Осень 1931 года

 

Глава 14

– Конечно, доктор Гилберт был не дурак, – заканчивала тетя Батти свою историю, – он настаивал на том, что рана была похожа на попытку убийства или самоубийства, и был прав. Они с Фрэнком ужасно поссорились из-за этого. Редактор местной газеты «Дир Спрингс ньюз» уже собирался напечатать на передовице подозрения доктора, но Фрэнк узнал об этом и пригрозил судом за клевету. Он сказал, что у газеты нет никаких доказательств таких обвинений: орудие убийства не найдено, записка самоубийцы не обнаружена, и всем пришлось поверить рассказу Фрэнка о происшедшем.

– Так эту историю все-таки напечатали? – спросила я.

Мы с тетей сидели в сарае, где ночевали сборщики урожая; перед нами стояла тачка со свежей соломой. С тех пор как тетя Батти начала свой трагический рассказ, мы не набили ни одного матраса.

– Нет, редактор пошел на попятную, он не хотел ввязываться в судебное разбирательство, которое проиграет. Согласно официальной версии, Фрэнк Уайатт случайно поранился, когда точил нож. Его несчастная жена бросилась за помощью, в темноте заблудилась, случайно ступила на тонкий лед и провалилась.

Я пыталась понять, что все это значит для детей и меня, но, услышав об ужасных секретах семейного прошлого, не могла мыслить здраво.

Мне показалось, что я задыхаюсь в маленьком сарае. Я встала на топчан и открыла окно, чтобы впустить немного воздуха.

– Вы думаете, Лидия изменила завещание Фрэнка, перед тем как попыталась его убить? – спросила я, опять садясь рядом с тетей.

– Ну что ж, если по завещанию Фрэнка теперь все отходит Мэтью, то да. Думаю, она просто заменила два документа: она же рассказывала, что нашла старое завещание в мусорной корзине. Наверное, Лидия подразумевала именно это, говоря, что все исправила и Мэтью может возвращаться.

– Но почему Фрэнк так и не заметил подмены?

Тетя Батти пожала плечами.

– Как часто люди копаются в своих старых бумагах? Или перечитывают собственное завещание? Фрэнк был уверен, что прежнее завещание уничтожено, а новое вступило в силу. Он был убежден, что все унаследует Сэм.

В комнату залетел ветер, принеся с собой сладкий запах свежей соломы. Впервые с тех пор, как мне стало известно от поверенного о завещании Фрэнка, я увидела проблеск надежды.

– Тетя Батти, вы поедете со мной в город и расскажете мистеру Уэйкфилду о том, что на самом деле произошло? Может быть, он вспомнит, как составлял второе завещание? Может быть, увидит, что старый документ был скомкан, а затем разглажен?

– Мне жаль тебя разочаровывать, лапочка, – ответила тетя, взяв мои руки в свои, – но Фрэнк очень постарался похоронить правду вместе с Лидией. Никто нам не поверит, потому что никому неизвестно, что Мэтью не его сын. Мы с тобой – просто старая сумасшедшая свояченица Фрэнка и интриганка невестка. Кроме того, это единственное законное завещание, когда-либо найденное, официально заверенное и подписанное, и мистер Уэйкфилд ничего не сможет сделать, кроме как потребовать его исполнения.

– Значит, мне нужно ждать, пока найдут Мэтью?

– Думаю, это самое мудрое решение.

– Но что будет делать Мэтью? Здесь все принадлежит ему. Думаете, он все у нас отнимет?

– Не знаю, – вздохнув, ответила тетя. – Это зависит от того, насколько он изменился за последние четырнадцать лет и чем он занимался все эти годы. Когда-то Мэтью любил это место, но и Сэма он тоже любил. Может быть, он согласится сделать тебя совладелицей…

Женщина нагнулась и раскрыла матрас, который мы бросили. Я взяла пучок сена и засунула его внутрь. Если бы только я знала, кто такой Гейб, был ли это на самом деле Мэтью. Если бы я только знала, что делать дальше…

* * *

Я даже не заметила, что лето уже в разгаре. В садах было столько работы, что мне некогда было волноваться о Мэтью Уайатте. Сборщики урожая, всегда работавшие на Фрэнка, пришли собирать вишни сорта «монморанси», затем персики, груши и яблоки.

В тот год было так много безработных! Каждое утро они становились в очередь, умоляя разрешить им собирать вишни. Городские ребята говорили, что готовы работать за кварту молока или дюжину яиц, за какие угодно продукты питания. Я благодарила Господа за то, что, пока мы живем на ферме, мои дети всегда будут сыты.

Гейб отлично справлялся: обучал новичков правильно собирать фрукты, разрешал споры, возникавшие между ними и опытными сборщиками.

В конце ряда деревьев он поставил для меня стол, а тетя Батти показала, как вести учет, записывать имя сборщика и количество ящиков, чтобы правильно расплатиться в конце дня.

Собранный за день урожай мы складывали в телегу, затем запрягали лошадей и ехали с Гейбом на оптовый рынок продавать вишни.

Я никогда прежде не была на этом рынке. Сначала мы понаблюдали, что делают другие оптовики, затем встали в очередь и заплатили за въезд. Покупатели подходили, рассматривали вишни и предлагали очень низкие цены, ссылаясь на экономический кризис. Гейб торговался, отказываясь уступать, и постепенно все разошлись, так ничего и не купив. Я начала волноваться.

– Соглашайтесь на их цену, Гейб. Это все, что мы можем сделать.

– Нет! Я не позволю, чтобы вас надули! – Он казался жестким и неуступчивым, как все фермеры, и очень сильно отличался от тихого Гейба, к которому я привыкла. – Эти вишни самого высокого качества. Если мы не продадим их здесь, уверен – за те же деньги, что предлагают эти ворюги, сможем продать на бирже. Я убежден, что мы должны стоять на своем.

Рынок уже закрывался, когда один из покупателей наконец согласился на цену Гейба. С чувством невероятного облегчения мы покатили телегу к его складу и выгрузили все ящики.

Я чувствовала себя как выжатый лимон, а ведь это был лишь первый день продажи и первый сбор, а впереди – сезон и огромный урожай.

– Не уверена, что мои нервы выдержат все это, – сказала я Гейбу, когда мы ехали домой. – Я не умею блефовать.

Он засмеялся.

– Привыкнете. Секрет в том, чтобы не показывать, как сильно вы хотите продать свой товар. Вы должны делать вид, будто вам все равно.

– Ну что ж, вы действительно хороший актер. – Я не сводила глаз с дороги, боясь посмотреть на Гейба и чувствуя на себе его взгляд. – Во время этого представления вы напоминали скорее бродягу-коробейника, чем писателя.

– Иногда журналисту нужно быть немного актером, особенно если он работает внештатно, как я. Редакторы очень похожи на покупателей фруктов: зачем платить больше за то, что можно получить за более низкую цену?

Гейб пошевелился на сиденье, и я почувствовала, как он коснулся меня.

– Ну что ж, вы выторговали отличную цену, и я вам благодарна. И хочу, чтобы вы взяли часть этих денег в качестве зарплаты.

– Нет, не нужно. Я все еще не выплатил вам долг за спасение моей жизни.

Я глянула на него и быстро отвернулась.

– Тот долг давно оплачен.

– Я так не думаю. Я все еще ваш должник.

Его упрямство раздражало меня.

– Послушайте, это неправильно: работать так тяжело и при этом бесплатно.

– Не могу сказать, что работаю бесплатно. – Голос Гейба также звучал раздраженно. – Не забывайте, вы не только спасли мне жизнь, но и дали крышу над головой и еду, а это гораздо больше, чем сейчас имеют многие.

– Будьте благоразумны…

– Я весьма благоразумен! Это вы не благоразумны! Вы… – Гейб запнулся, покачал головой и тихо засмеялся.

– Что тут смешного? – спросила я.

– Когда речь заходит об ослином упрямстве, как вы это однажды назвали, мы с вами друг другу не уступаем.

Он так мягко произнес слова «мы с вами», как будто они были священны.

По звуку его голоса я поняла, что Гейб повернулся и смотрит на меня, но не поднимала головы и не сводила глаз с лошадей.

Мы сидели рядом на телеге опасно близко друг к другу, и я знала, что если еще раз загляну в глаза этого мужчины, то опять захочу его поцеловать и пропаду. На этот раз Жмурка не подоспеет, чтобы спасти меня. Как я могла так сильно любить кого-то и одновременно так бояться?

– Почему вы меня боитесь? – внезапно спросил Гейб. Он прочел мои мысли, и это напугало меня еще сильнее. – Вас когда-то сильно обидели, Элиза?

Я поняла, что попалась, оставшись наедине с ним, хотя усиленно избегала этого все лето. Мне не хотелось раскрывать свою душу, но и пути к отступлению были отрезаны. До дома еще оставалась пара километров.

Я натянула вожжи, заставляя лошадей перейти на бег.

– Нет, – наконец ответила я. – Я уже объясняла вам почему… Потому что ничего не знаю о вас.

– Да, верно. Но и я о вас ничего не знаю. – В голосе Гейба прозвучал металл, которого я прежде не замечала. Мое сердце забилось чаще от страха. – Ну что, Элиза, расскажем друг другу обо всем? Что вы хотите знать? Где я провел свое детство? В Олбани, штат Нью-Йорк. А теперь ваша очередь!

Я боялась отвечать, но промолчать тоже боялась.

– Нигде конкретно, – наконец выдавила я из себя, тяжело сглотнув. – Я путешествовала по всей стране с папочкой… из-за его работы.

– Хорошо, это объясняет, почему вы не умеете играть в бейсбол. – Голос Гейба был ледяным.

Я едва сдерживала слезы.

– И чем занимался ваш отец? – продолжал Гейб. – Мой был адвокатом, и весьма известным.

– Зачем вы это делаете? – простонала я, едва не плача.

– Потому что вы мне небезразличны, Элиза. Думаю, и я вам тоже. И я хочу знать, почему вы отталкиваете меня. Вы говорите, что ничего обо мне не знаете. Ну вот, теперь знаете! Мы работаем рука об руку вот уже шесть месяцев, вы каждый день говорите со мной и видите мое отношение к вам и детям. Что еще вам нужно?

– Гейб Арфи – ваше настоящее имя? – выпалила я.

Вопрос застал его врасплох. Он раздумывал слишком долго.

– Да.

Я знала, что он лжет! Знала!

Я придержала вожжи, чтобы лошади перешли на шаг, и передала их Гейбу. Затем встала, желая сойти, но он остановил меня.

– Что вы делаете? Что?!

– Хочу пройтись, если вы, конечно, не возражаете.

Гейб грубо схватил меня за руку и заставил снова опуститься на сиденье.

– Если кто-то из нас и пройдется, то это буду я.

Он сунул вожжи мне в руку. Прежде чем я смогла его остановить, Гейб спрыгнул на землю и ушел, повернувшись ко мне спиной. Он едва заметно прихрамывал.

Я хлестнула лошадей, и они перешли на галоп. Минуту спустя я промчалась мимо Гейба.

С того дня я предоставила ему право продавать фрукты самостоятельно. Гейбу не понравилось мое решение, но я настаивала на том, что один из нас должен оставаться дома и присматривать за сборщиками, и он наконец согласился.

Иногда с ним ездили Джимми и Люк, но только если успевали прополоть сорняки на огороде тети Батти. У тети был настоящий талант к выращиванию овощей, и урожай был великолепным. Часть овощей Гейб тоже отвозил в город на продажу, но бо́льшую часть урожая тетя Батти просто отдавала работникам. Я не возражала: у нас всего было предостаточно.

Тем летом тетя помогала мне консервировать. Я так привыкла, что она во весь голос распевает гимны, что даже начала подпевать ей. Иногда к нам присоединялась и Бекки.

Тетя Батти каким-то образом убедила ее в том, что чистить клубнику и помидоры и закладывать в банки огурцы – очень весело, поэтому у нас появилась еще одна пара рук.

Однажды днем мы, хихикая, как школьницы, закрывали персики, и, даже не подумав, я взяла четыре плода и начала ими жонглировать, просто чтобы вспомнить, как это делается. Бекки, онемев от изумления, уставилась на меня.

– Ух ты! Как у тебя это получается?

Тетя Батти отвлеклась от кастрюли с сиропом и зааплодировала.

– Боже мой, Элиза! Я и не знала, что ты такая талантливая!

Я быстро поймала персики и положила их на стол, злясь из-за того, что ненароком выдала свой секрет.

– Давай еще раз, мама!

Я не могла посмотреть на дочь.

– Не сейчас. У нас полно работы.

– Подожди, пока я не расскажу братьям и мистеру Арфи о том, что ты умеешь!

– Нет! Ты ничего им не расскажешь, Бекки Джин! Я больше не буду этого делать – ни для них, ни для кого-либо еще.

Я сказала это куда грубее, чем намеревалась. У дочери задрожала нижняя губа, она едва не плакала.

– Но почему, мама?

– Потому! Просто потому! – Я всегда ненавидела, когда мне так же отвечал отец, а теперь сама произнесла эти слова.

Есть вещи, которые невозможно объяснить четырехлетнему ребенку.

В тот день мы закрыли восемнадцать литров персикового варенья и отнесли его в кладовую. Я всегда чувствовала гордость при виде стоящей на полках домашней консервации: банок с помидорами, горошком, огурцами, персиками, грушами, разноцветными джемами. Вся эта еда насытит мою семью зимой.

Тетя Батти подкупила Джимми и Люка приключенческими книгами Германа Уолтерса, и мальчики выполнили кучу работы: убрали в погребе и вспахали культиватором ряды между посевами зерна.

Вскоре погреб наполнится картофелем, луком, морковью, тыквой, свеклой и репой.

Две купленные тетей свиньи подросли, молоко Миртл было таким жирным, что мы отдавали его на маслобойню и заработали немного наличных. На эти деньги мы приобрели все, что не могли вырастить самостоятельно: кофе, пекарский порошок, сахар.

В тот год многие голодали, но милостивый Господь благословил нас изобилием, и каждый вечер, когда мы вшестером садились ужинать, тетя Батти следила, чтобы мы не забывали Его благодарить.

В августе пришел по почте новый каталог «Сирса, Робака и Ко». В лучшие времена я каждый год заказывала новую одежду для детей и позволяла им играть в старой. Но в этом году денег было очень мало. В сентябре Джимми, Люку и Бекки Джин придется обойтись поношенной одеждой. В школе мои сыновья наверняка будут не единственными, кто ходит в коротких штанах. Нужно было экономить, чтобы купить уголь на зиму и химикаты для опрыскивания; Мерл Петерсон не позволит взять их в кредит. Гейб дал мне список необходимых покупок.

Единственным, что я заказала по каталогу, были ботинки для Джимми: из старых он давно вырос.

Когда я сидела вечером в кухне и заполняла бланк заказа, мне пришло в голову, что тетя Батти, возможно, тоже захочет что-то заказать. Я направилась в гостиную, где она обычно сидела с детьми и слушала радиошоу. Но ее там не оказалось.

– Где тетя Батти? – Мне пришлось повысить голос, чтобы привлечь внимание детей. – Эй! Вы видели тетю Батти?

Все сидели как загипнотизированные. Я задумалась, насколько полезно детям слушать радио.

– Думаю, она на улице, разговаривает с мистером Арфи, – наконец ответил Джимми.

Во дворе я тети тоже не обнаружила. Я пошла к амбару и услышала, как из мастерской доносятся голоса. Гейб неплотно притворил дверь. Я знала, что подслушивать – нехорошо, но не могла удержаться. Мне было любопытно, о чем они могут разговаривать.

– Нет, не щадите мои чувства, тетя Батти, – сказал Гейб. – Я попросил вас высказаться откровенно. Мне хочется знать, что вы действительно об этом думаете.

– Думаю, это хороший рассказ, – ответила она, – и очень поучительный.

– Поучительный? Что вы имеете в виду?

– Вы пишете именно такие рассказы? Для газет?

– Да, а что?

– А то, что этот рассказ отлично написан – информативно, но совершенно бесстрастно, – пояснила тетя Батти. – В принципе, для газетной статьи это абсолютно нормально. Это именно то, чего ожидают в таком случае. Но за последнее время я немного узнала вас, Гейб. Оказалось, что вы очень проницательный мужчина, способный на сильные чувства. Почему же ваша истинная суть не проступает в рассказах? Вы не бесстрастный человек.

– Но вы же сами ответили на этот вопрос: потому что от газетной статьи ожидается именно это. Я не пишу художественных произведений или эссе…

– Почему?

– Ну… потому… что не пишу.

– Разозлитесь же, Гейб! Заинтересуйтесь чем-нибудь! Почувствуйте страсть! Великие писатели никогда не боялись проявить истинные чувства в своих работах, показать настоящих себя. Думаю, так стоит поступать в любой профессии. Именно поэтому Джон Уэйкфилд – такой прекрасный юрист. И именно этому стоит научиться Элизе, если она хочет, чтобы ее сады процветали. Великие писатели не сдерживают себя. А вы, я думаю, сдерживаете.

– Почему вы так считаете?

– В том, что вы пишете, нет ничего личного, вы не более чем посторонний наблюдатель. Нужно, чтобы среди строк проглядывала личность автора.

Воцарилась тишина. Я подумала: что они там делают?

– По какой-то причине эта мысль вас до смерти пугает, правда? – наконец нарушила тишину тетя Батти. – Я вижу это по вашим глазам.

– Да, признаю´, это пугает меня.

Я вспомнила отличный рассказ Гейба о бродягах, из которого действительно ничего не узнала о нем самом. Однако описание смерти брата было очень эмоциональным; думаю, именно о таком рассказе говорила тетя Батти. Гейб наверняка не дал ей прочесть свои дневники, и я догадывалась о причине.

– Знаете, почему мои книги были столь популярны? – спросила тетя Батти. – Потому, что когда я писала для девочек, то вспоминала собственные мечты стать такой же, как Нелли Блай, и вкладывала в книги душу. Я описывала собственное желание быть личностью, а не просто женой и дочерью. Я хотела принимать правильные решения и стать тем, кем создал меня Господь, оставить свой след в мире. А когда я писала для мальчиков, то мои книги были наполнены глубокой любовью к Уолтеру; каждый из моих героев сталкивался со смертью и опасностью и переносил испытания с неизменным мужеством и храбростью, как и мой муж. Если бы я не рискнула вложить в сочинения частичку своего «я», книги так не продавались бы. Вопрос в том, почему вы боитесь проявить в рассказах свою личность?

Повисла тишина, и наконец Гейб ответил:

– Не знаю почему.

– Какие события вашей жизни оказали на вас наибольшее влияние? Я думаю, участие в войне?

– Да… но я не могу писать о войне. Я пытался… но просто не могу.

– Мы не станем такими, какими Бог хочет, чтобы мы стали, пока не оглянемся на свое прошлое, не взглянем в лица людям, с которыми свел нас Господь, и не поймем, что сделало нас именно тем, кем мы являемся. Но сначала мы должны преодолеть свой гнев на Господа за то, что Он позволил случиться плохому в нашей жизни. Иисус говорит, что, если мы попросим Отца Небесного о хлебе, Он не даст нам камень. Мы должны перестать воспринимать плохое в нашей жизни как камни, ибо это хлеб Господний. Он питает нас и помогает нам расти, если мы примем его как пищу души.

Что-то зашуршало: тетя встала. Когда она вновь заговорила, ее голос раздался почти у самой двери. Я присела за емкостью для зерна и услышала, что сказала тетя Батти, перед тем как уйти.

– Напишите собственную историю, Гейб. Ручаюсь, это будет сильный рассказ, и, возможно, это поможет вам смириться со своим прошлым.

* * *

На следующий день я на телеге покатила в город, чтобы отправить заказ на ботинки для сына и продать излишки сливок и яиц. Я заехала в контору поверенного и, выйдя оттуда и забравшись в телегу, подстегивала лошадей, во весь опор мчась домой: мне не терпелось рассказать тете Батти новости. Она была в саду – снимала с веревок выстиранное белье.

– По-моему, ты сейчас лопнешь! – воскликнула тетя, завидев меня. – У тебя есть новости! Хорошие или плохие?

– Не знаю. Я заехала к мистеру Уэйкфилду, но его не оказалось в конторе, он на слушании в окружном суде. Однако его секретарь обмолвилась, что они, похоже, выяснили, где живет Мэтью. Военный госпиталь прислал им адрес общежития в Чикаго. Адрес, конечно, тринадцатилетней давности, но, по крайней мере, теперь они знают, где искать. Поверенный нанял людей, которые ищут Мэтью в Чикаго и уже напали на след. Возможно, через пару недель мы услышим новости.

– Ах, как чудесно!

Тетя все еще держалась за край пододеяльника, прикрепленного к веревке прищепкой. Женщина так обрадовалась, что вертелась вместе с ним, как вокруг Майского дерева.

Тут из амбара вышел Гейб, чтобы выпрячь лошадей.

– Вы танцуете, тетя Батти. Что празднуем на этот раз? – спросил он.

– Мэтью! – воскликнула она улыбаясь. – Возможно, скоро мы его найдем!

– Кого? – спросил Гейб.

Но я видела его лицо! Оно побледнело, как пододеяльник в руках у тети. Гейб знал, кто такой Мэтью! Все остальное было лишь притворством, игрой. Так я и думала!

– Мэтью Уайатт – старший сын моей сестры Лидии, – объяснила тетя Батти. – Он ушел на войну и не вернулся.

Внезапно я решила остановить ее. Я не хотела, чтобы она разболтала остальное – что владельцем поместья является Мэтью, а не я. Я лихорадочно искала повод, чтобы отвлечь тетю.

– Позвольте мне снять белье за вас, – предложила я, забирая у нее из рук пододеяльник. – Очень жарко, вам не следует находиться на палящем солнце.

Но тетя Батти слишком обрадовалась, чтобы остановиться. Я беспомощно слушала ее разглагольствования.

– Мы везде искали Мэтью, потому что, согласно завещанию Фрэнка Уайатта, поместье и все имущество перешло к нему, а не к Элизе. Мы вот-вот его найдем! Он в Чикаго!

Гейб казался еще более изумленным, чем я. Он оперся на телегу, чтобы не упасть. Тетя Батти наверняка заметила бы это, не будь она столь возбуждена. Но через мгновение мужчина взял себя в руки. Сделав пару широких шагов, он уже стоял возле меня, да так близко, что я почувствовала запах мыла.

– Ваш свекор завещал поместье кому-то другому? – спросил Гейб напряженным голосом. – Ничто из этого не принадлежит вам и детям? Он оставил вас ни с чем?!

– Совершенно верно, – прошептала я.

Я заметила, как в нем нарастает гнев, и было видно, что Гейбу хочется его выплеснуть. Челюсти мужчины сомкнулись, руки сжались в кулаки.

– Неудивительно, что все ненавидели Фрэнка Уайатта! – проскрежетал он сквозь стиснутые зубы. – Надеюсь, он горит в аду!

– Нет, Гейб. Нет! Я бы никому такого не пожелала, даже Фрэнку Уайатту! – вмешалась тетя. – Кроме того, я не знаю ни одного человека, который бы его любил! Для меня это уже ад на земле! Вы можете себе представить, каково это – прожить жизнь и никогда не быть любимым?

Я воспользовалась этим моментом, чтобы убежать от Гейба, попятилась, подняла таз с бельем и выставила его перед собой, как щит.

Не сказав больше ни слова, Гейб отвернулся и пошел к телеге, а затем, взяв лошадей за уздечку, повел их в амбар.

После того дня Гейб очень изменился. Я часто заставала его глубоко задумавшимся. Иногда он застывал, стоя на лестнице и собирая яблоки: Гейб держал одно яблоко в руке, уставившись вдаль. В другой раз я замечала его возле Миртл. Корова отчаянно мычала, прося, чтобы ее подоили, а Гейб сидел на стуле, уставившись в пустое ведро.

В те разы, когда я пыталась поговорить с ним, казалось, его мысли витают очень далеко от Садов Уайатта. Детям не удавалось увлечь его игрой в мяч или походом на рыбалку. Все вечера он просиживал в амбаре, вместо того чтобы, как обычно, слушать с нами радио. Даже тетя Батти не могла заманить Гейба в дом.

Его странное поведение заставляло меня чувствовать себя так, будто я хожу по канату. Если он действительно Мэтью, то почему не признается в этом?

А может, узнав, что поместье принадлежит ему, он пытается решить, как поступить? И если он не Мэтью, то, может быть, старается отдалиться от нас, прежде чем попрощаться? В любом случае создавалось впечатление, что мы уже потеряли Гейба, которого знали.

* * *

Август быстро пролетел, наступил сентябрь, и мальчики пошли в школу. Конец фермерского сезона был близок. Мы тяжело трудились, и наконец наш труд был вознагражден. Ветви яблонь клонились от плодов. Как только они будут собраны и проданы, а также убран урожай зерна, мы сможем насладиться заслуженным отдыхом.

Однажды днем мы с тетей Батти работали на огороде – собирали зеленые томаты, пока их не побило первым морозом. Вдруг в облаке пыли появилась машина шерифа Фостера. У меня по спине неизвестно почему пробежал холодок.

– Ой-ой! – воскликнула тетя, вторя моим мыслям. – Жди беды!

Я не пошевелилась, пока мужчина вылезал из машины. Увидев нас, он приветственно помахал и пошел к нам в огород.

– Я должен поговорить с вашим так называемым помощником, мэм, – начал Дэн, коснувшись шляпы. – С тем, кто называет себя Габриелем Арфи.

– Мне не нравится ваш тон, шериф, – ответила я, желая казаться храбрее, чем была на самом деле. Что-то в его угрюмом лице и звезде, ярко блестевшей на форме, заставило мое сердце тревожно забиться. – Мистер Арфи тяжело трудился, помогая нам. Мы собираемся продать остатки урожая, и я ни за что не справлюсь без его помощи.

– Ну что ж, – ответил Фостер, тяжело вздохнув, – мне жаль, что именно я должен вам это сообщить, но человек, который называет себя Габриелем Арфи, обманывал вас. Он не тот, за кого себя выдает, и мы с Джоном Уэйкфилдом пришли к выводу, что он приехал сюда с недобрыми намерениями.

У меня подкосились ноги. Гейб? Приехал обмануть меня?

– Я в это не верю! – пробормотала я.

Но, сказав это, сразу же почувствовала, как в сердце закрались сомнения. Я знала, что Гейб лгал мне, утверждая, что Габриель Арфи – его настоящее имя. И знала, что он лишь притворяется, будто не знает, кто такой Мэтью. Да, у него были секреты, но это не потому, что он приехал с нечестными намерениями. В это я не могла поверить.

– Ну что ж, мэм, это правда, – произнес шериф. Он смотрел на меня с жалостью. – Я вижу, что этот мужчина завоевал вашу привязанность и доверие, и, по моему мнению, это делает его поведение еще более предосудительным.

Я рассердилась и выпалила:

– Не знаю, в каком преступлении вы его обвиняете, но его действия не были направлены против меня. За все то время, что мы знакомы, этот человек не сделал ничего дурного и не пытался завоевать мою привязанность!

Я чуть не поперхнулась, выдав эту ложь. Гейб завоевал мою привязанность и привязанность моих детей. А вот намеренно или нет, это было мне неведомо.

– Послушайте, – продолжила я, – действия Гейба по отношению ко мне были абсолютно безупречными! Он трудился усерднее, чем любой наемный работник, и не просил никакой платы, кроме крова и пищи!

– Успокойтесь, Элиза, и позвольте мне рассказать, что выяснили мы с Джоном Уэйкфилдом.

– При чем здесь поверенный?

– Сейчас я до этого дойду. Поговорив с мистером Арфи пару месяцев назад, я отправил запросы в Чикаго, чтобы выяснить его прошлое.

– Зачем? По какому праву? Почему?!

– Позвольте мне закончить. – Шериф поднял руки, призывая меня к спокойствию. – Сотрудники «Чикаго трибьюн» сообщили мне, что Габриель Арфи – псевдоним автора. Но когда я начал докапываться до его настоящего имени, то выяснил, что он выдает себя за Мэтью Уайатта! Того самого! За вашего деверя!

Гейб действительно Мэтью Уайатт! Меня охватила буря эмоций: облегчение, страх, радость, недоверие. Я не могла думать о том, что это значит, пока это касалось будущего моих детей и моего. Все, что я знала, – я нашла мужчину, которого искала, я люблю его и уверена, что он тоже любит меня. Но шериф по-прежнему вел себя так, будто хотел бросить Гейба в тюрьму. Он выложил эти сведения как какую-то компрометирующую информацию.

– Джон Уэйкфилд сообщил мне, что пытался отследить местонахождение вашего деверя, – продолжал шериф. – Насколько я понимаю, по завещанию Фрэнка все состояние переходит к Мэтью, верно? Каким-то образом поиски Джона и мои запросы привели нас к одному и тому же человеку – так называемому Габриелю Арфи!

Наконец я пришла в себя.

– Ну и что? Иметь псевдоним – преступление? Если Гейб действительно мой деверь, это прекрасные новости! Его жизнь и работа на нашей ферме никоим образом не нарушает закон. Верно?

– Элиза, мужчина, который работал на вас, не Мэтью Уайатт, выросший в Дир Спрингсе!

– Откуда вы знаете? Люди меняются. Он прошел войну…

– Это очень легко выяснить. У него цел указательный палец на правой руке? Когда настоящему Мэтью было двенадцать или тринадцать лет, с ним произошел несчастный случай во время работы с сенокосилкой. Пальцы не отрастают! Мы с Джоном уверены, что этот мужчина приехал сюда для того, чтобы лишить вас и детей законного наследства! Вы были одни, отчаянно нуждались в помощи…

– Но Гейб даже не знал о завещании Фрэнка! Я ни слова ему не говорила!

– Не защищайте его, миссис Уайатт. Мы думаем, что он знал. Этот самозванец, этот Гейб Арфи, или как еще его там зовут, знает все о Мэтью Уайатте. Джон Уэйкфилд затребовал копию его трудовой книжки и увидел, что он записал Фрэнка и Лидию Уайаттов своими родителями, а местом рождения указал Дир Спрингс. Он даже использовал настоящую дату рождения Мэтью!

Гейбу было известно гораздо больше. Он знал множество подробностей: каким отцом был Фрэнк Уайатт, тайну гибели Уилли, знал, что Фрэнк не настоящий отец Мэтью.

Меня затрясло. Шериф, наверное, заметил это, потому что положил руку мне на плечо, чтобы успокоить.

– Как я и говорил, у Мэтью Уайатта нет фаланги на пальце. А теперь, если вы мне скажете, где Габриель Арфи, то сами узнаете правду.

Я ее и так уже знала: у Гейба с пальцами было все в порядке. Наверное, поэтому тетя Батти и не узнала в нем Мэтью. Я повернулась к женщине, однако ее и след простыл. Когда приехал шериф, она стояла рядом со мной, но вдруг исчезла! Причем совершенно бесшумно. Мне все еще не верилось. Я была так потрясена мыслью о том, что Гейб – преступник, приехавший, чтобы обмануть меня, что не могла говорить. Шериф взял меня за плечи, уверенный в том, что я вот-вот упаду.

– Мы знаем, что после демобилизации настоящий Мэтью Уайатт переехал в Чикаго. Чикагская полиция очень обеспокоена, потому что он бесследно исчез. Ваш мистер Арфи может быть причастен к его исчезновению. Не защищайте его, Элиза. Скажите, где он.

Я пыталась осознать ужасные обвинения, брошенные шерифом. Мне не хотелось ему верить. Я полюбила преступника? Позволила детям сидеть на коленях у убийцы?

– Э-м-м… он в сарае, – наконец промямлила я. – Готовит машину для сортировки яблок.

Я как во сне шла за шерифом в сарай. Зайдя внутрь, мы не обнаружили Гейба. Вместо него у сортировочной машины стояла тетя Батти, искрясь улыбкой. У ее ног сидел Жмурка, как обычно, высунув язык.

– Где мистер Арфи? – спросил ее шериф.

– Его здесь нет, Дэн. Боюсь, он ушел.

Шериф промчался мимо тети Батти и открыл еще одну дверь сарая.

Я в недоумении посмотрела на тетю.

– Вы предупредили Гейба, не так ли?

– Да, он просил меня об этом. Помнишь, когда он чинил мою крышу и шериф угрожал узнать о нем все? Гейб взял с меня обещание предупредить его, если Фостер вернется.

– Но почему? Что он скрывает?

Она пожала плечами.

– Я его не спрашивала. Просто, как и обещала, предупредила, что приехал шериф, и Гейб ушел.

Вернулся, отдуваясь, Фостер.

– Надеюсь, теперь вы верите мне, миссис Уайатт. Невиновные люди не бегут от закона. Могу я воспользоваться вашим телефоном? Я хочу послать за собаками.

– У меня нет телефона.

Он раздраженно фыркнул.

– Кто ваш ближайший сосед? У Алвина Грира есть телефон?

– Не стоит посылать за вашими собаками, – сказала тетя Батти. – Жмурка – великолепный охотничий пес. Просто дайте ему понюхать какую-то вещь Гейба, и он отыщет его в два счета.

Жмурка одобрительно тявкнул.

Шериф смерил толстую собачонку взглядом и скептически поморщился.

– Мисс Фаулер… я не уверен…

– Просто попробуйте! Смотрите, вот косынка Гейба.

Она сунула косынку Жмурке под нос. Он начал нюхать ее так, будто от этого зависела его жизнь.

– Найди Гейба, мальчик! Вперед, искать!

Я прежде не видела пса таким радостным. Он лаял так, как будто хотел сообщить нам нечто очень важное, а обрубок его хвоста выписывал круги.

– Давай, ищи его! – поощряла тетя Батти. – Найди Гейба!

Уткнувшись носом в землю, Жмурка побежал на своих коротких лапах к боковому выходу из сарая. Я знала, что он действительно напал на след, потому что пес направлялся к амбару по прямой линии, следуя за запахом, а не зигзагообразно, как обычно, когда смотрел слепым глазом. Я хотела остановить Жмурку, но не знала, как и откуда у меня взялось такое желание. Если Гейб действительно преступник, как утверждал шериф Фостер, то почему я по-прежнему желала его защитить?

Жмурка привел нас к мастерской, где обычно спал Гейб. Пес забежал в открытую дверь, прыгнул на кровать и залаял.

– Его здесь нет! – с отвращением заключил шериф.

– Нет, но могу поспорить – недавно он был здесь, – сказала тетя Батти. – Гейб тут жил, и видите, его пишущая машинка и другие вещи исчезли!

Я не понимала, что происходит с тетей. Почему она предупреждает Гейба и тут же его предает?

Шериф указал на одежду, аккуратно сложенную на стуле.

– Это его вещи? Он не мог далеко уйти без них.

– Это вещи Сэма, – объяснила я. – Я одолжила их Гейбу, так как ему не во что было переодеться. Он оставил их тут, потому что он не вор.

– Но он недавно их надевал, и они все еще пахнут Гейбом! – подхватила тетя Батти.

Она протянула одну из рубашек Жмурке, и пес снова радостно завертелся. Он залаял, спрыгнул с кровати и пошел по следу Гейба, ведущему из мастерской. Жмурка направился к коровьему выгону, нырнул под забором и устремился в лес. Мы с тетей Батти легко пролезли между столбами выгона, а вот шерифу Фостеру пришлось приложить усилия и маневрировать, чтобы не порвать одежду. Жмурка вернулся и стал терпеливо ждать его.

– Разве я не сказала, что Жмурка – отличный охотничий пес, шериф? – гордо спросила тетя.

Жмурка снова залаял и повел нас в чащу. Затем остановился перед зарослями травы и поваленных деревьев.

– Похоже на чье-то лежбище… Отлично! – удовлетворенно отметил шериф, положив руку на кобуру. – Думаю, он прячется здесь. Все назад!

Внезапно собака пролаяла три раза, развернулась и стремглав умчалась в сторону дома. Тетя Батти схватила шерифа за руку.

– Подождите, Дэн! Я бы на вашем месте туда не полезла. Потому что…

– Я сказал, отойдите, мисс Фаулер! Арфи знает, что окружен, и может быть опасен!

– Но думаю, вам должно быть известно, что Жмурка совершил ужасную ошибку и…

– Я хочу, чтобы вы обе отошли назад и перестали препятствовать аресту! – твердо заключил шериф. Затем указал на дорожку, ведущую к большой сосне. – Идите и подождите меня там!

– Предлагаю сделать, как он велит, – пожала плечами тетя.

– Но как же Гейб?..

– Доверься мне, лапочка.

Тетя потянула меня за руку, и мы остановились под сосной, ожидая.

Шериф Фостер достал пистолет.

– Выходи, Арфи! – заорал он. – Я знаю – ты там! Тебе некуда бежать!

Ничего не происходило. Фостер поднял сухую ветку и начал тыкать ею в валежник.

– Не усложняй ситуацию! Не сопротивляйся аресту!

Он ткнул еще раз, глубже, и я услышала шелестящий звук. С безопасного расстояния, на которое отвела меня тетя, я заметила какое-то движение. Появилось что-то темное и волосатое, и в тот же миг шериф завопил. Мы тут же почувствовали вонь скунса!

– Ой, а я ведь пыталась его предупредить! – сочувственно покачала головой тетя.

Мне было жаль шерифа. Вонь была ужасной, от нее резало в глазах и бежали слезы. Шерифу пришлось еще хуже: скунс обдал его струей, и Фостер не переставая кашлял и чихал. Нам пришлось за руку вести его домой: он совсем ничего не видел.

Когда мы наконец дошли до дома, я проводила шерифа на заднее крыльцо и принесла таз, чтобы он мог промыть глаза. В дом я не собиралась его приглашать, учитывая то, как от него пахло.

– Мы можем наполнить корыто, – предложила тетя Батти, – и сделать ванну с томатным соком. Он гарантированно отобьет запах.

– Нет… н-не надо. – Шериф слегка заикался.

– Давайте я, по крайней мере, принесу вам чистую одежду, – сказала я.

Но Фостер хотел как можно скорее забраться в машину и уехать.

– Ему следовало меня послушаться, – сказала тетя Батти, наблюдая за поспешным отъездом шерифа.

Затем, едва на дороге осела пыль, она разразилась смехом, явно давно сдерживаемым. Я недоуменно уставилась на нее.

– Вы нарочно привели его к скунсу, правда?

– Я ничего такого не делала! – с невинным видом заявила тетя.

– Зато Жмурка сделал!

– Но… – Она похлопала меня по руке. – Ты знаешь, Жмурка очень высокого мнения о Гейбе!

 

Глава 15

В тот день шериф Фостер больше к нам не приезжал. Я ждала до вечера, выглядывая в окно и надеясь, что Гейб вернется и все объяснит, но он исчез. Разве он не доверял нам настолько, чтобы рассказать, кто он и от чего бежит? Судя по всему, нет, поэтому и исчез. Я снова почувствовала себя одинокой.

– Куда ушел мистер Арфи? – спросила Бекки, когда вечером мы сели ужинать.

Думаю, нам всем не хватало его присутствия за столом.

– Он никому не сказал, куда направляется, – ответила я. – Наверное, вернулся туда, откуда пришел.

– Ты имеешь в виду на Небеса? Он действительно ангел? – поинтересовалась Бекки.

– Нет, он не ангел… – начала я, но тут меня перебила тетя Батти.

– Он пустился в путь, – сказала она. – Ангелы – посланники Господни, присланные, чтобы помочь нам, когда мы в этом нуждаемся. Так поступил и Гейб. Он помог нам в час нужды, правда? Работал в садах у вашей мамы, починил мою крышу – она теперь как новенькая! Кстати, Гейб научил мальчиков играть в бейсбол, плавать, удить рыбу, сделал качели для Бекки…

– Почему он нас покинул? – спросил Джимми.

– Думаю, потому что его работа здесь закончена, – ответила тетя Батти. – Может быть, Господь сказал Гейбу, что теперь его помощь нужна в другом месте.

– Но он по-прежнему нужен нам! – воскликнул Джимми.

Я услышала слезы в его голосе. Случилось именно то, чего я боялась: дети почувствовали ужасную боль, когда Гейб их бросил. Больно было и мне.

– Ты обращаешься не по тому адресу, – продолжила тетя. – Нам помог Господь. Он послал помощника, потому что хотел, чтобы мы знали: мы можем на Него положиться. И Господь по-прежнему помогает нам, несмотря на то что Гейб уехал.

Дети не хотели слушать религиозные разглагольствования, как, впрочем, и я.

Жизнь уже обидела нас, и мы отказывались искать успокоение в мыслях о Боге.

– Мистер Арфи в-вернется? – спросил Люк.

Тетя Батти, похоже, начала понимать, что ее высокопарные слова тут не помогут. Она обняла малыша, сидящего рядом.

– Послушай, милый, Гейб всех нас очень любил, и ему нравилось жить здесь. Он никогда бы не ушел без веской причины. И если когда-нибудь у него появится хоть малейшая возможность к нам вернуться, он обязательно ею воспользуется.

Чем дольше я думала о загадке по имени Гавриил Арфи, тем больше сомнений у меня появлялось. Я так долго верила, что он Мэтью Уайатт, что мне было сложно отказаться от этой мысли, несмотря на очевидный факт, что он им не является. Но почему он исполнял роль Мэтью? Он нарочно сочинил все эти истории об отце и Уилли и намеренно оставил дневники в рюкзаке, надеясь, что я их обнаружу? Хотел, чтобы я считала его своим деверем? А как же его раненая нога? Гейб пришел к нам очень больным, он мог умереть, это невозможно симулировать!

Но больше всего мне на нервы действовала одна мысль. От напряжения мне хотелось запереть все двери, прежде чем идти спать. Что случилось с настоящим Мэтью Уайаттом?

Гейб наверняка знает ответ. Если ему нечего скрывать, зачем тогда он сбежал от шерифа? Действительно ли этот человек способен на убийство?

Уложив детей спать, я пошла в мастерскую, где раньше ночевал Гейб. Я сказала себе, что нужно собрать вещи Сэма, но глубоко внутри надеялась обнаружить Гейба, прячущегося в укромном месте. Мне очень хотелось, чтобы он предложил мне простое объяснение происходящего. Я мечтала услышать его смех, когда я буду рассказывать о том, как Жмурка его спас и помог убежать от шерифа. Мне хотелось, чтобы Гейб вернулся. Я надеялась на возвращение прежнего Гейба, с которым мы работали бок о бок: подреза́ли и опрыскивали деревья, наполняли дымари и помогали теленку по имени Ангел появиться на свет. Я не ждала возвращения опасного Гейба, которого шериф считал лжецом, явившимся, чтобы украсть мое поместье и мое сердце.

Сидя на пальто Сэма и прислушиваясь к тихому шороху в стойлах, я размышляла. Одно я знала наверняка: Гейб действительно украл мое сердце. Он уехал и забрал его с собой. В том месте, где оно было, осталась большая ноющая пустота.

Я встала и взяла одежду, за которой пришла. Я знала, что ее нужно как можно скорее спрятать в шкаф, чтобы она не напоминала мне о Гейбе.

Повернувшись, чтобы уйти, я заметила, что дверца печки не закрыта. Я толкнула ее ногой, но она не поддалась. Обычно летом печка была пустой. Заглянув внутрь, я заметила, что там что-то лежит.

Положив вещи на кровать, я присела возле печки. Внутри лежал дневник, та самая тетрадь, которую я купила Гейбу в городе.

Один из углов был обуглен. Создавалось впечатление, что Гейб в спешке кинул тетрадь в печку, бросил спичку, но огонь не разгорелся, потому что дверца была открыта. Я оторвала обугленный край и достала тетрадь из печки. Она была почти вся исписана.

Я ушла в дом, забрав с собой дневник, и затем, впервые в жизни закрыв все двери на замок, поднялась к себе в спальню, чтобы почитать в кровати.

Я начал писать, когда мне исполнилось десять, потому что внутри меня бурлили слова, а другого способа выразить их не было. Все накопившиеся мысли и чувства взрывались на страницах моих дневников, где я наконец мог дать им волю, отсортировать и придать смысл. Когда напряжение нарастало, я мог выплеснуть его только на бумагу. Даже не упоминая о своем отце и не описывая его, могу лишь сказать, что каждое слово имело отношение к нему, к тому, кто он и кто я.

Мой отец был юристом, крепкого телосложения, с хорошей осанкой, и нес себя с достоинством принца и воинственностью борца-чемпиона. Завидев его, люди расступались. Им приходилось это делать: мой отец сметал всех на своем пути. Но он не был невежей. Выросший в богатстве и привыкший к привилегиям, он обладал безупречными манерами и даже в будние дни надевал крахмальную белую рубашку, темный костюм, жилет и галстук.

Отец начал лысеть где-то после тридцати, но держал себя так, чтобы люди видели его широкий мудрый лоб, а не отсутствие волос. За ничем не примечательной, мрачноватой внешностью скрывалась магнетическая, харизматичная личность, невероятно привлекательная. Этот человек был рожден для того, чтобы его уважали, боялись и ненавидели. Я происходил из рода таких же людей. Мой дед был известным членом Верховного суда, его также уважали, боялись и ненавидели. Отец готовил меня к тому, чтобы продолжить семейную традицию, как и его отец готовил его занять главенствующую позицию в собственной политической партии. От меня ожидали, что я буду изучать правоведение и подражать им во всем, а затем займу место партнера в престижной семейной юридической фирме.

Однажды ко мне перейдут вожжи политической власти, возможность создавать или уничтожать потенциальных кандидатов на выборах. На меня также будет возложено поддержание функционирования политической машины.

С тех пор как мне исполнилось десять, матери запрещено было вмешиваться в мою жизнь. Воспитание сына стало отцовской обязанностью.

Мать посвятила свою жизнь тому, чтобы заботиться о внешности отца, сопровождать его на бесконечных общественных мероприятиях, присутствия на которых требовало занимаемое им положение в обществе, а также воспитывала трех дочерей, чтобы сделать из них настоящих леди.

Кроме того, она принимала участие в некоторых прогрессивных общественных движениях, безусловно, предварительно тщательно отобранных мужем. Движения за женское избирательное право среди них не было.

Отец напоминал мне о своих ожиданиях каждым брошенным взглядом, жестом, вздохом.

Он был громогласным сердитым человеком, его голос разносился по всему дому. Отец был весьма нетерпелив к дуракам, а я, казалось, был наибольшим среди них.

Физически отец меня никогда не наказывал, никогда не опускался до оплеух или взбучек, как бы сильно я их ни заслуживал.

Вместо этого он пользовался словами – самым могучим орудием, инструментом адвоката и тайного политического лидера, ибо владел им со смертельной точностью, чтобы нападать, разрушать и мстить. Находясь в здании суда или на политической встрече, отец руководил словами, как генерал войсками, развертывая их для свержения врагов. Я не мог защититься перед его арсеналом.

Дело не в том, что мне нечего было сказать; мою голову переполняли мысли. Но мой язык, словно бомба с фальшивым детонатором, постоянно не попадал в цель, оставляя меня беззащитным перед сильным, яростным огнем. Проблемы начались, когда я был в пятом классе.

– Почему твои оценки по математике ниже, чем у остальных?! – ревел отец, листая мой дневник.

– Я… я-я не-не…

– Прекрати! Ты похож на идиота! – Он смерил меня истинно судейским взглядом, и я не посмел отвернуться, не посмел заплакать. Отец сунул дневник мне под нос. – Я задал тебе вопрос!

В уме я точно знал, что сказать, и ответ уже сформировался. Но канаты, стягивающие мой живот, точно змеи, стянули и язык, я просто онемел.

– М-мой у-у-у-читель…

– Говори нормально! Что с тобой? Ты хочешь, чтобы все принимали тебя за барана?

Чем больше отец сердился, тем сильнее я заикался, а чем больше я заикался, тем сильнее был его гнев. Я так нервничал, что вскоре стал заикаться и в школе, и мои одноклассники дразнили меня и насмехались надо мной. Я отвечал кулаками.

Наказание, полученное в школе, не могло сравниться с тем, которому подвергал меня отец. Завоевать его одобрение стало единственной целью моей жизни. Потеря его означала потерю смысла происходящего.

В лучшие времена я жил, окруженный арктическим холодом отца, греясь в тусклых лучах его благосклонности. Потеря даже этого слабого проблеска угрожала мне кромешной тьмой, и мысль об этом была для меня невыносима.

Дрожа, я предстал перед отцом, сидящим в кабинете.

– Я думал, что с помощью кулаков споры разрешают только необразованные сыновья иммигрантов, – начал он. – Но не мой сын! Я достаточно хорошо обучил своего сына использовать разум, а не кулаки для повержения врагов, как настоящих, так и воображаемых. Возможно, произошла ошибка. Это был не мой сын, не он затеял эту… драку?

Отец не смотрел на меня с того момента, как я вошел в комнату, но теперь, когда наши глаза встретились, его взгляд пригвоздил меня к месту.

– Нет, с-с-эр.

– Говори нормально! – заорал отец.

– Это б-был я, с-сэр.

– Перестань! Ты знаешь, как я ненавижу это дурацкое заикание?

Я кивнул. Он казался удовлетворенным.

– Теперь будь любезен, расскажи мне о своем неподобающем поведении. – Отец держал в наманикюренных пальцах письмо директора, описывающее инцидент.

Слова в моей голове, словно недисциплинированные солдаты, разбежались в панике, сбивая друг друга, толкаясь в поисках более удачной диспозиции, наскакивая друг на друга в замешательстве и беспорядке. Лишь несколько из них прорвалось через мои губы.

– О-они д-дразнили меня.

– Что? Д-дразнили? Почему тебя д-дразнили?

Мой рот открылся, губы зашевелились. Я заставлял себя заговорить, но так ничего и не смог произнести. Меня тошнило от ненависти к себе.

– Поди прочь с глаз моих, если ты и дальше собираешься вести себя как имбецил!

Я вылетел в ванную, и меня стошнило.

Позже слова начали ложиться на бумагу, выстраиваясь в стройные фразы и предложения, как исправно марширующее войско. Я составил письма с извинениями и адресовал их мальчикам, на которых напал, учителям, директору и отцу. Я цитировал книги по литературе и истории, чтобы продемонстрировать, что полностью осознал собственную глупость. Я смиренно умолял о прощении. Затем я трудился как никогда тяжело, чтобы снова завоевать милость отца, тайно согреваясь у костров удовлетворения, получаемого от писательства.

В школе я научился говорить лишь то, что было крайне необходимо. Некоторые из учителей сочувствовали мне и позволяли оставаться в безопасном укрытии молчания, но большинство не разрешало. Учителя знали моего отца и деда как великих, власть имущих людей, которые также посещали их частную эксклюзивную школу для мальчиков и щедро жертвовали в школьный фонд.

Чтобы компенсировать свое заикание, я научился хорошо писать и, как только выражал свои мысли на бумаге, мог прочитать написанное без запинки.

Когда я вооружился словарями, мой арсенал стал не менее обширным, чем у отца, мне лишь недоставало его огневой мощи.

Лето, наступившее после того, как я окончил пятый класс, выдалось невероятно знойным. Отец послал меня спасаться от невыносимой жары к тете и дяде, которые жили в пригороде. Тетя Джун, младшая сестра моей матери, якобы неудачно вышла замуж и поселилась на ферме с мужем и пятью детьми. Но если тетя и совершила ошибку, то я не видел никаких ее признаков. Я провел на их ферме три лета в окружении любящих, дружных людей, и это время было самым счастливым в моей жизни. Я перестал заикаться. Бо́льшую часть времени я провел, посвятив книгам Германа Уолтерса, и на некоторое время смог забыть о собственной некомпетентности и ненависти к самому себе, бесстрашно одерживая победы вместе с героями произведений. Книги Уолтерса переносили меня туда, где отец не мог меня достать. Затем в припадке редкой самоуверенности я сел на шатающееся крыльцо и под стрекот цикад написал собственную приключенческую повесть.

Вечером, вернувшись в город, я предстал перед взором отца, требующего отчета о проведенном лете. Я принес свою тетрадь, в которой были исписаны все страницы, надеясь, что они все объяснят за меня.

– Чем ты занимался летом? – спросил отец почти доброжелательно.

Я протянул ему тетрадь.

– Что это?

– Я н-написал рассказ, он о п-пиратах и…

Но отец уже читал, просматривая одну страницу за другой. Он умел читать очень быстро. По утрам я едва успевал доесть яичницу с беконом, а он уже прочитывал «Нью-Йорк джорнал», «Бостон глоуб» и «Нью-Йорк таймс».

– Это не более чем банальный сентиментальный мусор, – решительно заявил отец, закрыв тетрадь несколько минут спустя. – Я должен был догадаться, что этот глупец, твой дядя, вполне мог поощрять подобное занятие.

Он величественно поднялся с кресла и понес мою тетрадь в кухню.

Кора, наша кухарка, готовила ужин на огромной чугунной печи. Отец холеной рукой открыл хромированную дверцу духовки.

– Вот как мы поступаем с мусором.

Увидев, что внутри бушуют языки пламени, я закричал:

– Нет!

Но отец как ни в чем не бывало бросил мою тетрадь в огонь и закрыл дверцу.

Я выбежал из кухни, зная, что он станет презирать меня за мои слезы. С тех пор стук чугунной дверцы, закрывающейся так безвозвратно, отзывался эхом в моем сердце.

В последующие годы, лежа по утрам в постели и слыша возню Коры в кухне, стук открывающейся духовки, я чувствовал, как мне на глаза наворачиваются слезы. Мой рассказ – банальный сентиментальный мусор. С тех пор я больше не писал художественных произведений.

Мой отец не всегда вел себя как тиран. Иногда он был великолепным, сияющим, общительным человеком, привлекающим окружающих интересом к их нуждам.

Важные люди: мэр, губернатор, сенаторы и конгрессмены – посещали пышные празднества отца, и их желание получить его одобрение было не меньше, чем у меня. Мы все мечтали заслужить его уважение и восхищение, нуждаясь в этом сильнее, чем в воздухе и свете, зная, что только это может придать смысл нашей жизни.

Заслужить отцовскую благосклонность было возможно, и я направил на это все силы своей души.

Но он выдавал слова одобрения так же скупо, как ростовщик раздает гроши попрошайкам. Ворчание означало поощрение, едва заметный, сдержанный кивок – благосклонность; когда на лице отца появлялась улыбка, его вечно нахмуренный лоб на мгновение разглаживался, а рот с обычно опущенными уголками превращался в ровную линию.

Я научился узнавать эти выражения, означавшие похвалу, и пытался заслужить их так же старательно, как монах стремится к просветлению.

Помимо юридических законов и политики страстью отца был бейсбол, и я решил играть в школьной команде.

«Вы придете на мою игру, сэр?» Я произносил это снова и снова, мечтая пригласить отца на бейсбол. Но заранее знал, что у меня получится: «В-вы п-придете».

Вместо устной просьбы я повсюду раскладывал копии расписания наших игр. Прошел целый сезон, однако юридическая практика и политические маневры занимали все время отца, и он не приходил.

Но одним волшебным днем он все-таки пришел. Это была последняя игра нашей команды в регулярном сезоне, и соперники сыграли с нами вничью. Конкуренция между школами привлекла моего отца, выманив из конторы.

Увидев отца на скамье, я едва не упал в обморок, но быстро пришел в себя, осознав, что мне представилась столь долгожданная возможность заставить его гордиться мной.

В тот день я играл лучше, чем когда-либо: нырял в траву, чтобы поймать катящийся мяч, скользил, как безумный, чтобы завладеть третьей базой, ударял по решающему одиночному, чтобы пробежать и сравнять счет. Но я не был звездой. Настоящей звездой был наш питчер – Пол Эбботт.

– Ваш питчер – отличный игрок! – в тот же вечер за ужином заявил отец.

Это был первый комментарий нашей игры. Я ожидал продолжения, невольно задержав дыхание, пока он отрезал кусок говядины, а затем глубокомысленно жевал ее.

– Думаю, чтобы стать таким, как он, тебе понадобятся еще долгие годы труда.

Уничижительные слова. Я хотел услышать хотя бы одно одобрение: «Молодец, сынок!» или «Я горжусь тобой». Но мои усилия в бейсболе ни к чему не привели. Ожидания были обмануты. Я больше не старался для победы нашей команды. Я ценил отцовское мнение выше остальных, и если он говорил, что я неудачник, то я таковым себя и ощущал.

В девятом классе один из учителей английского уговорил меня поработать в школьной газете.

– У тебя великолепный, просто безупречный слог! – настаивал он, и я упивался его похвалами, как странник в пустыне наслаждается водой.

Я начал писать для школьной газеты, осторожно, чтобы ничем не рисковать. В последующие школьные годы я исполнял обязанности редактора и был самым младшим учеником, который удостаивался такой чести. Мой отец ничего не знал. Я ужасно боялся сказать ему об этом, страшась, что он назовет мои усилия мусором и лишит меня радости, которую я испытывал, когда видел свою работу напечатанной.

Чем старше я становился, тем сильнее был контроль отца. К тому времени, когда я окончил среднюю школу, моя жизнь вращалась вокруг него, как планеты вращаются вокруг Солнца: ее приводило в движение неустанное напряжение его личности. Я говорил и делал то, что желал отец. Я пошел в колледж, в котором он учился, чтобы подготовиться к поступлению на юридический факультет университета и однажды начать политическую карьеру. Отец беззаботно игнорировал тот факт, что такой заика, как я, просто не сможет преуспеть в юриспруденции или политике. Он верил, что лишь усилием собственной воли он изменит мою речь, так же, как одерживал победу во всем.

В колледже литература была моим любимым предметом, и я опять стал тайно писать для газеты. Отец никогда не увидел журналистских премий, которые я завоевал. Вдали от его влияния, увлеченный суматохой и испытаниями жизни в кампусе, я впервые начал испытывать уверенность в себе.

Я хорошо писал. Это занятие доставляло мне невыразимое наслаждение. Мне хотелось посвятить этому всю жизнь. Я ненавидел предметы, которые готовили меня к поступлению на юридический факультет. Перспектива брать уроки ораторского искусства повергала меня в ужас.

Каждое лето во время учебы в колледже я проводил, практикуясь в юридической фирме отца. Мне все время хотелось объяснить, как я ненавижу юриспруденцию, хотелось наконец сказать ему правду: я мечтаю стать журналистом! Но эти слова так и не слетели с моего языка. Я чувствовал себя очень несчастным при мысли о том, что разочарую отца. Отчаянно нуждаясь в его одобрении, я сделал и сказал бы что угодно, лишь бы его получить. Поэтому каждой осенью смиренно возвращался в колледж и продолжал готовиться к поступлению в университет. Колледж я окончил с отличием. На церемонии вручения дипломов я принял одобрительный кивок отца, как голодающий – краюху хлеба. Я жаждал еще, но был рад и полученным крохам.

Меня зачислили в тот же университет, который окончили отец и дед. Осенью я должен был пойти на первый курс.

Летом я, как обычно, трудился в отцовской фирме. В тот год отец участвовал в важной избирательной кампании и я часто работал в штаб-квартире его партии, заполняя конверты.

Отец никогда не приглашал меня за закрытые двери, где проходили тайные политические совещания, но, после того как я поступил на юридический, однажды вечером позвал меня в кабинет. Вид множества важных людей, сидящих за столом, ошеломил меня, а слова, вырвавшиеся из отцовского рта, на мгновение лишили дара речи.

– Мой сын пишет очень талантливо! – сообщил он собравшимся. – Он стал самым молодым редактором школьной газеты, и его статьи завоевывали награды в колледже. Думаю, он именно тот, кто нам нужен!

Я оперся на стол, чтобы не упасть. Он знал! Отец все время знал о том, что я пишу, и не сердился! Но когда он произнес слова, о которых я мечтал всю жизнь, у меня перехватило дыхание.

– Да, я очень горжусь своим сыном!

Он гордился мной! Впервые в жизни он похвалил меня, и сделал это публично, перед своими партнерами!

Греясь в теплых лучах его лести, я взлетел так близко к солнцу, что его яркость ослепила меня и я не заметил правды.

– Нам нужна твоя помощь, сын…

Следующие несколько часов отец и его ближайшее окружение скармливали мне клеветническую информацию об одном из политических оппонентов, и я все записывал, оттачивал, доводил до совершенства, пока моя проза не превратилась в смертельное оружие.

Я охотно стал их наемником, убийцей, нанятым для уничтожения врага. Два дня спустя моя статья оказалась на листовках, разбросанных по всему городу. Конечно, отец и члены его партии могли со спокойной совестью совершенно откровенно заявить, что они не писали этих ужасных слов. Их написал я.

Как юристы они сделали все, чтобы их не обвинили в клевете, но моя работа была шедевром инсинуации. Она зародила достаточно сомнений в умах людей, чтобы разрушить репутацию противника. Оппонент моего отца потерял доброе имя и проиграет выборы.

Содеянное ужаснуло меня. Я использовал слова так же, как мой отец и дед: извратил их, чтобы причинить боль, обмануть, уничтожить человека. Я нарушил правила журналистики, исказил правду в угоду выгоде. Я ненавидел себя. И что еще хуже – ненавидел отца. Я позволил ему искусить меня и осквернить.

Когда на следующий день я ушел из дома, отец решил, что я поехал в университет на десять дней раньше. Вместо этого я записался на военную службу. Я не писал ему, пока не окончил курс подготовки молодого бойца и пока даже он или дед не могли что-либо изменить.

Несмотря на образование, я не хотел быть офицером. Я стал рядовым вместе с фермерами и сыновьями иммигрантов, надеясь затеряться среди этой массы.

Семь месяцев спустя, 6 апреля 1917 года, Америка вступила в Первую мировую войну. Армия послала меня и моих друзей служить во Францию в составе американского экспедиционного корпуса под командованием генерала Першинга. В День независимости США мы парадом прошли по Парижу, а затем нас послали в тренировочные лагеря, чтобы мы научились строить укрепления из мешков с песком и жить в траншеях, полных грязи. Вскоре мы столкнемся с такими условиями на Западном фронте.

Для борьбы с врагом нам выдали винтовки Спрингфилда калибра 0,3 миллиметра, но у меня не было оружия против отчаяния и разрушения. Не было защиты от реальности: земли, усыпанной обезглавленными трупами, словно искореженными куклами; городов и лесов, превращенных в руины и обугленные пни; голодающих детей. Я видел ужас уничтожения, видел трупы мужчин, которых я знал и любил и которые стали лишь безличными жертвами. Я знал, что мог бы бороться с происходящим, если бы написал о нем, превратив в нечто осязаемое. Но своими словами я уже совершил убийство и теперь вынужден был в полной мере испытать наказание за свое преступление.

Я буду замаливать свои грехи в битве при Сен-Кантене, Белло Вуде и во время Сен-Миельской операции.

На этом рассказ Гейба закончился. Это было очень печальное чтиво на ночь. События дня и повествование Гейба привели к тому, что ночью я не сомкнула глаз.

Наутро следующего дня я на цыпочках сошла вниз в кухню, чтобы приготовить кофе. Было прохладно, стояла идеальная погода для того, чтобы яблоки зарумянились, но при мыслях о приближающейся зиме я задрожала. Подложив в печку дров, я закрыла железную дверцу духовки, опять вспомнив историю Гейба.

Каждое утро он, лежа в комнате возле кухни, наверное, слышал лязг железной дверцы, и этот звук рождал в его душе болезненные воспоминания. Я припомнила, как однажды ночью Гейб мучился в агонии, плакал и просил отца о прощении. Я села за стол, и слезы навернулись мне на глаза: мне вспомнилось, как я покинула собственного отца. Тогда я тоже была в гневе.

В тот же момент дверь открылась и вошла тетя Батти. Поверх ночной сорочки на ней был надет канареечно-желтый свитер. Волосы тети торчали во все стороны.

Наверное, я выглядела такой же взъерошенной и заспанной, как и она, потому что тетя подошла, обняла меня и прижалась щекой к моим волосам.

– Я тоже плохо спала, лапочка, – сказала тетя Батти. – Всю ночь молилась за этого бедного парня, просила, чтобы Бог помог ему поступить правильно, не важно, с чем он борется.

Я поняла, что тетя до сих пор не знает всего о Гейбе, и не передала ей слова шерифа. Вчера я не могла заставить себя произнести это вслух. Но Гейб украл и сердце тети Батти. Она имела право знать правду о нем.

– Лучше присядьте, тетя Батти, мне нужно вам кое-что рассказать.

Она молча налила себе чашку кофе и села напротив, все размешивая и размешивая сахар в чашке. Я глубоко вдохнула, как это делал Гейб, прежде чем я начинала заливать его ногу йодом. Думаю, что, когда я произнесу эти слова вслух, откроются и мои раны.

– Шериф сказал мне, что Гейб использовал имя Мэтью, когда жил в Чикаго. Похоже, Гейб все знает о Мэтью: день его рождения, имена родителей и остальное. Я была уверена, что это Мэтью!

– Нет! Разве я не говорила тебе, что ты ошибаешься? Мэтью потерял фалангу пальца, и его рука выглядела отвратительно! Разве ты не заметила, какие красивые руки у Гейба?

Я уставилась на столешницу, пытаясь стереть этот образ из своей памяти.

– Полиция очень подозрительна, тетя Батти. Они хотят знать, что случилось с настоящим Мэтью. Он пропал, и они считают, что Гейб причастен к этому. Я рылась в вещах Гейба и, пока он болел, прочла его рассказы. Шериф прав: он все знает о Мэтью! Гейб описал, как Уилли провалился под лед и умер, в точности изобразил Фрэнка Уайатта и знал, что Фрэнк не отец Мэтью.

Тетя Батти некоторое время переваривала информацию, затем сказала:

– Возможно, он где-то встречал Мэтью, возможно, Мэтью все ему рассказал.

– Но почему Гейб похитил имя Мэтью и его личность? Шериф Фостер и мистер Уэйкфилд считают, будто он приехал сюда, чтобы украсть у меня поместье.

Тетя покачала головой.

– Я в это не верю! Когда Гейб жил с нами, он никогда не притворялся, будто он Мэтью. Он говорил, что он писатель Гавриил Арфи! И он действительно писатель. Гейб давал мне читать свои сочинения. Что журналисту из Чикаго делать на ферме?

– Вчера ночью я нашла еще один его рассказ. Гейб пытался сжечь его в печи мастерской, но тетрадь не загорелась. Наверное, он написал это за последние две недели, ведь это тетрадь, которую я купила для него. Гейб написал, что его отец был известным юристом и хотел, чтобы его сын также стал юристом. Но Гейб мечтал быть писателем. Он сбежал из дома и пошел в армию. Я не знаю, правда ли это.

Тетя Батти вздохнула.

– Однажды я написала о том, как в джунглях Африки героя захватили охотники за головами, а сама, между прочим, никогда там не была. И кроме того, совершенно не была знакома с теми, кто хотел бы поохотиться на мою голову.

– Я просто хочу знать правду, вот и все. Почему Гейб не мог сказать нам правду?

Тетя Батти уставилась на меня, вертя в руках чашку.

– Ты влюблена в него, правда, лапочка?

– Нет! Да… Не знаю!

– Он тоже тебя любит.

– Откуда вы знаете?

– Оттуда же, откуда знаю, что ты его любишь. У вас обоих это написано на лице! И мне известно, что вы оба сопротивляетесь возникшему чувству. Но такой силе, как любовь, сопротивляться бесполезно. Мы с Уолтером пытались это сделать и потерпели сокрушительное поражение. Думаю, у Гейба была очень веская причина уйти.

– Уверена, если бы я знала причину, мне бы это очень помогло. Я не хотела влюбляться в него, тетя Батти. Я так этого боялась! Господь продолжает дразнить меня, дает то, о чем я так мечтала, а затем отбирает. Мама была права: любовь похожа на сладкую вату, она выглядит очень аппетитно, но когда пробуешь – тут же тает на языке. Остается лишь сладкое послевкусие, и то если повезет. Но я не из везунчиков, теперь любовь для меня горька на вкус. Я думала об этом всю ночь и пришла к выводу, что Господь наказывает меня за вранье.

Тетя Батти посмотрела на меня с таким удивлением, словно не могла поверить, что я способна соврать.

– О чем же ты лгала, лапочка?

Ее вера в меня ужалила мою совесть, как рой разъяренных пчел. Я знала, что пришло время сказать правду.

– Обо всем! Я лгала с тех пор, как десять лет назад сошла с поезда в Дир Спрингсе. Шериф Фостер говорит, что Гейб обманул меня, чтобы украсть ферму, и, если это так, поделом мне! Я поступила так же! Заставила Сэма думать, будто люблю его, чтобы обрести дом. Никогда не рассказывала мужу правды. Я мошенница, как и Гейб! А теперь Господь мстит мне за содеянное.