Десять ноль-ноль. Обшарпанная дверь стариковского особняка. В очередной раз одна и та же ассоциация – синагога в Венеции. Нищета, обмокрость и серость наружных стен, внутри – роскошь.
Они, Вульф и Аглая, столкнулись на пороге.
– Доброе утро, – слегка растерявшись, сказала она.
Он ответил – чуть насмешливо:
– Через порог не здороваются. А вот сейчас – здравствуйте...
«Какого черта он так смотрит на меня», – подумала Аглая, убирая прядь волос за ухо.
– Пойдемте к моему автомобилю. Сейчас мы едем в Кейсарию.
Петля скоростного шоссе, песчаные насыпи, виллы...
Ажурные пролеты арок, в нишах – мраморные скульптуры сияют холодом.
Ворота открывает слуга – молодой эфиоп. Другой слуга открывает дверь машины. Аглая с достоинством выходит. Зелень, белизна и синева слепят глаза. Только мозаичная дорожка под ногами. Цветная лента орнамента наконец кончается.
Вульф поддерживает ее под руку. Спустя несколько мгновений она видит себя сидящей в огромном кресле, улыбающейся, что-то отвечающей сухопарому пожилому человеку в черном френче, наконец – оставшейся в одиночестве и рассматривающей диковинный модерн обстановки. Потом видит, как вкатывается столик с фруктами и винами. Следом за ним – другой, с серебряными супницами, соусниками... К еде она почти не притрагивается, вино не пьет, почему-то все время согласно кивает головой, опять остается в одиночестве, вдруг настораживается из-за каких-то слов вернувшихся и разговаривающих стоя мужчин.
Те ведут беседу на языке жестов и одобрительных похлопываний, оба настроены благодушно, но вскоре вертикальные морщины на щеках хозяина становятся глубже, он задумчиво почесывает уголок рта...
Вульф садится на ручку кресла, в котором уютно расположилась Аглая, она слегка выпрямляет спину... Хозяин, вонзая ноги в пол, быстро исчезает в тускло освещенном коридоре. Вульф остается сидеть.
Аглая чуть запрокидывает голову и видит краешек четко очерченной ноздри и мрачно-темный глаз, зарешеченный ресницами. Сердце ее сжимается.
Хозяин возвращается. Вульф встает, пожимает ему руку. Тот рассыпается в благодарностях. За что он благодарит Вульфа, Аглая абсолютно не понимает. За удачную сделку? Но даже если это была сделка купли-продажи, то проходила она явно не по общепринятым правилам... Хотя кто их знает, эти чужие правила...
Половинки ворот сходятся за спинами отъезжающих, Вульф по-прежнему молчит, Аглая, разумеется, ничего не спрашивает. Едут. Пузатые горки «дорожных полицейских» ложатся поперек длинной машины, солнце сквозь затемненные окна ее кажется вычерченным по циркулю.
– У нас впереди еще встреча, – говорит Вульф.
– Хорошо, – отвечает Аглая.
Скульптуры, фонтаны, мебель... Хозяин виллы, еще более роскошной, его толстая жена в пижаме. Вульф – любезный, утонченный, чуть ироничный. ...Он очень красив, этот Вульф... Довольно долго что-то объясняя собеседнику, он не смотрит на Аглаю, но она чувствует, что окутана его вниманием.
Она сидит далеко, в уши ей льются потоки рассказов хозяйки о стоимости виллы, и оранжереи, и бассейна... Нет! она никак не может слышать, о чем говорят мужчины. Но каким-то образом знает, что те ведут речь о редчайшей книге шестнадцатого века, книга эта находится у Вульфа в коллекции, он не намерен ее продавать, но обмен – возможен... Что это за книга!? Неужели... Она была уверена, что все ее экземпляры были уничтожены, сожжены.
«Уймись, а! – говорит Аглая юркому зверьку – своему любопытству, – какая тебе разница!»
Но зверек крохотными лапками щекочет ей шею, грудь – он хочет знать, что это за книга. Аглае становится не по себе, из-под выреза платья она вытягивает бирюзовый талисман свой... Когда любуешься на загадочное плетение серебряных буковок и трогаешь пальцами камни, всегда становится легче, лучше, мирская суета отступает...
– Что это такое, что это за вещь? – вдруг засуетилась, заерзала в кресле ее собеседница.
Мужчины повернули головы.
– Это подарок. Талисман. Это – простое серебро... – недоуменно ответила гостья.
– Какая славная вещь... – как живой тряпичный шар покатилась толстуха на Аглаю.
Та резко откинулась назад, чтоб, не дай Бог, хозяйка не схватила бы ее украшение вместе с платьем, кожей, кровью.
– Снимите, я хочу посмотреть эту вещь, – заявила хозяйка, гордо дернув подбородком в сторону молчащих мужчин.
– Я приношу свои извинения... Человек, который мне сделал это украшение, просил никогда и ни при каких обстоятельствах не снимать его, – ответила Аглая, зажимая талисман в кулаке и видя одновременно, что мужчины поднялись и идут к ней.
– Ну-ка, ну-ка, любопытненько! У Шушаночки моей очень изысканный вкус. Что это у вас там? – потянулся к ней хозяин виллы.
Аглая беспомощно посмотрела на Вульфа. Его лицо... Его лицо вполне можно было привинтить к одной из бронзовых безмолвных статуй, стоящих в нишах, – разницы никто бы не заметил.
Аглая растерялась, да так, что повела себя по модели, вовсе не свойственной ее независимой натуре. Она положила талисман к себе на ладонь и, протянув ее как за милостыней, поочередно поднесла к нависшим над ней лицам.
Хозяйка схватила чужую вещь картофельными пальцами и начала ее крутить.
– Это старинная вещь, – сказала она убежденно.
– Вы говорите неправду. Вы лжете, моя дорогая.
Аглая еще раз оглянулась на Вульфа. Бронзовая маска его лица протонировалась тонким слоем медного купороса.
«Предатель», – с какой-то странной горечью подумала Аглая.
Она посмотрела на обступившие ее фигуры и – вспомнила...
Вот этот... Это он. Это он – в ее иерусалимском подвальном видении – это он смотрел сопливыми глазами на девочку, которую насиловалстарикан. Из маленького бледного ротики девочки текла густая пена, она корчилась на камнях в приступе эпилепсии – а этот – смотрел... И дергался. Это он дергался.
А тетка... Тетка тоже там была... Она стояла у стены... Она отекшими руками все пыталась поднять свой огромный живот. Живот выскальзывал из рук, хлюпая жиром, она снова тащила его наверх... И – хохотала.
...Аглая резко зажала талисман в кулак и столь же резко встала. Взметнулась. Взвилась.
Фигуры из видения мгновенно спрятались в тела нынешних их хозяев, вернув им облик сегодняшнего дня: женщине – пеструю пижаму, которая была, очевидно, безумно дорогим брючным костюмом, а также испуганный взгляд, мужчине – брюки, рубашку, галстук и взгляд вороватый.
Аглая села на место, попросила налить ей вина, нечаянно опрокинула бокал, но даже бровью не повела. Спросила разрешения закурить и незамедлительно, не дождавшись ответа, чиркнула зажигалкой. Блаженно затянулась, спрятала талисман, сказала:
– Мне правда не велено ни при каких обстоятельствах снимать его. Не обессудьте, господа.
Она еще раз посмотрела на Вульфа. Он тоже курил, дым из трубки окутывал его красивую голову...
«Предатель», – неизвестно на что обижаясь, повторила она про себя.
И ей очень захотелось покапризничать.
Примерно через полчаса они уехали. Что было за эти последние полчаса, Аглая абсолютно не помнила: ни как прощалась, ни как провожали их столь нахально самообнажившиеся в ее светлой голове финансовые трюкачи.
– Аглая! – позвал Вульф.
Та медленно повернула голову. Море бросило ей в глаза россыпь яркой бирюзы.
– Давай немножко прогуляемся, – продолжил ее спутник. – Я сам устал от этих людей.
Аглая удивленно посмотрела на него.
– Шушана очень экспансивная женщина, невыдержанная, но она действительно знает толк в настоящих вещах. Также... дядя абсолютно не может передвигаться, а у него остались еще очень важные незавершенные дела с этими людьми...
Он подал ей руку, она оперлась на нее.
– Маршрут выбирай ты, хорошо? – улыбнулся Вульф.
Почти всегда, когда Аглая приезжала в Кейсарию, она шла в театр. Театр, сооруженный при царе Ироде, некогда восторженно трепетавший, страстно содрогавшийся, неистово бушующий и, в конце концов, погребший все страсти в своих немых камнях, и сейчас был жив. Он был почти отреставрирован и совсем пуст, когда сюда приходила Аглая...
Она всегда садилась на одну и ту же скамью и на сквозном ветру давно отгремевших оваций уносилась мыслями в беспощадно древнюю Иудею.
– Идем в театр, – сказала Аглая, искоса глянув на спутника.
В эту минуту ветер ничему и никому не подвластного Средиземного моря, как обезумевший от страсти ремесленник, нагло задрал подол Аглаиного платья. Она попыталась опустить подол – ветер грубо и жадно рванул его еще раз и еще... Кружась на месте, Аглая боролась с собственными юбками, летящими вслед за сильными невидимыми руками. Внезапно, как и появился, ветер с моря исчез, оставив тонкие вологодские кружева русской израильтянки в покое, опустив их до кончиков туфель.
– Фу! – сказала Аглая, приводя себя в порядок. – Какой ветер!
Внезапно развеселившись, она вспомнила, как ей совсем недавно захотелось покапризничать. Ну, или поиграть...
К тому месту, где она всегда сидела – через арочный тоннель, по покатым серым булыжникам, по немыслимым слоям чужих следов – она шла с неким чувством предвкушаемого торжества.
– Садись! – указала она спутнику на место в третьем ряду. Тот послушно сел. Она наклонилась к нему, обвила шею своей загорелой рукой, прильнула губами к самому его уху и тихо начала шептать:
– Сейчас ты забудешь, что ты – это ты. Сейчас ты... Римлянин? Римский легионер? – заглянула она ему в глаза и тут же добавила. – Нет. Ты не так груб... Ты... Может, ты царь... Царь Соломон?
Она присела рядом и, притворно умоляюще глядя в темные глаза, прошептала напевно-сладострастно:
– Если ты царь Соломон, если ты так велик и могуч, как тебя славят... если даже крепкий ливанский кедр не сравним со стволом плоти твоей... если млечные потоки любви твоей заставляют плодоносить даже выжженные виноградники... Дай тайный знак неприступной царице – и она станет покорной рабыней сегодня...
Вульф смотрел на пустое море, чуть удивленно приподняв брови.
– Но... Но ты... Ты не оттуда... Ты был раньше... – продолжала Аглая холодно-отчужденно. – Ты был совсем раньше? – внезапно удивилась она. – Еще тогда? Этого не может быть... Это все давно умерло! Или... мне так показалось? Хорошо! Пусть будет так! Ты – оттуда. Из самых-самых... ветхозаветных... времен. И... И – просто мой любовник.
Аглая, продолжая играть роль падающей сквозь время к своему суженому ведуньи, села у ног Вульфа на белый пыльный горячий камень, и не глядя на него, обратив взгляд в дымящуюся от жара пустоту, заговорила, как-то пристанывая между фраз:
– Я не могу остаться с тобой... Я больше всего на свете хочу остаться с тобой... но я не могу... Он ждет меня... И – дети... И все уже собрано в дорогу... Пастухи пригнали стада... И тюки навьючены на верблюдов... И сундуки заперты... Мы уйдем... Нам надо идти... Так велено... И мы уйдем... Сыпучие пески заметут следы наши... Но ты всегда будешь видеть в этой безводной пустыне мои следы... Душа моя остается здесь, в Ханаане...
Аглая все больше и больше входила в образ. Вульф все пристальнее смотрел на барханно-желтое море.
– Я сохраню твой подарок навеки... – почти срывающимся голосом говорила Аглая... – Эта... бирюза... твой талисман... переживет меня, она будет помнить силу... и... нежность... твоих рук, обтачивавших ее... Обнимавших меня... Ласково скользящих вдоль моего тела... Которое не ведало стыда в твоих объятьях... И не знало страха... И было чистым...
Аглая повернулась и посмотрела на Вульфа глазами, напитанными темным золотом мечты.
– Помоги мне подняться, – через минуту как-то чересчур сухо сказала она и протянула вверх руку.
Вульф рывком поднял ее, на секунду прижав к себе... И тут же рухнул обратно – на квадрат белого камня.
Аглая испугалась.
– Что с тобой? – встревожено спросила она. – Помочь?
Вульф, упираясь побелевшим кулаком в камень, осторожно попытался вытянуть правую ногу.
– Нет! – резко мотнул он головой.
Аглая посмотрела на тяжело дышащее море, глубоко вздохнула и поднялась на одну ступень крутой лестницы вверх. Потом еще на одну...
Ветер свистел, гуляя по каменным этажам бессмертной античности... Аглая была на самом верху амфитеатра, когда почувствовала неодолимое желание оглянуться. Она застыла от силы этого желания – страстного и пугающего. Такого... опасного. И знакомого.
Она стояла, окаменевшая, и не понимала, что с ней происходит. Ветер, жадно поцеловав ее в затылок, поднял легкие волосы к костру солнца и прижег огненной печатью полуобнаженную спину.
Всю дорогу обратно какое-то смутное чувство тревоги не покидало Аглаю. Перешагнув порог своей квартиры, она первым делом прослушала автоответчик. Звонил муж. Сообщил, что на днях он подписывает новый контракт; уведомил, что на Ближнем Востоке жить небезопасно (сегодня, например, в Яффо группа арабских подростков забросала камнями автомобиль: убит грудной ребенок, женщина ранена, ее брат при смерти); передал привет тетушке и, наконец, настойчиво рекомендовал получить визу и как можно быстрее перебираться в Америку, к нему. Он ждет.
Сообщение Аглаю расстроило. В ее планы вовсе не входило ломать ногти, развязывая тугой узел отношений с мужем, а оставлять все как есть... А что есть?
А что было?
Было... Был странный изгиб времени позднего лета. Был август. Была тоска. И не было никого рядом. Одиночество холодными каплями дождя барабанило по раскрытому зонтику.
Порывами мокрого ветра било в лицо. Унылым пейзажем застилало глаза.
Она вошла в маленькое кафе, мокрая, несчастная. Кофе подали отвратительный, в темное окно смотрел безразличный глаз желтого фонаря, и нагло забарабанил вдруг усилившийся косой дождь.
Как давно это было...
В ее жизни было безлюдно. В кафе – тоже. Только в углу, за шатким столиком, сидел какой-то мужчина и с жадностью читал толстый журнал, делая отметки на полях.
Она наблюдала за ним долго, с интересом.
Он читал журнал, восхищался, тут же разочаровывался, вновь воодушевлялся. Потом выхватил салфетку, долго в карманах искал ручку, начал быстро записывать.
Она, направляясь к выходу, мельком глянула в его сторону. Распущенный узел галстука, отсутствующий взгляд... испещренная формулами бумажная салфетка на столе... И – нимб над головой. Так ей показалось тогда.
Она шагнула в темный провал августовской ночи, пересекла мостовую, ступила на дорогу...
Свет – слепящий свет фар. Визг – истошный визг тормозов. Боль.
Только потом она поняла, что боли – не было. Был фантом, страх. Широкая блестящая машина успела сделать резкий зигзаг и исчезла в мокрой стене дождя.
Он, мужчина из кафе, вызвал такси, отвез ее, перепуганную, к себе домой, сварил вкусный-вкусный глинтвейн, укутал ноги чем-то теплым... Она осталась у него в ту ночь...
И еще на долгие годы.
С ним ей было хорошо и спокойно. Она не сразу поняла, насколько это тяжело, когда просто хорошо и просто спокойно. И нет детей...
Фаруда, узкая, как лезвие складного ножа, склонилась над медным тазом. Острой костяной палочкой она чертила треугольные знаки на ступнях Вульфа, погруженных в воду, и шептала слова древнего умершего языка. Потом разогнулась, достала из кожаного мешочка, висящего на груди, щепотку бурого порошка, бросила в воду... Вульф вскрикнул. Старуха начала зачерпывать воду пригоршням из таза и выливать осторожно в медный кувшин с длинным, расширенным кверху горлом. Шептать она не переставала, время от времени поглядывая в изможденное болью лицо, видя в нем те же резкие черты, те же родовые приметы, что у Старика и его брата – барона фон Либенштайна.
– Фаруда, – тихо позвал ее Вульф.
Она продолжала свой монотонный ритуал.
Вульф откинул голову на спинку стула и как будто заснул.
Кувшин наполнился. Из кармана фартука служанка достала ржавый гвоздь и, трижды нарисовав им в воздухе спиралевидный знак, бросила в кувшин – острием вниз.
– Фаруда, – еще раз позвал ее Вульф, не открывая глаз. – А что с той престарелой, у которой я купил часы? Она жива?
– Жива, – односложно ответила служанка.
– Ты ей отнеси денег, я дам.
Фаруда молчала.
– Ты сделаешь, как я хочу? – просяще спросил Вульф.
– Нет! – жестко ответила старуха.
– Почему? – чуть расслабляя тело, из которого начала уходить боль, простонал он.
– Почему я должна относить ей деньги? – взвилась Фаруда. – Она на них ничего не купит – у нее все есть. Она их не сможет никому отдать – у нее нет никого. Она сгноит деньги, засунув между ног.
– Откуда она знала про то, что дни сочтены?
– Оттуда, откуда все знают, когда видят Смерть.
– А ты... Ты... видела?..
Служанка взяла кувшин и направилась к двери, плотно закрыв ее за собой.
Придя на кухню, где стояла угрюмая мебель и жили духи, она открыла дверь резного дубового буфета. Неся впереди себя кувшин, шагнула в темноту пахнущего плесенью и ведущего куда-то под землю коридора.
Она шла минут десять вниз, потом еще дольше поднималась по сырым ступеням. Ступени с чавканьем поглощали узкие следы, мрак слизывал еле слышные шорохи. Наконец Фаруда оказалась в доме, на разрушенных стенах которого сидели кошки и лунные блики. В провалившемся углу одной из комнат острой лопатой она вырыла ямку и вылила туда ровно половину воды из кувшина, шепча заклятье.
Белая тень отделилась от противоположной стены, вонзенной одним краем в густое беззвездное начало ночи. Отделившись, тень осталась стоять на месте. Она, бесплотная, слабо шевельнулась и ожила.
Фаруда, стоя на коленях спиной к гостье, договорила заклинанье до конца, забросала ямку руками, медленно выпрямилась и, не оборачиваясь, спросила:
– Это ты?
Легкое дыханье прикоснулось к закрытому платком затылку ливийки.
– Ты можешь еще подождать?
– Могу, – ответила Смерть голосом вместо дыханья. – Я все могу.
– Ты... подождешь?
– Я не жду, я или прихожу или не прихожу.
– Ты придешь за ним?
– Приду – я всегда прихожу, – ответила Смерть.
– Я спрашиваю, придешь ли ты, когда он так молод.
– Для меня возраст не имеет значения. Мне – все равно.
Душный воздух сентябрьской ночи вялыми безвольными пластами ложился на каменные полуразбитые квадраты пола и вжимался в них, содрогаясь от падающего холода.
Фаруда знала, что нельзя поворачиваться.
Но она знала и другое.
Она знала, что гостья из стены... Смерть... скучающая вестница земных итогов... могильная пророчица и беспрекословная исполнительница собственных приговоров... имеет одну... слабость.
Иногда она любит играть не по правилам.
И чем смелее игрок, тем он неуязвимее, и тем большего он может добиться. Разумеется, лишь на время.
Фаруда медленно повернулась и плеснула в стену остатки воды из кувшина.
Стекающие со стены колдовские щупальца рисовали на стене знаки...
– Знаки удачи, – читая их, прошептала Фаруда.
На мгновенье низко висящий янтарный булыжник луны покрылся яркой лазурью и мертвые камни разрушенного дома шевельнулись, сдвинутые молодым женским смехом развеселившейся Смерти.
Обессилевшая Фаруда присела на ступеньку и тихо затянула тягучую благодарственную песнь на понятном только ей одной языке.
* * *
Аглая достала шкатулку, кучей вывалила на стол цепляющиеся друг за друга сережки, перепутанные бусы, кольца, перстеньки и браслеты и принялась за работу.
Распутала бусы. С трудом, но распутала. Бусы – не кармические завязки. Начистила обручальное кольцо, которое никогда не носила, разве что в первый год замужества. Вспомнила, как муж дарил подарки. Усмехнулась. Примерила колечко. Со вздохом отложила в сторону. Дорогие подарки других мужчин, которые тоже мечтали когда-то надеть на ее безымянный палец простой золотой ободок, чистила не так тщательно, поскольку не любила их. И тоже – не носила.
Уложив украшения обратно, она отодвинула от себя костяную шкатулочку и сняла талисман.
Увесистый серебряный треугольник его с двумя крепежными дужками положила в центр ладони. Знаки, вырезанные по углам, по форме чем-то напоминали бобы, только очень узкие. «Бобы» были словно живые и каждый раз, казалось, меняли не только контуры, но и месторасположение, то приближаясь, то отдаляясь от вмонтированных в центр талисмана трех бирюзовых пластин разных оттенков.
Сами пластины были инкрустированы золотыми, направленными в противоположные стороны спиралями, а на обратной стороне талисмана плотными рядами, как небесные воины, лучились тонко выгравированные буквы древнего алфавита.
– Серебряная пластина, дужки... Окно в залежи легенд и загадок... Два искривленных временем до неузнаваемости вопроса... – шептала Аглая. – Знаки – сквозные. Что они значат, почему так подвижны в своей неподвижности? Так не бывает!
Бирюза. Синяя, обнаженная, чистая. Как небо в раю для двоих.
И эти золотые ниточки-спирали – тоже символ. Чего? Почему они так струятся вслед себе и – навстречу?
И буквы, так похожие на ивритские. Алеф – летящий к неземным солнцам божественный дух. Бет – творящая мир сила. Гимель – путь постижения.
Алеф, бет, гимель... – корни жизни, корни душ, сплетенные воедино...
Никогда ничего понять Аглае не удавалось, несмотря на некий набор эзотерических знаний и мощное интуитивное постижение сути вещей. Сам Юрка ни разу ни на один вопрос по поводу талисмана не ответил. Только вот на днях сказанул что-то маловразумительное... Про миры и про женщину...