Новый Орлеан, 1904 год

 

Глава 16

Самые четкие воспоминания о маме связаны с тем днем, когда она повела меня в цирк.

Я была такого же возраста, как сейчас Бекки Джин. Прежде мы нигде не бывали, разве что в магазине на углу или время от времени в большой церкви в соседнем квартале. Мы никуда не ходили, потому что мама была очень больна. В основном я играла в одиночестве в нашей комнате или, пока мама спала, наблюдала в окно, как по улице ходят люди. Я ждала, когда она проснется и приготовит что-нибудь поесть. Сама она почти не ела и была очень худа. Мама сидела на кровати, пила свое лекарство и смотрела, как я ем. Иногда по ее щеке скатывалась большая серебристая слеза.

За неделю до того, как мы пошли в цирк, у мамы начались кошмары. Она просыпалась, крича, что в комнате змеи, а по стенам ползут ужасные существа, и так сильно испугала меня, что у меня тоже начались кошмары.

Но в тот день, когда мы пошли в цирк, мама встала раньше обычного, налила себе стакан лекарства и сказала:

– Ты хочешь пойти в цирк, Сахарок?

Я никогда не забуду бархатный тембр ее голоса и немного протяжное произношение.

– А что такое цирк? – спросила я.

У мамы из глаз брызнули слезы. Она провела ладонью по моей щеке.

– Мой бедный сладкий Сахарок! Ты даже не знаешь, что такое цирк!

Мама отвернулась и зажгла сигарету, затем подошла к старому сундуку. Я любила дни, когда она открывала его и доставала свои прекрасные костюмы. Они были сшиты из мягкой шелковистой ткани, покрыты перьями и пайетками. В одном из ящиков мама хранила похожую на миниатюрную корону маленькую серебряную тиару, которая переливалась, словно покрытая бриллиантами. Когда мне было грустно или страшно, мама доставала корону и позволяла мне надеть ее. Тем утром она тоже ее достала и надела мне на голову.

– Мой маленький ангел, – прошептала она.

В одном из отделений ее сундука лежали ноты, уже пожелтевшие и рассыпающиеся от времени. Мамина рука дрожала, когда она рылась в сундуке, ища что-то. Я смахнула сигаретный пепел со страниц, боясь пожара. Когда мама не нашла того, что искала, в ящике, она начала копаться в другом и наконец вытащила стопку старых программок.

– Видишь? Это я, Сахарок, Иветт Дюпре – Поющий Ангел!

Я долго рассматривала изображение мамы в длинном блестящем платье. Ее медные волосы были собраны в высокую прическу, увенчанную тиарой. Пока мама не заболела, она была очень красивой.

Затем мама перевернула страницу программки, чтобы показать мне другие фотографии: улыбающийся мужчина в котелке с тростью, смешной человек с деревянной куклой в руках.

– Раньше я пела в цирке куплеты. Там я встретила твоего папочку.

Я кивнула, делая вид, будто поняла, но это было не так. Мама выдохнула дым и продолжила перебирать программки, пока не нашла одну, на которой была изображена группа мужчин, одетых в смешные одежды.

– Это Анри – твой папочка! Вот он, здесь… красавчик Анри Жерар!

Я прищурилась, желая лучше рассмотреть фотографию, но она была такой маленькой, что я не разглядела лица своего папы. Мама сделала еще глоток своего лекарства и уставилась вдаль. Ее лицо стало отрешенным, глаза – пустыми и темными, а губы – бескровными. Лицо мамы казалось безжизненным, и я испугалась. Иногда она даже не помнила, кто я.

Я коснулась ее руки и позвала:

– Мама!

Ее пальцы были ледяными, как батареи в нашей комнате.

Наконец мама посмотрела на меня, затем на программки, лежащие перед ней. У нее был такой вид, словно она только что проснулась и не знает, где находится и кто рядом с ней.

– Мама! – снова позвала я, потянув ее за рукав.

– М-м-м.

– Мы сюда идем? – Я указала на одну из программок.

– Нет, Сахарок, мы идем в цирк.

Она внезапно пришла в себя, вспомнила, что происходит, и опять начала перебирать программки, пока не нашла то, что искала. Эта программка была броской, надписи были сделаны красным цветом, вылинявшим и превратившимся в розовый.

Мама указала на фотографию.

– Видишь? Это слон, Сахарок! Знаю, раньше ты не видела слонов, но это просто невероятные животные! Смотри, какой крошкой выглядит женщина рядом с ним!

Голова слона была похожа на змею. Я испугалась.

– Он не съест меня?

– Конечно нет, Сахарок! Он тебя просто насмешит. Видишь этих клоунов? Они тебя тоже насмешат. Видишь мужчин, качающихся в воздухе на качелях, как обезьянки? И они тебя насмешат. Ты их полюбишь!

Мама сделала еще пару глотков лекарства, опустошая стакан. Затем села, затушила сигарету, и я прижалась к ней. Мама обняла меня очень крепко, крепче, чем когда-либо, и держала так сильно, словно, если выпустит, обязательно произойдет несчастье.

– Ты знаешь, что я люблю тебя, Сахарок, – прошептала она. – Ты знаешь, что я хочу быть хорошей мамой, но… ты же знаешь, я не совсем… здорова?

– Да, мама.

На самом деле она иногда была настолько слабой и так сильно шаталась, что даже не могла дойти до магазина на углу за едой и лекарством. На прошлой неделе мама упала, поднимаясь по ступенькам, и домовладелица долго кричала на нее.

Она сказала, что давно бы вышвырнула маму в ночлежку, где ей самое место, если бы не я. Я очень старалась помочь маме подняться, но сама не справилась. Наконец один из постояльцев помог ей встать на ноги и добраться до комнаты.

Мне не нравился этот мужчина. Он был волосатый и разговаривал с мамой на странном языке, и от него всегда воняло рыбой. Но он помог ей дойти до кровати, и мама потом долго-долго спала.

Да, я знала, что мама очень больна. Лекарство помогало ей – ненадолго она становилась сильнее. Мама смеялась и даже иногда пела, но когда бутылка с янтарной жидкостью опустошалась, мама становилась сонной, слабой и еле ворочала языком.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя, правда, Сахарок? – опять прошептала она. – Если бы я тебя так сильно не любила, то не повела бы сегодня в цирк, правда?

Мы оделись в воскресные наряды. Мама надела мне на голову тиару и крепко приколола ее шпильками к моим золотистым кудряшкам, чтобы она не упала. Я чувствовала себя принцессой. Чтобы придать себе сил, мама выпила еще лекарства, а остаток перелила в серебряную фляжку, которую носила в сумочке.

Взявшись за руки, мы дошли до угла, на остановку трамвая, а затем долго-долго на нем ехали. Когда мы наконец сошли с трамвая, то прошли еще немного, и я увидела огромный полосатый шатер, услышала трель каллиопы и взволнованный гул голосов.

Последующие несколько часов были самыми чудесными из тех, что я проводила с мамой. Я редко видела ее столь счастливой и полной жизни, смеющейся и указывающей на незнакомые вывески и объявления о предстоящих шоу. Когда мама заметила, что меня восхитила сладкая вата, то дала мне монетку, чтобы я ее купила. Вата была очень сладкой и липкой, но когда я хотела ощутить ее вкус во рту – он исчез! Я заплакала, решив, что сделала что-то не так.

– Куда она делась, мама?

– Ой, Сахарок, прости. Мне нужно было тебя предупредить. Вата тает во рту.

Она присела возле меня и вытерла слезы платком. Ее улыбка погасла, и на мгновение лицо приняло страшное, отстраненное выражение.

– Когда ты подрастешь, то узнаешь, что любовь похожа на сладкую вату. Рот наполняется слюной, предвкушая угощение, но когда ты откусываешь кусочек или удовлетворяешь жажду любви, то обнаруживаешь, что ничего нет! Только сладкий дразнящий вкус, и то если повезет.

Я помню, как в тот день восхищалась цирком, но, честно говоря, его магия больше меня не завораживает. С годами я разглядела правду за фальшивыми фасадами; нарисованные, искусственные улыбки клоунов; фокусы, в которых нет ничего волшебного, если тебе известно, как это делается. Все в цирке кажется фальшивым, наигранным. Даже тигр-людоед, которого я сначала так боялась, оказался таким же безобидным, как Королева Эстер и Арабелла.

В тот день, впервые посетив цирк, я просто не знала, куда смотреть: вокруг происходило столько интересного!

Я боялась что-то пропустить и все время спрашивала маму:

– На что ты смотришь? В какую сторону?

Я помню громкую музыку, волнение и красивый смех мамы. Помню, как она вскрикнула, когда нам показалось, будто один из воздушных гимнастов может упасть, и мы закрыли глаза руками и сквозь пальцы подглядывали, желая узнать, упал он или нет.

Но больше всего в моей памяти отпечаталось то, как мама смотрела на меня своими серыми грустными глазами, касалась моих волос или щеки ледяными ладонями, будто предчувствуя приближающуюся беду, и все приговаривала:

– Ты же знаешь, как я люблю тебя, правда, Сахарок?

Когда представление закончилось, мы сидели на скамьях, слушая оркестр, пока шатер не опустел. Мамина бутылка с лекарством тоже опустела. Я видела, как она открыла фляжку, поднесла ее ко рту и сильно запрокинула голову, чтобы в рот попало все до последней капли.

Затем мама достала пудру и помаду, накрасила губы толстым слоем и прижала к ним квадратик туалетной бумаги:

– Вот тебе поцелуй на память, Сахарок.

Я сложила хрупкий квадратик и положила его в карман. Я долго хранила отпечаток маминых губ, пока бумага не рассыпалась у меня в руках.

Как только музыка затихла, в шатер начали стекаться разнорабочие. Они демонтировали открытую трибуну и цирковую арену и громко шумели.

Мама встала и взяла меня за руку.

– Элиза Роуз Жерар, пришло время тебе познакомиться с отцом!

Мы прошли мимо пустой цирковой арены, и, когда вышли наружу, я очень удивилась, обнаружив, что вокруг пусто. Тенты, киоск со сладкой ватой, павильоны с животными, даже билетные кассы – все исчезло! Пропало волшебство, осталось лишь пустое поле.

Мы с мамой обошли шатер и направились к маленькой палатке, возле которой разговаривали и смеялись артисты, переодеваясь из концертной одежды в повседневную.

Затем мама указала на мужчину, который был моим отцом. Его рыжие волосы торчали во все стороны, круглый нос был красного цвета. На мужчине были мешковатые клетчатые брюки, подтяжки в горошек и туфли километровой длины. Он был клоуном. Глупым шутом из «Цирка братьев Беннеттов».

Папочка сидел на маленьком стульчике перед зеркалом, тихо разговаривал с другим мужчиной и стирал с лица грим и чересчур широкую улыбку. Он остановился, точнее даже застыл, когда поднял глаза и увидел маму.

– Привет, Анри, – сказала она.

Мама была единственным человеком, который произносил имя папочки на французский манер. Остальные называли его Генри.

– Иветт? – В его голосе прозвучало удивление, словно он не был уверен в том, что это действительно она.

Я вспомнила, как выглядела мама, когда ее называли Поющим Ангелом, до того как она заболела и ей стали необходимы лекарства в бутылках. Неудивительно, что папочка не узнал ее, ведь она так исхудала!

Мама взбила волосы, видимо, желая, чтобы они снова стали красивыми, как на той фотографии, что она мне показывала.

– Ты что, не узнаешь собственную жену, Анри? – спросила она, усмехнувшись. – И свою дочурку?

Папочка посмотрел на другого мужчину, потом на маму и отвернулся. Его щеки запылали так же, как и волосы. Мужчина молниеносно стянул свой костюм, спрятал его в сундук и исчез, как по мановению волшебной палочки.

Папочка завозился, снимая нос и парик, затем вытер остатки грима полотенцем и наконец взглянул на меня.

Он попытался улыбнуться.

– Г-м-м, она выросла, с тех пор как я видел ее последний раз.

– Естественно. Тебя не было два года, Анри! В следующий день рождения девочке исполнится пять лет, правда, Сахарок?

Я не ответила. Я стояла, уставившись на незнакомца, который был моим отцом. Теперь, когда он снял грим, я подумала, что он, наверное, самый красивый мужчина из всех, кого я видела. Как сильно он отличался от тех, кто приходил в нашу комнату к маме и приносил ей лекарство! У отца были блестящие темные волосы, зачесанные назад, очень широкие плечи, прямой и мускулистый торс. Он так и не встал, с тех пор как мы пришли.

– Что тебе нужно, Иветт? Разве ты не получала денег, которые я присылал? – спросил папочка.

По какой-то неведомой причине он выглядел испуганным.

– Здесь есть где поговорить, Анри? Я хотела бы выкурить сигарету.

Папочка встал, скинул шутовской костюм и смешные туфли и сложил все в сундук. Под костюмом были обычная нижняя рубашка и брюки. Так и не сказав ни слова, папочка взял пиджак, туфли и повел нас по примятой траве к железнодорожным вагончикам, стоявшим на рельсах у края поля. Была уже ночь, и мне пришло время ложиться спать.

Я плохо помню, что было дальше: я так устала от волнения, что свернулась калачиком на неубранной кровати и заснула, пока родители курили и пили лекарство из бутылки.

Когда я проснулась в крошечном помещении, было темно. Я не знала, где нахожусь. В страхе я закричала. Из темноты появилась мама, обняла меня и прошептала:

– Ты знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете, правда, Сахарок?

Я кивнула и прижалась головой к ее голому плечу. Мама укутала меня одеялом и уложила на скамейку возле откидного столика, где раньше сидели они с папочкой.

– Засыпай, Сахарок.

Когда она меня поцеловала, от ее дыхания пахнуло лекарством. Я снова заснула.

Затем я проснулась от протяжного гудка поезда. Я села и окинула взглядом залитое лунным светом помещение. Вместо знакомых очертаний нашей с мамой комнаты я увидела темный, обитый деревом вагон. На столе стояла переполненная пепельница, пустая бутылка из-под маминого лекарства и два стакана, покрытых отпечатками пальцев.

На крючке, прибитом к двери, висел папочкин пиджак, а остальная одежда грудой валялась на полу. Вагон внезапно дернулся и медленно тронулся. Я осмотрелась вокруг, ища маму, но на кровати лежал лишь папочка. Из-под одеяла выглядывали только его голова и рука. На столе позвякивали стаканы и бутылка. Комната зашаталась: поезд набирал скорость.

– Мама? Мама, где ты? – позвала я.

Когда я просыпалась в нашей комнате и звала маму, она всегда тут же прибегала. В этот раз она не пришла. Раздался еще один гудок – одинокий протяжный возглас.

– Мама! – закричала я.

Отец застонал и медленно сел. Он оглянулся кругом и в недоумении уставился на меня.

– Что за… Что ты здесь делаешь? Где Иветт? Иветт!

Было совершенно бесполезно звать ее: в маленькой комнате было негде спрятаться. В глазах папочки, как и прошлой ночью, я увидела страх.

Он пытался встать с кровати, завернувшись в одеяло, но из-за движения поезда, набиравшего все бо́льшую скорость, не устоял на ногах и упал обратно на кровать.

– О господи! – простонал он. – Иветт! Как ты могла?!

– Где мама? – плакала я.

Папочка потер лицо руками, затем медленно поднял голову.

– Она оставила нас. Ее больше нет.

Тогда я была еще слишком мала, чтобы понимать, что такое смерть, но где-то через год, когда Карло упал с трамплина и умер, я услышала, как его жена Бьянка плакала, причитая: «Его больше нет! Его нет… Как он мог меня оставить?»

Она стонала так же, как и папочка в то утро, и я наконец поняла, что мама умерла от своей страшной болезни. Она исчезла, больше мы ее не увидим, так же как и Карло.

Цирковой поезд покатил в следующий город. Позже, когда я услышала о Небесах в лютеранской церкви города Лима в штате Огайо, я поняла, что мама в безопасности, у Иисуса.

Я почувствовала облегчение, узнав, что она больше не больна и ноги у нее не заплетаются. Но в то первое ужасное утро, когда папочка сидел, закрыв лицо руками, оплакивая ее, я могла лишь рыдать, крепко сжимая в кулачке серебряную тиару, которая ночью упала с моей головы.

* * *

Сначала папочка не знал, что со мной делать. Первые три дня он едва смотрел на меня, не говоря уже о том, чтобы обнять и утешить.

– На… вот, поешь, – говорил он и пальцем подталкивал мне через стол тарелку с едой.

Свою тарелку он забирал, садился на ступеньки вагона и ел в одиночестве, повернувшись ко мне спиной. Я спала на скамье, пока поезд с тарахтением пробирался сквозь ночь, а затем лежала, свернувшись калачиком все на той же скамье, и наблюдала в окно, как в рассветной дымке пролетают мимо фермы, леса и города.

Я не выходила из вагона три дня и была в той же одежде, которую надела на меня мама.

Когда поезд останавливался, я видела, как где-то на пустыре или фермерском поле вырастает целый городок шатров.

– Оставайся здесь, – всегда сердито приказывал отец, уходя к клоунам, чтобы надеть костюм и нанести грим.

Я знала, что снаружи тигры и слоны с головами как у змей, и была слишком напугана, чтобы покинуть вагон. Слава богу, тетушка Арахис наконец сжалилась надо мной, иначе не знаю, что бы со мной стало. Она как-то проходила мимо и увидела, как я наблюдаю в окно за удаляющимся отцом.

– Ради всего святого, Генри! – воскликнула тетушка Арахис своим тонким, писклявым голоском. – Ты не можешь держать бедную малышку взаперти до конца ее дней. Она же живой человек! И между прочим, твоя плоть и кровь!

– Ты должна мне помочь, Арахис! – взмолился отец. – Я не знаю, что с ней делать, что ей нужно.

– Ну что ж, сейчас ей нужно немного любви. Как и всем нам.

Тетя Арахис вскарабкалась в вагон, села рядом со мной на скамью и обняла меня своими коротенькими ручками. Она была ненамного крупнее меня – крошечное создание с женским лицом. Ее губы были накрашены помадой. Незнакомка со столь гротескной внешностью наверняка напугала бы меня, если бы я не скучала так по маме. Нуждаясь в успокоении, я крепко обняла женщину и заплакала.

– Видишь, Генри? – сказала она. – Видишь? Это то, что нужно всем детям, – немного любви.

– Ее мать покинула нас, Арахис, и я не знаю, что с ней делать. Ты позаботишься о ней вместо меня?

– Я? Но она же твоя дочь!

– Мне известно, что она моя дочь, – сердито ответил отец, – но здесь нет для нее места! И в моей жизни ей тоже места нет!

– В твоем вагончике больше места, чем в моем. Ты хочешь, чтобы девочка ютилась с другими женщинами, лежащими прямо под потолком без света и воздуха?

– Я вообще не хочу, чтобы она здесь находилась! – ответил отец. – Цирк не место для того, чтобы растить ребенка.

– У Ласло и Сильвии есть дети, как, впрочем, и у…

– Я не это имел в виду! Я знаю, что здесь есть дети, но они растут, чтобы работать в цирке, и женятся на других циркачах. Я не хочу, чтобы у моей дочери была такая же жизнь, как у меня или у ее матери! Я хочу, чтобы она жила настоящей жизнью, а не проводила в дороге десять месяцев в году.

Тетушка Арахис погладила меня по голове.

– Такая жизнь не упадет с неба, Генри. Такую жизнь для ребенка нужно создать.

– Не могу! Я больше ничего не умею. Я цирковой клоун, а не владелец магазина и не банковский клерк. Я не хотел становиться отцом! Это произошло случайно, поэтому я женился на Иветт. Теперь она ушла и…

– Ты ее отец! – жестко ответила женщина. – И если не собираешься оставить ребенка в сиротском приюте, тебе придется взять на себя ответственность, Генри!

– Не уверен! – закричал он.

От этого крика у меня по коже побежали мурашки. Это был один из немногих случаев, когда я слышала, как папочка кричит.

Тетушка Арахис разомкнула объятия, встала со скамьи и подошла к нему, чтобы успокоить.

– Разве у тебя не было отца? – спросила она с сочувствием.

– Он умер, когда мне было восемь. – Папочка схватил котелок со стола и нахлобучил на голову. – У меня нет на это времени, Арахис. Я опоздаю на парад-алле. Я еще даже не переоделся!

Он открыл дверь.

– Просто будь таким отцом, какого ты хотел иметь, Генри.

Папочка замер на пороге, затем медленно повернулся и уставился на женщину.

Он выглядел так, будто ему дали пощечину.

– Что ты сказала?

– Все дело именно в этом. Если ты хотел, чтобы твой отец укладывал тебя спать, значит, укладывай свою малышку. Если ты хотел, чтобы папа брал тебя на руки и рассказывал сказки, то рассказывай их ей.

Папочка снял котелок, пару раз провел пальцами по блестящим волосам, затем снова надел его. Казалось, он лишился дара речи.

– Научи дочь чему-нибудь хорошему. Десяти заповедям из Библии, ты же слышал о таком, правда?

– Да, моя мать была хорошей христианкой. – Папочка говорил так тихо, что я едва разбирала его слова. – Она растила нас по Библии. Поэтому я женился на Иветт, когда она… ну, ты понимаешь.

– Тогда ты отлично справишься, – заключила тетя Арахис, потрепав его по руке. – Иди, иначе пропустишь свой выход. А я в этот раз пропущу парад-алле. Сегодня возьму малышку с собой.

– Нет! Только не в парк развлечений!

– Почему? – Женщина внезапно рассердилась. – Если цирк станет ее домом, тогда она должна узнать, что уроды, такие как я, тоже люди! Или ты стыдишься того, что вскоре дочь познакомится с твоей «семьей», а, Генри?

– Прости, я не хотел…

– Убирайся, пока я не вышла из себя.

Женщина указала маленьким пальчиком на дверь. Папочка ушел. Тетушка Арахис обладала необычайно взрывным характером как для такой крошки. Но сердце у нее было вдвое больше, чем у большинства людей. Она протянула мне руку.

– Как тебя зовут, милая?

– Элиза Роуз.

– М-м-м, твое имя так же прекрасно, как и ты. Пойдем, я все покажу тебе в новом родном городе.

Вскоре я убедилась, что это действительно был город – город шатров, волшебно передвигающийся в ночи с места на место. В нем была кухня, где двое поваров готовили на всех; два навеса с обеденными столами: один для циркачей, другой – для разнорабочих; раздевалки, цирюльня и прачечная; загоны для слонов и других животных; огромный длинный шатер, где с противоположных сторон были мужские и женские раздевалки и стойла для лошадей, участвующих в представлениях. Эти шатры были только для персонала. Но были и шатры для зрителей, такие как парк развлечений и цирк.

При входе в цирк располагался зверинец, где купившие билеты могли рассматривать экзотических животных.

В парке развлечений слева стояли шатры, в которых устраивали представления, а справа – торговые палатки и билетная касса в вагончике.

– Я работаю на представлениях, – рассказала мне тетя Арахис в первый день.

Она указала на газетный заголовок с огромной фотографией Арахис, рекламирующий аттракционы в шатре. На ней женщина казалась выше, чем была на самом деле.

– Я королева Лили, – усмехнулась она, – самая маленькая женщина на свете, королева лилипутов. Потом я переодеваюсь и участвую в обычном представлении клоунов вместе с твоим отцом, и там меня называют Арахис.

Женщина подняла меня и поставила на маленький постамент при входе в шатер.

– Вот, теперь ты на платформе для зазывал! На ней, как правило, стоит кто-то из нас, уродцев, и бесплатно демонстрирует себя зрителям. Обычно это заставляет людей купить билет и зайти внутрь, чтобы поглазеть.

Тетя Арахис сняла меня с платформы, взяла за руку и повела вперед, но когда я поняла, что она собирается увлечь меня в шатер, то остановилась как вкопанная. Несколько дней назад мама повела меня туда, и первое, что я увидела, так меня напугало, что я спрятала голову у нее на груди и отказывалась смотреть.

– Что такое, милая, тебе страшно? – спросила тетя Арахис. – Не нужно бояться! Снежный человек – это на самом деле чучело полярного медведя, и причем настолько старое и заплесневелое, что нам приходится постоянно подклеивать мех. – Она обеими руками взяла меня за руку и потянула внутрь, все время болтая своим тоненьким голоском. – Двухголовый теленок был живым очень давно. Теперь это просто чучело.

– А змея настоящая? – прошептала я, все еще опасаясь смотреть.

Огромный удав, свернувшись клубком, лежал за теленком в большой стеклянной коробке возле сцены. Казалось, в этом чешуйчатом туловище толщиной с мужскую руку целые километры.

– Да, настоящая, но она тебя не обидит. Он постоянно сыт и все время спит. Сильвия обвивает его вокруг себя во время представлений. Он ленивый, как Миссисипи. Давай обойдем кругом, и я представлю тебя остальным.

Я была рада выйти из шатра, но группа маленьких людей, стоящих сзади, разговаривающих и курящих, пугала меня не меньше, чем чудища в шатре.

– Всем привет! Это дочка Генри Жерара! – произнесла тетя Арахис. – Ее зовут Элиза Роуз, и она некоторое время будет путешествовать с нами.

Все заулыбались и начали приветствовать меня:

– Добро пожаловать, Элиза! Приятно познакомиться, милая.

Но мое сердце колотилось от страха, и я старалась спрятаться за юбками тети Арахис.

Тело Сильвии, женщины-змеи, от макушки до пят покрывали татуировки. Толстуха Глория была самым огромным человеком из тех, кого я встречала: ее нога была размером с дерево, а платье подошло бы и слону.

Один из мужчин выглядел столь фантастично, что я закрыла лицо руками. У него были белоснежные волосы на розовом скальпе, круглые розовые глаза, а кожа казалась прозрачной. Вывески утверждали, что он произошел из племени редких подземных людей, потомков пришельцев с Марса, корабль которых потерпел крушение. Но когда я стала старше, то узнала, что он просто альбинос. Единственным человеком, который выглядел более-менее нормально, была женщина-акробат, когда она стояла прямо, но, когда начиналось представление, она закручивала себя в узлы и становилась похожей на крендель.

Мне очень хотелось убежать и спрятаться в безопасности папиного вагона, но я бы не нашла дорогу, запутавшись в лабиринте шатров.

Мой новый дом и новая семья были столь причудливыми, что я была потрясена. Как я уже говорила, я никогда не уходила далеко от дома, где мы с мамой снимали комнату, и пока у нее не начались кошмары, мой маленький мирок оставался безопасным.

Теперь мне казалось, что я попала в один из маминых кошмаров.

– Боженьки, да ты дрожишь, как листок на ветру! – воскликнула тетя Арахис, пытаясь отодрать мои пальцы от собственной юбки. – Думаю, тебе не стоит здесь оставаться. Если мы и на сцену так выйдем, то подумают, что мы близнецы и, еще чего доброго, возьмут двойную плату!

Я слышала, как циркачи негромко переговариваются, спрашивая тетю Арахис о моей маме и обсуждая, кто позаботится обо мне, когда начнутся представления.

Они так ничего и не решили и так долго спорили, что вскоре мы услышали, как парадное шествие возвращается обратно в цирк.

– Лучше я отведу тебя к папочке, – наконец решила тетя Арахис.

Папочка сидел на козлах нарядного фургона, в который была запряжена четверка першеронов. Я узнала его по красному носу, парику и гигантским туфлям. Папочка, казалось, замер, завидев, как к нему направляется тетя Арахис, ведя меня за руку. Он как будто позабыл обо мне.

– Ты был прав, Генри, парк развлечений напугал девочку. Лучше пусть она останется с тобой.

У папочки был такой вид, словно ему хотелось убежать. Его клоунская маска улыбалась, а настоящее лицо нет.

– Послушай, я не знаю…

– И не смей запирать ее в вагоне!

Женщина подбросила меня так внезапно, что у папочки не было выбора, кроме как поймать меня.

Затем она отвернулась, чтобы уйти.

– Нет! Подожди! Что мне с ней делать?

– Держи ее, Генри! – прокричала тетушка Арахис через плечо, уходя. – Просто держи ее!

Сначала папочкины руки были холодными и жесткими, как чучело полярного медведя, но я все равно уткнулась лицом ему в грудь и заплакала, вспоминая о маме. Затем я почувствовала, как его тело понемногу расслабилось.

– Знаю… знаю… – все бормотал папочка и вскоре не просто держал меня, а обнимал, похлопывая по спине и нежно покачивая, чтобы унять мои слезы.

От него пахло гримом, сигаретами и макассаровым маслом, которым он пользовался, чтобы пригладить свои настоящие волосы.

– Все будет хорошо, – пообещал папочка. – Не плачь…

 

Глава 17

Но я плакала дни напролет. Просто чудо, что папочкин костюм не заплесневел от этой сырости. Я так крепко цеплялась за его штаны, что у него просто не оставалось выхода, кроме как брать меня везде с собой.

Во время парада-алле он прятал меня в ногах на полу клоунского фургона, а на время дневного и вечернего представлений усаживал на специальный стульчик за оркестром.

Я смотрела выступления «Цирка братьев Беннеттов» снова и снова, пока не выучила наизусть каждую сцену и музыкальную композицию.

В конце концов воспоминания о маме померкли и жизнь подчинилась новому распорядку. Утром каждого нового дня поезд прибывал на станцию, и я просыпалась в новом городе под крики и свист разнорабочих, разгружающих вагоны на свободном поле.

Сначала выгружали походную кухню и раздевалки, чтобы циркачи могли позавтракать и переодеться к параду-алле. После завтрака я шла с папочкой в костюмерную клоунов и наблюдала за тем, как он надевает костюм, парик и наносит грим. Вокруг глаз и рта он рисовал большие белые круги и обводил их черным. Затем рисовал улыбающиеся красные губы и вовсе переставал походить на моего красивого папочку.

Тем временем разнорабочие натягивали шатры. Позже я услышала проповедь в епископальной церкви в Милуоки о том, как обращался Иезекииль и оживали мертвые кости, и подумала, что это похоже на установку шатров: сначала появлялся остов, затем его покрывали брезентовой кожей, а после он наполнялся музыкой, чудесами и жизнью.

В любом городе первым действом был парад-алле. Это давало горожанам представление о том, что предлагает цирк, и подталкивало покупать билеты. В большинстве мест, где мы останавливались, цирк был единственным развлечением, и, когда мы приезжали, все замирало, как во время праздника. Где еще могли фермеры, круглый год привязанные к своей земле, увидеть львов, слонов, танцующих медведей и гигантских змей?

Крупных лошадей породы першерон, недавно трудившихся над разгрузкой вагонов, быстро наряжали в яркие плюмажи и блестящие попоны и запрягали в фургоны, участвующие в параде.

Дирижер разделял оркестр на две группы: половина музыкантов ехала в первом фургоне, а другая – в среднем, на котором были вывешены афиши.

Фургон с афишами был покрыт необычными резными фигурками, персонажами сказок, покрытыми яркой краской и украшенными золотой фольгой.

Когда я подросла, тетя Арахис наряжала меня Золушкой и я ехала в одном из фургонов, держа в одной руке стеклянный башмачок, а другой махая толпе.

Мне было очень весело, пока папочка не запретил это делать. Он сказал, что восторженные крики толпы западут мне в душу и привьют вкус к шоу-бизнесу, а это последнее, чего он желал бы для меня.

Клоуны маршировали посередине парада-алле, проказничая и веселя толпу. Иногда папочка шел по улицам на ходулях и казался десятиметровой высоты. Львы и тигры ехали в клетках, погруженных на открытые телеги, но Гюнтер снимал покрывала лишь с нескольких зверей, чтобы зрители хотели прийти в цирк и посмотреть на остальных.

Слоны всегда шли последними, потому что их горожане хотели увидеть больше всего. Семья Гамбрини, дрессировавшая слонов, одевала своих троих отпрысков в блестящие костюмы и сажала на спину животным, и дети ехали, махая зрителям.

Замыкала шествие передвижная каллиопа в сопровождении барабанов, цимбал, ксилофонов и колокольчиков.

Толпа устремлялась вслед за каллиопой, к цирку, на представление. Сначала зрители смотрели выступление тети Арахис, затем заходили в шатер с экзотическими животными и перед началом большого представления успевали купить сладкую вату, а также арахис и попкорн, покрытые карамелью.

После парада-алле папочка всегда делал передышку и мы наскоро перекусывали. Но затем клоунам предстояло собираться в самом большом шатре с куполом и развлекать детей, пока публика рассаживалась, предвкушая представление.

Когда представление начиналось, папочка снова надевал ходули и вместе с остальными участниками выходил на сцену на торжественное открытие. Затем он возвращался четыре, пять раз вместе с другими клоунами, выполняя свою часть программы. Клоуны появлялись на сцене в перерывах, пока рабочие убирали за слонами или вносили-выносили необходимое оборудование.

Также папочка был опытным наездником-трюкачом и исполнял пару забавных номеров на лошади. Он притворялся, будто лошадь взбесилась, и, увидев его трюки, я сперва испугалась до смерти, когда он поехал задом наперед, «упал» и сделал на седле стойку на руках.

В большинстве городов, где мы останавливались, цирк давал два представления: дневное и вечернее. Пока последний зритель не покидал шатер, папочка не мог даже присесть, не то что снять клоунские туфли и грим.

Во время заключительного представления рабочие начинали все собирать и грузить на поезд. Последним убирали большой шатер с куполом и парк развлечений. В поезд все складывали в порядке очередности, заранее зная, что в первую очередь понадобится в следующем городе. Как только погрузят последний шатер, все участники заберутся в вагоны.

Мы спали, пока поезд мчался в ночи, везя за собой пять спальных вагонов, десять вагонов-платформ и четыре грузовых вагона в следующий город, затем утром просыпались на месте новой стоянки и все повторялось.

Когда я услышала в воскресной школе, как учитель описывал библейских персонажей, путешествующих со скотом и палатками, то была уверена, что Авраам, Исаак и Иаков передвигались вместе с цирком.

Я так и спала на скамейке в маленьком купе отца. Неженатые мужчины, как папочка, обычно спали в общем вагоне с другими холостяками, а не в отдельных купе: их оставляли для семей или ведущих звезд цирка.

Но братья Беннетты высоко ценили папочку и поставили его во главе клоунов. Папочка убедил их, что ему нужно пространство для того, чтобы составлять расписание и программу для клоунов и придумывать новые шутки и номера.

Когда я подросла и уже не помещалась на скамье, один из столяров сделал для меня подвесную кровать и прикрепил ее над папочкиной.

После заключительного представления папочке всегда нужно было расслабиться, поэтому каждый вечер он шел в общий вагон, чтобы поболтать и перекинуться в картишки.

Но он всегда следил за тем, чтобы я помолилась на ночь, затем подтыкал одеяло и говорил: «Да пребудут ангелы Господни подле тебя, дитя».

В конце первого сезона, который я провела с «Цирком братьев Беннеттов», мы вернулись на зимнюю стоянку в город Мейкон, штат Джорджия. Я перестала цепляться за папочку. Честно говоря, мне до смерти надоело каждый день смотреть одно и то же представление, да еще и по два раза в день. Я начала умолять папочку разрешить мне оставаться позади большого шатра. Остальные циркачи помогали мне перемещаться от одного шатра к другому, пока папочка работал, и всегда находилась пара рук, чтобы обнять меня. Это были руки клоуна, или акробата, или трюкача. За мной всегда присматривали.

Наконец я со всеми перезнакомилась и стала чувствовать себя как дома. Иногда мне давали небольшие поручения. Гюнтер научил меня, как поить львов и тигров и не бояться их. Мистер Гамбрини всегда брал меня вместе со своими тремя детьми, когда шел купать слонов в реке. Он научил меня плавать и ездить верхом на слоне. Ласло показал мне, как жонглировать – сначала двумя мячиками, а затем и четырьмя. Также он научил меня прыгать на скакалке. Сам он мог делать это, стоя на натянутом канате, у меня же получалось прыгать лишь на земле.

Клоун Чарли показал, как ездить на велосипеде. У него был шимпанзе по имени Зиппи, который участвовал в представлении – катался на велосипеде, и Чарли иногда платил мне за то, чтобы я присматривала за Зиппи. Самым сложным было удержать шимпанзе от курения. Он пристрастился к сигаретам, наблюдая за тем, как курят циркачи, и всегда подбирал окурки, когда люди уходили в шатер. Этот шимпанзе мог даже пускать дымовые кольца!

– Не позволяй ему добраться до этих окурков, Элиза! – предупреждал меня Чарли, оставляя старшей. – У Зиппи начинается кашель курильщика.

Но шимпанзе был быстрым как молния и, если я не успевала вдавить окурки в грязь, выхватывал их и начинал курить, тогда уже никто на свете не мог отобрать их у него.

Когда я подросла, папочка научил меня читать, а затем послал учиться с остальными детьми из цирка, и мы занимались по три часа в день. Учеников было больше дюжины. Родители учили нас по очереди. Все, кроме меня, участвовали в представлениях вместе со взрослыми и выступали по два раза в день, поэтому обучение шло с переменным успехом.

Однажды, когда мы стали на зиму в Джорджии, папочка отвел меня в настоящую школу. Как же я ее ненавидела! Я так сильно отличалась от остальных детей, что мне было очень тяжело войти в коллектив. Я плакала, кричала и топала ногами, пока папочка наконец не отказался от этой мысли. Я вернулась к обучению вместе с остальными циркачами. Уроки проходили между тренировками, потому что все разучивали новые трюки для следующего сезона.

Мне очень хотелось участвовать в папочкиных выступлениях или вообще в чьих-нибудь.

Дети Гамбрини одевались в костюмы, украшенные блестками, и ездили на спинах у слонов, улыбаясь и грациозно демонстрируя трюки. Один из слонов поднимал маленькую Анжелу Гамбрини высоко в небо, пока она махала восторженной толпе.

Другая семья тренировала собак и пони, и раньше, чем читать, два их младших сына научились пускать пони в аллюр и заставлять собак бегать.

Циркачи, исполнявшие трюки на лошадях, сажали себе на плечи детей, когда стояли на седле скачущей по арене лошади.

Но папочка категорически отказывался приобщать меня к цирковому мастерству. Когда он увидел, что Джина показывает мне, как лазить по канату, на котором она исполняла трюки, то проорал ей что-то ужасное, а потом целый месяц с ней не разговаривал. Когда дети Гамбрини заболели ветрянкой, я предложила выступать на спине слона вместо них, но папочка строго запретил мне это. Больше всего он рассердился, когда я попросила Чарли разрисовать мне лицо, чтобы оно было как у папочки. Отец был невероятно зол на нас обоих.

– Ты уволен, Чарли! – орал он. – А ты, ты немедленно смой грим!

Он взял меня за шиворот и отволок в душевую. Я никогда не видела его таким сердитым.

– Почему ты не позволяешь мне стать клоуном? – всхлипывала я, пока папочка оттирал мое лицо.

Просто удивительно, что он не стер вместе с гримом и кожу.

– Ты наказана на неделю! Не смей отлучаться из вагончика!

– И что? Я и так никуда не выхожу! Мне нечем заняться целыми днями, папочка. Все участвуют в представлениях, кроме меня. Что мне делать?

– Ничего! Пока у меня есть право голоса, ты никогда не будешь работать в цирке!

– Но почему?

Наконец он перестал безжалостно тереть мое лицо и протянул мне полотенце.

– Послушай, я воспитываю тебя здесь, потому что у меня нет выбора. Но я хочу, чтобы однажды ты выбрала себе лучшую жизнь подальше отсюда!

Я посмотрела на его искаженное лицо, злые глаза, и меня затрясло.

– Ты не хотел, чтобы я появилась на свет, правда, папочка?

– Конечно, хотел! Но…

– Нет! Не хотел. С тех пор как умерла мама, ты все время хочешь, чтобы я ушла. Она всегда говорила мне о том, как меня любит, а ты – никогда. Ты совсем меня не любишь! Ты думаешь только о себе!

Мои слова поразили папочку. Гнев в его глазах превратился в боль.

– Элиза, если бы я не любил тебя так сильно, то не хотел бы, чтобы ты ушла.

– Это бессмысленно!

– Нет, в этом есть смысл. Послушай… – Он начал подыскивать слова, приглаживая волосы. – Если бы я думал лишь о себе, то захотел бы, чтобы ты пошла по моим стопам, продолжила клоунскую династию. Но это неправильно. Ты – не я, а самостоятельный, уникальный человек. – Папочка присел передо мной на корточки и нежно взял за плечи. – Элиза, за пределами цирка лежит целый мир. Мне не хотелось бы, чтобы ты стала клоуном, как я. Я хочу, чтобы ты шла своей дорогой.

– Но какая она, моя дорога, папочка?

Он взял полотенце из моих рук, аккуратно вытер мои слезы.

– Не знаю, Элиза. Это ты должна выяснить сама.

* * *

После этого я очень долго раздумывала о словах отца. Но я точно помню день, после которого все изменилось навсегда и я больше не хотела работать в цирке.

Мне было двенадцать лет. Я помогала в палатке под навесом, когда подошла молодая семья, чтобы купить сахарной ваты.

На женщине было красивое бело-голубое платье, а мужчина был одет в выходные брюки и рубашку. Тихим, нежным голосом он называл жену «дорогая», пока покупал вату детям: мальчику и девочке. Женщина присела на корточки возле малышей и терпеливо помогала им, улыбаясь и смеясь вместе с ними. Мужчина смотрел на жену, и нежность в его взгляде медленно преображала простые грубые черты.

Когда они зашли в парк развлечений, я оставила киоск и пошла за ними. Мужчина купил пакет орехов, чтобы сын покормил слонов, но мальчик боялся, и папа взял его на руки. Мама повела девочку к тиграм, крепко держа за руку.

Мне нужно было возвращаться в киоск, но, когда началось представление в большом шатре, я вошла внутрь и начала глазами искать эту семью на трибунах. Я их так и не нашла. Но я увидела сотни других семей, очень похожих на эту: матерей, отцов, бабушек, дедушек и детей; все смеялись, наслаждаясь представлением. Боль, которую я почувствовала, была настолько сильной, словно я упала с трапеции. В моей душе разыгралась буря. Впервые в жизни я осознала, чего мне не хватает – семьи. И я всем сердцем стремилась ее обрести.

Когда представление закончилось, я стояла у центрального входа, наблюдая за потоком выходящих людей, и наконец снова увидела ту семью. Отец нес на руках сонную дочурку, мама держала за руку мальчика. Они пойдут к себе, в уютный дом, с удобной кухней, кроватями, покрытыми пледом, теплым камином в гостиной. Завтра и все последующие дни они будут просыпаться в одном и том же доме в маленьком городке, где все знали их имена.

Я поплелась обратно. Рабочие уже разобрали шатры и погрузили их в вагоны. Я увидела папочку в дурацком клоунском костюме и нелепых туфлях, тетю Арахис, такую крошечную, что я могла бы носить ее на руках, и возненавидела их. Впервые в жизни я хотела обрести настоящую семью, а не нелепое сборище циркачей, среди которых выросла.

Это желание не исчезло со временем. Поезд ехал в ночи, и в окно я видела огни домов и горевала, что не живу в одном из них.

Протяжный гудок поезда стал звуком, который всегда доводил меня до слез. Он означал переезд в другой город, штат, где я буду всего лишь еще одним странником. Еще хуже было то, что я стала одним из цирковых уродцев, на которых смотрели с подозрением и недоверием, куда бы они ни следовали. Община всегда закрывала свои двери, когда цирк приезжал в город.

День за днем я наблюдала за тем, как семьи приводят своих детей на представление, и завидовала им: мамочкам и их маленьким дочкам в красивых платьицах; отцам, которые покупали сладкую вату, орехи и попкорн в глазури.

Когда у меня появлялась возможность, я умоляла отца бросить цирк и жить в настоящей семье, в настоящем доме вместо крошечного купе.

Но папочка вздыхал и говорил: «Это моя работа, Элиза. Мне это нравится». Рабочие снова прицепят разноцветные вагоны один за другим, и цирк поедет в другой город. И я поеду вместе с ним.

* * *

Папочка не позволял мне разучивать цирковые трюки, но проследил, чтобы я освоила все, что должна уметь девушка. У наших поваров я научилась стряпать, и хорошо, что у моего мужа был отменный аппетит, потому что я привыкла готовить огромными порциями. У костюмерш я выучилась шить, а когда стала подростком, Джина и Луиза показали мне, как пользоваться косметикой и укладывать волосы.

Чарли и другие клоуны научили меня с юмором относиться к себе и жизни. Я ухаживала за шимпанзе, слонами и ручным медведем, поэтому никогда не боялась свиней, коров и кур.

Однажды участники парка развлечений, так напугавшие меня своим видом, научили меня не смотреть свысока на тех, кто отличается от других. «Главное, какое у человека сердце, – всегда говорила тетя Арахис, – а не то, как он выглядит. Бывает, что у самых красивых людей на свете сердце гаже слоновьего помета!»

Я узнала, как проявлять гибкость и принимать удары судьбы, ведь в цирке все время что-то случалось: музыканты увольнялись буквально между представлениями, разнорабочие напивались и опаздывали на поезд, лошади ломали ноги, ураган срывал крышу вагона с костюмами, и все заливало дождем.

Даже сезонные циркачи иногда падали, получали ушибы или во время выступлений на трапеции не успевали поймать партнера, и в лучшем случае это заканчивалось сломанными зубами и синяками.

Когда наша самая знаменитая наездница сломала лодыжку, ее брат надел парик, шлейф и стал выступать вместо нее.

Мы работали на полях по колено в грязи, неделями пропускали представления из-за затянувшегося дождя, ожидали постоянно запаздывающие платежи. Наш поезд никогда не сходил с рельсов, но мы слышали ужасные истории об авариях и жили в постоянном страхе.

Мое религиозное обучение было пестрой мозаикой верований, соединенных с множеством ценностей и проповедей в церквях, рассеянных по всей Америке.

Воскресенье у нас всегда было выходным днем, и папочка следил, чтобы я обязательно ходила в церковь, если она располагалась поблизости.

Я помню, как малышкой сидела на боковой скамье у него на руках, слушала прекрасную музыку, негромкие молитвы и размышляла об Отце Небесном, которого все обсуждали. Он наверняка не носил клоунский парик и нелепую обувь.

Священники рассказывали, что Он живет в доме, в котором много комнат, в месте, которое называется Рай, а не в купе поезда.

Однажды в воскресенье я вернулась из православной церкви, прослушав проповедь об Адаме и Еве. Я была зла как собака. Заметив, как папочка идет по полю, я налетела на него, словно оса.

– Ты всегда говорил мне, что я должна жить по Библии! Но сам не живешь по ней! Библия говорит, что нехорошо мужчине быть одному. Поэтому Господь создал для Адама спутницу жизни. – Для выразительности я топнула ногой. Мой яростный натиск насмешил папочку.

– Я не живу один, – усмехнулся он. – Я живу с тобой, не говоря уже о трех-четырех дюжинах других циркачей.

– Это не то, что подразумевает Библия, и ты это знаешь! Тебе нужна жена, папочка!

Его улыбка погасла.

– У меня была жена – твоя мать. И наш брак оказался неудачным.

– Ну что ж, мама умерла, и думаю, тебе самое время снова жениться! Мне нужна мать, а тебе – спутница жизни! Почему ты не можешь жениться на тете Арахис, на этот раз по-настоящему?

Папочка и тетя Арахис женились понарошку на каждом представлении. Он надевал ходули и становился очень высоким, а она была такой крошкой, и ему никак не удавалось поцеловать «невесту». Папочка пытался изловчиться так и сяк, но у него ничего не получалось. Потом на сцену выходили акробаты, становились друг другу на плечи, таким образом наконец поднимали «невесту» все выше и выше, и «молодожены» целовались к всеобщему ликованию.

– Ты что, шутишь? – спросил папочка. – Ты хочешь, чтобы я женился на ней?

– Ничего смешного! Я люблю тетю Арахис, а она… любит тебя!

Он как-то встревоженно посмотрел на меня.

– Это правда, папочка. Она от тебя без ума. Если бы ты не флиртовал все время с Джиной и Луизой, а также с другими красотками, то давно бы это понял.

– Ну что ж, мне жаль, – вздохнул он. – Но у меня нет к ней ответных чувств. Арахис просто хороший друг, не более того. И кстати, моя личная жизнь не твоя забота.

Мы уже дошли до перекрестка, и я так увлеклась разговором, что не заметила, как выскочила на дорогу, как раз под трамвай. Папочка вовремя схватил меня за шиворот.

– Эй, осторожней, Элиза! – Он был потрясен и сел возле меня на корточки, взяв за плечи. – С тобой все в порядке?

Мой обычно такой самоуверенный папочка был белее мела.

– Да.

Я едва заметила, что чуть не попала под трамвай. Мне требовались ответы.

– Почему ты не жил с мамой, когда я была маленькой? – выпалила я.

Папочка встал и покачал головой. Мы пошли дальше, и я думала, что так и не получу ответа, и очень удивилась, когда он заговорил.

– Наш брак с самого начала был неудачным. Мы встретились в цирке, где твоя мать была звездой-певицей, а мы с Чарли работали клоунами. Иветт утверждала, что любит меня, но на самом деле ненавидела мою профессию. Презирала меня за то, что я покрываю лицо гримом и надеваю дурацкий костюм. Понимаешь, она пыталась изменить меня. Заставить искать другую работу. Затем Иветт пристрастилась к бутылке, и я пытался изменить ее. У нас так ничего и не получилось. Ты либо должен принимать своего партнера таким, какой он есть, либо у вас ничего не выйдет. Так произошло и у нас. Я устроился на работу к братьям Беннеттам и начал разъезжать по стране. Иветт осталась в Новом Орлеане с тобой. Сказала, что больше не хочет путешествовать.

Когда мы подошли к следующему перекрестку, папочка взял меня за руку. Думаю, его напугал трамвайный звонок, потому что это был один из немногих случаев, когда он вел меня за руку.

– Я рассказываю это тебе, – продолжил папочка, – потому что не хочу, чтобы ты провела жизнь так же, как мы с твоей матерью. В Библии правильно написано: люди не должны жить в одиночестве. Но тебе следует сочетаться браком с человеком, который будет работать вместе с тобой, с которым вы станете командой, Элиза, а не с тем, кто будет пытаться тебя изменить. Ты видела, как работает на трапеции семья Фэленгенов? Они доверяют друг другу и каждый день вручают свою жизнь партнеру. И всегда готовы поймать партнера, если он вдруг упадет. Это пример того, как должны жить муж с женой: доверять друг другу и во всем быть заодно.

* * *

Когда я стала подростком, тетя Арахис решила, что мне нужна компания других женщин, и я переехала из папиного купе в женский общий вагон.

Наш цирк недавно приобрел списанный пульмановский спальный вагон. Я больше никогда не видела такого жилья. В нем было тесно, жарко, проход был узкий, а спальные полки расположены очень близко друг к другу. Каждая полка была огорожена висящей на кольцах занавеской коричневого цвета, которую можно было зашторить для уединения, но это совсем не скрывало храпа, смеха или плача. Или секретов. Я знала, кто в ссоре, кто влюблен, а кто собирался прогулять выступление.

Я стала чувствовать себя взрослой и, как и другие женщины в вагоне, начала интересоваться противоположным полом. Однажды один из конюшенных проводил меня к вагону после вечернего представления и я поцеловала его в щеку.

Я не думала, что папочка интересуется моим времяпрепровождением, после того как я начала жить отдельно, но в ту ночь убедилась, что ошибалась.

Мы с молодым человеком едва успели спрятаться за вагоном, чтобы немного пообниматься, как появился папочка. Из его глаз летели искры. Бедный парень дал такого стрекача, что остановился, наверное, лишь на границе штата.

Между тем отец тянул меня в свое купе, и бедная тетя Арахис едва поспевала за ним. Он был невероятно зол, и я испугалась. Я понятия не имела о том, что именно сделала неправильно. Я села рядом с тетей Арахис на скамью, пока папочка, как лев, метался по крошечной комнате. И рычал, кстати, тоже как лев.

– О чем ты вообще думала? Такие парни, как он, хотят лишь одного, Элиза!

Он уставился на меня, словно я знала, чего именно, но я была ужасно наивной, и его слова меня заинтриговали.

– Но чего, папочка? У меня же ничего нет!

Увидев, как он покраснел, я заинтересовалась еще больше.

– Расскажи ей, Арахис, – пробормотал он.

– Нет уж! Сам рассказывай! Это твой долг, Генри!

Женщина слезла со скамейки, и так быстро, как только позволяли ее коротенькие ножки, засеменила к выходу. Отец преградил ей путь.

– Я вообще-то прошу мне помочь!

– И не подумаю. Пусти меня! – Ее голос стал еще визгливее, чем обычно.

Они так и бегали взад-вперед, пока мне не захотелось закричать.

– Рассказать мне о чем?! – заорала я, стукнув кулаком по столу.

Тетя Арахис наконец сдалась. Она вытолкала папочку из купе и рассказала мне о физиологических особенностях организма, закончив объяснение следующими словами:

– Понимаешь, большинство парней не захотят купить корову, если уже получили молоко бесплатно. Подожди обручального кольца, милая. Подожди мистера Совершенство.

Несколько недель я испытывала отвращение к мальчикам, папочке, тете и миру в целом.

* * *

Незадолго до моего восемнадцатилетия цирк выступал в Новом Орлеане. Я узнала от Чарли, что он и папочка выросли в этом городе и я когда-то жила здесь вместе с мамой. Цирк выступал два дня, и вот пришло время последнего представления. Ко мне в киоск прибежал Чарли. Он едва переводил дух.

– Где твой отец, Элиза? Ты видела его?

– Нет, после завтрака не видела, а что?

– Представление вот-вот начнется! Он уже пропустил приветствие, а сейчас должен участвовать в параде-алле, открывающем главное шоу.

Я просто не поверила ушам.

– Папочка пропал?

– Да, я все обыскал – его нигде нет!

Внезапно я очень испугалась. Опаздывать на представление? Это совсем не похоже на папочку, не говоря уже о том, чтобы и вовсе его пропустить.

– Я помогу вам искать, – сказала я.

Я выключила аппарат для производства сладкой ваты, передала коробку с выручкой кассиру в билетной кассе и побежала на поиски, молясь, чтобы с отцом ничего не случилось.

В палатке клоунов его не было, как, впрочем, и в парке развлечений. Лошадь, на которой он обычно выполнял трюки, была в стойле. Через поле стоял поезд, и я стремглав помчалась туда. Я ворвалась в папочкино купе, раскрыв дверь без стука, и замерла как вкопанная.

Папочка сидел как ни в чем не бывало за маленьким столом. И как ни в чем не бывало рядом с ним примостилась мамочка! Она не была мертва! Выглядела она такой же худой и больной, как и в тот день, когда бросила меня, тринадцать лет назад. Но была вполне живехонькой!

– Элиза! Сахарок, это ты? – спросила мама. – Ты просто красавица! Разве она не красотка, Анри?

Даже если бы я и не узнала маминого лица, я бы ни за что не ошиблась, услышав ее протяжный бархатный тембр и завидев бутылку так называемого янтарного лекарства, стоящую на столе перед ней. Я едва могла выговорить несколько слов.

– Мама? Ты… ты жива?

– Вроде бы да, Сахарок, – усмехнулась она в ответ. – По крайней мере, была жива, когда последний раз это проверяла.

Я просто не могла в это поверить! Если мама жива, то почему она уехала и оставила меня у папочки? Почему он лгал мне все эти годы, утверждая, будто мама мертва?

Я переводила взгляд с папы на маму. Гнев и возмущение нарастали во мне, сплетаясь в ярость, которая наконец выплеснулась наружу.

– Ты лгал мне, папочка!

– Я не лгал. Я никогда не говорил…

– Нет, говорил! Ты знал, что я считала маму умершей, и не разубеждал меня!

– Элиза! Позволь мне объяснить…

– Нет! Почему я должна верить хоть одному твоему слову? Все это время вы с мамой могли жить вместе, создать для меня дом, и у меня были бы родители, как у всех. Но вы оба для этого слишком эгоистичны!

– Неправда…

– Вы никогда не хотели, чтобы я родилась! Ни один из вас! Мама бросила меня на ступеньках поезда, потому что хотела от меня избавиться.

– Нет, Сахарок! Я так тебя любила, что…

– И ты, папочка, был мне не рад! Все эти годы ты пытался от меня избавиться, говоря, что мне нужно бросить цирк и идти куда глаза глядят. Ну что ж, вы оба получите, что хотели. Больше вы меня не увидите! – Я кинулась бежать и наткнулась на Чарли.

– Вот и ты, Генри! – воскликнул он. – Что ты здесь делаешь, ради всего святого? Пойдем!

Папочка вскочил на ноги.

– Черт возьми! Который час?

– Ты пропустил приветствие. Скоро начнется твой первый номер на лошади. Только посмотри на себя! Ты не в гриме!

Отец действительно был не готов к представлению; парик и красный нос лежали рядом с ним на скамье вместе с полотенцем, которым он обычно стирал грим. Папочка переводил взгляд с Чарли на меня, потом на маму, и я видела, что он не знает, на что решиться.

– Пожалуйста, подмени меня, Чарли! – умолял отец. – Тут такое происходит…

– Ты что, сдурел? Я не умею ездить на лошади, да и никто из клоунов, кроме тебя, этого не умеет. Мы разобьем себе головы! – Он схватил папочкин парик и нос и всунул их ему в руки. – Пойдем!

– Элиза, пожалуйста, подожди меня здесь! – умолял папочка, идя к двери. – Дай мне возможность все объяснить. Обещаю, что вернусь через полтора часа.

Он вышел из купе вместе с Чарли, и они вдвоем побежали к большому шатру.

Я подождала, пока они отойдут достаточно далеко.

– Прощай, мама, – тихо сказала я.

– Нет, Сахарок, подожди! – Она попыталась встать, но ее ноги, как обычно, подкосились. Мать, как всегда, была слишком пьяна, чтобы гнаться за мной.

Я спокойно дошла до женского вагона, собрала все свои вещи и деньги, заработанные в киоске.

И навсегда покинула «Цирк братьев Беннеттов».

Цирковой поезд стоял на сортировочной станции, поэтому мне пришлось пройти почти километр по рельсам, чтобы добраться до пассажирской станции.

Вокзал был большим, просторным зданием. Под потолком было так много места, что там можно было бы разместить одновременно три или четыре трапеции и парочку ходоков на ходулях.

После жизни в тесных вагонах и шатрах я не могла понять, зачем нужно такое огромное здание. Я почувствовала себя очень крошечной! Наверное, такое ощущение испытывает тетя Арахис, живя в мире высокорослых людей.

Станция была довольно оживленным местом. Носильщики загружали и выгружали тачки, полные багажа; солдаты в форме бродили, разыскивая потерявшихся; утомленные семьи толпились на скамьях, держа на руках орущих младенцев.

Окинув все это взглядом, я наконец заметила окошко с надписью: «Касса» и выстроившуюся перед ним очередь.

Мои туфли зацокали по мраморному полу, когда я приблизилась к кассе.

– Когда отходит следующий поезд? – спросила я, когда подошла моя очередь.

Изможденный мужчина в окне выглядел растерянным.

– Следующий поезд куда, мисс?

– Куда угодно! Мне все равно. Я просто хочу сесть на ближайший поезд.

Он впервые посмотрел на меня и пригладил свои усы, как у моржа.

– Послушайте, по виду вы приятная молодая леди. Если вы хотите сбежать из дома, то я уверен, ваша семья…

Слово «семья» жутко меня разозлило.

– У меня нет семьи. Я не ребенок, мне восемнадцать лет. А теперь, пожалуйста, продайте мне билет на ближайший поезд.

После того как у меня появились собственные дети, я поняла, что кассир пытался уберечь меня от ошибки, но в то время казался мне назойливым.

Он не спешил отвечать и поглаживал усы, словно это было домашнее животное.

– Ну что ж, поезд с пятой платформы отправляется через десять минут, – медленно произнес кассир. – Он едет в Мемфис, Луисвилл, Индианаполис и дальше.

Я положила немного денег на прилавок.

– Пожалуйста, дайте мне билет на самое дальнее направление.

Кассир отнюдь не выглядел довольным. Он продолжал смотреть на меня, запоминая, во что я одета и как выгляжу, на тот случай, если мной будет интересоваться полиция.

Но я знала, что папочка не станет меня искать. Цирковой поезд успеет доехать до Арканзаса, а он даже не поймет, что его дочь пропала.

– Вы будете отдавать вещи в багажный вагон, мисс?

– У меня только чемодан, и я возьму его с собой, спасибо.

Я уже решила, что буду смотреть в окно, пока не замечу город, который мне понравится, и тогда сойду с поезда на ближайшей остановке. Возможно, это будет один из тысячи городов, в котором наш цирк гастролировал за прошедшие годы, – городов, в которых я умоляла папочку осесть.

Дом моей мечты находится в тихой местности, где все соседи будут знать меня и, здороваясь, обращаться ко мне по имени.

Как только мне протянули билет, я поспешила на пятую платформу и вошла в вагон.

Затем нашла свое место, поставила чемодан у ног и с радостью обнаружила, что соседнее место свободно.

Через пять минут поезд тронулся и медленно покатил по рельсам. Еще через несколько минут мы достигли сортировочной станции, проехали мимо циркового поезда братьев Беннеттов и вскоре оставили его позади.

 

Глава 18

Думаю, что в глубине души я всегда знала правду. Мама не умерла, а просто бросила меня, как бросают выводок ненужных котят на обочину. Я не хотела смотреть правде в глаза. Признать то, что я вынуждена была признать, означало приблизиться к главному вопросу: почему мама меня бросила? Что было не так со мной, что заставило ее повернуться ко мне спиной и оставить четырехлетнего ребенка?

Тем длинным днем я сидела, уставившись в окно, и наконец приняла решение навсегда оставить прошлое позади. Я начну новую жизнь и никогда не оглянусь назад. Я убедила себя в том, что я одна из храбрых героинь Бэтси Гибсон. Те девушки часто оставались сиротами и сами вступали во взрослую жизнь, но у меня было преимущество перед ними: я, как говорят, повидала мир, путешествуя с цирком. Меня совсем не пугало путешествие на поезде через всю страну. И кроме того, я не могла испытывать тоску по дому, которого у меня никогда не было, правда? Название города, который я искала, было мне неизвестно, но я не сомневалась, что, увидев его, сразу же узнаю.

Днем я смотрела на мелькавшие мимо города, затем всю ночь проспала – как обычно, меня укачало размеренное движение поезда. Весь следующий день я не отводила взгляда от окна. Ближе к вечеру третьего дня мы наконец начали проезжать мимо деревень, о которых я мечтала годами. Между ними были фермерские угодья, фруктовые сады и загоны с коровами. Я видела деревья, по которым однажды вскарабкаются мои дети, и долины, по которым пройдусь с любимым мужчиной воскресным вечером.

Когда поезд подкатил к Дир Спрингсу, я взяла чемодан и вышла на платформу. Позже я узнала, что пассажирский поезд останавливается здесь только дважды в неделю – по вторникам и четвергам, поэтому в тот день мне повезло.

Маленький городок показался мне идеальным, еще до того как в окне столовой напротив вокзала я увидела надпись: «Требуется помощница».

Не теряя времени, я перешла улицу и направилась прямо туда. Я подошла к Этель Петерсон, которая сидела за кассой, и сказала:

– Из объявления в окне я узнала, что вы ищете помощницу.

Этель была такой же крупной, как и Глория, поэтому я понадеялась, что она будет такой же общительной. Но женщина уставилась на меня весьма подозрительно.

– Это зависит от того, кто ты.

– Меня зовут Элиза Роуз Жерар, мэм, я только что приехала в ваш город и ищу роботу.

– У тебя в Дир Спрингсе родственники?

Вот тут и началась ложь. Я знала, что, если скажу правду о своем цирковом детстве, меня сочтут невоспитанной особой, павшей морально, потому что именно так воспринимали циркачей. Если бы я призналась, что мой отец – клоун, а мать – пьяница, то навсегда бы утратила шанс на респектабельную жизнь, о которой так мечтала. Я решила соврать, и, естественно, начав, остановиться было уже невозможно.

– У меня никого нет, – ответила я жалобным голосом. – Моя мама, папочка и две сестры умерли в прошлом году от эпидемии испанки. Я сама чуть не умерла и решила переехать и начать новую жизнь, потому что дома воспоминания были слишком болезненными. Я бы с удовольствием работала у вас, мэм, если вам по-прежнему требуется помощница.

Я знала, что следует сменить тему разговора, прежде чем женщина начнет расспрашивать, где мой дом. К счастью, было время ужина, и кафе начало заполняться посетителями. Этель было некогда меня расспрашивать.

– Давай проверим, как ты умеешь считать. – Она протянула мне карандаш и один из листов заказа.

Благодаря папочке мне хорошо давалась математика.

– Получается один доллар и тридцать центов, – сказала я, сложив в уме.

Этель открыла кассу и произнесла:

– Предположим, клиент заплатил два доллара. Сколько сдачи ты ему дашь?

Это было просто: я привыкла отсчитывать сдачу, когда продавала сладкую вату и орешки. Я быстро и уверенно назвала необходимую сумму, и Этель была приятно удивлена.

– Ты знаешь, как обслуживать столики?

– Да, мэм, – солгала я. – Конечно.

– Видишь того человека в костюме, сидящего за стойкой? Подойди к нему и прими заказ. Я посмотрю, как ты это делаешь.

Тридцатилетний щегольски одетый мужчина сидел в одиночестве у стойки, барабаня пальцами по столу и изучая меню так пристально, что было ясно: он раздумывает. Он был одет как городской франт – в двубортный клетчатый костюм, но при этом среди просто одетых горожан выглядел нелепо.

Я заметила огромный саквояж с образцами у его ног и догадалась, что он коммивояжер.

«Все это игра», – сказала я себе, взяв из рук Этель блокнот для заказов и направляясь к мужчине. Мне часто говорила об этом тетушка Арахис: «Заставь людей смеяться, даже когда грустишь, развлекай их, даже если твое сердце разрывается. Лопни, но держи фасон!» Я просто сыграю роль официантки.

– Здравствуйте, – начала я, улыбаясь. – Что будете заказывать, сэр?

Моя улыбка пропала зря. Он не поднял головы от меню и даже не заметил, что я не в бело-розовой форме официанток, а в юбке и блузке не первой свежести. Похоже, я вообще его не интересовала.

– Какое сегодня дежурное блюдо? – спросил он, так и не посмотрев на меня.

Я тут же заколебалась, как акробат на трапеции. Я не знала, что такое «дежурное блюдо». Глубоко вдохнув, чтобы прогнать слезы, я снова улыбнулась и заговорила тихо, чтобы Этель не расслышала.

– Послушайте, мистер. Мне ничего неизвестно о сегодняшнем дежурном блюде. Я даже не уверена, что знаю, о чем вы говорите. Я здесь новенькая, и мне очень нужна работа. Та женщина велела мне обслужить вас, и, если я плохо справлюсь, думаю, она меня уволит. Вы не могли бы мне помочь и выбрать что-нибудь попроще? Буду вам очень признательна.

Пока я говорила, мужчина поднял голову, и я надеялась, что Этель не заметила восторженного выражения его лица. Ему потребовалось мгновение, чтобы переварить мои слова, а когда это наконец произошло, он сразу же улыбнулся в ответ.

– Да без проблем, куколка! Я буду ужин номер два: мясо с картофельным пюре. Просто напиши цифру «два» на своем листочке, отнеси к тому окну и прикрепи на один из крючков. Повар быстро выполнит заказ, потому что мясо и картофель уже готовы. А тем временем, – продолжал мужчина, – налей мне кофе из кофейника, который стоит вон там, принеси молочник и бутылку кетчупа.

– Как я могу вас отблагодарить? – спросила я, вернувшись с кофейником.

Мои руки дрожали.

– Ух ты… спокойней, куколка. Наливай медленно, чтобы не пролить. Вот так. Молодец!

Я поставила кофейник на раскаленную подставку, принесла бутылку кетчупа и молочник – так, как и сказал мне мужчина.

– Как вы думаете, ей видно, что я нервничаю?

– Да нет… У тебя такая красивая улыбка, а люди редко улыбаются, когда нервничают. Кстати, меня зовут Гарри Портерфилд, а тебя?

– Элиза Роуз Жерар.

– Очень красивое имя! Под стать твоей улыбке! Хорошо, а теперь, Элиза, повернись, как будто ожидаешь мой заказ, и увидишь, как повар поставит мою тарелку.

Я с равнодушным видом оглянулась через плечо, и оказалось, что как раз вовремя: потный краснолицый повар поставил тарелку на прилавок между стойкой и кухней.

На ней было мясо ломтиками, картофельное пюре, а сверху – зеленый горошек. Я взяла тарелку двумя руками и осторожно отнесла ее своему новому другу.

– Откуда вы знали, что она там появится? – поинтересовалась я, поставив тарелку перед мужчиной.

Он засмеялся.

– Я обедаю здесь всегда, когда приезжаю в Дир Спрингс по делам. Так, не смотри на меня, куколка, идет Этель! Удачи тебе.

Женщина приблизилась ко мне. Ее ноги напоминали слоновьи, но обувь была намного меньше, чем можно было бы ожидать, глядя на такую особу.

– Работа твоя, если хочешь, – пропыхтела Этель. – Можешь начинать завтра с утренней сменой. Будь здесь ровно в пять утра.

Я была так счастлива, что вылетела из столовой, словно на крыльях, затем остановилась на улице, чтобы обозреть свой новый город.

Люди бродили взад-вперед по тротуарам, в спешке заходили и выходили из магазинов, проезжали мимо на повозках и машинах, но все равно Дир Спрингс казался очень спокойным, мирным местом по сравнению с шумным балаганом, в котором я жила прежде.

Завидев скамью перед зданием вокзала, я перешла улицу и села. Я была так счастлива наконец обрести дом, что собиралась провести ночь прямо здесь.

Я сидела на скамье, сияя от счастья, когда улицу перешел Гарри Портерфилд и сел рядом со мной.

– Поздравляю, куколка! Я слышал, Этель дала тебе работу.

– Я очень благодарна вам за помощь, мистер Портерфилд.

– Да ладно, зови меня Гарри. Она бы наняла тебя и без моей помощи! Такое красивое личико очень помогает бизнесу, ты разве не знала?

Я почувствовала, как покраснела.

– Скажи-ка, куколка, ты собираешься просидеть здесь до утра, пока не откроется столовая?

– Возможно, мне так и придется поступить, разве что неподалеку есть недорогой отель.

– Почему ты не сказала мне, что тебе негде остановиться? В Дир Спрингсе нет отелей, но мисс Хансен на Уиллоу-авеню сдает комнаты. Я всегда там останавливаюсь. Пойдем, я покажу тебе.

Мужчина взял в одну руку свой саквояж с образцами и дорожную сумку, в другую – мой чемодан и кивком велел мне следовать за ним.

Мисс Хансен была высокой жилистой женщиной с хмурым взглядом.

– Мне тут не нужны шуры-муры, мистер Портерфилд! – заявила она, завидев нас вдвоем. – Я, конечно, как и всегда, с уважением отношусь к вашему бизнесу, но безобразия не допущу!

– Да о чем вы говорите, мисс Хансен! Вы меня обидели, подумав обо мне такое. Не говоря уже об этой благопристойной девушке.

Мисс Хансен захрапела, как лошадь, на которой скакал мой папочка.

– Хм! Какая благопристойная девушка сопровождает коммивояжера?

– Но я познакомилась с мистером Портерфилдом в столовой несколько минут назад! – воскликнула я в свою защиту. – Я спросила его, не знает ли он, где можно остановиться.

Судя по всему, мой ответ лишь ухудшил положение. Мисс Хансен снова захрапела.

– Какая благопристойная девушка путешествует без сопровождающих?

Они оба уставились на меня, ожидая ответа. Осталось лишь упомянуть о цирке, и, без сомнения, иллюзии развеются, меня выгонят, а следом полетит мой чемодан.

– Я сирота, мэм, – начала я со скорбным выражением лица. – Моя семья умерла во время эпидемии испанки, и с тех пор я жила со своей незамужней теткой. Но после того как несколько недель назад она погибла при пожаре, я просто не смогла выносить болезненные воспоминания и приехала сюда в надежде начать новую жизнь. В столовой я получила работу и приступаю к ней завтра…

– Это правда, мисс Хансен, – подтвердил Гарри. – Я сегодня там ужинал и слышал, как Этель дала этой девушке работу.

Мисс Хансен с неохотой показала мне комнату. Увидев ее, я восторженно воскликнула:

– Ой, как красиво! Комната такая большая!

Всю жизнь я была зажата, как сардина в банке, в крошечном купе отца, а в женском вагоне мое место было вдвое меньше.

Я не могла насмотреться на свободное пространство между кроватью и комодом, комодом и дверью, кроватью и стеной. В комнате стоял даже симпатичный туалетный столик с гофрированной скатертью и большим квадратным зеркалом, и все это мне одной!

Мисс Хансен с любопытством поглядывала на меня, когда я обозревала комнату, словно какой-то дворец.

– Это совсем не большая комната, – заметила она. – У меня есть гораздо больше, для семейных пар.

– Эта комната прекрасна, спасибо вам большое, мисс Хансен.

Домовладелица поселила Гарри в комнате наверху, а меня – рядом с собой. Думаю, мисс Хансен не спала всю ночь, прислушиваясь, не начнутся ли шуры-муры.

Моя кровать была огромной и удобной, но я не сомкнула глаз. Кроме зимних месяцев, я лишь несколько раз спала вне поезда и не могла привыкнуть к тишине. Мне не хватало успокаивающего тарахтения колес и нежного покачивания из стороны в сторону. Я отказывалась оплакивать своих родителей-предателей, но всхлипывала, вспоминая тетю Арахис, Сильвию, Ласло, Гамбрини, Чарли, Зиппи и других членов моей цирковой семьи.

Когда настало время вставать, одеваться и идти на работу, я вытерла слезы и начала первый день своей новой жизни в Дир Спрингсе.

Гарри пришел на завтрак около половины восьмого – как раз вовремя, чтобы внушить мне уверенность.

– У тебя отлично получается, куколка! И в этой форме ты выглядишь на миллион!

– Никогда не думала, что яйцо можно приготовить таким количеством способов! – пожаловалась я. – Кажется, сегодня все, кого я обслуживала, заказали разные блюда.

Я чуть было не продолжила мысль, рассказав, что наш цирковой повар знал лишь рецепт яичницы, но вовремя опомнилась.

– Могу я угостить тебя ужином сегодня вечером? – спросил Гарри, когда я принесла ему счет.

Он был симпатичным молодым человеком, хорошо одевался, но был немного рыхловат по сравнению с мускулистыми акробатами и воздушными гимнастами, среди которых я выросла. Даже цирковые разнорабочие выглядели более подтянутыми, чем бледный светлокожий Гарри.

– Спасибо, Гарри, но я…

– Пожалуйста. Мне известно, что ты не знакома ни с кем в этом городе, и мне не нравится, что ты будешь ужинать в одиночестве.

Наконец я согласилась, в основном потому, что не знала, как отказать.

Мы, конечно же, поужинали в столовой у Этель, потому что это было единственное приличное место в городе. Я сразу поняла, что очень понравилась Гарри. На обратном пути к нашему жилищу он попытался взять меня за руку, но я покачала головой и засунула руки в карманы. Когда мы дошли до крыльца, Гарри попросил посидеть с ним пару минут.

– Завтра я уезжаю, – сказал он, – но через несколько недель вернусь. Я бы хотел снова с тобой встретиться, Элиза.

Я раздумывала, как ответить, наблюдая за кошкой, пробежавшей по улице, и за мальчиком, проехавшим на велосипеде.

– Позвольте мне задать вам вопрос, Гарри, – наконец решилась я. – Вам нравится быть коммивояжером?

– Конечно! Благодаря этой работе я смог путешествовать, увидеть страну, познакомиться с новыми людьми… Я вырос в таком же сонном маленьком городке, как этот, и с нетерпением ждал возможности вырваться оттуда. Моя работа – счастливый шанс. А почему ты спрашиваешь, куколка?

– Потому что все, о чем я мечтала, – это иметь дом, семью и осесть в таком милом маленьком городке, как Дир Спрингс.

– Ты что, шутишь? Да у меня здесь начинается клаустрофобия!

– Тогда, думаю, у нас очень мало общего, не так ли? – Я встала. – Спокойной ночи, Гарри. И спасибо за ужин.

* * *

Самым храбрым моим поступком было приехать в одиночку в Дир Спрингс. Он наглядно демонстрирует, как сильно я хотела такой жизни.

В цирке я научилась играть роль и скрывать правду. Тигр-людоед там оказывался просто киской, снежный человек был на самом деле потрепанным чучелом медведя, а клоуны рисовали себе фальшивые улыбки, поэтому и я все время притворялась.

Мне удавалось справляться с шимпанзе, который дымил как паровоз, и буйные клиенты в столовой меня совсем не беспокоили.

К тому времени как мне исполнилось десять, Ласло уже научил меня жонглировать четырьмя шарами. Поэтому обслуживание полдюжины столиков оказалось совсем несложным. У клоуна Чарли жена сбежала с акробатом, но, несмотря на разбитое сердце, он все равно смешил публику. После того как Карло упал с высоты, нервы Бьянки были расстроены, но выступления продолжались.

Так и я делала над собой усилия: заставила себя сойти с поезда, зайти в столовую, попросить работу и взяться за Сэма Уайатта.

Сэм постоянно приходил в столовую: иногда на завтрак, иногда на ужин, а иногда ел там три раза в день. Он всегда сидел в углу в одиночестве, сгорбленный, окруженный невидимым облаком печали: казалось, если подойти к нему слишком близко, из этого облака прольется дождь.

Он был на три-четыре года старше меня. По его комбинезону, мускулистому сложению и очень загорелой коже я решила, что Сэм – наемный работник на одной из окрестных ферм. Разве что для меня оставалось загадкой, как рабочий с фермы может позволить себе все время есть в столовой.

Сэм был очень хорош собой: когда он приходил, я не могла отвести от него взгляд.

У него было привлекательное лицо, квадратная челюсть свидетельствовала о сильном характере, а таких светлых волос и голубых глаз я прежде не встречала. Я улыбалась ему и старалась быть доброжелательной каждый раз, когда его обслуживала, но Сэм держался на расстоянии и даже ухом не вел.

Он очень редко поднимал голову, а когда это все-таки происходило, никогда не смотрел мне в глаза. Кроме того, Сэм не говорил больше, чем было необходимо, чтобы заказать еду или заплатить по счету. Он вел себя так, словно не хотел, чтобы его заметили. Словно мечтал провалиться сквозь землю и исчезнуть.

– Кто это? – наконец отважилась я спросить официантку по имени Дебби. – Я заметила, что он часто сюда приходит.

Дебби потянула меня в кухню, словно опасаясь, что кто-нибудь услышит, как мы обсуждаем посетителя.

– Это Сэм Уайатт, – прошептала она. – Он ходил в школу здесь, в Дир Спрингсе, вместе с моими старшими братьями. Они говорили, что он немного… странный. Как и все Уайатты.

– Странный? Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты знаешь… такой загадочный. Сэм никогда ни с кем не водился, кроме Мэтью, своего старшего брата.

– У него есть мать или жена, чтобы ему готовить?

– Сэм не женат! – Дебби отреагировала на мои слова так, словно эта мысль ошеломила ее. – Он управляет Садами Уайатта вместе с отцом. Теперь их в семье осталось только двое, с тех пор как умерла мать Сэма. Оба его брата тоже умерли. Я не знаю, кто готовит его отцу, но сам Сэм приходит сюда каждые несколько дней, чтобы поесть как следует.

– Где, ты сказала, он живет?

Дебби удивленно подняла брови.

– Ты не слышала о Садах Уайатта? Это самая большая ферма в округе. Если ты пройдешь пару километров по Спрюс-роуд, ведущей из города, то ни за что ее не пропустишь.

В ближайшее воскресенье у меня был выходной, и я пошла прогуляться по Спрюс-роуд, чтобы выяснить, где живет загадочный Сэм Уайатт.

Дебби была права: было невозможно пропустить огромную надпись на амбаре: «Сады Уайатта. Владельцы: Фрэнк Уайатт и сыновья».

Мне было совершенно наплевать на сады, но когда я увидела окруженный старыми дубами прекрасный дом с широкой верандой и темно-зелеными ставнями, то поняла, что нашла место, о котором мечтала всю жизнь. Я должна здесь жить! Я буду здесь жить! Все, что нужно для этого, – завоевать сердце Сэма Уайатта.

В городе было всего три церкви, и было несложно выяснить, в какую именно ходит Сэм. В следующее воскресенье я пошла за ним после службы. Я решила вести себя с ним как старый друг.

– Привет! Помните меня? Я обслуживаю вас в столовой. Меня зовут Элиза Роуз. А вас?

– Сэм, – пробормотал он, уставившись в землю. – Сэм Уайатт.

– Приятно наконец с вами познакомиться, Сэм.

Я протянула руку, и у него не осталось выбора, кроме как ее пожать. При этом Сэм покраснел и стал такого же цвета, как нос моего папочки, затем извинился и при первой же подвернувшейся возможности поспешно удалился.

Прорваться сквозь воздвигнутые Сэмом стены было самым сложным испытанием в моей жизни. Мне понадобилось на это больше полугода. У меня было чувство, будто я иду по канату, пытаясь удержать равновесие между очень дружелюбным и недостаточно дружелюбным поведением. Я знала, что всего одна ошибка – и я сорвусь в пропасть.

Но я все время представляла себе красивый дом Уайаттов и думала о нем каждый раз, когда Сэм меня отталкивал. Я продолжала очаровывать его: улыбалась, вела себя дружелюбно, постоянно попадалась ему на глаза в церкви. Все это было похоже на приручение дикого зверя: сначала привыкание, затем завоевание доверия и уверенности, и вот – он ест с моих рук.

Когда в одну из пятниц Сэм пришел в столовую на ужин, я собрала мужество в кулак и сделала следующий шаг:

– Сэм, а почему я никогда не видела вас в кинотеатре? – Я нагнулась над столом, чтобы наши взгляды встретились. – Вы туда не ходите?

Он посмотрел на меня. Затем отвернулся.

– Э-м-м, нет.

– Нужно обязательно пойти! Сейчас идет фильм про Тарзана. Уверена, картины с участием Лиллиан Гиш вам обязательно понравятся. Все мужчины от нее в восторге! Я иду сегодня на сеанс в семь тридцать. Почему бы нам там не встретиться? Тогда вы узнаете, как много теряли все это время.

Сэм так долго молчал, что я решила: он откажется, но он в конце концов поднял голову и сказал:

– Хорошо.

Я удивилась, но была очень довольна. Мы встретились на улице перед кинотеатром. В этот раз каждый сам купил себе билет и попкорн. После сеанса Сэм сказал, что фильм ему очень понравился и он с удовольствием сходит в кино еще раз. Это придало мне мужества сделать следующий шаг.

– Сэм, вы не проводите меня домой? Временами мне страшно идти одной в темноте. Здесь недалеко, я живу на Уиллоу-авеню в доме у мисс Хансен.

Он согласился, и мне даже показалось, что Сэм приосанился при мысли, что он будет меня защищать. Я воспользовалась возможностью завести разговор о Садах Уайатта.

– Чем вы занимаетесь, Сэм?

– Управляю садами вместе с отцом.

– Вам нравится?

– Я никогда об этом не думал, – ответил он, пожав плечами. – Это все, что я знаю. Чем еще мне заниматься, кроме фермерства?

Сначала разговор с Сэмом напоминал пустой колодец, в который опускали ведро в надежде на воду. Но так же медленно, как времена года сменяли друг друга, Сэм становился более разговорчивым. Вскоре, сидя в столовой, он наблюдал за мной, вместо того чтобы уставиться в крышку стола.

Затем я заметила, как в церкви он смотрит на меня, а не в свой сборник гимнов. У Сэма был такой зачарованный взгляд, что я чувствовала его спиной. Его глаза были направлены на меня, как два лучика света.

Во время одного из сеансов в кинотеатре я поцеловала его. Рудольф Валентино целовал свою даму, и я повернулась к Сэму, взяла в ладони его свежевыбритое лицо и коснулась его губ. Судя по всему, Сэму это очень понравилось – впредь он уже не ждал от меня первого шага.

Но не только я заметила интерес Сэма к моей персоне.

Однажды, когда мы с Сэмом стояли и разговаривали, на нас обрушился Фрэнк Уайатт, как туча чумы, о которой говорилось в Библии. В одну минуту мы с Сэмом смеялись, а в другую – Фрэнк закрыл нам солнце.

Когда я впервые встретилась с отцом Сэма, он напугал меня до смерти. Он произвел на меня впечатление холодного, бессердечного человека. После того как я с ним познакомилась ближе, мое мнение о нем не изменилось. Фрэнк сразу же учинил мне допрос с пристрастием: кто я, откуда, что делаю в Дир Спрингсе?

Я знала, что никогда не смогу сказать ему правду.

– Моя семья погибла во время эпидемии испанки, мистер Уайатт.

– Вы говорите, ваша фамилия Жерар. Что это за фамилия такая?

– Думаю, французская. Мой отец родился в Новом Орлеане.

– Новый Орлеан?! И чем же там занимался ваш отец?

Я тут же представила папочку – с гримом на лице, в красном парике, с накладным носом и в гигантских туфлях, и мне на глаза навернулись слезы. Я сказала себе, что пла́чу оттого, что испугалась Фрэнка, а не потому, что скучаю по папочке. Сэм увидел мои слезы и воспринял их за слезы скорби.

– Элизе по-прежнему сложно говорить о своей семье, – сказал он отцу. Затем достал платок из кармана, протянул его мне и отвел подальше от Фрэнка. – Прости моего отца, – прошептал он.

– Не думаю, что я ему понравилась.

– Ему никто не нравится, Элиза. Он так ведет себя со всеми.

Я знала, что Фрэнк был не удовлетворен моими ответами, поэтому начала украшать свою лживую историю, придумав респектабельную профессию для папочки, подробности о его образовании, о месте нашего проживания, чтобы быть готовой к следующему допросу.

Я не хотела расставаться с мечтой о том, чтобы жить в прекрасном поместье.

К тому времени Сэм уже ухаживал за мной.

Позже он признался, что я ему очень понравилась, потому что была такой загадочной и необычной и знала так много о мире за пределами их городка.

Сэм мне тоже нравился, но я так и не узнала его как следует. Каждый раз, заглядывая в голубые глаза мужа, я видела печаль и боль. Даже после прожитых вместе лет я так и не выяснила, что за человек мой муж и что стало причиной этой грусти. Во многих отношениях Сэм оставался для меня незнакомцем, а поскольку я через слово лгала о себе, то, думаю, и для него я оставалась незнакомкой.

Мы встречались уже три месяца и вовсю целовались в кинотеатре, и я решила, что пришло время переходить на новый уровень отношений. Но, как и с поцелуем, я знала, что сама должна сделать первый шаг.

– Думаю, я в тебя влюбляюсь, – сказала я, когда мы с Сэмом обнимались, стоя на крыльце мисс Хансен.

Даже в темноте я увидела удивление в его глазах.

– Ты… любишь меня?

– Да, – солгала я. – Почему это тебя так удивляет?

– Ты красивая как картинка, Элиза. Я никогда не думал, что такая красавица меня полюбит.

– А ты… ты тоже меня любишь, Сэм Уайатт?

Он посмотрел мне прямо в глаза, и я узнала правду еще до того, как он ее озвучил.

– Да, – прошептал Сэм. – Да, больше, чем могу выразить словами.

Я не могу передать чувство вины, охватившее меня после этого признания.

За последние несколько месяцев я задобрила Сэма, приручила, просочилась в его жизнь, и он доверил мне свое сердце.

Наверное, я была единственным человеком, когда-либо говорившим Сэму о любви, и с моей стороны это было притворством. Мне нравился Сэм, я его жалела, но не любила. Затолкав чувство вины как можно глубже, я сказала:

– Знаешь что, Сэм? Я бы сразу же вышла за тебя, если бы ты сделал мне предложение.

Он выглядел ошеломленным.

– Отец никогда не разрешит нам пожениться.

Я коснулась носом его уха.

– Разве ты недостаточно взрослый, чтобы принимать решения самостоятельно?

– Да, но…

– Я не против пожениться тайком. А что сделает твой отец с уже свершившимся фактом?

– Не знаю. – Сэм выпустил меня из объятий, и его руки безвольно упали на колени. Он облокотился о крыльцо. – Я не знаю, – повторил он.

Сэм ужасно боялся отца, это было ясно как божий день. Нужно сделать что-то такое, что заставит его забыть о страхе.

Я дала Сэму пару дней на то, чтобы обдумать эту идею, потому что уже поняла: прежде чем действовать, он любит поразмыслить.

Неделю спустя, когда мы с Сэмом, как всегда, обнимались на крыльце, я повторила свою попытку.

– Я люблю тебя, Сэм, – прошептала я. – Если бы мы были женаты, то могли бы сегодня не прощаться, после того как погаснут огни. Мы бы целовались всю ночь, вот так…

Я обхватила его лицо ладонями и подарила страстный поцелуй. После этого мысли Сэма об отце развеялись как дым.

* * *

Тайный брак со мной был единственным проявлением бунтарства, которое Сэм позволил себе за всю свою жизнь. Первую брачную ночь мы провели в отеле за пределами штата, и думаю, что там Сэм совсем не волновался об отце. Но на следующий день!..

На следующий день, ведя меня домой, Сэм трясся как осиновый лист. Он был крупным мужчиной, не уступал отцу ни ростом, ни силой, но у нас обоих подкашивались ноги, когда на следующее утро мы подходили к дому Уайаттов.

– Где ты был всю ночь? – требовательно спросил Фрэнк.

Если бы взглядом можно было убивать, то шериф наверняка арестовал бы его за двойное убийство.

– Мы с Элизой ездили в другой штат к судье, – ответил, дрожа, Сэм. – Мы поженились.

– Ты женился? На этой бродяжке?

– Я люблю ее.

– Я в этом и не сомневаюсь! – Голос Фрэнка истекал сарказмом. – Не важно. Ты сейчас же пойдешь к Джону Уэйкфилду и немедленно аннулируешь эту глупую ошибку. Я не потерплю эту девчонку в своем доме.

– Нет, – тихо ответил Сэм. – Нет, я не буду аннулировать наш брак. – Он обнял меня за талию и притянул к себе. – Элиза – моя жена, и я люблю ее. Если ты не можешь с этим смириться, ну что ж… тогда мы оба уйдем.

Сэм и Фрэнк уставились друг на друга. Лишь прожив с Фрэнком Уайаттом несколько лет, я поняла, каким храбрым был поступок Сэма. Тем утром, выступив против отца, он рисковал потерять все, что имел, ради меня.

Я даже не поняла, что это был один из немногих случаев, когда Фрэнк уступил сыну. Но это произошло.

– Хорошо, но обещаю, – Фрэнк махал пальцем перед носом у Сэма, – я буду очень аккуратно считать, и, если она родит раньше срока, я выброшу ее и ребенка на обочину, где им самое место!

К счастью, Джимми родился через неделю после нашей годовщины. Если не обращать внимания на ненавидящие взгляды свекра, я была очень довольна браком. У меня был дом, о котором я так мечтала, даже несмотря на то что Фрэнк Уайатт был его неотъемлемой частью.

Впервые войдя в дом Сэма, я уже не хотела жить где-либо еще. Не потому, что там все было новым и современным, наоборот. Обои выцвели, ковер протерся, деревянная лестница скрипела, когда по ней поднимались, но именно это мне и нравилось.

Всю жизнь мне недоставало традиций и постоянства, а тут я видела их в каждой вещи. Я сочиняла истории о людях, живших до меня, истории о домашней обстановке, которую они оставили. Мне не хотелось ничего менять.

Каждую ночь, лежа в объятиях Сэма и слушая вдалеке, за садами, гудок паровоза, я вспоминала одиночество и стремление, которые чувствовала всю жизнь, и раздумывала: смотрят ли люди в поезде на мой дом и желают ли оказаться на моем месте?

В первую зиму после нашей свадьбы я послала тете Арахис письмо на «зимний» адрес цирка в Джорджии.

Дорогая тетя Арахис.

Пишу, чтобы сообщить, что со мной все в порядке и я очень счастлива.

Я вышла замуж за очень хорошего человека и живу в красивом доме. Передайте привет Чарли, семье Гамбрини и всем остальным.

С любовью,

Обратный адрес я не указала, а письмо отправила из города за пятнадцать километров от Дир Спрингса, куда ездила к врачу. Я узнала, что беременна, и по неведомой причине Фрэнк Уайатт запретил мне обращаться к местному врачу – доктору Гилберту.

Когда я сообщила мужу, что вскоре он станет отцом, Сэм выглядел насмерть перепуганным.

– Что случилось, Сэм? Ты не хочешь детей? – спросила я.

– Нет… я не знаю… Думаю, мне это просто не приходило в голову… Нет.

– Почему нет? Чего ты боишься?

Он не ответил. Боль в его глазах была такой острой, что я начала за него переживать. Мне бы очень хотелось любить его так же сильно, как он любил меня. Может быть, мне удастся забрать боль, которую он так долго держал в себе.

Среди ночи Сэм вышел из нашей спальни, и его очень долго не было.

Когда я была беременна, он был очень нежен со мной, словно думал, что может навредить ребенку, если будет обнимать меня слишком крепко.

Когда пришло время рожать, Фрэнк заставил Сэма посреди ночи поехать в соседний город за доктором.

Все это время я думала о маме и о том, как она бросила меня, и поняла, что я, так же как и муж, боюсь рождения этого ребенка.

Когда доктор наконец положил Джимми мне на руки, я заплакала, преисполненная бесконечной любовью к ребенку. Но при этом я содрогалась от страха при мысли о том, что могу навредить малышу, обмануть его, даже бросить, как мама бросила меня. Очень страшно любить кого-то так сильно.

– Что случилось? – спросил Сэм, увидев, как я пла́чу над новорожденным.

– Думаю, мне тоже страшно, – призналась я. – Быть мамой сложно, я ведь выросла одна.

Сэм сел рядом со мной на кровать. На его лице застыло озадаченное выражение.

– Но ты же говорила, что вся твоя семья умерла во время эпидемии испанки?

Он поймал меня на лжи! Я запаниковала.

– Э-м-м, нет… это я говорила о своей мачехе, – быстро нашлась я. – Она никогда не была мне настоящей матерью. – Нужно было сменить тему, поэтому я подняла Джимми и быстро протянула его Сэму, прежде чем он успел запротестовать. – Вот… подержи малыша.

Джимми захныкал, но потом успокоился на сильных руках отца. Малыш не спал и смотрел на Сэма, словно стараясь запомнить его лицо.

Глаза мужа наполнились слезами.

– О боже, о боже… – прошептал он. – Он такой маленький, я не знаю, как стать ему хорошим отцом. Я боюсь…

К тому времени я прожила в одном доме с Фрэнком уже достаточно долго, чтобы понять страхи мужа. И тогда мне на ум пришел совет, который когда-то дала моему отцу тетушка Арахис.

– Не бойся, Сэм, – сказала я мужу. – Просто стань таким отцом, какого ты сам всегда мечтал иметь. Если ты хотел, чтобы твой отец укладывал тебя спать, укладывай малыша Джимми. Если ты хотел, чтобы отец водил тебя на рыбалку, води сына на рыбалку. Вот и все.

– Правда? – прошептал Сэм.

– Да, в этом весь секрет.

Сэм любил наших детей всем сердцем. Он никогда не говорил о своей любви вслух, возможно, потому что не слышал этих слов от собственного отца и просто не знал, как выразить свои чувства, но я видела, как сильно он любит детей.

Если он терял терпение с одним из них, то просто тихонько выходил, чтобы при детях не выйти из себя, и я восхищалась мужем за это. Никогда в гневе Сэм не коснулся детей даже пальцем.

Когда родилась Бекки Джин, Сэм стоял, уставившись на ребенка, и по его щекам катились слезы.

– Девочка, прекрасная девочка, – бормотал он. – Она не похожа на ребенка, Элиза. Это настоящий ангел!

Я чувствовала такую же любовь и страх, как и Сэм. По ночам я заходила в детскую и наблюдала, как малыши спят, восхищаясь тем, что они часть меня. Меня ужасало осознание того, что дети нуждаются во мне, зависят от меня. Я так боялась их разочаровать, подвести. Иногда я вспоминала, как отец смотрел на меня со страхом в глазах, и теперь думала, что, наверное, он чувствовал то же самое.

Однажды я приблизилась к тому, чтобы открыть Сэму тайну своего прошлого.

Джимми исполнилось четыре годика, Люку было два, и я узнала, что в город приезжает цирк.

Я с таким нетерпением ждала этого события! Мне казалось, что если мы с Сэмом пойдем на представление, сядем рядом на скамье и посмотрим шоу вместе с мальчиками, то станем походить на те семьи, которым я так завидовала.

Я хотела подождать, пока мы с мужем не ляжем спать, а затем сказать ему, что, если мы пойдем на представление, для меня это станет лучшим подарком.

Но прежде чем у меня появилась возможность во всем признаться Сэму, произошло одно событие. Через Дир Спрингс проходил мужчина и постучал к нам в дверь как раз во время обеда.

– Добрый день, друзья! Я работаю в цирке братьев Джентри, и мы будем давать представления весь следующий месяц. Я хотел предложить бесплатные билеты для всей семьи, если вы разрешите наклеить афишу на вашем амбаре.

Фрэнк впал в неописуемую ярость, крича о том, что циркачи разгуливают почти без одежды, ведут аморальный образ жизни и как это постыдно для настоящего христианина – даже задумываться о посещении цирка.

Он орал так громко, что Люк заплакал. Я наблюдала за тем, как свекор вывел бедного мужчину из дому, и знала, что никогда не смогу даже словом обмолвиться о своем цирковом детстве.

И пока жив дед, мои дети не смогут пойти на представление.

* * *

Мой муж работал всю жизнь, чтобы угодить отцу. Это была совершенно невыполнимая задача: Фрэнку Уайатту невозможно было угодить. Сэм никогда не чувствовал отцовской любви или одобрения, даже на смертном одре.

Он не должен был заболеть.

Все началось с маленького пореза на ноге. Гвоздь прорезал ботинок и вонзился в стопу. Нога болела, но Сэм продолжал работать, хромая к амбару, чтобы убрать навоз или подоить коров.

– Думаю, мне нужна новая пара обуви, – сказал он мне той ночью, показывая разрез на подошве башмака.

Я обработала рану у него на ноге, и никто из нас не придал ей никакого значения.

Был сентябрь – очень напряженное время в садах. Сэм все продолжал хромать, надев старые башмаки, потому что у него не было времени съездить в Дир Спрингс за новыми.

Через несколько дней мой муж проснулся, почувствовав, что температура его тела немного повысилась. Он жаловался, что у него дерет горло, тяжело разомкнуть челюсти и ломит все тело. Мы подумали, что у него грипп. Я знала, что Сэму плохо, но он все равно заставил себя работать целый день, потому что этого от него ждал отец. Моему мужу становилось все хуже и хуже.

Однажды ночью меня разбудили стоны Сэма. У него была не очень высокая температура, но он так сильно потел, что все простыни были мокрыми насквозь. Его сердце учащенно билось.

– Сэм, что случилось? Что у тебя болит?

Он не мог ответить. Мышцы челюсти и шеи сжались в таком невероятном спазме, что выражение его лица исказилось.

Я вскочила с кровати и начала одеваться.

– Я иду за доктором.

– Нет… – простонал Сэм.

– Почему нет? Я боюсь! А что, если… – Меня ужасала мысль о столбняке, но я не хотела произносить это слово вслух, боясь расстроить мужа. – Послушай, если я пойду за доктором Гилбертом в Дир Спрингс, то вернусь через полчаса.

– Отец… не разрешит… – наконец удалось выговорить Сэму.

Я не знала, что делать. Все мои инстинкты велели мне как можно скорее идти за помощью, но каждый раз, когда я упоминала о докторе, казалось, это огорчает Сэма еще сильнее.

К утру ему не стало лучше. Как только я услышала, что свекор встал и возится внизу, я побежала, чтобы с ним поговорить.

– Где мой завтрак? – требовательно спросил Фрэнк. – И где Сэм?

– Он не может встать с кровати. – Мой голос срывался от страха. – Он очень болен, и ему срочно нужен доктор!

– Болен?! Нужно подоить коров. И он срочно нужен мне в саду! – Свекор посмотрел на меня с таким видом, как будто именно я была виновата в болезни Сэма.

– Он не может работать! Идите наверх и посмотрите сами!

Фрэнк с отвращением крякнул, вероятно решив, что я просто глупая истеричка, затем отвернулся.

– Сэм – крепкий парень! Через пару дней он поправится.

– Ему очень плохо! – закричала я. – Идите и посмотрите на него! Вы должны послать за врачом!

Глаза Фрэнка запылали гневом. Он развернулся и помахал пальцем у меня перед носом.

– Не смей указывать мне, что делать!

И свекор вышел, со всей силы захлопнув за собой дверь.

Мне нужно было заняться домашними делами и приготовить еду, затем уделить время детям. Когда я наконец зашла к мужу, то увидела, что ему стало хуже.

Мышечные спазмы перешли от лица вниз к животу, ногам и спине. Они были настолько сильными и болезненными, что он весь извивался. Сэм был в сознании и мучился от боли.

Я высматривала свекра весь день, собираясь сразу же с ним поговорить, но он провел весь день в садах и не возвращался до ужина. Я бы давно собрала детей и поехала за помощью, но лошади были у Фрэнка, а водить грузовик я еще не умела.

Я подождала, пока Фрэнк прочитает молитву за ужином, а затем так спокойно, как только могла, произнесла:

– Сэму нужен доктор. Думаю, у него столбняк.

Фрэнк потянулся за пюре, даже не взглянув на меня.

– Я так понимаю, ты теперь медицинский эксперт?

– Нет, не нужно быть экспертом, чтобы увидеть, как он болен.

Я обещала себе, что не запла́чу, но не сдержалась.

– Пожалуйста, мистер Уайатт, он очень мучается! Я не могу смотреть на Сэма, когда ему так больно.

Фрэнк продолжал молча есть.

– Пожалуйста! – умоляла я. – Пожалуйста, позвольте мне поехать в город и привезти доктора!

Он поднял голову и повысил голос:

– Ты не прикоснешься ни к моему грузовику, ни к моим лошадям. Моему сыну не нужен доктор!

Тогда я поняла, как поступить.

Уложив детей спать, я тихо вышла из дома и побежала в Дир Спрингс.

Я была в таком смятении, дрожала с головы до ног от изнеможения, гнева, страха, что мне понадобилось несколько минут, чтобы убедить доктора Гилберта в том, что помощь нужна не мне.

– Нет, пожалуйста, доктор Гилберт, помощь необходима Сэму, моему мужу, а не мне.

– Сэму Уайатту?

– Да, думаю, что у него столбняк. Мне кажется, он умирает. Пожалуйста, пойдемте со мной!

Врач попросил меня описать симптомы, и по угрюмому выражению его лица я поняла, что мне действительно есть о чем беспокоиться.

Мистер Гилберт открыл шкаф, начал собирать все необходимое и складывать в медицинский саквояж, продолжая меня расспрашивать.

– Фрэнк Уайатт знает, что вы здесь? – спросил он, закончив сборы.

– Нет. Он отказался обращаться за помощью. Мне пришлось идти сюда пешком. Мой свекор даже не поднялся к нам в спальню, чтобы посмотреть, как себя чувствует его сын.

Доктор Гилберт покачал головой. Его сжатые губы и молнии в глазах сказали мне о том, что он в ярости.

– Вы знаете… Фрэнк может не пустить меня в дом.

– Нужно попытаться, доктор Гилберт. Пожалуйста! Не дайте Сэму умереть. – Я была уже на грани истерики.

Он взял меня за плечи. Твердость его рук успокоила меня.

– Я сделаю все, что смогу, миссис Уайатт. Думаю, прежде чем мы отправимся в путь, вам нужно выпить глоток бренди.

– Со мной все будет в порядке. Пожалуйста, поторопитесь!

На машине доктора Гилберта мы преодолели путь гораздо быстрее. Я убедила доктора остановить автомобиль на дороге, чтобы свекор не услышал нас, и мы подошли к дому в темноте.

Спальня Фрэнка находилась сразу за кухней, поэтому я провела доктора не через заднюю дверь, ведущую в кухню, а через парадную. Мы торопливо поспешили вверх по лестнице.

Сэм выглядел еще хуже, чем прежде. Когда мы вошли в комнату, он повернулся и я увидела панику в его глазах. Затем у него жутко заболела спина и он закричал, морщясь от боли:

– Помогите мне!

Доктор Гилберт осторожно осмотрел моего мужа, но даже малейшее прикосновение вызывало болезненные спазмы мышц. Я стояла возле кровати, заламывая руки, и чуть не подпрыгнула, услышав за спиной голос Фрэнка.

– Что это ты делаешь в моем доме, Гилберт?

Доктор медленно повернулся.

– Лечу вашего сына…

– Нет, не лечишь! Ты здесь не нужен! Убирайся прочь!

– Фрэнк, у твоего сына тетаническое сокращение мышц. Ему очень плохо, – ответил спокойно доктор Гилберт. – Я сейчас сделаю ему укол антитоксина и…

Его слова прервал мой крик. У Сэма начались конвульсии. Он задыхался, а его кожа приобрела серовато-голубой оттенок.

– У него начался судорожный припадок, – сказал доктор Гилберт, – и поэтому доступ кислорода затруднен.

Он взял Сэма за плечи и стал удерживать в горизонтальном положении.

Я никогда в жизни не была так испугана и не чувствовала себя настолько беспомощной.

Когда конвульсии прекратились, доктор быстро приготовил шприц.

– Сэм, я сейчас сделаю тебе укол антитоксина, а затем еще один, который поможет твоим мышцам расслабиться.

Я оглянулась, опасаясь, что Фрэнк попытается его остановить, но свекор уже вышел из комнаты.

В ту ночь доктор Гилберт сделал все, что мог, для Сэма. Он даже показал мне, как готовить примочку и прикладывать ее к порезу на ноге. Но когда ему пришло время уходить, по тому, как крепко он взял меня за плечи, чтобы успокоить, я поняла: доктор Гилберт волнуется о Сэме так же, как и я.

– Я должен быть честен с вами, миссис Уайатт, и сообщить, что ваш муж очень болен. Укол антитоксина эффективен, когда его делают сразу после появления первых симптомов, но… – Он вздохнул, взял в руки саквояж. – Завтра утром я первым делом зайду к вам.

Болезнь мужа зашла слишком далеко, и укол не помог. Сэму уже ничто не могло помочь. Он умер страшной, болезненной смертью, конвульсии были настолько частыми, что он не смог дышать. Но мой муж не терял сознания и понимал все, что с ним происходило. Последними словами, которые он услышал от меня, было: «Я люблю тебя, Сэм».

В день смерти мужа я была в таком смятении, что не побоялась наброситься на свекра в присутствии детей.

– Это все ваша вина! – кричала я. – Сэм умер, потому что вы вовремя не послали за помощью. Вы убили собственного сына! Если бы вы послали за врачом раньше, Сэму укололи бы антитоксин и он остался бы жив.

Фрэнк никак не отреагировал на этот всплеск эмоций. Он смотрел на меня отрешенным взглядом, и я задумалась: слышал ли он вообще мои слова.

Злой манипулятор Фрэнк Уайатт, который жил с нами все эти годы, умер вместе со своим сыном, и в доме остался сломленный, ожесточенный старик.

Зачем он возводил свою империю, если у него не осталось сына, который все унаследует? Но тем не менее я не чувствовала к свекру ни капли жалости. Он получил то, что заслужил.

До смерти Сэма Фрэнк едва замечал внуков. Я всегда думала, что он ненавидел их, потому что ненавидел меня. Но, стоя возле могил жены и двух сыновей, Фрэнк медленно поднял глаза и увидел, как Джимми и Люк цепляются за мой подол. Заметил, как детские личики побледнели от горя. Он посмотрел на внуков, впервые по-настоящему увидев их, и, думаю, впервые понял, что они – это все, что у него осталось.

– О господи… – прошептал он.

После смерти сына Фрэнк изменился. Он не стал добрее и уж точно не начал теплее, с большей любовью относиться к детям или ко мне. Но он был сломлен горем, и мы оба это знали. Мы жили как два незнакомца в пансионе – редко разговаривали, встречались только во время еды.

Затем одним холодным ноябрьским днем Джимми нашел деда на полу амбара. Услышав крики сына, я поспешила на улицу, но в то мгновение, когда увидела пустые глаза свекра, поняла, что он мертв. Мне было его нисколько не жаль. Наоборот, я поймала себя на мысли, что надеюсь, он страдал сильнее, чем его сын перед смертью.

Я уже собиралась уйти, когда заметила, что руки Фрэнка пусты. Он лежал, раскинув руки ладонями кверху, и в них ничего не было. Он все держал в своих руках, контролировал и манипулировал этими руками всю жизнь, а теперь они пусты. Сады Фрэнка Уайатта и все, ради чего он так тяжело трудился, достанутся кому-то другому.