Утром, перебирая платья в шкафу, Аглая с удивлением поняла, что ее гардероб требует обновления. Выдвинула ящик с нижним бельем. Переворошила нежно пахнущий ворох... Что-то ее насторожило. Она заглянула еще в один ящик, в другой и поняла, что жилец Алик, убравшись к едрене фене, вместе со своим скарбом прихватил ее трусики. Те самые, в которых она была, когда нечаянно решила, что ей для тонуса нужен мужчина. Никакого тонуса не случилось, а теперь вот – и трусов нет. Между прочим, с бельгийскими кружевами.
– Фетишист несчастный! – сказала Аглая, задвигая ящики коленкой.
Сомнамбулически бродя по пустой квартире и умиротворяя себя изо всех сил, она вдруг почувствовала, как льющийся из окон свет распрямляет ей плечи и осторожно лепит невидимые крылья. Неожиданно для себя она запела.
Свивая в горле грустную незнакомую мелодию, звуки странно и уверенно текли, наполняя пространство комнаты высокими нотами блаженства. Она пела, обхватив себя руками и закрыв глаза – нагая.
И очень хрупкая, как ей показалось... Она пела и ощущала, что это не она поет. Вернее, она, но другая, совсем не здешняя, явно моложе себя... Эта женщина была напитана... до самого края, до самого донышка души... любовью... до самых пяточек – лаской.
Чувство, что ее – теперь уже именно ее! или все же ту – другую? – держат чьи-то сильные руки и гладят... освобождая от неволи... унося на волнах мутнеющего сознания память о долге... опутывая ожерельями сладкого греха... укутывая пурпурными шелками страсти... это чувство было столь сильным, что Аглая заставила себя на миг открыть глаза... Огляделась недоуменно. Убедившись, что рядом – естественно! – никого нет, вздохнула и... отдалась пленявшей ее силе.
...В зените неудержимого падения в беспредельность восторга она услышала сотрясаемый набатами счастья долгий стон. Свой? Или этой инородки с диким табуном вьющихся волос, скачущим по скользким от пота плечам?
...Сквозь абсолютное бездыханье тишины полились жужжащие звуки полдневного солнца и далекое блеянье овец...
Она почувствовала, как дрожащие сильные руки отпустили ее... пробежали по спутанным волосам... подняли их... тронули шею... Она ощутила прикосновение к влажной коже какого-то тяжелого предмета, и еще раз – последний – жар губ, испивших ее до конца.
Она... она ли?.. проскользнула ладошкой – чуть более жесткой и узкой, чем ее собственная – к неведомому дару, все еще не открывая глаз... Она гладила металлический предмет, пытаясь на ощупь угадать, что это...
Она вздрогнула от невероятной силы, вложенной в талисман – силы любви.
– Это мне? – спросила она пересохшими губами.
– Тебе, – ответил печально и тихо голос. – Я сделал это тебе... Вы уйдете... Вам надо уходить... Я хотел, чтобы ты была защищена... Постарайся не снимать этот оберег никогда... Скажи Лоту... Придумай... любимая... что ты скажешь Лоту... Но не снимай талисман... никогда.
Аглая открыла глаза и, пошатываясь, добрела до кресла. Села, уткнув голову в колени... Нащупала сделанный ей Юрием Гольдштейном талисман, провела по нему пальцами, зажала сильно в кулаке... Вздрогнула всем телом.
Это был тот оке самый талисман!
Вернее, нет, не тот же самый. Это был ее талисман. И наяву, и в этом эротическом полусне, который она видела про какую-то другую женщину... Надевшую ее загорелую кожу... разбудившую ее желания... и... предающуюся греху под палящим солнцем... Конечно, греху! У нее – муж...
«Интересно, как правильно сказать, – подумала очень серьезно Аглая, – предающуюся греху или ее, Аглаю, предавшую греху? Этому соитию в безумстве жары? ...Как тот... ремесленник... или пастух, Бог его знает! – этот страстный любовник-ювелир назвал мужа? Лот?»
– Спятила! – накрутив больно волосы на кулак, обратилась к себе во втором лице Аглая. – Ты совсем спятила! Какой грех? Чей муж? Любовник какой-то! У тебя нет любовника. И сто лет не было! Сублимация! Или как это правильно называется?! Вчера, там, в кейсарийском театре... Ты начала... обольщать постороннего мужчину... А как это еще называется? Ты шептала ему в уши неприлично-страстные слова про член ливанский... Тьфу! Кедр! Ты, записав его в Соломоны, обещала быть покорной, как рабыня. Рехнуться можно! А потом объявила, что он твой возлюбленный, а вовсе не римский легионер. И пела ему сладкие песни заунывные про Ханаан, и сыпучие пески, и... Понятно, почему он встать не мог!
Аглая не двигалась. Обличая себя, она все же понимала, что с ней происходит что-то необычное. Что все эти ощущения, видения... Это не плод фантазии одинокой женщины – она была готова поклясться. Это иная реальность, дверь в которую приоткрылась. Или кто-то приоткрыл ее... Мысли потекли вспять, в обратном порядке отсчитывая дни. ...Из разбросанных по осколкам видений, из безумных, невесть откуда взявшихся картин... из этого... Содома с Гоморрой... Иерусалимского... из черных скал... летящих с неба камней... из грохота и воя... из блеянья овец... из этой страстно-блаженной минуты, вознесшей ее – нет! Ту, другую, любящую женщинув объятья единого бога Счастья... из всей этой галиматьи последних дней начало что-то складываться. Не похожее ни на что и очень похожее на...
– Спишь? – не здороваясь, спросила она Юрчика.
– Нет.
– Врешь?
– Вру, конечно.
– Скажи, ты хорошо помнишь историю Лота?
– Аглаюшка, может, ты лучше вечерком позвонишь, дешевле будет.
– Нет.
– «И праведник шел за посланником Бога, огромный и светлый, по черной горе...». Анна Ахматова. Поэтическое осмысление 19-го пасука книги Бытия. Продолжи, Аглаюшка.
– «Но громко жене говорила тревога: не поздно, ты можешь еще посмотреть на красные башни родного Содома...»
– Верно, милая. «Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столбом». Бедная женщина!
– Кто, она?
– Нет, Аглаюшка – ты.
– Почему?
– Почему-почему. С утра раннего твоя головушка опять разными глупостями забита. Ну на что тебе этот старый маразматик сдался?
– Почему маразматик? Говорят – праведник.
– Аглаюшка, когда его дядюшка родной Авраам своего сыночка Ицхака зарезать собирался, это он исключительно из любви к Богу сделать хотел, правильно? Правильно. Стало быть, воистину праведник. А этот, блин! Жить, когда с Авраамом разосрался, решил в Содоме, а не где-нибудь! Людишки тамошние жировали, так как ни хрена налогов эйламскому царю Кдарлаомеру не платили. И Лоту так захотелось пожить, налогов не платя... В этом городе, Сдоме этом треклятом, нищих не было, ибо законом было определено: каждого нищего – взашей! Не кормить, не поить. Иначе – казнь. А оргии групповые никоим образом не пресекались. Отнюдь. Особенно в Содоме с Гоморрой. Остальные три города пятиградия – Адм, Цваим и Цоар – те чуток потише были... Ты слушаешь меня, Аглаюшка?.. Слушай, милая, если спросила про праведничка-то библейского...
Она и так слушала, надеясь с чужой помощью выпутаться из тонкой сети внезапных прозрений.
– Он че, гад, сделал, когда ангелов домой привел? Ангелы-то – что Рафаэль, что Габриэль – они, знамо, нищими представляться любили. Путниками, так сказать... Толпа, прослышав про беззаконие такое наглое, собралась под его домом и орать стала, что хочет странников поиметь. Трахнуть то есть, по-нашему говоря. Так что он сделал, а, Аглаюшка? Он сказал, нет: гости – это святое для моего дядюшки Авраама, супротив этого не пойду. Но тут у меня, мол, девки в доме есть. Молоденькие, хорошенькие, мужиков еще не знавали – дочки мои. Я сейчас вам их выведу, говорит, телочек своих, что хотите, то и делайте с ними. Насилуйте, милостивые господа, сколько вашей душе угодно. Хоть до утра, хоть до смерти. Хорош гусь? Кто ему какое указание свыше давал? По собственной инициативе, сука... Без всякого указания Божьего!
– У него две дочери было?
– Две. Обе девственницы. Это точно. Они потом своего папашку в пещерке изнасиловали, напоив вином как цуцика. Еще две, кое-где написано, замужние, с мужьями отдельно жили. Но это детали... И читал я в какой-то книжонке, что, вроде, еще одна дочь была, которой раз взбрело в голову нищего подкармливать. Это уже в Сдоме было, но еще до погрома, Господом учиненного. Так ее на костре сожгли за противозаконный акт. Хотя, мне кажется, проще было бы в смоляную яму запихать и там факелком подпалить: в Иорданской долине этих ям смоляных как собак нерезаных было... Ее вопль на содомян, есть версия, и был услышан Господом... Громко, видать, вопила, сердешная, на костерке-то... Вот Господь и решил, говорят, по горячим следам эту проверочку организовать.
– Юрка, а жена его...
– Что жена? Жена как жена... Одни говорят, что сама Лота заложила, проболтавшись, что в доме гости. Это когда он ее, якобы, за солью к соседям послал, чтоб жрачку посолить. Другие... Да много всяких версий... Ачто тебе она сдалась?.. «Кто женщину эту оплакивать будет?»... Сама-то Анна Андреевна оценила эту – «отдавшую жизнь за единственный взгляд». Потому что по существу такой же была... Редкая женщина...
– Кто?
– Ох, Аглаюшка... – вздохнул Юрка. – Ты – тоже... Когда приедешь-то, милая? У меня для тебя подарочек есть.
– Не знаю. Я занята. Старик попросил кое о чем.
Юрчик хмыкнул.
– Он попросил сопровождать его приехавшего из Германии родственника на деловых встречах... Сколько этот визит продлится не знаю, но недолго, может, месяц.... Они, думаю, хотят приобрести какие-то драгоценности для фамильной коллекции... Все замечательно, только вот... Зачем я им?.. Тут что-то нечисто... Что-то не так. Может, показалось... Думаю, что показалось, да? ...Юрчик!.. Алле!.. Гольдштейн!..
– Да, Аглая.
– Ты чего замолчал? Я думала, со связью что-то случилось... Все в порядке?.. Ты чего опять замолчал? – Аглая насторожилась. – Я тебя хотела еще кое-что спросить, эй!
– Да, Аглая. Что?
– Я вчера талисман чистила... Знаешь, бирюза цвет изменила, мне показалось. Она как бы поблекла... Или выгорела... Я знаю, что если камень меняет цвет, – это плохо, да? К беде?
Юрчик молчал. Но Аглая слышала, как он затягивается сигаретой и поэтому больше не дергала друга, терпеливо дожидаясь ответа.
– Что я тебе скажу, Аглаюшка... – наконец-то произнес он. – Ты эти глупости не слушай. Тебя они не касаются... Говорил: не снимай талисман, вот и не снимай. И старайся, чтоб никто чужой его не видел. Это твоя вещь. Только твоя. Для тебя сделана.
– Юр-ка... – нерешительно протянула Аглая, но так и не рассказала о вчерашнем случае на вилле.
Друг тоже безмолвствовал какое-то время, потом спросил:
– Аглая, слушай меня. Ты когда моешься, талисман снимаешь?
– Не-ет...
– Смотри, бирюза относится к триклинной сингонии, пинакоидальному виду симметрии, она имеет по существу пористую структуру. Поэтому ее, в принципе, надо беречь от действия воды, которая, проникая в камень, может неблагоприятно повлиять на его оттенок. Поняла?
– Хоть ты и ругаешься матом, но поняла, – ответила Аглая. – Мне что, теперь не мыться?
– Мойся, Аглаюшка, на здоровье, но, если можешь, не намыливай талисманчик мочалкой, пожалей его... Мыльная пена может сильно зазеленить камушки. И будешь ты ходить со шбабекой на шее из-за своего усердия. Непомерного...
– С чем!? – возмутилась Аглая.
– Шбабека, Аглаюшка, это самый низкий сорт бирюзы, в которой железа полно...
– А у меня что?
– А у тебя, лапонька, исхаки. Ты думаешь, я тебе вещи из дерьма делаю? – нравоучительно промурлыкал Юрчик и мелко-мелко засмеялся.
С Вульфом, который позвонил ей, когда она домывала посуду – о! как она летела к телефону! – договорились, что он заберет ее вечером.
Весь день Аглая ни о чем не думала. Так, о всякой ерунде, к ее истинной жизни отношения не имеющей: о счетах... текущем кране... тряпках, которые надо купить, пока в разгаре конец сезона и объявлены такие огромные скидки... о подарках друзьям и знакомым на этот ярко-летне-осенний еврейский Новый Год... который вовсе не похож на настоящий – с тающими на горячей коже снежинками – этими маленькими ледяными королевами, гибнущими во имя...
Во имя чего? Во имя такой же призрачной, как и они сами, любви к... огню?.. Глупости.
Все – глупости. И счета, и – снега. В этом подсудном мире глупо и безнадежно все.
– Глупости, все глупости, – напевала Аглая, запирая дверь за собой на два оборота.
Она кивнула Вульфу, уселась поудобнее, нашла джазовую волну и унеслась на причудливых потоках импровизаций в мир, где из чувства не делают призраков. Туда, где из песчинок нежности выстраиваются замки любви и дарятся любимым. Она вторила душой саксофону до тех пор, пока автомобиль не остановился у какого-то особнячка в южном Тель-Авиве.
– Аглая, мне надо предупредить тебя... – сказал Вульф, с трудом припарковавшись.
– Я слушаю, – рассматривая серую штукатурку старого дома, трещины, перекосы, слепые окна у самой земли, ответила Аглая. – Я слушаю.
– Дом, в который мы сейчас придем – это нехороший дом. Там живет человек очень больной. В доме неприятный запах, все пропитано старостью. Но мне хочется помочь этой женщине. Я мог бы подняться туда один. Но... лучше, если ты будешь со мной. Ты объяснишь старухе, что мы... мы из общества жертв Холокоста. А деньги, что ей вручаем, это компенсация за ее страдания...
Аглая удивленно посмотрела на Вульфа, пожала плечами и двинулась за спутником к темному подъезду. Вытертые каменные ступени похотливо липли к подошвам гостей. Железные перила, покрашенные синей краской, щерились ржавыми ртами заломов и разрывов.
Чувство брезгливости одолевало Аглаю, но она уверенно и спокойно поднималась вслед за высоким, импозантным, одетым в белое мужчиной. На миг и без всяких эмоций она вспомнила свое иерусалимское приключение...
– Это здесь, – сказал Вульф.
Дзинкнул колокольчик – «дзинь!», и в гостей полетели стоны и причитания. Аглая увидела: у дальней стены большой комнаты – высокая кровать с шишечками, на тумбочке – захватанный фарфоровый бокал. В пестрых тряпках простыней и россыпи подушек – сучащая ногами старуха. Старуха, увидав гостей, как-то сладострастно задышала, часто-часто... Покрытые пеленой глаза ее прояснились, приоткрывая зеленеющую муть алчных желаний.
– Пришел, пришел. Пришел, голубчик, – зашамкала беззубым ртом старуха. – Что, часики-то, идут? Часики-то хорошие, надежные... Идут часики-то?
– Идут, – хмуро ответил Вульф.
– Да вы ближе, ближе подойдите, – начала двигаться по кровати старуха. – И эта пусть идет. Ишь, какая! – указала она на Аглаю.
Та подошла к кровати, оглянулась, куда бы присесть. Вульф тут же пододвинул ей венский стул, сам сел на колченогий табурет.
– Ну, рассказывай, – обратилась к Вульфу старуха, продолжая с детской наглостью рассматривать Аглаю.
– Мы пришли по делу, – сказал гость и тоже посмотрел на Аглаю. Она вздохнула и как можно более естественно сказала:
– Мы принесли вам деньги, которое немецкое государство выплачивает людям, пострадавшим...
– Не-мец-кое госуд-арство, – зашевелила старуха головой. – Немец-кое государство... Немцы, что ли? У-у-у! Проказ-ники! И много денег?
– Много, – сказал Вульф.
– Врешь! – вяло тявкнула на него старуха. – Много денег не бывает. Много греха и крови из-за денег бывает, а денег – нет.
Вульф достал из портфеля пачку немецких марок. Потом еще одну.
Старуха закрыла ладонью глаза и кокетливо отвернулась, подглядывая из-за растопыренных пальцев, словно любопытная девица, впервые видящая напряженный мужской торс.
– Аглая, положи это на тумбочку, – протянул спутнице пачки старухин благодетель.
Та попыталась пристроить их понадежней среди беспорядка.
– Только какао мое не пролейте, – еще более кокетливо сказала старуха, указывая на бокал, и захихикала. – Мне моя Машенька каждый вечер какао варит...
«А я решила, там твои зубные протезы лежат», – тоскливо подумала Аглая и, сдвинув большую коробку рассыпчатой пудры, уложила пачки одна на другую.
Встала. Вульф тоже. Попрощавшись, быстро пошла к выходу. Спутник догнал ее у самой двери... Но в этот момент старуха шумно заворочалась в кровати.
– Вернитесь, вернитесь, – звала она. – Прошу вас – сейчас – не уходите.
Аглая повернулась и осторожно, как кошка, пошла в сторону стонущей, одинокой старухи, думая, не вызвать ли «амбуланс».
– Позови его! – вдруг очень тихо и – не шамкая, не слюнявя – шепнула старуха, кажется, даже подмигнув слезящимся глазом с вросшими внутрь ресницами.
Аглая вернулась к Вульфу, сказала, не глядя на него, что здесь им надо остаться еще. Они снова подошли к полубезумной старой ведьме.
– Дай деньги сюда, дай шекели, – приказала старуха.
Вульф взял пачку с тумбочки, положил в цепкую лапку. Лапка сжалась и молниеносно спрятала добычу под хозяйку. Вульф, глядя в сторону, снова протянул деньги. Вторая пачка была засунута за слабую резинку зеленых с попугайчиками старых шаровар, куда-то между ног...
Старуха прикрыла глаза и долго сидела так, отдыхая.
– Девке я ничего не дам, – вдруг сказала она. – Ей другие дадут. А тебе... – она показала пальцем на Вульфа, – а тебе... А для тебя у меня есть кое-что.
Она долго шарила под подушкой, прикрыв лицо косматыми бровями, потом протянула Вульфу что-то, завернутое в дряхлые кружева.
– Дома посмотришь, – зыркнула она мутным бутылочным стеклом. – Дома! Идите!
Гости начали пятиться, а старуха вовсе упала в бред. Расчесывая себе грудь до крови, она все повторяла и повторяла:
– А ведь обману я их сегодня! Они думали – придут – а у меня ничего нет! А-а! Немцы – говорит! Придут – а я им: выкуси, выкуси, выкуси! В их поганые пасти кину шекели, сожрут, не подавятся! У, уставились, овчарки!
Гости, осторожно прикрыв дверь, спускались по той же пропахшей разрухой и мочой лестнице, а старуха продолжала упиваться только что одержанной победой над чем-то ей одной ведомым:
– Пришел, – раскачивалась она, как обрывающий крепление маятник. – Пришел, принес денежки... Не зря тогда ему секретик открыла... Не зря, Зильда! Ты хоть старая, но из ума еще не выжила. Пусть они, греховодники, что хотят думают... На часики купился, думал, дешевые... Часики-то и помогли. Довели его, голубя... Ничего, еще явится... А девка-то хороша... Таких приметных любили... эти... немцы поганые...
Аглае казалось, что мелкие твари старухиного бреда ползают и ползают по ее телу. Вульф как будто хотел еще объяснить что-то, но молчал.
– Ты устала? – наконец спросил он.
– Я на работе, – сухо ответила женщина.
– На сегодня ты свободна... Хотя... Я хотел бы пригласить тебя поужинать. Если...
Аглая подняла брови. Ей вовсе не хотелось домой... Но и...
Понятно, что за такие мученья, как сегодня, – за этот чужой бред: кровати с шишечками, лазанья в штаны, какао с челюстями, – она заслужила хотя бы вкусный ужин. Скажем, запеченного на вертеле рябчика под абрикосово-фундучным соусом с миндальными россыпями риса? Или просто янтарную стерляжью ушицу? Или, на худой конец... Впрочем, есть не хотелось. Хотелось помыть руки и выпить крепкого кофе.
И, почему-то, – да, именно так! – хотелось хотя бы еще немного побыть рядом с этим мужчиной, голосом которого ей однажды – с потолка! – сказали... Весьма спорную вещь сказали, однако.
– Нет, я домой, – ответила она и – вспомнила...
Вспомнила что-то... неуловимое. Но явно бывшее в ее жизни... Это... да именно это выражение, именно так поднятую бровь, абсолютно такой же взгляд – она уже один раз видела. Точно, видела! Где?
– Хорошо, едем в ресторан, – резко изменила курс Аглая. – Нет, в маленькую кафешку, где ни людей, ни музыки.
...Вульф смотрел на Аглаю, которая беспрестанно курила и думала о чем-то своем.
Она заказала кофе, но не выпила его. Потом попросила коктейль. Затем сказала, что голодна. Он предложил ей выбрать рыбу, которая – она заявила – слишком костлявая, хотя он всегда полагал, что этот вид как раз и не имеет мелких костей.
Она попросила принести еще кофе, отодвинув чашку с остывшим.
– О чем ты думаешь? – спросил он, накрыв ее руку своей.
Она вскинула глаза, и, сверкая яркими точечками опрокинутых внутрь вопросов, долго смотрела на него. Наконец, спросила.
– Что ты хочешь от меня? – раздельно произнося каждое слово, спросила она.
– Я? – переспросил он.
– Ты! – грубо ответила Аглая.
– С чего ты взяла? – попытался удивиться он.
– Я? – возмутилась Аглая. – С чего я взяла? С потолка!
Вульф растерянно улыбнулся.
– Так, я слушаю, – торопила она собеседника.
– Аглая, я не понял твоего вопроса, – ответил он. – У дядюшки есть...
– Я спросила, что – ты! – хочешь – от меня? Непонятно?
– Нет, – мягко мотнул головой Вульф.
– Нет? – переспросила Аглая. – А мне – понятно.
– Что тебе понятно? – переспросил он.
Аглая блефовала, но видела, что и сидящий напротив в раскованной позе человек – тоже... Тоже блефует. Вот только почему? Что ему от нее надо? Откуда она его знает?
Она спросила наугад:
– У твоего дядюшки есть ковровый магазин в Иерусалиме?
– У него много всяких магазинов. Наверное, есть и ковровые, – спокойно ответил тот, про себя вспомнив недобрым словом приемного дядюшкиного сына Давида, которому доверили незаметно задержать Аглаю на два часа – всего на два часа! – чтоб Старик сам – своими глазами! – мог удостовериться в идентичности талисмана, висящего на шее этой симпатичной русской, тому, другому, что был когда-то символом и залогом процветания рода. Талисману, с потерей которого начали возводиться один за другим сырые семейные склепы.
– Мне не нравится это место, – сказала Аглая.
– Мы можем пойти в хороший ресторан, – предложил ей Вульф.
– Да, пожалуй, я действительно голодна.
По сверкающему вечернему Тель-Авиву, вдоль машущих рекламными щитами улиц они ехали в сторону моря.
...Аглая указала на столик в центре зала и, не читая меню, заказала парочку самых дорогих блюд.
Время двигалось как-то зигзагообразно, словно убегало от гончих собак.
Ей казалось, что она слушает Вульфа, но он практически ничего не говорил. Она что-то рассказывала сама, но, хоть убей, не помнила, что.
В ресторане начали появляться люди.
«Свои», – узнала Аглая по одежде, выбору спиртного и манере чокаться.
Все туже затягивались петли бегущего времени. Все отчаяннее пыталась Аглая связать хоть что-нибудь воедино. Голос, Содом и Гоморру, женщину, на медово-липкой коже которой висел ее талисман... Она искала в глазах сидящего напротив мужчины хоть какой-нибудь ответ.
Но там были только отблески огней, сияющих в потолочных люстрах, очень похожие на зевы костров.
И – жажда прикоснуться к ее внезапно потрескавшимся губам. Это Аглая видела хорошо: в таких вещах она не ошибалась. Она только не могла понять, в какой момент все так сильно перевернулось в их отношениях. Там, в Кейсарии, ничего подобного не было. Не только с ним, с ней – тоже. Не в берлоге же полоумной старухи произошла эта незримая метаморфоза...
Она вышла в холл. Там курил дорогую сигару большой золотой телец из-за столика напротив. Он оценивающе рассматривал ее в отражении стенного зеркала, перед которым она вертелась, выискивая собственные дефекты. Медленно и раскачисто подошел, хлопнул рукой по плечу, сказал по-русски:
– Чего ты с этим жмуриком скучаешь? Двигай к нам за столик, повеселимся.
– Ты думаешь, мне с тобой будет приятнее? – заинтересованно спросила она, рассматривая пуговицу на его еле сходящемся пиджаке.
– Понятно, – самодовольно ответил поросеночек (так его при ближайшем рассмотрении увидела Аглая).
– А я – не знаю, – развела Аглая руками и упорхнула.
Оркестр выскрипывал танго. Аглая ковырялась вилкой в огромной тарелке салата с пышными листьями хасы и какими-то древесными палочками. Она не пила – голова и без того кружилась, и внутренний стержень, который обычно был жестко зафиксирован и делал только вращательные движения, пусть и лихорадочно-быстрые, начал клониться тонким веретенным концом в напротив горящие глаза.
– Можно вашу даму?
Поднахрюкавшийся поросеночек был все-таки хорош. Прост, незатейлив и производителен. Такой сначала танцует, потом, без лишних движений, имеет. Всегда и сразу платит: ласковым словом или деньгой. Смотря что есть в наличности на сегодняшний день. А самое главное – не склонен к иезуитству.
Вульф посмотрел на Аглаю, та легко встала и, напевая на ходу, пошла в еще незаплясанное сегодня пространство. Смычки скрипок вошли в ее жилы, и она красиво и потактно протанцовывала все разгорающуюся страсть...
Партнер, держащий ее в объятиях, тоже очень старался и оказался не так неуклюж, как можно было бы предположить.
Музыка смолкла, и Аглае было сделано предложение:
– Давай с тобой сегодня покувыркаемся?
Аглая, не задумываясь, ответила:
– Это тебе будет очень дорого стоить.
– У меня есть деньги, – обрадовано похлопал себя по левой груди Коленька, не заметив, как оказался в одиночестве.
...В глазах Вульфа дыбилось недоумение. В Аглаиных сияла невинность.
– Пойдем, – предложил он, отодвигая тарелку.
– Нет, – отмахнулась женщина, – я голодна.
Принесли мельхиоровую чашу с горячим. Аглая задумчиво рассматривала клубящийся над крышкой пар.
С пузатой бутылкой в руке к столику направлялся вытертый от пота и причесанный танцор.
– Можно? – спросил он, плюхнувшись на стул.
Аглая быстро положила свою руку на руку Вульфа, предупреждая протест, и кивнула в знак согласия.
– А твой-то говорит по-русски? – круглыми голубыми цветочками посмотрел на суровеющего аристократа ярославский Коленька.
– Только на латыни. В совершенстве владеет немецким, английским, французским, испанским, итальянским. Сведущ в древнегреческом и латыни. Русский выучит на днях, – скороговоркой проговорила Аглая.
– Ну, на иврите-то балякает? – разочарованно протянул Коленька и повернул свою розово-курносую мордаху к германскому поданному. – Ма шломха? Коль беседер? Ани роце лиштот баяхад. Ата мевин?
Аглая нежно и как-то призывно смеялась, любуясь на эту столкнувшуюся за заставленной дорогой едой скатертью абсолютную несовместимость миров.
В действительности, она специально провоцировала ситуацию и ждала, когда Вульф хоть чуть, хоть самую малость, но – промахнется. Пусть абсолютное безмолвие его эмоций – холодный камень чувств – лед в душе – подтопится. Чтоб она успела – пусть ненадолго! – на секунду! на миг! – заглянуть в щелочку, понять истинное намерение коллекционера древностей. Что ему нужно от нее? Что?
Именно этот вопрос не давал ей покоя уже несколько дней. Этот и другой. Где она видела этого человека!
Ответ все время ускользал, а чутье подсказывало все явственней: ей уготована участь... жертвы? добычи? Чутье ее никогда не обманывало...
Но что она – овца на заклании! Какая жертва?! Кому?! Во имя чего?!
...Вульф смотрел сквозь пришельца на витраж современного дизайна.
– Вот ведь люди, – пожаловался обиженно Аглае ярославич. – Им выпить предлагаешь... Когда тебя ждать-то? Хочешь, через сорок минут? Нам еще мясо по-португальски должны принести... Договорились?
– А сколько ты заплатишь? – спросила Аглая.
– А хрен знает, какие ставки-то! Я тут всего неделю, девки пока ничего не просили, так рады были – за еду да выпивку. Че, пятьдесят баксов, может?
– Это тебе, дорогой, только на три метра приблизиться ко мне хватит... – нежно улыбнулась Аглая.
– Ну, сто, – согласился Коленька.
– Еще метр...
– Сто пятьдесят, что ли? – удивился торгашик.
– Считай, что уже подошел.
– Че-то я не понял, – нахмурил большой лоб хрюндель. – Ты че из себя корчишь?
– Солнце, я ничего не корчу. Я столько стою. Пятьсот долларов – только трусики снять.
– Ну, ты даешь, – задумался Коленька. – У меня еще никогда дорогих проституток не было... Пятьсот долларов, говоришь?.. Согласен! – решительно и гордо махнул он рукой.
– Ты плохо слушал, дорогой, – еще более нежно проворковала Аглая. – Это только за посмотреть пятьсот баксов.
– А че там смотреть-то! – возмутился не искушенный в такого рода аукционах Колька.
Он, туповато моргая, посмотрел на Аглаину шею, на которой, уходя в дорогие домотканые кружева, висел грубый кожаный шнур, уставился на грудь, повертел так и сяк головой.
– Сиськи как сиськи... Даже маленькие. Я побольше люблю!
Вульф встал, подошел к поросеночку и резким ударом свернул ему сытую челюсть на сторону. Коленькины ножки полетели вверх вместе с подломившимися ножками стула. Пуговица как пробка вылетела из живота. На гладкой подошве ботинка махнул белым уголком номерок из ремонтной мастерской среднеполосной России.
Вульф сел на место, щелкнул официанту, чтоб принес вина. Тот словно бы из кармана вытащил узкую длинную бутылку и лихо откупорил.
Охранники уже увели потирающего спину, ничегошеньки не разумеющего в тонких играх Коленьку. Сотоварищи его продолжали пить за столиком напротив, не включаясь в разборки на чужой территории.
– Что он от тебя хотел? – хмуро спросил Вульф.
– Переспать со мной, – подняв рюмку на уровень глаз, ответила Аглая. И уточнила. – За деньги.
– Тебе не хватает денег? – сухо спросил Вульф.
– Мне не хватает мужчины, – чуть вздохнув, прямо глядя ему в глаза, ответила Аглая.
Кадык у Вульфа остро дернулся. Наклонясь, он заглянул в ее золотящиеся тугими хлебными колосьями глаза. Тьма упала на свет, не поглотив его.
И тут она вспомнила.
Мюнхен. Букинистический магазин. Залежи книг. Боль расставания.
Он... Это он стоял на ее пути, когда она шла сквозь пытку. ...Как давно это было...
И Вульф тоже вспомнил.
Он вспомнил, как кинуло ему в руки эту женщину. Как его затопила радость обретения. Думал, что обрел талисман! Смешно! ...Какими горячими были ее плечи. Боже!
...На сияющих мостах звезд, на ажурных перекладинах, томно развалясь, разметав густые влажные волосы, лежала царственная ночь. У подъезда своего дома, прислонившись спиной к шершавой стене, стояла Аглая.
Вульф набрал код подъезда, дернув дверь на себя, открыл ее. Аглая сделала один нерешительный шаг, другой к высвеченному провалу в одиночество – электрическому зеву подъезда. Следующий шаг был диагональный.
Она уперлась Вульфу головой в грудь и долго-долго так стояла, не шевелясь. Потом, медленно вложила в его ладонь небольшой плоский ключик. Он подхватил ее на руки, прикоснулся губами к прохладному плечу, вдохнул обморочный аромат ее кожи.
Она крепко обвила его шею одной рукой и уткнулась носом в ключицу.
Осторожно ступая, сильно прижав к себе податливое тело, он поднялся на один лестничный пролет вверх – к ее квартире. Долго возился с замком, боясь сделать неловкое движение, ногой тихо подопнул дверь. Она открылась.
Из полутьмы холла на него летели, разгораясь на ходу, два желтых факела – кошачьи глаза...
Вульф, неся на руках гибкое тело, доверчиво прильнувшее к нему, медленно пересек холл, открыл одну дверь – это оказалась ванная, другую... Очень осторожно, будто боясь обжечься, он опустил женщину на заправленную скользким атласом широкую кровать.
...Прикасаясь губами к нежной коже чуть повыше коленок, пробуждая в ней силу жрицы любви, он пил влагу чресел ее. Она, всхлипывая, шептала что-то на незнакомом языке, медленно изгибалась – и светилась.
...Легкие тени сладкой муки разглаживали утомленное лицо чужестранки, когда он уходил, а в спину желто били полные ненависти кошачьи глаза.
Глаза сверлили ему память и заливали туда боль.
...Часы прокаркали три. Вульф сидел за бюро, рассматривая вещь, врученную ему полубезумной старухой. Это была гравюра. Средневековая. Откуда только ее выкопала эта старая греховодница!
Снимая слой за слоем грязь, жир, копоть времен с небольшой, величиной с ладонь, гравюры, Вульф все больше возбуждался. Этот сорт жадного возбуждения все чаще выигрывал конкурентную борьбу с другим – природным. Женщины его действительно мало волновали... И сейчас – из гладящих гравюру рук быстро уходило тепло Аглаиного тела, которое они еще недавно ласкали.
Часовой бой голосом раненой ночи ударился в закрытое узкое окно. Четыре.
Вульф, вытерев сухой тряпкой отвоеванную у порчи столетий гравюру, взял лупу.
Под лупой – в металлических бороздах – тонких ниточках и искусных изгибах – под неживым овальным глазом... вершился суд.
Чутье не обмануло Вульфа – его оно тоже никогда не обманывало. Еще у этой бессмертной старухи он знал, что в ветхой кружевной тряпице – сокровище.
Он спускался по загаженной лестнице – и знал.
Он вез свою добычу – женщину, которая будет его – по закоулкам старого Яффо – и знал...
Смотрел, как она трепетна и беззащитна, как кокетлива и порочна, – и знал, что в руках у него – сокровище.
Да, он чуть-чуть отравился ею – этой женщиной – но ненадолго.
Он позволил себе пригубить из кубка любви каплю нежности. Но это не страшно.
Главное – у него сейчас в руках сокровище – подлинная гравюра 16-го века, считавшаяся пропавшей.
И скоро у него будет – Талисман жены Лота.
Чудотворный талисман вернулся.
Его не было полстолетья... Больше... Он исчез. Выхватил из лап смерти отца Вульфа – барона фон Либенштайна – и исчез... Тогда не спасся никто. Человеческие трупы вместе с раскаленными глыбами горной породы, кровью и огнем взлетали к небесам и рушились обратно – в недра земли. Взрыв чудовищной силы превратил подземный концлагерь Третьего Рейха, в котором изготавливались фальшивые фунты стерлингов, в каменное месиво.
Чудо-талисман спас отца Вульфа, и магическая сила его иссякла. Талисмана не стало. Он исчез. А теперь – вернулся.
Если даже не он сам – то его брат-близнец.
И скоро он будет у Вульфа. Скоро. Еще несколько встреч...
А сейчас – сокровище. Ай да старуха!
Вульф отложил лупу, подошел к книжному шкафу – почти ровеснику гравюры, достал фолиант в кожаном переплете, перелистал пергаментные листы... Все верно! Гравюра – та!
Ай да старуха с часиками!
Ай да он, Вульф! Не отмахнулся от своей «бредовой» идеи, что заставила огромные деньги отдать на... как Фаруда сказала?.. на «сгноение»?!