Просыпайся

Зачем?

Пора.

Что пора?

Уходить.

Но мне тут хорошо. Я совсем одна. Если меня не найдут, никто не причинит мне зла. Так сказал бапу. Ты его помнишь?

Навсегда ты не спрячешься. Если останешься здесь, пустыня тебя заберет.

Почему?

Потому что она всех забирает.

Я еще немножко посплю. Песок такой уютный и мягкий, как одеяло.

Нет, надо вставать. Ты кое-что еще должна сделать.

Что?

Ты сама знаешь.

Уже не должна. Я ждала его. Только смерть могла помешать ему сделать, как обещал. Это тоже бапу говорил.

Он мог и ошибиться. Вставай. Времени мало. Пустыня просыпается.

Почему просыпается?

Потому что. Просыпается, и всё.

Тебе не кажется, что на самом деле всё не так плохо?

Нет, не кажется.

И ты точно решила?

Да.

Ладно, встаю. Мата, а куда мне идти?

Иди на свет, Майя.

 

Мой голос

У меня новенький дневник! Подарок Сандипа.

Записывай в него все, Майя, – сказал он. – Все, что не можешь произнести вслух.

Он протянул мне дневник дрожащими руками. Когда я брала его, у меня тоже дрожали руки.

Как мне этого не хватало! Такой записной книжки. Ручки. Чистой страницы, которая ждет моего голоса!

Книжка сделана очень искусно. Бумага ручной работы. Мягкая и шершавая. Усеянная темными волоконцами. От растений? Из крыльев насекомых? Корешок прошит суровой ниткой.

Еще он подарил мне перьевую ручку! Ей можно писать почти без нажима, и буквы не будут отпечатываться на другой стороне листа. Блестящим пером будет легко выводить слова. Потекут мысли. Вытянутся вдоль по течению буквы. Черная чернильная река заполнит бумажные берега.

Как соскучилась я без этого голоса! Без излитой на бумагу души.

Спасибо тебе, Сандип.

Пожалуйста, мери джан.

 

Новая жизнь

С чего начать?

5 декабря 1984.

Место?

Поезд, идущий на восток. Пункт назначения – Дели!

А теперь придумать приветствие.

Милый Сандип? Милая мата? Милый бапу?

Похоже, мне всю жизнь суждено ломать голову над приветствиями.

Поезд катит через пустыню. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Колеса стучат на стыках рельс. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Так колотится на бегу сердце. Тудух-тудух. Тудух– тудух. Тудух-тудух.

Милое Сердце.

(Таким и будет приветствие.)

Быстрее! – хочу я крикнуть машинисту.

Быстрее!

Я опаздываю.

Тудух-тудух. Тудух-тудух. Тудух-тудух.

Мне надо догнать свою жизнь.

 

Милое Сердце

Я вернулась.

 

Нашлись

Мы нашли друг друга в темноте. С закрытыми глазами, разъеденными песком и слезами.

Сандип. Это я, Майя.

Нет, это не ты.

Снаружи ревел ветер. Парусина давила нам на головы. В швы между связанными шнуром полотнищами просачивался песок.

Самая настоящая я. Я пришла на свет. На огонь.

Нет. В такую бурю никто бы не выжил.

А ты?

Я – да. А ты, Майя, нет.

А кто, если не я, сейчас рядом с тобой?

Мозг воплощает желания тела. Я создал тебя силой воображения.

Послушай меня, Сандип. Я не погибла в бурю. Увидела огонь, он помог мне вернуться. Ты спас меня. Открой глаза, и сам все увидишь.

Нет.

Почему ты такой упрямый?

Потому что я могу смириться со слепотой, но не с миром, в котором нет тебя.

Ладно. Можешь глаза не открывать. Я по-другому докажу, что существую.

Я прижалась губами к его губам, не очень понимая, как это делается. Сильно надо прижиматься или легонько? Открыть рот или держать закрытым? И что делать с зубами?

Но все это было не важно. Мы нашли друг друга в темноте. У его губ был вкус лимона и холодной речной воды. Язык гладкий, как морская галька.

Оказалось, когда целуешься, все другие звуки для тебя умолкают.

 

Бежим

Мы спасаемся бегством.

Вчера на закате мы скакали по фиолетовой пустыне. Сандип настегивал хлыстом идущую галопом Мумаль. За нами поднималось облако песка.

Не такая уж она и ленивая, – смеется Сандип. – Просто раньше у нее не было цели.

Ветер дул нам в спину. Когда воздух очистился от песчаной пыли, в небе заблестели звезды, похожие на далекие уличные фонари. Небо – это компас, говорил бапу. По нему можно найти путь в любой уголок света.

Дорогу нам пересекло стадо газелей. Пыль из-под копыт. Ноги мелькают в безупречном едином ритме.

Смотри, Майя. В пустыне настоящего одиночества не бывает.

Странная получается компания – газели!

Почему странная? Отличная! – смеется Сандип. – Давай, Мумаль! Живее! А то на поезд опоздаем!

Он крепче обнимает меня.

Быстрее! – шепчу я в темноте.

 

Слова

Как же давно я так вот не шевелила языком! Я соскучилась по его плавным движениям. По тому, как напористо он касается зубов. И губ. Язык, оказывается, очень важный мускул.

Больше всего я соскучилась по согласным. По этим высекаемым из воздуха звукам.

Я шепчу на ухо Сандипу свои любимые звуки. Всё, что приходит на ум.

баклажан

гора

мать

третьесортный

пузырь

румпельштильцхен

рокот

мимолетный

лунный

зачисление

центурион

монолог

чокнутый

 

Твой голос, Майя

Как свежий родник для пересохших губ.

 

Хочу, чтобы ты знал

Кто я такая.

Я высвобождаюсь из его объятий. Труднее всего оторвать губы, они у нас как магниты. С новой яростью взвывает буря. Отпустив друг друга, мы погубили тишину.

Пора тебе узнать правду, Сандип.

Ту, что можно извлечь из двух книжиц, которые я достаю из потайного кармана рюкзака.

(Обложки у них синие, с золотым гербом.)

Амар Сингх, – читает Сандип в паспорте. – Лев. Твой отец – сикх.

(Щит на гербе держат лев и единорог.)

Джива Каур, – читает он во втором паспорте. – Принцесса. Львица.

(Герб венчает британская корона.)

Ты из Канады.

( Desiderantes meliorem patriam. «Взыскующие лучшего отечества» [30] .)

Ты счастливая.

 

С днем рождения, Джива!

Он у меня не сегодня, Сандип!

Для меня – сегодня. В этот радостный день появилась на свет Джива Каур. И ей всего пятнадцать. Я думал, ты старше.

Если точнее, то пятнадцать с половиной.

Я должен тебе признаться, Майя… Джива.

В чем?

Я искал у тебя в рюкзаке, пока ты спала у нас дома на чердаке. Но паспортов не нашел.

А если бы нашел, то что бы сделал?

Если честно? Не знаю. Можно тебя кое о чем спросить? Акбар правду говорил? Что я хотел быть рядом с тобой и поэтому делал все, чтобы ты и дальше молчала? Прости, если так.

Я молчала, потому что боролась с собой. Бариндра был прав. Мне надо было сделать выбор, решиться жить дальше.

Я убираю паспорта обратно в рюкзак. Из него при этом выпадает листок бумаги – бабочка с номером телефона на крыле. Я не хочу по нему звонить.

Сандип, я не знаю, жив или нет мой отец.

Мы поедем в Дели и поищем его. Если боги аммы будут на нашей стороне, мы найдем Амара Сингха и вернем дочери. Майе или Дживе?

Мне больше нравится, когда ты называешь меня Майей.

 

Вспоминаю

Я пишу не отрываясь с тех пор, как поезд отправился из Бармера в Джодхпур.

Слова, слова, слова. Любимые мои слова. Как я умудрилась так долго выжить без них?

Моя новая ручка творит чудеса. Свободно скользит от образа к образу.

Сандип, каким я увидела его в первый раз.

(тощий, ушастый)

Улицы Джайсалмера.

(извилистые, как внутренности морской раковины)

Мина.

(светлокожая и напуганная)

Бариндра.

(спокойный, как река в прериях)

Про Акбара тоже напишешь? – спрашивает Сандип.

Да, потом.

Когда утихнет этот стук.

Когда утихнет этот стук. Голос Акбара до сих пор глухо пульсирует у меня в голове.

Ты будешь моей, Майя. И не пытайся сбежать. Я найду тебя. Кроме меня этого не сможет никто.

 

Преследование

Как ты думаешь, за нами погонятся?

Я представляю себе, как Акбар идет по следу Мумаль. Как всматривается в даль пустыни.

Бариндра не погонится. Он решит, что это судьба. Хотя амма ему жизни не даст за то, что вернулся без меня. А Акбар? Он очень мстительный?

Но я-то знаю, что не в одной мстительности дело. Если он пустится преследовать нас, в этом будет и моя вина. Я смотрела в глаза Акбару смелее, чем подобает приличной индийской девушке. Понимала, что не стоит, но ничего не могла с собой поделать. Что-то в нем меня подкупало.

А впрочем, да ну его, Майя.

И еще я кое-что знаю: Акбар умел гипнотизировать голосом. Сделать так, чтобы у девушки, которая его услышит, задрожали поджилки.

А еще он думал, что рассмотрел в моих глазах желание.

 

История Сандипа

Он рассказывает мне то, что открыла ему пустыня.

Старший брат. Младшая сестра. Мольба. Назови мое имя. Смех отца. Звон колокольчиков. Пустыня ест детей, которые далеко убегают.

Звенят белые браслеты. Шепчет что-то детский голос. Но никаких лиц, кроме лица Акбара. И такие же, как у него, глаза.

Он плачет от правды, которую открыла ему пустыня. От правды о его семье.

 

Что спрятано

Сандип, дай на минутку ножик.

Когда появляется нож, пассажиры, которые до сих пор клевали носом, просыпаются, встрепенувшись, как будто их ткнули его острием. Десяток глаз, моргая, наблюдают, как я отпарываю дно рюкзака. Режу черные ручные стежки, положенные ровно, как рельсы и шпалы.

Сколько у тебя там еще секретных отделений, Майя?

Женщина напротив поднимает двух маленьких дочек к себе на колени. Мужчина с голым торсом и шерстяным платком на плечах подается вперед, как будто ему интересно, что я отвечу. Брахманский шнур прилип к его потной груди. Старушка щурится и бормочет под нос молитву Шиве.

На дощатый пол падает мой старый дневник. Два десятка глаз жадно смотрят на раскрывшиеся страницы.

Жизнь – это иллюзия, – читаю я вслух. – И смерть, оказывается, тоже. Что же тогда настоящее? Что остается, когда нас больше нет? Остаются две вещи: Любовь и Прощение.

Я захлопываю дневник и прикладываю его Сандипу к груди.

Теперь ты узнаешь обо мне всё.

Он прижимает мой дневник к сердцу. Черные глаза влажные, как чернила.

Тут про мою семью, – шепотом говорю я. – И про сожженного сикха. И про мои обрезанные волосы.

Первый раз с тех пор как мы нашли друг друга в палатке, Сандип ничего не говорит мне в ответ. Тишину он заполняет плачем. Открывает дневник на последней странице и читает: «Во сне все тоже настоящее».

Лучше начать с начала, Сандип.

 

Четыре часа

Четыре душных потных часа, что поезд идет до Джодхпура, Сандип читает, страница за страницей.

(Осталась ли я все той же Майей, которая вела дневник?)

Стучат колеса. Сандип молча читает. Пассажиры снова засыпают.

На середине дневника он протягивает руку и дотрагивается до моих волос. Я вижу две косы, брошенные на пол гостиничного номера. Это жертва. Плата.

(За чью-то жизнь.)

Символ.

(Несчастья.)

Часть тела, которую можно отсечь, не пролив крови.

 

Сандип читает

Он знакомится с матой, бапу, Хелен. С моим домом.

Видит ли он сарай, мышей, золотые поля?

Может ли вообразить небо? Того голубого оттенка, какого бывают птичьи яйца, фарфоровые вазы и глаза? Здесь таких глаз не бывает. У Хелен, наверно, похожие.

Способен ли почувствовать дуновение ветра? Увидеть, как клонятся на ветру пшеничные колосья и головы подсолнухов? Как развевается в окне сари маты, приветствуя меня?

А Бетховен? Сонаты? Он их слышит?

Доносится ли до него бег моих ног по гравию дорожки, ведущей к дому, к музыке?

Чует ли, как пахнет почерневшая земля там, где я пряталась, уткнувшись лицом в сухие корни подсолнухов? Улавливает ли мое тихое дыхание?

Найдет ли он меня?

 

Немота

Каково это – быть немой? – шепчет он.

Это как давиться слезами, целым потоком слез.

А что при этом чувствуешь?

Кажется, будто невидимая рука сжимает горло и душит мою боль.

Ш-шшш, – внушал мне голос. – Молчи. Ничего не говори. Не издавай ни звука. Опасно, когда тебя видят и слышат. Запомни. Никто не должен знать, что ты здесь. Немая ты будешь в безопасности.

 

Я слышала

Все, что они говорили. Что собирались со мной сделать.

Держись подальше от моей будущей жены, Сандип.

Услышав угрозу Акбара, я без сил повалилась на пол палатки. Вверху надо мной парусина идет рябью. Ее коробит от моего тела?

Я мысленно переношусь из палатки под небо, исчерченное белыми полосами облаков, в прерию на другом конце света.

Я лежу среди побуревших стеблей подсолнуха. Урожай убран. Музыка маты больше не звучит. Бапу кричит мне: Выходи, Джива! Ты же не сможешь прятаться до конца жизни!

Почему не смогу? Разве кто-нибудь заметит, что я пропала?

Я слышу, как Сандип говорит: Но какое ты имеешь право, пита? Сватать девушку, которая тебе даже не дочь?

Невеста. Обрученная. С чужим человеком.

Бапу сказал, что мама тоже этого хотела. Мое тело кому-то обещано. Обменено. Или украдено.

Руки у меня дрожат, как будто я схватилась за оголенный провод. Мышцы сокращаются помимо моей воли. Это и значит быть индийской женщиной? Не иметь возможности распоряжаться собой?

Они спорят о моей участи. Бариндра. Акбар. Сандип. В воздухе пульсируют бессилие и страсть. Слова, как сломанные ветки, падают на крышу палатки. Один глухой удар за другим.

И чего бы мне не сказать? – недоумевают они. – Или не написать?

Как меня зовут. Откуда я родом. Действительно, почему я молчу? А потому что не нахожу в себе сил признать свершившееся. Признать, что потеряла смысл жизни – свою семью. Что я абсолютно одинока. И хочу одинокой остаться. Навсегда.

Я закрываю глаза. Напрягаю воображение, чтобы вернуться в прерию, под облака. Но они истончаются и вытягиваются в простые белые сари. Такие носят вдовы.

Я выбираюсь из палатки наружу.

 

Бегу

Я бегу к изгибу земли

к горизонту изорванному

струями раскаленного воздуха

и облаками

где что-то подрагивает

в золотистом свете

в надломленном золотистом свете

золотистого миража.

Я закидываю свою тоску

в песок и в небо

как кидают

веревку утопающему.

Джива! – слышу я голос.

Бапу, я уже иду.

Майя!

Дождись меня.

 

Слезы

Сандип закрывает мой дневник. Касается моего лица. Проводит пальцем по моей щеке.

Мне их очень жалко, Майя. Твою мать. Твоего отца. Того сикха. И даже Хелен.

У него по щекам текут слезы. У меня тоже. Мы с ним оплакиваем тех, кого потеряли.

Мне неприятно повторять за Акбаром, но он был прав, когда говорил: когда мы делимся своим прошлым, боги внимают нашим горестям.

 

Другие

Ты не такой, как другие мальчики, Сандип.

Не такой, как мой «братец» Акбар?

Да. В смысле нет. Ты не похож на него. Это хорошо.

Тебе не нравится, что он такой высокий? Что у него такие выразительные скулы? Не нравится, как он поет?

Я вообще-то канадских мальчиков имела в виду.

О да, у них светлая кожа и уши не как у слона.

Уши у тебя не такие уж и большие.

То есть ты еще и наблюдательная.

Я просто пытаюсь сделать тебе комплимент. Знаешь, в Канаде они все какие-то сонные. Не то что ты.

Ну, тут в поезде я тоже то и дело отключаюсь…

Они занудные. Или бывают еще шумные дураки. От них пахнет – отвратительно или обалденно, – но и от того, и от того хочется упасть в обморок.

Понимаю! Они похожи на индийскую кинозвезду Анила Капура! Девушки, как увидят его, так в обморок и валятся.

Нет. Больше на зомби.

Хочешь, я порычу тебе на загробном хинди?

Ты много говоришь. Для мальчика ты очень разговорчивый. Ты шутишь. Подначиваешь. Подсмеиваешься. Говоришь убедительно, как адвокат. И цветасто изъясняться умеешь.

Ты чрезмерно ценишь мои скромные уменья, о бритоглавая!

Видишь! Ты и сейчас дразнишься.

Ну да. А чем еще я отличаюсь от белокожих?

Ты так правильно говоришь по-английски, что даже забавно.

Это Бариндра. Он всегда требовал четко ар-ти-ку-ли-ро-вать. Вы-го-ва-ри-вать каж-дый слог. Е-ще от-ли-чи-я?

Ты очень серьезный. И одновременно страстный.

Отродясь не был серьезным. Пока тебя не встретил.

А страстным?

Это слово было для меня пустым звуком. До встречи с тобой, мери джан.

 

Парень

Я не знаю, как эту штуку надеть, Сандип.

Оберни вокруг, а здесь подоткни. Отлично!

Прости, но получилась какая-то гигантская пеленка!

Ничего, привыкнешь. Главное, когда ты в дхоти, за походкой следить, чтобы люди не смеялись.

Светло-голубая рубаха – тоже его. Я вдеваю руки в рукава, и в нос мне ударяет его запах – терпкий, как у черного перца. Сандалии мы позаимствовали у мужчины, спавшего в тесном закоулке джодхпурского вокзала.

А он не расстроится, когда проснется?

Я оставил ему три рупии. Их запросто на новую пару хватит. Утром он возблагодарит богов, пославших ему такую удачу.

Сандип подравнивает мне волосы.

Ты уверен, что так надо?

Спереди он оставил челку до глаз, а сзади срезал всё практически под ноль. То есть спереди у меня теперь есть вихор, а на затылке – почти ничего.

Я провожу рукой по голове. Щетина колет ладонь.

Сандип осторожно берет меня за руку.

Мальчики волосы не приглаживают. Они делают так.

Он показывает, как надо тряхнуть головой, чтобы откинуть челку.

Это очень по-мужски.

Ты даже не понимаешь, как повезло мужчинам! Длинные волосы – они такие тяжелые.

Не болтай, – говорит он. – Откинь челку, и вперед.

Он берет меня за руку, и так мы идем через вокзал. Запретная радость – касаться друг друга на людях. А мужчинам можно. В Индии считается абсолютно нормальным, когда мужчины ходят за ручку, обнимаются, сидят друг у дружки на коленях.

Я тянусь Сандипу к уху и шепчу: Ты восхитительный. Никто на это не обращает внимания. Только он заливается краской. А мне смешно.

 

Молитва

Нам нужен Мандорский экспресс. Он отходит от второй платформы. В вагоне второго класса народу битком. Сиденья заставлены сумками, для надежности перевязанными веревкой.

Сандип обращается к долговязой пожилой женщине, устроившейся у окна. Он улыбается ей. Она хихикает в ответ.

Он называет ее матерью. Показывает на меня. Она качает головой. Он снова произносит слово «мать». Наконец женщина соглашается потесниться, мы с Сандипом втискиваемся между ней и окном.

Ты что, пообещал сделать приношение в храм за ее жизнь и здоровье?

Да. В Чаттарпур-Мандир в Дели. Индусы почитают этот храм.

И за это она уступила тебе место у окна?

Ну, я же получу благословение, и она будет жить долго и не болеть. Мы с тобой пожертвуем в храм. Пару рупий.

А что бы ей самой не отнести в храм рупию? Не пришлось бы нам место уступать.

Считается, что лучше, если за тебя помолится посторонний человек.

А с какой стати она тебе поверила?

Потому что, если обману, я испорчу себе карму. Она же понимает, что мне этого не хочется.

Выходит, если посторонний человек обещает сделать за тебя приношение в храм, ему верят. А если такой же посторонний идет по улице с тюрбаном на голове, его объявляют предателем и хотят убить. Такое убийство, что ли, карму не портит?

Я не знаю, как они оправдывают убийство, Майя. Может быть, считают, что месть угодна богам.

Мне от этих слов становится не смешно.

 

Карма

Есть ли время подумать о карме, когда человек бежит по дымному коридору с ножницами в руке, срывая с себя тюрбан, готовый предать свою веру?

Или когда человека поджигают, мстя ему от имени народа?

Тюрбан. Борода. Кирпан. Предметы, оправдывающие убийство.

Почему убийцы не задумываются о карме?

 

Страх

Я смотрю на пожилую женщину. Она лишилась места у окна, но все равно довольно улыбается. Вернулись ее родственники, они злятся, что из-за нее пришлось потесниться. А она улыбается.

Сандип шепчет ей: Мы все боимся умереть мучительной смертью, впасть в нищету или, того хуже, оказаться на улице после смерти человека, с которым прожили всю жизнь. Кому мне лучше сделать приношение? Милостивому покровителю Шиве? Или богине Дурге?

Дурге, – отвечает женщина тоже шепотом.

Давайте я поднесу ей гирлянду бархатцев? Моей маме нравится, как они пахнут.

Она кивает.

Видите, как хорошо у нас получилось договориться?

(Видите, как мы извлекаем пользу из человеческих страхов?)

Пожилая женщина смеется. Хлопает себя по коленке. Запрокидывает голову и зажмуривает глаза. Радуется, что заключила выгодную сделку.

Восемь часов – слишком долго, чтобы просидеть их не у окна. Тебе здесь будет удобнее, Майя.

Он затеял все ради меня.

(Видите, как мы извлекаем пользу из влюбленности?)

 

Вычислены

По проходу шагает кондуктор в темной униформе. Рядом семенит человек, которого так и распирает от гнева.

Черт, – бормочет Сандип. – Ну что стоило поезду отойти по расписанию?

Смотрите! – говорит гневный мужчина. – Это девчонка и парень. Они вместе еще из Бармера ехали. Неженатые. Это отвратительно. Я бы стерпел, но они и в этом поезде мне попались!

Я вжимаюсь в сидение. Сандип берет меня за руку и встает. Пожилая женщина сразу же сдвигается на его место.

Видите, видите? Это мальчишка. А с ним девчонка. Стриженая. Это срам. Она выглядит как вдова.

Так вот кому суждено было нас вычислить! Человеку, уверенному в своем праве осуждать других! Пассажиру без рубашки, обладателю священного брахманского шнура – знака принадлежности к высшей касте.

Это нельзя так оставлять! Как кондуктор вы просто обязаны что-то предпринять!

Брахман весь побагровел от негодования. Кондуктор почесывает свои тоненькие усики. Смотрит на часы.

И тут в проходе возникает женщина. Не женщина, а птица. Ярко-синяя – такого цвета грудь у павлина. Она протискивается мимо кондуктора к Сандипу.

Брат! – говорит она со смехом, обнимая Сандипа. Потом тянется ко мне. – И ты, мой младшенький. Как хорошо, что я успела. Отец позвонил и сказал, что вы пересаживаетесь здесь на поезд до Дели. Он хотел удостовериться, что вы успели.

 

Все успокоитесь

Вы знаете этих молодых людей? – спрашивает кондуктор.

Знаю, – отвечает Парвати. – Я – доктор Патель. А это мои братья, они едут в Дели навестить наших тетю и дядю, которые живут на Коннот-Сёркл.

Это неправда, – говорит брахман. – Я слышал их разговоры. Это мальчишка с девчонкой, они сбежали. Вы что, сами не видите, что это девушка?

Откуда вы это взяли? – говорит Парвати. – Или вы тоже врач?

Она поднимает, чтобы было лучше видно, черную сумку, символ заслуженного ею врачебного звания.

Так вы их арестуете или нет? – кричит злобный мужчина. – Они же непристойно себя ведут.

А вам какое дело? – спрашивает кондуктор. – Они кого-то здесь задевают или только вашу брахманскую нравственность?

На соблюдении нравственных правил основано общество!

Нравственные правила основаны на сострадании! – выкрикивает Парвати.

Хватит! – рявкает кондуктор. – Сейчас вы все успокоитесь. Вы, сэр, ступайте в другой вагон и там сплетничайте сколько угодно. Вы двое садитесь, ведите себя тихо и постарайтесь никого не оскорблять. Ты, конечно, похож на девочку, но кто с тобой тут будет разбираться. Я точно не буду. Поезд сейчас отправляется. А вам, доктор, если у вас нет билета, придется выйти.

Парвати берет Сандипа за руки и подносит их к своим губам.

У тебя, мой брат, и камень запоет.

Потом она обнимает меня и шепчет на ухо: Кто же ты такая, что из-за тебя такой переполох поднялся?

Мы с Сандипом провожаем ее взглядами. Толстая коса перекинута у нее через плечо. С платформы она машет нам рукой. Звенят золотые браслеты – как лед о стенки стакана.

 

У меня не было возможности

Рассказать ей.

Что по-настоящему меня зовут Джива. Что я из Канады.

Что мать-индуска учила меня верить, что боги слышат наши молитвы и могут, если пожелают, дать то, о чем мы их просим.

Что отец-сикх внушал мне, что, добродетельно и честно прожив жизнь, можно вырваться из круговорота рождений и смертей.

Что я уверена: наши доброта и щедрость создают карму и тем, кто с нами рядом, а не только нам самим.

И что я узнала это благодаря мальчику по имени Сандип. И его сестре, которую зовут Парвати.

Спасибо им.

 

Вопрос

Наше бегство и наши голоса поглощает ночь. Мы не рискуем разговаривать, чтобы не внушать подозрения соседям.

Сандип спит. Без сновидений. И без отчаянных криков во сне. А я не смыкаю глаз.

Поезд ползет в темноте призрачной змеей.

В вагоне ужасно жарко. Из открытых окон – ни ветерка. Жара мешает пассажирам нормально спать. Разгоряченные тела отекают. Люди бормочут во сне. И кажется, у всех на пересохшем языке вертится один вопрос.

Ты действительно похож на девочку, – слышатся мне голоса. – Кто ты такой на самом деле?

Для канадца – слишком темная кожа. Для девочки – слишком высокий рост. Для мальчика – слишком красивые черты.

Я говорю на трех языках. Английском. Хинди. Пенджаби. (Бывает, и на французском.) Но кто я? Вечный иностранец в девчачьем теле.

 

Шепот во тьме

Я знаю, кто ты.

Спи, Сандип. Мы еще не приехали.

Ты свет, ты джива, наполняющая пустое пространство.

Тш-ш-ш, Сандип.

Акбар тоже шептал в темноте.

Ты можешь мне рассказать. Я сохраню твою тайну. Что случилось с твоими волосами? Ты пережила бесчестие? Нет? Наверно, ты просто забыла. Но не волнуйся. Я тебе не буду об этом напоминать. Ты теперь одна из нас. Тоже житель пустыни. Тоже изгнанник.

 

Где то место?

Всходит и заходит луна, но я все не сплю. Я дожидаюсь того места, где остановился тот другой поезд. Остановился и ждал, пуская белые облачка из трубы. Терпеливо, невзирая на расписание, дожидался, пока совершатся преступления.

Узна́ю ли я его? Тот изгиб пути. То поле и несущийся с него смрад. Запах той единственной смерти, которую мое сердце не может ни принять, ни вычеркнуть из памяти.

Я слушаю, как стучат на стыках колеса. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Стрелки часов повернули вспять. Тудух-тудух. Тудух– тудух. Где? Ту-дух. Здесь? Ту-дух. Это здесь набежали волки?

Быстрее!

Они вламываются в дверь.

Не тормозите!

Бензин на похолодевшей от страха коже.

Не останавливайтесь!

Загорается спичка.

В этой глуши.

Волосы охватывает оранжевое пламя.

В этой глуши!

Брови опалены.

Не в этом поле!

Ресницы дочиста сгорели.

Не в этом поле!

Язык парализован.

Нет!

Безмолвный крик.

Слезы превращаются в пар прямо в глазу.

 

Нью-Дели

Город накрыла амнезия – потрепанное покрывало беспамятства.

Четыре недели назад я оставила в гостиничном номере урну с прахом своей матери. Оставила на выложенном плиткой полу свои волосы. Оставила отца в городе, обезумевшем от ненависти, которую не хотели замечать власти страны. Ее граждане убивали друг друга настолько организованно, что было очевидно: резня спланирована много месяцев назад.

Что изменилось в городе четыре недели спустя? Стало меньше людей в тюрбанах? Но кто на это обращает внимание?

Кому здесь какое дело, что творилось недавно на улицах Нью– Дели? Кто вообще помнит об этом?

Я вглядываюсь во встречные лица. Ты участвовал во всем этом? Отбирал у человека жизнь? Дыхание? Мечты? Или просто стоял рядом и не вмешивался?

 

Стыд

Не понимаю, Сандип. Почему никому не стыдно за то, что было? Почему весь город не стоит на коленях? Почему толпы не молят о прощении? Не ползут на четвереньках в храмы с приношениями в зубах?

Майя, мы народ с длинной историей и короткой памятью. Мы народ, который привык к боли.

 

Коннот-Сёркл

Кто-нибудь видел этого человека? – кричит Сандип прохожим. – Кто-нибудь видел? Он размахивает паспортом моего отца.

Толпа обтекает его, как река – камень.

Мы ищем Амара Сингха!

Женщины молитвенно складывают ладони. Мужчины пожимают плечами, но не все. Некоторые смотрят на Сандипа так, словно говорят: Кто ты такой, чтобы задавать вопросы? Ворошить прошлое? Мы уже обо всем забыли, не надо нам ни о чем напоминать. Что было, то прошло. Забудь. Как забыли мы.

Пропал Амар Сингх! Его разыскивает дочь!

Вот оно! Что-то промелькнуло. У человека забегали глаза. Он нервно потирает руки.

Вы его знаете? – спрашиваю я.

Человек ныряет в проулок.

Ничего я не знаю! Никто не знает! Отстаньте от меня!

Привлеченный его криком, сквозь толпу протискивается полицейский.

Вы кого-то потеряли? – спрашивает он. – Ну и что? Думаете, вы одни такие? Покажите-ка паспорт. Этот ваш Амар Сингх – иностранный гражданин, поэтому обращайтесь в консульство. Или поспрашивайте в лагерях беженцев, он может быть там. Но сейчас уходите, не провоцируйте людей.

Благодарю, – злобно говорит ему Сандип. Он хватает меня за рукy и тащит за собой. – И огромное вам спасибо от имени всех убитых сикхов!

Ах ты маленький бхенчод!

Но мы уже далеко.

 

План

Сандип держит меня за руки. И успокаивает.

Тш-ш-ш. Перестань так дрожать.

Но я не могу. Не могу. Мне слишком страшно.

Майя, послушай, что я скажу. Давай придумаем план. И будем действовать по нему. Напишем список. С ним будет проще искать.

Ладно. Сандип составил список.

Гостиница «Рама»

Киран Шарма

Канадское консульство

Лагерь беженцев

Больницы

Чандигарх

Нет! Только не Чандигарх! Туда ни за что!

Все в порядке, Майя. Все в порядке. – Поцелуй. – Я буду дышать за нас обоих. – Поцелуй. – Хорошо?

Да, так лучше.

 

Гостиница «Рама»

Когда? – спрашивает портье.

Первого ноября, – говорит ему Сандип.

Когда-когда?

Первого ноября.

Мы были закрыты на ремонт.

Нет, вы работали. Это был второй день после убийства премьер-министра. В гостиницу ворвалась вооруженная толпа.

Нет, нет! Вы ошибаетесь. К нам никто не врывался. Вы путаете с соседней гостиницей. Ее да, головорезы чуть дотла не сожгли. Но в «Раме» ничего такого не было. Персонал этого бы не допустил.

Вы лживая змея. Может быть, это вы и сообщили погромщикам, что у вас поселились сикхи?

Мальчик, не смей обвинять меня в таких ужасных вещах! И убирайся отсюда! Немедленно убирайся!

Я уберусь только после того, как вы ответите на несколько вопросов. Что сделалось с вещами, которые остались в номере двенадцать?

Ни в одном из номеров вещей не оставалось.

В двенадцатом номере была урна.

Что?

Урна с прахом.

Нет, нет! Ни про какие урны ничего не знаем!

За ней мог прийти мужчина. Несколько дней спустя.

Что вы! Никакого мужчины. Никакой урны.

Где тут у вас управляющий?

Его сейчас нет. И сегодня не будет.

В таком случае позвоните ему по телефону и объясните: если мне не скажут, куда делась урна из двенадцатого номера, я расскажу всем вашим постояльцам, что вы украли прах женщины. И что по гостинице теперь бродит ее призрак.

Призрак? Нет, нет, нет. Только призраков нам не хватало!

Тогда скажите, кто пришел за урной.

Хорошо, хорошо. За ней пришел мужчина.

Что за мужчина?

Не знаю.

Сикх?

По виду индус, но я у него не уточнял.

Имя свое он назвал?

Нет.

И что, вы отдали урну непонятно кому?

О нет, я ничего не отдавал. Я бы к урне с прахом даже ни прикоснулся. Мы велели уборщику ему ее выдать.

Но тот мужчина знал про урну?

Да, да. Он же про нее спросил, значит, она была его и он про нее знал.

Этот мужчина?

По этой фотографии трудно сказать. Тот, который приходил, был без бороды и с короткими волосами.

Он говорил, что у вас останавливался? Про девочку спрашивал?

Спрашивал. Но я сказал, что никакой девочки не видел, а значит, она и не приходила.

Он не оставил адреса, телефона?

Нет.

Откуда мне знать, что вы не врете? Может, вам просто лень вспомнить?

Это она на фотографии?

Да. Та самая девочка. Если окажется, что вы что-то знаете и не говорите, она не даст вам покоя ни в этой жизни, ни во всех следующих.

Клянусь душой моей собственной дочки, больше я ничего не знаю.

 

Урна

Кто-то за тобой пришел, мата. Ты сейчас не одна.

 

Киран Шарма

В телефонной книге Дели семьдесят страниц занимают люди по фамилии Шарма и с именем, начинающимся на «К». Около сотни из них оказываются Киранами.

Начнем обзванивать, – говорит Сандип.

– Здравствуйте. Мне нужен Киран Шарма.

– Здесь таких нет.

– Но в телефонной книге…

– Это ошибка.

– Откуда там взяться ошибке?

– Понятия не имею. Но это так.

Щелк.

– Здравствуйте. Я хотел бы поговорить с Кираном Шармой.

– Вы неправильно набрали номер.

– Но…

– Никаких «но». Вы меня слышали? Номер неправильный.

Щелк.

– Здравствуйте. Вы Киран Шарма?

– Киран Шарма? Может быть. А может, и нет. Кто его спрашивает?

– Я разыскиваю Амара Сингха. Он пропал во время беспорядков.

– Каких еще беспорядков?

– Ну, беспорядков. После убийства Индиры Ганди.

– Не понимаю, о каких беспорядках вы говорите.

– Вы не знаете, как убивали сикхов, которых обвинили в ее смерти?

– Это слухи. Только слухи. Ничего подобного не было. А теперь положите трубку. И прекратите распространять глупые выдумки.

Щелк.

Да, непросто, – говорит Сандип. – Индийцы не любят

разговаривать с человеком, не видя его лица.

Зачем тогда они помещают свой номер в телефонную книгу?

Иметь телефон – это повод для гордости. Но вот разговаривать

по нему… Когда не видишь собеседника, как узнать, кто звонит?

Может, это из банка, хотят, чтобы вы вернули кредит? Или

из полиции? Или родственник, которому нужны деньги? Нет,

большинство индийцев телефон не любят. Потому что не верят

тому, чего им не видно.

Мы делаем больше двухсот звонков. Только несколько человек

уверенно называют свое имя. Имени моего отца не знает никто.

 

Чандигарх

Остался еще один телефонный номер – записанный на крыле бумажной бабочки.

(Просто на всякий случай, Джива,  – сказал бапу. – Вдруг понадобится.)

0142–3745900

Дж. Сингх в Чандигархе.

Но бапу понимал, что к этим людям я обращусь в последнюю очередь. К родне, которая меня ждет не дождется, чтобы поскорее выдать замуж.

Ты всё, Майя? – спрашивает Сандип.

Я показываю ему бумажку с номером.

Хочешь по нему позвонить?

Нет. Они могут соврать, сказать, что он у них.

О, смотрю, ты совсем уже освоилась в Индии, Майя.

Почему ты так решил?

Ты никому не доверяешь.

Неправда, Сандип. Я доверяю тебе.

 

Сердце

На ходу я держу его за руку. Кладу голову ему на плечо. Здесь моя

маскировка не вызывает подозрений. Большому городу просто

нет дела до каждого маленького человека, который скрывает

преступление или ложь. Как и мы.

Я чувствую, как мне передается его сила.

Стоит мне заплакать, огорчиться, опустить руки, отчаявшись

отыскать отца, – он всегда находит способ укрепить мое сердце.

Человек стоит на голове в маленьком зеленом сквере.

Цветочный прилавок завален гирляндами жасмина. Корова

с теленком спят посреди оживленной улицы. Новорожденные

щенята копошатся под газетой. Витрина ювелирного магазина

увешана золотыми цепями.

Можно ли надеяться, что в памяти останется все это?

А не костры в поле. Не тошнотворный запах сжигаемой

плоти. Не тюрбаны, не ножницы и не обрезанные волосы. Что

я запомню улыбку этого мальчика и забуду все остальное?

 

Представительство высокого комиссара Канады

[33]

Закрыто. Сейчас час дня, пятница. Откроется только в понедельник, в 10.00.

Надо было с него начать! Теперь надо три дня ждать!

Красивый флаг. Что это означает?

Ты про что?

Красный цветок.

Какой еще цветок?

Вон. На флаге.

Это не цветок, а лист. Кленовый.

А что, в Канаде везде растут клены?

Не везде.

Они хотя бы красные?

Только осенью.

А широкие красные полосы что значат?

Не знаю. Ничего.

На флагах, Майя, всё что-то значит.

А на этом дурацком не значит! У нас и клены не везде растут. И полосы должны быть синими, потому что у нас с двух сторон океан.

Майя, я понимаю, ты расстроилась. Ничего страшного, придем в понедельник.

Да.

А красный, по-моему, выглядит эффектно.

Сандип?

Что?

Ты ведь стараешься мне помочь?

Конечно.

И знаешь, как много это для меня значит?

Знаю.

Тогда давай больше не будем говорить про этот флаг?

Ладно. Извини. Три дня всего подождать.

Он улыбается, но я вижу, как по его лицу пробегает тень. От птицы, полетевшей над головой? Или это уныние? Еще три дня. И что дальше? Что будет потом? С нами?

По-моему, это самый красивый флаг на свете.

Сандип прав. Но мне нельзя больше смотреть на этот флаг, чтобы не расплакаться.

 

Вечер

После заката Дели еще беспросветнее.

Повсюду располагаются на ночь бездомные. Собаки стаями

роются в кучах гниющих отходов, на их облезлые спины

мочатся пьяные. Животные и люди воют на безлунное небо.

В дверных проемах без дверей копошатся дети. У них как будто

нет костей, и сами они слеплены из замазки.

Впереди ночь – черный сгусток отчаяния.

Так и ждешь, что ночью разверзнется уличный асфальт

и пропахший страданием город поглотит всех, кто потерялся

в нем.

Не смотри, Майя, – говорит Сандип.

Я буду смотреть.

Я вглядываюсь в мрак. И краду из него все, что получается

рассмотреть. Черные глаза. Всклокоченные волосы. Это такой

нервный тик? Когда то и дело чешут пальцем лоб?

Я умыкаю все голоса. Заливистый смех. Слово, которое

может оказаться моим именем. Я прочесываю свою память.

Выискиваю в ней частички бапу.

 

Номер

Нам нужно переночевать, – говорит Сандип. – Где-нибудь в безопасном месте.

Мы пересчитываем деньги. Те, что успела сунуть нам в поезде Парвати, мы потратили на телефонные звонки. В Бармере мы продали Мумаль, но очень задешево. После перехода через пустыню она выглядела совсем истощенной и буквально плакала от усталости. Или не от усталости, а потому, что мы не берем ее с собой?

На два номера не хватит. Придется снять один. Ты не против, Майя?

Одной мне все равно не уснуть.

Мы повернули обратно в сторону железнодорожного вокзала – туда, где много дешевых гостиниц, то и дело содрогающихся от проходящих поездов.

 

Очень дешевая гостинца

Номер для нас с младшим братом.

Братом?

Да. Моим братом.

Что-то младший братец у тебя какой-то длинный.

Вам какое дело?

И молчаливый. Не умеет говорить?

Он немой.

Почему?

Что почему?

Почему он немой?

Потому что кто-то задает слишком много вопросов!

Тридцать рупий. За номер для вас с маленьким братом.

Что? Это чистый грабеж! Пять рупий и ни пайсы больше!

Вам комнату с туалетом? Тридцать рупий. Или проваливайте и приходите позже. Тогда номер будет стоить сорок рупий.

Похоже, мать родила вас в сточной канаве.

И что из этого?

Десять рупий.

Нет. Двадцать пять. Не хочешь – не бери.

Договорились. Десять рупий. За три ночи.

Ты что, глухой? Ползи отсюда, таракан. Я с тобой только время теряю.

Десять рупий за три ночи плюс молитва за вашу душу в храме Кришны.

Еще не хватало, чтобы за меня молились насекомые.

Молиться буду не я, а брат. В нашем мире он немой, зато умеет напрямую обращаться к богам. Он попросит их за вас. У вас же наверняка что-нибудь болит. Только скажите, что? Глаза? Сердце?

Голова у меня болит от твоей болтовни!

Тридцать рупий за три ночи. Мы будем тише воды. И голова у вас пройдет.

Тридцать и молитва?

Решайте быстрее, а то вашей голове не поздоровится.

Ладно, маленькие мерзавцы. Тридцать рупий. Давайте деньги, берите ключ и топайте в номер. И чтобы я от тебя больше ни слова не слышал!

Намасте, добрый господин. Вы не пожалеете, что нас пустили.

Уже пожалел.

 

Номер с одной кроватью

Он спит, как ребенок, не замечая треска моторикш и грохота грузовиков под окном.

(Мы не притрагиваемся друг к другу.)

А я не смыкаю глаз от стука и трепета сердца в клетке из тонких ребер.

(Мы не притрагиваемся друг к другу.)

Он вздыхает, погруженный в сон. Я вздыхаю, охваченная

томлением. Шелестят простыни – это я, встрепенувшись,

поворачиваюсь на другой бок. Наше с ним дыхание наполняет

пространство номера с одной кроватью.

Я могу спать на полу, Майя. Это ничего. Я индиец. Я могу спать где угодно.

А я не могу. Мое тело тянет к его.

(Мы не притрагиваемся друг к другу.)

 

Лагерь беженцев

Ты индус? – спрашивает охранник. – Приключений на свою голову ищешь?

Нет, сэр, не ищу, – отвечает Сандип. – Как сказал поэт Сурдас, не узнав веревки, принимаешь ее за змею. Я ищу дядю, отца моего брата. Вот человек, который нам нужен.

На фотографию бапу в паспорте охранник едва посмотрел.

Проходите. Но особо не надейтесь. За месяц многие разъехались. Это сначала тут тридцать тысяч человек было.

Тридцать тысяч сикхов? – Недолго же я держала данное Сандипу слово молчать при посторонних. – Которым было некуда деться?

Куда они разъехались? – перебивает меня Сандип.

Откуда мне знать? Многие, наверно, в этот ваш Пенджаб подались.

Намекаете, что и нам туда дорога? – спрашиваю я.

А вам самим разве в те края не хочется?

Сандип сердитым взглядом велит мне молчать.

Я говорю, когда мы отходим достаточно далеко от охранника:

По-моему, это и приводит к геноциду. Когда считают, что иноверцев надо или изолировать, или уничтожить. И чего это ты вдруг цитируешь Нанака?

Он был очень мудрым проповедником мира. И по рождению индусом. А теперь, Майя, постарайся, пожалуйста, успокоиться. Мы ищем твоего отца.

 

Лица

Тюрбан обнажает душу, говорит бапу. Он придает лицу силу и открытость. Заставляет расправить плечи и выше держать голову. Делает мужчину выше ростом, а его сердце – сердцем воина.

Но здесь все мужчины невысоки, с клочковато выстриженными головами. Пережитый ужас рассек им поджилки, согнул тело и волю.

Мы с Сандипом проходим мимо сооруженных на скорую руку хижин. Показываем отцовский паспорт, раскрытый на странице с фотографией. Из тени на свет высовываются головы, чтобы взглянуть на нее. На лицах – пустота, даже на детских. Обычно дети лучше взрослых справляются со страхом, но у этих в глазах пересохли последние капли надежды.

Люди что-то видят сквозь мою кожу. Мое сикхское сердце? Индусскую кровь? То, что я не из этой страны? Что осталась одна? Взгляды прожигают меня насквозь.

Никто в лагере не слышал об Амаре Сингхе. А вне лагеря никто не слышал о его обитателях.

Сколько мужей, отцов, братьев и сыновей остались без достойного погребения? Никто не смешал их прах с землей и водой. Не обернул тело пеленами. Не напутствовал песнопениями душу, отлетавшую в край вечной тишины. Их провожал только запах бензина – жгучее напоминание о человечности.

 

Его здесь нет

Рано сдаваться, Майя. Давай искать.

Его здесь нет.

Может, он в одной из палаток. Может быть, спит.

Или утонул в выгребной яме! Или достался на ужин крысам!

Может, он где-то кого-то утешает.

Нет, Сандип. Его здесь нет. Он не стал одним из здешних полутрупов. И неужели это все, что государство смогло дать этим людям? Не сумело защитить, а теперь так помогает! Где же справедливость?

Майя…

Это ад, Сандип! А не место, где находят прибежище!

Ладно, сейчас пойдем. Дай мне еще несколько минут…

Я бегу по лабиринту из лачуг. Выбегаю в ворота мимо спящего охранника. И натыкаюсь на голого садху, вымазанного с ног до головы пастой из куркумы.

Кто мы? Сновидение Бога? – вопрошает он, обращаясь к небесам. – Порождение божественной любви к сотворенной жизни? Или самый страшный из его кошмаров?

Мы – его преступление! – кричу я.

Видя сны, почему мы думаем, что живем? Почему проводим дни нашей жизни во сне?

Потому что не в силах выносить страдание!

Спроси, из чего создано наше тело. Из костей? Из плоти? Нет! Из засохшей глины людской ненависти!

Мы звери.

 

Ответ Сандипа

Я слышу, как он спорит с садху.

Мы созданы из любви. Любви! Ты слышишь меня, старик? Мы созданы из любви, которая к нам приходит. Из любви, которой мы занимаемся с любимыми. И даже из той любви, которую нам суждено потерять!

 

Ответ садху

Ха ха ха ха ха ха ха ха ха ха ха

Ха ха ха ха ха ха ха ха ха ха ха

Ха ха ха ха ха ха ха ха ха ха ха

 

Ветер

Подкрадывается с запада призраком.

Раздувает пыльную занавесь

шириной во весь горизонт.

Затмевает солнце, его свет и жар.

Высасывает воздух.

Его дыхание кружит вокруг меня.

Находит углы номера

шелестит белой простыней

дергает ее за угол

обнажив плечо

сонная рука

слепо тянется

нащупывая ткань

но вместо этого

отряхивает кожу

ветра.

 

Его имя

Проталкивается вверх по горлу.

Цепляясь.

Царапаясь.

Требуя воздуха.

Я с силой сглатываю,

чтобы освободить ему путь.

Сандип, – шепчу я.

Ветер уносит его имя прочь.

Рот мне забивает песок.

Тш-ш-ш. Ты моя.

Сандип.

Тш-ш-ш.

Пустыня хочет, чтобы я умолкла.

Тш-ш-ш.

Проглатывает мою жизнь.

Сандип!

Оранжевая вспышка

пульсирует у горизонта,

пробивает песчаную занавесь.

Сандип. Я иду.

На свет.

 

Вспоминание

Я просыпаюсь оттого, что он нависает надо мной. Сидит, подперев голову.

Сандип, ты здесь.

А где еще мне быть?

Ты мог уйти. Я же источник неприятностей. Так все говорят.

Красивый источник. Тебе снился плохой сон? Ты звала меня.

Я вспоминала, как все было. Как я шла к тебе. Сквозь бурю. На свет.

Напрасно ты убежала, Майя.

В пустыне?

В пустыне тоже, конечно, не стоило. Но я сейчас про лагерь беженцев. Ты подвернула ногу, лодыжка у тебя теперь в два раза толще, чем была.

И жутко болит.

Дай еще раз взгляну.

Ой!

Дурная это все-таки привычка – убегать.

Не просто же так я убегаю.

Понимаю. А в этот раз, скорее всего, был виноват садху. Он специально подставил ногу, других доводов у него не оставалось.

Зря ты все валишь на человека, которого я чуть не покалечила.

Он и без тебя был калекой.

Спасибо, утешил.

Я дал ему две рупии.

Всего?

Больше мы не можем себе позволить.

Извини, Сандип. Я же источник неприятностей.

Все в порядке, Майя. Оказаться у такого источника я только рад.

 

Не следует находиться вдвоем

Ты куда?

Обратно на пол.

Зачем?

Ты сама знаешь.

На кровати удобнее.

Разумеется, удобнее. Но спать я все равно буду на полу.

Я хочу, чтобы ты остался здесь. Рядом со мной.

Нет.

Почему?

Нам не следует вдвоем в этом номере находиться, не то что на одной кровати. Потому что это неправильно.

Неправильно? Если не любовь, то что тогда вообще правильно? А миру лучше бы думать о предотвращении зверств, чем о том, как ведут себя двое подростков в Дели!

То есть так это принято у девушек в Северной Америке? Посидели рядышком на кровати, а потом – раз! – и уже под одеялом?

Ничего подобного. И я сейчас о другом. Просто вокруг я вижу одну только ненависть.

Майя, ты плохо смотришь.

Ну, покажи мне что-нибудь другое.

Не могу.

Как так? У тебя же, например, были другие девушки.

Даже если были, то ты – не другая девушка, Майя. И больше давай не будем об этом.

Ты даже разговаривать ни о чем не хочешь. Почему, Сандип?

Что же ты такая упрямая?

А ты?

Хорошо, Майя! Но то, что я сейчас скажу, тебе не понравится.

Мне много что вокруг не нравится. Я привыкла.

Тогда слушай. В отличие от брата, я не собираюсь пользоваться случаем.

Ты о чем?

Может, не стоит?

Говори!

Я видел, что он при любой возможности касается тебя. Видел его расцарапанное лицо. Твои распухшие губы. А когда ты осталась в одной нижней юбке!

Что? Где это было, Сандип? Когда?

Я точно не помню! И какая разница? Главное, я видел, как ты стоишь голая, а у Акбара в руке – твое сари!

Ох.

Вот видишь? Даже ты в лице переменилась. А я так вообще с ума схожу!

Знаешь, Сандип?

Что?

Я этого не помню.

Конечно, так удобней.

Удобней? А вдруг это было на самом деле?

 

Немота

Сандип вышагивает у изножья кровати.

Три шага. Поворот кругом. Три шага. Кругом. Три шага. Стоп.

Он смотрит на меня. Открывает рот. Но ничего не говорит.

Я слышу биение его сердца. Оно похоже на топот антилопы. Разбитое сердце ищет спасения.

Он прав. Я была без сари. Но я не помню, что происходило потом. И перед тем тоже.

Открывается и закрывается дверь. Щелкает язычок замка. Когда-то раньше я уже слышала этот звук. Люди выходят в дверь и больше не возвращаются.

 

Память

Я помню, как Акбар хватает меня обеими руками и не выпускает. Я пытаюсь вырваться, но он слишком крепко держит.

Он говорит, что мне надо кое-что для него сделать. Хорошо, Майя? – говорит он прямо мне в ухо. И я его понимаю.

У меня колотится сердце, как попавшаяся в силки птица. Но я не могу отказать. Голос у него певучий. И настойчивый. Отказать я не могу.

Майя! Нет! Не надо!

Я бросаюсь навстречу тому, другому голосу, но руки держат меня за талию. Я открываю рот. Из него рвется слово, имя – и застревает в горле.

Акбар берется за конец моего сари и тянет на себя.

 

Сердце

Сердце отсчитывает время в пустоте.

Один. Два.

Восемь. Девять.

Семнадцать.

Щелк.

Вот, Майя, я вернулся. Прости меня.

Двадцать один.

Не знаю, что тебе сказать.

Двадцать четыре.

Прямо сам не свой.

Двадцать семь.

Нет. На самом деле, знаю. Я люблю тебя.

Тридцать один.

Я люблю тебя, Майя.

Тридцать два.

И я не уверен, видел я что-то или нет.

Тридцать шесть.

Может, вы просто мне приснились. Ты и Акбар. Но на кровать я все равно не лягу.

Сорок три.

Потому что, когда мы найдем твоего отца, а мы его обязательно найдем, я захочу посмотреть ему в глаза и увидеть, что он знает, что я до тебя не дотронулся. И, поверь, он будет знать правду. Мне нужно, чтобы твой отец меня уважал.

Пятьдесят пять.

И чтобы я сам себя уважал.

Пятьдесят девять.

И чтобы ты тоже.

Невозможно до бесконечности сдерживать дыхание. Иногда приходится делать вдох.

 

Иногда

Приходится. Не дотрагиваться.

 

Тело

Моей коже больно. Она растягивается на все пространство, разделяющее наши тела.

Нам нельзя быть так далеко друг от друга.

Мое тело уносится вслед за ним. В дебри города, где он разыскивает моего отца.

Сандип думает, что надо поискать в сикхских храмах. В храме Ракаб-Гандж у ночного рынка. В Маджну-Ка-Тила на берегах Джамны. В Бангла-Сахиб.

В святых гурдварах тебе не будут рады, Сандип.

Но я ведь принесу добрую весть. О тебе, Майя.

Ты принесешь трагедию. Напомнишь о тех, кого так и не нашли.

Нет, не трагедию, а надежду. На то, что все поправимо. Они сразу увидят это.

Они сразу увидят, что ты индус.

 

Уплата долга

Я спорила с ним.

Это мой отец, а не твой.

У тебя нога, как воздушный шар, Майя.

Я могу опереться на тебя.

Ты еле ходишь.

Мы пойдем медленно.

А если придется побежать? Нет, Майя, ты остаешься.

Я не для того позвала тебя с собой в Дели, чтобы сидеть в номере, пока ты разыгрываешь из себя героя!

Я не собираюсь разыгрывать героя, Майя. Я хочу уплатить долг.

Какой еще долг? Ты же ничего плохого не сделал. Человек же не виноват, что у него одна вера, а не другая.

Кто знает, может, если бы я жил в Дели, то тоже размахивал бы палкой? Угораздило бы меня родиться здесь, участвовал бы в безумии вместе со всеми?

Разве от географии и религии зависит, будет человек убивать или нет? Может, скорее, от его характера?

Но мой же характер никто не испытывал! Я не знаю, хватило бы мне смелости и благоразумия.

Скажи мне, Сандип, это из-за твоей сестры? Из-за твоих родителей? Это перед ними ты думаешь, что виноват? Но ведь не из-за тебя же Акбар стал таким!

Сандип качает головой. Непонятно, соглашается он со мной или нет.

Прошу тебя, Майя. Дай мне это сделать. Не из чувства вины, а из сочувствия.

Ладно, Сандип. Но запомни: если ты не вернешься, у меня в этой стране не останется больше никого.

 

O счастливых финалах

Он притягивает меня к себе. Его рука скользит снизу вверх до моего затылка. Потом спускается обратно вниз. Большой палец ныряет под край сари. Он целует меня, пока не проходит страх. Но печаль все равно остается.

Ты веришь мне, Майя?

Да.

Тогда ты должна поверить, что я вернусь.

Ты понимаешь, что эти слова я уже однажды слышала?

Все закончится хорошо. Вот увидишь.

Счастливых финалов не бывает, Сандип. Когда что-то заканчивается, это значит, что-то навсегда ушло.

Майя, я вернусь. Еще до зари.

 

Что предстоит

Он уходит, у него с собой паспорт бапу. В конце коридора останавливается, в последний раз смотрит на меня. Я запоминаю оба лица: черно-белое паспортное фото, растерянную улыбку Сандипа.

Как уберечь человека от того, что ему суждено?

Моя мама попыталась это сделать. Я никогда не войду в ваш храм, Амар. В эти, как ты говоришь, «врата, ведущие из тьмы невежества». Оставайся при своей вере, но не среди своих единоверцев. И тогда я выйду за тебя.

За семнадцать лет бапу ни разу не переступил порога гурдвары.

Я буду ждать тебя, – сказала я Сандипу. – Но только до утра.

Потому что мне предстоит побороться с собственной судьбой. Через восемнадцать часов я собираюсь дохромать до дверей канадского консульства. Если Сандипа со мной не будет, я упрошу отправить меня домой одну.

В пустынный простор прерий.

 

Что осталось

Я лежу на кровати и неглубоко дышу. Вдох. Выдох. Скрещиваю руки на плоской груди. Вдох. Выдох. От меня почти ничего не осталось.

(Поэтому Сандип сказал «нет»?)

В любом месте я могу обхватить свою руку двумя пальцами. Мой таз – как пустая миска. Его острые твердые кости выпирают под простыней, как два кулака перед дракой.

Узнает ли меня бапу?

Я лежу и жду, придавленная серым воздухом. Ночь усмиряет город. Укладывает его жителей голой кожей на мостовую. Сонных. Сломанных.

Я прислушиваюсь к его движениям. Как он удаляется по улицам Дели. Восходит по священным ступеням храмов.

(Забыла ему сказать, что в гурдвару положено входить с покрытой головой!)

Я воображаю, что отдала Сандипу свою полусикхскую кожу. Обернула его, как броней, которая защитит и спасет его.

И тут я вспоминаю, как все тогда было.

 

Сари

Майя, снимай.

При тебе – никогда, – хочу сказать я. Но слова застревают в горле, как кусок яблока.

Снимай сари. Майя, быстрее.

Он не кричит. Он не сердится. Но я чувствую, как его сердце бьется о мою спину.

Живее, – шепчет он. – Живее.

Я подчиняюсь. Голос Акбара звучит настойчиво. И я понимаю, что он прав. Он берется за конец сари, а я кручусь на месте, разматывая ткань, пока вся она не оказывается у него в руках.

Слушай внимательно. – Голос у него низкий. Спокойный. – Делай, что я тебе скажу. Я сейчас кину тебе Майино сари.

(Кинет мое сари?)

А ты крепко за него схватишься. Понятно?

(Нет.)

Сандип! Отвечай: тебе понятно?

И только теперь до меня доходит. Акбар обращается не ко мне.

Сандип тонет. В зыбучем песке. В панике размахивает руками.

Майя!

(Сандип, скажи, что понятно!)

Акбар разматывает свой тюрбан. Связывает его одним концом с сари.

Лови! – кричит он. – Намотай конец на руку!

(Пожалуйста, скажи, что понятно!)

Он снял с меня сари, чтобы бросить спасительную веревку брату.

 

Джива!

Я открываю дверь, чтобы прекратился этот яростный стук.

По лицу Сандипа льет пот. Мокрые волосы лезут в глаза. Липнут ко лбу. Он в крови?

Он держится за левый бок. Ему тоже сломали ребро? Но он улыбается. Все белые зубы на месте.

Он отступает в сторону.

В коридоре моргает и негромко жужжит лампа дневного света.

Под ней стоит человек. Съежившийся и сутулый.

(А не высокий и статный, как мой отец.)

Волосы коротко стрижены.

(А не длинные, какие были у моего отца.)

Через всю щеку – свежий шрам. Широкий и глубокий. Палкой? Ножом?

(Кровь за кровь!)

На лице отпечатались боль и горе.

А глаза. Его глаза, утонувшие в черных кругах.

Эти глаза. Они горят.

 

Нет

Это мой отец? Или только его оболочка?

Сандип становится позади человека. Кладет руки ему на спину, как будто поддерживает, чтобы тот не упал. Наклоняется ему к самому уху и повторяет одно слово. Имя. Которое я почти забыла.

Джива. Джива. Это Джива, ваша дочь.

Потом он распрямляется. Такой высокий. Сандип такой высокий. Должно быть, с нашей первой встречи он подрос. Почему я этого раньше не замечала?

Это правда она, – говорит Сандип. – Ваша Джива.

Он слегка подталкивает человека в спину.

Мужчина стоит между нами, как щит.

Сандип смотрит мне в глаза.

Это Майя, – говорит его взгляд. – Девушка, которую я люблю.

Девушка, которую вы хотите у меня отнять.

Нет! – кричу я.

Сандип делает шаг назад. Его глаза продолжают говорить со мной.

А чего ты ждала, Майя?

Чего я ждала?

Чего я ждала?

Не этого.

Только не этого.

У Сандипа по щекам льются слезы. Целый поток отчаяния. Ему так больно, что вот-вот вместо слез потечет кровь.

Я ждала, что ты навсегда будешь со мной, Сандип.

ВОТ ЧЕГО Я ЖДАЛА. Вот во что верила эта глупая девчонка!

Она не знала, что ей придется выбирать.

Но мы слишком молоды, мери джан. Мы просто слишком молоды.

 

Моя любовь

Он отступает в глубь коридора, в бледный голубоватый свет. Он как бы становится меньше, его всё хуже видно на фоне выкрашенных зеленым стен.

Не уходи, Сандип! Прошу тебя!

Человек надвигается на меня. Заполняет собой дверной проем. Подходит почти вплотную.

Пожалуйста, подожди! – кричу я. – Подожди чуть-чуть, бапу.

Потому что мальчик, которого я люблю, исчезает. Проваливается в туннель. Пропадает из поля зрения. И от этого у меня горит кожа!

Но отец не может ждать. Грудь вздымается и опадает. Щеки мокрые от слез. Знакомые руки дрожат, тянутся ко мне.

Подожди.

Он обнимает меня. Вцепляется в меня, как утопленник.

Подожди.

Я с трудом высвобождаю руку. Протягиваю туда, где сгущается тень.

Подожди, Сандип!

Бапу берет меня обеими руками за голову и прижимает к груди, и я вижу только белизну его рубашки, вдыхаю только потный запах ужаса и избавления, ощущаю только биение двух сердец, готовых разорваться.

Мы мечтали об этом миге. О встрече, на которую оставалось все меньше надежд. Слезы отца стекают по плечам дочери. Дочь рыдает на груди у отца. Это любовь. Это настоящее. Но теперь этого мало.

Когда отец разжимает объятия, Сандипа уже нет.

Моя радость и моя печаль! Тот, кого я люблю. Тот, кого потеряла.

Пусть идет, Джива. Я наконец с тобой.

 

Жива

Мое лицо – в ладонях у бапу. Он поворачивает мою голову из стороны в сторону. Любуется волосами.

Бог снова нас соединил. Возблагодари Бога, дочь. Возблагодари за то, что ты жива.

Бог тут ни при чем, бапу. Это все Сандип.

Но ведь это Бог послал нам этого мальчика? Да? Возможно, ему это было предназначено.

Нет, бапу. Скорее, это он был предназначен нам.

 

Перемены

Мы больше не похожи на тех, какими были раньше.

Ты права, Джива. У нас теперь нет волос. – Он нервно смеется. Крепче сжимает мне руки. – И, наверно, теперь мы хуже знаем друг друга.

Это похоже на правду. Он уже не тот энергичный, порывистый мужчина, который шесть недель назад оставил меня в номере гостиницы. Теперь он разговаривает медленно и только на пенджаби, взвешивая, как бакалейщик, каждое слово.

Я и не думал снова тебя увидеть. Молился о том, чтобы вы были с матерью вместе.

Ты молился о том, чтобы меня убили?

Нет, чтобы ты не страдала. Юная девушка, которую некому защитить. Я знаю, что грозит таким девушкам в Индии.

То есть лучше пусть убьют, чем надругаются?

Я твой отец, Джива. Не будь ко мне слишком сурова.

 

Он рассказывает

Как бежал из гостиницы. Держался мест потемнее. Старался не попасться на глаза погромщикам с автомобильными покрышками на головах. Прятался в уличных лавках, под каким– то навесом. У реки наткнулся на таких же, как он, беглых сикхов и от них тоже сбежал – не в силах смотреть на их трусость и понимать, что они смотрят на него теми же глазами, что и он на них.

Они видели ужас друг друга. Позор обритых впопыхах бород. Обрезанных волос. Фальшивого отречения от веры. Их друг от друга тошнило.

Как эти крепкие воины умудрились так низко пасть?

Он ненавидел себя даже сильнее, чем после смерти маты. Отвращение к себе, на радость индусам, добивало сикхов.

До дома Кирана он добрался уже на рассвете. В первых солнечных лучах небо было красным и недобрым.

Киран спрятал его за бамбуковым занавесом в молельной комнате. Там он проводил дни в компании бога-слона Ганеши.

Из города Киран принес весть, что гостиницу «Рама» разгромили. Про девочку по имени Джива узнать ничего не удалось.

Амар жестоко казнил себя. Он оставил дочь на произвол судьбы. Совершил все ошибки, какие только мог совершить.

Он перестал есть. Перестал мыться. Бродил по улицам и звал: Джива!

Кирам сходил с ним в канадское консульство. В британское. Во французское. Там никто ничего не знал.

Они побывали на автобусном вокзале. На железнодорожном. В аэропорту. Слишком поздно Амар сообразил, что у него не осталось ни одного снимка дочери. Он пошел в морг. Обошел индуистские храмы. Съездил в Чандигарх, где родня умоляла его остаться. И наведался даже на Джи-Би-роуд, где с балконов зазывают клиентов малолетние проститутки.

Он звонил в Эльсинор. Разговаривал с моими учителями. С директором школы. И с Хелен тоже поговорил. Спросил, не звонила ли я. Хелен расплакалась. Рвалась прилететь в Дели. Бапу ее вежливо отговорил.

А потом он перестал искать. И принялся молиться.

Он воображал себе худшее. Что меня изнасиловали. Убили. Что где-то валяется мое обезображенное тело. Брошено гнить без погребения. Без заупокойных песнопений. Не обмытое и не обернутое пеленами.

Из всех чувств у него осталось одно – злость.

 

Жизнь

Умереть не так просто, бапу.

Отец встает. Молитвенно складывает ладони.

Гори Сукхмани

В пустыне мне казалось, что я хочу умереть. Но жизнь слишком сильна. И так просто от себя не отпускает.

Ик Онкар

А еще я узнала, что жизнь каждого из нас принадлежит не только ему одному. Все и всё связано воедино. Как в сетке, сплетенной из тонкой нити.

Нам джапат агинт анайкай Кинай рам Нам Ик Акхир

Я, наверно, теперь ничего уже не знаю о Боге, бапу. Но зато кое-что знаю о людях. Что от незнакомцев можно ждать добра. И жестокости тоже.

Джис Най Нам Томарров Кхаха

И знаю о силе земли. О восходах, которые всегда чудо, хотя и случаются каждый день. О птицах. О диких животных в песках пустыни. На нас на всех льется один солнечный свет. Мы все дышим одним и тем же воздухом. По-твоему, это все слишком примитивно?

Агья Кари Кини Майя

Там в поезде был один человек, бапу. Его сожгли живьем. Он кричал очень долго, я не представляла, что можно так долго кричать. То, как он страдал, научило меня, что не так-то просто отобрать у жизни волю!

Рам Нам Джап Хирдай Махайн

Ты вообще меня слышишь?

 

Бог не позволит

Бог не позволит убийцам уйти безнаказанно, Джива.

Он уже позволил.

Еще посмотрим. Сат Шри Акал. Победа в Божиих руках.

 

Шрам

Он проводит пальцем по шраму на щеке. Рука у него дрожит. Новый характерный нервный жест.

Это сделал подросток с ножом, Джива. Тогда много таких злобных парней набежало. Он размахивал ножом. Пугал меня. Придавил грудь ногой и тыкал ножом в лицо. Я спросил: Куда делось твое милосердие? Твоя человечность? Он отвечал, что мстит мне за то, что натворили мои сородичи. Я попросил кончать скорее. Хватило бы одного удара в сердце. Но он был трусом. Мальчишкой, испугавшимся собственной храбрости. Он переоценил свои силы.

Давай, парень, – говорил я, – заканчивай начатое. Пока ты тут со мной время тратишь и друзей своих дожидаешься, много сикхов успеет спастись. Или тебе того и надо? Ждешь дружков, чтобы они увидели, какой ты смелый? Как запросто убьешь невинного человека? Ты думаешь, кучей вы сильнее? Может быть. Но и трусливее тоже.

Парень смешался. У него забегали глаза. Когда я попытался освободиться, столкнуть с себя его ногу, он совсем перепугался. Стал громче и громче сзывать друзей. Как будто это у меня, а не у него был нож.

Кого ты испугался? – подзуживал я его. – Бритого сикха? Безоружного? Да ты настоящий трус.

Тут он и ударил. Но не попал, только щеку задел. А как только увидел кровь, побежал, бросив нож. Этот самый нож, Джива. Так у меня появился шрам. И новый кирпан. Не ритуальный, а настоящий нож. Если какой-то индусский парень чувствовал себя с ним сильнее, значит, он и мне придаст сил. А шрам – ничего страшного. Он показывает, кто я теперь такой. Человек-дичь. Пусть побережется тот, кто оставил свою раненую жертву в живых.

 

Кирпан

Не пугай меня, бапу. Убери нож.

 

Трудно

Итак, Джива, мальчик.

Его голос звучит холоднее. Он не говорит, а отсекает слова остро отточенным лезвием.

Что мы с тобой об этом мальчике знаем?

Что ему отвечать? Много ли значит для него единство наших сердец? Посмею ли я рассказать правду?

Я рассказываю, как мы с ним встретились. Про Парвати. Про мою немоту. Женщин в переулке. Бариндру. Мумаль. Про золотую пустыню, где мата разбудила меня. Про брата и сестру Сандипа. Про его боль и чувство вины.

А потом набираю побольше воздуха и объясняю, что все это значит.

Я узнала, что такое любовь.

Он говорит мне на это: Ты не имеешь права любить кого тебе заблагорассудится.

Почему? Ты же любил.

 

Доказательства

Джива, я не допущу, чтобы ты влюбилась в кочевника-пастуха, воспитанного индусами!

А я не допущу, чтобы кто-то приказывал мне, как жить!

Ты моя дочь! И обязана меня слушаться!

И не подумаю! Я доказала, что я не только дочь, что я что-то собой представляю в этом мире. А ты что доказал? Ты бросил меня одну!

Он встает и подходит к двери. Распахивает ее и с шумом закрывает, сам при этом остается в комнате.

Но теперь ты со мной.

 

Этот мальчик

У этого мальчика

есть чутье

и наверно он смел

но и безрассуден при этом

вошел в храм с непокрытой головой

объявил во всеуслышание

что он индус и хочет искупить вину

он так гладко

и свободно изъяснялся на хиндустани

самонадеянный

наивный

устроил настоящую сцену

кричал

умолял

звал

Амара Сингха!

снова и снова

а потом выкрикивал имена

Джива!

Лила!

рассказывал подробности

нашей жизни

в Эльсиноре!

про Хелен!

Нила Армстронга!

и наконец

я люблю девушку по имени Майя!

Мальчишка глуп. Его чуть не убили. Я остановил мужчин, которые колошматили его. Но не потому что сочувствовал ему. Ты его больше никогда не увидишь, Джива.

 

Хочется причинить ему боль

Сообщить то, чего не хотел бы услышать ни один отец. Пересказать наш с Сандипом спор.

(Неужели это было только вчера?)

Я ничья не собственность. Я не отцовская гордость. И не его позор.

Я понимаю, что правильнее было бы сдержаться, но я устала от молчания. Устала от лжи. Устала скрывать, что у меня на душе.

Я не выбирала ничего из того, что складывается в мою жизнь, бапу. Ни эмиграции в Канаду. Ни самоубийства маты. Ни расстрела Индиры Ганди. Ни этой ужасной резни. Даже когда я перестала говорить, это не был мой выбор. За всю жизнь я выбрала только Сандипа. Выбрала полюбить его. И никогда за этот свой выбор не буду испытывать ни вины, ни стыда.

Я смотрю на бапу. У него трясутся руки. Он нащупывает шрам на лице. Может, Сандип был прав? Может, и это уже слишком для моего отца? Вдруг для него и правда не осталось в жизни ничего доброго и чистого?

Я не стыжусь своих чувств, бапу. И хочу, чтобы ты знал: глупый мальчишка, который рисковал жизнью, чтобы тебя найти, до меня пальцем не дотронулся. Отказался от того, что я была готова ему дать!

Я чуть не плачу, но кое-как сдерживаю слезы. Разреветься сейчас значило бы проявить слабость. Бывают случаи, когда можно и поплакать, но это не такой. Трагедии не произошло. Никто не умер. Я всего-то рассказала про себя.

 

В ожидании

Встреча с отцом стала для меня большим облегчением, но радости принесла мало. Мы рассказываем друг другу наши невеселые приключения. Воскрешаем пережитые страхи. Преобладающие в нас чувства – злость и боль. О чем ни заговорим, начинаем спорить.

Ты обещал не выдавать меня замуж!

Ничего такого я не обещал!

Мы стараемся не смотреть друг другу в глаза.

После всего, что ты повидала, я думал, ты станешь гордиться своими сикхскими корнями.

А почему ты думаешь, что я не горжусь?

Если бы гордилась, не полюбила бы индуса.

Защищаем свои новоприобретенные убеждения.

Я не повторю ошибки, которую совершил с твоей матерью.

Какой ошибки?

Индусу и сикху нельзя быть вместе. Такой союз ничего хорошего не принесет.

Ты не прав, бапу. Вам он принес хорошее. Меня.

 

Сандип

Мне запрещено произносить его имя. Мне запрещено одной выходить из гостиничного номера. Мне запрещено стоять у окна. Мне запрещено звонить по телефону. Но над моим воображением отец бессилен.

Он придет ко мне.

Даже если придется искать меня повсюду, где есть одинокие люди. В городах. Пустынях. Прериях. Школьных коридорах.

Он отыщет меня.

А я буду ждать. Пока его голос не назовет моего имени.

Потому что Сандип – как ветер. Ничто на свете не в силах его остановить.

 

Мы сикхи

Громче всего мы спорим по утрам. Когда просыпаемся отдохнувшими, готовыми к новым сражениям.

Халистан станет независимым государством, Джива. Бог видел наши страдания и обязательно придет нам на помощь.

Раньше ты говорил, что это невозможно.

Так то раньше. Сикхские воины сплотятся воедино. Поэтому самое время тебе отречься от индусской крови.

Это безумие!

Я еще не сошел с ума!

Если послушать, что ты говоришь, то сошел! Нельзя просто так взять и отказаться от своих корней. И сам ты не отказывался. Ты и в Канаде не стриг волос и носил тюрбан.

Твоя индусская кровь, Джива, – это кровь убийц. И раз я теперь у тебя единственный родитель, я буду решать, кем тебе быть!

А если я не соглашусь? Схватишься за свой длинный нож?

Не зли меня!

Можно подумать, ты уже не в ярости. Кроме моего сердца и памяти о материнской любви, что еще ты хочешь выжечь своей ненавистью?

Любого индуса, который появится рядом с тобой.

Ты это и Сандипу сказал? Поэтому он исчез и не возвращается?

Я ему сказал правду, Джива.

Ты угрожал его убить! Для тебя то, в какой религии он родился, важнее его доброты и самоотверженности!

Джива, я благодарю Бога за то, что он послал нам этого мальчика. Я признаю, что своими поступками он принес покаяние за преступления своего народа. Но при этом он остается индусом и, значит, не способен контролировать свои чувства.

То есть ни одному индусу больше нельзя доверять? Даже тем, кто во время резни с риском для жизни спасал сикхов?

Ни одному.

И даже твоему старинному другу Кираму?

Исключений быть не может.

Получается, и мне доверия нет.

Ты должна очиститься от испорченной части своей натуры, Джива. Время на это есть. Ты еще ребенок.

Я была ребенком. Когда-то в Эльсиноре. А теперь я древняя старуха. Я видела то, чего не должен видеть ни один ребенок. Я видела, как взрослые превращают землю в ад.

 

Ад

Я больше не могу выносить. Ожесточенную злобу отца. Пропажу Сандипа. Но что мне остается? Снова сбежать? Куда? Отказаться разговаривать, пока бапу снова не придет в чувства? Или вернуться в Канаду в обществе мечтающего о мести отца?

Таким и будет у меня будущее? Несчастное, как у моей матери? Мне тоже суждено любить семью и ненавидеть свою жизнь?

А чего ты ждала? – спрашивает взглядом Сандип.

Я ждала благожелательности. Что мы будем по гроб жизни тебе благодарны. Что восторжествует мир.

Я ждала, что буду с тобой, Сандип.

 

Боль

Из гурдвары бапу возвращается совсем уж сам не свой. Он хватает меня за обе руки и крепко их сжимает.

Столько страдания, Джива. И ради чего? Ради того, чтобы забыть? Сделать вид, что ничего не было? Жить дальше как ни в чем не бывало?

Рукам больно, бапу.

Гнев зовет действовать! Я не могу просто так стоять и ничего не предпринимать.

И что ты собрался делать?

Почему сикхи должны подставлять вторую щеку? Гуру Гобинд Сингх напоминает нам слова великого Саади: «Когда другие средства не дают плода, есть право обнажить свой меч».

То есть все другие средства уже не дали плода?

Бог научит нас, что делать. И тогда мы обрушим на индусов ярость их собственной Кали! Темной богини правой битвы! И да отведают они ее огненного языка!

Это глупость и бред, бапу! Месть не вернет мертвых. Месть – это голод, который невозможно утолить!

Ты забыла про стыд, Джива. Он все, что у нас осталось. А стыд – это ярость, которая не смеет действовать.

 

Знак

Первый я нахожу на верхней ступеньке, растоптанный в лепешку. По нему прошелся десяток ног. После них трудно понять, какого цвета был цветок.

Второй лежит в самом углу на нижней ступеньке. Уже увядающий.

Третий – снаружи у подъезда гостиницы. Свежий. Похоже, он выпал из гирлянды.

Четвертый – на подъездной дорожке. Пятый – на улице. Шестой – под прилавком продавца чая. Седьмой – на автобусной остановке. Восьмой, девятый – на улице, в переулке, потом еще десяток, разбросанных во дворе храма.

Никто больше не обращает на них внимания. Пушистые цветки бархатцев мешаются с остальным городским мусором. Но я вижу их повсюду. Словно у моих ног расстелен ярко– оранжевый цветочный ковер.

Он знает, где я. Где я хожу, где сплю, где ем, где молюсь. Ему известен каждый шаг, который я делаю без него.

Он не оставил меня! Не забыл! Каждый новый день Сандип украшает мне своими приношениями.

 

Сон

Сон – это хорошо. Он разделяет нас с отцом. Мы с ним уже больше не можем выносить правду друг друга.

Но даже во сне гнев не оставляет его в покое. Буря чувств искажает пересеченное шрамом лицо.

Раньше я его не боялась, несмотря на его высокий рост, громогласную речь и уверенность в себе. Но сейчас при виде скорчившегося на кровати маленького чернявого человека я дрожу от страха.

Его вера, такая тактичная в эльсинорской жизни, сделалась в десять раз сильнее, в сто раз осязаемей. На его скелет давит невероятная тяжесть долга.

Он и во сне не расстается с кинжалом. Прости меня, Боже, – шепчет он. За что? За грехи, которые ему только предстоит совершить?

 

Желание

Я стараюсь не уснуть.

(Он разыщет меня.)

Чтобы услышать легкий стук в дверь, о котором я молюсь.

тук-тук

Тихо, чтобы не разбудить бапу, я выскользну в коридор, прямо в объятия Сандипа. Он целует меня. Он сдержал обещание вернуться. Утром. Когда взойдет солнце.

Но против воли я засыпаю и не слышу стука в дверь моих снов.

 

Падение

Небо во сне безупречно черное. Луна прячется за дымкой, как робкая девушка за юбкой матери. В пространстве слышится гул. Потом его прорезают лучи света – это пилот нанизывает звезды на зеленые ленты.

Бапу сидит рядом со мной. Он все время ерзает. У него трясутся колени. Лежащий на них желтый тюрбан начинает разматываться. Я тяну за ткань, мне интересно, где у нее конец. У веры нет конца, Джива, – говорит бапу. – Она пылает в вечности.

Я смотрю в иллюминатор и вижу, что на крыле стоит моя мама. Она моет черные волосы неба. Поливает шелковые пряди жидкими звездами. Когда гребень застревает в одной из прядей, она говорит: Это пустяки. Сейчас распутаем и расчешем.

Все это на самом деле? Я не могу понять. Я хочу спросить у бапу, но сильнейший шквал не позволяет мне произнести ни звука. На месте иллюминаторов и дверей зияют дыры. Непристегнутых пассажиров засасывает холодный наружный воздух. Оглушительно ревет ветер, кричать бесполезно. Мы падаем.

Я смотрю на отца. Он придумает, как нам спастись. Но лицо у него неподвижно, как маска. И в следующее мгновение я понимаю: крушение самолета не случайно. Бапу знал, что оно произойдет.

Я кричу ему: К этому и привел нас твой гнев? К новым неповинным жертвам?

Он шевелит губами и что-то шепчет, но очень тихо. Я наклоняюсь ближе к нему, чтобы расслышать слова: Где твое милосердие? Где твоя человечность?

Самолет падает в океан, и вода в нем воспламеняется. Мы все вместе плывем сквозь пламя. Руки у нас раскалены, как расплавленный металл, но тела мерзнут. Пока у нас хватает сил, мы кричим.

Помогите! Спасите нас от этих мук!

 

Пробуждение

Я просыпаюсь в поту. Во рту пересохло. Не хватает воздуха. Я слишком поспешно открываю глаза, и меня ослепляет свет. Я зажмуриваюсь и снова открываю их, уже медленнее. В темноте что-то сверкает отраженным лунным светом. Форма предмета мне знакома, но мозг принимает правду не сразу.

Это лезвие. Нацеленное на мое горло.

Бапу, проснись, – шепчу я.

Лезвие поворачивается, поблескивая.

Проснись, бапу. Пожалуйста.

Он хрипит, поняв, где он и что делает. Смотрит на руку с ножом. На мое лицо. Его глаза наполняются ужасом.

Он соскакивает с кровати. Захлопывает за собой дверь туалета.

Там он бьется и бросается на стены, как будто попал в западню.

 

Дверь

Кто-то колотит снаружи.

Что там у вас происходит? Открывайте сейчас же!

Я поворачиваю замок. Приоткрываю дверь в коридор – совсем чуть-чуть, на узкую щелку. И стараюсь дышать ровнее.

Он пьян? – спрашивает мужчина.

Нет…

Тогда в чем дело?

Коридор полон народу. Мятые пижамы. Оплывшие со сна лица. Все пытаются заглянуть мимо меня в номер.

У нас умер родственник, – объясняю я. – Мы в трауре.

Зеваки кивают и опускают глаза. Почтительно расходятся.

Прошу прощения, – говорит первый мужчина. – Я здесь управляющий и вынужден предупредить, что, если вы что-то сломаете, вам придется возместить ущерб.

Да, сэр. Разумеется, сэр.

Если снова поднимется шум, я вернусь. У нас приличная гостиница для приличных постояльцев.

Да, сэр. Поэтому-то мы у вас и остановились.

Я закрываю дверь. Падаю на колени.

И плачу так, что заглушаю крики отца.

 

Добро

Бапу?

Я открываю дверь туалета. Он сидит на полу. Раковина вырвана из стены. Осколки разбитого зеркала свисают, как сосульки. Окно распахнуто. Хочется надеяться, что нож уже валяется под ним в переулке.

Бапу, я знаю, что хочет от тебя Бог.

Я тоже знаю, Джива. Он хочет, чтобы я умер, пока снова не причинил вред тому, кого люблю.

Нет, бапу, он не этого хочет. Помнишь, ты рассказывал про Бхаи Канахья? Великого сикхского целителя, который поил водой всех раненых на поле боя, своих и чужих?

Помню.

Бог хочет, чтобы ты творил добро. Чтобы, как Бхаи Канахья, облегчал людям страдание.

 

Слезы бапу

Все не так просто, Джива.

Почему? Что может быть проще, чем делать добро?

Прежде чем делать добро, надо заслужить прощение. Наших грехов и слабостей.

Что ты такого сделал, бапу?

Дело в том, чего я не сделал, Джива. Я не бросился защищать братьев-сикхов. Я плохо искал тебя. Своим бездействием я погубил твою мать.

Каким образом?

Я никому ничего не сказал. Поездка должна была стать сюрпризом. Лила так бы обрадовалась.

Бапу! О чем ты говоришь?

О сюрпризе, Джива! О сюрпризе для твоей матери! За два месяца до того как она повесилась, я купил три билета до Дели! И не сказал ей, что она полетит домой!

Ох, бапу.

Понимаешь, Джива? Я не облегчил страдания твоей матери, когда легко мог это сделать. Вместо этого я ждал. Ждал! И ради чего? Ради эгоистического удовольствия от ее благодарности. Из-за меня ты осталась без матери! Разве этому может быть оправдание?

 

Мертвые

Вот что они пытаются донести до нас:

Всё может быть прощено. Все могут быть прощены.

 

Сари

Я надеваю новое сари. В большом магазине бапу сказал, что я могу выбирать любое на свой вкус. Я выбрала ярко-голубое. Шелк из Варанаси. Голубой – любимый цвет маты.

Я собираю складки на талии. Перекидываю через плечо паллу и смотрюсь в зеркало. У меня по спине ниспадает шелковый водопад.

Майя, хочешь знать, почему сари такое длинное?

Я помню. Полоса ткани без единого шва, длиной до девяти метров. Но напомни мне, мата, зачем оно такое длинное?

В него мужчина и женщина заворачиваются в первую брачную ночь. Оно укрывает их от всего мира.

Я слышу, как мама поет:

И тут вступает Хелен: Реинкарнация. Шанс попробовать снова. Правда ведь, он должен быть у всех?

Да. Правда. И даже бапу с этим согласен.

 

Сын Индии, что вернулся с чужбины

Мы медленно бредем к реке. Урна завернута в сари маты. Отец идет, понурив голову. Он ступает медленно, словно обдумывая каждый шаг.

Бапу измучен чувством вины и собственной злостью. Ненависть и враждебность настолько не в его характере, что стоили ему, должно быть, дороже многого другого.

По субботам в Эльсиноре я шла в мастерскую посмотреть, как работает отец. Мне вслед раздавались реплики вроде тех, к каким отец давно уже привык.

Это дочка автомеханика. Видать, на еженедельную смазку идет. А то без смазки откуда у нее такие черные и блестящие волосы?

Не обращай внимания, – говорил бапу. – Расизм не обязательно от ненависти. Часто он объясняется смущением или страхом. Это они с самими собой разобраться не могут, а не с нами.

Я научилась спокойно проходить мимо, как проходил мой отец. Кожа служила мне доспехами. Я укрывалась в собственной тени.

Иногда мне даже нравилось, как цвет кожи отгораживает меня от других. За ним никто не мог ничего во мне рассмотреть. Впрочем, никто особенно не старался. Кроме Хелен.

У тебя кожа, как полированное дерево. А глаза черные, как обсидиан. Везет тебе. На сотню миль вокруг нет никого похожего на тебя.

Забавно, что здесь в Индии я выделяюсь не меньше.

 

Открытка

Вчера я написала Хелен. Извела семь черновиков, пока не нашла подходящие слова. Теплые и при этом не жалостливые. Дружелюбные, но не заискивающие. Такие, чтобы в них была интрига и тайна. Чтобы дать знать, что я скучаю. Может быть, мы с ней снова станем друзьями? Я, скорее всего, никогда не забуду, что она натворила, но как-то ведь неправильно, что мы позволили парню рассорить нас.

Дорогая Хелен,

М. – Дж.

через два дня я прилечу домой. Даже раньше, чем до тебя дойдет эта открытка! На ней изображен Тадж-Махал. Не поверишь, но вживую я его не видела! Мне много чего хочется тебе рассказать. Надеюсь, тебе интересно будет послушать. Да, и еще. Я коротко постриглась. Ты меня за это не убьешь?

 

Прощение

Бапу наконец признался, что он сказал Сандипу, чтобы тот отступился от меня. Учти, парень. Если хоть раз увижу тебя рядом с моей дочерью, мне придется убить вас обоих.

Моему отцу много за что придется просить прощения. Сам он говорит: чтобы примириться со своей совестью, ему понадобится целая жизнь. Разве есть еще в мире грешники, такие же, как я? И как только меня земля носит?

Несмотря на то пробуждение с ножом у горла, мне хочется верить, что отец и не думал никого убивать. Но Сандип, видно, всерьез поверил его угрозе.

Я до сих пор, как наяву, вижу горе и боль в глазах Сандипа, пятящегося прочь по коридору. Он сдержал обещание – привел ко мне моего обозленного отца. Но за это нам пришлось заплатить разлукой. Пролегшее между нами расстояние заполнилось мучительным желанием.

 

Пропавший

Я искала его каждый раз, когда выходила с бапу из гостиницы. Шла по следу из бархатцев, растоптанных и все равно красивых.

Но ни разу его не видела. Как не видела пустынную лисицу.

Я писала Сандипу по ночам. Отрывала узкие полоски от страниц дневника. Переписывала на них стихи. Умоляла показаться мне. Врала, что у меня всё в порядке.

На улице я незаметно роняла скомканные записки. Они лежали, неразличимые среди прочего мусора. И попасться на глаза могли только тому, кто стал бы их специально искать.

Как-то раз записку подобрала маленькая девочка. Внимательно рассмотрела ее. Читать она не умела, но и так поняла, что это что-то важное. Я приложила палец к губам, и она мне улыбнулась. Она уже знала, что такое тайна.

Не знаю, нашел ли Сандип что-нибудь из написанного ему. Да это и не важно. Вселенная и та девчушка знают, что я его люблю. И этого, скорее всего, достаточно.

 

Последняя записка

Будь в жизни созерцателем, мой друг!

Весь мир – волшебная картина, сновиденье.

Шри Бодхаранья

 

На реке

Бапу держит урну на вытянутых руках. Протягивает ее к восходящему солнцу. Киран помогает снять крышку. Другой рукой поддерживает друга под локоть.

Мне интересно, с каким выражением бапу смотрит на Кирана. Не промелькнет ли в его взгляде что-то, что можно истолковать как недоверие. А то вдруг их дружба вошла в число сопутствующих потерь.

Ничего подобного. Бапу становится перед Кираном на колени. Кладет ладони на его босые ступни. В Индии так выражают самое глубокое уважение. Киран кладет руку моему отцу на макушку.

Я, по примеру бапу, тоже становлюсь на колени перед Кираном. Если бы не он, нас бы сейчас здесь не было.

Именно Киран пошел в гостиницу «Рама» и забрал урну с прахом. Больше к его приходу в номере 12 ничего не осталось. Ни обуви. Ни одежды. Чемоданов тоже не было. Про волосы он не упоминал.

Урна стояла на комоде, там, где я ее забыла.

Среди всей

ненависти

злобы

всех разрушений

избиений

поджогов

и осквернений святынь

к урне не притронулся никто.

Никто не посмел

рассыпать прах

оставленного душою тела.

Никто не захотел портить себе карму.

 

Прах

Отец высыпает прах в воду Джамны. Он разлетается в утренних лучах. На небе снова загораются звездочки.

Все сгорает, – нараспев произносит отец. – Глаз сгорает. Сердце сгорает. И тело сгорает, когда возвращается в землю. Ради грехов души моей, Лила, прошу твоего прощения.

Наша дочь спросила меня, достаточно ли одной любви. В сравнении с чем? С тем, когда нет вообще никакой любви? Наверно, она хотела знать, что бывает, когда любовь проходит. Я расскажу ей, что она не проходит. Что любовь ведет нас сквозь вечность.

Я опускаюсь на колени и касаюсь сари маты, лежащего у отцовских ног. И наконец понимаю: «Любить друг друга – значит любить Божество».

 

Воображаю

Мы стоим втроем. Амар. Киран. Я. В первых лучах зари, только-только пробившихся из-за горизонта.

Я воображаю, что Сандип тоже где-то поблизости.

Как тот человек

ниже по течению

который зажигает масляный светильник

и пускает на блюдце по реке

поминая чью-то душу.

Я помню, как мата сказала: Если повезет, Майя, этот твой ветер в один прекрасный день унесет меня прочь.

Иногда я воображаю, что все случилось иначе.

Пчела

запертая между

оконных рам

бьется в стекло.

Мата закрывает пианино

не доиграв сонату

прислушивается к дому

тихому как гробница

где слышно только пчелу

бьющуюся об стекло.

Она распахивает окно

пчела улетает

зато прилетает холодный

осенний ветер.

Она оборачивает паллу вокруг шеи.

Для тепла и ни для чего другого.

И тут она видит внизу меня. Быстрее, Майя! Быстрее! Я по тебе сегодня страшно соскучилась!

Я тоже по тебе соскучилась, мата.

 

Одна

После церемонии я иду вдоль берега. Я обещала бапу, что вернусь через час. И он мне поверил.

В последний раз я прислушиваюсь к гулу индийской речи. Ручейками журчит смех. Долго тянется на одной ноте молитва. Вокруг так много жизни. И слишком много смерти.

Я чувствую на лице слабое дуновение ветерка и смотрю вверх. В воздухе надо мной развевается оранжевая лента. В Индии легко бывает увидеть ветер.

Майя!

Я смотрю по сторонам.

Майя!

Из воды решительно, как рассерженный буйвол, выходит высокий мужчина.

У меня для тебя кое-что есть!

Он держит над головой сверток из грубой бумаги. И улыбается во весь рот. Уши немножко слишком оттопырены.

Он приближается ко мне. Белая рубашка липнет к груди. На шее – цветочная гирлянда, как у жениха. Это бархатцы!

Мои руки сами собой тянутся к нему.

 

Случай

Когда он окончательно выходит из мутных вод, я с огромным трудом сдерживаю себя, чтобы не броситься ему в объятия. Я одета по-женски, мне нельзя.

Сандип, тряхнув головой, откидывает назад волосы со лба. Радужные капельки воды летят мне на плечи. Хочется рассмеяться, но на людях приходится соблюдать приличия.

Ты весь промок, Сандип! Тебе не кажется, что сейчас холодновато для купания?

Я хотел очистить душу перед встречей с тобой, Майя.

Ты знал, что я буду одна?

Нет. Но я следил за тобой и всё ждал случая. И вот неожиданно дождался.

 

Бархатцы

Он снимает с себя ожерелье из оранжевых цветов и вешает мне на шею.

Это тебе. Извини, немного намокли.

О, ничего страшного.

Я все улыбаюсь и улыбаюсь.

И еще кое-что. Подарок, который ты увезешь с собой. – Он протягивает мне коричневый сверток. – Это мой дневник.

Ох, Сандип. Ты точно решил его мне отдать?

Да. Я с самого начала писал его для тебя.

Но в нем же твоя история, Сандип. Твоя жизнь.

И я вручаю ее тебе.

Я беру и ничего не могу ему сказать. На страницах дневника – история моего молчания. Моего невыносимого страха. И моей любви.

И знаешь, о чем я тебя попрошу? Не жульничай, читай с начала и в конец не заглядывай.

Я смеюсь. Хорошо посмеяться с лучшим другом. Особенно когда ты вся в слезах.

 

Будущее

Сегодня вечером я улетаю, Сандип.

Да? Я даже отчасти рад.

Почему?

Потому что теперь Амар точно не выдаст тебя замуж за вдовца с пятью невоспитанными детьми.

Ты прав. Это радует.

Тебе не терпится скорее вернуться домой? Сбежать из этой безумной страны?

Не терпится расстаться с тобой? Нет. Тысячу раз нет. Но остаться я не могу. А ты не можешь лететь со мной.

Сейчас нет, Майя. Но мы ведь с тобой совсем молодые. Будущее открыто перед нами. И все что угодно еще может случиться. Я могу закончить школу. И сделать этим приятное амме. А потом могу даже поступить в университет. И выучиться на врача, как Парвати. В Канаде нужны врачи?

На это уйдет целых десять лет, Сандип.

И к тому времени мы станем уже слишком старыми и страшными, чтобы жениться? Или слишком умными?

И как я буду без него жить?

 

Мой подарок

Я снимаю с плеч наброшенное на них мамино сари.

У меня для тебя тоже есть подарок, Сандип.

Я держусь за один конец сари, другой отдаю ему. Мы складываем кусок ткани пополам. Встречаемся взглядами, смотрим друг на друга, не моргая. Потом еще раз складываем сари вдвое. Наши пальцы соприкасаются. Расстояние между нами с каждым разом сокращается. В конце концов нас разделяет идеально ровный оранжевый квадрат.

Я отдаю сари Сандипу. Он глубоко кланяется. На шелк падают несколько слезинок.

Я знаю, нам нельзя дотрагиваться друг до друга, но протягиваю к нему руку. Ветер сдувает у меня с кожи боль и уносит ее прочь.

Ее кожа пахнет мятой, – шепчет он. – У губ – вкус лимона и прохладной реки. Ее язык округлый, как галька, у меня во рту. Нет такой жажды, которой бы она не утолила.

Я касаюсь ладонью его лба.

Вот где я буду жить, Сандип. Всегда.

И здесь тоже, – говорит он. Целует мне пальцы и не сразу отпускает их от губ.

 

Еще немного

Пора прощаться. Но мы замерли. Стоим, не в силах расстаться. У обоих по щекам текут слезы.

Что ты будешь делать? Завтра, послезавтра?

Надо бы, наверно, найти Акбара.

Он будет в бешенстве, когда узнает, что мы продали Мумаль.

Он вообще легко в бешенство приходит. Но он мой брат. И к тому же спас мне жизнь.

Значит, ты вспомнил.

Да. Я вспомнил, почему у него оказалось твое сари. Пожалуйста, Майя, прости меня.

Тот день нам обоим хотелось бы забыть. И мы его забыли, Сандип.

Хочешь сказать, тогда случилось что-то еще? О чем мы так и не вспомнили?

Только об одном я не хотела бы никогда забывать. Но это одно так и не произошло.

Нам обоим понятно, о чем я говорю. О том моменте в гостинице, когда он не позволил мне раздеться.

Мы целуемся у кромки берега, руки опущены вдоль тел. Не стоит привлекать лишнее внимание. Мы научились быть сдержанными и благоразумными.

 

Домой

Когда самолет отрывается от земли, я смотрю на отца. Он сидит с закрытыми глазами, вытянув ноги. Ничего завернутого в бумагу у него на сей раз с собой нет.

На голове у него тюрбан. Я видела, как он в сосредоточенной задумчивости наматывает на голову этот длинный кусок синей хлопчатобумажной ткани. У меня такое ощущение, что он не снимет его всю долгую дорогу домой.

Ты будешь мне писать? – спросила я Сандипа перед тем, как мы расстались.

Если твой отец разрешит.

За это можно не беспокоиться. Вера требует от бапу искать прощения за грехи. А к тебе он, как ему кажется, был несправедлив.

Тогда я буду писать. И обещаю снова тебя разыскать, мери джан. Здесь. Там. Или где-нибудь посередине.

Я наклоняюсь и вытаскиваю из-под переднего сиденья подарок Сандипа. Развязываю бечевку, разворачиваю толстую вощеную бумагу.

Сверху на обложке приклеен маленький кусочек бумаги – старательно разглаженный, чтобы не осталось морщинок.

Написанные на нем слова почти невозможно разобрать.

Затоптаны тысячью ног не замечающих его индийцев.

Но я и так знаю, что это за слова. Потому что написала их я:

 

Последняя запись

Я ничего не могу с собой поделать. Открываю дневник Сандипа в самом конце. Перелистываю пустые страницы, пока не дохожу до последней записи.

4 декабря 1984

(записано 15 декабря)

Акбар! – кричу я ему. – Я хочу узнать еще одну вещь.

Какую?

Он натягивает вожжи. Поворачивает могучего Мохиндру так, чтобы с его спины видеть меня.

Скажи, как меня на самом деле зовут.

Видишь? Ты тоже любопытный, не только я.

Как меня зовут?

В ночь перед тем, как тебе родиться, мой маленький братец, нашей матери снился сон про восхождение Мухаммада на Седьмое небо. В честь этого великого путешествия Пророка она дала тебе имя Мирадж.

А Акбар – это твое настоящее имя?

Может, да. А может, и нет. Возможно, в один прекрасный день ты узнаешь правду. Когда твоя память восстанет из пустыни, как некогда похороненный песками город.

Но даже если это случится, Акбар, я же не собираюсь жить в пустыне.

Понятно, что не собираешься. И все равно запомни, что между тобой и мной больше сходства, чем тебе кажется.

 

Желание

Мирадж.

Я закрываю глаза и представлю, что он со мной. Держит мое лицо тонкими и длинными руками. Губы – нежные и темные, как цветок корицы. Из его губ в мои летят слова поэта:

Моего возлюбленного зовут Мирадж.

Мы находим друг друга в темноте. Наше желание указывает нам путь из пределов невинности. Наши языки – тоже. От робости мы неуклюжие, но чуткие. Мы сдерживаемся? Медлим?

Наверно. Но лишь для того, чтобы отдышаться. Потому что страсть наша – как море: накатывает волна за волной, пока не выбросит на пустынный берег наши нагие беззащитные души, пока не облегчит нашу боль.

Молодым советуют дождаться, пока чувства догонят в развитии тело. Но что, если это уже произошло? Что, если страсть готова освободить нас от печалей и страха?

И кроме того, если не мы – то как миру узнать, что любовь существует?