующее:

«Кажется, что мысли его постоянно связаны с военными операциями».

Полковника Кемпбелла обуревали страшные подозрения, особенно в последнее время, в связи с колонизацией Пьяносы — плоского, невозделанного и лишённого обитателей островка в юго-западной стороне, который и раньше был частью тех же владений, что и Эльба. Император, думал он, хочет использовать этот островок как место встречи со своими тайными сообщниками, которые собираются забрать его оттуда. В действительности же мероприятие было совсем невинным. В случае чётко спланированной колонизации Пьяноса обеспечил бы Эльбу кукурузой. Там можно было выращивать её столько, что запасов хватило бы на пять месяцев. Кроме того, там можно было выращивать виноград, а также фруктовые деревья. Какая-то часть острова должна была стать национальным резервом — местом ухода на покой престарелых жителей Эльбы, которые «сослужили государству определённую службу». Здесь они смогли бы найти занятие по силам и по душе: спокойно возделывать землю и выращивать сады.

О всех этих благих планах в сдержанных записях полковника Кемпбелла почти не упоминается...

15 мая, в конце этих двух недель, полных событиями, полковник Кемпбелл сухо замечает: и «Сведения, которые у меня имеются на данный момент, склоняют меня к мысли, что чувство неприязни по отношению к Наполеону уменьшилось. Уважение, проявленное к нему салютом британского фрегата его величества, а также другие знаки внимания и необходимость защищать его, к чему он, очевидно, всё время стремился, чтобы создать определённое впечатление в умах людей, сильно способствовали изменению этого отношения. Коренные жители острова придерживаются той точки зрения, что с его приездом на остров перед ними откроются удивительные перспективы и возможности. Данная точка зрения распространилась на все классы общества...»

Однако полковник совсем не прав. Не салют из двадцати одного орудия фрегата «Неустрашимый», о котором тут же забыли, и не постоянное присутствие полковника Кемпбелла способствовали возникновению этой точки зрения. Её создал сам Наполеон — великий, но скромный человек, не стеснявшийся толкаться среди людей, разговаривать с ними о шелковице и редиске, узнавать об их нуждах и помогать им. Вскоре был сформирован королевский двор, построен дворец, введён строгий этикет. Люди должны были помнить, что ими управляет император, а не ссыльный. Когда император выезжал в город, генерал Бертран и Дрюо всегда сопровождали его с непокрытыми головами вне зависимости от погоды. Карета запрягалась четвёркой лошадей, обязательно присутствовали форейторы и верховые, одетые в зелёные камзолы с красными и золотыми вставками. Хотя на следующий день Наполеона можно было увидеть верхом на муле: он разговаривал с крестьянином, который решил разводить оливы. Двое посыльных всегда были наготове — один из них спал у двери. Два гофмейстера всегда присутствовали, когда он играл в шахматы. Все указы, которые он писал или диктовал, начинались так:

«Наполеон, император, суверен острова Эльба, повелевает...» Под диктовку составлялись письма весьма торжественного содержания, хотя речь в них шла всего лишь о доставке мебели или продовольствия. Он скреплял их своими инициалами, приказывал сделать копии и направлял должностным лицам, сидящим в соседней комнате.

Те, кто хотел быть удостоен «аудиенции», должны были сначала обратиться к Бертрану или Дрюо, а затем Наполеон назначал время. Однако им не приходилось долго ждать, и император их приветливо принимал. Иногда Наполеон даже нежно трепал посетителя за ухо, что служило знаком его большого расположения.

Перед переездом во дворец Мулини он решил устроить приём для женщин — новых придворных, чтобы дать им определённое представление о порядках при дворе. Но полковник Кемпбелл крайне критически оценивает эту затею:

«16 мая. Вечером этого дня в гостиной дома Наполеона были устроены «дамские посиделки». Около пятидесяти или шестидесяти женщин, одетых в лучшие платья, разместились в креслах салона. Их спутники устроились позади. Когда вошёл Наполеон, все встали. Сопровождаемый командующим Национальной гвардией и префектом, он обошёл всех собравшихся. После представления он обращался к каждой женщине с вопросом. Если она была не замужем, он интересовался её отцом, если замужем — то сколько у неё детей. После того как этот фарс был доведён до конца, он обратился к двум или трём мужчинам, стоящим подле него в конце комнаты, и наконец удалился, находясь, видимо, под сильным впечатлением от этой нелепой сцены. После этого женщины в сопровождении своих кавалеров направились по домам».

Женщинам, очевидно, весьма понравился фарс, иначе трудно объяснить неприязнь полковника. Может быть, он рассматривал этот приём как ещё один случай чрезмерной «пышности», на которую часто жаловался? Никак нет. Огромные чёрные глаза и лукавая улыбка, неотступно следовавшие за ним, — вот что так неприятно поразило его. Он пишет дальше:

«Я узнал одну молодую девушку, которая вместе с двумя сёстрами находилась рядом со мной. Всех троих я видел у них дома несколько дней назад, когда поручал сделать вышивку на мундире».

Полковник не считал пришедших важными персонами. И тем не менее он чувствовал смущение. Всё дело в том, что синьора Нетта (та самая «молодая девушка») была дочерью и главным посыльным мадам Скварци, придворной кастелянши, которая и передавала ему все новости и слухи двора.

Наполеон всё время «промахивался». То он слишком важно себя держал, то вёл себя чересчур запросто — и всё не по ситуации. Однажды вечером он остался у Пона и его жены. Всё шло прекрасно, если не считать чёрного одеяния мадам Пон, но Наполеон стойко перенёс это. После ужина рыбаки взяли его в море на лов рыбы с помощью сачка и гарпуна при свете факелов. Ночь была спокойной и звёздной. Море бесшумно ласкало прибрежный песок. Запахи с холмов струились на побережье. Наполеон, очарованный прелестью ночи, заметил Пону: «Нам нужно пройтись». Вдвоём блаженно разгуливали они до полуночи. Наконец Бертран, как всегда мечтая о безмятежном сне, вышел на улицу, чтобы встретить их.

   — Уже поздно, сир. Пора быть в постели.

Стараясь успокоить своего верного оруженосца, Наполеон сразу же согласился:

   — Да, ты прав, Бертран. Пойдёмте.

Но в это время из деревни до них донеслись звуки скрипки.

   — Что это?

   — Сир, это моряки празднуют свадьбу. Уверен, что там у них сейчас начнётся застолье, — сказал Пон.

Великий полководец, он моментально принял решение: «Давайте пойдём и посмотрим, как танцуют моряки», — и быстрым шагом направился туда, откуда неслась музыка. «О, Боже!» — пробормотал, как обычно, Бертран. Пон с удивлением и страхом посеменил сзади. В этот час, запинаясь объяснял он, когда моряки уже разгорячены вином и весельем, к нему могут отнестись без должного уважения.

   — Ерунда! — бросил Наполеон. — Всё, что эти милые люди могут сделать — это пригласить меня распить бутылочку алеатико. Я хочу посмотреть, как танцуют моряки, — и он двинулся дальше. С человеком, до смерти напуганным в Ля Каладе, произошла удивительная перемена.

Но Бертран упорно плёлся позади, неутомимо повторяя свои опасения. Наполеон вдруг остановился и, освещаемый светом звёзд, взглянул на него, как затравленный зверь или как маленький мальчик, пойманный на месте преступления.

«Что ж, хорошо, — проговорил он, — в малом деле так же, как и в большом. Если всё против меня, я сдаюсь». С печалью в сердце и без разговоров они отправились спать. «О, Боже!» — повторял по дороге Бертран. Но у Пона было такое чувство, будто они обманули ребёнка.

Бедный Наполеон. Но ему ещё повезло. Там мог быть полковник Кемпбелл. И кто знает, что бы он сказал?

Вскоре у короля Эльбы появилась своя «армия», состоявшая из вновь прибывших — гвардейцев, поляков и других жандармов — и двух маленьких «батальонов» из жителей Эльбы и корсиканцев. Всего 1200 человек. Крошечный «флот» ещё находился в стадии создания.

Итак, на острове правил король, а в его распоряжении были Государственный совет (состоящий из двенадцати коренных жителей Эльбы, Бертрана, Дрюо и интенданта Бальбиани), дворец, придворные, армия и флот.

Королевскому двору не хватало лишь одного — королевы. Едва только Наполеон поселился во дворце Мулини, как приступил к постройке загородного дома. К югу, на противоположной стороне залива, была расположена покрытая виноградниками долина, в самом конце которой располагалась возвышенность, окружённая горами. Оттуда открывался вид на голубую бухту и сверкающий Портоферрайо с горой Монтегроссо позади. Вот здесь, в живописном уголке, он и построил небольшой белый дом, который назвал Сан-Мартино — по имени святого, на Эльбе, аналогичного Санта-Клаусу. В этом доме всё было выполнено по его проекту. На одной из стен начертана надпись: «Unbicungue Falix Napoleon» — «Наполеон везде счастлив», а на потолке салона были изображены двое голубей, летящих почти параллельно, головки их обращены друг к другу. Шёлковая голубая лента с орнаментом в виде узла соединяла их. Предполагалось, что узел крепнет, когда ветры судьбы пытаются разлучить их. Голуби, как всем было ясно, аллегорично изображали Марию-Луизу и Наполеона.

Но от юной голубки не было никаких вестей, и одинокий муж коротал время, занимаясь меблировкой или украшением дома, либо бродил по террасе, вглядываясь в морскую даль.

«У него с собой было несколько гравюр, — вспоминал Пон, — которые он купил в Риме. Наполеон осмотрел и по достоинству оценил их так, как если бы сам изучал искусство гравировки. Внезапно он резко оторвался от Своих дел, сильно покраснел и, весь дрожа, закричал: «Это Мария-Луиза!» Этот крик души лишил нас всех дара речи. Мы с беспокойством глядели на него. Он заметил это и попытался взять себя в руки. Внимательно рассматривая изображение на гравюре, он делал замечания относительно той или другой черты. Потом он взял в руки следующую гравюру. На ней был изображён король Рима. «Мой сын!» — произнёс он. Я и не надеюсь описать те тёплые и глубокие отеческие чувства, которые он вложил в эти слова. Это была такая трогательная сцена, что я никогда не смогу забыть её. Нежность, горечь, счастье, скорбь, надежды, разочарования, настоящее, прошлое и будущее — всё слилось в этом глубоко задушевном возгласе: «Мой сын!» Это не было криком — вряд ли кто-либо слышал его. Я не могу описать, что было. Император поднёс гравюру к лицу и опять прошептал: «Мой сын!» Потом наступило продолжительное молчание, мы не смели вздохнуть. На полчаса он замкнулся, изучая гравюру, а когда оторвался, то выглядел усталым. Затем он без слов сел в экипаж. Все чувствовали себя неловко за то, что подвергли его чувства такому испытанию. Несколько дней он был в депрессии».

 

Глава 9

КОРОЛЕВСКАЯ «ИДИЛЛИЯ»

Первого сентября, после захода солнца, к Портоферрайо приблизился странный бриг, гонимый лёгким попутным ветром с севера. Всю вторую половину дня Наполеон наблюдал за ним с высоты в бинокль и был заинтригован. Бриг просигналил красными и зелёными огнями и потихоньку вошёл в гавань. Предупредительного выстрела из орудия форта не последовало, и к бригу даже не направили карантинную шлюпку. Во всём этом было что-то странное. На берегу шептались, так как на бриге не было опознавательных огней, а все чужие корабли, подходящие к острову после захода солнца, бросали якорь вне гавани. Вместо того чтобы остановиться у мола, странное судно, влекомое последним дуновением стихающего бриза, проследовало через весь залив. Корабль, едва различимый в поздних сумерках, бросил якорь недалеко от побережья. Всё на корабле происходило под покровом тайны: моряки очень тихо свернули паруса и опустили шлюпку на воду. Говорили они мало и приглушёнными голосами. Их поведение наводило на мысль о высадке контрабандистов.

На юте стояла женщина под вуалью, одетая в длинный плащ. Она держала за руку маленького мальчика четырёх или пяти лет, который беспрерывно задавал ей вопросы. Кроме них на корабле были ещё одна женщина и высокий мужчина в военном мундире и золотых очках. Женщина разглядывала высокие горы, тянувшиеся на семь миль к западу и заслонявшие собой звёздное небо.

Капитан вглядывался в низкий берег, где ничего не было видно, кроме скал и нескольких олив.

Все ждали. Стояла полная тишина. Слышны были только лёгкий шелест волн, набегавших на берег, и тихий гул голосов, доносившийся из маленького городка.

Внезапно звонкий голос мальчика нарушил тишину:

   — Мама, а где живёт мой папа?

   — Вон там, дорогой мой. — Она попросила его вести себя потише и указала в сторону огоньков, отражавшихся в воде.

   — А он живёт во дворце?

   — Да, мой милый, — прошептала она.

   — И мы там будем жить?

   — Тише, дорогой, — сказала она.

   — Тише, — повторил капитан. Ему показалось, что он слышит стук копыт и скрип колёс экипажа. Он не ошибся. В этот момент в оливковой роще мигнул фонарь, и кто-то приглушённо свистнул два раза. Низко склонившись, капитан помог пассажирам спуститься в лодку.

   — Доброй ночи, ваше величество, — прошептал он сначала женщине, а затем ребёнку. Он был уверен, что под вуалью прячет своё лицо императрица.

Помощник капитана направил лодку к устью маленького ручейка, откуда им сигналил белый огонёк. Рядом с фонарём, держа шляпу в руках, стоял генерал Бертран. Мальчик обратился к нему с лодки:

   — Это ты мой папа?

   — О, Боже, — пробормотал гранд-маршал. Этим вечером он часто повторял эту фразу.

Оливковая роща напоминала теперь кавалерийский лагерь. Здесь гостей ожидала императорская карета, запряжённая шестёркой взмыленных лошадей, а также грациозная верховая лошадь императрицы с особым седлом, которое наконец пригодилось. Рядом стояли ещё несколько осёдланных лошадей и два мула для багажа в сопровождении нескольких конюхов.

Женщины и ребёнок сели в карету, мужчина поехал верхом.

   — Мама, смотри — сказочный замок! — показал мальчик через залив, когда они выехали из рощи. Восходящая луна очерчивала своими серебристыми лучами утёсы и форты Портоферрайо. Постепенно в темноте вырисовывались горы, долины и виноградники. Вскоре серебряным светом было залито всё побережье, и удивлённые женщины согласились с мальчиком в том, что они действительно попали в сказочную страну... хотя дороги в этой стране были на удивление ухабистыми.

Возбуждённые увиденным, капитан корабля и его помощник направились в шлюпке в Портоферрайо и затем в городских тавернах хвастали, что привезли с собой императрицу и её сына. Но это были люди из Неаполя, и никто не обратил особенного внимания на их слова. Зачем было императрице скрывать свой приезд на Эльбу и входить на остров через заднюю дверь?

И действительно, капитан ошибался, хотя его нельзя за это слишком сильно винить. Женщина, которую он назвал «ваше величество», легко могла исправить его ошибку, однако она этого не сделала. Это была Мария Валевская со своим сыном Александром, а другая женщина — её сестра Эмилия. Мужчина в военной форме и очках был брат Валевской — полковник граф Теодор Лакзинский. Визит на остров, по её представлениям, должен был продлиться достаточно долго. Когда они покатили в северо-западном направлении, сердце её затрепетало любовью и надеждой. Теперь она была свободной женщиной: её престарелый муж скончался. Несостоятельность и слабость духа императрицы давали ей свободу действий, а теперь Марии стало известно и о её измене. Графиня всегда была ему преданным другом. Когда была хоть какая-то надежда, что эта недостойная жена выполнит свой долг, она держалась в стороне. Теперь, в первый раз за все последние годы, она могла поехать к Наполеону без малейшего зазрения совести. Во времена бедной Жозефины, которой сейчас уже не было в живых, она чувствовала перед ней свою вину и часто расстраивалась из-за этого. Теперь у неё было право занять пустующее место. Однако совсем не это было главной причиной её приезда — она до сих пор страстно любила Наполеона и даже теперь совсем не думала о своём благополучии, а чувствовала свой долг находиться рядом с императором в столь трудное для него время. Она искренне страдала, когда представляла себе его одиночество. Она скромно надеялась, что является единственной из оставшихся в живых женщин, которая может скрасить его жизнь, облегчить груз тяжёлых воспоминаний и создать душевный комфорт. Ей было всего двадцать шесть, она немного располнела, но была по-прежнему красива. Ему было сорок четыре. Он достиг того возраста, когда старый костёр пылает с той же силой, а нового уже не разжечь. Они могли бы быть прекрасной парой. Вначале, без сомнения, они должны будут скрывать свои отношения, как когда-то делали в Париже. Она остановится в каком-нибудь маленьком домике в городе, а может быть, лучше где-нибудь здесь, в этой залитой лунным светом сельской местности. По вечерам она будет стучаться в заднюю дверь его дворца, и Констан (или тот, кто сейчас выполняет эту роль) станет тайным свидетелем их свиданий. А после развода Наполеона с Марией-Луизой, вероятно, она станет королевой Эльбы. Мария Валевская улыбнулась своим мыслям. Мальчик спал, Эмилия тоже была готова заснуть. Охваченная особой нежностью, она даже слегка дрожала, как молоденькая девушка, которую везут к её первому возлюбленному — страстному юноше.

Совсем недалеко от неё на острове этот «юноша» томился в ожидании, охваченный любовным пылом. Наполеон по вполне разумным причинам хотел сохранить этот визит в тайне. Поэтому он не встречал их, чтобы избежать любопытных глаз и сплетен. Он не находил себе места и был страшно возбуждён мыслью о предстоящей встрече после столь долгой разлуки со своей «польской кеной». Он позвал посыльного, и, окутанные лунным светом, они осторожно поехали вниз.

После недолгого пути по недавно проложенной дороге мальчик проснулся. Мария Валевская и её сестра, держась изо всех сил, чтобы не полететь кувырком, усердно мотались, чтобы эта поездка поскорее кончилась. Наконец, после страшного толчка, экипаж остановился, опасно наклонившись, и Мария выглянула в окно. Там, совсем близко от неё, на фоне сияющего моря, стоял император — её император. Глубоким, столь любимым голосом он трепетно произнёс одно слово:

   — Мария.

Он взял её руку и прижал к своим губам, затем выпрямился и с дрожью в голосе сказал:

   — Мадам, вы приехали спасти наше отечество. Мы рады вашему приезду и приветствуем вас. Как вы доехали, Мария?

   — Нормально, Наполеон, но у меня все кости болят. Помоги мне спуститься, пока твоя карета не перевернулась.

   — Вижу, характер у тебя такой же, — прошептал он, помогая ей сойти вниз. — Это твоя сестра? Дайте мне мальчика, мадам. — Он взял Александра на руки, и тот почти сразу же опять заснул.

Вначале они проехали милю вдоль побережья, а потом им предстояло взобраться на высоту двух тысяч футов. Наполеон возглавлял процессию вместе с проснувшимся Александром, которого усадили на лошадь впереди императора. Дорога была извилистой и каменистой; лошади двигались осторожно, с большим напряжением, высекая подковами искры. Поднявшаяся на небе луна ярко освещала Их путь и все его небезопасные участки. Эмилия была встревожена и нервничала, недовольная столь странным приёмом. Она не доверяла своей лошади, прекрасно знавшей дорогу, и на каждом повороте еле удерживалась в седле. От её лошади шёл пар, и ей это не нравилось. Почему, задавалась она вопросом, их не отвезли во дворец?

Но сердце Марии Валевской сжималось от счастья. Она ни капельки не сомневалась в надёжности своей лошади. Наполеон напевал «Марсельезу», и маленький Александр старался ему подпевать. Ей нравился этот лунный свет, заливающий холмы, сочащийся сквозь листву, эти глубокие тени в долине, прохладный сладковатый воздух с привкусом вереска и сосны. Да, это лучше, чем дворцы, подумала она. Любую женщину можно провести во дворец через заднюю дверь, но не каждую невесту вождь корсиканцев приглашал в своё горное логово под покровом ночи.

   — Папа, давай споем ещё, — раздался тоненький голосок мальчика, и у матери на глаза навернулись слёзы.

   — Но ты должен выучить слова, — ответил отец. — Подпевай! Любовь к отечеству святая...

   — Любовь к отечеству...

На высоте им открылся совсем другой мир, свободный от пыли и грязи. Здесь росли папоротники и мох, журчали маленькие ручейки и крохотные водопады, в водах которых игриво плескалась луна.

Когда они наконец спешились, Александр уже громко проговаривал четыре выученные им строки песни. Сопровождавшие их слуги замерли в восхищении. Даже Эмилия, хотя и растирала уставшие ноги, не сожалела ни о чём. Белое жилище отшельника проглядывало сквозь ветви каштанов, окна приветливо светились. Невдалеке от палатки Наполеона горел костёр. Беспорядочно разбросанные, изломанные горные вершины и море в отдалении были сплошь окутаны серебристым сиянием. В стороне Портоферрайо мерцали несколько огоньков. Где-то рядом журчали горные ручьи.

Наполеон подошёл к Марии и взял её за обе руки. Она вздохнула, как невеста, которая дождалась свидания со своим возлюбленным.

Они уложили мальчика спать и сели ужинать в палатке, в тесном кругу, без придворных. Бертран уехал обратно в Портоферрайо. Наполеон вёл себя как обычный счастливый человек, не стеснённый присутствием официальных лиц и соблюдением этикета. Он оказывал знаки внимания и дружеского расположения Эмилии и Теодору, которые осознавали, что являются всего лишь почётными зрителями этой очаровательной семейной встречи. В своё время так начиналась их любовь в Варшаве. У тарелки Марии Валевской лежал букетик диких цветов. Она сразу же приколола его к груди над сердцем. Наполеон, с любовью наблюдая за ней, приложил руку к левой стороне груди и улыбнулся. На протяжении всего ужина они постоянно посылали друг другу эти условные сигналы из прошлой жизни, едва ли заметные для других. Наполеон не затрагивал никаких серьёзных тем. Он с лёгкостью рассказывал о незначительных проблемах, с которыми сталкивается монарх на Эльбе — например, о любовных похождениях гвардейцев.

   — Они продолжают называть меня сувереном, — смеялся он. — Но в действительности я не более чем отец множества семей, нянька, домоправительница Эльбы! Мои гвардейцы многие годы сражались и испытывали лишения, они следовали за мной повсюду, переходили через Альпы. И теперь очутились на южном острове, женщины которого так же чудесны и привлекательны, как и климат! А ведь они привыкли наступать. Была б моя воля, я отдал бы им всех женщин мира. Они вполне заслужили этого. Но моя маленькая Эльба — это не весь мир. Ресурсы наши ограничены, и значительное увеличение населения подорвёт экономику острова. Кроме того, существуют определённые приличия. Мы не в Париже, а в Портоферрайо. Это там человек может без устали грешить, и никто этого не заметит. Здесь же, едва мужчина взглянет на женщину, сразу идут толки. Это провинция, деревня; за каждой занавеской сидит старушка и зорко за всеми смотрит. Кроме того, мы ведь не балаган актёров, которых уже завтра не сыщешь. Это Императорская гвардия, покрывшая себя славой. Короче говоря, мы должны вести себя очень почтительно и осторожно. Очень часто ко мне приходят отцы семейств с просьбой, чтобы тот или иной солдат женился на его дочери. Матери требуют, чтобы солдата наказали. Иногда после длительного размышления мы выбираем женитьбу, иногда — выносим дело на суд офицеров. Что касается двора, в этом отношении мы строги. Один из моих капитанов жил с одной дамой как с женой, только брак не был заключён. И после этого он обратился с просьбой быть принятым во дворце, однако получил отказ. За некоторыми женщинами тоже нужен глаз да глаз. Их поведение могло бы остаться незамеченным при дворе в Тюильри, но это двор Эльбы!

Он рассмеялся, Эмилия и Теодор тоже, но по спине Марии Валевской прошёл лёгкий холодок.

   — Представляете — Гатти, аптекарь, — продолжал он, — женился здесь. Даже мой милый Дрюо, мой губернатор, главнокомандующий, всегда отличавшийся своей чистотой и аскетизмом, и тот влюблён. Он всегда носит в своём кармане Библию, а во время сражений, говорят, носил даже две. Проблема состоит в том, что девушке всего двадцать лет, а генерал уже весь седой. Подозреваю, что он никогда не целовал женщину, разве что свою мать. Не знаю, что делать. Я интересуюсь у Дрюо, как продвигается его итальянский. Кажется, они выучили уже много существительных и несколько прилагательных, но с глаголами у них туго. Я спросил его, как по-итальянски «любить». Он не ответил и посмотрел на меня с укором, как обиженный ребёнок. Этот прекрасный солдат, которого наконец полюбили, должен жениться и наделать для Франции других прекрасных солдат. Что нужно в данной ситуации — так это проявить инициативу. А какая же инициатива без глаголов? Я послал девушке маленькую книжечку с французскими и итальянскими глаголами, предварительно отметив те, которые она должна выучить; при этом особенно отметив глагол «любить». Они вместе учатся по этой книге. После трёх уроков особого прогресса в их отношениях достигнуто не было. Девушка вела себя слишком застенчиво, а мой великовозрастный болван не проявлял никакой инициативы. Однажды я решил устроить экзамен своим ученикам. Я заставил их сказать несколько простых фраз: «я иду», «я ем», «я пью», «я говорю». Затем я спросил: «Ну, мои дорогие, а как будет «я тебя люблю?» Девушка зарделась, как вишня, и выпалила: «Je t aime». — «Хорошо, — похвалил я, — но это надо произносить с чувством». Она посмотрела на генерала и повторила: «Je t aime», — так, как могла сказать сама Далила. И невооружённым глазом было видно, что Дрюо — Самсон великий — был прямо-таки растроган. «Теперь, генерал, — сказал я, — как ты ответишь на это?» — «tо t’amo», — ответил генерал и тоже покраснел. «Громче, — попросил я, — с чувством. Вот так, хорошо. А теперь оба вместе». К концу этого прекрасного представления я сказал: «Благословляю вас, дети мои!» — и оставил их одних. И теперь мой добрый генерал написал письмо своей матери с просьбой благословить их брак!

Все рассмеялись. Но Марию Валевскую встревожили рассказы Наполеона, и лёгкое предчувствие беды омрачило её настроение. Он внезапно взглянул на неё, улыбнулся своей мальчишеской улыбкой и приложил руку к сердцу. Она прикоснулась к букетику, и все сомнения были забыты.

Марии и Эмилии отвели комнаты в жилище отшельника. Наполеон расположился на ночлег в палатке. Потом они решили прогуляться к краю плато.

Они остановились под каштаном, откуда открывался чудесный вид. Залитый серебристым светом остров напоминал дорогое украшение на синем бархатном платке. Только свет маяка в Портоферрайо мог соперничать с ослепительным светом звёздного неба.

   — Дорогая Мария, тебе нравится моё королевство?

   — Это очень милое маленькое королевство, Наполеон.

Он усмехнулся:

   — Да, лучше не скажешь. Повернись-ка к свету. Я хочу взглянуть на тебя. Да, прекрасна, как и раньше. Ты совсем такая же. А я изменился, как по-твоему?

   — Ты потолстел, Наполеон. Но ты очень хорош. Для меня ты тот же самый. — Она любовно похлопала императора по животу. Потом перевела взгляд на его правую руку и спросила: — Ты носишь моё кольцо?

   — Да, Мария. Мы никогда не должны были разлучаться, никогда, — Он обнял её.

Козы своим блеянием разбудили всех очень рано, но женщины сразу же заснули опять. Наполеон и Александр поднялись почти одновременно. Мальчик побежал болтать с конюхами, а император начал диктовать Перезу одно из своих распоряжений Бертрану: «Месье Бертран, напиши княжне Полине, что я получил её письма из Неаполя. Скажи ей, что я оскорблён тем, что некоторые из них были вскрыты. Как будто я заключённый. Я считаю это смехотворным и оскорбительным».

После завтрака он учил Александра ездить на лошади и петь «Марсельезу». Александр был красивым живым мальчиком, и отец был страшно горд и доволен им.

После обеда вместе с Марией он взобрался на вершину горы. День был жарким и ясным, но в расщелинах клубился туман, и вершина горы утопала в облаках. Из страны залитых солнцем вересковых зарослей и весёлого жужжания пчёл они попали в мир промозглого белого безмолвия. Но ветер с запада прогнал облако, и они увидели скалистую Корсику — родной остров императора. Горы казались чёрными. Солнце находилось позади них.

   — Там я родился, Мария, — просто сказал он. — В Аяччо. На другой стороне острова. Жаль, что я не могу тебе показать этот город.

Он привёл её к небольшому округлому камню.

   — Как Юнона и Юпитер, мы будем взирать отсюда на грешную землю, — он усадил её на камень, поклонился и поцеловал ей руку. — Скажи, а ты меня всё ещё любишь?

   — Ты знаешь, что люблю. Почему ты не принял меня в Фонтенбло?

   — Ох, моя дорогая. Той ночью у меня было столько проблем, а утром я попросил тебя позвать, но ты уже ушла. Извини, пожалуйста, — ответил он и нахмурился.

Они смотрели на восток. Перед ними расстилалась вся Эльба, за ней узкая полоска моря и побережье Италии.

Наконец она мягко спросила:

   — Ты счастлив здесь, Наполеон?

   — Я должен быть счастлив, — ответил он. — Но они плохо со мной обращаются. У меня нет ни жены, ни ребёнка, ни компании, ни денег.

Она страстно хотела сказать: «Я составлю тебе компанию и, если захочешь, рожу тебе ещё одного ребёнка». Но момент был очень серьёзным, и она не посмела.

   — Я мог бы быть счастлив, если бы завершил начатое дело, — продолжал он. — Если бы у меня было ещё двадцать лет, ты бы увидела меня во главе объединённой Европы. Мария, это было бы великое государство, союз всех наций, живущих в мире и согласии. Без войны нет мира. Но мне этого не дали сделать. Я погибший человек.

Она сжала его руку:

   — Ты не должен так говорить, Наполеон.

   — Но это правда, милая Мария.

   — И ты никогда не вернёшься во Францию? — взволнованно спросила она.

   — Нет, Мария. Слишком поздно. Весь мир против меня, а сила у него есть. Я должен умереть здесь, если они мне позволят.

Грозный Юпитер, он презрительным оком окинул дальний мир, который от него отвернулся.

Мария с благодарностью в сердце вознесла молитву Господу за эти слова. Она ждала от него приглашения остаться с ним навсегда, но вместо этого он продолжал ей изливать душу.

   — Через двадцать лет, — размышлял он вслух, — я мог бы изменить лицо Франции и Европы. Я бы показал им разницу между конституционной императорской и самодержавной королевской властью во Франции. Все короли думают только о себе, о своих сыновьях и никогда о простых людях, никогда о будущем. Они живут только настоящим. Возьмём, например, Париж. Если бы за последние тысячу лет в Париже тратили на постройку каменных зданий те деньги, которые были выброшены на деревянные, обтянутые расписной материей строения, услаждающие королевские вкусы, Париж был бы одним из чудес света.

Мария, как всегда, внимательно его слушала.

   — Во время своего правления, — продолжал он, — я строил крепко и надолго. Как ты думаешь, Мария, они сейчас об этом помнят? Или они думают обо мне как о кровожадном корсиканце, который захватывал их города и убивал их сыновей? Ты знаешь, Мария, что до меня в Париже не было канализации? Ты смеёшься, Мария. Но я хочу остаться в памяти людей не только как великий победитель, но и как человек, который построил канализацию, доки, дороги и каналы, мосты и здания, ввёл пост префекта, учредил справедливые законы.

   — Я смеюсь не над тобой, Наполеон, — мягко ответила она. — Я вспомнила о тех глупостях, которые они говорят о тебе.

   — Над чем они смеются? — спросил он. — Над теми огромными доками, которые были сделаны по моему приказу в Антверпене?..

Он не стал рассказывать Марии обо всех реализованных делах и проектах, упомянув лишь о некоторых из них. Он рассказал ей о том, как хотел положить конец превосходству Англии в морях и океанах, её преступной политике присвоения себе чужих прав; сделать морские пространства свободными для передвижения кораблей под различными национальными флагами. В этом он рассчитывал на поддержку других стран.

   — Я тебя утомил, Мария? — спросил Наполеон, прервав свои размышления.

   — Нет, правда нет! Ты ведь знаешь, я люблю тебя слушать. — И это было правдой. Она была горда тем, что её посвящают в такие секретные планы. К тому же она всегда старалась поддерживать его, и если бы даже он неустанно повторял десять заповедей, она бы всё равно внимательно его слушала и не жаловалась. Она была растрогана его откровенностью — великий Юпитер взирал с высоты на неблагодарный мир.

   — А теперь, — внезапно проговорил он, — я не могу видеть даже свою жену.

И он начал с теплотой, с излишней теплотой, как ей показалось, рассказывать о Марии-Луизе. Он ни в чём её не винил, считая, что она очутилась в руках жестоких людей, которые перехватывают или задерживают её письма. Он говорил о том, что не собирается сдаваться, что один из его офицеров находится сейчас у императрицы и, по его расчётам, через неделю или две привезёт её на Эльбу.

Мария Валевская ничего не ответила. Она просто не могла сказать ему о том, что Мария-Луиза никогда не приедет.

Ветер посвежел, и стало прохладнее. Внезапно он поднялся на ноги и повёл себя опять как влюблённый юноша.

   — Прости меня, Юнона! Нет ни прошлого, ни будущего. Есть только один этот бесконечный день на Олимпе. Моя дорогая Мария, есть только ты и я! Обними же своего потрёпанного жизнью Юпитера!..

Остаток дня прошёл без печали. Александр, одетый в польский костюм, прятался среди деревьев. Наполеон опять играл роль чуткого молодого любовника. Вечером за ужином, находясь в приподнятом состоянии духа, вдали от условностей дворца, он развлекал общество рассказами о своих придворных и о высшем обществе Портоферрайо.

Внезапно он указал в направлении моря:

   — Что это там такое?

Весь Портоферрайо сверкал огнями.

Рано утром было доставлено письмо от генерала Дрюо.

Вскоре после завтрака мэра селения Марчиана, находившегося неподалёку, пропустили в палатку Наполеона, и оттуда стали доноситься раздражённые речи. Вскоре пригласили Марию Валевскую. Когда она вошла, Наполеон расхаживал по палатке взад-вперёд, комкая в руке за спиной письмо.

   — Доброе утро, моя дорогая. — Он был озабочен, но, как всегда, учтив.

   — Что-нибудь случилось?

   — Плохие новости. Ты видела огни прошлой ночью?

   — Да, Наполеон.

   — Эти огни были зажжены в честь императрицы.

   — Она здесь?

Для неё это был удар.

   — Нет, нет, — произнёс он с оттенком нетерпения в голосе. — Я имел в виду, что они горели в твою честь. Люди думают, что ты — Мария-Луиза, а Александр — король Рима.

   — О, мой милый, — проговорила она с широко раскрытыми глазами. — Но почему?

   — Ты примерно такого же роста, как Мария-Луиза. И мальчики примерно одного возраста. О вашем приезде рассказали моряки и конюхи — вот идиоты.

Он не стал ей докладывать все подробности этой ужасной ошибки, так как сам не верил в то, что ему сообщили. Дело в том, что после того, как неаполитанский корабль отплыл, к байкам моряков стали относиться с большей серьёзностью. Женщина называла ребёнка сыном императора. Ко всему этому добавились слухи, распускаемые кучерами и форейторами. Некоторые из них когда-то находились на службе в Тюильри и теперь говорили, что, несмотря на вуаль, узнали в прибывшей женщине Марию-Луизу. В конце дня почти все на острове были убеждены в приезде императрицы и вечером без каких бы то ни было распоряжений свыше выразили свой восторг по этому поводу, поставив на окна лампы и свечи. Сам Дрюо был тоже встревожен, так как простые люди не верили ему, и городские власти хотели знать, как им поступить. Если эта женщина приехала ненадолго (как предполагал Дрюо), будет лучше, если она отплывёт ночью.

Мэр Марчианы, как сообщил ей Наполеон, принял на веру все эти слухи и приказал украсить своё селение приветственными огнями. Этим утром он поднялся на гору специально для того, чтобы высказать своё почтение императрице, а вместо этого получил резкую отповедь. Со стороны Наполеона это была явная оплошность.

   — О, мой милый, — со вздохом повторила графиня.

   — Ты видишь, — сказал он. — Это подтверждает то, о чём я говорил тебе прошлым вечером: в этой дыре ни от кого не может быть секретов.

«Если бы я открыто, как все другие путешественники, сошла на берег в Портоферрайо, никаких бы особых проблем не было бы», — подумала она, но не высказала эту мысль вслух. Теперь людям необходимо ясно и недвусмысленно сказать, что она не императрица. А кто она такая — это не их дело. «Без сомнения, сейчас разразится лёгкая буря», — пронеслось у неё в сознании.

Но Наполеон сказал следующее:

   — Я очень сожалею, моя милая Мария, но будет лучше, если ты сегодня же поедешь обратно в Италию.

   — Как, Наполеон, сегодня?!

Конечно, она не была уверена в том, что он предложит ей остаться с ним навсегда, но, по крайней мере, рассчитывала провести с ним хотя бы ещё несколько дней любви и блаженства.

   — Ты не понимаешь, — начал терпеливо объяснять он. — Скоро приедет императрица — не более чем через неделю или две. А если до неё дойдёт хоть часть этих дурацких слухов — она может не приехать вообще.

Мария Валевская не могла ему объяснить истинную причину отсутствия Марии-Луизы. Она знала, как он жестоко обманут в своих надеждах, и ей было больно видеть его страдания.

   — Императрица! — закричала она. Он никогда раньше не думал, что её голос может звучать так резко. — Императрица никогда не приедет! Я это знаю!

   — Знаешь, Мария?

   — Да!

Она с честью выдержала его долгий пристальный взгляд. Он сдвинул брови, и на лице его появилось выражение беспредельного гнева. Затем внезапно его лицо просветлело. «Без сомнения, это какие-то сплетни. Возможно, просто скрытая ревность», — подумал Наполеон.

   — Бедная моя Мария, — ласково произнёс он, — я очень сожалею о том, что произошло сегодня. — Он потрепал её по щеке. — Я всё устрою, — сказал он и вышел из палатки.

С этого момента непринуждённость и веселье покинули гостей императора. Наполеон в своей палатке диктовал Теодору письмо для Мюрата относительно поместий Валевской и о других, более важных для него вещах. Сёстры упаковывали свои вещи, а потом повели мальчика гулять. Погода испортилась. С самого утра уродливые кучевые облака окутали вершины всех гор на острове. К полудню солнце исчезло, и всё небо приняло грязно-серый оттенок. Затем, начиная с юго-восточной оконечности острова, тучи начали отрываться от горных вершин и сползать вниз по склонам, как пена из кипящего горшка. Тяжёлые, низкие тучи так зловеще нависли над островом, что вполне разумно было ожидать сильного ветра. Но листья каштанов продолжали оставаться неподвижными, и только вдали в море виднелись белые барашки. Около часу дня к селению Марчиана подошёл бриг. Корабль раскачивался и прыгал на волнах, и все поняли, что на море совсем не так спокойно, как казалось. Наполеон поспешил сообщить, что этот бриг принадлежит острову. Александр похвастался, что его ни за что не укачает в такую погоду, и император похвалил его за это.

   — А меня укачает! — печально сообщила Эмилия.

Обед был унылым, присутствующие едва переговаривались между собой. Александр задавал много вопросов, и Мария терпеливо на них отвечала. Наполеон ел быстро и говорил мало. Он предложил отдохнуть после обеда и направился в свою палатку. Заснул только Александр. Эмилия, озадаченная охватившим всех бурным настроением и перспективой скорого отъезда, донимала свою сестру бесконечными вопросами. Мария отвечала на них коротко:

   — Мы должны ехать. Он этого хочет.

Теперь она понимала, что имел в виду Констан в ту ночь в Фонтенбло, когда сказал о Наполеоне: «Как будто сознание его помрачилось». Мария тяжело переживала свалившееся на него горе. Все её надежды, сам смысл её жизни были теперь разрушены.

Наполеон позвал её в жилище отшельника. Она вышла из палатки. Теперь вся каштановая роща была в движении. Ветер усилился. Наполеон сообщил ей, что мэру очень не нравится погода и что, если ветер ещё усилится, доставить женщин на борт в маленькой лодке будет невозможно. Уже сейчас это было достаточно сложной задачей.

   — Я приказал им плыть вокруг острова в Лонгоне. Когда погода будет лучше, ты сможешь сесть на корабль там, — сообщил Наполеон.

   — А почему не в Портоферрайо? — спросила она. — Ведь он ближе, правда?

   — Потому что, моя дорогая...

Но она сразу же его остановила. Разумеется, она знала ответ. Её не должны были видеть в Портоферрайо.

   — Естественно. Я всё понимаю, Наполеон, — сказала она с горечью.

   — Но только не сегодня вечером. Надо подождать, пока погода улучшится.

   — Нет, — твёрдо возразила она, высоко держа свою маленькую головку. — Мы для тебя обуза, поэтому должны ехать, и чем скорее, тем лучше. Мы поедем сегодня.

   — Но, Мария, — теперь он выступал в роли смиренного просителя.

   — Наполеон, — с гордостью произнесла она, — да, я не императрица. Но, по крайней мере, знаю, как должна вести себя «польская жена». Будь любезен, прикажи заложить карету.

Теперь в его взгляде не было и следа злобы, а только немое удивление и восхищение. Какой же удивительной она была женщиной! И какой бы императрицей могла стать!

В конце концов он согласился:

   — Будь по-твоему, Мария.

Ожидая карету, они бродили среди деревьев и скал, опять чувствуя себя легко и свободно. В своей беседе они не касались темы приезда Марии-Луизы, не высказывали друг другу никаких сожалений или упрёков. Они нашли в себе силы покориться судьбе. Они целиком погрузились в воспоминания о прекрасном прошлом. Очень часто звучал трогательный вопрос: «А ты помнишь?» Они говорили также о сыне, и он дал ей относительно его воспитания несколько ценных советов:

   — Все твои нравоучения принесут ему очень мало пользы, если в сердце у него не будет священного огня любви и доброты, которые могут творить чудеса.

Утомлённый Перез доложил, что карета готова.

   — Ну что ж, тогда поехали, — вздохнул Наполеон. — Но ты не должна отплывать, пока погода не улучшится. Тебе не придётся долго ждать. Обещаешь?

   — Как и ты, Наполеон, — с улыбкой отвечала она, — я не могу ничего обещать.

Но потом, упав в его объятия, она прошептала:

   — До свидания, Наполеон. Я бы осталась с тобой навсегда. И если когда-нибудь ты меня позовёшь, я приеду.

Он проводил их до селения и, прощаясь, крепко обнял мальчика. Мария Валевская шёпотом произнесла:

   — До свидания. Надеюсь, что она приедет.

Мэр, начальник порта и капитан корабля предложили им провести ночь в императорском доме, где для них были приготовлены комнаты. Но Мария отклонила это предложение:

   — Мы поедем сейчас. Таково желание императора. Это его приказ.

   — Но это опасно, — возразил капитан.

   — Думаю, что ветер уже поутих, — сказала она, и это было правдой.

Наконец она убедила капитана, и они отчалили. Мария Валевская в последний раз обратила свой взор к Эльбе — острову, где она надеялась в любви и счастии окончить свои дни.

Наполеон вернулся в своё жилище, полный невыносимого гнева на судьбу и искренней нежности к Марии Валевской. Он был уверен, что поступил правильно, но расставание стало для него настоящей мукой. Бушующая стихия наполнила его душу страхом и страданием. Что же он наделал? Быть может, он послал этого самоотверженного и преданного ему человека навстречу гибели. Нет, нет — в такую ночь они не позволят ей отплыть. Может быть, и позволят! Он приказал подать ему лошадь и уже собрался помчаться вслед за ними. Но вернувшийся Перез, несмотря на усталость, переубедил императора и, взяв себе свежую лошадь, спустился вниз с приказом Наполеона не отпускать Марию Валевскую в плавание этой ночью. Но когда он добрался до Лонгоне, корабль уже отошёл от берега.

В это же время Мария-Луиза, находясь в Швейцарии, развлекалась с графом Нейпергом.

 

Глава 10

ПОЛИНА

— Вы превосходно поёте! И что за удивительная песня! — Пальцы генерала Нейперга с лёгкостью носились по клавишам, а глаза были устремлены на пунцовую от смущения императрицу. Она смотрела на него сверху вниз, облокотившись на фортепьяно, и думала о том, насколько он хорош. Как же она раньше этого не заметила? Ей нравились его волнистые волосы, и единственный, блистающий ярким светом глаз выглядел очень трогательно. После долгих просьб она наконец решилась спеть французскую песню «Моя любовь». Как правило, раньше она не решалась петь при посторонних. Голосок у неё был слабый и трепетал на высоких нотах. Зато никогда не фальшивила. Генерал не имел перед собой нот, но аккомпанировал превосходно, потому что знал эту песню, о чём ей не сказал. Он предпочитал исполнять немецкие песни. И всё же «Моя любовь» была неплохим началом. Он заметил, как глаза Марии-Луизы во время её исполнения наполнились нежностью.

Затем они спели дуэтом.

   — Теперь должны петь вы, — сказала она.

Он не стал ломаться:

   — Если её величеству будет угодно.

   — Вы должны помнить, что я всего лишь герцогиня.

   — Приношу свои извинения.

Своим приятным баритоном он исполнил короткую немецкую песню о влюблённой пастушке, несчастной от того, что её возлюбленный ушёл к другой. Песня ей понравилась...

Возможно, телепатические способности Наполеона помогли ему всё понять. Шестнадцатого сентября он встретился с Кемпбеллом, которого сильно поразило настроение императора. По его словам, в его облике было что-то дикое... Тем не менее, рассуждая на различные темы, он вёл себя сдержанно, за исключением тех случаев, когда разговор касался его жены и ребёнка.

В октябре перья орла Эльбы окончательно потускнели, а гордо поднятая голова поникла. Наполеон много размышлял над своими неудачами и издавал жёсткие указы, пытаясь наладить экономику острова. Франция пока продолжала вести по отношению к нему жёсткую политику, и его общий доход составлял не более трёхсот тысяч франков (включая с неохотой выплачиваемые «контрибуции»), а расходы, включая содержание войск, флота и двора, превышали миллион франков. «Из достоверных источников я получил информацию, — писал Кемпбелл, — что его денежные средства на данный момент почти что полностью израсходованы». Как с такими ничтожными надеждами на будущее он мог продолжать осуществлять свои грандиозные планы улучшения жизни на острове? Неудивительно, что кипучая созидательная энергия первых нескольких месяцев в конце концов истощилась. Планы по постройке новой гавани в Рио-Марина, плавильных печей, колонизации Пьяносы и реализации других мероприятий пришлось оставить.

Не только собственное бедственное положение являлось причиной ярости и гнева Наполеона. Ни одно из обещаний по отношению к членам его семьи и его придворным не было выполнено: денежные пособия его матери и братьям, а также пенсии старым солдатам не выплачивались. Ко всему этому у него отняли жену и ребёнка.

Десятого октября он сделал ещё одну попытку воссоединиться с семьёй. Великий император обратился с просительным жалобным письмом к дяде Марии-Луизы, эрцгерцогу Тосканы:

«Мой брат и дорогой дядя! Так как с десятого августа я не получаю никаких известий о своей жене и уже в течение шести месяцев и о сыне, я направляю к вам шевалье Колонна с данным письмом. Я прошу Ваше Королевское Высочество разрешить мне каждую неделю направлять императрице по одному письму и оказать любезность посылать в ответ любые новости о ней, а также письма от графини Монтескье, гувернантки сына. Я тешу себя надеждой, что, несмотря на все события, которые изменили отношение ко мне, Ваше Королевское Высочество сохраняет ко мне дружеское чувство».

Эрцгерцог переправил письмо императору Францу. Тот прочёл его, показал Марии-Луизе и запретил ей отвечать на него.

Отныне Наполеон потерял душевное равновесие.

В октябре шпионы сообщали, что Наполеон «катится под гору». У него появилось пристрастие к глупым развлечениям и общению с недостойными людьми. Особенно часто пересказывали историю с бедным Бертраном. Наполеон был на рыбацком пиру в честь удачного улова. После окончания праздника он подобрал пригоршню мелкой живой рыбёшки и сунул её в карман Бертрану. Затем он попросил одолжить ему платок. Бертран сунул руку в карман и моментально выдернул её обратно. Наполеон весело рассмеялся — он любил разыгрывать гранд-маршала. Этот рассказ, как ужасающий знак моральной деградации, облетел весь мир. Кроме того, он занимался метанием колец и играл в другие невинные, но глупые игры. По сообщениям шпионов, деградация императора зашла так далеко, что никто уже не испытывал никакого страха перед этим человеком. Спустя много времени это странное поведение стали приписывать хитрости Наполеона, задумавшего ввести мир в заблуждение.

К концу октября пятьдесят гвардейцев подали прошение об увольнений со службы, а Наполеон, по словам очевидцев, всем своим существом старался показать, что лично ему не на что больше надеяться в жизни.

Тридцатого октября на эту обитель уныния и скорби, как дождь из золотых монет или цветков роз, как яркая комета или добрая фея, снизошла княгиня Полина.

На этот раз она приехала надолго, и весь остров находился в радостном возбуждении. В знак приветствия горожане поставили на окна свечки. Это являлось наивысшим проявлением уважения. Наполеон поселил её на первом этаже дворца Мулини, который был подготовлен для Марии-Луизы. Теперь они могли видеться в любое время.

Полина, встревоженная рассказами матери о душевном упадке Наполеона, который она и сама заметила, сразу же принялась за дело. Обрадованный её присутствием Пон говорил, что «у неё есть все качества ангела-утешителя. Только король Рима мог быть для него более желанным гостем... Эта милая, любящая и добрая женщина заряжала весельем всех окружающих. Можно считать, что в императорском дворце не было никого лучше...»

Наконец в доме появилась молодая женщина. В саду раздался весёлый смех, теперь было кому следить за цветами, за приготовлением пищи и за лакеями. По вечерам втроём они могли играть в карты. К тому же Полина знала толк в шахматах.

В первый же вечер к ужину она облачилась в великолепное темно-бордовое бархатное платье, надела рубиновые серьги и жемчужное ожерелье. Матери и брату платье очень понравилось, и, демонстрируя его, Полина с гордым видом расхаживала взад-вперёд.

— Ой, — вдруг сказала она, — Подождите! Танцевать в нем слишком жарко. Оно сделано так, что если его снять, под ним останется платье для танцев. Смотрите! — Она чуть спустила верхние края бархатного платья. Под ним было платье из дорогого синего шёлка. — Разве не умно? — Но в этот момент камергер объявил ужин, и Наполеон резко сказал:

   — Полетт, не сейчас!

   — Я вам только показала, — сказала она, поправляя бархат. — А как тебе нравятся мои серьги? Это подарок, Наполеон, поэтому ты не должен осуждать меня.

   — Они очень красивы, моя дорогая. Но здесь ты не должна выглядеть слишком уж великолепно. Здесь у женщин не так уж много драгоценностей.

   — Наполеон, как ты провинциален!

Гордая Полина любила своего брата так сильно, что могла стерпеть от него любой упрёк, и, как правило, у неё это хорошо получалось, но кроткой она не была никогда.

   — В провинции, — сказал Наполеон, — каждый должен считаться с местными обычаями.

   — Но я думаю, ноги-то у них есть, — сказала Полина, — и они умеют танцевать? Когда будет бал? — Балы и вечеринки лечили Полину от всех болезней, и она хотела использовать это лекарство для Наполеона.

   — Ничего ещё не устроено, — сказала мать. — Мы ждали тебя.

   — Ты задержалась на месяц, моя дорогая. Но мы закатим для тебя грандиозный бал. Они любят танцевать, мои провинциалы.

   — Я и не подумаю пойти на него, Наполеон, если ты не пообещаешь, что тоже будешь танцевать.

   — С тобой я один раз станцую, Полетт.

   — Мы станцуем с тобой дважды. А потом ты пригласишь маму на вальс.

   — У меня голова кружится от вальса.

   — Я научу тебя танцевать менуэт. Это танец для толстых старых мужчин.

От такой дерзости камергер разинул рот, а официант чуть было не уронил поднос. Но Наполеон улыбнулся, выпрямился и выпятил грудь вперёд, как будто пытаясь доказать обратное. Мадам Мер громко рассмеялась, что весьма редко с ней случалось. Наполеону, подумала она, уже лучше.

   — У меня есть идея, — сообщила неугомонная княгиня. — Ты помнишь тот бал, который дал Боргез в тысяча восемьсот десятом году? Полы в залах и дорожки в саду были усыпаны лепестками роз. Давай сделаем то же самое! На Эльбе есть розы?

   — Конечно! И они ещё не отцвели.

   — Отлично. А ты, Наполеон, будешь носить венок из роз. Говорят, они очень помогают от головокружения.

После ужина они играли в карты. Наполеон плутовал самым оживлённым и безобидным образом — наедине с мадам Мер он никогда не обнаруживал такой привычки. Наконец его мать, которой тоже хотелось выиграть, запротестовала:

   — Наполеон, ты нечестно играешь!

   — Ничего, матушка, — проговорил Наполеон, ничуть не смутившись и запихивая выигранные деньги в карман, — ведь ты женщина богатая, а я человек бедный. Теперь, Полетт, ты можешь показать нам своё платье для танцев.

Обрадованная Полина вмиг осуществила эту операцию у всех на глазах, чего никогда бы не осмелилась сделать другая женщина. Мгновение спустя, как Венера воплотившаяся из пены, она предстала перед ними обновлённой, ещё более грациозной, в платье цвета морской волны. Широко раскинув руки, она приветствовала присутствующих. Под платьем из голубого шёлка не было абсолютно ничего.

Все взирали на неё с удивлением и восторгом, однако Наполеон сказал:

   — Ты не должна делать это в Ратуше.

Полина скорчила гримасу:

   — Наполеон, ты ведёшь себя как гувернантка. — Напевая мелодию вальса, она игриво двинулась к нему. — Давай потанцуем.

Мадам Мер с искренним удивлением следила за своим несчастным сыном и очаровательной дочерью. И у неё появилась надежда, что он опять может стать таким же человеком, каким она его знала ранее.

У Наполеона не было намерения танцевать, однако он уступил. Кружась в вальсе, Они дважды обогнули комнату; она умело вела его, а затем выпустила из своих объятий.

   — У тебя головокружение, Наполеон? Тогда нам нужен венок из роз.

Он учтиво поклонился ей, держа одну руку на своей голове, другую — на груди. С лебединой грацией она сделала глубокий реверанс.

Полина, при всём её самоволии и тщеславии, имела такое доброе сердце, что все её недостатки можно было забыть. Бал в её честь был великим событием, и Наполеон председательствовал на нём как счастливый отец семейства. Вначале она почему-то вела себя несколько скованно, лицо оставалось напряжённым, а глаза всё время обращались к двери. Но причиной этого не было ожидание возлюбленного. Находясь в величайшем возбуждении во время приготовлений к балу, она не выдержала от нетерпения и дала пощёчину неуклюжей корсиканской девушке, которая помогала ей одеться. Ранее она никогда не позволяла себе ничего подобного, и это тяжёлым грузом легло на её сердце. По её личному распоряжению нескольким старшим слугам двора было позволено посмотреть на веселье. Внезапно во время танца она покинула своего удивлённого партнёра и бросилась к двери. Протиснувшись среди стоящих плечом к плечу лакеев, она обняла свою маленькую служанку и прошептала ей на ухо:

   — Прости меня, этого более никогда не повторится.

После этого она вновь была неподражаемой царицей бала. Вошёл Наполеон, и оркестр заиграл «Марсельезу» — любимую мелодию всех республиканцев. Полина упросила его один раз потанцевать с ней. Несмотря на предостережение, в волосах её было больше драгоценностей, чем хотелось Наполеону. Но женщины Эльбы не испытывали зависти к её красоте и украшениям — свечка не может испытывать зависти к луне. Они гордились тем, что в эту ночь их мужья и любовники танцевали с княгиней. На ней было бархатное платье, Наполеон с беспокойством за ней наблюдал. Но она ни разу его не сняла. Она протанцевала всю ночь, а на следующее утро пожаловалась на недомогание и осталась в постели.

Вскоре княгиня стала главной героиней светской жизни Портоферрайо. Она участвовала в постановке пьес, в организации вечеринок и помогала женщинам с выбором туалетов. Вместе с Наполеоном она выходила в море. Она заботилась о нём как жена или нянька и спокойно переносила его замечания. Неаполитанская королева Каролина послала ей отрез чёрного бархата неаполитанской работы, Полине страшно захотелось сделать себе из него платье. Но Наполеон не выносил чёрного. Тогда она попыталась пойти на компромисс и украсить его в испанском стиле розовыми бантами и розовой каймой на груди. В этом платье она с воздушной грацией спустилась к ужину. Наполеон сразу же сказал:

   — Что это вы, мадам, надели к ужину домино?

   — Ты что, Наполеон, не различаешь цветов? — ответила Полина. — Это платье тёмно-зелёного цвета. Но если оно тебе не нравится... — И она отправилась назад снимать его.

   — Бедный ребёнок, — сказала мадам Мер.

   — Я ведь был прав? — с беспокойством прошептал ей Наполеон. — Оно ведь чёрное, разве не так?

   — Оно довольно чёрное, сынок.

Полина принесла с собой в Портоферрайо нечто большее, чем радость и оживление. Она гордилась своим происхождением, самим духом семьи Бонапарт. Поэтому она никак не могла забыть тот невероятный день, когда Наполеон — великий Наполеон Бонапарт! — явился к ней как затравленный зверь: в австрийском мундире и с лицом, белым от страха. В австрийском мундире! Ей бы было приятнее, если бы он явился к ней в лохмотьях, Полине ещё никто не рассказал всей истории его путешествия к побережью моря, поэтому при первой возможности она затащила Дрюо в укромное место и попросила его рассказать всё, что он помнил.

Мало было таких мужчин, которые могли бы в чём-либо отказать княгине, когда глаза её и улыбка были полны очарования и нежной мольбы, но верный генерал сопротивлялся.

   — Но ведь я задаю этот вопрос только во благо Наполеона, — сказала она, приврав лишь самую малость. — В Италии мне рассказали об этом ужасные вещи. Если всё не так, то следует внести поправки.

Дрюо отрицательно помотал головой:

   — Есть вещи, ваше высочество, о которых не хочется вспоминать.

   — О, но этим вы делаете только хуже! Вы заставляете меня верить тем ужасным слухам.

Попавшись в ловушку, смущённый генерал ответил:

   — Нет, нет, ваше величество, ничего особенного не было. Просто кое-где толпа немного возмущалась, но...

   — А теперь вы должны рассказать мне всё, — приказала она. — Начиная с Фонтенбло.

И он сдался.

   — И это вся история? — спросила она твёрдым голосом, когда генерал замолк. — Ну что ж, в ваш рассказ необходимо внести поправки.

Генерал не знал, что она под этим подразумевала.

 

Глава 11

ТУНИССКИЙ КОРСАР

Посетители, туристы, шпионы — и даже, как говорили, наёмные убийцы — докучали Портоферрайо словно рой мошкары. Очень часто было трудно сказать, кто есть кто. Почтенные граждане подвергались слежке и запугиванию, настоящие шпионы вынюхивали своих коллег по ремеслу, принимая сторонников за противников, а полиция, честно задержав какую-нибудь подозрительную личность, получала выговор за то, что влезла в дела одного из людей Наполеона. Эта мошкара проникала повсюду, даже, по мнению некоторых, во дворец Мулини. Говорили, что одна из служанок Полины на содержании у парижской полиции. Каждому соглядатаю следовало бы носить жестяную бляху с заглавной буквой «К», так как вся эта шпиономания пошла от Кемпбелла.

В основной своей массе шпионы были страшно глупы. Особенно глупы и фантастичны по своему содержанию были их донесения. В одном говорилось, что Наполеон в приступе хандры сидел на дне канавы по пояс в воде в мундире полковника. Затем, промокший до нитки, он куда-то поскакал и через некоторое время вышел на лодке в море. Через час или два он будто бы сказал: «Я поеду во дворец и переоденусь. У меня ноги промокли».

Согласно другому донесению, однажды ноябрьской ночью Али, «мамелюк», вошёл в спальню императора, чтобы погасить лампу, которая горела до утра (уже здесь эта байка блистает вопиющим неправдоподобием: Наполеон терпеть не мог даже слабого света в спальне). «Император внезапно проснулся, вскочил с постели и, приняв Али за вора или убийцу, убил его выстрелом в голову». Однако Али прожил ещё много лет после этой «истории».

Шпионы приписывали Полине многочисленных любовников (включая даже аскета Дрюо). Сообщали, что её видели в Ливорно, куда она, переодетая юношей, делала вылазки ради любовных похождений.

Из всего этого вороха слухов, донесений шпионов и обычных невинных сплетен крайне сложно вычленить что-то действительно стоящее. Опасения относительно возможности заказного убийства имели довольно веские основания. Губернатором Корсики был назначен некий месье Брюлар, опасаться которого у Наполеона были серьёзные причины, ведь ему лучше кого другого была ведома злопамятность. Повод для мести был подан во времена, когда Наполеон только стал консулом. Брюлар, «главарь шуанов», был одним из многих заговорщиков-роялистов, сложивших оружие. Его друг, месье Жорж, ещё более отвратительная личность, обратился через Брюлара к Наполеону с просьбой разрешить ему вернуться в Париж (из Англии) и жить там в мире и спокойствии, как Брюлар. Наполеон разрешил, но из-за какой-то ошибки в документах или иной накладки он был схвачен и казнён, как только сошёл на берег. Брюлар в полной уверенности, что его самым подлым образом использовали, дабы заманить друга на смерть, написал Наполеону письмо, угрожая убить его собственными руками. И теперь этот мстительный человек занимал высший пост на Корсике — всего в тридцати милях от Эльбы, и вполне был способен, тем более что его подстрекали — или даже приказали, если верить Наполеону, — довести до конца свою личную вендетту и тем самым принести пользу обществу. По словам Наполеона, наёмные убийцы были посланы из Франции, и им ничего не стоило высадиться ночью в какой-нибудь безлюдной бухте.

Наполеон во всеуслышание объявил, что назначение губернатором Корсики такого человека является умышленным проявлением враждебности по отношению к нему, без сомнения, он был прав.

Но императора ещё с момента его остановки в Марчиане тщательнейше охраняли. Поэтому наёмные убийцы были ненамного удачливей шпионов.

Невиннейший визит тунисского корсара навредил, как ни странно, гораздо больше. В этом эпизоде есть, по крайней мере, доля комизма, вплоть до самой его трагической развязки. Вполне вероятно, подобный случай мог быть и не единичным.

24 октября, согласно Кемпбеллу, «небольшой корабль, принадлежащий корсару из Туниса, встал на якорь у гавани и дал салют из пяти пушек, на который ответили с берега. Это государство (Тунис) не объявляло войны против острова Наполеона. Объявляли только алжирцы...».

Все, кто не объявлял Наполеону войну, заносились в списки подозреваемых, поэтому Кемпбелл пристально наблюдал за корсаром.

«1—12 ноября... Покинув гавань, тунисский корсар погнался за несколькими каботажными судами у Пьомбино и перехватил их там. Кажется, нет сомнения в том, что Наполеон наладил дружественные контакты с государством Тунис, а капитана корабля подкупил тем, что предоставил ему право убежища в своих портах: вероятно, для того, чтобы иметь возможность поддерживать связь с Францией (отметим, что предложение начинается со слов: «Кажется, нет сомнения в том...»), поскольку, как стало известно, корабль пришёл прямо из Тулона всего за четыре дня. Я проведу расследование, так как обстоятельства дела представляются интересными».

Визит корсара находит на самом деле более чем простые объяснения. Наполеон в это время находился в цитадели Лонгоне, и вполне очевидно, что тунисский капитан был просто-напросто одним из горячих поклонников героя и хотел по возвращении в Тунис похвастаться, что видел великого человека своими собственными глазами. Пон (который в это время был там) рассказывает эту удивительную историю полностью. Корсар вошёл в гавань и бросил якорь, находясь под прицелом орудий Лонгоне. Капитан не стал ждать, когда его вызовут к себе карантинные власти, а сразу сошёл на берег и задал следующий вопрос: «Здесь ли ещё находится властелин этого острова?» Чиновник, ответив утвердительно, стал задавать обычные вопросы. Тогда капитан сказал: «Во-первых, я хочу купить флаг Эльбы», и пока ходили за флагом, он в письменной форме ответил на все вопросы. Заплатив за флаг (даже не торгуясь, что само по себе было необычно), он поспешил обратно на корабль. Подняв флаг Эльбы на нок-рее, он троекратно отсалютовал из трёх орудий, засим последовало троекратное «ура» по образцу, принятому во французском военном флоте.

«Ни один европейский корабль, — пишет Пон, — не сумел бы повести себя вежливей и уважительней». Затем капитан опять сошёл на берег в великолепном тюрбане и вообще при полном параде. С ним бы то два переводчика — француз и итальянец. Он задал вопрос, будет ли ему позволено отдать поклон величайшему властителю этой земли. Ему ответили, что это невозможно, но он сможет увидеть великого человека, когда тот будет гулять на берегу моря. В конце концов этот милый капитан мог оказаться одним из тех наёмных убийц, которых так боялись.

Император слышал выстрелы пушек и справился о причине стрельбы. Когда ему доложили о приезде на остров его восточного почитателя, он был крайне польщён и приказал ответить салютом из пяти орудий. Во время прогулки он помахал рукой капитану, низко раскланялся и рассказал потом, что «его глаза горели как звёзды». Пон разговаривал с ним и его переводчиками в течение часа, но не вынес из этого разговора практически ничего, кроме торжественных заверений в дружбе и удивлённых, многократно повторяемых вопросов: «Почему же французы оставили своего Бога?» — то есть императора. Наполеон послал на борт корабля съестные припасы, и капитан отбыл — счастливый, как мальчик, получивший автограф известного актёра.

Для Кемпбелла всё это выглядело чересчур уж невинно и просто. Для него это указывало на прочный союз Эльбы с тунисскими пиратами.

Обожатель Наполеона, тунисский корсар никогда не узнал, какую огромную роль ему довелось сыграть в истории. Благодаря ему истеричный полковник заставил правителей прислушаться — и действовать. Через несколько недель к Эльбе подошли несколько французских фрегатов; и их появление повлияло на склад мыслей Наполеона так, как они и предположить не могли.

Визит африканца принёс и другие плоды. На Эльбу был направлен агент — сеньор Матта: молодой тосканец, служивший в своё время в императорской армии. Его сопровождала девушка из Милана, которая крайне почитала императора. Похоже, единственным профессиональным качеством Матты как тайного шпиона было то, что он знал итальянский и — совсем немного — французский. Он прибыл на остров и, как все другие приезжие, должен был указать цель посещения острова и пройти собеседование с придирчивым Камбронном. Как правило, Камбронн заявлял: «Уезжайте», или: «Вы можете остаться на три дня». Матта сообщил, что он приехал продавать масло. Скорее всего, Камбронн счёл его таким дураком, от которого может быть больше пользы, чем вреда. Матте было позволено остаться на острове в качестве продавца масла. Камбронн оказался прав. Подробные донесения этого молодого человека были как раз такими, какими их хотели видеть его работодатели. Всё это напоминало ранние лондонские работы Карла Маркса, в соответствии с которыми капиталистическая система должна была рухнуть не позднее чем через год. По его донесениям, Наполеон прямо-таки завтра собирался покинуть остров — или, по крайней мере, имел серьёзные намерения сделать это. В первый свой рабочий день на острове (1 декабря) Матта получил ряд сведений от друга, служившего у Полины. Однако он настолько плохо знал французский, что ему никто не верил. Матта также сообщил, что Мария-Луиза покинула остров после двухдневного визита, будучи беременной.

Даже сам Кемпбелл писал 10 декабря:

«Мне кажется, что люди, осуществляющие наблюдение за Наполеоном по поручению правительств тех или иных стран, иногда преувеличивают и фальсифицируют истинное положение дел, а также придумывают различные истории, дабы выглядеть более старательными в исполнении своих обязанностей».

Кемпбелл возвратился с охоты на тунисского зайца и 4 декабря имел беседу с Наполеоном, которая продолжалась три с половиной часа... (Беседа описывается на четырнадцати страницах, очень чётко и подробно). Разговор шёл о Марии-Луизе:

«Во время всего разговора он находился в значительном эмоциональном возбуждении; упрекал императора Австрии, удерживающего его жену и ребёнка, в слабости и бесчеловечности. Она обещала писать ему каждый день после своего возвращения из Швейцарии, однако с тех пор он не получил от неё ни одного письма. У него отняли ребёнка, как в древние времена отнимали детей завоеватели, чтобы украсить свой триумф. Императору (Австрии) следовало бы вспомнить, сколь непохожим образом он (Наполеон) отнёсся в своё время к нему, когда тот находился полностью в его власти и не существовало никаких уз брака. Он дважды входил в Вену как победитель, но никогда не вёл себя по отношению к императору столь неблагородным образом. Не он настаивал на этом браке. Это Меттерних сделал предложение Нарбонну. «Я был очень счастлив со своей женой, однако моя женитьба на ней в конце концов принесла мне несчастье. Лучше бы мне было жениться на русской принцессе».

Восемнадцатого декабря министры Людовика XVIII подготовили доклад, в соответствии с которым предлагалось конфисковать всё имущество Бонапартов во Франции. Толстый, глупый король дал следующую резолюцию: «Одобряю. Людовик».

Это нельзя рассматривать как простую оплошность в процессе выполнения договора. Это было объявлением войны Наполеону со стороны короля Франции и его правительства, и король Эльбы имел полное право в тот же день, если не раньше, разорвать свою копию договора и также начать войну.

Но Наполеон не принял этого фатального решения. Провокации не вывели его из равновесия. Он просто сказал:

— Что ж, пусть попробуют приехать и забрать меня. Я могу продержаться здесь два года.

Он подготовил оборонительные сооружения и в канун Рождества отдал ряд указаний относительно набора войска и вооружения фортов.

Он подготовился к осаде...

Первого января 1815 года во дворце Мулини была устроена небольшая вечеринка. На ней присутствовали мать Наполеона, сестра, Бертран с женой и Дрюо (Кемпбелла не пригласили). Это был канун Нового года. Неожиданно свершилось чудо из чудес — пришло письмо от самой Марии-Луизы. Это было всего лишь формальное поздравление и пожелания на следующий год, но, по крайней мере, ей удалось обойти цензуру. Это было последнее письмо, которое он когда-либо получил от неё. Относительно денег Наполеон не получил из Франции никакого ответа. Кемпбелл, что, возможно, являлось его единственной заслугой, постоянно напоминал союзникам о необходимости выполнения финансовых обязательств перед Наполеоном, надеясь, что они к нему прислушаются.

Новогодний вечер продолжался. Они играли в карты — каждый за себя. Полина, находясь в очень весёлом настроении, поддразнивала всех, а Наполеон самозабвенно обманывал партнёров. Внезапно вошёл посыльный и вызвал Дрюо, который вернулся хмурый и что-то прошептал Наполеону. Со всего острова поступали донесения о дислокации французских военных кораблей вблизи побережья острова. В реальной действительности было только два корабля, но из первых поступивших отчётов можно было сделать вывод, что это целый флот. Наполеон помрачнел. Это опять выглядело как начало войны 1815 года.

В появлении этих кораблей не последнюю роль сыграли Кемпбелл и тунисский корсар.

 

Глава 12

КАРНАВАЛ

Январь и февраль на острове были периодом безумия. Наполеон готовился к обороне и боялся наёмных убийц. В то же время он устраивал различные торжества, увлекался искусством. Это было время сомнений и окончательных решений.

Второго января для наблюдения за французскими кораблями было направлено судно, и на основании длинного приказа, который Наполеон продиктовал Дрюо, по всему побережью были расставлены наблюдатели. Ещё один корабль был направлен к острову с разведывательной целью: он должен был пройти вблизи французских судов и узнать их названия, но чтобы «не внушить им подозрений», на его палубе разместили грузы — зерно, соль и овощи, предназначенные для продажи.

На следующий день Наполеон продиктовал Бертрану несколько указаний относительно балов и спектаклей, приуроченных к сезону карнавалов, который оканчивался 8 февраля. В воскресенье планировалось открытие Академического театра и бал-маскарад.

В начале января полковник Кемпбелл в очередной раз отправился в Геную. На пути в Дарсе он повстречался с княгиней Полиной, спускавшейся с холма. Она мягко упрекнула его в том, что он так часто уезжает с Эльбы. Она говорила об этом серьёзно и, казалось, была искренна. Это его приятно порадовало, так как Бертран, и Дрюо, и сам император от него заметно отдалились.

Удивительный человек! Каждый день он сообщал всему миру или, по крайней мере, своему дневнику всевозможные нелицеприятные вещи о Наполеоне и тем не менее рассчитывал на его дружбу.

В декабре некоторые газеты на материке опубликовали официальные заявления относительно того, что генерал Келлер едет из Вены на Эльбу. Наполеон спросил Кемпбелла, что бы это значило, тот сослался на свою неосведомлённость. Однако его дневник это опровергает:

«Я отправился в Геную в надежде сделать всё возможное, чтобы австрийский генерал Келлер мог приплыть сюда на военном корабле, приписанном к этому порту. Я также хотел сообщить ему о своих подозрениях относительно Наполеона, порождённых его весьма настораживающей перепиской с Мюратом. Но он не прибыл сюда в течение запланированного периода, и я вернулся на Эльбу».

«Наполеон говорил о тех заявлениях, которые появились в некоторых газетах относительно его переселения на остров Святой Елены либо Святой Лючии. Он верил этим заявлениям и сообщил, что ни за что не согласится уехать с Эльбы и готов с помощью оружия защищаться до самого конца. «Но для этого нужно пробить брешь в моей обороне. Мы будем держать остров на замке!» — заявил Наполеон. Я сказал ему, что не верю всем этим байкам, которые не имеют под собой никакого основания...

Он спросил меня с каким-то подозрительным любопытством, не встречал ли я в море военные корабли Луи XVIII, которые курсировали между Корсикой и Эльбой».

Из всех жителей острова по крайней мере два человека не могли по-настоящему веселиться на карнавале — генерал Дрюо и обворожительная Генриетта Вантини. Правда, эта молоденькая девушка мечтала о богатом Адонисе, на чью роль её избранник никак не мог претендовать. Но прекрасный характер генерала возмещал его относительную зрелость и отсутствие состояния. Наполеон больше не подшучивал над ним. Кемпбелл с беспокойством наблюдал за тем, как разворачивались события. Ведь если Наполеон позволит главнокомандующему жениться на жительнице Эльбы, тогда дальнейшие намерения Наполеона будут как никогда ясны. К сожалению, набожный генерал был предан другой женщине — своей матери, за здоровье которой молился каждое утро и каждый вечер. Ни одного важного поступка он не совершил без её совета и разрешения. И теперь он написал ей о своих намерениях жениться. Эта пожилая женщина, которая жила во Франции, имела весьма туманные представления об Эльбе. В её сознании остров был населён расой, занимающей промежуточное положение между берберскими пиратами и корсиканскими разбойниками. Поэтому она подумала, что её любимый сын решил жениться на какой-то чернокожей с первобытными привычками. Немного помедлив, она ответила ему грустным и суровым письмом. Разумно ли жениться на иностранке, живущей так далеко от родного дома? Она будет очень опечалена, если он сделает это. Генерал, огорчённый, расторгнул помолвку и правдиво изложил причину этого, которая казалась настолько невероятной, что очень немногие в неё поверили. Наполеон, как обычно, укорял его, а полковник Кемпбелл проницательно посмеивался про себя.

На очередном карнавале центральная ложа театра пустовала. Наполеон отсутствовал. Говорили, что возможный убийца сидит в соседней ложе. Три года тому назад император прогнал с должности одного корсиканца с примесью французской крови — гражданского мирового судью, месье Саварана. Этот человек считал, что с ним поступили несправедливо, и хотя Наполеон не являлся более правителем Франции, честь и репутация мирового судьи, согласно его представлениям, оставались всё ещё запятнанными. Он приехал на Эльбу, чтобы добиться аудиенции императора в надежде получить от него извинение. Пон был его другом, и, кроме того, у него были друзья среди других высших чиновников острова. Однако Камбронн и Бертран, настроенные в те дни крайне подозрительно по отношению ко всем, говорили с ним довольно резко, и просьба об аудиенции была отклонена. В ночь открытия театра этот человек сидел в ложе Пона — соседней с ложей Наполеона. Вечером 22-го числа Пон был в спешке вызван в штаб Камбронна и обнаружил «приверженцев Наполеона в состоянии крайней паники». В докладе судьи Погги говорилось, что месье Саваран «намеревается убить императора» и лучшей возможности, чем в театре, ему не найти. Императору посоветовали не ходить в театр, но не были уверены, что он прислушается к их предостережениям. Поэтому Пон захватил с собой оружие и поспешил в театр. Он не верил своим ушам, ведь, по его представлениям, месье Саваран был благородным человеком, не способным на преступление. Однако полковник Малле сунул ему в карман пистолет, а Камбронн добавил от себя ещё корсиканский нож. Месье Саваран вёл себя спокойно, ему очень понравился Аполлон, изображённый на занавесе. Однако он был крайне удивлён тем, что гвардейские офицеры злобно поглядывают в его сторону. Почти все они были вооружены, и месье Саваран был одним из немногих, кто наблюдал за происходящим на сцене. Во время спектакля полковник Малле многозначительно смотрел на Пона, призывая того быть более внимательным, и бедный Пон одной рукой постоянно держался за пистолет. Но император не приехал в театр.

В дальнейшем оказалось, что обвинение было сфабриковано одним негодяем. Наполеон, не зная об этом, предложил мировому судье покинуть остров. Месье Саваран всё-таки добился аудиенции и, узнав, что на него пало подозрение как на возможного убийцу, вышел от Наполеона в самом подавленном настроении, расстроенным до слёз. Он остался жить на Эльбе, и у этой истории был счастливый конец.

— Надеюсь, — сказал однажды Наполеон Пону, — что вы не настолько легковерны, как все эти выдумщики, у которых перед глазами одни коварные тени.

Но не бывает дыма без огня. В саду Сан-Мартино обнаружили одного храбреца с Корсики с кинжалом, который мог предназначаться императору. Но прямых улик против него не было. Поэтому Наполеон выслал его обратно на Корсику, приказав высадить незваного гостя на безлюдном побережье.

Некий одноглазый еврей из Лейпцига так и не появился на острове. Это был торговец книгами, который, как говорили, за огромную сумму денег вызвался ударить Наполеона ножом во время показа книг. Некоторое время на острове крайне опасались одноглазых людей. Ожидалось, что убийца сойдёт на берег в Рио-Марина; поэтому одноглазый мэр Рио-Монтаньи — один из камергеров двора — был выслан из деревни каким-то ревностным служакой и чуть было не арестован.

Вскоре Бертрану было дано распоряжение написать в Вену снова. В письме он сообщил, что император находится в добром здравии, однако не получает никаких известий об императрице и своём сыне, что вызывает у него серьёзное беспокойство.

В Вене продолжалось веселье, и в Портоферрайо не отставали от столицы Австрии. Бал, данный 29-го числа в Мулини, удался — скромный дворец никогда не видывал ничего подобного.

Бал был дан вскоре после того, как утихли слухи о грядущем визите одноглазого еврея. Поэтому многие мужчины на этом костюмированном балу остроумно прикрыли один глаз повязкой. Камбронну показалось, что в этом может таиться опасность, и он внимательно осматривал всех одноглазых танцоров. Затем голосом, не терпящим отказа, он пригласил на Танец княгиню, которою боготворил. Он обхватил её талию и тяжело закружился в вальсе, ликуя от восторга. С него градом лил пот, но Полина, готовая ко всему в эту сумасшедшую ночь, отнеслась к этому спокойно.

   — Прекрасная пастушка! — задыхаясь, проговорил генерал.

   — Мой милый барашек! — пролепетала она.

Стоящего в одиночестве у стены полковника Кемпбелла мучили приступы ревности. Несомненно, он танцевал не хуже энергичного генерала. Полина, порядком уставшая от своего кавалера, наконец остановилась рядом с полковником и чарующе улыбнулась ему. Весь объятый дрожью, он пригласил её на танец, и они закружились в вальсе. Он держал её перед собой на вытянутых руках, как драгоценную вазу. Танцевал он лучше Камбронна, и мундир был ему к лицу, но в движениях отсутствовала плавность. Она поняла, что он чувствует боль в спине, и, прервав танец, повела его в буфет. Наполеон, сидевший рядом с матерью, усмехнулся.

   — Хорошо, что вы опять с нами, — проговорила Полина. — Вы слишком часто ездите в Италию, сэр Нил.

   — Вскоре опять поеду.

   — О, нет! Какой же вы несносный человек! — Безусловно, это замечание, в котором звучали нотки сожаления и разочарования, было очень кстати.

   — Я должен сходить к врачу, так как становлюсь слегка глуховатым.

   — Я этого не заметила. Вы поедете во Флоренцию?

   — Да, сначала туда, а потом, я думаю, в Лукку — на воды.

   — Я там никогда не была, хотя знаю все водные курорты Европы. А когда вы отправляетесь, сэр Нил?

   — Вероятно, недели через две.

   — Через две недели? — проворковала она. — Я подумаю об этом. Я сама хотела бы подлечиться. После окончания карнавала я буду чувствовать себя разбитой. Я уже сейчас чувствую усталость. — Она вздохнула и взглянула на него тем долгим чарующим взглядом, которому немногие могли противостоять. — Расскажите мне о водах Лукки.

С энергией, присущей людям нездоровым, они углубились в обсуждение достоинств вод Лукки. Полковник вернулся домой вполне счастливым.

День или два спустя группа итальянцев, приехавших на остров, сделала императору предложение высадиться на побережье Италии и возглавить сопротивление, обещая поднять всю страну.

   — У вас ничего не получится без Франции. Австрия вас задавит. У вас недостаточно войск, мало оружия и слабые позиции. А у Австрии есть всё. Если вы любите свою страну, успокойте свои сердца и оставьте всё это Франции. Дожидайтесь, когда ситуация там изменится. Ваши планы не принесут Италии ничего, кроме новых цепей, и навеки лишат её самостоятельности. Что касается меня, то я не принимаю более участия в мировой политике. Но если опять выйду на сцену, то сделаю это во имя Франции и при помощи Франции.

Они уехали ни с чем, но Кемпбелл заподозрил Наполеона в подозрительных связях и заключении опасных соглашений с Мюратом.

В начале месяца, когда Кемпбелл был в отъезде, неаполитанский военный корабль бросил якорь на рейде и поднял флаг Эльбы. На палубе матросы троекратно прокричали «Ура!» и «Да здравствует император Наполеон!». Их капитан, находящийся в чине контр-адмирала, подошёл к берегу на шлюпке вместе со своим штабом и вежливо осведомился, может ли он высадиться на берег и выказать должное почтение императору. У Камбронна вид мундиров неаполитанцев пробудил давно сдерживаемую ярость. И он, даже не посовещавшись с императором, обошёлся с адмиралом и его людьми, как со злодеями и разбойниками, пригрозив открыть огонь, если они не снимутся с якоря, и приказал гвардейцам зарядить орудия. Удивлённый адмирал спустил флаг Эльбы и, ожидая, что форты в любую минуту могут дать залп, поднял паруса и вскоре исчез из виду.

Наполеон был сильно расстроен таким негостеприимным поведением, но его мнение относительно Неаполитанского королевства было ничуть не лучше, чем у Камбронна.

Хозяйство острова оставалось основной проблемой. И чтобы удержать его от окончательного развала, Наполеон ввёл жёсткую экономию. Даже своей любимой Полине он не разрешал роскошествовать, о чём свидетельствует его переписка с Бертраном:

«Имею честь предложить для одобрения Вашего Величества указываемую ниже сумму, истраченную на установление восьми жалюзи в салоне княгини Боргезе. Материал для жалюзи был предоставлен княгиней. Стоимость работ равна 62 франкам 30 сантимам.

Гранд-маршал Бертран.

29 января 1815 г.».

«Так как я не давал санкций на эти расходы, они не должны быть включены в бюджет. Платить за это будет княгиня. То же самое касается и других расходов, которые я не одобрил заранее.

Наполеон».

Второго февраля у Кемпбелла была ещё одна беседа с Наполеоном.

«В этот раз он был крайне неразговорчив и сдержан, как будто обдумывал что-то важное.

Он гораздо меньше разъезжает по острову и, кажется, требует от окружающих проявления знаков внимания по отношению к себе. Он никогда не выходит на прогулку, разве что выезжает в экипаже, запряжённом четвёркой лошадей...

Некоторое время тому назад Наполеон приостановил работы по улучшению дорог и отделку работы в своей загородной резиденции. Это, как мне кажется, объясняется недостатком денег...»

Жителям Портоферрайо было недостаточно спектаклей в театре, и они начали поговаривать об опере. Поэтому 3 февраля Наполеон продиктовал длинное и подробное распоряжение, связанное с этим важным делом. Некоторые историки считают, что за двадцать три дня до бегства с острова он не мог интересоваться подобными вещами и что это была часть тщательно разработанного плана по сокрытию своих истинных намерений.

К пятому февраля ремонтные работы на бриге «Инконстант» были завершены, заняв всего три недели.

Наполеон и Полина играли в шахматы, когда Дрюо сообщил ему об этом. Услышав эту хорошую новость, Полина захлопала в ладоши, а Наполеон одобрительно кивнул.

   — Что ты наденешь в среду, Полетт? — спросил он, размышляя над очередным ходом. Он имел в виду заключительный день карнавала.

   — Я ещё не решила, — ответила Полина. — А ты что посоветуешь?

   — Мне не очень-то нравится твоё неаполитанское платье, — проговорил он.

   — Почему?

   — Потому что оно неаполитанское.

   — Ты сказал, что я выглядела в нем очень привлекательно. Так в чём же дело?

   — Ты не должна выглядеть слишком привлекательно. Это двор короля Эльбы. Мы останемся здесь надолго и потому не должны шокировать наших почтенных островитян. — Он усмехнулся.

   — Наполеон, как с тобой трудно! Ты не любишь чёрного, ты не любишь белого, ты не любишь ничего неаполитанского, ты не любишь... Но, в отличие от тебя, я никогда бы не надела мундир австрийского офицера.

Наполеон сделал ход и посмотрел на неё вопросительно:

   — Что на тебя нашло? Что ты имеешь в виду?

Полина выдержала его взгляд.

   — Ты знаешь, что я имею в виду, Наполеон. — Она взглянула на доску, сделала ход конём и сказала: — Шах!

Она знала, что он не может обрушить на любимую сестру приступ гнева, но также чувствовала, что зашла слишком далеко, и поэтому стала говорить с ним мягче:

   — Я всё время думаю об одном месте, которое называется Орган.

   — Орган? Что ты знаешь об Органе, Полетт?

   — Мне кое-что о нём рассказали, — промолвила она. — А также о месте под названием Ля Калада.

Другому бы он этого не простил, но перед Полиной только опустил глаза и сделал ход. Затем он мягко сказал:

   — Все эти названия, Полетт, и все эти дни мы стараемся стереть из памяти.

Полина положила свою руку поверх его и наклонилась над фигурами. Теперь в блеске её глаз, в её голосе чувствовалась истинная кровь семьи Бонапарт.

   — Всё это не так, Наполеон, — прошептала она, — но мы также должны заставить мир забыть об этом. — Стремительным движением она переставила королеву с одной стороны доски на другую и произнесла: — Шах. Я думаю, что это шах и мат.

Наполеон задумался над положением дел на шахматной доске.

   — Ты права, Полетт, — сказал он. — Ты выиграла. — Он сжал её маленькую руку и опасливо оглянулся, боясь, что кто-нибудь из камергеров подслушивает. — Однажды, — прошептал он, — мы сделаем так, что мир забудет об этом!

   — Да, да! — благодарно вздохнула Полина, чувствуя победу. — А в среду я надену платье, которое тебе нравится.

На следующий день, 5 февраля — быть может, влияние Полины? — Наполеон направил Пону конфиденциальное послание с просьбой подготовить доклад и относительно организации экспедиционной флотилии. Главный управляющий рудников, естественно, был изумлён тем, что он обращался к нему с таким вопросом. Хотя раньше он был моряком и знал достаточно много о мореплавании, но разве это не было делом морских офицеров?

«Экспедиционная флотилия! — в возбуждении пишет Пон. — Это означало: «Я хочу покинуть остров!» Главный управляющий рудников понял это именно таким образом и позволил себе в отчёте следующее смелое изречение:

«И если Небо, более благосклонное на этот раз, подвинет Ваше Величество к новым свершениям, тогда, без сомнения, мы должны высадиться на берег на территории, дружественно настроенной по отношению к нам».

Никакой реакции на его доклад не последовало. Но Пона обрадовало, что он — единственный человек, которого попросили об этом. Никто ничего не знал — ни Бертран, ни даже Дрюо, его главнокомандующий. Наполеон ещё не принял окончательного решения.

Восьмого февраля карнавал приближался к завершению. Вечером состоялись шумные карнавальные похороны короля праздника. Торжественную процессию возглавлял полковник Малле, облачённый в кашмировые ткани, позаимствованные у княгини. Он восседал на белом боевом коне императора. За ним следом ехал капитан Шварц из числа польских копейщиков — напоминающий Дон Кихота очень худой мужчина на тощей лошади. Позади, в самых ярких и разнообразных костюмах, следовали офицеры гвардии и весёлые юноши с Эльбы. В конце процессии осёл тащил похоронные дроги бедного короля карнавала. Императора на торжестве не было. Полина, одетая в длинное красное платье, более подходящее для Тюильри, наблюдала за праздником со ступенек Ратуши.

Рядом с ней стоял Кемпбелл. Он находился в самом приподнятом настроении, так как ему позволили (а ему показалось, что попросили) сопровождать княгиню.

— Я так устала, — со вздохом произнесла княгиня. — До свидания, сэр Нил. До свидания... — Потом, с сияющей улыбкой взмахнув рукой, произнесла: — ...в Лукке? — И удалилась. Полковник был заинтригован, сомневаясь, правильно ли он понял последнюю фразу.

В своих донесениях шпионы сообщали о проходящих торжествах с пристрастием: мол, государство Эльбы прогнило насквозь вместе с его королём. Полина — хуже всех. Налицо мрачная картина всеобщего безделья и порока.

Тринадцатого числа в залив Специя вошла фелука, и на берег сошёл молодой рыбак, представившийся как Пьетро Сен-Эрнест. По стилю речи он не был похож на рыбака, поэтому люди Камбронна тотчас же окружили его. Но вскоре они были вынуждены разойтись. Молодой человек, настоящее имя которого было Флери де Шабулон, являлся другом и восторженным поклонником императора. Ранее он был супрефектом и с почётом удалился со своего поста, когда Наполеон был низложен. Предприняв паломничество на Эльбу, он преследовал только собственные цели. Но перед отъездом у него состоялась встреча с Маретом, герцогом Бассано, от которого он привёз Наполеону тёплое послание. В нескольких словах в послании говорилось следующее: «Возвращайтесь обратно. Бурбоны долго не продержатся. Массы поднимутся против них. Если вы не вернётесь, во главе станет герцог Орлеанский. Люди хотят видеть вас своим правителем. Армия продолжает любить вас и находится в плачевном состоянии. Приезжайте и спасайте Францию». Молодой человек рассказал Наполеону о том, что происходило в стране: о том, что все прикалывают к одежде фиалки как символ весны, подчёркивая этим неприязнь к королевской лилии: в продаже был даже нюхательный табак с запахом фиалок. Много позднее этот молодой человек написал достаточно красочный отчёт о разговорах с императором, от которых тот впоследствии всячески отрекался. Если верить этим мемуарам, он и Марет самолично решили дальнейшую судьбу Европы. Речи юноши принесли великое успокоение мятежной душе Наполеона и подлили масла в огонь сомнений. Молодой человек отплыл с Эльбы 15 февраля.

 

Глава 13

РУБИКОН

Похоже, что сами боги постановили сделать 16 февраля решающим днём.

Именно в этот день полковник Кемпбелл отплыл в Италию, пребывая в постоянном беспокойстве оттого, что теперь не может следить за действиями Наполеона.

А в Вене в этот день Мария-Луиза впервые начала сдавать свои позиции. Граф Меттерних намекнул, что ей не позволят взять сына с собой в Парму. И, следуя настоятельным советам обаятельного Нейперга проявить благоразумие и послушание, она написала русскому царю. В письме она подтвердила, что ничего не примет от Франции. Это надо было понимать так: союзники единодушно поддерживают её в претензии на титул герцогини Пармы, а она отказывается от поместий в Богемии, от титулов и постоянного нахождения с ней сына. Итак, с Францией и Наполеоном было покончено. За день до этого Меневаль, всё ещё находящийся на её стороне, получил последнее, почти просительное письмо от Бертрана. Оно было датировано 28 января. «Напиши Меневалю, — попросил Наполеон в этот день. — Попробуй ещё раз». И Бертран написал:

«Император находится в добром здравии, но не получает никаких известий об императрице и своём сыне вот уже более месяца. Это вызывает у него сильное беспокойство». Бертран старался вложить всю душу в эти строки. Он ничего не знал о происходящем, но, обладая хорошо развитой интуицией, чувствовал приближение чего-то, скорее всего самого худшего. Однако он надеялся, что с приездом императрицы все неприятности останутся позади. Уж слишком сильно Наполеон хотел спокойной жизни вместе со своей семьёй — женой и сыном. Мария-Луиза приказала Меневалю не отвечать на письмо. Она боялась, что при сложившемся положении дел это повредит Наполеону. Но всё же добросердечный Меневаль послал ответ, и это был конец.

В этот же день, 16 февраля, как будто услышав последнее слово жены, Наполеон написал Дрюо следующее:

«Отдай приказ, чтобы бриг «Инконстант» пришёл в Дарсе. Пусть его накренят, осмотрят киль и медную обшивку, заделают течи и полностью подготовят к плаванию. Его нужно покрасить под английский торговый бриг. (Составь смету на все эти работы и покажи мне её завтра). Необходимо погрузить на него запасы продовольствия в количестве, достаточном для питания 120 человек в течение трёх месяцев: вода, сухари, рис, овощи, сыр, запасы бренди и вина — взять ли солонину? — солонину недели на две. Проследи за тем, Чтобы на бриг погрузили лесоматериалы. Иными словами, на нём должно быть всё, что нужно. Я хочу, чтобы бриг был полностью готов к плаванию к 24—25-му числу. Сообщи мне, сколько шлюпок разместится на бриге — желательно как можно больше».

«Наконец он принял решение», — подумал Дрюо.

Но было ли оно окончательным? Через три дня Бертран получил письмо, говорящее о противоположном.

В то утро Наполеон расхаживал по кабинету, нюхал табак, хмурился и сосредоточенно обдумывал что-то. Он позвал секретаря, но тот отбыл с поручением в город.

   — Бертран?

Он заглянул в комнату гранд-маршала, но там никого не было. В это время мимо окна, очень изящная в своём зелёном платье, проходила Полина. Она осторожно заглянула в комнату — Наполеон очень не любил, когда его беспокоили во время работы по утрам.

   — Полетт! Заходи. Ты сегодня рано.

Действительно, Полина в эти дни вставала рано. Не желая ничего пропустить, она наблюдала за работами на бриге.

   — Да, Наполеон. У меня всё хорошо.

   — Если так, моя дорогая, — он поцеловал её, — тогда ты поможешь мне написать письмо. Меня все покинули.

   — Как пожелаешь, мой король. — Она была польщена и обрадована.

Он усадил её в своё кресло и начал диктовать, расхаживая по комнате. Полина, сосредоточившись и даже слегка нахмурив брови, медленно записывала.

«Генералу князю Бертрану, гранд-маршалу двора Портоферрайо, 19 февраля 1815 года.

Граф Бертран, я намереваюсь отправиться в Марчиану в середине июня или начале июля. Мы должны...»

Полина подняла свои изящные брови: «Не так быстро, Наполеон». Он бросил на неё резкий взгляд — никто не имел права перебивать его.

«Мы должны закончить необходимые работы к апрелю и подготовить дома для мадам Мер, княгини, графини Бертран и губернатора. Комиссии, состоящей из одного из придворных, посыльного Бернотти и — кого бы ещё? — капитана Гваланди, будет предложено выбрать дома и снять их на июль, август и сентябрь. Составь и покажи мне счета на все ремонтные работы, какие необходимо осуществить. Я буду находиться...»

   — Помедленнее, пожалуйста.

   — Ты должна писать быстрее.

«Я буду жить в Мадоне. Нужно будет убрать кухню, расположенную у задней стены часовни. Для кухни подойдёт обычный деревянный сарай. Ещё мне нужно три дома: один — для штаба, другой — для конюхов и третий — для гвардейцев (я хочу взять с собой не менее 50 человек). Мои старые апартаменты вполне подойдут, если будет расширен мой кабинет. Из него должна быть видна дорога. Все эти дополнения очень важны, поэтому пусть составят и представят мне смету работ».

   — Тебе понравится Марчиана, Полетт.

   — Это всё?

   — Это всё, моя дорогая, — он просмотрел письмо. — Спасибо тебе. Ты пишешь лучше меня.

   — Это ни о чём не говорит, — Она подошла к окну и остановилась. — Наполеон? — мягко произнесла она, не поворачивая головы.

   — Что, моя дорогая?

Она повернулась и посмотрела ему прямо в лицо, во взгляде — ни тени страха.

   — Наполеон, я думаю, ты боишься.

Он нахмурил брови, но всё же он никогда не мог позволить себе быть суровым с Полиной.

Она подошла к нему вплотную и прошептала на ухо:

   — Оргон.

   — Замолчи, — проговорил он. — Нужно подождать.

Приехав во Флоренцию, Кемпбелл направил донесение британскому посланнику. Оно было прочитано мистером Куком, заместителем государственного секретаря, только что приехавшим из Вены. За ужином этот высокомерный выскочка категорично дал понять полковнику, что страхи его беспочвенны.

«Когда вы вернётесь обратно на Эльбу, — сказал он, — можете сообщить Бонапарту, что в Европе о нём совсем забыли и более никто и не вспоминает».

У полковника Кемпбелла отлегло от сердца. «Я очень волновался, — пишет он, — по поводу возможных планов Наполеона и кажущейся непредсказуемости его поведения, однако после замечаний мистера Кука я начал осознавать, что значительно преувеличивал опасности. Ранее я считал возможным его побег к Мюрату, если последний начнёт военные действия против союзников...»

После визита к врачу, через день или два, полковник поехал в Лукку, где на каждом углу ожидал встречи с Полиной. Не встретив её там, он был весьма разочарован.

Между тем с каждым днём гвардейцы всё чаще ударялись в бахвальство. Уже ни в одной таверне острова никто не удивлялся их байкам, разве что молоденькие девушки, которым ещё не доводилось встретиться с ними. Старший сержант Иоахим теперь «убил» то ли шесть, то ли семь мамелюков, а число побед сержанта Гавана, этого соблазнителя женщин, достигло вообще неимоверной цифры.

В казармах же гвардейцы вели буйные разговоры о будущем. Пону с семьёй было разрешено гулять по крепостному валу. По вечерам они любили сидеть на террасе над Морскими Воротами и слушать разговоры солдат в караульной. Больше всего ему нравились рассказы коротышки капрала из Марселя, который затмевал остальных своими воображаемыми стратегическими планами и склонностью к художественным преувеличениям. «Когда Джуалини был на дежурстве, — пишет Пон, — я отказывался от посещения театра — и ничего не терял». Однажды вечером он был «крайне удивлён», услышав, что гвардейцы обсуждают, в первый раз за всё время пребывания на острове, своё возвращение во Францию. Хоть и было выдвинуто более двадцати всевозможных планов и путей возвращения на родину, но никто из присутствующих не упомянул о дороге через Прованс, где императору пришлось пережить столько угроз и оскорблений. Для гвардейцев эта «отвратительная область» была своего рода пугалом. Капрал Джуалини не согласился ни с одним из планов, подкрепляя своё несогласие вескими доводами. Потом он завладел всеобщим вниманием. «Вы все не правы, — начал он. У него был сильный и высокий, казалось, проникающий в душу голос. — Я расскажу вам, как это должно случиться. Император публично заявляет о своём намерении снова захватить Египет. Эти господа из Тюильри очень рады, они смеются над нами. Хорошо! Дан сигнал к выступлению. Мы садимся на корабли. Хорошо! Наш император не дремлет. Все готовы принять нас и помочь. Хорошо! (Каждый раз при слове «Хорошо!» раздавался удар, будто капрал ударял миской по столу). На Мальте мы набираем ещё больше провизии и запасов — да, захватываем один или два корабля, по надобности. Хорошо! (Лёгкие усмешки). Мы высаживаемся на берегах Дуная — выше или ниже по течению — какая разница? Хорошо! (Громкие смешки). В Константинополе уже осведомлены о наших планах. Они делают вид, что не замечают нас. Вроде бы там никто ничего не знает и не видит. Хорошо! Плотным строем, с развевающимися знамёнами мы движемся вперёд. Хорошо! Греки стремятся присоединиться к нам, этого же хотят модцаване и сербы.

Хорошо! (Всеобщий громкий смех). Венгры только того и ждут, чтобы подняться против австрияков. Вы ведь знаете, что венгры и австрияки — это как огонь и вода, как... как наш император и полковник Кемпбелл! И вот венгры уже восстали и присоединились к нам. Ну что? (В этот момент раздался такой шум, будто поднялся бунт). Наша армия разрастается, продвигаясь вверх по Дунаю. Хорошо! Но это ещё не всё. Польская армия, как родная сестра нашей армии, движется маршем из Варшавы — навстречу с нами. По сигналу обе армии соединяются у стен Вены. Хорошо! Вена окружена, она в осаде. Она пала — и вот она опять наша. Хорошо! А от столицы Австрии до Парижа мы дорогу знаем — найдём её с завязанными глазами. Хорошо! И вот мы в Париже. Господа из Тюильри сматываются, а жители Парижа кричат: «Да здравствует император!» ВОТ ТАК!»

После триумфального завершения этой невообразимой блистательной военной кампании среди гвардейцев поднялся такой шум, что дежурному лейтенанту пришлось зайти в караульную и сделать им строгое замечание. На Пона монолог капрала произвёл такое впечатление, что он поведал о нём Наполеону. Император послал за Джуалини и попросил его в деталях изложить свой проект. Вначале Джуалини боялся и слово вымолвить, но потом, когда Бертран налил ему вина, а Дрюо уверил в том, что его не посадят на гауптвахту, немного пришёл в себя. Со своей стороны Пон воспроизвёл один или два отрывка из его речи, но настолько плохо, что художественная натура капрала взяла верх над страхами, и он закатил настоящий спектакль. Наполеон был в восторге, веселился, как ребёнок в цирке, хвалил капрала. «Всё это чепуха, мой капрал, — сказал он. — Нам прекрасно и здесь. Но это — хорошо!»

Императору запомнился этот проект, а «Хорошо!» стало во дворце модным словечком.

Наполеон послал Пону в Рио строгий приказ относительно судов, и тот, наняв три судна водоизмещением по восемьдесят тонн, направил их вокруг острова в Портоферрайо.

Затем Наполеон осмотрел новый «разборный дом», который месье Бюрри спроектировал и построил для него. Маленький домик мог быть собран и установлен за два часа, разобран на составные части, сложен и перевезён в любое место «с удивительной лёгкостью». Император был очень доволен.

В тот же самый день торговец маслом месье Матта написал в своём рапорте, что бегство императора с острова ожидается в марте. Солдатам роздали по новой паре башмаков.

22-го числа Наполеон написал гранд-маршалу:

«Завтра проследи за тем, чтобы мэр и месье Ломбарди заключили контракт на постройку рейда в Лонгоне. Выделяемая на это сумма не должна превышать 2500 франков. Пусть они укажут, сколько им потребно чёрного пороха, и я им выделю.

Наполеон.

P.S. Пусть они также подготовят контракт на изготовление трёх маленьких мостиков или же трёх декоративных пролётов на дороге в Лонгоне, чуть ниже деревни Каполивери».

«О, Боже!» — пробормотал генерал Бертран.

Как же так? Наполеон одновременно отдавал такие противоречивые приказания. Некоторые усматривают в этом чётко разработанную систему маскировки своих намерений, ведь даже Бертран находился в неведении и занимался тем, что нанимал лошадей и заключал контракты, в то время как военные приказы поступали непосредственно Дрюо.

Правда, видимо, заключалась в том, что в этот момент Наполеон ещё не принял окончательного решения. В нем как будто боролись два человека. Доведённый до крайности несправедливостью и трагическими обстоятельствами, он, что называется, встал в позу, подобно кобре, принявшей устрашающий вид. Но успокоить его можно было легко. Он походил на оскорблённого человека, который уже подал исковое заявление в суд и привёл всю громоздкую машину Судопроизводства в действие, но в глубине души всё ещё надеялся на полюбовное разрешение конфликта. Даже теперь надменный монарх из Вены, высокомерный Кук или величавый лорд Каслри и граф Меттерних могли бы уберечь мир от многих бед, если бы направили Наполеону дипломатично составленное письмо следующего содержания: «Ранее был допущен ряд ошибок, но начиная с сегодняшнего дня все пункты договора будут неукоснительно выполняться. Денежные средства, гарантированные договором, уже отправлены. Кроме того, нам представляется необходимым сообщить, что императрица и её сын находятся на пути к императору на Эльбу. Им предоставлена надлежащая охрана и оказываются все должные знаки внимания». Безусловно, Наполеон принял бы такие известия с чувством благодарности и отказался от своих намерений покинуть остров. Все военные приготовления могли бы быть приостановлены. Может быть, это и вызвало бы возмущение и недовольство среди отчаянных вояк и гвардейцев. Но ведь он уже отпустил с острова всех тех, кто желал поехать домой — он мог спокойно обойтись и без них. Как и Дрюо, многие офицеры были влюблены в местных жительниц и не горели желанием сражаться. Бертран тоже ничего не хотел, кроме спокойной семейной жизни.

Полина стала постепенно понимать, что существует ещё одна крупная проблема, занимающая все мысли императора. 22-го числа, ужиная с матерью и сестрой, Наполеон не сказал ни слова. Мать была спокойна и невозмутимо величественна. Полина, возбуждённая от прогулки и наблюдений за работами в порту, за ужином тем не менее тоже молчала. Потом сели за карты, Наполеон играл без всякого энтузиазма, хмурился, пожимал правым плечом и даже не спорил, когда мадам Мер объявила, что он мошенничает. «В любом случае, — парировал он, — я должен вам двадцать франков», — и тут же заплатил. Он рано поднялся из-за стола, сел к фортепьяно и, как обычно, взял четырнадцать нот Гайдна. Он проводил мадам Мер до экипажа и вернулся назад, к Полине. Желая ему спокойной ночи, она поцеловала его и опять прошептала на ухо пароль:

   — Оргон!

   — Хорошо, — ласково ответил он и потрепал её за ухо. — Спокойной ночи, моя дорогая.

Этой ночью, что очень редко случалось, он долго не мог заснуть. Полина была права. Воспоминания об Оргоне, Ля Каладе и Фонтенбло часто посещали его. Он знал, что во Франции ходили самые гнусные истории о его унижении. У Бертрана и Дрюо, у Кемпбелла, этого английского шпиона, у немногих придворных и солдат, должно быть, сохранились самые неприятные воспоминания об этой позорившей его честь поездке. Возможно, разговоры о ней стали для них обычным делом. На материке упорно муссировались слухи о том, что он и раньше бросал свою армию. Каково ему, которого считали величайшим в истории человечества солдатом, было знать, что его называют трусом! Да, Полина права. Нужно раз и навсегда покончить с этими россказнями и опять предстать перед ними победителем. Пусть вспомнят, что это он одержал победу при Аустерлице, что это он, одинокий, стоял на мосту в Лоди, а вокруг свистели пули. Но в таком случае будут новые Оргоны, новые инсинуации и выпады со стороны толпы.

Говорят, что на острове Святой Елены он утверждал, что намеревался убежать с Эльбы ещё будучи в Фонтенбло. Но на острове Святой Елены он вообще говорил много странного.

А сейчас он вспоминал о Фонтенбло и Оргоне, и эти воспоминания наполняли горечью его душу. Иногда он хвастливо утверждал, разговаривая с Кемпбеллом и другими, что достаточно ему пошевелить пальцем, и Франция падёт к его ногам. Легко было говорить! «Каково же всё-таки непостоянство людей! — думал Наполеон. — Достаточно совершить промах, и они пытаются растоптать тебя. А как легко совершить промах!»

Вера в свою счастливую судьбу и уверенность в том, что его нельзя победить, были уже не столь сильны в нём — в конце концов он потерпел поражение. Возможно, продолжал размышлять Наполеон, добрый Дрюо прав, считая новую военную кампанию безнадёжной и обречённой на провал. Выступить и сражаться против Европы с несколькими сотнями гвардейцев или даже просто перевезти их на одном маленьком корабле на материк, когда вокруг блокадный флот, — это безумная затея. Конечно, ему удалось проскользнуть под носом у Нельсона после египетской кампании, но может ли он вновь рассчитывать на такую удачу? Его могут захватить по пути, и тогда разговоры о Святой Елене станут пророческими. Наверное, лучше ему остаться здесь, в своей крепости, постоянно провоцируя их на противозаконные действия. На острове он может продержаться много лет. Только бы получить хорошие известия из Вены! Если бы императрица была рядом, они бы не посмели досаждать ему. Если бы его сын рос сильным и мужественным здесь, на террасе дворца, у него на глазах, тогда бы он почувствовал себя вполне счастливым. Правда, оставалась ещё проблема с деньгами. Бурбоны — вероломные глупцы! Высмеивая его, они утверждали, что он «честолюбив». Но как он может быть «честолюбивым» сейчас? Никто и ничто не могло вознести его выше того положения, которое он занимал, — властелина всего мира. Только он всё ещё может спасти от Бурбонов свою родину — бедную Францию. Возможно, это его долг. Оргон! Бриг «Инконстант» должен выступить один против целой армады кораблей со всего мира! И потом на горизонте маячил Кемпбелл — ничтожный лицемерный соглядатай. Хорошо, что он позволил ему уехать! Вот какие раздумья тревожили Наполеона в ночи, вот почему он никак не мог успокоиться. Однако, подумав о полковнике Кемпбелле, он улыбнулся и вскоре заснул.

Сон не освежил его, но встал он сразу и, расхаживая по террасе, выпил на ходу кофе. Утро выдалось прохладным, сияющим ослепительной голубизной неба. Он подумал, какое же всё-таки это прекрасное место. Он представил сына, маленького короля Рима, рассматривающим море в подзорную трубу. Он выучил бы с ним названия всех кораблей, научил бы отличать тартану от фелуки. Мария-Луиза своей царственной осанкой и грацией пленила бы Эльбу. И люди со всего острова (и даже континента) приезжали бы сюда на балы и торжества, послушать оперу к посмотреть спектакли. Эльба стала бы культурным центром всего Средиземноморья, а его сын стал бы известным человеком.

Солнце поднялось над фортом Стелла и осветило маленький садик. Повернув лицо к солнцу, он стал молиться: «О, Господи, сделай так, чтобы сегодняшний день принёс мне хорошие известия. Полина права. Я испытываю страх. Я достаточно в своей жизни боролся и странствовал. Всё, что я затеял, — это сумасшествие. Но я могу оставить всё по-старому. О, Господи, ещё раз прошу, ниспошли мне сегодня хорошие новости».

Он смотрел на море и увидел, словно в ответ на свою мольбу, маленькую фелуку, перевозящую почту. Два изящных полумесяца её парусов коричневого цвета раздувались от попутного ветра. Наполеон с жадностью смотрел на маленькое судёнышко, пока оно не скрылось в гавани.

   — Быстро! — крикнул он посыльному. — Ля Муш! Письма!

Фелука привезла ответ Меневаля на письмо Бертрана от 28 января. В этом сострадательном, но осторожном послании, написанном несколько слащавым стилем, старый слуга императора сообщал изгнанникам правду. Он советовал им больше не ждать императрицу и её сына, ибо она порвала с Францией и в настоящее время является пленницей своего отца и союзников. Он также сообщал, что она может получить Парму, как это и было ей обещано по договору, но даже если ей и разрешат поехать туда (что весьма сомнительно), она должна будет отправиться в путь без сына. Король Рима в таком случае остаётся заложником в Вене. Конец письма звучал ободряюще, хотя и помпезно:

«Императрица от рождения была наделена теми качествами, которые, безусловно, позволили бы ей с должным уважением относиться к Франции, если бы природа, в придачу к этим качествам, наделила её большей твёрдостью характера. Необычные обстоятельства связали воедино её судьбу с судьбой великого человека. Эти узы были самым жестоким образом расторгнуты эгоцентричным холодным расчётом политиков. Это случилось тогда, когда император более не внушал страха. Все те промахи, которые допустила императрица, должны быть, несомненно, вменены в вину тем, кто сделал её всего лишь инструментом проявления своей ненависти и осуществления мести. Я глубоко уверен, что император никогда не осудит женщину, которой оказал честь, женившись на ней, которая подарила ему много счастливых дней и которая стала матерью его нежно любимого сына. Боюсь, что с течением времени простые французы, не зная о том, как тяжело ей приходилось в различных ситуациях, могут поддаться искушению и обвинить её во всех бедах. Но, по моему мнению, она заслуживает снисхождения. Поэтому оставьте гнев для тех, кто ускорил её падение».

Это откровенное сообщение было весьма ценным для Бертрана, который, не зная обстоятельств, много месяцев ругал Марию-Луизу как только мог. Но послание предназначалось Наполеону. Бертран подумывал о том, чтобы не показывать ему письмо, но Наполеон уже взял его в руки.

   — О, Боже! — уже в который раз пробормотал Бертран.

   — Письмо от Меневаля, ваше величество, — сообщил он и поспешил выйти. Он закрыл дверь не полностью и встал рядом, в маленькой комнатке, весь обратившись в слух. Глядя на море сквозь миртовые ветви, он удивлялся самому себе: ну зачем он приехал на Эльбу?

Вдруг до его слуха долетел ужасный крик, в котором было всё — и ярость, и горькое сожаление: «Бертран!»

Не двигаясь, он продолжал смотреть на море.

Наполеон, метаясь взад и вперёд по комнате и неистово колотя кулаками в грудь, чувствовал, как отчаяние и ярость овладевают его сердцем: «Вот какова награда за пристойное поведение и спокойную жизнь! Ради этого я отослал с острова Марию Валевскую! Меневаль прав».

Даже сейчас Наполеон ни в чём не обвинял Марию-Луизу. Но он пылал непримиримой ненавистью к её притеснителям — старому коварному отцу, Бурбонам, всем этим напуганным, плетущим заговоры королям. «Итак, — мысленно сказал он себе, — они отобрали у меня жену и сына, да? Бог свидетель, я поеду и заберу их сам!» Он направился к двери. Вполне спокойный теперь, он позвал:

   — Бертран!

   — Ваше величество?

   — Скажи Дрюо, что этим утром я буду осматривать корабли. В одиннадцать часов.

   — Да, ваше величество.

 

Глава 14

ЗАМЫСЛЫ НАПОЛЕОНА

История повторяется. Кому-то трудно поверить в то, что Троянская война началась из-за жены Менелая. Историки, не принимая всерьёз бедную Елену, пытаются объяснить конфликт «экономическими причинами». Пусть так. В душе Наполеона боролись разные чувства: гордость, негодование, любовь к Франции, стремление к справедливости, — но в то утро только мысли о Марии-Луизе и сыне, подобно желанию Менелая вернуть Елену, свели воедино все нити судьбы. Вот почему корабли вышли в море.

Несколько часов Наполеон провёл, осматривая «Инконстант», «Этуаль» и «Сен-Эспри» (торговое судно из Генуи, реквизированное по приказу Наполеона для пополнения флота. На бриг «Инконстант», который, будучи вновь окрашенным, весь сверкал, и «Этуаль» грузили запасы воды и продовольствия, а орудия, мушкеты и боеприпасы перевозили туда ночью.

Британский вице-консул месье Ричи расхаживал около кораблей, как будто занимаясь обычными делами, и помешать ему в этом было очень трудно. Торговец маслом месье Матта тоже бродил возле причала — если в этом нет ничего преступного, так почему бы и нет? — и придирчиво косился на те ящики, которые вызывали у него наибольшее подозрение. По свидетельству офицеров Наполеона, в это утро император был, как прежде, энергичен, проницательный взгляд его замечал каждую мелочь. Так, на бриге можно было разместить только четыреста солдат, и то при очень большой скученности, поэтому он хотел знать точно, сколько человек поместится на каждой палубе, где и чем они будут питаться и где будут находиться отхожие места. Пришлось провести несколько экспериментов с группой моряков, чтобы уточнить интересующие его сведения. Корабельному плотнику поручили смастерить новые полки для мушкетов. Он приказал Дрюо представить ему план всех палуб и проследить за тем, чтобы каждый солдат знал, перед тем как поднимется на борт, где он должен устроиться сам и сложить своё снаряжение. Итак, сомнений больше не было. Благодаря умникам из Парижа и Вены в нем вновь проснулся великий солдат, неутомимый и полный энергии, готовый к самым решительным действиям.

К концу этого дня торговец маслом полностью уверился в том, что цель поездки — Франция. Он принял решение отплыть на рыбачьей лодке на следующее утро.

Вечером того же дня бриг «Инконстант» встал на якорь у границ гавани. А ночью (23-го числа) случился один из тех непредсказуемых эпизодов, которые поворачивают ход истории. Вскоре после полуночи, освещённый яркой луной, появился английский военный корабль «Партридж», возвращавшийся, вероятно, из Генуи или Ливорно. На нём зажгли опознавательные огни, и кораблю разрешили войти в гавань. Стало ясно, что капитан корабля не знал ни о каких приготовлениях, так как корабль прошёл прямо в залив и встал на якорь под прицелом орудий фортов. Но всё же во всей этой ситуации таилась величайшая опасность, ибо совсем близко от него находился заново окрашенный британский бриг. При свете дня на «Партридже» конечно же заметили бы его и попытались узнать, в чём дело. С фортов о прибытии «Партриджа» доложили Дрюо, а Дрюо — Наполеону. Полина, услышав о том, что произошло, тихо спустилась вниз — подслушать.

Император сразу же проснулся и был готов действовать быстро и обдуманно. По его решению капитана Ади и полковника Кемпбелла, если он был на корабле, следовало арестовать, как только они сойдут на берег. Но Наполеону не хотелось начинать и без того рискованное предприятие схваткой с англичанами, возможно, с единственными друзьями, которых он уважал.

   — Когда сядет луна? — спросил он.

   — Около четырёх, ваше величество.

   — Отлично. Около пяти «Инконстант» выйдет в море.

   — В каком направлении, сир?

   — Ни к каком. Бриг будет дрейфовать поблизости, держась вне основных путей и наблюдая за гаванью. Скажем, что на нём проходит обучение новая команда. Дрюо!

   — Да, сир?

   — Я хочу, чтобы гвардейцы устроили новый сад на известном тебе месте, с этой стороны форта Стелла. Пусть начнут копать на рассвете. Дай им несколько деревьев шелковицы. Бертран?

   — Ваше величество?

   — Капитан Ади сойдёт на берег утром. Я должен увидеться с ним. Но если там Кемпбелл, скажи, что я сильно простудился. Ты его увидишь. Если на борту Кемпбелла нет, узнай точно, когда он вернётся. Хорошо?

   — Хорошо, сир.

Княгиня Полина, которая подслушивала на ступенях лестницы, крадучись поднялась к себе наверх.

Незадолго перед рассветом «Инконстант» проплыл мимо «Партриджа». Это никого не удивило — единственный корабль Наполеона часто выходил в плавание. Начальник гавани посчитал, что бриг направился в Лонгоне для ремонтных работ.

В пятницу, 24-го числа, в девять утра капитан Ади в сопровождении нескольких англичан, приехавших посмотреть на остров и на императора, подплыли на шлюпке к берегу и высадились. Вдоль берега сновали туда-сюда маленькие рыбацкие лодочки. Несколько человек трудилось над покраской и оснасткой «Сен-Эспри». Торговец маслом месье Матта, проходя по пристани мимо капитана, снял шляпу. Его просто распирало от секретных сведений, которые ему удалось собрать. И он мог бы сказать капитану (он даже подумывал об этом), что император намерен совершить бросок во Францию, но не сказал ничего. И вот почему. Он считал, что англичане находятся в сговоре с Наполеоном, иначе он не мог себе объяснить отсутствие полковника Кемпбелла в течение этой, до предела насыщенной событиями, недели. Поэтому он решил отложить свой отъезд, чтобы ещё понаблюдать за поведением английского корабля.

Капитан Ади и его спутники стали подниматься вверх, в город. Капитан — добродушный и беззаботный моряк, — как многие из его собратьев-офицеров, чувствовал личную симпатию к Наполеону. Но это не помешало бы ему выполнить свой долг, если бы он узнал от торговца маслом о серьёзных намерениях императора.

Но капитан, ничего не подозревая, продолжал разгуливать по улице, пока остальным англичанам показывали их комнаты в гостинице. На площади он встретил мадам Бертран, которая что-то покупала. Ей как англичанке нравились все офицеры военно-морского флота его величества, и капитан не был исключением. Из разговора с нею капитан понял, что император подхватил сильную простуду и, кроме того, очень обеспокоен. «Бедняга, он в отчаянии от недостатка средств. Вы знаете, возможно, у него совсем нет денег. Положение очень серьёзно. Ну разве это не позор?» И капитан Ади согласился с нею.

В этот момент к нему присоединились его спутники, и они двинулись вверх, к вершине холма. Сверху он заметил бриг «Инконстант» с поникшими парусами, который находился далеко к северу от острова.

Бертран был дружелюбен, но осторожен:

   — Полковник Кемпбелл с вами?

   — Нет.

Как оказалось, император чувствует себя уже лучше и, несомненно, примет путешественников.

   — Я хотел бы переброситься с вами парой слов наедине.

Ади распрощался с пассажирами, и их, немного возбуждённых, пригласили в кабинет императора.

   — Как наш друг полковник? — Бертран опять перевёл разговор на старое.

   — Скорее всего, он в Лукке или во Флоренции. Я должен привезти его в воскресенье, — ответил ничего не подозревающий моряк.

   — В воскресенье? Надеюсь, что ему лучше.

   — Он говорит, что становится глуховат.

   — Ах да, он мне гоже говорил об этом. Вы отплываете сегодня, капитан?

   — Да, во второй половине дня. Полковник хочет, чтобы я зашёл в Пальмиолу.

Генерал Бертран пожал плечами:

   — Ну разумеется, капитан, если вы очень любите скалы. Там не на что смотреть. У полковника, если вы хотите знать моё мнение, такие же скалы вместо мозгов. Ха!

Капитан слегка улыбнулся. Хоть он и неукоснительно исполнял то, о чём его просил Кемпбелл, сам лично считал полковника «немного не в себе», склонным к преувеличениям.

   — До свидания, мой капитан.

Бертран энергично отсалютовал и поспешил к Наполеону. Капитан Ади вышел на воздух разочарованный тем, что не увидел императора, а ещё больше тем, что не встретил его сестру. Но в этот момент по счастливой случайности к нему подошла сияющая Полина, которая одной-единственной улыбкой вмиг растопила лёд в сердце капитана. На ней была чёрная соломенная шляпа, какие носят на Эльбе, украшенная двумя бледно-голубыми лентами, ниспадавшими по сторонам. В руке она держала корзинку с апельсинами.

   — Капитан Ади! — крикнула она удивлённо и обрадованно. — Почему же мне не сказали, что приплыл ваш корабль? Пойдёмте посмотрим новый сад. Я несу туда немного фруктов.

Они пошли вдоль гребня холма. Полина болтала о приближающемся лете:

   — Мы будем жить в Марчиане с июня по сентябрь. Там наверху божественно прекрасно, есть жилище отшельника и вокруг удивительные цветы. — (Княгиня никогда там не была). — Почему бы вам туда не заехать и не навестить нас?

   — Боюсь, у меня не будет на это времени, ваше высочество. Мне приказано не задерживаться в Портоферрайо более чем на сутки.

   — Но почему?

   — Ну, я думаю, потому, чтобы не давать другим нациям оснований для зависти по этому поводу. Кроме того, — галантно улыбнувшись, он посмотрел ей прямо в глаза, — есть и другая причина, княгиня.

Румянец сошёл с её щёк, она застенчиво отвела глаза, вглядываясь в морскую даль.

   — Но в любом случае, — проговорила она настойчиво и серьёзно, как человек, чьи намерения нелегко расстроить, — вам вовсе не нужно заходить в Портоферрайо. Вы можете бросить якорь у Марчианы?

   — При хорошей погоде — да.

   — Тогда вы должны обеспечить хорошую погоду. Вы, англичане, можете сейчас делать всё, что угодно. Наполеон говорил об этом, вы просто обязаны быть там же, где и мы.

   — В этом что-то есть, — серьёзно ответил капитан. Ему было приятно думать о себе как о защитнике княгини.

   — Пойдёмте в рощу и наберём цветов. Вы не откажетесь, капитан Ади? — Она подняла на него огромные чёрные глаза.

   — Пойдёмте, — забыв обо всём на свете, сказал он.

Разговор был прерван громким смехом. Обнажённые по пояс и обливающиеся потом, гвардейцы под руководством сержанта Гренуллио трудились, обустраивая новый сад. Они копали ямы, сгребали землю, перетаскивали валуны. Две молоденькие шелковицы были уже посажены. И хотя вокруг царил полнейший хаос, за всем этим угадывалась определённая цель. Стоящий в сторонке лейтенант Ланор с сосредоточенным видом изучал план, который ему дали на рассвете.

Но откуда смех? Это капрал Джуалини в который уже раз излагал свой знаменитый «план». «Хорошо! — кричал он. — Сомкнутыми рядами маршем мы двигаемся вперёд. Знамёна развеваются над нами. Хорошо! — При каждом слове «Хорошо!» он вонзал в землю лопату с таким ожесточением, как будто там, под землёй, сидел сам дьявол. Гвардейцы веселились от души. Греки присоединяются к нам, молдаване и швейцарцы тоже. Хорошо! Если будет нужно, мы захватим Белград, и там мы остановимся на отдых. Хорошо! Венгры с нетерпением ожидают нас — они только того и ждут, чтобы подняться против австрияков, хорошо! Они подняли восстание! Хорошо!» Но тут сержант заметил за спиной красноречивого капрала приближающихся — Полину и английского капитана — и выстроил утомлённых гвардейцев по стойке «смирно». Полина передала ему корзину и улыбнулась всем им так, что каждый подумал, будто улыбка адресована ему лично. В глазах солдат читалось немое восхищение, и капитан Ади подумал: «Никаких признаков недружелюбия. Кемпбелл несёт чушь». Сержант отдал честь, княгиня поклонилась и повернула назад. Немного отойдя, они услышали позади громкий, поддержанный всеми гвардейцами, вопль «Хорошо!» и по-английски троекратное «Ура!». На сердце у капитана было светло и спокойно.

   — До свидания, месье капитан, — сладко проговорила княгиня. — Когда мы увидимся вновь?

   — Ваше высочество, всё зависит от ветра. Я заеду за полковником Кемпбеллом в воскресенье, тем же вечером мы должны быть здесь, так что, скорее всего, в понедельник.

   — Ну хорошо, я надеюсь увидеть вас обоих в понедельник. А вы, месье капитан, надеюсь, к тому моменту уже пришлёте решение по поводу Марчианы?

Довольный жизнью, капитан Ади стал спускаться вниз, размышляя о прогулках в душистых рощах около Марчианы.

Во второй половине дня хитрый месье Матта наблюдал за отплытием «Партриджа». После чего сам стал готовиться к отплытию в Италию. Но уже было слишком поздно. Камбронн объявил о полном закрытии острова: ни одной лодке не было позволено выходить из гавани. Городские ворота были закрыты, и торговец маслом оказался лишён свободы передвижений. Он вынужден был слоняться по городу, хотя его переполняли секреты, которым, к сожалению, не суждено было вырваться наружу. Однако, казалось, это никого и не интересовало, никто на континенте не относился серьёзно к его вымученным откровениям.

В тот же самый день, в пятницу 24-го числа, другой главный соглядатай, месье Ричи, обнаружил, что за ним повсюду следуют два жандарма.

Как только «Партридж» прошёл мимо маяка, погрузка кораблей была возобновлена. Из-за постоянно меняющегося слабого ветра капитану Ади не удалось достичь Пальмиолы до темноты, и всю оставшуюся часть дня и всю ночь его корабль находился в проливе Пьобино. Около пяти часов вечера он был достаточно сильно удивлён, увидев, что бриг «Инконстант» вместе с «Этуаль» и «Каролиной» — гребным судном, покинувшим Портоферрайо, как он заметил, через час после полудня — двигаются в южном направлении. Капитан наблюдал, как они держались близко к побережью Италии, а затем обогнули мыс Бьянко и взяли курс на Портоферрайо. Но простодушному капитану эти странные манёвры не внушили подозрения, на этот раз удача была на стороне Наполеона.

В субботу, 25 февраля, в Портоферрайо выдалась прекрасная погода. Корабли были почти готовы к отправке. Офицеры, молчаливые и серьёзные, проходили туда-сюда через Морские Ворота, и месье Матта, который не мог просочиться мимо часовых, вынужден был в бессильной ярости наблюдать за ними из таверны. Двое жандармов с суровыми лицами следовали по пятам за месье Ричи, что вызвало некоторые неудобства, когда он вечером зашёл к синьоре Лючии.

Этим утром Наполеон решил набросать проекты воззваний и написать прощальное письмо жителям Эльбы. Так как у Дрюо была тысяча дел, а Бертрану они договорились пока ничего не рассказывать о приготовлениях, ему пришлось писать самому. Дело было непривычным для него и потому вызывало утомление. Он настолько привык к диктовке, что слова, нацарапанные карандашом, появлялись на свет с трудом. Он разорвал два варианта воззваний и решил отложить работу на завтра. Но прощальное письмо он всё же написал, адресовав его доктору Лапи, возведённому в звание генерала, будущему губернатору острова. Оно оказалось на удивление коротким:

«Я покидаю остров Эльбу. Вполне узнав нравы жителей острова, я вверяю им обеспечение безопасности этой страны. Я не могу предоставить им более серьёзных доказательств моего доверия кроме того, что оставляю свою мать и сестру на их попечение в ситуации, когда войска покидают остров. Члены совета и все жители острова могут рассчитывать на моё к ним расположение и особое покровительство».

Закончив, он спустился вниз со сверкающего под солнцем утёса, чтобы искупаться.

В эту же субботу полковник Кемпбелл поехал в Ливорно. Перед тем как покинуть Флоренцию, он стремился получить аудиенцию у всесильного Кука. Ему хотелось получить от него какие-либо сведения, представляющие чрезвычайную важность для Наполеона, — относительно денег, Марии-Луизы, Пармы и так далее.

Мистер Кук ответил ему крайне саркастично: «Вы можете сказать Наполеону, что все эти вопросы сейчас решаются в Вене на основе взаимных компромиссов. Однако он должен понимать, что между суверенами не может не быть разногласий. Никто больше о нём и не вспоминает — как будто его и вовсе не было».

Полковник приехал в Ливорно, чувствуя себя гораздо лучше и немного успокоившись. Жалко, конечно, что он не встретил княгиню Полину в Лукке. А может, и к счастью. Он не знал, как бы повёл себя, встретив её, например, в одежде моряка (про неё рассказывали жуткие истории). От одной мысли об этом полковник покраснел.

В Ливорно он нашёл встревоженное послание от месье Ричи, в котором, несмотря на обилие абсурдных по своей противоречивости и путаных сообщений, содержались сведения такого характера, что могли возникнуть самые серьёзные подозрения». Например, месье Ричи сообщал, что «Этуаль» 16 февраля отплыла в направлении Лонгоне с грузом боеприпасов и солонины, а затем вернулась обратно. Кроме того, два обитых железом судна из Рио прибыли в Портоферрайо без полезного груза. Имелись подозрения, что на борту брига «Инконстант» и трёх других судов находились боеприпасы и продовольствие.

Полковник терялся, какие выводы можно делать из всего этого.

Полковник теперь действует крайне энергично и проявляет большую подозрительность, чем когда бы то ни было... Поступило сообщение, что войска находятся в ожидании грядущих крупных событий. Отовсюду постоянно поступают донесения, поэтому не всегда можно определить, что кроется за ними. Говорят, что Наполеон, выйдя на лодке в море, отсутствовал всю ночь...

Во имя Господа — почему?

...Несколько дней назад у Наполеона была встреча с матерью, продолжавшаяся два часа. Было замечено, что после разговора она была очень расстроена необходимостью расставания с сыном и возвращения домой. Она уже отдала распоряжение немедленно упаковать часть своих вещей...

Весь день полковник находился в страшном волнении. Подумать только, меньше чем в пятидесяти милях отсюда «чудовище» вот-вот вырвется на волю, а британский флот находится в полном неведении, да и у него нет корабля. Бедный Кемпбелл! Но ведь сам виноват! Корабль британского флота впустую потратил почти целый день на ненужное обследование Пальмиолы. Капитану Ади даже не разрешили сойти на берег в соответствии, как потом доложил он, «с приказом Бонапарта, запрещающим посторонним лицам находиться там».

Субботний вечер в Портоферрайо, как всегда, был весёлым, хоть никому не было дозволено выходить за ворота города, а солдатам было приказано находиться в казармах до пяти часов. Приготовления были закончены, и этим вечером, перед самым заходом солнца, предполагалось посадить войска на корабли. Однако планы расстроились из-за «Партриджа», курсировавшего неподалёку. В пять часов его заметили с фортов. Не исключалась возможность захода корабля в гавань. Время было упущено, начинать операцию было уже слишком поздно, поэтому ворота казарм открылись, и гвардейцы направились в город. Приказ о необходимости оставаться в казармах принёс много волнений жителям города и солдатам, в обычных разговорах любовников чувствовалась грусть по поводу скорого расставания. Тут и там слышался шёпот: «А ты будешь вспоминать обо мне?» Капрала Джуалини много раз просили, соблазняя выпивкой, пересказать в деталях Дунайский план, и вскоре он уже едва держался на ногах.

Офицеры тоже развлекались, но более сдержанно. В верхней комнате гостиницы «Альберго Апьяно» капитан Ламуре после двух стаканов алеатико со всевозможной серьёзностью разъяснял стратегию будущего похода:

   — Мы поплывём в Иерусалим. Это единственная крупная столица, за исключением Лондона, где мы не были вместе с императором. Когда он мог войти в Иерусалим как победитель, он сказал: «Нет, я не сделаю этого». Но теперь всё по-другому. Франция для нас закрыта. Франция закрыта для нас. Конечно, очень жалко, потому что у меня там осталась любимая жена. Капитан Лаборд, ты как считаешь? — спросил он сурово.

   — Возможно, ты прав, — миролюбиво ответил Лаборд.

   — Возможно? Да в этом и сомнения быть не может. Это ужасно, но это так. И что нам остаётся? Одна только Италия — и Мюрат. Но что он из себя представляет? Разве ему можно верить? Он то туда, то сюда. Паразит! Что мы получим, если высадимся в Италии? Одни только бесконечные сражения — и ничего кроме них! Что касается меня, как вы знаете, друзья мои, я бываю счастлив только во время битвы. Разве кто-нибудь будет это отрицать?

Он обвёл всех сердитым взглядом, но никто этого не отрицал, а капитан Лаборд даже сказал:

   — Всё верно.

   — Благодарю тебя. Спасибо всем вам. Нет, нет. Я сейчас думаю только об императоре. Зачем ему новые битвы? Сколько бы сражений он сейчас ни выиграл, разве это сравнится с тем, сколько он раньше одержал побед?

   — Нет, не сравнится, — заявил Тибо, старший лейтенант.

   — Правильно, — подтвердил Лаборд, желая избежать ссоры.

   — Это не просто правильно, это разумно. И что потом? Императору не нужно больше сражаться. Он не какой-то там новобранец. Всему миру известно, что он может сражаться. Я прав?

   — Да, — быстро ответил капитан Лаборд.

   — Отлично. Ему сорок пять. Славы ему не занимать. Он потолстел. Он не так молод, как когда-то.

Капитан Ламуре продолжил:

   — Император хочет, чтобы у него была семья — жена и сын, чтобы он мог вспоминать былые подвиги, спокойно чем-нибудь заниматься и чувствовать себя в безопасности...

   — И чтобы у него был немалый доход, — резко добавил капитан Комб.

   — Это разумно, — сказал капитан Лаборд.

   — И это правильно. Что же теперь? Здесь нам неплохо живётся, хотя мы и окружены со всех сторон врагами. Мы одни против всех — алжирцев, пиратов, Бурбонов, объединённых монархов и наёмных убийц. Только мы можем защитить его, только мы!

Здесь все поднялись со стульев, громко выражая одобрение, опустошили свои стаканы и даже прослезились.

   — Но что потом? У всех у них есть корабли, а у нас не хватает даже кукурузы. В конце концов они могут запереть остров.

   — Без сомнения, — глубокомысленно произнёс капитан Лаборд, и среди офицеров воцарилось молчание.

   — Ну и хорошо. Как вы думаете, зачем мы нагрузили корабли припасами, которых хватит на три месяца?

   — Тише, — попросил капитан Лаборд. — Не все должны знать об этом.

   — Весь мир об этом знает, — возразил Ламуре, — но ты прав. Я беру назад свои слова. Тем не менее в голове они останутся. Ну и что с этого? Видно, путешествие наше будет долгим. Друзья мои, мы едем в Иерусалим. Из него император будет управлять миром. А почему, спросите вы меня, в Иерусалим? А потому, что Священный город никогда не посмеет атаковать нас. Всё очень просто.

Тут капитан Ламуре упал на стул, а затем его отвели в казармы.

Добрый Дрюо решил ещё раз навестить Генриетту Вантини. С тех пор как они расстались, он много и мучительно думал о том, что поступил неправильно, поддавшись уговорам матери. Никто открыто не высмеивал и не упрекал его, даже острый на язык камергер, её отец. Все слишком уважали доблестного и благочестивого Дрюо. Ему необходим был ещё один шанс, чтобы, смиренно попросив разрешения у её отца, упасть в ноги своей возлюбленной.

Когда же решение окончательно созрело, а это случилось 16 февраля, Наполеон приказал ему перекрасить «Инконстант» под английский бриг. И это всё изменило, пришёл конец мечтам и любовной истории Дрюо.

Итак, с тяжестью в сердце он постучал в дверь дома Вантини. Родители были удивлены, но всё же оставили его с Генриеттой наедине.

Дрюо, застыв неестественно на маленьком стульчике, смущённо смотрел на прекрасную девушку. Он искренне и глубоко любил её, но не мог даже просто попрощаться с ней или сказать: «Я приеду за тобой». Этим бы он выдал секреты своего хозяина. Без сомнения, глупо было приходить, но ему так хотелось ещё раз увидеть эти очаровательные глаза, услышать её негромкий высокий голос, каким она нараспев выговаривала французские слова.

   — И-так, мой ге-не-рал? — произнесла она, будто чего-то ожидая.

Увидев Дрюо снова, она подумала с надеждой, что это не просто слухи, что действительно солдаты уходят с острова и Дрюо возьмёт её с собой.

Генерал страдал. Оглядывая её с ног до головы, он старался сохранить в памяти дорогие ему черты, мельчайшие подробности её облика. Под таким пристальным взглядом Генриетта залилась краской.

   — Прекрасный вечер, — ответил он невпопад.

   — И это всё? — Она уставилась на пол, чтобы спрятать свой смущённый взгляд.

Генерал, не в состоянии больше этого вынести, встал и на негнущихся ногах подошёл к ней.

   — До сви-да-ния? — проговорила она всё ещё со слабой надеждой в голосе.

Что стоило ему произнести: «До встречи?» Но он не мог солгать: последние слова, которые он должен сказать Генриетте, не будут ложью.

   — Прощай, синьорина, — сказал он, продолжая стоять возле неё и с жадностью смотреть на неё. Он страстно хотел сказать: «Я люблю тебя» — и задушить её в объятиях. Но он знал, что не вправе делать это, ведь и свои секреты следует хранить так же тщательно, как секреты императора.

Она заглянула в эти честные открытые глаза и прочла все его тайны. «Несомненно, сейчас что-то произойдёт», — подумала она, но ошиблась.

Он щёлкнул каблуками, сжал в своей ладони её руку, сказав ещё раз: «Прощай, синьорина!» — повернулся и вышел, в своей простоте позабыв обо всём на свете, кроме долга перед императором.

В этот вечер все мысли Полины занимал только один человек — и это был её брат.

За ужином Наполеон находился в хорошем расположении духа, смеялся и шутил по поводу её побед над Кемпбеллом и Ад и.

   — Одно дело бросить вызов британской армии, но покорить британский флот — это совсем другое. Я это знаю на собственном опыте. Да, Полетт, если бы ты была в моём штабе, вторжение в Англию не затухло бы в Булони.

   — Ты должен был взять меня в Москву, Наполеон.

Император проигнорировал это высказывание.

   — Должен сказать, — продолжал он, — что мне нравятся английские моряки. Ашер — прекрасный человек. Думаю, что и Ади такой же. Если бы все мои офицеры были как они, сражения на море могли иметь другой финал. Когда мы вновь увидим нашего дорогого полковника?

   — Скорее всего, в понедельник, Наполеон.

   — Не раньше, надеюсь.

Мать и сестра переглянулись.

Он выпил только один стакан вина и поел быстрее обычного. В три часа сели играть в карты, но меланхолия овладела императором. Он не пытался обмануть своих партнёров, и когда стали разбирать, какой счёт, к удивлению и разочарованию матери, он даже не стал спорить. «Мама, ты права, — сказал он. — Ты всегда права». Как проигравший, он уступил место Полине и ушёл из комнаты.

Вскоре его хватились.

Камергер сообщил, что Наполеон в саду.

   — Позови его, милая, — сказала мать. — Он простудится.

Княгиня подошла к окну и позвала брата.

Казалось, он не слышал. Была прекрасная ночь: луна повисла над самым дворцом и заливала светом террасу и верхушки деревьев. Наполеон стоял спиной к морю, обратив лицо к небу. Почти над самой его головой виднелись Кастор и Поллукс, небесные близнецы. Эта преданная друг другу пара, неразрывно связанная между собой, стала для него одним из немногих мистических символов. Для него это были не Кастор и Поллукс, а Наполеон и Мария-Луиза. Доброе предзнаменование. Но так ли это? Жестокие сомнения всё ещё терзали его душу. Не в силах их преодолеть, он начал быстрыми шагами мерить террасу. Так и не успокоившись, он сошёл с освещённой террасы в тень и прижался головой к дереву.

   — Мама! Иди сюда! — тревожно прошептала Полина.

   — Дай мне шаль.

Одного взгляда было достаточно этой пожилой женщине, чтобы понять, что не всё ладно.

   — Что случилось, сынок? Ты обеспокоен.

   — Мама, я должен тебе кое-что сказать. Только тебе, ты никому не должна рассказывать об этом — даже Полине.

«Даже Полине!» — от этой фразы Полина почувствовала резкую боль в сердце и удалилась в комнату.

   — Хорошо, сынок.

Он огладил её руку.

   — Мне нужен твой совет, мама. Ведь ты всегда бываешь права.

   — Что такое, Наполеон?

   — Я предполагаю покинуть остров завтра ночью вместе с гвардейцами.

   — Куда ты собираешься?

Наполеон оглянулся на дом, бросил взгляд в темноту и прошептал:

   — Во Францию! Что ты скажешь?

   — Подожди, — проговорила она. — Дай мне подумать.

Она не в первый раз думала об этом, но как положить конец этому безумному предприятию? Она не сомневалась, что оно было безумным. Так же ясно, как и Дрюо, она понимала, что уже слишком поздно бросать вызов озлобленной и коварной Европе. Здесь, на Эльбе, она была счастлива, каждый день общаясь со своим любимым сыном и дочерью. Здесь она была ближе к Наполеону, чем за все годы его триумфов, и все они могли бы быть счастливы, если бы в мире существовало благородство. Конечно, размышляла она, разве Наполеон может чувствовать себя счастливым без жены и ребёнка, без денег, без должного отношения к нему властей предержащих? Он даже не может быть до конца уверен, что его не лишат и того малого, что у него есть, что его не убьют и не сошлют куда-нибудь. Возможно, что в этом жестоком мире только по-настоящему безумное предприятие и может принести плоды. Она была вдовой бойца и матерью низвергнутого короля, но чутьё семьи Бонапарт подсказало её сердцу: «Пусть погибнет, но в борьбе». Медленно, с трудом, она произнесла:

   — Сынок, если Господу угодно, чтобы ты умер, то, надеюсь, не от яда или безделья. Ты умрёшь с мечом в руках.

Итак, слова, которые могли бы его остановить, так и не были произнесены. Знать бы, что в будущем ему уготовано нечто худшее, чем яд.

   — Спасибо тебе, мама, — сказал он и прикоснулся губами к её холодному, полному сдержанной гордости лицу.

Он вернулся в дом, сел за фортепьяно и взял четырнадцать нот — мотив Марии-Луизы. Вздохнув, он удалился в свой кабинет, где потом всю ночь работал над воззваниями.

 

Глава 15

ОТПЛЫТИЕ

Воскресенье, 26 февраля, последний день на острове. Весна в этом году выдалась ранней, и сад был наполнен ароматами, а воздух чист, как в тот день, когда Наполеон в первый раз вошёл в гавань. Несмотря на ночную работу, он встал рано и занялся своим туалетом.

Предусмотрительный Маршан принёс своему господину утренний чай и огромный стакан апельсинового сока. Хотя ему были известны только слухи, он почувствовал, что наступил решающий день, и потому был одет подобающим образом: во французский мундир из зелёного сукна с кантами и воротником, расшитым золотыми нитками, жилет из кашмировой шерсти, чёрные бриджи и шёлковые носки.

Из-за бессонной ночи Наполеон принял более горячую ванну и сидел в ней дольше обычного. Целый час он наслаждался, попивая холодную воду и проговаривая вслух пробные отрывки из воззваний. Маршан даже начал волноваться, боясь, что дело неладно. Поэтому, когда появился доктор Форо де Бьюрегар, он с нетерпением втолкнул его в заполненную паром ванную и захлопнул дверь. Доктор чуть не задохнулся. Из клубов пара раздавались мелодичные слова: «Поднимите штандарты, которые были с вами при Ульме, Аустерлице, Йене, Эйлау... Кто это?»

   — Ваше величество! — сказал доктор, с трудом переводя дыхание, — это уж слишком. Просто вредно. Здесь, как в аду.

   — Мы все должны быть готовы к будущему, доктор.

   — И не пейте так воду!

   — Почему?

   — При каждом глотке вы вдыхаете пар в желудок. Обязательно будут колики.

   — Я слишком стар, чтобы вновь учиться, как правильно пить. Какие новости, старый сплетник?

   — Ваше величество, некоторые говорят, что вы собираетесь в Неаполь, другие считают, что вы высадитесь в Египте, а третьи думают, что вы плывёте через Мальту в Иерусалим.

   — И это всё? Тогда, доктор, я должен одеваться. Да и вы должны упаковать свои чемоданы, — Улыбаясь, он поднялся из ванной.

   — Эти ванны вас прикончат, ваше величество.

   — Я всю свою жизнь провёл в горячей воде, — сказал Наполеон, выходя из облаков пара. — И не вам отучать меня от неё, доктор. До свидания.

Но затем, как будто любая резкость в этот день была ему неприятна, он сказал:

   — Нет, нет, доктор, простите меня. Я совсем не то хотел сказать. Вы хорошо мне служили. Я вас обнимаю.

Он потрепал за ухо своего медика, и тот вышел из ванной со счастливой улыбкой.

После ванны Наполеон облачился в жилет из фланели и домашний костюм — брюки наподобие кальсон и халат из канифаса. Затем по ритуалу следовало бритье. В те времена мало кто брился сам, в основном прибегали к услугам цирюльника. А император всегда брился самостоятельно.

Наполеон и двое слуг заняли свои обычные места у окна. Маршан в левой руке держал плоский серебряный тазик (с мылом и перекинутым через край полотенцем), в правой — кувшин с горячей водой. Мамелюк, стоя спиной к свету, держал зеркало. Выпрямившись и сосредоточившись, Наполеон по-императорски энергичными движениями, разбрызгивая мыло во все стороны, намылил половину лица. Маршан подал ему бритву с перламутровой рукояткой, и император решительно принялся за дело, сбривая щетину сверху вниз, вопреки советам специалистов и обычной процедуре бритья. Когда эта половина лица была выбрита, Маршан с мамелюком поменялись местами, как часовые в карауле. После бритья слуги оценивали результаты работы. Маршан обнаружил крохотный небритый клочок на подбородке, и Наполеон игриво потрепал за ухо Али, не указавшего ему сразу на это место.

Наполеон тщательно протёр лицо и руки маленькой губкой и приступил к чистке зубов. Сначала он старательно прочистил зубы деревянной зубочисткой, потом щёткой, смоченной в спирте, ещё раз натёр их превосходным зубным порошком и прополоскал рот свежей водой, смешанной с бренди. В заключение соскрёб налёт с языка при помощи скребка из черепашьего панциря.

   — Зеркало, Али.

С явным удовлетворением Наполеон осмотрел свои зубы — они всё ещё оставались в прекрасном состоянии и отличались белизной. Да, с годами его зубы не изменились, чего, к сожалению, нельзя было сказать о фигуре и волосах!

Внимательно, как женщина, он подровнял себе ногти. У него были руки прекрасной формы, и он всегда тщательно ухаживал за ними. В это утро ножницы показались ему недостаточно хорошо заточенными, и он послал Али за другими.

Он бросил на Маршана глубокомысленный взгляд. Его камергер и так вскоре всё узнает.

   — Маршан, — попросил он, — упакуй сегодня вещи.

   — Для поездки в Лонгоне, сир? — бесстрастно спросил слуга.

   — Для длительной поездки. Я скажу тебе, когда мы отплывём. Что с волосами?

   — Если поездка будет длительной, сир, тогда их нужно немного подстричь. Сзади и на ушах...

   — Отлично. Скажи парикмахеру, чтобы пришёл после обеда.

   — Вы будете сегодня растираться, сир?

   — Сегодня обязательно.

Впереди были многие дни в море, военные действия и, быть может, темница и смерть, поэтому в этот день нельзя было ничего упустить.

Он снял фланелевый жакет. Маршан вылил ему на голову немного одеколона (на Эльбе нелегко было его достать), и Наполеон жёсткой щёткой начал яростно скрести себе грудь и руки. Затем Маршан, взяв щётку и щедро орошая своего господина одеколоном, натёр ему спину и плечи. «Сильнее, — приказал Наполеон, — сильнее! Представь, что трёшь осла... или полковника Кемпбелла!» Император был очень высокого мнения о своей привычке растираться, которую, по его словам, приобрёл в Египте. Здоровая кожа была для него главным залогом здоровья, поэтому он предпочитал достаточно сильный массаж.

Теперь он был готов одеваться. Первым делом он надел фланелевый жилет и в этот момент задумался. В дни прошлых кампаний вслед за жилетом он вешал на шею чёрный шёлковый шнурок с маленьким атласным мешочком, в котором хранился яд. Сейчас мешочек находился в футляре из слоновой кости. Правда, в мешочке был какой-то новый порошок. Но так ли ему нужно теперь носить с собой яд? Нет. Прошлой ночью мать не зря упомянула об этом. Без сомнения, она прослышала о том позорном эпизоде в Фонтенбло. Она права. Этого больше не повторится. Лучше не искушать судьбу. Кроме того, всё сразу же стало бы известно Маршану и Али. Да и вообще, какой здравомыслящий человек мог бы положиться на яд? Он усмехнулся, покачал головой и протянул руку за сорочкой.

Маршан надел ему на ноги тонкие носки из мериносовой шерсти, а поверх них белые шёлковые чулки, придерживаемые белыми кашемировыми подвязками, застегнул золотые пряжки на коленях, а Али укрепил эластичные скобы.

   — Что это такое, Маршан? Новые башмаки?

   — Да, сир.

   — Почему?

   — Я подумал, сир, — спокойно ответил этот образцовый слуга, — что сегодня вы должны надеть новые башмаки. У других износились каблуки.

Наполеон подозрительно посмотрел на него, однако просто сказал:

   — Отлично.

Он подумал, что, конечно, Маршан прав, — сегодня следовало надеть новые башмаки. Маршан прозорлив.

   — Их разнашивали?

   — Да, сир. Жиль уже три дня проходил в них.

Такова была обычная процедура. По счастью, у Жиля был тот же самый размер, что и у Наполеона.

   — Три дня?

Новые подозрения возникли у него в голове. Значит, уже три дня назад Маршан решил, что именно в этот день ему понадобятся новые ботинки!

   — Маршан, — сказал император, — ты человек огромного ума.

   — Все мне говорят об этом, сир, — ответил верный слуга, преданно и искренне глядя на него. Наполеон встретил его взгляд лёгкой, понимающей улыбкой.

   — Башмаки хорошо сидят, — только и сказал он.

   — Рад слышать это, сир, — произнёс Маршан, очень довольный.

Новые башмаки были его маленьким личным вкладом в великое дело.

Али с удивлением наблюдал за происходящим.

Затем шла очередь очень тонкого шейного платка из муслина, а поверх него надевался тугой воротник из чёрного шёлка, очень высокий и достаточно широкий. Следом Наполеон надел свежий жилет из белого кашемира. Почти каждое утро он менял жилеты, как и бриджи. Это было просто необходимо, так как к своей одежде он относился не очень внимательно, например, когда писал, забрызгивал чернилами всё вокруг. В былые времена каждый год для него заказывалось по сорок восемь перемен одних и тех же одежд. На Эльбе он не мог позволить себе такой гардероб. Маршан устроил так, что в этот день у него было всё свежее. Воистину он был человеком огромного ума.

Поверх жилета Наполеон пристегнул портупею. У него их было великое множество. Сегодня он отверг портупею со сложным орнаментом из орлиных голов и сплетённых змеиных колец, на которой красовались две огромные буквы «NS», а также портупеи из тёмно-красного шёлка и кожи оленя, украшенной золотом. Были выбраны обычная портупея из чёрной кожи и шпага, которая была с ним при Аустерлице.

На жилет он нацепил ленточку Почётного легиона. Последним шёл мундир, и так как это было воскресенье, был выбран мундир пеших гренадеров — из королевского синего сукна с синим воротником, белыми отворотами, малиновыми манжетами и подкладкой, позолоченными пуговицами с изображением увенчанного короной орла и с маленькими эполетами. На нём красовались орден Почётного легиона и золотой орден Железной короны. К мундиру шла прославленная шляпа — чёрная касторовая, достаточно широкая и мягкая, с подкладкой из золотистого атласа. Единственным украшением её служила кокарда Эльбы. Маршан сбрызнул одеколоном носовой платок из превосходного батиста, и Наполеон слегка притронулся им к губам и вискам. Потом настал черёд раскладывания по карманам различных предметов, а именно: бонбоньерки, небольшого круглого ящичка из хрусталя с портретом матери на крышке, в котором он держал лакрицу и анисовое семя; маленькой овальной табакерки, сделанной из черепахового панциря; карманного бинокля и письма для генерала Лапи. Наконец всё было закончено. Ровно в девять часов камергер, ответственный за отбытие, легко постучал в дверь, держа в руке список посетителей.

Наполеон со слабой улыбкой смотрел на своих двух преданных слуг, как будто спрашивая их: «Ну, что? Как получилось?»

Император потолстел, но выправка была та же, кожа имела здоровый оттенок, волосы хоть и поредели, но не были тронуты сединой. Они с гордостью осматривали результаты своих трудов, и Маршан даже позволил себе одобрительный кивок.

И тут Наполеон, что случалось крайне редко, сказал: «Благодарю тебя, Маршан. Благодарю, Али», — и наклонил голову, как будто поклонился своим верным друзьям.

Отбытие стало самым многолюдным событием во всей истории острова. Присутствовали все чиновники и именитые личности города. Бертрану было предложено собрать также всех тех, кто хорошо нёс службу всё это время, но не был включён в особые списки провожающих. Все были крайне возбуждены и находились в напряжённом ожидании. Наконец появился король. Он, как показалось многим, выглядел хоть и утомлённым, но крайне величественным. Сейчас в нем было больше величия, чем когда-либо ранее. Некоторое время он расхаживал среди них, задавая несколько странные вопросы и делая столь же странные замечания: «Мой дорогой Пон, ваша обворожительная жена чувствует себя лучше? Прошлой ночью я думал о тех лилиях в вашем саду! Синьор Гратьяни, как растут каштаны? Месье Гаудиано, ваш оркестр играет всё лучше и лучше».

Потом он остановился:

   — Господа! — Наступило гробовое молчание. — Я хочу кое-что сказать вам. Я собираюсь покинуть этот прекрасный остров.

Его слова не были неожиданными и не прозвучали, подобно удару грома. Сплетни и слухи уже подготовили их, но все были сильно опечалены.

   — У меня в руках, — продолжал он, — письмо для генерала Лапи, который назначен губернатором острова. — И начал читать: — «Дорогой генерал», — но потом запнулся. Одного письма было явно недостаточно, чтобы выразить благодарность, которая переполняла его душу. И он с некоторой робостью продолжал говорить экспромтом:

   — Верьте мне, генерал, господин мэр и все остальные, присутствующие здесь, я уезжаю от вас с огромным сожалением и величайшей благодарностью. Вы приняли меня, хорошо отнеслись ко мне, когда весь мир был настроен против меня. Вы благосклонно приняли особенности моей личности, жили по моим законам, дали мне силы и возможность передохнуть после всех тяжелейших несчастий, обрушившихся на меня, и жестокого обращения. Со своей стороны я сделал всё, что мог, для острова и его жителей. Я не исполнил всё, задуманное мною. Многие из моих самых сокровенных планов так и не осуществились. Но в этом нет ни вашей, ни моей вины. В этом преступная вина подлых и бесчестных людишек по ту сторону моря, которые в нарушение всех данных ими обязательств, в нарушение любых законов справедливости отказали мне в том, что принадлежит мне по праву. Тем не менее я уезжаю с острова, оставляя на нём мир и процветание. Я оставляю вам чистый, удобный для жизни город, дороги и деревья, за которые, по крайней мере, ваши дети скажут мне спасибо. Я забираю с собой своих солдат и вверяю оборону острова генералу и вам. Охраняйте его с честью и оставайтесь верны знамени Трёх Пчёл. Я оставляю здесь вместе с вами, и в этом залог моей веры в вас, мою любимую мать и сестру. Я знаю, вы сможете их защитить и будете с ними почтительны. Я никогда вас не забуду: этот остров навеки останется в моём сердце. И если Господь Бог позволит мне, я сделаю для вас всё возможное, как в своё время вы сделали это для меня. — Голос его упал до шёпота: — Господа, прощайте.

Стоящая вокруг него толпа ответила приглушённым ропотом. И не нашлось бы там человека, который не был готов вот-вот пустить слезу.

Однако никто не противился его скорому отъезду, несмотря на то что при этом остров частично утрачивал своё благополучие и рушились их светлые надежды на лучшую жизнь. Они походили на убитых горем детей, осознавших, что уже никто не будет так о них заботиться и любить и что никогда у них не будет такого покровителя.

Пон и другие «отцы острова» выступили с короткими ответными речами, в которых постарались выразить своё сожаление и признательность.

Это были стандартные речи должностных лиц, но они пришлись к месту и понравились Наполеону. В них не было обычных дворцовых комплиментов или грубой провинциальной лести по отношению к могущественному монарху. Они просто благодарили его за дела, неброские, но обладающие практической ценностью, которые он за столь короткое время осуществил во благо их маленького королевства, за то, что он, как правило, брал на себя половину расходов на эти мероприятия, а часто целиком оплачивал их.

Кемпбелл всегда с насмешкой относился ко всему этому и считал, что Наполеон проявлял скупость: «Он покрывал только половину расходов, вторая половина оплачивалась за счёт муниципалитета». Но кто может утверждать, что настоящий монарх должен платить за всё сам! Поэтому официальные речи Лапи и Традити Наполеон рассматривал как награду за свои труды и признание своих заслуг.

После выступлений император удалился.

«Но куда же он направляется? Он не сказал нам!» — продолжали недоумевать «отцы острова».

В десять часов все присутствующие направились на мессу. Император шёл к собору в сопровождении губернатора и мэра. Там он обратился к Богу с просьбой помочь ему и указать правильный путь в этом самом авантюрном из всех его предприятий.

В одиннадцать часов при абсолютно спокойном море в порт вошла небольшая фелука. Старший сержант Бенини поспешил на вершину холма во дворец Мулини доложить, что ни французских фрегатов, ни британского корабля поблизости не обнаружено.

В полдень, после визита цирюльника, Наполеон опять с решимостью — теперь или никогда — принялся за воззвания. Разгуливающая по террасе Полина видела, как он напряжённо что-то писал, исправлял и комкал листы бумаги, подобно поэту в порыве вдохновения. Не выдержав, она подошла к окну и спросила: «Наполеон, я могу тебе чем-нибудь помочь?» Она бы с удовольствием выступила в качестве секретаря. Но он, крайне сосредоточенный, хмуро взглянул на неё и ответил: «Нет, благодарю тебя, Полетт». Полина вернулась в сад, слегка обиженная: «Разве я недостойна доверия после всего, что сделала для него? И что ему скрывать? Теперь все знают, что он уезжает. Правда, он никому не сказал, куда направляется. Но почему он не сказал мне — ведь я знала столько секретов? Что я сделала неправильно? Или он не может мне простить разговора про Оргон? Или, может быть, он Мне не доверяет из-за тех улыбок и взглядов, которые я бросала на Кемпбелла? Но я делала это исключительно ради Наполеона! Вероятно, он думает, что я могу по неосторожности что-нибудь сболтнуть полковнику, когда тот приедет обратно».

Вдруг она остановилась как вкопанная на террасе и сжала кулачки: да, она сделала правильное умозаключение! Как он мог такое про неё подумать? Полину охватила ярость, но она слишком любила Наполеона и потому, пройдясь по террасе ещё один раз, она поднялась к себе в комнату и отперла маленький ящичек из слоновой кости, который подарил ей Наполеон (трофей из Египта). Там хранился мешочек из зелёного шёлка, перевязанный эластичной лентой. Открыв его, она высыпала на чёрную бархатную подушечку несколько бриллиантов. Наслаждаясь блеском камней, она присела рядом и, передвигая бриллианты пальцами, выложила из них на бархате слово «НАПОЛЕОН». Она очень любила драгоценности и всегда подбирала их себе с большим вкусом. Но это были не просто украшения — это были её сбережения. Немногие бы поверили, что Полина способна отложить хотя бы один су, однако каждый год она откладывала по одному или два камушка в мешочек из зелёного шёлка. Это было её тайной, своего рода священный, неприкосновенный запас на случай крайней нужды или величайшей опасности. Даже тогда, когда она запутывалась в долгах, что случалось нередко, и Наполеон (или один из её любовников) был вынужден приходить ей на помощь, она ни разу, ни словом не обмолвилась о существовании мешочка. Теперь ради Наполеона она была готова пожертвовать всем. Медленно, один за другим, она переложила бриллианты обратно в мешочек.

Наполеон продолжал работать. Ему предстояло составить три воззвания. Первое предназначалось для французского народа, и в нем содержался призыв к восстанию против нынешнего короля и правительства, которые нарушили свои клятвы и обещания и пожертвовали величием Франции ради крестьян и эмигрантов. В воззвании ничего не говорилось об Италии (как много дней спустя вынужден был признать Кемпбелл) — Наполеон дал самому себе торжественное обещание отбросить все мысли о захвате территорий других стран и посвятить себя исключительно счастью и благосостоянию одной только Франции.

Второе воззвание предназначалось для солдат Великой французской армии. Это был решительный военный призыв, и лишь только он начал писать его, слова из-под карандаша сами запросились на бумагу:

«Трёхцветное знамя орла пройдёт по всей Франции, от одного шпиля к другому, пока не взовьётся над собором Парижской Богоматери. Тогда вы сможете показать свои раны и награды. А когда вы состаритесь, соседи ваши соберутся вокруг вас и воздадут вам те почести, которых вы заслуживаете. Вы расскажете им о совершенных великих подвигах и с гордостью скажете: «Да, я был там. Я был одним из солдат Великой армии, которая дважды входила в Вену, которая побывала в Риме, Берлине, Мадриде и Москве и, наконец, избавила наш прекрасный, любимый всеми Париж от позорного присутствия иностранных захватчиков. Мы все вместе вернули Франции её былую честь и принесли мир на её землю».

Третье воззвание, более короткое, было написано с большой страстностью. С этим воззванием офицеры и солдаты гвардии, которые жили с ним на острове, должны были обращаться к своим соратникам, другим французским солдатам.

«Друзья, товарищи по оружию, возвращайтесь к выполнению своего долга. Сорвите с себя и растопчите белую кокарду, это клеймо позора! Доколь же вы будете служить королю, который в течение двадцати лет был врагом Франции, который хвастает тем, что своим престолом обязан принцу-регенту Англии?»

Удовлетворённый результатами своих трудов, Наполеон вышел на террасу. В море не было, за исключением маленькой фелуки, ни одного корабля. К тому же ветер был очень слабым. Всё складывалось удачно. Чтобы быть абсолютно уверенным, он осмотрел линию горизонта в подзорную трубу ещё раз. В этот момент к нему подошла Полина и на невысокое ограждение, рядом с подзорной трубой, положила маленький шёлковый мешочек.

   — Полетт? Что это?

   — Это для тебя. Немного боеприпасов. Удачи тебе, Наполеон. Удачного путешествия.

Со вздохом, напоминающим подавленное рыдание, она удалилась прочь.

Наполеон неловко развязал мешочек и заглянул внутрь. Когда он увидел сверкающие «боеприпасы», у него навернулись слёзы. «Такая вера в меня, — подумал он, — и такая любовь. Заслуживаю ли я её?» В глубине души он мог быть очень сентиментален.

Ему захотелось позвать Полину и вознаградить за её поступок рассказом о своих планах, о воззваниях. Но потом он подумал, что, если дела пойдут плохо, её незнание станет для неё благом!

А в это время в Ливорно раздражённый полковник Кемпбелл, обливаясь потом, мерил шагами пристань. На расстоянии трёх миль от него находился «Партридж». Были подняты все паруса, но двигался корабль еле-еле, ветер был слишком слаб. Только после полудня корабль бросил якорь на своей якорной стоянке. Капитан Ади, которому некуда было торопиться, долго обедал и ещё до двух часов оставался на корабле. Он нашёл полковника на набережной обезумевшим от нетерпения.

Ади был изумлён тем возбуждением, в котором находился Кемпбелл, полковник же был возмущён безмятежным спокойствием капитана.

«Я спросил его в сильном беспокойстве, — пишет Кемпбелл в своём дневнике, — не заметил ли он чего-нибудь необычного, когда приплыл на Эльбу и когда покидал её.

В ответ на моё беспокойство он улыбнулся и ответил: «Я не видел и не слышал ничего необычного».

(Капитан Ади просто ответил: «Всё тихо», но этого было явно мало для полковника).

Ади вкратце обрисовал свой визит к Бертрану и встречу с гвардейцами во время работ по обустройству сада. По известным причинам он ничего не сказал о княгине.

«На Эльбе всё тихо».

Полковник уставился на него в удивлении. Он изложил ему поступившую к нему вызывающую подозрение информацию, сведения о попытке нанять британское торговое судно, предпринятой польскими драгунами, и так далее.

«Я попросил капитана Ади попытаться вспомнить, было ли что-нибудь такое, что может вызвать подозрение сейчас, хотя в тот момент эти детали и не привлекли его внимания».

Ади, на которого слова полковника всё ещё не произвели должного впечатления, вспомнил только странные манёвры брига «Инконстант», но не знал, как это объяснить.

— Вы сами видели Наполеона?

   — Нет. Но мадам Бертран гуляла с ним за день до этого. Она сказала, что он сильно простудился. Ей ведь можно доверять, правда?

   — Наверное, да.

   — А сам Бертран сказал что-нибудь необычное?

   — Нет. Он очень хорошо отзывался о вас. И спросил, когда вы вернётесь.

   — Вы ему сказали?

   — Да. Это была просто дружеская беседа.

Полковник ничего не ответил, но смотрел неодобрительно.

   — Интересно, — наконец задал он вопрос, — вы видели мадам Мер или княгиню?

   — Княгиню? Да, видел. Кстати, это она повела меня посмотреть, как работают гвардейцы.

   — Правда?

   — Что вы имеете в виду?

Капитан почувствовал, что краснеет, хотя лицо его и было покрыто сильным загаром.

   — Мне кажется это подозрительным.

   — Ну, что вы! По-моему, вы преувеличиваете, Кемпбелл. Кстати, она говорила мне о своих планах на лето. Она собиралась в Марчиану и приглашала меня заехать и навестить их там.

   — Приглашала?

Капитан вновь почувствовал, что лицо его заливается румянцем, и слегка смутился. Ему не понравилась мысль, что эта обаятельная женщина могла его обмануть.

   — И вы ей верите?

   — А почему бы и нет?

Полковник не сказал ему, что та же самая женщина пригласила, нет, предложила, нет, скорее, намекнула, нет, заставила его подумать, возможно непреднамеренным образом, что она поедет на материк. Ему тоже не хотелось верить, что эта красавица лгала ему. Но в голове у него пронеслась мысль о том, что капитан Ади действительно чересчур доверчив.

   — Когда мы сможем отплыть? — спросил он.

   — Когда прикажете, — миролюбиво ответил капитан. — Как только ветерок хоть чуть-чуть подует. Вы только посмотрите на это.

Флаги на мачтах судов висели без всякого движения. Стоял полный штиль: ни дуновения, ни даже ряби на воде.

— На закате, — сказал Ади, — с берега должен подуть ветер.

Но в этот день ветер так и не подул. Небеса были на стороне Наполеона.

В три часа пополудни некоторые из гвардейцев всё ещё продолжали работу по обустройству сада. В четыре часа раздали обед. А в пять часов маленький город был взбудоражен пронзительной барабанной дробью. Шестнадцать барабанщиков под руководством сержанта Каррэ стояли на главном плацу у казарм и целых пять минут отбивали дробь. Все, кто мог двигаться, выскочили из домов и собрались на площади, подступив к Морским Воротам так близко, как только разрешила полиция. Внезапно барабаны смолкли, и все услышали, как оркестр вновь заиграл эту наводящую грусть мелодию: «Что же может быть лучше?» Все увидели, что участники оркестра спускаются вниз по склону, толкая при ходьбе друг друга. За ними шёл полковник Малле, а следом смешением красного, синего и белого цветов следовали шесть сотен гвардейцев. Итак, это было правдой! Женщины, прощаясь, размахивали руками, плакали и пронзительно выкрикивали имена своих друзей и любимых. Но гвардейцы двигались, как на марше, повинуясь суровой военной дисциплине. Впереди их ждала отнюдь не фиеста, и жители острова должны были увидеть, как ведут себя гвардейцы перед началом военных действий.

Месье Матта, месье Ричи и другие шпионы стояли на цыпочках и пытались сквозь лес развевающихся шёлковых шарфов и машущих загорелых рук сосчитать число отбывающих солдат. Упав духом, они ругались про себя последними словами. Вот и настал час величайшего исхода с острова, который они предсказывали и пытались предотвратить. Зная тайну, которая способна была потрясти весь мир, они не могли никому её сообщить! Всё, что им оставалось, — это пересчитывать солдат для последующих исторических справок. Месье Ричи, сильно возбуждённый, насчитал 623 гвардейца, но это было некоторым преувеличением. За гвардейцами следовали польские драгуны, непривычные к пешему строю, за ними три сотни солдат корсиканского батальона и несколько десятков жандармов. В целом остров покидало около тысячи вооружённых людей. К ним должна была присоединиться ещё сотня гражданских. Замыкал движение войск капитан Лаборд, едва приметный среди замкнувшейся за войском толпы провожавших. Теперь через Морские Ворота, которые наконец широко открыли, можно было увидеть готовые к отплытию корабли. Подобно потоку лавы, эта масса колышущихся киверов двинулась по направлению к морю. Оркестр смолк. Со зловещим лязгом Морские Ворота захлопнулись. Гвардейцы ушли, и в Портоферрайо разлилось уныние.

Вскоре после заката солнца через Морские Ворота пронесли бедного капитана Корнуэла, командира артиллерии, умирающего от чахотки и решившего, как его ни отговаривали, последовать за императором, а также других больных. Эту партию людей сопровождал добросердечный Пон.

По доброте души он взял на себя ответственность тайком провести на борт оклеветанного в своё время мирового судью, месье Саварана.

Последние прощальные речи во дворце отличались краткостью. Наполеон с нетерпением ждал отплытия, а мадам Мер была сдержанна на слова и чувства, ибо была матерью корсиканца. Ни тени сожаления или дурного предчувствия не отражалось на её благородном лице. «До свидания, Наполеон», — это всё, что она сказала ему на прощание, когда он прикоснулся губами к её лицу. После этого Наполеон прошептал на ухо Полине: «Спасибо тебе, ты всегда мне была преданна». Но для Полины этого было достаточно, и они расцеловались. Полина пожала руки всем трём генералам и с чувством попросила их заботиться о своём брате. Камбронн прочитал ей длинный список солдат, начиная от капитана Корнуэла и заканчивая капралом Джуалини, которые хотели направить ей прощальное приветствие. «Обнимите за меня их всех, — сказала она, — вот так», — и расцеловала всех троих.

Наполеон и Бертран спускались с холма в маленьком открытом экипаже Полины с огромной буквой «Р» по обеим сторонам. Экипаж был запряжён парой пони, которые двигались шагом. Дрюо, Камбронн и остальные придворные шли следом. Мощённые булыжником улицы, по которым они проходили в последний раз, были безлюдны. Все, кто не поднялся на крепостной вал, уже теснились в гавани. На повороте улицы несчастный Дрюо заметил Генриетту в открытом окне, но, превозмогая себя, этот аскет отвёл взгляд. Генриетта напрасно махала малиновым шарфом.

В маленькой гавани огромная толпа замерла в тревожном ожидании; на лицах даже у шпионов читалось искреннее благоговение. В свете фонарей лицо Наполеона казалось бледным. Он стоял рядом со шлюпкой, смотрел на окружающих и, казалось, пытался их всех обнять, широко разведя руки. «До свидания, друзья мои! — крикнул он. — Я вернусь». Раздался взрыв рукоплесканий — так выражалась признательность жителей Эльбы. Он сел в шлюпку. Рукоплескания стихли. В торжественной тишине все сосредоточенно наблюдали за шлюпкой, пока она окончательно не исчезла из виду. У многих жителей Эльбы было тяжело на душе, они чувствовали: он не вернётся к ним.

В восемь часов вечера в Ливорно полковник Кемпбелл поднялся на борт «Партриджа» и спешно сел писать донесение, используя информацию, полученную от капитана Ади.

В это же время в Портоферрайо раздался выстрел из сигнального орудия. Император поднялся на борт брига, и судно должно было отправиться в путь.

Но ни император, ни Кемпбелл не могли заставить ветер подуть, поэтому из-за полного штиля оба судна оставались на месте. Наполеон и полковник Кемпбелл, подобно двум королям на шахматной доске, разделённым восьмью клеточками моря, были не в состоянии сдвинуться с места, атаковать или обороняться.

В девять часов вечера полковник Кемпбелл сидел в своей каюте и при тусклом свете масляной лампы «громил» Наполеона в своём дневнике, обрушивая на его голову мрачные пророчества, всевозможные жалобы и угрозы.

Удивительно, что так мало из его пророчеств сбылось, ведь он так долго наблюдал за Наполеоном.

«Если бы я решился, — пишет этот «великий стратег», — высказать свои соображения относительно планов Наполеона, то я бы поручился, что он оставит генерала Бертрана защищать Портоферрайо, так как у того есть жена и несколько детей, к которым он очень привязан...»

В этот момент Бертран, оставив плачущую жену на крепостном валу, находился на палубе брига «Инконстант» и, наблюдая за действиями Наполеона, изредка бормотал себе под нос любимое: «О, Боже!»

«Но, без всякого сомнения, он возьмёт с собой Камброниа (хотя бы это, по крайней мере, оказалось верным), отчаянного малообразованного бандита, который был барабанщиком во время его похода в Египет, а также тех гвардейцев, от которых он больше всего зависит, разместив их на борту своих судов. Сам же он, возможно вместе с генералом Дрюо, последует за ними на «Каролине».

Опять неверно. Наполеон не хотел, чтобы про него опять говорили, будто он переваливает весь груз опасностей на свои войска, поэтому вместе с генералами сел на самый большой корабль — «Инконстант», на котором также размещалась основная масса гвардейцев — четыре сотни солдат.

«Местом высадки будет Гаэта на побережье Неаполя либо Чивитавеккья, если к этому времени Мюрат продвинется в сторону Рима».

Местом высадки предполагался Антиб во Франции.

«Я полностью уверен в том, что Наполеон не начнёт открыто военных действий до тех пор, пока Мюрат не продвинется вперёд со своими войсками».

Наполеон отнюдь не делал ставки на Мюрата, и его единственной надеждой была Франция.

«В случае, если Наполеон покинет Эльбу и какие-нибудь из его кораблей будут обнаружены в море с войсками и боеприпасами на борту, я отдам приказ капитану Ади, который с большой сердечностью протягивал мне руку помощи всякий раз, когда это было необходимо, перехватить эти корабли и при малейшем сопротивлении с их стороны уничтожить их. Я абсолютно уверен, что и я и он будем оправданы нашим сувереном, нашей страной и всем миром в данной экстраординарной ситуации, когда наша ответственность перед обществом подвергнута такому серьёзному испытанию. Я чувствую — и это мой долг, — что не вправе допустить, имея в своём распоряжении все средства ведения боевых операций, чтобы жизнь этого неугомонного человека и введённых им в заблуждение сторонников перевесила на чаше весов судьбы тысяч людей и спокойствие всего мира».

Так с завидной смелостью и достаточно искренне писал полковник Кемпбелл, находясь в гавани Ливорно. Корвету «Партридж» ничего бы не стоило уничтожить бриг «Инконстант», если бы они встретились, ведь первый был сторожевым кораблём с полным парусным вооружением, водоизмещением свыше четырёхсот тонн, с двадцатью шестью орудиями (из них шестнадцать крупнокалиберных). Без сомнения, мир с одобрением отнёсся бы к расстрелу или утоплению «бешеной собаки» Европы. Но, к счастью, эти громы и молнии, которые метал полковник, не могли отправить на дно ни один из кораблей, находившихся на расстоянии сорока двух морских миль в гавани Портоферрайо.

Корабли были готовы поднять якоря и отплыть, но стоял полный штиль.

Наполеон спокойно расхаживал по юту, любуясь яркими звёздами в южной части неба и мигающими огоньками города. Мёртвый штиль был серьёзной помехой, но в конце концов, как сказал он Дрюо: «Если мы не можем сдвинуться с места, то и никто не сможет нас поймать». Солдаты занялись обыденными делами: укладывали снаряжение, несли караул, устраивались на новом месте. Возможно, что самым мучительным было ожидание для наблюдателей на побережье.

В девять часов на бриге подняли часть парусов, но он не сдвинулся с места. Нельзя было даже вывести корабль на якорную стоянку. Около одиннадцати с гор подул слабый ветер, на кораблях подняли якоря и поставили уже все паруса, какие только было возможно. Присутствие солдат на палубе осложняло задачу, так как некоторые из них устроились на мотках брасов и фалов. Теперь капитаном брига «Инконстант» был месье Шотар, но месье Тайяду из-за его штурманских знаний тоже было позволено принять участие в плавании. Взаимоотношения «двух капитанов» на юте складывались весьма непросто, ибо Тайяд (пока море было спокойным) всюду совал свой нос.

Маленькая флотилия проплыла несколько ярдов в направлении входа в гавань и опять замерла. Незадолго до полуночи в гавань вошла рыбачья лодка, и рыбак сообщил, что вне бухты дует ветер с острова. Наполеон внезапно принял решение: «Необходимо сдвинуться с места. Вёсла!» Тайяд что-то неодобрительно пробормотал, но энергичный Шотар сказал: «Разумеется, ваше величество». Также приглушённо он отдал приказ другим кораблям: «Вёсла!» На судах достали длинные вёсла, и солдаты принялись грести. Шаг за шагом маленькая флотилия миновала форты и маяк, и наконец мадам Мер и Полина, наблюдавшие за событиями с террасы дворца, увидели, что корабли, подняв все паруса, величаво, как лебеди, отплывают от гавани, залитые лунным светом.

Действительно, корабли, выйдя из гавани, обнаружили лёгкий бриз с юго-запада, но и этого было достаточно. Первой шла «Каролина», за ней следом — «Этуаль», а потом «Инконстант» в сопровождении четырёх фелук по бортам — маленькая флотилия из семи судов. («Сен-Эспри», — безобидное торговое судно, лишённое пушек, получило приказ самостоятельно следовать к месту встречи). Наполеон, когда «Инконстант» поравнялся с террасой дворца, посмотрел наверх и попросил: «Дайте мне фонарь». Подавая сигналы, он заметил, что ему отвечают. Это Полина ещё раз, без слов, прощалась с ним. С кораблей не доносилось ни криков, ни пения; слышны были только лёгкие всплески воды и скрип весел. Вскоре они отошли от острова, вёсла были убраны, и наступила полная тишина — словно призраки скользили они по морю. Никогда ещё такая слабая, можно сказать просто жалкая, флотилия не бросала вызов всему миру.

   — Ох! — вздохнула Полина и сжала свои маленькие кулачки, но в её вздохе не было печали.

   — Ты удовлетворена, Полетт? — прошептала её мать.

   — По крайней мере, — сказала Полина, — они больше никогда не смогут назвать его трусом.

Полина пожелала спокойной ночи матери и пошла в кабинет Наполеона. Лампа, зажжённая Маршаном перед его отъездом, продолжала гореть, но комната показалась ей очень тёмной, да и вообще немой и безрадостной, как могила, ибо в ней не было того, кто озарял её своим гением. На полу валялись обрывки скомканных бумаг. Она подобрала несколько обрывков и с величайшей осторожностью расправила их. На лице появилась печальная улыбка. В кои-то веки Наполеон снизошёл до того, что писал сам. Он всё же поделился с ней своими мыслями и приоткрыл тайники своего сердца, хотя ей, глупой девчонке, и не положено было ничего знать. К сожалению, ей удалось немногое разобрать на бумажках из-за корявого почерка брата. «Наполеон, милостью Божей и в соответствии с конституцией император Франции...» Это было довольно легко прочесть: каждый лист начинался подобным образом. Затем «жители Франции... поднимайтесь... ваш король и ваше правительство... нарушили... обещания... не будет... захватов других стран... я иду к вам... счастье Франции».

«Жители Франции! Я иду к вам», — сколь глупо и опрометчиво было оставлять подобные бумаги на полу в пустой комнате, в городе, кишащем шпионами! Но всё же она была обрадована и счастлива! Сколько уверенности в себе, сколько мужества было опять в её брате! И разве она, Полина, не внесла свой маленький вклад в это дело? Она постаралась собрать все бумаги и, прижав к груди, отнесла в свою комнату.

 

Глава 16

ЗЕЛЁНЫЙ ЛУЧ

Итак, началась великая игра в прятки. По сложности и опасности это мероприятие можно было сравнить с бегством от флота Нельсона в 1799 году. Но тогда в распоряжении Наполеона было всё Средиземное море. Теперь же острова стесняли его манёвры. На западе находилась Корсика, впереди — Капрая, а дальше на севере — Горгона. Эту дорогу, ведущую прямиком во Францию, постоянно патрулировали два французских фрегата и третий, «Зефир», был послан им на подмогу. На востоке, если бы он направился в Италию, постоянно курсировал «Партридж», а чуть севернее, в Генуе, располагались мощные военно-морские силы Британии. При одном взгляде на карту можно было сделать вывод, что самое ничтожное подозрение недругов свело бы к нулю его шансы. В этой ситуации даже план капрала Джуалини выглядел не таким уж безумным. Но в море происходили странные вещи. По-видимому, небеса действительно были на стороне Наполеона.

«Партридж» зашевелился в гавани Ливорно только в четыре утра, когда с востока подул лёгкий бриз.

«Я сразу же поднял якорь и поставил паруса, — пишет Ади, который теперь спешил так же, как и полковник, — но ветер был таким слабым и непостоянным, что к концу дня мы не преодолели всего пути до Капраи (маленького острова в сорока милях от Ливорно и в двадцати пяти от Портоферрайо). Ветер в течение дня смещался в южном направлении, в результате «Партридж» вынужден был сойти с намеченного прямого курса и двигаться в сторону Капраи».

Наполеон миновал восточное побережье Капраи около восьми часов утра. Без сомнения, некие добрые духи направили его в восточном направлении, что было не самым коротким путём. Дело в том, что французский фрегат «Мельпомена» рыскал к югу и юго-западу от острова. И если бы патрулирование велось лучше, флотилия Наполеона была бы неминуемо захвачена, тем более что ей не удалось, как планировалось ранее, проскочить мимо Капраи в ночное время. Большую часть дня суда маневрировали в слабых потоках ветра с юга и востока под защитой северного побережья Капраи. Комендант и мэр острова прекрасно видели все манёвры флотилии, были ими весьма удивлены, но ничего не заподозрили. В три часа дня ветер почти полностью стих, и корабли Наполеона замерли невдалеке от острова. Суда были чётко видны из Портоферрайо, находящегося оттуда на расстоянии двадцати шести морских миль. Но фрегат «Мельпомена» так и не заметил их. (Несомненно, маскировка брига «Инконстанг» была превосходной).

В течение всего этого дня корвет «Партридж» медленно двигался в направлении Капраи, гонимый слабыми порывами ветра. В полдень корабль оказался на расстоянии семнадцати миль от острова, а в восемь вечера — в двенадцати милях. В бортовом журнале имеется краткая запись, сделанная в одиннадцать часов утра: «В поле зрения три корабля». Направление не указано, но, по всей видимости, это были «Инконстант», «Этуаль» и «Каролина», низкие белые силуэты которых выделялись на коричневом фоне Капраи. Должно быть, они находились в поле зрения большую часть дня.

Существует надиктованное Наполеоном описание этой встречи с «Партриджем», которое очень ясно показывает, что он в тот момент осознавал всю опасность положения и был готов принять меры.

«В 12.15 сообщили, что к нам приближается английский корвет, идущий из Ливорно. Мне сказали, что он в шестнадцати милях от нас. В час дня нам показалось, что он нагоняет нас. Мы были почти в полном штиле, а корвет двигался под напором несильного ветра. В то же время мне сообщили, что в направлении Бастии замечен французский фрегат. Он был от нас на расстоянии примерно двенадцати миль, но, казалось, не проявлял никаких признаков беспокойства по поводу нашей флотилии. В два часа английский корвет заметно приблизился к нам, и мы более не сомневались, что нас опознали...

Бриг «Инконстант» мог бы двигаться с той же скоростью, что и корвет, но тогда транспорты не поспевали бы за ним. Поэтому им было приказано изменить курс и двигаться в направлении французского фрегата. Если бы с наступлением темноты английский корвет оказался в непосредственной близости от них, экипажи судов пересели бы на борт французского фрегата. Нам хорошо были известны чувства французов — офицеров этих судов и простых моряков. Поэтому мы были уверены, что они поднимут трёхцветный флаг и защитят императора от английского корабля. Но в три часа стало ясно, что это была ложная тревога. Английский корвет, который подошёл совсем близко, не проявив к нам интереса, направился к острову Эльба.

Вскоре он исчез из виду. ...Французский фрегат, к которому мы подошли ещё ближе, не опознал нас или так же, как и корвет, не проявил к нам никакого интереса. Это можно было объяснить тем, что в своё время бриг «Инконстант» был переоснащён и выглядел как торговый корабль...»

Тем не менее кажется удивительным тот факт, что корвет «Партридж» не последовал за ними и не разобрался, в чём дело.

К семи часам при лёгком, но постоянном ветре по правому борту Наполеон преодолел ещё десять миль в западном направлении, двигаясь к Антибу. Вечером в поле зрения команды бриг «Инконстант» не появилось ни одного чужого корабля. Можно было сказать, что для беглого императора опасность быть пойманным уже миновала. Вокруг не было и следа французских фрегатов.

Странно, но в течение всего дня фрегат «Флёр де Лис», по словам его капитана, находился на северо-западе от Капраи, примерно на той же широте, что и «Партридж», но и на нём не заметили флотилий Наполеона. Вот вам ещё одна из загадок.

Расхаживая по палубе, Наполеон заметил человека, лицо которого показалось ему знакомым. Он поклонился, проходя мимо, и попытался вспомнить его имя. Позднее, когда он встретился с добросердечным Поном, то спросил его:

   — Это вы предоставили месье Саварану билет во Францию?

   — Да, сир, — ответил Пон.

   — Хорошо, — улыбнувшись, заметил Наполеон.

Будучи в хорошем расположении духа, двое британских офицеров стояли на палубе и наблюдали за тем, как ветер раздувает паруса, радуясь, что корабль неотвратимо движется к логову «чудовища» (хотя плыть-то им было нужно совсем в другом направлении). Полковник Кемпбелл, как всегда, находился в сильном возбуждении от важности своей миссии. Вот если бы он один, мечтал полковник, простой безвестный солдат, мог выступить как спаситель Европы и поставить точку в деле этого неутомимого обманщика... Но в то же время гнетущее чувство страха от возможного провала терзало его душу.

   — Вы всё поняли, капитан Ади? — наконец сказал Кемпбелл твёрдо (они уже обсуждали операцию по уничтожению Наполеона, но капитан, по мнению полковника, не принял ещё окончательного решения). — Если мы обнаружим, что он переправляет войска на континент, и если он откажется сдаться, тогда мы решаем его уничтожить, правильно?

Слово «уничтожить» было приятным и успокаивающим.

   — Да, видимо, это правильно, — ответил Ади, — у меня нет никаких приказов на этот счёт.

   — Вам приказано оказывать мне содействие в моей миссии, как вы это делали всегда, и весьма успешно. В данном случае обещаю вам, что только я буду нести всю полноту ответственности.

   — Отлично, сэр, — сказал Ади. Немного помедлив, он добавил, но уже менее официально: — Надеюсь, что он не возьмёт с собой семью?

Ему не нравилась мысль, что придётся открыть огонь по Полине и её матери.

   — Это маловероятно, — сделал заключение Кемпбелл. — Скорее всего, нет, если он, как я думаю, стоит во главе армии.

   — Я тоже так думаю.

Как обычно, когда они вспоминали о княгине, наступала неловкая пауза.

Кемпбеллу пришло в голову что-нибудь записать в дневник. Без сомнения, однажды он станет частью истории и, может быть, даже послужит для его защиты. И он сошёл вниз.

   — Думаю, сир, это французский фрегат, — громко провозгласил Тайяд.

В течение часа или более того они наблюдали за кораблём, идущим к северу от Корсики.

Стоял тихий ясный вечер, и хотя наступило только 27 февраля, закат солнца был как в середине лета. Изящные облака, подобно серебристым рыбкам, плыли в воздушном океане. На горизонте же не было ни облачка, и огромный красный шар солнца, лежащий на краю моря, предстал перед наблюдателями во всей своей красе. Тайяд, знакомый с приметами, внимательно наблюдал за солнцем.

   — Обратите внимание, ваше величество! — настоятельно прошептал он.

   — Что такое, месье Тайяд?

   — Сегодня, сир, я уверен, мы увидим зелёный луч.

   — Что это такое?

   — Смотрите, ваше величество.

Наполеон и все находящиеся на корабле в молчании смотрели на солнце. А солнце стремительно погружалось в море, будто устало светить. «Как быстро, как быстро оно опускается!» — бормотал Наполеон.

Внезапно дрожь охватила наблюдателей, а Дрюо нахмурился. Все с напряжением смотрели на заходящее солнце. Как только огненное светило полностью погрузилось в пучину вод, из глубины в небо ударил яркий зелёный луч, который тотчас же исчез. Тайяд издал короткий торжествующий крик:

   — Зелёный луч, ваше величество! Это предзнаменование!

   — Хорошее или плохое, месье Тайяд?

   — Прекрасное, сир. Зимой его вообще нельзя увидеть.

   — Хорошо, — заметил император, обрадовавшись. — Теперь займёмся фрегатом!

Это был «Зефир» под командованием капитана Эндрю. Ранее на нём осуществлялась транспортировка войск из Тулона на Корсику, а теперь он направлялся в Ливорно, где должен был поступить в распоряжение французского консула для выполнения особого задания. Но никто пока не сообщил капитану, что это особое задание будет состоять в надзоре за бригом «Инконстант». Фрегат, который лёг на правый галс, находился на расстоянии двух миль. Тайяд вытащил компас и установил его курс. Пути обоих кораблей сходились.

   — Месье Тайяд, скажите, как близко он подойдёт?

   — Сир, если он будет держаться того же курса, которым следует, то пройдёт на достаточном расстоянии перед нами. Я думаю, он не будет нас преследовать.

   — Вы знаете этот корабль?

   — Да, сир. Это «Зефир». Его капитан Эндрю — хороший человек. Думаю, ничего страшного, это не патрульный корсиканский корабль, ему не нужны неприятности.

   — И мне тоже. Ха! Посмотрите на это!

«Зефир», который был прекрасно виден с левого борта, вышел на ветер и теперь поворачивал. Они слышали, как хлопает под порывами ветра парусина, и видели, как порхают, словно бабочки, передние паруса фрегата. Сейчас он двигался правым галсом и, набрав скорость, приближался к ним.

   — Что вы теперь скажете, месье Тайяд?

   — Теперь он пройдёт с правой стороны уже ближе к нам, сир.

Генералы посматривали на фрегат с беспокойством.

   — Если бы мы направлялись в Геную, как бы нам следовало плыть? — спросил Наполеон.

   — Ваше величество?

   — При этом ветре какой нужно держать курс, чтобы попасть в Геную?

Тайяд бросил взгляд на паруса и компас.

   — При этом ветре, сир, мы должны бы были двигаться на три румба севернее.

   — Я ничего не понимаю в ваших румбах, — проговорил император. — Покажите мне направление.

   — Вот так, сир. Как идёт «Зефир».

   — Измените курс. Но, как только пройдёт фрегат, мы должны снова следовать старым курсом. Скажите месье Шотару.

Он снял шляпу и спустился на несколько ступенек вниз по трапу, чтобы его не увидели с фрегата.

«Зефир» приближался.

У капитана Эндрю не было намерения нападать, когда он рассматривал в бинокль приближающееся судно. Но он был озадачен. Во многих гаванях он встречал бриг «Инконстант» под флагом Эльбы, он также знал месье Тайяда, капитана корабля. Но с бригом явно было что-то не то: и такелаж, и окраска...

Если бы адмирал в Тулоне предупредил его, что Наполеон, по некоторым сведениям, попытается вырваться с острова вместе с гвардейцами и ему предстоит настичь и остановить их, то капитан Эндрю был бы теперь начеку. Но поскольку он ничего не знал, он окликнул таинственное судно в дружественной манере, принятой у моряков:

   — Эй! Что это за корабль?

   — «Инконстант!» — крикнул в ответ Тайяд. — Куда путь держишь, дружище?

«Да, верно, это голос доброго Тайяда, — подумал Эндрю, — значит, всё нормально».

   — В Ливорно, — прокричал он. — А ты куда, мой капитан?

В данный момент месье Тайяд точно не знал, куда держит путь, но снизу ему подсказали шёпотом: «В Геную. Для ремонта!»

   — В Геную. Для ремонта! — повторил Тайяд.

   — Ага! — с пониманием в голосе крикнул Эндрю. — И чтоб немного подкрасить бока?

Тайяд не знал, что ответить, но он рассмеялся так громко и добродушно, как только мог, сделав вид, что шутка была ему понятна.

«Зефир» шёл теперь параллельным курсом; корабли были так близко, что скорчившиеся на палубе гвардейцы хорошо слышали крики капитанов. Возможно, это был момент наивысшей опасности для Наполеона и его планов. Но в криках Эндрю звучали радостные интонации:

   — Как там великий человек?

Тайяд наклонил ухо вниз, и оттуда раздался приглушённый возглас: «На удивление хорошо».

   — На удивление хорошо! — крикнул Тайяд и «дал петуха», так что гвардейцы, прятавшиеся за фальшбортом, захихикали.

   — Хорошо! — крикнул капитан Эндрю. — Доброй ночи! Счастливого плавания!

   — Счастливого плавания! До свидания! — прохрипел Тайяд.

   — Всем замереть! — прошипел Наполеон, и этот приказ тут же шёпотом передали на палубе.

Капитан Эндрю посмотрел на компас и подумал, глядя на «Инконстант»: «Очень странный курс для плавания в Геную». Но в этот момент «Инконстант» осуществлял медленный поворот на правый борт, и капитан Эндрю сделал вывод, что, завидев фрегат, «Инконстант» лёг на другой курс, чтобы поприветствовать его. Он и сам часто делал подобное, поэтому его изумление улеглось. Позднее гамо него проскочило несколько маленьких судёнышек, которые, как ему показалось, были набиты солдатами. Он снова удивился, но — слишком поздно.

Такое благоприятное завершение встречи чрезвычайно обрадовало Наполеона: он и его генералы отправились ужинать в приподнятом состоянии духа. За столом Бертран разразился хохотом.

   — Вас что-то забавляет, генерал? — спросил Наполеон.

   — Я думал о полковнике Кемпбелле! — Гранд-маршал опять задохнулся от смеха.

Наполеон кивнул головой.

   — Бедный полковник. Он хороший солдат и очень старается. — Издав короткий смешок, он продолжил: — Но ему не следовало покидать свой пост. Как можно наблюдать за тем, что происходит на Эльбе, с водного курорта в Лукке?

 

Глава 17

ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

Бедный полковник! К рассвету ветер окончательно стих. 28-го числа, в четверг, «Партридж» опять попал в штиль на расстоянии четырёх миль к северу от Портоферрайо. Штиль застал их в таком месте, откуда они из-за заслоняющих поле зрения фортов и холмов острова даже с помощью самого сильного бинокля не могли определить, стоит ли в гавани бриг «Инконстант» или нет.

Ночью Кемпбелл сделал следующую запись в дневнике:

«Капитан Ади не хочет бросать якорь в гавани Портоферрайо, так как не исключено, что Наполеон захватит «Партридж», когда приступит к выполнению своего плана. Он может и меня взять в плен, чтобы всё оставалось в тайне».

Утром он попросил капитана отправить его на берег в шлюпке. Они договорились, что, если он не вернётся к двум часам, Ади будет считать его арестованным. В этом случае ему предстоит отплыть в Пьомбино и сообщить об этом британскому посланнику. К слову сказать, шлюпка так и не вернулась к двум часам, но во второй половине дня было безветренно и стоял туман, поэтому корабль не мог пуститься в плавание, даже если бы Кемпбелла «задержали».

Пока Кемпбелл плыл к острову, он молился в душе, чтобы «чудовище» всё ещё оставалось в своём логове.

Флаг над фортом безжизненно свисал, но красной полосы на нём не было — это был флаг с изображением трёх пчёл. Ничто не указывало на истинное положение дел, вплоть до того момента, когда утомлённые греблей моряки, обогнув старую Башню, не доставили его в Дарсе. Он сразу же заметил, что часовые у Морских Ворот и у Ведомства военно-морского флота были одеты в форму Национальной гвардии; нигде не было видно солдат с киверами. Это вызвало у него настоящий шок. Он опоздал. Вообще-то он и раньше предчувствовал, что допустил ошибку, и сейчас испытывал ярость из-за срыва своих планов.

В Карантинном ведомстве, на пристани, начальник гавани со всей серьёзностью заявил ему, что генерал Бертран «уехал на Пальмиолу». (Бертран оставил эту информацию специально для полковника).

Полковник мужественно сошёл на берег и направился вверх по дороге, на холм. Маленький городок, залитый солнцем, выглядел на удивление тихим и безжизненным без чванливых гвардейцев, щеголявших своими киверами, без упражнений по военной подготовке на площади, без военного оркестра и моряков императорского флота, сидящих за столиками в тавернах. Никто и не думал его «задерживать», наоборот, его узнавали и хитро улыбались, будто у них с этим высоким британским офицером был один общий секрет.

На площади к нему подскочил англичанин, некто мистер Грэттэн, который в ужасном волнении доложил ему все подробности Великого Исхода с острова. «Часть солдат, — сообщил он, — говорили о Неаполе и Милане, другие — об Антибе и Франции». Мистер Грэттэн лично видел флотилию Наполеона между двумя и тремя часами пополудни, немного севернее острова Капрая.

Вместе они направились в дом генерала Бертрана. При встрече жена его одновременно улыбалась и выражала беспокойство. Она сообщила, что её муж ничего не знал о намерениях Наполеона вплоть до самого отъезда, что ему было дано всего пятнадцать минут на сборы и что она к не знает, куда они направились, так как они говорили только о Пьяносе».

Это было ещё одно «специальное послание» от Бертрана.

Полковник пошёл на хитрость, сообщив ей, что беглецы, должно быть, уже схвачены.

Реакция мадам Бертран была естественной: она забросала его самыми искренними вопросами о муже: «Где он находится? Что с ним стало? Действительно ли они захвачены?»

Кемпбеллу пришлось идти на попятную, выбираясь из создавшегося положения: «Я сказал ей, что не могу точно сказать, схвачены они или нет. Однако они не могли убежать, так как вокруг острова курсируют британские и французские военные корабли, а эскадра с Сицилии под командованием адмирала осуществляет их поиски между Эльбой и Гаэтой».

Мадам Бертран, не искушённая в искусстве лицемерия, после этих слов полковника слегка успокоилась и взяла себя в руки. На основании этого он сделал вывод, что по её представлению конечный пункт плавания Наполеона находится на севере, а не на юге, как он думал вначале. Когда Кемпбелл печально разглядывал облака над Монте Жиове, Наполеон приветствовал встающие перед ним Альпы. Коричневые холмы и голубоватые горные вершины привели его в весёлое настроение и вселили уверенность. Он наградил орденом Почётного легиона капитана Шотара и Тайяда.

На палубе с левого борта Пейрюси, перегнувшись через поручни, освобождался от душивших его приступов тошноты. Когда же он выпрямился и повернулся лицом к Наполеону, на лице его играла обычная улыбка. «Отлично сработано, месье казначей, — сказал Наполеон, — вы подаёте прекрасный пример солдатам».

С лица полковника Малле не сходило мрачное, сосредоточенное выражение, он твёрдо, так же как и Дрюо, решил не поддаваться морской болезни. Они крепко держались за поручни, так как корабль слегка качало. Только один Наполеон, как бывалый моряк, слегка покачиваясь и ни за что не цепляясь, уверенно стоял на палубе, практически не обращая внимания на качку. Он с жадностью вдыхал солёный свежий воздух, с восхищением поглядывал на сверкающее под солнцем море, словно переполненный радостью мальчик, впервые отправившийся в плавание.

— Ах, мой дорогой Дрюо, — промолвил он наконец, — вы должны научиться улыбаться, как наш добрый казначей. Я знаю, вы считали, что мне не следовало покидать Эльбу, но там таились ещё худшие опасности, поверьте мне. Вы думали, что нам ни за что не удастся уйти так далеко, верно, генерал? И вот мы здесь. Сама природа чувствует это — так говорит наш добрый Тайяд. — Он улыбнулся. — Ветер на нашей стороне, солнце сверкает зелёным лучом, Сириус пожелал нам доброго пути. Мы всех чрезвычайно удивим. Они-то думают, что я, как ребёнок, буду цепляться за юбку Мюрата. И я уверен, что старина Кемпбелл уже облазил все скалы у Неаполя. Но мы-то здесь, а завтра будем во Франции — начнётся такое! Пока власти будут приходить в себя, мы подойдём к Парижу. Вы должны научиться улыбаться, мой старый добрый друг. Мы будем в Тюильри к двадцатому марта, ко дню рождения короля Рима!

Так это и случилось.

Но генерал Дрюо, подобно скорбному пророку, продолжал покачивать головой.

После разговора с мадам Бертран полковник направился к доктору Лапи, нынешнему губернатору острова. Тот принял его в форме коменданта Национальной гвардии. Их беседа была одна из самых странных за всю историю Эльбы и Британии.

Выпрямившись во весь рост, полковник произнёс величественным голосом:

   — Сэр! Я приехал сюда как один из уполномоченных Объединённых сил, которые сопровождали Наполеона на этот остров, и я хотел бы слышать от вас, как я должен относиться к вам — как к официальному лицу?

Доктор Лапи был слегка удивлён, но, не забывая о хороших манерах, спокойно ответил:

   — Как к губернатору острова Эльба.

   — Губернатору, назначенному кем?

   — Моим сувереном, императором Наполеоном. Он до сих пор, насколько вам известно, является королём Эльбы.

Затем полковником было высказано требование, которое, безусловно, должно занять одно из первых мест в анналах британской дипломатии:

   — Месье Лапи, я хочу спросить вас, сдадите ли вы остров англичанам...

Доктор Лапи был известен и любим на Эльбе за его знания, а ещё больше — за человеколюбие и умение понять и простить людей любого сорта. Все окружающие завидовали его умению владеть собой. Но при этих словах рот его широко открылся, глаза округлились, брови взлетели вверх, на лбу появились глубокие борозды, и выражение лица настолько изменилось, что даже бесстрашный полковник понял, что сболтнул нечто несусветное. Поэтому, быстро поправившись, он продолжил:

   — ...или эрцгерцогу Тосканы, или Объединённым силам?

Через мгновение доктор Лапи улыбнулся, и улыбнулся с облегчением. Хотя этот вопрос, как и прежние, был сам по себе оскорбителен, но, по крайней мере, не безумен.

   — Конечно, нет, — ответил он, продолжая улыбаться, — У меня есть средства для защиты Портоферрайо до тех пор, пока я не получу соответствующие приказы от императора.

Тут полковник позволил себе сделать ещё одно примечательное заявление:

   — Тем самым вы принимаете на себя всю полноту ответственности. Мне только остаётся сообщить вам, что с этого момента остров будет считаться находящимся в состоянии блокады.

В скобках заметим, что у бравого полковника прав и полномочий говорить это было не больше, чем объявлять войну России. Британия, как было известно губернатору, даже не подписывала договор в Фонтенбло, а Кемпбелл не был ни послом, ни адмиралом. По этому поводу доктор Лапи выразил удивление.

Отвесив прощальный поклон, полковник заговорил вновь:

   — Чтобы свести к минимуму возможные бедствия среди гражданского населения, следует сообщить всем жителям о блокаде и о том, что они не должны поддерживать связи с континентом.

«Я поступил таким образом, чтобы месье Лапи осознал всю полноту взятой на себя ответственности, а также чтобы он не отдал приказ меня задержать».

Но это была излишняя предосторожность. Единственным желанием губернатора было поскорее избавиться от полковника и его громкого голоса. Кемпбелла так никто и не арестовал, наоборот, его встречали улыбками и отдавали честь. В чём же было дело? Уж не думали ли они, что он сошёл с ума?

Не совсем так. Они думали, что англичане попустительствуют бегству Наполеона и что бушующий полковник просто играет, выступая одним из активных персонажей комедии надувательства со стороны британцев.

Полковник Кемпбелл был чрезвычайно удовлетворён своей попыткой присоединить к Британской империи новые владения. Однако этим и ограничились его успехи. У него не имелось точных сведений, куда направился Наполеон, и потом он ещё не виделся с Полиной. Он зашёл в Мулини. Часовой сообщил ему, что княгиня пошла к своей матери в дом Вантини, расположенный внизу.

Полковник отправился туда, размышляя по дороге, какую тактику поведения ему выбрать лучше всего. В дневнике он описывает встречу с Полиной следующим образом:

«Проходя мимо дома мадам Мер и княгини Полины, я заметил у их двери часовых из рядов Национальной гвардии. Я сказал им, что если мадам и княгиня хотят отослать в Ливорно какие-нибудь письма, то мне доставит огромное удовольствие выполнить их просьбу. Когда я уже шёл по направлению к шлюпке, княгиня послала за мной слугу с просьбой вернуться.

Когда вышла Полина, она заставила меня сесть рядом с собой, а сама начала постепенно передвигать свой стул всё ближе и ближе к моему, как будто хотела сообщить мне что-то личное. Я же просто повторил ей, что я с радостью передам распоряжения, какие есть, на континент. С заметным беспокойством она спросила меня, могу ли я что-нибудь сообщить ей и что я посоветую ей делать. Она сказала, что уже написала своему мужу, князю Боргезе, который сейчас находился в Ливорно, и попросила передать ему, что хочет немедленно направиться в Рим. Я посоветовал ей, чтобы она пока оставалась на Эльбе». (Вот уж недружеский совет, если учесть, что остров вскоре, по словам Кемпбелла, будет блокирован английским флотом).

«Она продолжала торжественно заверять меня, что ничего не знала об отъезде Наполеона и его намерениях до самого последнего момента. Взяв мою руку, она приложила её к сердцу, чтобы я мог почувствовать, как она взволнованна. Однако она не производила впечатление взволнованной, похоже, что на лице её блуждала улыбка.

Она также спросила меня, захватили ли уже императора или нет? Я ответил, что точно не знаю, но очень может быть! Во время разговора она сделала намёк, что, по её мнению, он направился во Францию, в ответ я, улыбнувшись, сказал: «О, нет! Не так далеко, скорее в Неаполь». На мгновение мне показалось, что она намеренно упомянула о Франции, чтобы ввести меня в заблуждение.

Спустя одну или две минуты я откланялся и без всяких задержек по пути проследовал к шлюпке».

Вся эта беседа целиком была построена на дешёвых актёрских приёмах и явном лицемерии. Однако в ней гораздо больше интересных фактов, чем сообщает полковник.

Полина наслаждалась жизнью. Наполеон уехал, поэтому она смогла надеть чёрное платье, которое ей очень шло. Кроме того, оно соответствовало тем чувствам, которые она испытывала в данный момент — грусть по поводу отъезда любимого брата, боязнь грядущего. Выглядела она просто прелестно, и полковник был ею очарован.

В дневнике не много отрывков, в которых сквозит такая явная, неприкрытая фальшь, как в описании полковником этой встречи. В действительности Полине не требовалось незаметно приближаться к нему, постепенно передвигая свой стул, она сразу же села рядом с ним и, слегка наклонившись вперёд, трогательно заглянула ему в лицо:

   — О, сэр Нил, я думала, вы уедете, не повидавшись со мною. Как можно быть таким жестоким?

Её глаза, её голос, аромат парижских духов околдовали его. Стоило ему только слегка наклониться, и он смог бы поцеловать это удивительное создание — как страстно он желал этого. Но он вспомнил о лорде Каслри, который олицетворял для полковника долг, и продолжал сидеть как изваяние.

   — У меня мало времени. Если я сразу же не вернусь на корабль, он отплывёт без меня, — как можно холоднее заметил он.

Она покачала головой:

   — Но сейчас штиль. До полудня ветер не поднимется.

Об этом он и не подумал.

   — Кроме того, — ворковала она, — к чему такая спешка? Наконец-то мы вместе, и вокруг никого. Вы выглядите очень уставшим. Вам надо отдохнуть, сэр Нил.

Прохладной рукой она слегка коснулась его лба, как будто предполагала у него лихорадку.

   — А теперь скажите мне, — с нарочитой серьёзностью сказала она, — что вы сделали с моим братом?

   — Я?— только и смог выкрикнуть полковник, после чего забормотал совсем несуразное.

   — Да, вы, я знаю, вы стояли за всем этим. Вы такой умный, сэр Нил. Скажите мне, куда он уехал?

   — Ваше высочество, об этом я как раз хотел спросить вас.

   — Я не знаю. Наполеон ничего мне не сказал. Я не знала, что он уезжает, до самого воскресного вечера. Но, по моим догадкам, во Францию. Разве не так? — Она произнесла это с хитрой улыбкой, как один заговорщик другому. — На прошлой неделе он рассматривал карту.

Именно теперь полковник сделал тонкое замечание, приводимое им в дневнике:

   — О, нет! Не так далеко, скорее в Неаполь.

Разыгрывая сильное волнение, Полина произнесла:

   — Так, значит, вам всё известно? О, скажите, что случилось? Я так волнуюсь. Послушайте, как стучит сердце.

Она взяла его правую руку и приложила к груди. Однако в этот момент выскакивало из груди не её сердце, а полковника.

   — Он схвачен? Скажите мне, сир Нил.

   — Я не знаю. Но вполне может быть.

Глаза Полины сверкнули. Этот болван ничего не знал.

   — Но я не понимаю. Если вы всё это устроили...

   — Я не имею к этому ни малейшего отношения, — ответил раздражённо полковник. — Если бы я мог, я не дал бы этому случиться.

   — Да? Тогда зачем вы ездили в Ливорно?

Полковник смешался:

   — Я ездил в Лукку на воды.

   — Я в это не верю, — сладко проворковала она, поглаживая его руку. — Думаю, что вы поехали повидаться с женщиной. Ах, несносный сэр Нил!

   — Ваше высочество!

   — Я ревную, сэр Нил, — прошептала она и медленно наклонилась вперёд, приблизив своё лицо к его лицу. В этот момент он с отчаянием вспомнил о лорде Каслри и еле выговорил:

   — Ваше высочество, я должен идти.

   — Нет, нет, вы не должны идти. — Она села и опять крепко сжала его руку. — Посоветуйте мне, что делать. — Она поднялась. — Подождите. Сейчас мы выпьем кофе. Нет, не вставайте. Отдыхайте и не называйте меня «ваше высочество». Меня зовут Полина. Запомните?

   — Полина, — глупо повторил полковник.

   — Так-то лучше.

С сияющей улыбкой Полина приказала подать кофе. Возможно, думала она, что, задерживая этого дурака, оказывает последнюю услугу Наполеону. Однако в её голове были и другие мысли. Она переоделась в светло-зелёное платье и украсила волосы цветком. Полина находила полковника привлекательным, если бы не его холодные голубые глаза. Жаль, что он действовал против её брата, и потому для него не может быть прощения.

Трудно было Кемпбеллу сохранить спокойствие в бурном море всевозможных эмоций, но здравый смысл и чувство долга по отношению к лорду Каслри взяли своё. Он знал, что должен спешить на корабль и разрабатывать планы преследования. Но именно сейчас он уверился в том, что каким-то чудом завоевал расположение самой прекрасной, самой волнующей женщины. Конечно, она могла — ему не хотелось думать, что это так, — разыграть всю сцену, как тогда, на балу, чтобы удалить его с острова, пока Наполеон готовил побег. Но теперь вроде бы в этом не было никакой необходимости. Что ж, если ещё раз представится возможность, то тогда никто и ничто не сможет встать между ними. Решено, он обнимет и поцелует Полину. Это будет приятным и в то же время триумфальным завершением его одиозной миссии, а также своего рода местью Наполеону за всё его пренебрежение и причинённые неприятности.

Она вернулась, держа в руках поднос с чашечками для кофе. Он заметил её светло-зелёное платье и цветок в волосах. И это всё для него одного, подумал он радостно.

   — Куда вы поедете, Нил? Полагаю, в Неаполь?

   — Пока не знаю.

   — Но если Наполеон направился в Неаполь?..

   — Я уже не уверен в этом, — отрезал он. Идиллия потихоньку утрачивала краски.

Полина зашла слишком далеко. «Она хочет внушить мне мысль о Неаполе», — подумал полковник.

   — Что заставляет вас думать, что он направился в Неаполь?

   — Вы, Нил. Вы сами это сказали. Я-то не знаю ничего. Если поедете в Неаполь или Ливорно, может, передадите письмо моему мужу? Я думаю, он сейчас в Ливорно. Понятия не имею, что делать.

Она стала сокрушаться, какая жестокая доля выпала ей как жене и почему она убежала от всего этого, чтобы укрыться под крылом брата. Полковнику показалось, что она сейчас заплачет. Он посоветовал ей пока оставаться на острове и не возвращаться к своему мужу, жестокому князю Боргезе.

   — Думаю, вы правы, Нил, — произнесла она. — Но, надеюсь, письмо ему вы отвезёте?

   — С удовольствием. Но может так случиться, что в Италию я не попаду.

Полина была не такой уж талантливой актрисой, поэтому тень разочарования пробежала по её лицу.

   — Тогда куда же вы поедете?

   — Во Францию, наверно, — твёрдым голосом произнёс он.

Хорошо, что Полина в этот момент ставила чашки на поднос и полковник не мог видеть её лица!

   — Но я думала, вы говорили про Неаполь, — сказала она.

   — А я думал, вы говорили про Францию, Полина.

   — Я же сказала вам, я ничего не знаю.

   — Вы в этом уверены?

Чувство Долга одерживало победу над Любовью, и Полина поняла это. Всего лишь несколько минут назад этот человек был у её ног, а теперь он опять полон подозрительности и злобы. Нужно было что-то делать. Пройдя через комнату походкой богини и взяв его руки, она склонилась перед ним на колени:

   — О, Нил, неужели вы мне не верите?

Взгляд полковника оставался суровым.

   — Что вы сказали капитану Ади?

   — Капитану Ади? — В изумлении она подняла на него глаза.

   — По поводу лета. И поводу Марчианы.

Она громко рассмеялась:

   — Ах да, этот милый капитан. Он мил, он очень мил. Но он не такой красивый, как вы, дорогой Нил.

Однако допрос продолжался.

   — Вы сказали ему неправду.

   — Ну что вы, Нил. Я сказала правду. Я сама писала письмо под диктовку Наполеона относительно приготовлений к лету. Где устроить ночлег, где кухню и всё такое...

   — Почему же вам сейчас так весело?

«Попалась», — подумал полковник. То же самое подумала Полина.

   — Ну разве не смешно сейчас думать о планах Наполеона на лето? Смешно и печально одновременно. — Она глубоко вздохнула.

Но это прозвучало неубедительно. Полковник с силой сжал её руки, причинив боль.

   — Куда уехал Наполеон? — грубо спросил он.

   — Нил, вы делаете мне больно.

Он продолжал сжимать её руки с прежней силой. У него появилось восхитительное ощущение собственной силы, и ему очень захотелось хорошенько встряхнуть её. Княгиня уже жалела о том, что начала этот разговор.

Он оказался не таким уж болваном. И потом, никто с ней так жестоко не обращался.

   — Он уехал во Францию, да? — гневно спросил он.

   — Клянусь вам, он ничего мне не сказал. Вы так жестоки, Нил. Отпустите меня! — с внезапной яростью, властно закричала она.

Он сделал так, как она хотела. Противники заняли исходные позиции. Грудь её вздымалась, кисти рук занемели, и она судорожно растирала их. У неё возникло сильное желание покинуть поле боя. Что за унижение — быть избитой и покалеченной этим дураком! Но и у неё было чувство Долга. И оно говорило, что полковника нужно задержать как можно дольше, чтобы корабль уплыл без него. Тогда она посмеётся! И она пошла с козыря. Внешне успокоившись и приняв трогательное и обиженное выражение лица, она положила руку к нему на колено и сладко промолвила:

   — Я знаю, Нил, вы ревнуете меня к капитану, правда? Не нужно этого делать. Но должна вам сказать, я тоже ревнива. Зачем вы ездили в Ливорно?

   — Я уже говорил вам, Полина. Я ездил в Лукку, на водный курорт.

   — И также во Флоренцию?

   — Ну да. Я ездил во Флоренцию. У меня там были кое-какие дела.

Княгиня вздохнула:

   — Говорят, что у вас там женщина?

   — Разумеется, у меня есть там друзья, — натянуто ответил полковник.

   — Если бы вы не покинули остров, вы могли бы остановить Наполеона. Он всегда прислушивался к вашим советам, я знаю.

Она была уверена, что сейчас насмехаться над ним не следует.

   — Что бы я мог сделать? Меня бы арестовали.

   — Нет, нет. Наполеон бы вас не тронул. Он не хотел ссориться с англичанами. Конечно, если бы вы были здесь, он бы не уехал...

   — Вы говорите ерунду, — со злостью проговорил полковник. Всё это точь-в-точь было похоже на его собственные соображения.

   — Бедный Нил, интересно, что напишут о вас в книгах по истории. Напишут ли, что, когда Наполеон бежал с острова, британский уполномоченный находился в объятиях мадам...

   — Полина, это неправда! Вы не должны говорить такие вещи!

   — Я не буду говорить, Нил. Не бойтесь. — Она встала, высвободив руку. — Но будут говорить другие.

Она двинулась прочь. Вскочив с места, он бросился за ней, объятый противоречивыми чувствами. Больше так продолжаться не могло.

   — Полина, вы отлично знаете, что заставило меня поехать в Лукку. Я поехал ради вас!

Ну вот. Наконец-то всё вышло наружу. Он надеялся, что она будет тронута его признанием и скажет, почему не приехала к нему.

Но Полина смотрела на него так, будто он сошёл с ума.

   — Ради меня? Что это значит, сэр Нил?

Полковник начал заикаться от волнения:

   — Я думал... я думал, вы приедете в Лукку. Вы дали мне понять на балу... Разве не помните, Полина?

   — Я не помню ничего, — она гордо вскинула голову. — И если вы намекаете, полковник, что я, урождённая Бонапарт, а в замужестве Боргезе, договорилась с английским шпионом встретиться с ним в каком-то итальянском городке, то вам лучше навсегда забыть об этом!

Она была само достоинство и оскорблённая добродетель, но искорки в её глазах раскрыли ему правду.

   — Вы дьявол! — прошептал он и стал надвигаться на неё, обуреваемый яростью и страстью. Просто изнасиловать её, подумал он, будет недостаточно. Но она остановила его взглядом, как иногда человека останавливает пощёчина.

   — Стойте, где стояли, полковник, иначе я позову гвардейца. Да, сэр Нил, возможно, я дьявол. Но я, урождённая Бонапарт, никому не позволю сделать ничего плохого моему брату, великому Бонапарту. Вы шпионили за ним, вы плели заговоры и рассказывали о нём всякие небылицы. Вы настроили весь мир против него. Вы — ничто. Он — величайший из всех людей. Вы могли задержать его, когда он уже принял решение, и я сказала себе: «Я очарую этого шпиона, сделаю его своим рабом и отошлю с острова». Наполеон ничего не знал об этом. Даже теперь он не знает, что это я помогла избавиться от вас. Разумеется, в конце концов вы бы уехали — ведь вы же не можете вечно жить без прекрасной Бернотти? Но это я — Полина Бонапарт — выбрала время вашего отъезда и подарила Наполеону свободу. Я внесла свою скромную лепту. И вы удивляетесь, сэр Нил, что я крайне горда и счастлива этим?

Потом, после столь горячего монолога, эта странная женщина внезапно поникла, увидев на лице полковника скорбь. Ей стало жаль его: он стоял перед ней как провинившийся солдат перед своим командиром.

   — Всё это правда, — пробормотала она, — Но вы меня извините. Я могла бы любить вас, Нил. Мне кажется, я немного вас люблю.

Она опустила голову и застыла перед ним в позе кающегося грешника.

Последние её слова и её поза смягчили боль. Чувство собственного достоинства полковника не было унижено, ведь она, как и он, разрывалась между Любовью и Долгом. Он медленно подошёл к ней, чтобы поцеловать её, простив и забыв обо всём.

Но в этот момент открылась дверь и вошла мадам Мер.

   — У меня несколько писем, — сказала она, — и если полковник будет столь любезен... Вы ведь едете в Италию?

   — В любом случае, — пролепетала Полина. — Я ещё не написала своё письмо. Вы можете немного подождать, сэр Нил?

   — Я подожду, — смиренно ответил он.

Он терпел полчаса. Но всё же дождался от неё поцелуя.

 

Глава 18

НЕВЕЗЕНИЕ «ПАРТРИДЖА»

   — Две фелуки приближаются по левому борту, сир.

В течение всего дня корабли маленького флота Наполеона собирались вместе, и к четырём часам после полудня бриг «Инконстант» оказался вновь окружён всем своим выводком.

Наполеон усадил нескольких офицеров и солдат за изготовление копии воззваний, и главные силы были брошены на обращение к солдатам Великой армии. Переписанное их грубыми руками, это обращение обретёт дополнительную убедительность — и, кроме того, копируя, они сами его заучат, чтобы распространять устно. Вместе с Дрюо он спустился, чтобы проверить, как идёт работа. Внезапно он остановился между переборками; знакомый ему голос капрала Джуалини пламенно и выразительно цитировал избранные отрывки из воззвания:

   — Слушайте! — кричал он. — Слушайте меня! «Французу, в моём изгнании я услышал ваши стоны и узнал ваши сокровенные желания. Подвергаясь всякого рода опасностям, я пересёк моря... Теперь я с вами, внемлите же моим чаяниям, которые являются также и вашими! Разве это не так?»

Раздались аплодисменты. На лице чтеца блуждала мальчишеская улыбка. Некоторые солдаты, страдавшие от качки, кричали: «Замолчи, Джуалини!» Но маленький капрал не умолкал.

   — Слушайте! — крикнул он. — От этих слов вырастают крылья! Это слова настоящего волшебника! Никто не мог так сказать! «Солдаты, мы не повержены. Два человека, покинувшие наши ряды, предали нашу славу, свою страну, своего государя, их благодетеля... Станьте же теми орлами, какими вы были в сражениях под Ульмом, Аустерлицем, Йеной, Эйлау, Фридландом, Экмюлем, Эсслингом, Лютценом, Смоленском, Москвой, Монмералем! Победа грядёт... Солдаты, товарищи, мы сохранили вам вашего императора. Мы вернули вам его, преодолев тысячи препятствий. Сорвите же с себя и растопчите белую кокарду, это клеймо позора!»

Воззвание звучало легко, свободно и зажигательно. Несомненно, оно должно было оказать нужное действие.

По-актёрски подняв кулак, капрал с выражением продекламировал последнее слово «позор». При этом все солдаты, даже страдавшие от морской болезни, зааплодировали.

Улыбаясь, император вышел из-за переборки, и вновь раздался гром аплодисментов.

   — Ну как, мой капрал? — поинтересовался он по-дружески, как один завсегдатай таверны спрашивает другого (в конце концов он сам в своё время был капралом).

Джуалини вскочил на ноги и, раскачиваясь как тополь на ветру, отдал честь.

   — Хорошо ли это, мой император? Это великолепно! Да здравствует император!

Даже страдающие от качки захлопали в ладоши.

В капитанском бортовом журнале военно-морского корабля «Партридж», хранящемся в Государственном архиве, имеется запись: «2.00 пополудни. Шлюпка вернулась. Выяснилось, что Бонапарт покинул остров 26-го вечером». Время, указанное в журнале, не совсем совпадает с утверждениями Кемпбелла.

Усталые матросы повезли злого как чёрт на себя и судьбу полковника обратно на корабль. С ним ехали мистер Грэттэн и месье Ричи; не закрывая рты, они обсуждали грандиозный побег Наполеона.

   — Боюсь, что вашу экспедицию в Марчиану следует отложить. — Это были первые слова полковника, когда он поднялся по трапу.

По крайней мере, он мог немного отыграться на Ади.

   — Он бежал, да?

   — Да. Кажется, вы весьма понравились княгине.

   — Я рад, — коротко ответил моряк. — А что ещё вы узнали?

Они совещались и спорили до трёх часов дня. Кемпбелл куда только было возможно, направил срочные отчёты и депеши. Отплыли они в три часа при свежем ветре с юго-запада. Ади считал, что надо идти на Неаполь, но Кемпбелл, в кои-то веки принявший правильное решение, настоял, чтобы плыть в Антиб, и Ади уступил ему. Они оба понимали, что ещё не всё потеряно. У Наполеона было сорок часов форы, но при капризных ветрах этого моря один корабль мог оказаться в полосе свежего ветра, а другой — полного штиля, и тогда запросто настиг бы второй. Кроме того, «Партридж» был быстроходней, и ещё оставалась надежда на французские фрегаты. В половине шестого задул восточный ветер. Подняв все паруса, судно двинулось в направлении Антиба — на северо-запад.

Находясь уже в лучшем настроении, наш неутомимый полковник уселся за стол, чтобы спокойней описать все события. Как обычно, он пытался пророчествовать:

«Думаю, Наполеон направляется к границе Пьемонта, проходящей рядом с Францией, и захватит какое-нибудь укреплённое место рядом с Ниццей или между Ниццей и Турином, немедленно разослав представителей гражданского населения, которые на его стороне, по северной Италии, независимость которой он провозгласит, что привлечёт на его сторону недовольных. В это время Мюрат будет делать то же самое на юге страны.

Этот план в большей степени совпадает с национальными чувствами, испытываемыми его офицерами и солдатами. Возможно, они сочтут его менее опасным, чем поднимать восстание во Франции, где их посчитали предателями».

Испытывая чувство личной вины за случившееся, полковник строчит тщательно обоснованные длинные оправдания для своих начальников.

«Если бы корвет его величества «Партридж» находился в гавани в воскресенье, то нас могли бы задержать».

(Не могли бы, если бы капитан поступил так же благоразумно, как сделал 28 февраля).

«Капитана Ади, старшего лейтенанта и меня самого, вероятно, пригласили бы в дом генерала Бертрана, где мы иногда обедали. Там нас можно было с лёгкостью арестовать, что в значительной степени помогло бы выполнению плана Наполеона».

Похоже, полковник чуть ли не сожалеет, что их не арестовали. Ведь тогда он был бы полностью оправдан!

«Я считал, что два фрегата и несколько более мелких кораблей, принадлежащих Людовику XVIII и постоянно курсировавших между Корсикой, Капраей и Ливорно, являются надёжным средством обеспечения безопасности против замыслов Наполеона. В то же время мне было известно, что консул Франции в Ливорно и губернатор Корсики осуществляют за ним слежку при помощи опытных шпионов».

Французских фрегатов не было нигде, что было очень странно. Ветер усилился, и «Партридж» набрал хорошую скорость... Внезапно вперёдсмотрящий закричал:

   — Огонь в двух румбах по правому борту!

Это наверняка был корабль, так как ближайшая суша находилась на расстоянии восьмидесяти миль. Дежурный молодой офицер вытащил подзорную трубу и сообщил о нескольких кораблях: скорей всего он спутал корабельные огни с низко висящей на небе Капеллой, отливающей красным и зелёным светом, а также с не менее низким и ярким в ту пору созвездием Близнецов. Капитан Ади приказал команде занять места, а орудия и абордажные команды приготовить к бою. На корабле подняли ещё два вымпела — как положено перед атакой. Полковник Кемпбелл в огромном возбуждении поспешил на палубу и выслушал последние новости.

   — Замечено несколько кораблей, — прошептал молодой лейтенант.

Полковник радостно кивнул. Возможно, великий момент настал. Корабли с преступниками будут захвачены, и это будет победным финалом всех его надежд и разочарований.

«Мы думали, — пишет он, — что все наши самые радужные надежды оправдались».

Но капитан Ади не был столь оптимистичен. Он уже заметил белый огонёк (в то время не было общепринятых навигационных огней) и понял, что корабль лишь один.

   — Не вижу эту вашу флотилию, — сухо сказал он молодому офицеру.

Вскоре на фоне звёзд стали чётко видны контуры корабля, напоминающего бриг «Инконстант». Ади наконец смог его окликнуть:

   — Кто вы?

   — «Ла Флёр де Лис», — ответил низкий голос.

Кемпбелл простонал. Один из французских фрегатов!

   — Как сказать, чтобы они легли в дрейф? — спросил капитан Ади.

   — Точно не знаю, — ответил полковник.

В бортовом журнале осталась простая запись: «Капитан направился на борт стоящего рядом корабля».

Ади и Кемпбелл в четырёхвёсельной шлюпке поплыли к фрегату. Покидать шлюпку, а потом взбираться на борт по верёвочному трапу, да ещё в море, было для Кемпбелла нелегко, но он с честью вышел из этого испытания.

Капитан фрегата, Шевалье де Тара, моряк с бородой пророка, был вежлив, но чересчур многословен. Он извергал потоки категоричных утверждений: «невообразимо», «невозможно» или «сверхъестественно». А бегство Наполеона, о котором он ничего не знал, было, по его определению, чем-то «сверхъестественным», и «невозможно допустить», утверждал он, что Наполеон проскочил по этому маршруту.

Кемпбелл делает язвительную запись. «Он не знал о бегстве Наполеона, пока мы не сообщили ему об этом, хотя в его обязанности как раз и входило не допустить подобного. Если только он не был соучастником бегства, то непонятно, почему он не выполнял свою прямую обязанность: курсировать возле острова».

   — Но мы считаем, что корабль двигался этим курсом! — раздражённо заявил Кемпбелл.

   — Это невозможно! — прогремел Шевалье. — Фантастично! — Он послал за картой и показал по ней огромным пальцем, каким героическим путём следовал «Флёр де Лис».

Утром 26 февраля, в воскресенье, его фрегат встретился с фрегатом «Мельпомена» на юго-востоке от Капраи. Потом началось энергичное преследование нескольких судов, которые, как он заметил, огибали Горгону. Капитан успокоился только тогда, когда понял, что это английские и шведские суда, вышедшие этим утром из Ливорно. Его корабль в восемь часов вечера того же дня оказался на расстоянии двенадцати миль к западу от Капраи. Погода была ясная. Поэтому Бонапарт, если он, по заверению Кемпбелла, отплыл в восемь часов вечера, до самой ночи не сумел бы мимо них проскочить!

   — В четыре часа после полудня, — продолжал капитан, — был практически полный штиль. «Флёр де Лис» находился к северо-западу от Капраи, готовый сдвинуться , с места при малейшем дуновении ветра между Горгоной, островом Эльба и островом Капрая.

Теперь — самая странная часть истории. Дело в том, что в тот день около двух или трёх часов пополудни некий мистер Грэттэн заметил флотилию Наполеона «на небольшом расстоянии к северу от Капраи».

Почему с «Флёр де Лис», заметившей «Мельпомену», находившуюся гораздо дальше к югу, не увидели эту флотилию?

Ади взял циркуль и измерил расстояния. От Портоферрайо до точки как раз к северу от Капраи получалось двадцать шесть с половиной морских миль — около шестнадцати миль от местоположения «Флёр де Лиса» во второй половине дня. На расстоянии шестнадцати миль человек на фор-марсе непременно бы увидел верхние паруса кораблей.

   — Спросите его, — попросил Ади Кемпбелл, — где они находились в четыре часа?

Капитан пожал плечами и неопределённо махнул рукой на север. Ади с сомнением посмотрел на него. Кемпбелл повторил заявление мистера Грэттэна, однако у капитана французского фрегата без труда нашлись возражения.

   — Ведь он не моряк? Верно? Возможно, он видел «Мельпомену» и два каботажных судна, которые я тоже видел. В любом случае, — сказал он, меняя защитную тактику, — форты Портоферрайо расположены высоко! Оттуда можно увидеть гораздо больше, чем с корабля. Погода была хорошая — всего лишь лёгкая дымка. Как бы то ни было, мы увидели бы бриг. Но мы его не видели. Не увидели. Это всё.

Он был вежлив, но твёрд; и на всё у него был ответ. Полковник не настолько хорошо знал море, а капитан — французский, чтобы серьёзно с ним поспорить.

Позднее, в официальном докладе правительству, капитан Шевалье сообщил чуть больше, и эти дополнительные сведения порождают новые загадки.

В течение ночи 27-го числа и утра 28-го «Флёр де Лис» курсировал, как обычно, между мысом Коре, Горгоной и Капраей. По хорошей погоде командиру пришла в голову мысль ещё раз проверить Портоферрайо. Однако, как только он обогнул Капраю с севера, ветер совсем стих, и корабль застыл у самого берега при полном штиле. В течение этого промежутка времени капитан заметил поблизости только два рыбацких судёнышка, с экипажами которых он говорил. Они не сообщили ему ничего нового касательно острова Эльба, лишь похвалили его за его упорство, с которым он так долго патрулирует остров.

Таким образом, 28-го числа он был застигнут штилем к востоку от Капраи. В это время «Партридж» готовился к отплытию в четырёх милях от Портоферрайо на расстоянии двадцати миль от французского фрегата. Странно, но он ничего не сказал об этом Ади и Кемпбеллу.

Но что он делал потом? Известно, что затем он встретился с «Партриджем». Как он успел добраться до места встречи? Каким путём? Об этом ничего не известно. И если ветер был достаточно сильным, чтобы Он мог добраться до этого места, так почему же он не попытался исполнить своё первоначальное намерение проверить ещё раз Портоферрайо?

Можно допустить, что Шевалье лжёт. Трудно сказать почему. Не исключено, что, когда у него возникла возможность «зайти в свой обычный порт», он попросту сошёл на берег и отдыхал всю ночь и весь понедельник от своего крайне утомительного патрулирования. Новости о бегстве Наполеона, скорей всего, достигли Корсики в понедельник вечером, и Шевалье понял, что надо выходить в море. Однако к этому времени бриг «Инконстант» уже проскочил опасные места, и капитан, призвав на помощь воображение, изменил записи в корабельном журнале.

Утомлённые англичане вернулись на свой корабль, не зная, что и думать. Никак нельзя было заподозрить, что для патрулирования острова Людовик XVIII назначит друга Наполеона. Кроме того, Шевалье был категоричен:

— Если бы я встретился с Бонапартом, — заявил он, — я бы атаковал его, где бы это ни случилось, безо всяких сомнений, и не думал о том, какие мне были даны приказы. Каждый человек на борту знает об этом.

Ади был невысокого мнения о французах как о моряках. Кроме того, не исключено, что после двух месяцев патрулирования у экипажа корабля притупилось внимание, но что делать дальше? Вряд ли конечным пунктом плавания Наполеона был Антиб, ведь Шевалье проплывал мимо Капраи и не заметил флотилию Наполеона. Но Грэттэн заявил, что видел её рядом с островом Капрая. Как же быть?

А Наполеон, в восьмидесяти пяти милях от них, уже миновал Монако и осторожно двигался вдоль побережья на виду у всей Европы.

«Рано утром, — пишет Кемпбелл, — Шевалье де Тара взошёл на борт «Партриджа», и мы решили, что он направится в Антиб, и если не обнаружит там Наполеона, то немедленно направит одного из офицеров в Париж с сообщением о его бегстве с острова. ...Мы решили, что нет надобности обоим кораблям следовать в одном и том же направлении.

Шевалье де Тара одобрил это изменение наших планов. Он направился в сторону Антиба, а «Партридж» — в сторону Капраи».

Это должно означать, что два корабля разошлись ранним; утром первого числа, после завтрака. Но в бортовом журнале «Партриджа» записано совсем другое:

«В 5.10 капитан вернулся, удовлетворённый беседой, и приказал поднять паруса. Курс на северо-запад. «Флёр де Лис» с нами».

Два корабля были вместе до семи тридцати вечера. То есть капитанам потребовалось четырнадцать часов и двадцать минут, чтобы прийти к заключению, что «обоим кораблям нет надобности следовать в одном и том же направлении».

Первого марта, в среду, в три часа дня, Наполеон, находящийся в гавани Антиба, приказал дать залп из двух орудий и поднять трёхцветный флаг. Двигаясь самым коротким путём, он преодолел расстояние в сто семьдесят миль за шестьдесят три часа. Если отметить на карте пути всех заинтересованных кораблей, покажется просто удивительным, как ему удалось не попасть в расставленные сети. Однако он встретил всего один корабль и благополучно расстался с ним. Крошечный участок моря на деле оказался безмерно широким.

В этот день Кемпбелл сделал следующую запись:

«Размышляя над тем, что задумал Наполеон, и пытаясь привести в соответствие сведения, полученные от Шевалье де Тара и мистера Грэттэна, разумно предположить, что Наполеон несколько дней прятался на Капрае или Горгоне, чтобы сбить «Партридж» со следа и ночью неожиданно захватить Ливорно. Это вполне осуществимо. Он мог бы достать там деньги, провизию, боеприпасы и всё ему необходимое, а также получить доступ к надёжным средствам связи с Мюратом, который бы направил часть своих войск, чтобы встретить Наполеона во Флоренции. Часть флота Мюрата с войсками могла бы временно компенсировать отсутствие Наполеона в Портоферрайо, либо туда мог бы прийти весь флот из Неаполя».

Бедный Кемпбелл! Такая искусная и тщательно разработанная схема действий, в которой всё учтено: этот план сделал бы честь любому полководцу. Но отличительная черта любого гения в том, что он, как правило, принимает неожиданно простые решения, которые вначале кажутся невыполнимыми, а потом — «единственно разумными». Кемпбелл изучал Наполеона в течение десяти месяцев, но не мог предположить, что тот примет наиболее простое решение: направиться во Францию и захватить её! Да и кто бы мог это предположить? Полковника не в чем винить.

Наполеон сошёл на берег около четырёх часов дня, однако войска стояли лагерем у дороги в Канны до двух часов утра, всю ночь шла разгрузка судов. Если бы Небеса проявили некоторую благосклонность к англичанам и послали им сильный попутный ветер, то при скорости в восемь или девять узлов, развить которую корвету ничего не стоило, он мог бы подойти к Антибу около полуночи и нанести Наполеону сильный удар. Ади и Кемпбелл были настроены очень решительно, и на берег непременно был бы высажен десант британских морских пехотинцев. На побережье Ривьеры произошло бы настоящее сражение между британской морской пехотой и гвардейцами императора. Однако все эти «если бы да кабы» ничего не стоят, так как в семь тридцать «Партридж» повернулся к императору кормой и медленно, при встречном ветре, поплёлся к острову Капрая. Нет ничего удивительного, что достоверность рассказов полковника Кемпбелла о том дне вызывает сомнения. Это ещё раз подрывает его репутацию беспристрастного свидетеля.

 

Глава 19

ПУТЬ К ВАТЕРЛОО

«Представляется крайне необычным, — писал Кемпбелл позднее, — что войскам удалось высадиться на берег, что они стояли там лагерем с середины одного дня почти до рассвета следующего и что это не вызвало повышенного внимания и власти не приняли в связи с этим никаких мер».

Для Наполеона в этом не было ничего удивительного. Он предсказывал это ранее. Его высадка на берег была подобна появлению быка в посудной лавке — никто не знал, что делать в этой ситуации. Поэтому Наполеон, одетый в свой серый китель, безмятежно сидел под деревом у дороги в Канны. Солдаты в лагере «очень шумели и веселились». Они непрерывно пели песню, начинающуюся со слов: «Что может быть лучше...» Многие из них были заняты на разгрузке кораблей или распространяли воззвания, другие прочёсывали все вокруг в поисках лошадей, за которых платили деньгами. Наполеон вздремнул на земле, под двумя одеялами, и в два часа утра отправился вглубь страны верхом на Таурисе, светло-сером жеребце.

Тем временем безжалостный морской бог никак не мог оставить «Партридж».

«2 марта. Весь день — почти полное безветрие. Стоим рядом с Капраей».

В этот же день Наполеон со всем своим войском и двумя единицами артиллерии, преодолев по горным дорогам тридцать одну милю за двадцать часов, достиг Грасса; Камбронн двигался впереди с небольшим авангардом. Наполеон заметил, что у месье Саварана нет лошади, и дал ему денег, на которые тот её купил.

«3 марта — Капрая. В 04.00 с корабля, стоящего в трёх милях от берега, на остров направили шлюпку. Рассказы коменданта и мэра совпали со сведениями месье Грэттэна, однако противоречили утверждениям Шевалье де Тара. Это практически полностью доказывало правильность нашей первой догадки. Таким образом, капитан Ади опять ложится на курс к Антибу».

Капитан Ади был очень расстроен. Ему ни за что не следовало соглашаться с историей Шевалье.

   — Либо он просто плохой моряк, — сказал он, — либо он обманул нас умышленно.

За ужином Кемпбелл заметил:

   — Одно любопытное обстоятельство. Мне сообщили, что на Эльбе некоторые уверены, будто англичане попустительствовали бегству Наполеона.

   — Мы наделали столько ошибок, — с горечью ответил Ади, — что эти домыслы ничуть не удивительны.

А в это время Наполеон входил в Динье (на расстоянии пятидесяти миль от берега), во главе пятидесяти конных офицеров и небольшого количества кавалерии и пехоты.

«5 марта. Почти полный штиль в течение всего дня».

Запись в бортовом журнале: «Сделали два выстрела в направлении одного подозрительного корабля... Генуя в восьми милях от нас... члены экипажа заняты тем, что плетут друг другу небылицы».

Наполеон двигался к Систерону, расположенному в двадцати милях, по горным дорогам.

6 марта. Для многих — весьма печальный день.

«Штиль, — записано в бортовом журнале. — Генуя в шести лигах».

Неподалёку от Савоны «Партридж» встретил транспортное судно «Лорд Веллингтон».

Капитан Ади на шлюпке посетил транспорт. Через некоторое время Кемпбелл застал его в штурманской рубке склонившимся над картами. Ади без слов протянул ему грубо нацарапанное послание:

«СООБЩАЮТ, ЧТО НАПОЛЕОН ВЫСАДИЛСЯ РЯДОМ С АНТИБОМ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НАЗАД. ЗАДЕРЖАТЬ ЕГО НЕ УДАЛОСЬ, ОН НАПРАВИЛСЯ ВГЛУБЬ СТРАНЫ».

Итак, всё было кончено.

   — Что же теперь? — вопросил Кемпбелл, весь побелевший.

   — Интересно, — сказал Ади, — что они имеют в виду, написав «несколько дней»?

Он быстро просчитал расстояния и угрюмо сказал:

   — Сорок.

   — Что вы имеете в виду?

   — Я имею в виду, что мы были всего в сорока милях от Антиба, когда дрейфовали той ночью.

   — Иными словами, мы могли его поймать?

   — Не смогу сказать до тех пор, пока не узнаю, где он высадился. Но мы были близки к этому.

   — Какое несчастье!

   — И теперь я думаю, — печально проговорил капитан, — что это его корабли мы видели в понедельник — неделю тому назад — в районе Капраи.

Мысль была слишком мрачной, чтобы обсуждать её вслух.

   — Н-да... Может, по стаканчику рома?

За ромом двое офицеров выражали друг другу сочувствие, успокаивали друг друга, просили друг у друга прощения за многочисленные промахи и вскоре стали лучшими друзьями. Они продолжали обсуждать сложившуюся ситуацию, и Кемпбелл утешался тем, что могло бы быть, если бы не... Если бы он не уехал на материк! Если бы они бросились преследовать те «три корабля в поле зрения»! Если бы они не повстречали «Флёр де Лис»! Если бы не повернули в сторону от Антиба! Если бы дул хороший ветер!

Ади все эти «если» утешения не приносили — он давно уже привык ко всем изменениям ветра и погоды. А Кемпбелл записал в дневнике:

«Только из-за задержки судна («только!») для переговоров с капитаном «Флёр де Лис» «Партриджу» не удалось прибыть в Антиб практически в то же время, что и Наполеону. Это лишило нас возможности уничтожить его — возможности, которая была у нас почти в руках».

Незначительное, но весьма характерное преувеличение. «Задержка судна для переговоров» составила не более часа сорока минут. «Возможность» была упущена по совсем другим причинам.

В этот день Наполеон отдыхал в Корпе на расстоянии одного перехода от Гренобля.

«В 2 часа дня, — пишет Кемпбелл, — взошёл на борт английского военного корабля «Абукир», капитан которого — мистер Томсон из Антиба. Корабль направлялся в Геную, и я со всей достоверностью узнал, что, к величайшему нашему прискорбию, Наполеон 1 марта в середине дня высадился в бухте Жуана, между Антибом и Фрежу. Через несколько часов он двинулся маршем на Гренобль, не встречая сопротивления... Написал письмо лорду Каслри».

В этот же самый день новости о бегстве Наполеона с Эльбы достигли Вены, и монархи начали обвинять друг друга в происшедшем. И в этом они были правы.

В тот же день, благополучно перебравшись через горы, Наполеон приблизился к Греноблю, сопровождаемый своими гвардейцами и полутора тысячами обрадованных граждан, идущих за ним следом.

В Гренобле находился штаб дивизии; в то утро город был ключом ко всей Франции. Генерал Маршан послал Пятый регулярный полк для того, чтобы встретить и остановить «чудовище» за пределами города. Наполеон сошёл с лошади и пошёл к солдатам. Какой-то капитан закричал: «Вот он! Огонь!» Никто не исполнил команды.

   — Солдаты Пятого полка! — обратился к ним Наполеон. — Я — ваш император. Вы не можете не узнать меня. — Он расстегнул свой китель и подставил им свою грудь. — Если среди вас есть солдат, который хочет убить своего императора — то вот я перед вами!

   — Да здравствует император! — Этот оглушительный клич вновь раздался над Великой армией.

Солдаты Пятого регулярного полка, офицеры и рядовые, со всех сторон окружили Наполеона, радостно крича, приветствуя его, со слезами на глазах дотрагиваясь до его мундира, падая перед ним на колени.

В тот вечер, не встретив никакого сопротивления, он вошёл в город.

Гренобль стал ответом на Оргон и Ля Кал аду.

«8 марта прибыли в Антиб», — на семь дней позже Наполеона.

В этот день в Вене принято решение объединить союзные армии для отпора Наполеону. Герцог Веллингтон заявил, что Наполеон будет взят в плен и доставлен в Англию, где ему будут оказываться все должные знаки уважения и почести в соответствии с его заслугами по отношению к Европе.

«10 марта. Возможно, — пишет Кемпбелл, которого всё ещё не оставляли надежды, — что именно Гренобль покажет, насколько Наполеон может рассчитывать на успех. Если его постигнет неудача, то ему не останется ничего другого, как отойти к городу Гап, а затем свернуть с основной дороги и горными тропами пробираться к Турину...»

Но Наполеон не собирался пробираться к Турину труднопроходимыми горными тропами. В тот день, 1 марта, он вновь был императором и уже издал ряд грозных декретов. Этими декретами он упразднил все старые дворянские феодальные титулы, распустил полки швейцарцев И военизированную охрану Людовика XVIII, а также выслал всех эмигрантов, которые вернулись во Францию после реставрации Бурбонов. Он упразднил Палату Депутатов и созвал коллегии выборщиков империи на Чрезвычайную Ассамблею.

Он ещё не добрался до Парижа, но ведь в своё время Французская Революция начиналась с Лиона.

Он также написал очень нежное письмо жене и приложил к нему послания всем правителям и монархам о миролюбивых намерениях. Но отправить это письмо следовало через третьих лиц, тайком. Сломленная Мария-Луиза поклялась отцу, что будет передавать ему всё, что получит от Наполеона.

По словам Меневаля, Мария-Луиза находилась в растерянности. Она была в большей степени склонна верить тем новостям, которые исходили от Венского двора, чем сообщениям Меневаля, но любые новости глубоко волновали её. То она утверждала, что никогда не вернётся во Францию, так как не верит, что там наступят мир и спокойствие, то на следующий день заявляла:

— Если только император согласится царствовать мирно, оставит мечты о завоеваниях, то, я думаю, мне позволят вернуться к нему. Я согласна на это. Я всегда любила французов.

Кажется, что она ни разу со всей твёрдостью не заявила: «Мой муж вновь вернулся домой. Я должна к нему ехать». Но что бы случилось, если бы она так поступила? «Вероятно, — как сказал бы Кемпбелл, — её бы задержали».

Барон Нейперг неотступно находился рядом с ней, тонко запутывая её в своих сетях. 11 марта они совместно составили текст письма. Это было заявление Меттерниху, в котором Мария-Луиза объявляла, что не имеет ничего общего с планами Наполеона и вверяет защиту себя союзникам.

Только этого и требовалось! 13 марта было всенародно объявлено о принятии «торжественной» — что не очень шло к суровости текста — «декларации о намерениях». Император провозглашался вне закона, и с ним следовало покончить.

«Разорвав соглашение, по которому ему предоставлялся во владение остров Эльба...»

(Среди подписавших соглашение были император Австрии и король Франции).

«...Бонапарт нарушил тот единственный правовой статус, с которым было связано его существование. Вернувшись вновь во Францию с целью нарушения мира в стране и свержения существующего строя, он тем самым лишил себя защиты со стороны закона и дал понять всему миру, что никакие соглашения о мирном существовании либо просто о перемирии с ним невозможно заключить.

Все союзники открыто заявляют, что Наполеон Бонапарт своими действиями поставил себя вне сферы гражданских и социальных взаимоотношений и что, как враг общества и возмутитель мирового спокойствия, дал обществу право мстить ему за это...»

В этот день Наполеон покинул Лион во главе войска в 15 000 человек. Всё получалось совсем не так... Он продолжал продвигаться вперёд, и везде ему сопутствовал успех.

Однако язык врага общества и возмутителя мирового спокойствия в корне отличался от языка добродетельных монархов. Ещё не достигнув Парижа, он обратился к Меневалю через своего брата Жозефа. Жозеф передал, что император вскоре войдёт в Париж, что он желает возобновить добрососедские отношения с Австрией и другими государствами, а также надеется, что ему возвратят его жену и ребёнка. Гражданским властям он везде говорил: «Я больше не хочу ни с кем воевать. Мы должны забыть, что были хозяевами мира». По сути, он предложил те самые условия, которые несколькими днями ранее представлялись Марии-Луизе полностью приемлемыми и для неё и, как мерещилось ей тогда, для других монархов.

19 марта. Сына Наполеона забрали у его матери. В восемь часов вечера по приказу отца послушная Мария-Луиза отвезла сына в императорский дворец Вены и оставила его там. В тот же вечер Людовик XVIII покинул Тюильри, вынужденный бежать в Бельгию.

Кемпбелл потихоньку добирался домой.

«20 марта. Уехал в Геную. Ночью неподалёку от Неви напавшие разбойники отобрали у меня часы и что-то около пятидесяти или шестидесяти гиней».

В тот же самый день Наполеон вошёл в Париж, поднялся по величественной лестнице дворца Тюильри и вновь стал правителем Франции.

Но его лишили сына. Вскоре ему предстояло лишиться жены.

Его вины в этом не было. Среди всех тревог Наполеон о ней не забывал. 26 марта Меневаль получил ноту Жозефа. Ему было поручено сообщить Марии-Луизе о решении императора и его надеждах. Мария-Луиза сообщила отцу, что Меневалю «поручено» покорно предоставить ей все гарантии добрых намерений её мужа. Император поблагодарил Меневаля за эту информацию — так король каннибалов благодарит просящего о пощаде пленного миссионера.

2 апреля. В этот день Меневаль обедал наедине с Марией-Луизой. После обеда она сообщила ему о только что подписанном постановлении Конгресса, который закрепляет за ней Парму, хотя в течение некоторого времени герцогством будет управлять Австрия. Однако у её сына отобран его титул, и после её смерти герцогством будет владеть королева Этрурии.

В конце разговора «она высказала своё окончательное решение, что она никогда больше не будет вместе с императором».

«Когда я начал настаивать, — пишет Меневаль, — чтобы она сообщила о причинах такого странного решения, она, назвав несколько причин, которые я попытался опровергнуть, призналась мне, что, не разделив в своё время все его тяготы, она не имеет права разделить с ним нынешний его успех, ради которого она ничего не сделала.

Принцесса, — доброжелательно продолжает Меневаль, — в глубине души — хороший человек. Но иногда она бывает подвержена чужому влиянию... Она является слишком послушным инструментом в руках беспринципных политиканов...

Я сказал ей, что она не должна с такой лёгкостью соглашаться на лишение её сына наследственных прав...

Я поспешил напомнить ей о привязанности к ней Наполеона, чему имеется немало доказательств, о той скорби, которую он испытывает из-за того, что не дают воссоединиться, причём её он нисколько в этом не винит. Я указал ей, какие страдания будет испытывать её муж, узнав об окончательной разлуке, вина за которую целиком падёт на неё. Я указал ей, что её примут во Франции как ангела мира, что, если она вернётся, французская нация будет в вечном неоплатном долгу перед ней, что, я надеюсь, она примет противоположное решение, отвергнув нынешнее, которое продиктовано не её чувствами и не в её интересах. Я убеждал её, что если она проявит некоторую твёрдость и выступит с заявлением, противоположным нынешнему, то выражение её воли будет иметь огромный вес.

Всё, что я мог сказать по этому поводу, практически не оказало никакого влияния на Марию-Луизу».

Лишённый своего отца, матери, даже своей гувернантки, живущий в обществе чужих людей в огромном дворце Вены маленький король Рима утратил детскую резвость и жизнерадостность. Меневаль, перед тем как уехать из Вены, пришёл с ним попрощаться. Он спросил ребёнка в присутствии дворцовых тюремщиков, хочет ли тот что-нибудь передать своему отцу. Мальчик «печально и многозначительно» посмотрел на старика, а потом, «мягко высвободив свою ручонку из моих пальцев, потянул меня к оконному проёму, находящемуся несколько в стороне. Он не смел говорить о своём отце в присутствии тех, кому его доверили — ужасное положение». Меневаль пошёл за ним следом. Ребёнок притянул его к окну и прошептал, бросив виноватый взгляд на своих тюремщиков: «Скажи ему, что я продолжаю его очень любить».

Лишённый всего, он вскоре лишился даже своего официального титула, более того, подлинного имени. Но его нужно было как-то отличать от других молодых людей, и в Вене его стали звать герцог Райхштадтский. В те ужасные дни апреля 1814 года Наполеон писал, что «пусть лучше его сына задушат, чем он станет австрийским принцем», а он даже не был удостоен титула принца.

Император Франц привязался к мальчику, и, без сомнения, не его вина в том, что тот умер в возрасте двадцати одного года. Медицинское заключение — крепкое сердце и слабая грудь покойного, «ведущего очень энергичный образ жизни». Но тем, что он сделал для семьи Наполеона, император Франц заслужил себе место во всех галереях ужасов истории.

В 1816 году Марии-Луизе наконец было позволено (правда, без сына) вступить во владение своими герцогскими поместьями в Италии, уже не находящимися в опасной близости от места пребывания её мужа. Торжественно, приветствуемая всеми, она въехала в Парму вместе с генералом Нейпергом, своим Придворным. Жители встретили её в основном тепло, потому что она была женой императора. Надо сказать, что она — вернее, генерал, её полномочный представитель, — правила герцогством весьма успешно. Вот только никому не дозволялось заговаривать с ней о Франции или Наполеоне, и полиция заранее задерживала всех, кто мог это сделать. Но в 1818 году, когда Наполеон провёл уже три года на острове Святой Елены, она писала Меневалю своим убористым, аккуратным почерком — строки письма такие же ровные, как в учебнике:

«Чувствую я себя хорошо, и что самое важное — это то, что я в высшей степени счастлива и примирена с тем положением, в котором нахожусь».

Наполеон в своём завещании, написанном на острове Святой Елены, говорит:

«У меня всегда хватало здравого смысла, чтобы быть благодарным моей любимой жене, императрице Марии-Луизе, и, довольный ею, я сохраню по отношению к ней до самого последнего часа самые тёплые чувства. Я молю её о том, чтобы она получше следила за моим сыном, чтобы оградить его от тех опасностей, которыми наполнено его детство».

После смерти Наполеона она вышла замуж за генерала Нейперга. Она родила ему троих детей...

Мария Валевская, находившаяся при дворе Мюрата в Неаполе, от самого Наполеона получила известие о его отъезде с Эльбы. Она поспешила в Париж и застала там своего любовника вновь на троне. Он был облачен в великолепные королевские одежды. Мария Валевская умела улавливать шестым чувством тайные пути судьбы. Она много думала о том, что если бы он позвал её с собой тогда, в 1810 году, то вся его жизнь могла бы сложиться совсем иначе. В этом она была права.

Полковник Кемпбелл, отныне причисляемый к разряду замечательных людей, завершил свою миссию, как ни странно, отмеченный всеми возможными почестями. Человек, в ныне доступном всем дневнике которого, с виду достоверном, было столько искажённых фактов, человек, который очень часто был не прав и всегда безжалостен в своих оценках; человек, который первый чуял зло там, где ничего дурного не было, и закрывал глаза на всё хорошее в великом гении; чьи подозрения, соглядатайство и пустая трескотня подтолкнули и других к подобным действиям. В результате практически все страны заселили Эльбу своими шпионами, самые обычные слова и поступки истолковывались превратно и, достигая наконец Вены, вносили такую сумятицу в умы правителей, что когда ядовитый Талейран тихо прошипел «Святая Елена!», эти слова тотчас же стали достоянием гласности. 7 декабря они достигли Эльбы, и Наполеон впервые — да, впервые — начал размышлять над возможностью побега, хотя в тот момент он был вполне доволен тем, как ему удалось наладить оборону острова ради своей защиты. Но его меры самозащиты спровоцировали новый слух и новый наплыв шпионов, поэтому французы направили к острову эскадру фрегатов, оказавшуюся совсем ненужной, император Австрии ужесточил охрану своей дочери, и она — несчастное слабовольное создание — стала ещё больше всего бояться, а Наполеон, доведённый до бешенства и отчаяния, вырвался на свободу. Вполне возможно, вся цепь трагических обстоятельств, приведших к столь печальному финалу, покажется читателю весьма хрупкой, однако это не пустой вымысел. Каждое звено цепи содержит тот или иной фактор, смягчающий вину определённой исторической личности. Поэтому нельзя возложить на кого-нибудь одного ответственность за трагические события на Эльбе, приведшие к Ватерлоо, — это целая последовательность трагедий. Если бы в императоре Австрии было больше человечности и сострадания, если бы Людовик XVIII был умнее и честнее, если бы Мария-Луиза была более преданным и стойким человеком, то история могла бы сложиться иначе, и один из величайших людей мира умер бы спокойно и счастливо. Суд истории отпустил полковника Кемпбелла с честью, если не со славой; но видное место на скамье подсудимых всё равно за ним. В списке обвиняемых он стоит одним из первых. Наполеон — одним из последних. Может быть, всего лишь свидетелем обвинения. Обвинять надо не в том, что один человек из-за своего непомерного честолюбия не принял поражения. Надо говорить о том, что другие люди, не обладавшие подлинным величием души, не смогли одержать победу. Наполеон не «вырвался» с Эльбы — его вытолкнули оттуда.

18 июня 1815 года (опять в воскресенье) состоялась битва в Бельгии.

20 июня...

«— Да, графиня, — сказала служанка, — это правда. Под местечком, которое называется Ватерлоо.

— Но почему? Господи, почему? — вопросила Мария Валевская и заплакала».

 

Вместо эпилога

Наполеон умер на острове Святой Елены в 1821 году, в возрасте пятидесяти двух лет.

В 1816 году Мария Валевская вышла замуж за кузена Наполеона, генерала д’Орнано, бывшего полковника драгунов гвардии, который давно её любил. Она умерла в 1817 году после рождения сына.

Мария-Луиза умерла в 1847 году, в возрасте пятидесяти шести лет. Граф Нейперг умер в 1828 году, в возрасте пятидесяти семи лет, после долгой и мучительной схватки с «неизлечимым заболеванием». (Меневаль).

Мадам Мер дожила до того момента, как статую Наполеона водрузили вновь на колонну Великих армий. Она умерла в 1836-М, в возрасте восьмидесяти шести лет.

Полина помирилась со своим мужем, князем Боргезе, умерла она у него на руках во Флоренции в 1825 году, в возрасте сорока пяти лет.

Король Рима (герцог Райхштадтский) умер в Вене, в возрасте двадцати одного года.

Александр Валевский, тот маленький мальчик, который вместе с Марией приезжал на Эльбу, принёс много пользы Франции, находясь на дипломатической службе данной страны. Он занимал пост чрезвычайного посланника во Флоренции, Неаполе и Лондоне, был государственным министром, сенатором и президентом палаты. Несмотря на его высокий рост, он «был живой копией Наполеона».

Генерал Бертран (который не оставил своей привычки постоянно бормотать) вместе со своей женой последовал за Наполеоном на остров Святой Елены в компании с Маршаном, камердинером Наполеона, Али (Сант-Денизом) по прозвищу «мамелюк» и своим товарищем Новераззом.

Полковник Малле был убит при Ватерлоо.

Камбронн был найден среди убитых на поле боя Ватерлоо; мародёры сорвали с его тела одежду, однако он оказался жив. Его и Дрюо судили военным судом, однако они были оправданы, так как «они действовали как подданные суверена другой державы, а не выступали как мятежники по отношению к Людовику XVIII». Дрюо ушёл в отставку, но Камбронн вынужден был остаться в армии. Поэтому он принял присягу на верность королю.

В жизни Пона было много взлётов и падений, включая двухнедельное заключение в замке Иф, два назначения на пост префекта, а также преследования со стороны австрийской и французской полиции в качестве «подозреваемого». Он остался верен Наполеону, энергично протестовал против вынесенного ему приговора и безуспешно пытался добиться разрешения присоединиться к нему на острове Святой Елены. Это был тот человек, который (по Кемпбеллу) через месяц после появления императора «был приведён в такое возмущение действиями Наполеона», что решил уехать с Эльбы «сразу же». Этот «крепкий орешек» умер в бедности в 1858 году, в возрасте семидесяти девяти лет.

На Таурисе, своём боевом коне, император проехал весь путь от бухты Жуан до Парижа. В битве при Ватерлоо Наполеон восседал на нём. Перед отъездом на остров Святой Елены отдал его на попечение месье де Монтарана. До тех пор, пока Таурис был жив, месье де Монтаран выводил его каждое утро на Вандомскую площадь и прогуливал его вокруг колонны.