Глава 1

Гений и злодейство не совместны

Волшебник изумрудного города

Когда-то существовало правило, по которому подданные могли видеть своего правителя только в дни торжеств. А когда облаченный в дорогие одежды и окруженный свитой, он выходил к народу, его появление должно было лишь подчеркивать величие власти. При этом, каким бы правитель ни был, все делалось, чтобы карлик казался великаном, урод — красавцем, глупец — мудрецом. И писать о нем могли лишь придворные поэты. А кто дерзал делать это сам, должен был слагать только гимны, в противном случае он рисковал головой.

Одним из наших недавних духовных властителей, чей авторитет казался недосягаем, а сам его носитель — безгрешен, был А. И. Солженицын. И чем больше его преследовали, чем больше запрещали его книги, чем меньше мы о нем знали, тем более легендарной фигурой он нам казался. Какими только комплиментами его ни награждали: великий гуманист, гений, голос миллионов. Наследник великих традиций, первопроходец, праведник, пророк, рыцарь, самовидец, светоносец, совесть нации, титан, учитель свободы, и так далее, и так далее.

Известность рождает интерес, интерес — спрос, спрос — публикации. Так уже в 70-е годы появляются первые биографии писателя. Одной из них, едва ли не самой первой, стала книга Давида Бурга и Джорджа Фейфера (1). И сразу же А. И. Солженицын разразился гневом: «Считаю беззастенчивым и безнравственным — писал он, — составлять биографию писателя при его жизни, но без его согласия . Такие действия ничем не отличаются от сыска, полицейского или частного » (2).

Согласиться с Александром Исаевичем в данном вопросе — значит признать, что при жизни писателя могут публиковаться только панегирики. Ведь даже отьявленный подлец и циник не позволит, чтобы о нем писали плохое.

Между тем, как только человек напечатал свое первое произведение, он вынес на общественный суд не только свое творчество, но и себя как личность со всеми ее достоинствами и недостатками. А суд может быть объективным только тогда, когда ни от кого не зависит. Он должен руководствоваться лишь действующими законами, устанавливающими границы допустимого вторжения в личную жизнь человека, в его профессиональную и общественную деятельность, а также моральными нормами, зависящими от степени открытости общества.

Поэтому Д. Бурга и Д. Фейфера можно было бы упрекнуть не за то, что они взялись за перо без разрешения героя своей книги, а за то, что нарушили существующие юридические и моральные нормы, допустили сознательное искажение фактов из биографии писателя. Ничего существенного на этот счет А. И. Солженицын не назвал. Если же какие-то факты из его биографии, нашедшие отражение в этой книге, ему не понравились, то ответственность за них лежит не на том, кто их описал.

Почему же А. И. Солженицына так встревожила эта публикация? Видимо потому, что возникла угроза существованию мифа о нем.

Тогда в 1970-е годы рассказывали анекдот: наш далекий потомок открывает энциклопедию и читает: «Брежнев — мелкий политик, живший в эпоху Сахарова и Солженицына». С тех пор прошло всего лишь четверть века. За это время произведения писателя стали известны не только за границей, но и у нас, появились первые воспоминания о нем, а затем документальные публикациии, и произошло то, что, на мой взгляд, удачно выразил В. Н. Войнович. «Я, — пишет он о А. И. Солженицыне, — смотрел на него задравши голову и прижмуриваясь, чтобы не ослепнуть. Но вот он стал снижаться кругами и вопреки законам оптики становился не больше, а меньше» (3).

Следует отметить, что некоторые современники А. И. Солженицына сразу достаточно скромно оценивали его литературный талант. Так, в 1962 г. Н. Грибачев написал стихотворенение «Метеорит», в котором говорилось:

Я не поклонник Н. Грибачева, однако в данном случае он во многом оказался прав.

Но даже тем, кто с самого начала скромно оценивал литературные способности А. И. Солженицына, его личность казалась безупречной: «Личность С. выше и сильнее его литературного таланта, в целом подражательного, натужного, исчерпывающегося содержанием и сегодняшним», — писал, например, поэт Давид Самойлов (5).

Но дело не только в том, что А. И. Солженицын оказался не настолько велик, как представлялось до этого. Неожиданно стало открываться, что он совсем не тот, каким его все считали и за кого долгое время он выдавал себя сам. И тогда из толпы его почитателей раздались первые «детские» голоса: «А король-то гол» (6). Одним из таких «мальчиков» был писатель В. Н. Войнович, опубликовавший в 1986 г. сатирический роман «Москва. 2042 год», в герое которого писателе Карнавалове современники без труда узнали Великого писателя земли русской (7). А затем в 2002 г. Н. В. Войнович издал книгу «Портрет на фоне мифа», в которой все вещи были названы своими именами (8).

Наше знакомство с жизнью «великого писателя» свидетельствует, что расхождение между его образом и действительностью еще более поразительно, чем показал В. Н. Войнович.

«Подайте милостыню ей»

Читатели «Архипелага», наверное, знают фотографию А. И. Солженицына в одежде зэка с номерами на шапке, куртке и брюках: сутулая фигура, голова, вобранная в плечи, угрюмое лицо. Известна и другое его фотографическое изображение в подобной же одежде с разведенными в сторону руками: он в лагере, во время обыска.

Когда я впервые увидел эти снимки, был поражен: неужели в каторжных лагерях не только фотографировали заключенных, но и выдавали им фотографии при освобождении?

Оказывается, снимки были сделаны позднее, уже в ссылке. А. И. Солженицын просто позировал перед объективом (1).

И тогда я стал перебирать другие его фотографии: вот, он с автоматом на груди рядом с командиром артиллерийского дивизиона Е. Ф. Пшеченко: и не понятно, кто командир, кто подчиненный и откуда у командира батареи звуковой разведки автомат?.. Вот, он в погонах старшего лейтенанта с орденом Красной звезды задумался над рукописью. Другой снимок — он за столом в майке снова над рукописью и снова в глубом раздумье. А вот он обнимает Наталью Алексеевну и весь его взгляд излучает любовь. Перед нами роман-газета с повестью «Один день Ивана Денисовича», на обложке изображение А. И. Солженицына. Комментируя его, он пишет: «…то, что мне нужно было , выражение замученное и печальное, мы изобразили» (2). Прошло три года и когда последовал провал части его литературного архива, несмотря на возникшую угрозу, Александр Исаевич снова оказался перед объективом, чтобы запечатлеть для потомков охватившую его тогда тревогу.

Он играл и позировал не только перед фотообъективом и телекамерами. Открываем его воспоминания и читаем: «Моя жизнь в Рязани идет во всем… по-старому (в лагерной телогрейке иду с утра колоть дрова…)» (3). Можно было бы допустить, что Александр Исаевич привез из Казахстана «лагерную телогрейку» и сохранил её как реликвию. Но присмотритесь к его фотографии 1954 г. Неужели этот интеллигентный мужчина в выглаженной рубашке, с галстуком и в шляпе летом 1956 г. через полстраны вез изношенную «лагерную телогрейку» потому, что не желал ее выбрасывать и собирался носить дальше?

Можно было бы допустить, что перед нами авторская фантазия, если бы не воспоминания Г. П. Вишневской. Описывая, как осенью 1969 г., А. И. Солженицын поселился у них на даче, она отмечает: «…в шесть часов утра приехал Александр Исаевич, оставил свои вещи, а сам уехал в Москву поездом… Заходим в дом, и я хозяйским глазом вижу, что ничего не изменилось, никакого нового имущества нет. Лишь на кровати в спальне узел какой-то лежит… Что же за узел такой? Оказывается, это старый черный ватник, стеганый, как лагерный, до дыр заношенный. Им обернута тощая подушка в залатанной наволочке, причем видно, что заплаты поставлены мужской рукой, так же, как и на ватнике, такими же большими стежками… Все это аккуратно связано веревочкой, и на ней висит аллюминевый мятый чайник. Вот это да. Будто бы человек из концентрационного лагеря только что явился и опять туда же собирается. У меня внутри точно ножом полоснуло» (4).

Неужели Александр Исаевич собирался ходить в «до дыр заношенном ватнике» в Жуковке, в элитном, закрытом для обычных людей поселке, в котором жили правительственные чиновники и представители высшего слоя столичной интеллигенции?

А в том, что Александр Исаевич был способен на это, мы можем убедиться, читая его воспоминания. В декабре 1962 г. он, простой рязанский учитель, начинающий автор, по вызову Цека на обкомовской машине едет в Москву на встречу руководителей партии и правительства с деятелями культуры: «…Я, — пишет Александр Исаевич, — нарочно поехал в своем школьном костюме, купленном в „Рабочей одежде“. В чиненных-перечиненных ботинках с латками из красной кожи по черной, и сильно нестриженный… Таким зачуханным провинциалом я привезен был во мраморно-шёлковый Дворец Встреч… В раздевалке ливрейные молодцы приняли мое тертое унылое длинное провинциальное пальто» (5).

Видимо, «в чиненных-перечиненных ботинках с латками» он появляся и в других местах, свидетельством чего может служить разговор Натальи Алексеевны с К. И. Чуковским 19 июля 1966 г. Передавая ее слова о своем муже Корней Иванович записал: «Говорю ему: тебе нужны ботинки. А он: еще не прошло десяти лет, как я купил эти» (6).

Подобным же образом Александр Исаевич любил показаться и на рязанских улицах. «Когда Солженицын приезжал в Рязань из Давыдова, — вспоминала А. М. Гарасева, — у него был вид старого колхозника из глухой деревни: куртка-стеганка (видимо, обыкновенный ватник, который называли фуфайкой или телогрейкой — А.О.), шапка с ушами, и весь он выглядел каким-то усталым и измученным» (7).

В таком виде застал его бывший генерал П. Г. Григоренко, побывавший у него зимой 1968–1969 гг. в Давыдове: на плечах «фуфайка», на ногах «огромные зэковские бахилы» (8). Весьма скромным был и ужин: «по кусочку свиного сала, черный хлеб, луковица, перловая каша-концентрат», «флакон из-под духов, в нем на 1/3 спирт», завтрак: «картофель», «снова по кусочку сала, луковица, соль, растительное масло», «снова накапали в рюмки спирта» (9).

Образ неприхотливого, бедствующего писателя А. И. Солженицын начал внедрять в сознание окружающих, как только стал выходить в люди. Рассказывая о своем первом появлении в редакции «Нового мира», он пишет: «Распрашивали о моей жизни, прошлой и настоящей, и все смущенно смолкли, когда я бодро ответил , что зарабатываю преподаванием шестьдесят рублей в месяц, и мне этого хватает» (10). В те годы за 60 руб. в месяц один человек прожить мог, но очень скромно. Чтобы это было понятнее, приведу следующий факт. Тогда в высших учебных заведениях студент получал стипендию только в том случае, если доход семьи составлял менее 100 руб. в месяц на человека.

Можно представить как смотрели на Александра Исаевича сотрудники редакции «Нового мира». «Все были в восторге от того, — вспоминает В. Н. Войнович, — как он пишет, как держится и что говорит. Говорит, например, что писатель должен жить скромно, одеваться просто, ездить в общем вагоне и покупать яйца обыкновенные по девяносто копеек, а не диетические по рублю тридцать » (11).

Эти обыкновенные яйца по девяность копеек нашли отражение и в воспоминаниях самого А. И. Солженицына. Рассказывая, как однажды в 1967 г. он возвращался из Москвы в Борзовку, Александр Исаевич пишет: «Это было 8 июня, на Киевском вокзале, за несколько минут до отхода электрички на Наро-Фоминск, с продуктовыми сумками в двух руках, шестью десятками дешевых яиц» (12). Видимо, этот эпизод нашел отражение в дневнике А. И. Кондратовича. 16 июня 1967 г. после одной из встреч с А. И. Солженицыным он записал: «…живет стесненно . Уезжал в прошлый раз в Рязань. „Шесть десятков яиц увез“ — сказал мне. „А разве в Рязани нет их?“ — „По девяносто копеек нет. Есть по рублю сорок. А на шесть десятков разница уже почти целый проездной билет“» (13). Подсчитать разницу нетрудно. Три рубля.

Мотив о бедственом положении, в котором долгое время находился писатель, звучит во многих воспоминаниях о нем. Так, в 1967 г. беседе с Н. Бианки А. Т. Твардовский заявил: «У него за душой ведь нет ни копейки» (14). «Денег у них не было, — вторила ему А. М. Гарасева, — они с женой копили их всю зиму на отпуск, а потом летом отправлялись по добытым адресам бывших лагерников» (15). «… денег у Солженицына нет. Это ясно», — читаем мы в дневнике А. И. Кондратовича (16).

Наслушавшись рассказов Александра Исаевич, даже Г. П. Вишневская, которую очень трудно провести, с удивлением и восхищением пишет: «…жил Александр Исаевич на один рубль в день — так распределил он на много лет свой довольно большой гонорар за Ивана Денисовича» (17).

Но оказывается, если верить писателю, в его жизни бывали дни, когда он не мог наскрести на хлеб даже рубля. Выступая 20 марта 1976 г. в Мадриде, он с возмущением заявил: «Коммунистическая печать очень любит спекулировать на том, что вот Солженицын поехал на Запад и стал миллионером. Когда я в Советском Союзе голодал , они не писали об этом» (18).

Г. П. Вишневская уверена, что до получения Нобелевской премии, Александр Исаевич жил только за счет гонораров от «Ивана Денисовича», но 30 марта 1972 г. в интервью «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», А. И. Солженицын назвал нам еще один источник своих доходов: «…После гонораров за „Ивана Денисовича“ у меня не было существенных заработков, только еще деньги, оставленные мне покойным К. И. Чуковским, теперь и они подходят к концу. На первые я жил шесть лет, на вторые — три года » (19).

Откровения нобелевского лауреата настолько потрясли его поклоников, что один из них, американский писатель Альберт Мальц, направил в редакцию «Нью-Йорк таймс» письмо, в котором заявил о своей готовности помочь деньгами бедствующему собрату по перу.

Узнав об этом, Александр Исаевич был растроган. Поблагодарив А. Мальца за предложеннную помощь, он заявил, что «хотя и очень смущен» таким предложением, но «готов принять деньги», правда, как уважающий себя человек только с возвратом, т. е. «в долг» (20).

Однако если А. И. Солженицын на протяжении многих лет еле-еле сводил концы с концами, если он носил ботинки по десять лет и вынужден был появляться на рязанских улицах в сапогах и фуфайке, если иногда он жил даже в проголодь, то как ему удалось приобрести дачу за 2600 рублей (21), одну автомашину не менее чем за 3000 (1963) (22), вторую за 7500 тыс. валютных рублей (1971) (23), третью за столько же (1972) (24)? А благоустройство новой квартиры? А ремонт дачи? А ежегодные комфортабельные поездки (и ведь останавливался не где-нибудь, а в таких, например, столичных гостиницах как «Будапешт» и «Москва»)? Да если посмотреть на фотографии, обнаруживается, что Александр Исаевич и Наталья Алексевна не ходили годами в одной и той же одежде.

Более того, как мы знаем, с 1 мая 1969 г. Наталья Алексеевна, оклад которой составлял 320 руб., вообще оставила работу. Причем, что следует подчеркнуть, почти за полгода до смерти К. И. Чуковского. В результате к весне 1972 г. Н. А. Решетовская пожертвовала примерно 11520 руб. Такое можно было позволить лишь при условии компенсации не меньшей суммы из другого источника. А ведь не следует забывать, что с конца 1969 — начала 1970 г., т. е. до получения Нобелевской премии, «нищенствующий» писатель стал содержать за границей собственного адвоката.

К сожалению, у нас пока нет возможности получить полное и точное представление о бюджете семьи А. И. Солженицына до его отъезда за границу. Но некоторые расчеты сделать все-таки можно. Как доцент Наталья Алексеевна Решетовская получала 320 рублей в месяц, пенсия ее матери составляла 50 рублей, около 80 рублей приходилось на пенсию двух ее тетушек: Марии Николаевны и Нины Николаевны (25). Итого 450 рублей. Делим на пять членов семьи, получаем 90 рублей. Таким образом, даже если бы Александр Исаевич вообще не работал, у него была возможность жить не на один рубль, как он сумел уверить знаменитую певицу, а на три рубля в день.

Между тем у него были и гонорары.

Рассказывая о публикации «Одного дня Ивана Денисовича», А. И. Солженицын пишет: «Властно и радостно распорядился Твардовский тут же заключить со мной договор по высшей принятой у них ставке» (26). К сожалению, он не назвал конкретных цифр, но мы можем найти их в воспоминаниях Н. А. Решетовской. По ее свидетельству, гонорар за «Один день» был начислен из расчета 300 руб. за авторский лист (27). А поскольку объем повести примерно 6 авторских листов, полученный за ее публикацию на страницах Нового мира гонорар составлял не менее 1800 руб. Если допустить, что таким же образом был оплачен его труд и в дальнешйем, то вырисовывается следующая картина: издание «Одного дня» в роман-газете и отдельной книгой — 3600 рублей, четыре других рассказа (общий объем 7,5 а.л.) — 2250 руб. Итого — 7650 руб.

С 1962 по 1974 г. ничего больше опубликовать в Советском Союзе А. И. Солженицыну не удалось. Однако мы знаем, что кроме гонораров за опубликованные произведения, ему выплачивались гонорары за произведения, которые напечатаны не были. Так, за роман «В круге первом» он получил аванс не менее 2700 (28), за повесть «Раковый корпус» — три аванса в сумме 6000 руб. (29), аванс за отвергнутый киносценарий «Тунеядец» — 1500 руб. (30). К этому нужно добавить авансы за непоставленные пьесы «Свеча на ветру» и «Олень и шалашовка» (не менее 2000) (31). Получается, еще 12200 руб.

Не следует также забывать, что Союз писателей СССР содействовал переводу «Одного дня Ивана Денисовича» и некоторых других его произведений на иностранные языки, в связи с чем, как мы знаем, у А. И. Солженицына уже в 1963 г. появился валютный счет во Внешторгбанке. Даже если взять по минимуму (1800 рублей за одно издание) и принять во внимание, что его повесть и рассказы официально, т. е. через «Международную книгу», только до 1970 г. выдержала не менее 23 изданий за рубежом, мы получим более 41 тыс. руб. (32).

Поэтому можно утверждать, что с ноября 1962 по март 1972 г. бедствующий писатель совершенно официально получил гонораров на сумму, как минимум, 60 тыс. руб, что не менее 6000 руб. в год или же более 500 руб. в месяц. 500 и 450 рублей — это 950 рублей, 180 руб. в месяц или же 6 рублей в день на одного человека.

Но и это не все. Мы не учли ту часть наследства, которую Александр Исаевич получил после смерти К. И. Чуковского. Остаются неизвестными те гонорары, которые потекли с конца 1960-х годов на его заграничный счет за роман «В круге первом» и повесть «Раковый корпус». По свидетельству О. Карлайл, издательство Харпер энд Роу готово было выплатить писателю за роман только в виде аванса более 60 тыс. долларов (33).

Наконец, осенью 1970 г. Александр Исаевич стал нобелевским лауреатом и уже 27 ноября 1970 г. предложил своему адвокату Ф. Хеебу перевести «часть денег от Нобелевской премии» на его счет «в шведский или швейцарский банк» и выразил надежду, что «в конце декабря или начале января» эти деньги будут в распоряжении Ф. Хееба. В связи с этим он писал: «…я прошу Вас мне лично перевести через Внешторгбанк 3000 долларов» (34). В декабре 1970 г. затребованная сумма находилась на личном счете Александра Исаевича (35).

26 августа 1973 г. Ю. В. Андропов докладывал в ЦК КПСС: «За последние два года (т. е. с лета 1971 г. — А.О.) Солженицыным из иностранных банков получен 23301 инвалютный рубль, на которые он купил легковые автомобили марки Москвич-412 для своей первой жены Решетовской и матери второй жены — Светловой. Различные промышленные и продовольственные товары он, как правило, приобретает в валютных магазинах „Березка“» (36).

Этого, конечно Альберт Мальц не знал. Но какую же нужно было иметь совесть, чтобы, обладая такими суммами, изъявить готовность принять его помощь? Таким образом, и лагерная телогрейка, и помятый аллюминевый чайник, и школьный костюм из магазина рабочей одежды, и чиненые-перечиненные ботинки, и зэковские бахилы, и решетка с тремя десятками яиц по 90 копеек, и разговоры о рубле в день использовались А. И. Солженицыным лишь как средство для создания образа не только гонимого, но и бедствующего писателя.

Любовь к «чернухе»

Независимо от того, как мы будем оценивать приведенные факты, очевидно одно: появлясь в самой скромной одежде, демонстрируя неприхотливость в отношении пищи, подчеркивая ограниченность финансовых средств, призывающий нас всех жить не по лжи А. И. Солженицын не просто в каждом конкрентном случае расчетливо играл разные роли, но и мистифицировал окружающих, т. е. попросту говоря, обманывал их.

На эту черту его личности уже обращено внимание, и он давно уже назван мастером полуправды (1). В этом мы могли убедиться сами, наблюдая, как, не всегда, правда, ловко, писатель манипулирует своими воспоминаниями, создавая разные версии одних и тех же событий в зависимости от того, какая из них нужнее и выгоднее в данный момент (2).

Чтобы получить более наглядное представление, насколько наш герой любит правду, обратимся к конкретным фактам.

Начнем с мелочи.

Выступая 12 декабря 1974 г. на пресс-конференции в Стокгольме и демонстрируя свое отрицательное отношение к той шумихе, которая была поднята вокруг его имени, Александр Исаевич заявил, что после выхода в свет «Одного дня» он «девять лет вообще… не давал ни одного интервью » (3).

Как же так? А интервью, журналисту Виктору Буханову, опубликованное 25 января 1963 г. на страницах «Литературной России»? А описанное самим А. И. Солженицыным интервью японскому корреспонденту Седзе Комото 17 ноября 1966 г.? А интервью словацкому коммунисту-партизану Павлу Личко, опубликованное 31 марта 1967 г. на страницах братиславской газеты «Литературная жизнь» (4)?

Делая свое заявление Александр Исаевич был уверен, что европейцы ни советских, ни словацких, ни японских газет не читают.

Подобным же образом изображает он и свое литературное творчество. «…долгие годы в России, — заявил он 10 марта 1976 г. в интервью газете «Франс суар», — я должен был большую часть времени где-то работать — и для денег, и для того, чтобы не возбуждать подозрения властей» (5). Это же он утверждал и в телеинтервью с Малколмом Магэриджем для Би-Би-Си 16 мая 1983 г.: «В Советском Союзе я никогда не мог… заниматься только литературой, я должен был все время зарабатывать себе на жизнь чем-нибудь другим » (6).

Можно представить, с каким уважением после этих слов должны были смотреть на него европейцы. Однако, как мы знаем, подобные откровения были далеки от истины. Если взять период с марта 1953 г. до февраля 1974 г., получается 21 год. Об учебной нагрузке Александра Исаевича в ссылке (1953–1956) нам известно только с его собственных слов, учебная нагрузка в Мезиновской школе вообще неизвестна. Что же касается Рязани, то поселившись здесь в 1957 г., А. И. Солженицын взял в школе только 15 часов в неделю — это немногим более 80 % ставки, в следующем году оставил себе 12 часов, 67 % ставки, затем 9 часов — 50 % ставки, а с конца 1962 г. вообще ушел из школы и перешел, как говорится, на «вольные хлеба», пребывая в таком положении на протяжении одиннадцати лет, вплоть до высылки из Советского Союза в 1974 г.

Мог ли все это забыть Александр Исаевич к 1976 г.? Конечно, нет.

Значит, лгал и со страниц газеты «Франс суар», и перед телекамерой Би-Би-Си.

А вот еще одно его «откровение». Выступая 28 февраля 1977 г. перед жителями Кавендиша, он поведал им: «Мне скоро уже 60 лет, но за всю жизнь у меня никогда не было не только своего дома, но даже и определенного постоянного места , где бы я жил … первый свой дом и свое первое постоянное жительство мне удалось избрать лишь у вас, в Кавендише» (7). Не часто увидишь человека, который почти всю свою жизнь провел бездомным бродягой. Поэтому слушая эти речи, жители маленького американского городка, наверное, представляли своего знаменитого земляка ночующим под заборами и рыдали. Рыдали и гордились: ведь не опустился, не стал вором или убийцей и сумел сохранить гуманные традиции великой русской литературы.

Можно понять почему «бездомный» лауреат дурачил своих американских соседей. Они ведь не знали ни его биографии, ни России, но зачем перепечатывать эту ложь сейчас у себя на родине?

Не жалел Александр Исаевич красок и для характеристики той страны, из которой был выслан. Обращая внимание Запада на существование в Советском Союзе так называемой паспортной системы и характеризуя ее как пережиток крепостного права, А. И. Солженицын так разьяснял это в своем первом крупном зарубежном интервью телекомпании CBS летом 1974 г.: «…паспортный режим. Режим прикрепления к месту. Вы не можете никуда уехать из этого местечка, из этого маленького поселка , или города , или деревни , и вы находись во власти не то, что там центральных властей или советского аппарата, вы находитесь во власти — вот, здешнего начальника. И если вы ему не нравитесь, вы пропали. И уехать никуда нельзя » (8).

Существовавшая до середины 70-х годов паспортная система действительно имела черты крепостничества. С 1932 по начало 1970-х годов паспорта выдавались только горожанам, сельские жители их, как правило, не имели. Между тем существовало требование, по которому на работу в городах брали только при наличии паспорта. Этим самым правительство сдерживало переселение из деревни в город. Однако остановить его оно не могла. Если в 1940 г. в городах проживало 33 процента населения, то в 1961 г. — уже 50, а в 1981 г. 57 (9). Что же касается переселений из деревни в деревню и, тем более, из города в город, то на них паспортная система не имела никакого влияния и все сказанное А. И. Солженицыным на этот счет — чистая и заведомая ложь.

К числу подобных же «открытий», которыми писатель порожал своих западных читателей и зрителей, относится и следующее его утверждение. Полемизируя на страницах журнала «Foreign Affears» с бывшим меньшевиком Д. Ю. Далиным, Александр Исаевич в статье под названием «Иметь мужество видеть» напомнил ему «о советской провинции, где не хватает картофеля до весны , а других продуктов вообще не знают (и это , мистер Далин, никак не гипербола , вам только трудно это вообразить)» (10).

Вдумаемся в эти слова и попробуем «вообразить» то, к чему призывал А. И. Солженицын «мистера Далина». Из приведенных слов явствует, что к началу 80-х годов советская провинция жила только за счет картофеля, которого, оказывается, не хватало даже до весны. Это означает, что провинция была обеспечена продуктом питания только восемь месяцев в году. Как же она жила весной и в начале лета? Неужели бедные провинциалы на протяжении четырех месяцев питались травой и корой деревьев?

Теперь «вообразим» самое лучше время в году, когда на столе появлялась долгожданная картошка. Поскольку ничего другого не было, ее приходилось есть каждый день. Вероятнее всего, картофель варили, так как в сыром виде мы его почему-то не любим, а для жаренного нужны жиры. Между тем других продуктов, по утверждению нашего правдолюба, провинция не знала. Не знала ни соли, ни масла, ни мяса, ни молока, ни яиц, ни овощей, ни фруктов. Не знала даже хлеба. Это покруче, чем в ленинградскую блокаду. И ведь как умели дурачить: никто, кроме А. И. Солженицына, полного отсутствия «других продуктов » в нашей стране не замечал.

Да, в советские времена провинция испытывала острую нехватку многих видов продовольствия. Я сам, родившийся и выросший в деревне, больше тридцати лет стоял в очередях за хлебом, мясом, сахаром и так далее. Но я не только голодал, но и не видел, чтобы в послевоенные годы кто-нибудь умирал от голода. Зачем же доводить эту проблему до абсурда?

А вот другой перл, с помощью которых лауреат Нобелевыской премии создавал себе за рубежом славу отважного правдолюбца: «У нас инвалидов Отечественной войны убирают из общества, чтоб их никто не видел, ссылают на отдаленные северные острова, — инвалидов, тех, кто потерял здоровье в защите родины. Инвалидов преследуют, притесняют …» (11).

Я не был сторонником прежней политической системы, но как современник А. И. Солженицына утверждаю: мне неизвестно ни одного случая, чтобы в советском обществе человека преследовали и тем более ссылали «на отдаленные северные острова» только за то, что он инвалид , а вот то, что система социальной помощи инвалидам в те времена хотя и являлась очень несовершенной, но существовала и была во много раз гуманнее и эффективнее чем сейчас — это можно доказать без труда.

Есть ли у А. И. Солженицына хоть какие-либо материалы о преследовании советских инвалидов? Нет. Ни одного. Иначе бы он их обязательно привел. Значит, опять перед нами сознательная ложь.

И уж совсем об анекдотичных фактах поведал писатель в 1976 г. в Испании: «Я смотрю как у вас работают ксерокопии. Человек может подойти, заплатить 5 песет и получить копию любого документа. У нас это недоступно ни одному гражданину Советского Союза. Человек, который воспользуется ксерокопией не для служебных целей, не для начальства, а для самого себя, получает тюремный срок , как за контрреволюционную деятельность » (12). Этого Александру Исаевичу показалось недостаточным и в другом интервью он уточнил: «В Советском Союзе за то, что в Испании стоит 5 печет — цена одной ксерокопии, — дают десять лет тюрьмы или запирают в сумасшедший дом» (13).

Вот, так. За то, что советский человек, скажем, ксерокопировал на работе свидетельство о браке или ордер на квартиру — десять лет или психушка. Это при Брежневе. А за попытку создания антисоветской организации автор этих откровений получил только восемь лет. И когда? При Сталине.

Для того, чтобы западный обыватель не питал иллюзий на счет разрядки, в одном из своих интервью Александр Исаевич поведал: «Приезжающие из советской провинции рассказывают, что за дружелюбные разговоры с иностранцами (при выставках ) советских граждан открыто избивают тут же , для поучения публики» (14).

Представляете? Чтобы скрыть свои агрессивные помыслы, советское правительство затеяло разрядку и чтобы обмануть доверчивых иностранцев, поверивших в нее, стало организовывать культурные мероприятия, приглашая на них гостей из-за рубежа, но своих сограждан инструктировало, чтобы они демонстрировали гостям ледяную официальность, видимо, для того, чтобы иностранцы сразу поняли, что их обманывают. Ну, а тех сограждан, которые не понимали этого и вели себя с гостями дружелюбно, т. е. гостеприимно, тут же на этих мероприятих прямо на глазах у всех для поучения публики избивали.

Мы знаем, что Александр Исаевич невысокого мнения о Западе, но чтобы настолько невысокого, даже трудно представить. И самое интересное, справедливо. Ведь все это не только слушали, но и транслировали, и не только транслировали, но и печатали. На века.

Подобным же образом А. И. Солженицын освещает и советскую историю.

Касаясь численности заключенных в сталинских тюрьмах и лагерях, он в первом томе «Архипелага» (1973 г.) со ссылкой на Д. Ю. Далина и Б. И. Николаевского назвал цифру «15 до 20 млн» человек единовременно (15). Эти цифры, видимо, показались ему приувеличенными, и в во втором томе (1974 г.) они были сокращены: «до 15 млн. заключенных» (16). В 1976 г. в Мадриде Александр Исаевич скорректировал этот показатель до «12–15 миллионов человек» (17).

Между тем, не нужно никаких документов, чтобы понять фантастический характер приведенных данных. Достаточно учесть, что в 1939 г. численность населения страны составляла немногим более 170 млн. чел., из которых менее 98 млн. приходилось на трудоспособное население, соответственно около 47 млн. — мужчин и около 51 млн. женщин (18). А поскольку население ГУЛАГА на четыре пятых состояло из мужчин (19), получается, что за колючей проволокой находилось от четверти до сорока процентов взрослого мужского населения. И при таких масштабах террора, будучи студентом (1936–1941), А. И. Солженицын не заметил его (20).

Что же касается официальных данных, то они свидетельствуют: максимальная численность населения ГУЛАГа вместе с находящимися в тюрьмах не превышала 3 млн. чел. (21). Цифра огромная. Невиданная до того в истории нашей страны. Но это — не 20, не 15 и даже не 12 миллионов человек.

Подобный же характер имеют и другие цифры, приводимые А. И. Солженицыным для характеристики советского террора. Так говоря о В. И. Ленине, писатель заявляет, что «он уничтожил целиком дворянство, духовенство, купечество» (22). Обращаю ваше внимание: «уничтожил », причем «целиком ». Если бы речь шла об ликвидации сословий, с этим нельзя было бы не согласиться. Однако Александр Исаевич имел в виду не деление общества на сословия, а уничтожение людей, принадлежавших к ним. Нелепость этого утверждения, явствует хотя бы из того, что В. И. Ленин сам был дворянином. Да, и Ф. Э. Дзержинский, и А. М. Колонтай, и А. В. Луначарский, и В. Р. Менжинский, и Г. В. Чичерин, и еще многие, многие видные большевики тоже принадлежали к благородному сословию. А разве не было дворян в эмиграции? Да, и первая жена Александра Исаевича тоже была дворянкой.

Известно ли это Александру Исаевичу? Несомненно. Значит, перед нами опять ложь.

Продолжая эту же мысль, А. И. Солженицын утверждает: «Уничтожили целиком сословия — дворянство, офицерство, духовенство, купечество и отдельно по выбору — каждого, кто выделялся из толпы, кто проявлял независимое мышление. Первоначально самый сильный удар пришелся по самой крупной нации — русской — и ее религии — православию, — затем удары последовательно переносились на другие нации. Эти уничтожения еще к концу спокойных 20-х годов составили уже несколько миллионов жертв. Тотчас вослед произошло истребление 12–15 миллионов самых трудолюбивых крестьян» (23). Чтобы на этот счет не было никаких разночтений, Н. Д. Солженицына уточняет: «При коллективизации (1930) вместе с главами семьи уничтожаются все члены ее вплоть до младенцев — вот тактика коммунистов. Так было уничтожено 15 миллионов душ » (24).

Казалось бы, делая такие ответственные заявления муж и жена Солженицыны должны были бы указать нам те сенсационные документы, в которых они обнаружили эти данные. Однако ни одной ссылки на них мы ни у Александра Исаевич, ни у Натальи Дмитриевны не найдем. И не случайно, потому что они хорошо знают, что приведенные данные почерпнуты не из документов, а из литературы и характеризуют не количество уничтоженных, а численность раскулаченных крестьян. Раскулаченных, значит, высланных из мест прежнего проживания, чаще всего на Север или же за Урал. Во время высылки в местах нового поселения не обходилось без жертв. Судя по воспоминаниям, их было много. Но согласитесь выслать и уничтожить — это не одно и то же. К тому же следует иметь в виду, что приведенные данные о количестве раскулаченных крестьян имеют расчетный характер и находятся в противоречии с документами, согласно которым общая численность высланных в 1930–1931 гг. из мест своего проживания крестьян и получивших статус спецпереселенцев, составляла не 15, а 1,8 млн. чел . (25). 1,8 млн. чел. — тоже огромная цифра, но это почти на порядок меньше, чем у А. И. Солженицына.

Подобный же характер имеют и другие приводимые им цифры о советском терроре. «Это был 1937-38 го. У нас в Советском Союзе бушевала тюремная система. У нас арестовывали миллионы. У нас только расстреливали в год — по миллиону !» (26). И снова уже который раз без всяких ссылок. Может быть, их вообще нет в «Архипелаге»? Нет, ссылки на литературу и источники в нем имеются: например, точно указано, откуда автор извлек сведения об участии заключенных в строительстве такой важной дорожной магистрали как Кемь-Ухтинский тракт (27). Пожалуйста, откройте журнал «Соловецкие острова» за 1930 г. (сдвоенный номер два-три), найдите страницу 57 и можете убедиться в точности приведенных автором сведений, а также установить их происхождение. А утверждение, что когда-то в нашей стране «расстреливали в год — по миллиону !» сделано без всяких ссылок на источники.

Неужели этот факт менее значим, чем участие заключенных в строительстве Кемь-Ухтинского тракта? Конечно, нет. И Александр Исаевич это хорошо понимает. Просто названная им цифра взята, как говорится, с потолка. А имеющиеся в нашем распоряжении и пока никем не опровергнутые официальные данные свидетельствуют, что в 30-50-е годы по политическим обвинениям было расстреляно около 800 тыс. человек (28). Цифра страшная. Но, согласитесь, есть разница: в год — по миллиону или менее миллиона за все годы сталинского террора.

Сколько же было жертв советского террора всего? На этот вопрос Александр Исаевич дает в «Архипелаге» следующий ответ: «…по подсчетам эмигрантского профессора статистики Курганова» общее число погибших с 1917 по 1959 г. составило 66 миллионов человек. Кроме того, опять-таки ссылаясь на профессора Курганова, он определяет военные потери в 44 млн. Итого 110 млн. — такую цену, по его мнению, заплатила наша страна за революцию (29). Цифры впечталяющие. Позднее Александр Исаевич сделал примечание к ним: «Свой или чужой — кто не онемеет?» (30). Полностью согласен.

Демонстрируя далее свою добросоветстность, Александр Исаевич уточняет в «Архипелаге»: «Мы, конечно, не ручаемся за цифры профессора Курганова , но не имеем официальных» (31).

Уточнение потрясающее.

Как же можно использовать цифры, в достоверности которых нет уверенности? Если даже неизвестно, как они были получены и где опубликованы? Речь ведь идет не о Кемь-Ухтинском тракте. Но и в этом случае никаких ссылок на источник сделано не было. Не появились они и позднее при переиздании «Архипелага». Правда, 26 февраля 1976 г. в своем интервью Би-Би-Си А. И. Солженицын мимоходом бросил фразу о том, что «беспристрастное статистическое исследование профессора Курганова» появилось на страницах газеты «Новое русское слово» «еще 12 лет назад», т. е. в 1964 гг. (32).

О том, что самые «беспристрастные исследования» ученые публикуют только в газетах, это всем известно. Но вот какая получается неувязка. Если верить С. Максудову, то содержащая приведенные данные статья И. Курганова «Три цифры» появилась на страницах газеты «Новое русское слово» не в 1964, а в 1981 г. (33). К сожалению, отсутствие полных комплектов этой газеты за указаные годы в наших отечественных библиотеках не позволяет установить, кто же в данном случае прав.

В любом случае есть основания утверждать, что А. И. Солженицын заимствовал данные И. А. Курганова на слух. Прием для обоснования такого серьезного обвинения как стомиллионный геноцид, осторожно говоря, рискованный. Во всяком случае он свидетельствует, что рисуя картину ужасов (а они, к сожалению, были), автор «Архипелага» не заботился о проверке используемых им сведений. Ведь он же писал не научное, а художественное исследование.

Поскольку цифра 66 миллионов вызвала противоречивые отклики, при переиздании «Архипелага» Александр Исаевич счел необходимым уточнить, что она характеризует количество погибших «с 1917 года по 1959 только от внутренней войны советского режима против своего народа, то есть от уничтожения его голодом, коллективизацией, ссылкой крестьян на уничтожение, тюрьмами, лагерями, простыми расстрелами» (34) и была получена «профессором Кургановым» «косвенным путем » (35). Однако, что это за путь, Александр Исаевич до сих пор умалчивает.

Между тем, методика расчетов, использованных И. А. Кургановым, была невероятно проста. Используя коэффицент прироста населения накануне Первой мировой войны, он прежде всего определил ту численность населения, которую мог иметь Советский Союз при таком приросте к началу 1959 г., сопоставив затем полученный показатель с данными 1959 г., он обнаружил разницу в 110 миллионов. Таким же способом были определены потери советского населения за 1941–1945 гг. — 44 млн. чел. Расхождение между этими цифрами и составило 66 млн. (36).

Используя подобную методику, А. И. Солженицын идет дальше: «По расчетам, сделанным до 1917 года, по тогдашнему состоянию рождаемости — наша страна должна была иметь к 1985 г. — 400 миллионов человек, а имеет только 266, таковы потери от коммунизма» (37) — 134 миллиона человек.

Чтобы вы могли оценить совершенство подобных расчетов, достаточно привести только один пример. На январь 1990 г. численность населения Российской Федерации достигала 148 млн. чел. Если исходить из темпов его прироста в предшествовавшее десятилетие, то к январю 2000 г. она должна была бы составить не менее 158 млн. чел, между тем она не превысила 146 млн. чел., из которых, как минимум, 2 млн. приходилось на переселенцев из бывших советских республик (38). Следовательно за десять лет численность коренного населения России не увеличилась, а сократилась в лучшем случае до 144 млн. чел. Расхождение 14 млн. Неужели это убитые и замученные ельцынским режимом?

Использовать для определения масштабов советского террора предложенную И. А. Кургановым методику расчетов, это значит ничего не понимать не только в демографии, но и в математике.

Что же мы видим? В изображении А. И. Солженицына Советский Союз выглядел страной, в которой все население было прикреплено к месту проживания, питалось оно одним картофелем, которого хватало лишь на восемь месяцев в году, за использование ксерокса давали десять лет, людей, получивших инвалидность, за это ссылали в отдаленные места. Он, мастер пера, являлся бездомным и для того, чтобы не умереть с голода, чтобы иметь возможность писать, вынужден был заниматься совершенно другими делами. Но и это было хорошо, потому, что еще совсем недавно в стране расстреливали по одному миллиону в год, за колючей проволокой находилось до 20 миллионов человек, некоторые группы населения (дворяне, купцы, духовенство, зажиточные крестьяне, казаки) были уничтожены полностью. А всего от советского террора погибло 66 миллионов человек, более чем во Второй мировой войне.

Картина страшная. Но совершенно далекая от действительности.

Получается, что выступая против одной лжи, А. И. Солженицын под видом правды предлагает нам другую ложь.

И это неслучайно. Вспомним, как живописуя в «Теленке» свою беседу с П. Н. Демичевым, Александр Исаевич самодовольно признается: «Это был — исконный привычный стиль , лагерная „раскидка чернухи“» (39).

Но может ли любитель «чернухи» быть борцом за правду и глашатаем нравственной революции? Конечно, нет.

Получается, что и призыв «жить не по лжи» — это тоже «раскидка чернухи».

О «чистоте» его имени

Раскрывая секрет своего общественного влияния, А. И. Солженицын пишет, что сила его «положения была в чистоте имени от сделок» (1). Не каждый может похвастаться этим. Но имеет ли на это право автор приведенных слов? Разве не он, будучи сталинским стипендиатом, стремился уклониться от военной службы? Да, еще таким способом, на который отважится не всякий. Или это не сделка с совестью? И разве не он, называющий себя патриотом, пытался пересидеть войну в обозе? Может быть, и это не сделка? А пребывание в лагере? Мы ведь помним, что свое хождение по мукам он начал с «придурков». Но ведь, по его же собственным словам, трудно, очень трудно «придурку» иметь неомраченную совесть? Простите, а разве не он в лагере на Калужской заставе согласился быть осведомителем?

Допустим, что впервые шевеления добра он испытал только на тюремной соломке, что только за колючей проволокой, пройдя все круги ада, стал настоящим человеком, готовым к бекомпромиссной борьбе с ненавистным советским режимом.

Но вот он встречает в ссылке Георгия Степановича Митровича. «…отбывший на Колмые десятку по КРТД, уже пожилой больной серб, неуёмно боролся за местную справедливость в Кок-Тереке» (2). Как же смотрел на эту борьбу закалившийся в лагерях А. И. Солженицын? Послушает его самого: «Однако — я нисколько ему не помогал… Я таил свою задачу, я писал и писал, я берег себя для другой борьбы позднейшей» (3). И далее Александр Исаевич задается вопросом: «Но… права ли? Нужна ли такая борьба Митровича. Ведь бой его был заведомо безнадежен». Правда, при этом А. И. Солженицын отмечает, что если бы все были такие, как Г. С. Митрович, мир был бы иным (4). Но это если бы все. А поскольку не все, то, получается, что и бороться не нужно.

Не изменился Александр Исаевич и на воле. Описывая свою рязанскую жизнь, он признается: «Безопасность приходилось усиливать всем образом жизни:… на каждом жизненном шагу сталкиваясь с чванством, грубостью, дуростью и корыстью начальства,.. не выделяться ни на плечо в сторону бунта, борьбы, быть образцовым советским гражданином, то есть всегда быть послушным любому помыканию, всегда довольным любой глупостью » (5). А это разве не примирение с существующим строем? Разве это не сделка? Конечно, она оправдывается благородной целью. Ведь Александр Исаевич писатель. У него историческая миссия.

Может быть, он стал другим позднее? Открываем «Теленка» и читаем: «Стыдно быть историческим романистом, когда душат людей на твоих глазах. Хорош бы я был автор „Архипелага“, если б о продолжении его сегодняшнем — молчал дипломатично» (6). А ведь молчал, когда в 1964 г. его призывали выступить в защиту И. А. Бродского. И в 1966 г. отказался поставить свою подпись под письмом в защиту Ю. М. Даниэля и А. Д. Синявского. И в августе 1968 г. он, осудивший редакцию «Нового мира» за беспринципность, сам не решился на публичный протест. И в 1970 г. не откликнулся на призыв А. Д. Сахарова поддержать арестованных П. Г. Григоренко и А. Марченко. И летом 1973 г. не возвысил свой голос лаурета Нобелевской премии в защиту исключенного из Союза писателй РСФСР В. Е. Максимова (7). Не поддержал его даже морально, когда тот лично обратился к нему с письмом (8). Лишь позднее в «Теленке» выразил сожаление: «В начале лета исключили из Союза писателей Максимова, в июле он прислал справедливо-горькое письмо: где же „мировая писательская солидарность“, которую я так расхваливал в нобелевской лекции, почему же его, Максимова, не защищаю я?» (9). А действительно, почему? Объяснение — был занят романом о революции — не выдерживает критики (10).

Более того, Александр Исаевич продемонстрировал в отношении власти гораздо более уязвимый конформизм. «После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич — докладывал Н. С. Хрущеву его помощник В. С. Лебедев 22 марта 1963 г., — мне позвонил по телефону писатель А. И. Солженицын и сказал следующее: „Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наша литература и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные жирные мухи“» (11).

Далее А. И. Солженицын, как мы уже знаем, обратился к В. С. Лебедеву с просьбой взять на себя роль судьи в его споре с А. Т. Твардовским в отношении пьесы «Олень и шалашовка» и заявил, что ему будет «больно » если он поступит «не так, как этого требуют » от писателей «партия и очень дорогой » для него «Никита Сергеевич Хрущев» (12).

Заканчивал свое сообщение В. Лебедев следующими словами: «Писатель А. И. Солженицын просил меня, если представится возможность передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что он хорошо понял вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя » (13).

Комментируя этот эпизод, В. Н. Войнович пишет, что если бы тогда он узнал о нем, образ рязанского праведника померк бы для него сразу (14).

Изображая себя непримиримым противником Советской власти и подчеркивая это при каждом удобном случае, А. И. Солженицын забывает, что не только не возражал в 1963 г. против выдвижения его кандидатуры на Ленинскую премию, но и явно надеялся ее получить. Как же так! Из «кровавых рук»?

Описывая свое вступление в Союз писателей РСФСР на рубеже 1962–1963 гг. и рассказывая, как звала его в Москву и обещала свою помощь литературная «черная сотня» (Михаил Алексеев, Вадим Кожевников, Анатолий Сафронов и Леонид Соболев), А. И. Солженицын скромно отмечает в «Теленке»: «Чтобы только не повидаться с „черной сотней“, чтоб только этого пятна на себя не навлечь , я гордо отказывался от московской квартиры» (15).

Вот что значит забота о чистоте имени.

Не прошло трех лет, и осенью 1965 г. Александр Исаевич совершил то, что Л. З. Копелев назвал «переходом Хаджи Мурата». Забыв о чистоте имени, не опасаясь на этот раз «запятнать» себя, А. И. Солженицын отправился в Москву на поклон к «черной сотне». Можно было бы допустить, что разуверившись с возможности пробиться на страницы печати с помощью А. Т. Твардовского, он из чисто тактических соображений решил использовать для этого противников «Нового мира». Однако нельзя не отметить, что на весы были брошены четыре небольших рассказика.

Но главное в другом: оказывается, вступив в переговоры с «черной сотней», Александр Исаевич, забыл о своей гордости и прежде всего обратился с просьбой не о публикации рассказов, а о квартире и московской прописке (16).

Это, пожалуй, и было главным в той игре, которую он начал. И только тогда, когда в этом главном вопросе не был найден общий язык, четыре рассказа сыграли роль дымовой завесы для отступления, чтобы придать разрыву приниципиальный характер.

Характеризуя свое распрямление и имея в виду 1965 г., А. И. Солженицын пишет: «Я подхожу к невиданной грани: не нуждаться больше лицемерить , никогда и ни перед кем» (17). Так написано в «Теленке» на странице 96. А на странице 107 мы читаем следующие слова Александра Исаевича, сказанные им в беседе с А. Т. Твардовским: «Я по прежнему с полной сипатией слежу за позицией и деятельностью журнала…  — (Здесь натяжка конечно)» (18). Натяжка в данном случае — это и есть лицемерие.

Упрекая, а порою и открыто осуждая тех, кто отрекался и каялся под давлением власти, А. И. Солженицын забывает, что он тоже не избежал этого греха. Вспомним его обращение осенью 1965 г. к П. Н. Демичеву (19). А письмо к Л. И. Брежневу от 25 июля 1966 г.? (20). Каким былинным героем — копьеборцем изображает себя Александр Исаевич на заседании Секретариата Союза писателей 22 сеннтября 1967 г. при обсуждении «Ракового корпуса»: один против всех. Но ведь и там он отрекался от самого себя, «охаивал » «себя прежнего » (21).

Широко распространено мнение, будто бы, оказавшись за границей, А. И. Солженицын, не считаясь с возможными последствиями, разразился критикой недостатков западного общества. Но так ли уж Александр Исаевич был безразличен к западному общественному мнению?

В записных книжках В. Т. Шаламова сохранился следующий диалог с одним из писателей:

«— Для Америки — быстро и наставительно говорил мне мой новый знакомый, — герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого, поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного рассказа, где герой — атеист, или просто скептик, или сомневающийся.

— А Джефферсон, автор декларации?

— Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, — мягко шелестел голос, — в Америку посылать этого не надо…

Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро перебирали машинописные страницы.

— Я даже удивлен, как это вы… И не верите в Бога!

— У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.

— Ну, после Вольтера была Вторая мировая война

— Тем более.

— Да, дело даже не в Боге . Писатель должен говорить языком большой христианской культуры, все равно — эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе» (22).

Собеседник В. Т. Шаламов в опубликованном тексте назван по имени не был, а сам диалог при публикации оставлен без комментариев. Несмотря на это, нашелся человек, который принял его на свой счет: им оказался Александр Исаевич (23). Прошло немного времени и опубликовавшая эти записи И. Сиротинская заявила, что собеседником В. Т. Шаламова действительно был именно А. И. Солженицын (24). Напрасно Александр Исаевич пытался протестовать (25), цену его искренности мы знаем. Но если принять на веру утверждение И. Сиротинской, получается, что религиозность А. И. Солженицына — не убеждение, а товар, за который хорошо платят.

Не с этим ли связано его стремление к случаю или без случая подчеркивать свою религиозность. Открываем «Теленка» и читаем: «Шла Вербная неделя», «под православную Троицу», «в Духов день», «на Успенье», «на Рождество», «тихая теплая Пасха» и так далее (26). Комментируя отмеченную особенность литературных воспоминаний А. И. Солженицына, В. Бушин пишет: «Ах, как это похоже на нынешних новых русских, надевающих нательный крест поверх дубленок» (27).

А вспомним «Письмо к вождям». Сидя на подмосковной даче, можно было сравнивать американский Сенат с «балаганом», а западную музыку характеризовать как «обезьянью». Но разве можно было позволить такое даже в Цюрихе. Прошло немного времени, и он едва не ставший почетным гражданином Соединенных Штатов Америки, был приглашен выступать в том самом Сенате, который еще совсем недавно называл «балаганом». Может быть, он отказался от приглашения, не желая быть шутом на балаганной сцене? Ничего подобного. Принял его с радостью. Где же здесь принципиальность и последовательность?

И вовсе не критиковал он Запад. Он обвинял его в отсутствии воли. Он обвинял его в стремлении к разрядке. Он пытался, растормошить западного зверя и натравить его на собственную страну.

Разве не в угоду Западу он переделывал «Август»? Разве не в угоду Западу он перелицевал «Круг»? Разве не в угоду Западу он переработал «Архипелаг»? Да что там «Архипелаг», переписал собственную биографию.

А как он вел себя, вернувшись в Россию? Сразу же, скажут его поклонники, возвысил свой голос против разрушительных ельцинских реформ? Возвысил, но поначалу обрушил свой гнев не на президента, а на Е. Т. Гайдара и его команду и назвал Ельцина своим именем только тогда, когда тот сошел со сцены.

Зато, говорят его поклонники, он отказался от пожалованного ему Ельциным ордена.

Отказался. Но как?

Заявил, что не может принять его из рук нынешнего президента, однако готов принять его потом. А что, потом это будет не ельцинский орден?

И если наш праведник такой принципиальный, как же он мог получить из рук этого же «преступного режима» дачный участок в четыре гектара на окраине столицы, причем не где-нибудь, а «в номенклатурном лесу среди нынешних вождей», т. е. среди вождей все того же «преступного режима» (28). Почему же получить из преступных рук орден нельзя, а ордер можно? Почему получить орден из рук преступников нельзя, а жить бок о бок с ними на заповедной земле можно?

Какую же нужно иметь совесть, чтобы после всего этого говорить о «чистоте имени»?

«Он никогда не любил людей»

Исследователям еще предстоит нарисовать полный психологический портрет А. И. Солженицына. Добавим к тому, что уже было сказано, еще несколько штрихов.

Вспомним, как, будучи курсантом, он высматривал, «где бы тяпнуть лишний кусок », «ревниво » следил за теми, «кто словчил », «больше всего» боялся «не доучиться до кубиков» и попасть под Сталинград (1).

Вспомним, как вел он себя, отработав «тигриную офицерскую походку»!

И дело не только в том, что он сидя выслушивал стоявших перед ним по стойке «смирно» подчиненных, что «отцов и дедов называл на „ты“» (они его «на вы», конечно), что у него был денщик, «по благородному ординарец», что он требовал от него, чтобы он готовил ему «еду отдельно от солдатской», что ел свое «офицерское масло с печеньем», что заставлял солдат копать ему «землянки на каждом новом месте» (2). Все это предусматривалось уставом и существовавшими армейскими порядками.

А вот то, что он рисковал жизнями людей и посылал их на гибель, чтобы только «не попрекало начальство», т. е. чтобы выслужиться — это уже на его совести. И гауптвахта на батарее, насчитывавшей всего 60 человек, — его собственное творчество. И вроде бы мелочь — снятый с «партизанского комиссара» ремешок, который преподнесли ему его подчиненные — но мелочь показательная. Ведь не отругал, не осудил праведник своих подчиненных за грабеж, а с радостью принял краденое. Значит не видел в этом ничего предосудительного (3).

А вспомним поэму «Прусские ночи». Одного взмаха руки ее главного героя было достаточно, чтобы тут же без суда и следствия расстреляли ни в чем неповинную женщину. К нему под дулом автомата приводил ординарец для удовлетворения его похоти перепуганную на смерть немку (4)? Конечно, автор и лирический герой — не всегда одно и то же. Но в данном случае прототипом главного героя был сам автор.

А как А. И. Солженицын характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач», «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте», «да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они» (5). Невероятно. Это значит, что по своим личным качествам автор «Архипелага» вполне мог быть не только арестантом, но и тюремщиком. И не простым тюремщиком, а «палачом». Да, что там мог быть. Разве, признавая свою командирскую жестокость, это он сказал не о себе: «В переизбытке власти я был убийца и насильник» (6).

Не всякий может написать о себе такое. И не только из-за отсутствия смелости, но и из-за отсутствия оснований для подобной откровенности.

Что же толкнуло А. И. Солженицына на такой шаг? Этот вопрос давно занимает его современников. И на него уже дан ответ — опасения, что подобные разоблачения могут быть сделаны другими. Это, как кто-то очень удачно выразился, опережающая откровенность. Потому что после подобных откровений любое подобное разоблачение может быть парировано утверждением: он ведь все осознал, сам себя осудил и давно исправился.

Осознал ли? Исправился ли?

Неужели «вполне подготовленный палач», пройдя лагеря, мог стать человеком? Ведь он сам пишет, что в ГУЛАГе существовали звериные законы («хоть ты рядом и околей — мне все равно» и «подохни ты сегодня, а завтра я») (7). Как же такие законы могли из палачей делать людей? И как можно говорить об исправлении, если Александр Исаевич так пишет о себе: «Жизнь научила меня плохому , и плохому я верю сильнее» и с иронией характеризует себя как «безнадежно испорченного ГУЛагом зэка» (8).

Вспомним, как повествуя о конфискации своего «главного архива» осенью 1965 г., А. И. Солженицын изображал дело, будто бы, забирая свои бумаги у В. Л. Теуша (весь «главный архив» помещался в патефоне), он забыл проверить все ли рукописи на месте, между тем, по утверждению писателя, В. Л. Теуш, беря из этого патефона некоторые рукописи, забывал класть их обратно и обнаружил это только после ухода А. И. Солженицына, а поскольку А. И. Солженицын в этот момент находился в отъезде и В. Л. Теуш сам собирался уезжать за город, он на время своего отсутствия передал «архив» И. И. Зильбербергу, у которого тот и был изъят вечером 11 сентября (9).

Такова солженицынская версия. Создавая ее, Александр Исаевич не знал, что через некоторое время И. И. Зильберберг опубликует протокол обыска на его квартире и нам станет известно содержание конфискованного «архива». Из этого протокола явствует, что у И. И. Зильберберга были обнаружены рукописи почти всех произведений А. И. Солженицына, которые к этому времени были написаны (за исключением романа «В круге первом»). Это около 200–300 страниц машинописного текста.

Что же тогда забрал Александр Исаевич у В. Л. Теуша? Ответ может быть один: хранившиеся у него материалы будущего «Архипелага». Но тогда получается, что он сознательно оболгал своего недавнего приятеля, обвинив его одновременно и в том, что он по своей безалаберности не вернул ему его рукописи, и в том, что передал их на хранение И. И. Зильбербергу. А чтобы усилить вину В. Л. Теуша Александр Исаевич первоначально пытался отрицать факт знакомства с И. И. Зильбербергом. И вынужден был признать его только после того, как публично был уличен последним во лжи.

Не может не вызвать удивление и его отношение к К. И. Чуковскому.

Человек, который оказал ему, еще только-только появившемуся в литературе, свое покровительство, человек, который, поверив его сказкам о возможном аресте, предоставил ему осенью 1965 г. свою дачу, человек, который завещал ему часть своего имущества, дочь и внучка которого оказывали ему бескорыстную помощь. Но когда Корней Иванович умер, Александр Исаевич не пожелал с ним проститься.

С каким уважением, чуть ли не со слезами на глазах А. И. Солженицын описывает Ирину Николаевну Томашевскую, которая в значительной степени под его влиянием и для него взялась за кропотливейшую работу — текстологический анализ «Тихого Дона». А как он повел себя, получив известие о ее смерти? Может быть, бросил все и помчался чтобы проводить ее в последний путь? Нет, он был очень занят. Он писал эпопею. А когда «в Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне. — пишет Александр Исаевич, — Мне — никак нельзя было появиться» (10). Почему же нельзя?

В «Теленке» рассказывается, как Е. Д. Воронянская не исполнила требование А. И. Солженицына уничтожить имевшийся у нее экземпляр «Архипелага», как оказавшись летом 1973 г. в КГБ, дала откровенные показания и как вскоре после этого, видимо, терзаемая раскаянием покончила с собой. Как же реагировал на это Александр Исаевич? Вот свидетельство В. Е. Максимова: «Реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: „Она обманула меня — она наказана “» (11).

Жестокость приведенных слов поразительна, особенно если учесть, что человек сам наказал себя смертью за проявленную слабость и наказал не в последнюю очередь потому, что не мог после этого спокойно глядеть в глаза своему кумиру. «…Я, — отмечал по этому поводу В. Е. Максимов, — прожил жизнь, какую врагу не пожелаю, но нигде, даже на самом дне общества, ни от кого, даже от самого падшего, я в схожих ситуациях такого не слыхивал» (12).

При чтении «Теленка» нельзя не обратить внимание на противостояние автора с А. Т. Твардовским. Объясняя его, А. И. Солженицын пишет: «Советский редактор и русский прозаик, мы не могли дальше прилегать локтями, потому что круто и необратимо разбежались наши литературы» (13). И далее: «Расхождение наше было расхождением литературы русской и литературы советской, а вовсе не личное» (14).

Можно по-разному относиться к А. Т. Твардовскому и как к поэту, и как к главному редактору «Нового мира», и как к человеку, но бесспорно одно: он не сделал А. И. Солженицыну ничего плохого и по-своему всячески старался ему помогать, причем, порою рискуя не только своей карьерой, но и журналом.

Поэтому можно понять Александра Исаевича, когда он, несмотря на различия в их взглядах, называл А. Т. Твардовского своим «литературным отцом» (15) и подписал ему свою телеграмму по случаю 60-летия словами: «неизменно нежно любящий Вас, благодарный Вам Солженицын» (16).

Уже одно, казалось бы, это должно было удержать Александра Исаевича от тех оскорбительных выпадов, которые были допущены им в «Теленке» в отношении своего «литературного отца».

Не удержался. Вот только два примера.

Осенью 1965 г. А. Т. Твардовский посетил Париж, где ему был задан вопрос о творческих планах А. И. Солженицына, на который Александр Трифонович якобы ответил, что чрезвычайная скромность писателя и его монашеское поведение не позволяют ему говорить о его творческих планах, но он уверен, что из-под его пера еще выйдет много прекрасных страниц. Как расценил этот явно дипломатичный ответ Александр Исаевич: «Я от соленой воды во рту не мог крикнуть о помощи — и он меня тем же багром помогал утолкнуть под воду» (17).

Мы уже знаем, что тогда, осенью 1965 г., никто багром его под воду не «уталкивал» и вся истерия по поводу возможного ареста была делом его собственных рук. Мы ведь помним, как именно в это время уталкиваемый под воду писатель, с минуты на минуту ожидавший ареста, спокойно ходил в ЦК и «нагло» требовал там не просто квартиру, а квартиру с московской пропиской.

Для чего же тогда ему понадобился этот багор? Неужели для того, чтобы продемонстрировать свою неизменную и нежную любовь к своему литературному отцу? Неужели для того, чтобы показать, насколько он ему благодарен?

Весной 1967 г. А. Т. Твардовский побывал в Италии и там на вопрос: действительно ли у А. И. Солженицына есть произведения, которые он опасается вынуть из стола, ответил: «В стол я к нему не лазил», но «вообще с ним все в порядке», «он окончил 1-ю часть новой большой вещи», которую «хорошо приняли московские писатели» (18). Ответ тоже дипломатичный. Как же на него отреагировал А. И. Солженицын? Вот его слова: «Сам в эти месяцы душимый, — он помогал и меня душить» (19).

Как же можно было испытывать благодарность и нежность к человеку, который помогал другим тебя душить? Значит, лгал, когда писал о неизменной нежности, значит лгал, когда уверял в благодарности.

Осенью 1974 г. в Женеве Александр Исаевич посетил В. Л. Андреева. Передавая в «Теленке» свои впечатления от этой встречи, он скороговоркой отмечает: «ему тут не доверяли» и как следствие — «печальная старость в полунищете», и далее: «Какими всесильными они (т. е. Андреевы — А.О.) казались мне десять лет назад в комнате Евы, когда зависело от них взять или не взять пленку, вся моя судьба. Какими беспомощными и покинутыми — теперь» (20). Одним из покинувших их стал и сам А.И. солженицын. Андреевы сделали свое дело. Теперь они были ему не нужны.

В 1976 г. в США умирал человек, который помогал Александру Исаевичу собирать материал для «Красного колеса». Речь идет о заместителе главного редактора газеты «Новое русское слово» Юрии Сергевиче Сречинском. Ему очень хотелось попрощаться с писателем, которого он боготворил. Главный редактор газеты «Новое русское слово» довел предсмертное желание своего друга до А. И. Солженицына, однако последний никак не отреагировал на него (21). Можно допустить, что Александр Исаевич был настолько поглощен эпопеей, что не мог выкроить ни одного дня для поездки в Нью-Йорк, но неужели у него не нашлось получаса, чтобы черкануть умирающему человеку хотя бы несколько слов благодарности (22) А зачем? Теперь он уже был ему не нужен.

Не нужен был ему и художник Ю. В. Титов, который в 1968 г. делал для него эскизы замышлявшегося тогда под Москвой храма Троицы. Ведь из этого замысла так ничего и не вышло. Между тем, если верить А. Флегону, Александр Исаевич не только не расплатился с художником тогда, но и не пожелал помочь ему, когда тот оказался на чужбине и очень нуждался. Более того, отказался даже встречаться с ним. Между тем не выдержав испытаний покончила с собой жена Ю. В. Титова, сам он и его дочь оказались в психиатрической больнице (23).

А вспомним скоропостижную смерть Б. Ю. Физа. А самоубийство И. В. Морозова (24)?

Александр Исаевич неоднократно подчеркивал, что ради идеи он готов идти на любые жертвы, даже на смерть.

Так, в 1967 г. в своем «Письме к съезду» он заявил: «Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть » (25). Через шесть лет летом 1973 г. в «Письме вождям» А. И. Солженицын повторял ту же самую мысль: «…я, кажется, доказал многими своими шагами, что не дорожу материальными благами и готов пожертвовать жизнью . Для вас такой тип жизнеощущения необычен — но вот вы наблюдаете его» (26).

В 1974 г., вспоминания события, предшествовавшие появлению «Архипелага», А. И. Солженицын утверждал, что на той случай, если бы встал вопрос: жизнь детей или издание «Архипелага» им и его женой было принято «сверхчеловеческое» решение — «наши дети не дороже памяти замученных миллионов , той Книги мы не остановим ни за что» (27). Поразительная самоотверженность. Многие ли способны на это?

13 февраля 1974 г. было опубликовано обращение писателя «На случай ареста», которое заканчивалось словами: «Таким образом, я оставляю за ними простую возможность открытых насильников: вкоротке убить меня за то, что я пишу правду о русской истории» (28).

В 1983 г. Александр Исаевич дал интервью корреспонденту газеты «Таймс», которое закончил словами: «Пришло время ограничивать самих себя в потребностях, учиться жертвовать собою для спасения родины и всего общества » (29). Учиться? Но у кого? Конечно, у того, кто ради идеи, ради правды готов пожертвовать не только собою, но и своими детьми.

Но вот мы листаем воспоминания Александра Исаевича и читаем о том, как он проводил часть лета 1969 г. на берегу Пинеги вместе с одной из своих помощниц, ставшей позднее его женой, «Алей», Натальей Дмитриевной. Здесь они обсуждали идею издания свободного от цензуры журнала. Полагая, что журнал следует издавать в СССР, а он как редактор «может быть здесь, а может быть и там», т. е. за границей, А. И. Солженицын пишет: «Аля считала, что надо на родине жить и умереть при любом обороте событий, а я, по-лагерному: нехай умирает, кто дурней » (30).

Если бы эти слова Александра Исаевича передал кто-нибудь из его противников, их можно было бы поставить под сомнение как клевету. Если бы эти слова нашли отражение в воспоминаниях его нейтральных современников, можно было бы усомниться в их точности. Но приведенные слова содержатся в воспоминаниях самого А. И. Солженицына, переизданных трижды.

«…нехай умирает, кто дурней » — это значит, по мнению нашего борца за правду, ради идеи на костер идут только дураки. И это говорит человек, призывающий к самопожертвованию? Достаточно одной этой фразы, чтобы понять истинную цену его призывов.

Вот его настоящее лицо: «…нехай умирает, кто дурней ».

В связи с этим особого внимания заслуживают слова Анны Михайловны Гарасевой, которая некоторое время «исполняла обязанности» своеобразного секретаря А. И. Солженицына в Рязани: «…Как мне представляется, — с горечью констатировала она, — он никогда не любил людей» (31).

Вдумайтесь в эти слова. Праведник, который не любит людей. За что же тогда он боролся?

Приводя слова А. И. Солженицына из «Теленка» «мои навыки каторжанские, лагерные», В. Я. Лакшин писал: «Эти навыки, объясняет его книга, суть: если чувствуешь опасность — опережать удар, никого не жалеть, легко лгать и выворачиваться, раскидывать „чернуху“» (32). И далее В. Я. Лакшин делал заключение о том, что прошедший лагерную школу автор предстает со страниц своих воспоминаний не в образе безобидного «телка», а в виде «лагерного волка» (33).

«Человек исключительной скромности»

«Солженицын — сказал как-то Д. М. Панин, — человек исключительной скромности» (1). Заметьте: не просто скромный человек, а человек редкой скромности.

Кто хочет убедиться в этом, рекомендую уже упоминавшуюся публикацию «Читают Ивана Денисовича». Ознакомившийся с нею в самиздате, Л. А. Самутин с нескрываемым удивлением писал: «Все эти тексты, автор которых не был нигде назван, составлены были очень гладким выхолощенным литературным языком, каким бывает, например, язык в сочинении десятиклассницы-отличницы… Во всех этих текстах неизвестного комментатора шло безудержное восхваление Солженицына, провозглашение его как писателя, и как бесстрашного человека, несгибающегося и несдающегося, несмотря на поднятую вокруг него травлю и свистопляску недругов» (2).

Теперь, я надеюсь, понятно, почему в «Теленке» Александр Исаевич продемонстрировал такую скромность и уступил авторство этой работы Энэнам. Потому, что написать о самом себе в такой форме может не всякий.

Появление на свет рукописи «Читают Ивана Денисовича» не было случайностью. Вот разговор Александр Исаевича с Натальей Алексеевной накануне развода:

«— Ты решил разводиться? Тогда разводись с учетом того, кем ты стал.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты стал богатым человеком (намек на Нобелевскую премию — А.О.). Так разводись как богатый человек. Нас четверо (Александр Исаевич, Наталья Дмитриевна, их первый сын Ермолай и Наталья Алексеевна — А.О.). Выдели мне одну четверть от всего, что ты имеешь.

Александр Исаевич сделал отстраняющий жест рукой:

— Эти деньги принадлежат России. На Россию ты не покушайся!» (3).

Было бы интересно узнать, что же получила Россия из этих денег.

Другой эпизод из жизни А. И. Солженицына, приводимый В. Н. Войновичем в его книге «Портрет на фоне мифа»: «Родственников где-то в Ставрополье проведал (в сопровождении телевизионщиков), выпил с ними по рюмочке и — дальше. На просьбу родственницы: „Погостил бы еще“ — без юмора отвечает: „Некогда, Россия ждет “» (4).

И это неудивительно. Откройте «Зернышко» и прочитайте, как просто именует себя Александр Исаевич: «человек-гора » (5). Да, да, не низина, не холм, а именно гора. Так и слышатся ленинские слова, сказанные, правда, о Льве Толстом: какая глыба, какой «матерый человечище».

А вот еще свидетельство Н. А. Решетовской: «…читала книгу Бердяева „Достоевский“. Александр Исаевич не захотел ее даже раскрыть. Этому не следует удивляться. Ведь он как-то сказал мне, что чувствует себя между Достоевским и Толстым » (6).

Ни более — ни менее, «между Достоевским и Толстым».

Бедный Достоевский. Не дотянул до Солженицына.

Но только ли Ф. М. Достоевский?

В «Теленке» Александр Исаевич с самым серьезным видом (как подобает только человеку исключительной скромности) приводит слова, будто бы сказанные ему осенью 1965 г. К. И. Чуковским: «О чем Вам беспокоиться, когда Вы уже поставили себя на второе место после Толстого» (7). Значит, не только Федор Михайлович не сумел подняться до уровня Великого писателя земли русской, но и А. П. Чехов, и Н. А. Некрасов, и Н. В. Гоголь, и М. Ю. Лермонтов, и А. С. Пушкин, и прочие, и прочие, и прочие. И с этим спорить? Ведь ни у кого из них нет такой эпопеи, которую написал Александр Исаевич. А все собрание сочинений М. В. Лермонтова умещается в двух томах. Разве можно поставить его рядом с двадцатитомным собранием сочинений А. И. Солженицына?

Свою особую роль в этом мире Александр Исаевич осознал очень рано.

В одном из фронтовых писем Наталье Алексеевне, так же демонстрируя редкую скромность, он писал:

«Будучи у меня на фронте, ты сказала как-то: не представляю нашей будущей жизни, если у нас не будет ребенка. Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий. Написать художественную историю послеоктябрьских лет могу, может быть, только я один , да и то, — разделив свой труд пополам с Кокой (Н. Д. Виткевич — А.О.), а может быть, и еще с кем-нибудь. Настолько непосилен этот труд для мозга, тела и жизни одного» (8).

Понять Александра Исаевича нетрудно. Действительно, кто же, кроме него, мог одолеть «художественную историю послеоктябрьских лет»? Ведь Льва Толстого к тому времени уже не было.

Однако, как мы знаем, и Александру Исаевичу не удалось справиться с этой задачей. То ли потому, что рассорился с Кокой. То ли потому, что не с теми, с кем нужно было, «разделил свой труд пополам». То ли потому, что, забыв о последствиях, тоже стал, как «всякий» «рожать и воспитывать» детей.

Но вполне возможно, что причина этого в другом. Дело в том, что, оказывается, Александр Исаевич не волен в своих действиях и поступках. «То и веселит, то и утверждает, — констатирует он, — что не все я задумываю и провожу, что я — только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, заговоренный рубить ее и разгонять. О, дай Господи, не переломиться при ударе. Не выпасть из Руки Твоей» (9).

Как тут не вспомнить героя романа Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» Фому Фомича Опискина, о котором другой персонаж этого же романа Степан Алексеевич Бахчеев бросил удачную фразу: «Такого самолюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может» (10).

«Толстой, — пишет В. Н. Войнович, — как-то сказал, что оценивать человека можно дробным числом, где в числителе стоят реальные достижения оцениваемого, а в знаменателе — то, что он сам думает о себе… Числитель у Солженицына был когда-то очень высок, но и тогда знаменатель был выше. Со временем разрыв между двумя показателями (первый снижался, второй рос) увеличивался и достиг катастрофического несоответствия» (11).

***

Итак, оказывается, человек, призывающий других жить не по лжи, сам этим принципом никогда не руководствовался. Человек, называющий себя христианином, сам христианские заповеди никогда не соблюдал. Человек, призывающий других к самопожертвованию, сам ничем жертвовать не желал и не желает. Человек, утверждающий, что мир может спасти от гибели только нравственная революция, сам оказывается существом безнравственным.

Обратив внимание на это и одним из первых прокричав, что король гол, В. Н. Войнович не мог не задаться вопросом: если А. И. Солженицын не тот за кого он себя выдает, как же тогда рассматривать его деятельность в качестве борца с советской системой?

Пытаясь охарактеризовать диссидентское движение, В. Н. Войнович выделил внутри него четыре типа его участников: а) «крупные личности» — убежденные противники системы, б) «наивные и бескорыстные романтики», в) «расчетливые дельцы», г) «напыщенные и просто нездоровые» лица (12). Всей логикой своей книги В. Н. Войнович подводит читателя к мысли, что его герой относится к категории «расчетливых дельцов».

Еще раньше к подобному умозаключению пришел В. Т. Шаламов. В его «записных книжках», относящихся к 60-м годам, мы можем прочитать: «Деятельность Солженицына — это деятельность дельца , направленная на узко личные успехи со всеми провокационными аксесуарами подобной деятельности» (13).

Прочитав эти слова, Александр Исаевич был обижен. Понять его нетрудно, особенно если учесть, что они исходили от человека, которого он когда-то называл своей совестью. «Да неужели же к моей борьбе с советским режимом, — никогда ни малейшей сделки с ним , ни отречения от своего напечатанного — возмутился он, — подходит слово „делец“» (14). Мы уже знаем, что в жизни бескомпромиссного копьеборца были и сделки и самотречения. Поэтому комментируя солженицынскую реплику и имея в виду слово «делец», В. Бушин заметил: «Это, Александр Исаевич, самое мягкое словцо, что к вам подходит» (15).

Действительно, человек, призывающий других к самоограничению, не может раскошествовать, человек, призывающий других жить не по лжи, не может лгать, человек, призывающий других к бескомпромиссной борьбе, не может идти на сделки.

В противном случае он — или действительно делец (и это самое лучшее), или (что гораздо хуже) — провокатор.

 

Глава 2

Следы ведут на «Лубянку»

Делец или провокатор?

С В. Н. Войновичем трудно было бы спорить, если бы предложенная им классификация диссидентов являлась исчерпывающей. Между тем он забыл еще об одной их категории, вероятнее всего, самой малочисленной, но сбрасывать которую со счета никак нельзя. Речь идет об агентуре КГБ.

На основании опубликованных данных можно утверждать, что для сбора информации КГБ использовал два источника: секретных агентов и доверенных лиц. Секретные агенты давали подписку о сотрудничестве и расписку о неразглашении, им присваивалась кличка, на каждого из них заводилось специальное дело. Жалования они не получили, но могли пользоваться содействием КГБ в продвижении по службе и т. д. В качестве доверенных лиц выступали люди, которые, контактируя с сотрудниками КГБ, делились с ними имевшейся у них информацией или же оказывали определенные услуги, но не выполняли специальных заданий, не ходили на конспиративные встречи и не имели кличек, на них не заводилось личное дело, иначе говоря, они не оформляли свои отношения с КГБ документально (1).

Если доверенные лица играли роль информаторов от случая к случаю, то секретные агенты исполняли свои обязанности регулярно, более того, их могли внедрять в диссидентское движение, участвуя в котором, они, по сути дела выступали в роли провокаторов. Известен не один десяток таких лиц (2).

Поэтому если рассмотренный материал позволяет нам исключить А. И. Солженицына из числа убежденных диссидентов, то это вовсе не значит, что он принадлежал к категории «рассчетливых дельцов». На самом деле мы стоим перед другим более сложным вопросом: делец или провокатор?

Обвинения А. И. Солженицына в связях с советскими спецслужбами возникли давно. Сам Александр Исаевич и его поклонники пытаются создать видимость, что в основе этих обвинений лежит его собственное признание о вербовке в осведомители на Калужской заставе (3), которое затем после высылки писателя за границу было использовано КГБ для его дискредитации и что именно КГБ стал раскручивать эту версию, не останавливаясь даже перед использованием фальшивок (4).

Однако это не совсем так. А. И. Солженицын сам указывает, что впервые подобное обвинение в его адрес было высказано еще в 1971 г. на страницах издающейся в Америке газеты «Новое русское слово» эмигрантским профессором-филологом Н. А. Ульяновым (5). Когда Александр Исаевич оказался за границей, подобные подозрения усилились, и 11 мая 1974 г. (обращаю ваше внимание на дату) издаваемая Общероссийским монархическим фронтом в Аргентине газета «Русское слово» писала: «И об Иване Солоневиче был пущен слух, что он посланный советский агент. Теперь между прочим такие же слухи ходят и про Солженицына» (6). Тогда же появился упоминавшийся ранее памфлет Бориса Солоневича, утверждавшего, что А. И. Солженицын — агент КГБ и отправлен за границу с целью разложения российской эмиграции (7).

Только после этого в конце лета-начале осени 1974 г. вышел из печати второй том «Архипелага» и его читатели узнали о вербовке автора книги на Калужской заставе (8).

Таким образом, обвинение А. И. Солженицына в связях с КГБ появилось до того, как он поделился откровениями на счет его вербовки.

В любом случае, коль скоро данная проблема поставлена, она должна быть решена. Если высказанные в адрес писателя обвинения лишены оснований, от них следует отказаться, и люди, распространяющие их без каких-либо новых аргументов должны заслуживать осуждения. Если эти обвинения возникли не случайно, то как в отношении А. И. Солженицына, так и в отношении всех тех (и людей, и организаций), кто помогал и помогает ему, следует сделать соответствующие выводы.

«Мастер конспирации»

Если обозреть жизнь А. И. Солженицына, начиная с пребывания в ГУЛАГе и кончая высылкой за границу, мы прежде всего увидим, что на протяжении почти двадцати лет его литературная деятельность находилась в резком противоречии с канонами советской идеологии. Со временем это противоречие приобретало все более и более непримиримый характер. Одновременно писатель вступает в открытую схватку с советской системой, устанавливает связи с зарубежьем, становится кумиром диссидентского движения.

Где же на протяжении всех этих лет были органы госбезопасности? Что они делали, чтобы не допустить, пресечь или же парализовать подобную деятельность? Ничего.

Согласитесь — странно.

Признавая это «чудо», Александр Исаевич объясняет его, с одной стороны, своим конспиративным искусством, которое якобы позволило ему долгое время держать КГБ в неведении о характере его литературного творчества и скрывать от него свои связи с зарубежьем, с другой стороны — полной бездарностью КГБ, который лишь совершенно случайно летом 1973 г. обнаружил «Архипелаг» и только тогда понял, с кем имеет дело (1).

Удивительно, учреждение, имевшее огромный и успешный опыт борьбы с иностранными разведками, оказалось бессильным перед непрофессиональным подпольщиком. Что же за приемы использовал он?

По свидетельству А. И. Солженицына, на путь конспирации он встал еще за колючей проволокой, когда начал тайно сочинять стихи. А чтобы скрыть это от глаз надзирателей не только сочинял все в уме, лишь изредка прибегая к бумаге, но и на протяжении семи лет хранил сочиненное в памяти, в результате чего к началу ссылки набралось 12000 строк.

В ссылке, он не только приобрел домик на окраине поселка, не только не стал жениться, но и, освоив искусство «заначек», начал хранить все написанное в тайнике, которым для него служил посылочный ящик с двойным дном, а когда уезжал в Ташкент, то спрятал свои рукописи в бутылке из-под шампанского, закопав ее на огороде. Затем он приобрел фотоаппарат и начал свои рукописи микрофильмировать. Микрофильмы не только проще было укрыть в тайнике, их можно было заделывать в обложку книг. Так, если верить Н. А. Решетовской, в 1956 г. ее муж вывез некоторые свои рукописи из ссылки (2).

Как конспирировал А. И. Солженицын свою литературную деятельность в Мильцево, мы не знаем, но, вероятно, ничего нового в технике его конспирации не было, иначе он поведал бы нам об этом.

«В Рязани, — пишет Александр Исаевич, — я придумал хранение в проигрывателе: внутри нашел полость, а сам он так тяжел, что на вес не обнаружишь добавки. И халтурную советскую недоделку верха шкафа использовал для двойной фанерной крыши» (3).

В связи с этим «важней всего» для него был «объем» рукописи, «не творческий объем в авторских листах, а объем в кубических сантиметрах. Тут, — пишет Александр Исаевич, — выручали меня еще не испорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк: бумага тонкая, если удавалось привезти ее из Москвы: полное уничтожение (всегда и только — сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций: теснейшая строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и еще сближал от руки), без всяких полей и двусторонняя перепечатка: а по окончании перепечатки — сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надежным еще с первых литературных шагов в лагере» (4).

«Безопасность, — читаем мы далее, — приходилось усиливать всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомств, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости — потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздник, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа» (5).

А когда Александр Исаевич решил частично выйти из подполья и опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича», он стал передавать свои рукописи на хранение другим. Так в 1959–1962 г. он сделал по крайней мере пять «захоронений»: два в Москве, два на Урале и одно в Крыму (6). Со временем круг хранителей увеличился.

Затем появились связи с заграницей. Первоначально, если верить Александру Исаевичу, они шли только через Н. И. Столярову (7). Потом появились другие опосредованные каналы (8). Наконец, он начал контактировать с иностранцами сам.

«Теперь, — пишет он, — имею возможность открыть, во что поверить почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало: что многие передачи на Запад я совершал не через посредников, не через цепочку людей, а сам, своими руками… но по вельможности своего сознания, по себе меря, не могли представить ни генерал-майоры, ни даже майоры, что нобелевский лауреат — сам, как мальчишка, по неосвещенным углам в неурочное время шныряет со сменной шапкой (обычная в рюкзаке), таится в бесфонарных углах — и передает. Ни разу не уследили и ни разу не накрыли — а какое бы торжество, что за урожай» (9).

И далее Александр Исаевич живописует, как ловко все было продумано:

«Из Рождества можно было гнать пять верст по чистому полю на полустанок, да одеться как на местную прогулку, да выйти лениво в лес, а потом крюку и гону. Из Жуковки можно было ехать не обычной электричкой (на станции то и дело дежурили топтуны) — а в другую сторону и кружным автобусом на Одинцово. Из Переделкина — не как обычно на улицу, а через задний проходной двор, где не ходили зимой, на другую улицу и пустынными снежными ночными тропами — на другой полустанок, Мичуринец. И перед тем по телефону с Алей — успокоительные разговоры, что мол спать ложусь. И — ночной огонек оставить в окне. А если попадало ехать на встречу из самой Москвы, то либо выехать электричкой же за город, плутать в темноте и воротиться в Москву, либо, либо… Нет, городские рецепты пока придержим, другим пригодятся» (10).

Был по словам Солженицына продумана и связь. Условный звонок по телефону и ничего не значащий вопрос, например: это праченая? А день и место встречи уже назначены (11).

Какая конспирация без кличек? Поэтому Е. Д. Воронянская именовалась Кью , А. Б. Дурова — Вася , Н. В. Кинд — Царевна , Э. Маркштейн — Бетта, Н. Д. Светлова — Аля , Н. А. Столярова — Ева , Н. А. Струве — Коля , С. Н. Татищев — Эмиль, Милька , Ф. Хееб — Юра , Е. Ц. Чуковская — Люша , А. И. Яковлева — Гадалка (12).

Таким образом, если верить А. И. Солженицыну до высылки за границу ему удалось не только сохранить все написанное, но и обеспечить как полную тайну своего литературного творчества, так и зарубежные связи.

«Всегда они меня не дооценивали, — пишет он, имея в виду КГБ, — и до последних дней, пока не взяли „Архипелаг“, в самом мрачном залете воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасного и вредного мог он там сочинить?» (13).

Насколько же искусна была солженицынская конспирация?

Прежде всего, многое, о чем он пишет на этот счет, существовало только на бумаге и с самого начала было предназначено не для того, чтобы переиграть КГБ, а для того, чтобы обмануть доверчивого читателя.

Ранее уже были высказаны сомнения относительно достоверности нарисованной им картины литературного творчества за колючей проволокой. Напомню только одну деталь. Долгое время он повторял, что невозможность для узника ГУЛАГа записывать сочиненное заставляла его заниматься только поэтическим творчеством и хранить все в памяти. Между тем совсем недавно нам стала известна его незаконченная повесть, над которой он работал в 1948 г., дошла до нашего времени и ее рукопись, которую сохранила не кто-нибудь, а сотрудница МГБ.

Запутался Александр Исаевич и в своей ссыльной конспирации. Первоначально он утверждал, что вернулся к обычному литературному творчеству весной 1954 г., когда Н. И. Зубов научил его делать тайники, затем стал датировать этот факт весной 1953 г., наконец, перенес его на осень того же года. Чему же верить? Очень сомнительной представляется история с бутылкой из-под шампанского. А если бы А. И. Солженицын действительно отправил из заброшенного в степи казахского поселка свои крамольные рукописи в Соединенные Штаты Америки на имя А. Л. Толстой, на этом вся его подпольная литературная деятельность и закончилась бы.

Описывая свое возвращение из ссылки, Александр Исаевич сообщает, что вслед за ним по почте прибыли три посылочных ящика, которые выслал ему Н. И. Зубов из Кок-Терека. Что было в них в них, Александр Исаевич, как опытный конспиратор, умалчивает, но подготовленный им читатель уже догадывается, что это были ящики с двойным дном и в них, конечно же, находились крамольные рукописи (14). Но вот перед нами фрагменты из дневника Л. З. Копелева за 1956 г., из которых явствует, что свои рукописии А. И. Солженицын привез из ссылки в обычной сумке (15).

В «Теленке» рассказывается о том, как осенью 1965 г. он, «угрожаемый автор», «скрывался» от КГБ на даче К. И. Чуковского, как именно в это время здесь появилась вернувшася из Парижа Н. И. Столярова. «Мы, — пишет Александр Исаевич, — сделали вид, что незнакомы, и Корней Иванович снова знакомил нас» (16). Вот, что значит конспирация. Н. И. Столярова не оставила описания этого эпизода, но он нашел отражение в дневнике К. И. Чуковского, который позволяет не только датировать эту встречу — 1 октября — но и проверить искренность Александра Исаевича. «Вчера, — гласит запись в дневнике Корня Ивановича, — была милая Столярова, привезшая мне подарки от Вадима Андреева. Она оказалась секретарем Эренбурга. С[олженицын] хорошо знаком с ней» (17).

Для чего же Александру Исаевичу понадобилось освещать этот эпизод иначе? Чтобы читатель лишний раз убедился, каким опытным конспиратором он был: ведь он скрывал от К. И. Чуковского не знакомство с секретарем И. Г. Эренбурга, а тот единственный канал связи, который был у него тогда с зарубежьем.

Подобный характер имела его конспирация и зимой 1965–1966 и 1966–1967 гг. на хуторе под Тарту. «Обе зимы, — пишет Александр Исаевич, — так сходны были по быту, что иные подробности смешиваются в моей памяти… В семь вечера я уже смаривался, сваливался спать. Во втором часу ночи просыпался, вполне обновленный, вскакивал и при ярких лампах начинал работу. К позднему утреннему рассвету в девятом часу у меня уже обычно бывал выполнен объем работы полного дня и я тут же начинал второй объем — управлялся с ним к 6-часовому обеду» (18).

Когда должен работать подпольный писатель? Конечно же, по ночам.

Но вот какая незадача. И Х. Сузи, приезжавшая на хутор по выходным дням, и Н. А. Решетовская, которая провела там полторы недели, свидетельствуют, что по ночам Александр Исаевич спал, как все, и работал тоже, как все, днем (19). К тому же, по свидетельству Натальи Алексеевны не то, что ночью, но даже в сумерках работа осложнялась, так как имевшаяся в доме лампочка испускала очень слабый свет (20). И это вполне объяснимо: ведь речь идет не о городской квартире, а о хуторе.

Если одни виды конспирации существовали только на бумаге, то другие, хотя действительно использовались, но были рассчитаны не на КГБ, а на окружающих. Вспоминая свою переписку с А. И. Солженицыным врач Эммануил Владимирович Орел пишет: «У меня хранится несколько писем и открыток от Солженицына… Ни на одном из них нет ни обратного адреса, ни фамилии отправителя. Привычка старого зэка к конспирации» (21). Спрашивается, а что в данном случае нужно было конспирировать? Ведь переписка, судя по воспоминаниям, имела самый невинный характер.

Другой такой же эпизод. Александру Исаевичу нужно послать в редакцию «Нового мира» свою повесть «Раковый корпус», на которую у него уже был заключен договор с журналом. Что сделал бы на его месте обычный неискушенный в конспирации писатель. Пошел бы на почту и отправил рукопись, указав свой домашний адрес. Не таков был Александр Исаевич. Послал, пишет он, «Раковый корпус» «якобы из рязанского леса» (22).

Еще более конспиративный характер имела его переписка с Н. И. Зубовым. Так получив восторженный отзыв А. Т. Твардовского по поводу его повести «Один день Ивана Денисовича», А. И. Солженицын сразу же написал в Крым Н. И. Зубову: «Вас очень удивит, если я скажу, что (по стеснительности даже от Вас) я немного баловал литературой в свободное время, т. е. имел дерзость пытаться писать. Так я написал некую повестушку „Один день Ивана Денисовича“. И после XXXII съезда мне показалось, что как раз самое время ее напечатать бы — и отправил в „Новый мир“. Реакция превзошла самые радужные ожидания. Сочли, что я какой-то там самородок… Все это меня удивило» (23).

Можно допустить, что А. И. Солженицын, опасаясь непрошеных читателей, стремился отвести подозрения от семьи Зубовых на счет их осведомленности о его литературном творчестве в Кок-Тереке, но для этого вполне достаточно было просто сообщить, что «написал некую повестушку». И все.

А вспомним, как Александр Исаевич описывает свою работу на пишущей машинке: «…теснейшая, строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и еще сближал от руки), без всяких полей и двухсторонняя перепечатка» (24). Сразу же нужно отметить, что отключать после каждой строчки сцепление и рукой сближать строчки — бесмысленное занятие, которое могло дать совершенно ничтожную экономию бумаги. Но дело даже не в этом. Можно допустить, что подобная техника печатания использовалась для хранения рукописей в тайнике, объем которого был ограничен. Но почему таким же образом Александр Исаевич печатал и те свои произведения, которые передавал в редакцию «Нового мира» для публикации? Разве их нельзя было напечатать обычным способом? Конечно, можно. Но кто догадался бы тогда, какой он искусный конспиратор?

Подобный же характер имела его конспирация и зимой 1968–1969 гг., когда в деревне Давыдово под Рязанью он встречался с бывшим генералом П. Г. Григоренко. Разумеется, встреча была назначена на ночь, генерал приехал последним автобусом. Разыскав нужный ему дом, он постучал в окно и по ошибке — в хозяйское. «…Но, — вспоминал П. Г. Григоренко, — раньше нее подбежал к окну Александр Исаевич. Видимо упреждая меня, не давая возможности назваться, он проговорил сквозь стекло: Федор Петрович? А я Петр Иванович . Сейчас открою Вам. Иди к сеням» (25).

Вот, что такое конспирация. Непонятно, правда, от кого и зачем. Ведь бывший генерал, которого звали Петр Григорьевич и который до этого ни разу не встречался с писателем, не разобравшись в потемках, мог подумать, что его с кем-то путают, а услышав, что он имеет дело с неведомым ему Петром Ивановичем, решить, что ошибся адресом. Ну, а если бы проснулась хозяйка и услышала, что по ее дому разгуливает неизвестный ей Петр Иванович, могли быть и неприятности. Но все спали, и никого это не интересовало. Только бывший генерал мог понять, с каким великим конспиратором он имеет дело.

Если одни виды конспирации существовали только на бумаге, если другие использовались в расчете на окружающих, то третьи, хотя и могли иметь практический характер, но были, что называется, шиты белыми нитками.

Вспомним, как конспирировал Александр Исаевич в Рязани. Но с самого же начала им были допущены по крайней мере два крупных просчета. Прежде всего — неполная загруженность в школе: сначала 15, потом 12, затем 9 часов неделю. Факт редкий и сразу же привлекавший к себе внимание. Еще более должен был привлечь к себе внимание стук пишущей машинки, который слышали не только соседи по коммунальной квартире, но и жители всего дома, имевшего лишь два этажа, особенно весной, летом и осенью, когда были открыты окна, да и зимой при открытой форточке. И действительно, как Александр Исаевич ни конспирировал свою литературную деятельность, оказывается, его коллеги по школе знали о ней и гадали только о том, чем конкретно он занимается? (26).

Можно, конечно, было прятать рукописи в патефон, можно было сделать для их сокрытия в платяном шкафу двойной верх. Однако Александр Исаевич сам же отмечает, что «все эти предосторожности были, конечно, с запасом» (27), т. е. если бы сотрудники КГБ действительно пришли с обыском, то был бы выпотрошен и патефон, и профессионально осмотрен платяной шкаф. Тогда для чего же все это делалось? Разве что для сокрытия рукописей от соседей или же непрошеных гостей.

Никак нельзя назвать удачным и то, как хранил Александр Исаевич свои рукописи за пределами дома. Сейчас нам известно несколько десятков человек, которые принимали в этом участие: Н. М. Аничкова, Лембит Аасало, И. Борисова, Е. Д. Воронянская, сестры А. М. и Т. М. Гарусевы, И. И. Зильберберг, Н. И. Зубов, Л. А. Капанадзе, Ю. В. Карбе, Н. И. Кобозев, А. И. Крыжановский, Л. Крысин, Н. Г. Левитская, Е. Бианки-Ливеровская, С. Осеннов, М. Г. Петрова, Б. А. Петрушевский, И. Д. Рожанский, Л. А. Самутин, Н. А. Семенов, Х. Сузи, три ее подруги (Руть, Элло, Эрико), В. Л. Теуш, Г. Тэнно, Г. Н. Тюрина, Е. Ц. Чуковская, М. Н. Шеффер, Г. Е. Эткинд, А. И. Яковлева (28). Через А. А. Угримова Александр Исаевич хранил рукописи у лиц, которых не знал сам (29). Есть подозрения, что некоторые его бумаги Н. И. Столярова держала в архиве И. Г. Эренбурга (30).

Рассредоточение рукописей безусловно открывало возможность сохранить одни при провале других, но с увеличением мест хранения возрастала опасность утечки информации, а значит, и угроза провала. Более того, можно сказать, что опасность провала возрастала прямо пропорционально увеличению количества мест хранения. Неужели этого не понимал человек, который периодически с целью конспирации то отращивал, то сбривал бороду, человек, который не выходил на улицу, не взяв с собою сменную шапку?

Но Александр Исаевич использовал своих знакомых не только для хранения собственных рукописей. Начиная второе дополнение в «Теленку», А. И. Солженицын писал: «…Первое, что вижу: не продолжать бы надо, а дописать скрытое, основательней объяснить это чудо: что я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки. Издали кажется: государством проклятый, госбезопаностью окольцованный — как это я не переломлюсь? как это я выстаиваю в одиночку, да еще и махинную работу проворачиваю, когда-то ж успеваю и в архивах рыться, и в библиотеках, и справки наводить, и цитаты проверять, и старых людей опрашивать, и писать, и перепечатывать, и считывать, и переплетать, — и выходят книга за книгой в Самиздат (а через одну и в запас копятся!) — какими силами? каким чудом? И миновать этих объяснений нельзя, а назвать еще нельзее. Когда-нибудь, даст Бог, безопасность наступит — допишу» (31). Это было сделано в Пятом дополнении — «Невидимки», в котором А. И. Солженицын назвал «более ста » фамилий (32).

Верхом наивности было бы думать, что все перечисленные лица являлись конспираторами. При таком разветвлении связей утечка информации была еще более неизбежной.

О бездарности КГБ

Сколько усилий потратил Александр Исаевич для того, чтобы показать, как ловко он дурачил КГБ зимой 1965–1966 и 1966–1967 гг., как ему удалось со сбритой бородой незамеченным скрыться из Москвы и с помощью Арнольда Сузи найти прибежище на хуторе под Тарту, чтобы там вдали от всех написать первый вариант «Архипелага».

Прошло время, и обнаружилось, что приезжавшая к нему на хутор по воскресеньям дочь А. Сузи Хели находилась в поле зрения КГБ (1). Но если КГБ проявлял интерес к ней, тем более его должен был интересовать ее отец: и потому, что во время войны он рассматривался как кандидат на министерский пост в эстонском правительстве, и потому, что за его плечами была неснятая судимость, и потому, что один из его сыновей жил за рубежом. Но в таком случае через семью Сузи в поле зрения КГБ должен был оказаться и А. И. Солженицын.

Если с Хелли Александр Исаевич встречался только на протяжении двух зим, то со Н. И. Столяровой — около пятнадцати лет. Между тем, оказывается, она тоже находилась под наблюдением органов КГБ, которые держали под контролем всю ее переписку (2) и располагали «неопровержимыми данными» о ее связях с «дипломатическими сотрудниками Франции»: С. Н. Татищевым, Клодом Круай, Ивом Амманом, Ж. Филиппенко и другими (3). Очевидно, что КГБ не мог не отслеживать ее контакты и с А. И. Солженицыным.

Следили и за другими лицами, входившими в окружение писателя. В своем августовском интервью 1973 г., посвященном вопросу «о стеснениях и преследованиях», которым он подвергался, Александр Исаевич прямо заявил: «Слежка доходит до того, что даже в отношении соприкасающихся со мною людей 5-е управление КГБ… и его 1-й отдел… дают письменные указания „выявлять посещаемые ими адреса“, т. е. спираль уже второго порядка» (4). Об этом же позднее он писал и в «Теленке»: «Следило ГБ за приходящими ко мне, за уходящими, и с кем они там встречались дальше» (5). Причем следили настолько бдительно, что некоторые встречи снимались на кинопленку. Так, когда в сентябре 1974 г. В. Н. Курдюмова вызвали на Лубянку, обнаружилось, пишет А. И. Солженицын, что там «отлично знали о нашей встрече в молочном магазине, даже фильм предлагали показать» (6).

КГБ использовал также систему прослушивания тех квартир, за которыми велось наблюдение. Причем если на счет квартир В. Л. Теуша и Ю. Г. Штейна мы можем лишь строить предположения (7), то относительно квартиры Н. Д. Светловой на углу улицы Горького и Козицкого переулка имеются не только мемуарные (8), но и документальные свидетельства (9).

Как уже отмечалось, А. И. Солженицын использвал для хранения своих рукописей несколько десятков человек, а к его подпольной литературной деятельности было привлечено более ста человек. Вряд ли все они были конспираторами, но существовала и другая проблема. Чтобы понять ее, необходимо вспомнить анекдот, который рассказывали в советские времена. Если встречаются три американца, один из них обязательно — бизнесмен. Если встречаются три француза, один из них обязательно — ловелас. Если встречаются три русских, один из них обязательно — стукач. Этот анекдот возник неслучайно. До 1991 г. в нашей стране существовал тотальный контроль над обществом. Сам Александр Исаевич утверждает, что по его статистике в городах вербовали каждого четвертого (10). Неужели в многочисленном окружении писателя не было лиц, связанных с КГБ?

Александр Исаевич не только не исключает такой возможности, но и сам высказывает некоторые подозрения на этот счет. Резюмируя их, А. Флегон отмечал: «Через 10 лет, когда его последняя любовница превратилась в его жену, он написал в одном из своих пасквилей, — читаем мы у А. Флегона, — что его прежняя жена — агент КГБ. Зильберберг и Чалидзе, по словам Солженицына, — агенты КГБ. Братья Медведевы — агенты КГБ. Его бывший соавтор по ГУЛАГу Якубович — агент КГБ. Ростропович и его жена, которые спасали Солженицына в России и дали ему возможность писать книги, по заявлению Солженицына — агенты КГБ» (11).

Действительно в публикациях Александра Исаевича имеются намеки и даже утверждения о возможности сотрудничества с КГБ целого ряда лиц: А. Дольберга (Д. Бурга) (12), И. И. Зильберберга (13), Л. З. Копелева (14), П. Личко (15), братьев Ж. А. и Р. А. Медведевых (16), Н. А. Решетовской (17), Л. А. Самутина (18). В. Чалидзе (19), М. П. Якубовича (20). В печати высказывались подозрения относительно и некоторых других лиц, с которыми прямо или опосредованно контактировали писатель: это В. Е. Максимов, М. В. Розанова, А. Д. Синявский, Е. Г. Эткинд (21).

О том насколько все эти подозрения и обвинения обоснованны, судить непросто. Поэтому ограничимся только некоторыми фактами, которые позволяют делать на этот счет более или менее определенные выводы.

Прежде всего это касается Г. П. Вишневской. Обнаружить в публикациях А. И. Солженицына обвинения ее в связях с КГБ не удалось. Между тем, из воспоминаний знаменитой певицы явствует, что на заре туманной юности она, как и ее великий квартирант, тоже согласилась быть осведомителем (по ее словам, «через вербовку проходили все солисты Большого театра») и некоторое время даже писала доносы, разумеется, как утверждает она, самого невинного содержания. И только благодаря вмешательству тогдашнего главы правительства Н. А. Булганина ей удалось освободиться от этой обязанности (22).

Не избежал вербовки и А. Д. Синявский. Об этом он впервые поведал в 1984 г. со страниц автобиографического романа «Спокойной ночи» (23), а затем признал данный факт в той полемике, которая развернулась вокруг этой истории (24). Разногласия вызывали и вызывают два вопроса: удалось ли органам госбезопасности завербовать Андрея Донатовича? и если удалось, то действительно ли он сотрудничал с ними?

В романе А. Д. Синявский писал, что его главный герой, прототипом которого являлся он сам, был завербован (25), но в упомянутой полемике заявил лишь то, что его «пытались» завербовать, не конкретизируя, как, где, кто и когда (26). По свидетельству М. В. Розановой (Кругликовой), в 1948 г. ее муж, будучи студентом филологического факультета МГУ, не только получил со стороны органов госбезопасности предложение о сотрудничестве, но «согласился» на него. Оправдывая этот шаг, она отмечает: «В сталинские времена могущественной Лубянке не отказывали» (27). Данный факт подтвердил ближайший товарищ А. Д. Синявского того времени, тогда тоже студент МГУ, Сергей Хмельницкий, по свидетельству которого они были завербованы оба и имели одного куратора (28). Поэтому первый вопрос можно считать решенным.

Сложеннее обстоит дело со вторым вопросом. По свидетельству А. Д. Синявского, когда органы госбезопаности вербовали его, то перед ним ставилась только одна задача — следить за однокурсницей Элен Пельтье, бывшей дочерью адмирала, французского военно-морского атташе в Москве. Однако Андрей Донатович сообщил Элен о сделанном ему предложении, и они разыграли сцену размолвки, после которой отношения между ними прервались, возможность слежки за нею со стороны А. Д. Синявского исчезла и органы госбезопасности оставили его в покое. Снова вспомнили о нем только в 1952 г. В романе описывается, как главный герой на военном самолете был доставлен в Вену, куда именно в это время должна была приехать Элен. Цель его необычного путешествия заключалась в том, чтобы свести Элен в ресторане с одним из сотрудников Л. П. Берия. Эту случайную встречу предполагалось зафотографировать, чтобы затем шантажировать или саму Элен, или ее отца. Но главный герой романа снова поставил свою бывшую подругу в известность о планах советских спецслужб, на чем его контакты с этими службами прекращаются (29). Вскоре по выходе романа в свет оба факта были подтверждены Элен Пельтье (в замужестве Замойска) (30).

На основании этого защитники А. Д. Синявского утверждают, что ни о каком его сотрудничестве с органами госбезопаности не может быть и речи (31). Вывод явно поспешный. Прежде всего необходимо отвлечься от истории с Элен Пельтье и установить, в каком качестве Андрей Донатович был завербован: в качестве доверенного лица или тайного агента? Если органы госбезопасности пытались использовать его как доверенное лицо, то нарисованная им картина вполне вероятна. Если же он был завербован как тайный агент, то его деятельность в таком качестве не могла ограничиваться только одной Элен и розыгранный разрыв отношений между ними не мог быть основанием для прекращения его отношений с органами госбезопасности.

Как мы уже знаем, тайного агента от доверенного лица в советское время отличало не только то, что сотрудничество первого с органами госбезопасности было регулярным (а не от случая к случаю), но и то, что оно закрепялось специальными документами, из которых нам известны по крайней мере два: подписка о сотрудничестве и расписка о неразглашении (32). Были ли отношения студента А. Д. Синявского с органами госбезопаности оформлены документально? Да. По словам М. В. Розановой, согласившись на сотрудничество, ее муж «дал» необходимые «подписки» и «расписки» (33).

Из этого можно сделать вывод, что он был завербован как тайный агент и история с Элен Пельтье — лишь один из эпизодов в его взаимоотношениях с органами госбезопаности. Что же касается его ареста 1965 г. и семилетнего приговора 1966 г., то это вполне могло быть расправой за двойную игру.

А затем, как явствует из опубликованных документов, КГБ попытался вернуть А. Д. Синявского в ряды своих агентов и с этой целью начал склонять его на подачу прошения о помиловании. Сам Андрей Донатович на такой шаг не решился, но его жена вступила в переговоры и достигла соглашения, на основании которого ее муж был освобожден досрочно (34).

«…Упоминание этих документов в русской печати, — пишет В. К. Буковский, — вызвало совершеннейшее бешенство госпожи Синявской. Нимало не смущаясь забавного противоречия, она тотчас — и, как всегда, безапелляционно — заявила (в „Московских новостях“), что документы: а) „украдены“, б) „подделаны“, в) что Андропов все переврал… Затем, опять же не переводя дыхания, взяла и сама опубликовала те же самые документы — вот она, дескать, „вся правда“, не украденная и не подделанная. Наконец, в длиннющей статье в „Независимой газете“, на два номера с продолжением, по целой газетной странице в каждом поведала о своих необычайных подвигах: о том, как она, умная и бесстрашная женщина, объегорила глупый и трусливый КГБ…» (35).

В начале 1992 г. покидавший пост главного редактора журнала «Континент» В. Е. Максимов перепечатал воспоминания С. Хмельницкого (36), после чего А. Д. Синявский и М. В. Розанова потребовали от редакции опровержения. Однако новый главый редактор журнала И. Виноградов предложил им на выбор: или опубликовать собственное письмо с опровержением воспоминаний С. Хмельницкого, или же подать на журнал в суд (37).

И тут как по мановению волшебной палочки вдруг появился документ, который, как считают некоторые, наконец, позволил поставить в этом вопросе точку. Он был опубликован под названием «Из журнала планирования 5-го управления КГБ СССР на 1976 г.». Вот его текст:

«С целью пресечения одного из возможных каналов проникновения противника в среду творческой интеллигенции, по ДОР (дело опреративной разработки) на выехавшего с семьей из СССР Доктора (Синявского А. Д.) продолжить мероприятия по компрометации объекта и его жены перед окружением и оставшимися в Советском Союзе связями, как лиц, поддерживающих негласные отношения в КГБ, совместно с 9-м отделом 5-го Управления осуществить мероприятия по внесению разлада между Доктором и Доном (Даниэлем Ю. М.), ранее привлекавшимся к уголовной отвественности по одному делу. Срок исполнения — в течение года. Ответственный товарищ Иванов Е. Ф.» (38).

Когда В. Е. Максимов ознакомился с выпиской из «журнала планирования 5-го управления», он принес супругам Синявским свои извинения (39). Но, откуда же так своевременно появился этот документ, который даже сейчас в архиве ФСБ должен был бы храниться как совершенно секретный? Может быть, органы госбезопасности опубликовали его официально, чтобы, наконец, внести ясность в данный вопрос? Нет, оказывается, В. Е. Максимов получил его от М. В. Розановой, а ей с мужем, «их ближайшим друзьям и нескольким московским журналистам» документ был передан «для ознакомления» «одним непоименованным сотрудником КГБ» (40).

Следовательно, ни происхождение, ни подлинность этого документа нам неизвестны. И единственная характеристика, которая применима к нему — это филькина грамота, появление которой можно рассматривать лишь как дополнительный аргумент в пользу выдвинутого и до сих пор не опровергнутого обвинения А. Д. Синявского в сотрудничестве с КГБ.

Контактировал А. И. Солженицын и с людьми, чьи связи с органами госбезопасности не вызывают сомнений. Как мы знаем, когда летом 1966 г. он решил обратиться с покаянным письмом на имя Л. И. Брежнева, его куратором оказался журналист Эрнст Генри.

Долгое время считалось, что под этим псевдонимом скрывался Семен Николаевич Ростовский. (41). И лишь совсем недавно стало известно, что Семен Николаевич Ростовский — это Леонид Аркадьевич Хентов, который родился в Витебске в 1904 г. и был сыном владельца спичечной фабрики. В начале Первой мировой войны его отец оказался в Германии и здесь был интернирован (42).

Осенью 1917 г. Э. Генри жил в Москве (43). К этому времени он уже закончил четыре класса гимназии, проявив особые успехи в иностранных языках (44). В 1918 г. после подписания Бресткого мирного договора уехал к отцу. «По заданию Коминтерна и Коммунистического интернационала молодежи (КИМа), — пишет его биограф Л. П. Петровский, — начиная с 1919 г. он вел нелегальную работу в Германии, Великобритании, Франции, Польше, Бельгии, Турции и других странах… Почти 15 лет провел в подполье Германии, находясь там с 1919 по 1933 г.» (45). Именно в Германии в 1922 г. Л. А. Хентов сменил свою фамилию и получил в советском посольстве паспорт на имя С. Н. Ростовского (46). Вступив в КПГ, входил в состав ее ЦК, сидел в Моабите, а также в тюрьмах Полицейпрезидиума и Плетцензее. После прихода Гитлера к власти, бросив архив, бежал в Англию (47). С середины 1930-х по 1951 г. работал в Лондоне в советском посольстве (48).

Был ли Генри советским разведчиком? — задается вопросом Л. П. Петровский и дает на него положительный ответ (49). По собственному признанию Э. Генри, он работал за границей под руководством Отдела внешних сношений, который представлял собою одну из самых секретных структур Коминтерна и взаимодействовал как с ОГПУ-НКВД, так и с Разведывательным Управлением Генерального штаба (50).

В печати уже давно появились сведения, что во время пребывания в Англии Э. Генри имел непосредственное отношение к знаменитой кэбриджской пятерке (А. Блант, Г. Берджес, Д. Маклин, К. Филби) (51). Долгое время он не признавал, но и не отрицал этот факт, а в 1986 г. сообщил, что в тридцатые годы участвовал в вербововке выпусников Кембриджского университета и был связан как с профессором этого университета М. Доббом, так и с его учеником Г. Берджессом (52). В 1951 г. вместе с Д. Маклиным он вынужден был покинуть Британские острова (53).

В 1953 г. Э. Генри арестовали, и он пробыл в заключении до 1955 г. После освобождения и реабилитации посвятил себя журналисткой деятельности. Стал членом Союза писателей СССР. В 1965–1969 гг. принимал активное участие в организации общественных выступлений, направленных против возможной реабилитации И. В. Сталина (54).

Среди ближайших друзей Э. Генри после его освобождения из заключения можно назвать бывшего дипломата Е. А. Гнедина (55) и историка Я. С. Драбкина (56). А поскольку Е. А. Гнедин принадлежал к числу ближайших друзей Л. З. Копелева, не исключено, что именно через него Э. Генри познакомился с А. И. Солженицыным. К сожалению, их контакты до сих пор остаются покрыты покровом тайны. Однако для понимания интереса Э. Генри к писателю необходимо учитывать известное изречение «Бывших разведчиков не бывает».

Более серьезного внимания заслуживает и Н. И. Столярова.

Известно о ней пока немного. Жила она без семьи сначала в коммунальной, потом в однокомнатной квартире. По свидетельству лиц, знавших ее, была очень деловым и целеустремленным человеком, деньги и материальное благополучие ее не интересовали, отличалась хладнокровием и конспиративностью, не любила вести праздные разговоры, имела широкий круг знакомств, среди которых преобладали или люди уже с именем, или диссидентская молодежь, поддерживала отношения со многими иностранцами, в своем кругу подчеркнуто демонстрировала антисоветские взгляды. Несмотря на то, что вращалась среди деятелей литературы и искусства, особого интереса к литературе и искусству не проявляла, была либерально настроенной патриоткой, что отделяло ее и от Сахарова, и от НТС (57).

Как мы уже знаем, Н. И. Столярова находилась в поле зрения КГБ и ее связи с иностранными гражданами были хорошо известны. «Возникает вопрос: — пишет Чехонин, — почему, зная обо всем, органы не пресекали подобную деятельность Столяровой и французских дипломатов? Его как раз и задал я сотрудникам Пятого управления КГБ. Ответили весьма логично: хотели и дальше через Столярову прослеживать все связи с диссидентами за рубежом и в СССР» (58).

Между тем в окружении И. Г. Эренбурга ее подозревали в связях с КГБ и, как выразился один из ее знакомых, смотрели на нее как на «Мату Хари» (59). Чем же она вызывала подозрения? Оказывается главным образом тем, что свободно ездила за границу (60). К сожалению, хроника ее поездок пока неизвестна, но можно назвать несколько дат из нее: осень 1965 г. (61), 1970 г. (62), осень 1976 – весна 1977 г. (63), 1981 г. (64), 1983 г. (65). В 1984 г. в возрасте 72 лет она умерла (66).

Когда в 1977 г. срок визы Н. И. Столяровй уже подходил к концу, у нее возникло желание остаться за границей, но после некоторых колебаний она вернулась в Советский Союз. Сообщая об этом А. И. Солженицыну Наталья Ивановна писала: «Из-за Вас мне выпало никому не достающееся счастье — спокойно, свободно, сильно, глубоко выбрать, с сознанием, не обремененным ни принципами (Бог с ними , ни разу не понадобились), ни „чувством долга“ (противопоказанная мне категория), ни даже сознанием пользы, которую могу принести (даже к себе не отношусь утилитарно)» (67).

Как же человек, который не был «обременен приниципами», человек, который никогда не испытывал «чувство долга», человек, который не думал о приносимой им «пользе», мог на протяжении нескольких десятилетий заниматься деятельностью, которая не только требовала времени, но и была связана с немалым риском?

Ответ на этот вопрос, по всей видимости, дают материалы полиции 30-х годов, которые недавно были опубликованы во Франции. Из них явствует, что в годы молодости Наталья Ивановна находилась в поле зрения французских спецслужб. Чем же она заинтересовала их? Оказывается, она «была связана в Париже с левыми евразийцами, уже завербованными тогда советской разведкой». Более того, опубликованные материалы свидетельствуют, что Наталья Ивановна «играла роль связной между этими евразийцами и разведкой» (68).

Если в начале 30-х гг. Н. И. Столярова сотрудничала с советскими спецслужбами, то уже только по этой причине, а так же в силу своего происхождения, родственных и приятельских связей, а также близости к И. Г. Эренбургу, она не могла не представлять интереса для КГБ после того, как она вышла из заключения.

Но если допустить, что Н. И. Столярова была связана с КГБ, тогда следует признать, что КГБ не только был очень хорошо осведомлен о деятельности А. И. Солженицына, но и во многом способствовал ей. Именно с помощью Н. И. Столяровой были переправлены за границу его рукописи осенью 1964 г., именно она принимала участие в организации его встречи с О. Карлайл весной 1967 г., с ее легкой руки было опубликовано за границей «Письмо к съезду писателей», при ее участии летом 1968 г. был переправлен за границу «Архипелаг», она свела А. И. Солженицына с Н. Д. Светловой, благодаря ей он познакомился с Э. Маркштейн, а та вывела его на Ф. Хееба, именно она играла важную роль в осуществлении связей РОФ с заграницей. Через нее шли связи во французское посольство.

Таким образом, те немногие сведения, которыми мы сейчас располагаем, свидетельствует, что а) органы госбезопасности держали в поле зрения по крайней мере часть лиц, с которыми контактировал А. И. Солженицын, по этой причине он тоже дожен был оказаться под его наблюдением и б) КГБ мог иметь своих людей в окружении писателя и располагать о нем самой конфиденциальной информацией.

Показательно, что когда в 1967 г. возникло Пятое управление КГБ и внутри него был создан специальный отдел за наблюдением и разработкой наиболее видных диссидентов, одно из первых мест среди них сразу же занял А. И. Солженицын (69).

В результате, по воспоминаний последнего председателя КГБ В. Бакатина, отложившиеся в архиве этого учреждения материалы наблюдения за писателем составляли к августу 1991 г. 105 дел (70). Это значит, что органы госбезопасности следили буквально за каждым его шагом.

Что они знали о нем?

Поскольку А. И. Солженицын утверждает, что органы госбезопасности впервые получили представления о его подпольной литературной деятельности только в августе 1973 г., когда была арестована Е. Д. Воронянская, а затем обнаружена рукопись «Архипелага», начнем с этого года.

Из записки КГБ в ЦК КПСС от 17 июля 1973 г.: «19 июня с.г. в беседе с СУПЕРФИНОМ… и его другом БОРИСОВЫМ СОЛЖЕНИЦЫН призывал их изменить тактику борьбы с существующим в Советском Союзе государственным и общественным строем и перейти к активным формам враждебной деятельности». Далее в записке говорилось: «Аналогичную беседу СОЛЖЕНИЦЫН провел 16 июня с.г. с литератором КОРЖАВИНЫМ, которого убеждал в необходимости организованного противодействия мероприятиям государственных органов в отношении лиц, занимающихся антиобщественной деятельностью». В записке также передавались слова, сказанные А. И. Солженицыным 2 июля «неродному сыну Дмитрию», которые, по мнению автора записки, свидетельствовали об «озлобленности» писателя в отношении советской власти. Особую тревогу КГБ вызывало, то что «проводя работу по антисоветскому воздействию на лиц из своего окружения СОЛЖЕНИЦЫН установил и расширяет с этой целью контакты в различных городах страны. Его единомышленники выявлены в Крымской области, Рязани, Тамбове, Новочеркасске и в других городах». Из числа его стороников за пределами Москвы были названы ленинградцы «доктор филологических наук ЭТКИНД Е. Г.», бывший власовец «пенсионер САМУТИН Л. А.», «пенсионерка ВОРОНЯНСКАЯ Е. Д.» и «преподаватель музыки ИВАНОВА Е. В.». К записке были приложены «Фрагменты из воспоминаний Воронянской Е. Д.», в которых содержалась характеристика «Архипелага» (1).

Следовательно, уже к лету 1973 г. КГБ знал о существовании «Архипелага» и имел ясное представление о той позиции, которую занимал А. И. Солженицын. Поэтому арест Е. Д. Воронянской позволили КГБ получить лишь дополнительные документальные данные на этот счет (2).

Но, оказывается, у органов госбезопаности не было иллюзий относительно характера деятельности «великого конспиратора» задолго до лета 1973 г. Как мы знаем, еще 27 марта 1972 г. КГБ и Прокуратура СССР представили в ЦК КПСС записку, в которой не только говорилось об антисоветских взглядах А. И. Солженицына, но и ставился вопрос о необходимости лишения его советского гражданства и выдворения и СССР (3). См. также опубликованную выписку «Из рабочей записи заседания Политбюро ЦК КПСС 30 марта 1972 г.», на котором обсуждался вопрос о диссидентском движении в нашей стране (4).

Примерно за полгода до этого, 27 октября 1971 г., ЦК КПСС был поставлен в известность о том, что А. И. Солженицын собирает материалы по истории власовского движения, при этом некоторые из них (5), использованные затем в «Архипелаге», цитировались (6). Это значит, что к этому времени если не сам «Архипелаг», то по крайней мере названные материалы уже побывали в руках чекистов.

Но факт существования этой книги стал известен КГБ еще раньше. Она упоминается в «Записке Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР и Прокуратуры СССР» адресованной ЦК КПСС 20 ноября 1970 г. (7). И в этом нет ничего удивительного, так как уже в 1969 г. сведения об «Архипелаге» появились на страницах зарубежной печати (8).

25 июля 1968 г., т. е. почти сразу же, как только была завершена вторая редакция «Архипелага», КГБ направил в ЦК КПСС специальную записку, в которой говорилось: «В настоящее время, по полученным данным, СОЛЖЕНИЦЫН заканчивает работу над новой рукописью объемом около 1500 машинописных листов о важнейших этапах развития нашего государства в 1917–1960 годах под названием „Архипелаг Гулаг“» (9). А поскольку вторая редакция этой книги действительно имела около 1500 страниц, можно утверждать, что госбезопасность имела свою агентуру в ближайшем окружении писателя.

Но, оказывается, о работе над «Архипелагом» и о тех взглядах, которые Александр Исаевич высказывал в своем окружении, КГБ знал уже в 1965 г. 20 августа этого года он так информировали ЦК КПСС о А. И. Солженицыне: «Последний, как выяснилось в ходе проверки Теуша, является убежденным врагом нашего строя и идейным противником марксизма-ленинизма . Занимаясь изготовлением антисоветских рукописей, он вынашивает намерение публиковать их в дальнейшем за границей или же распространять на территории Советского Союза нелегальным путем» (10).

О том, насколько органы госбезопаности были осведомлены о взглядах и литературной деятельности подпольного писателя, свидетельствует «Меморандум по оперативным материалам о настроениях писателя А. Солженицына» от 2 октября 1965 г. Документ основан на записи прослушивавшихся разговоров и заслуживает того, чтобы привести его почти полностью. Прежде всего КГБ обращал внимание на высказывания А. И. Солженицына о В. И. Ленине:

«…Я говорил вам о книге ФИШЕРА?.. „Жизнь ЛЕНИНА“… У меня уже давно было совсем невосторженное мнение о ЛЕНИНЕ в период революции. Я вынужден был два месяца читать ее, каждый день по 5 часов… я съэкономил на этом несколько лет, потому что я собирался сталкивать ленинские цитаты одну с другой… Теперь ничего не надо, все сделано. По любому вопросу он дает: ЛЕНИН — вот, ЛЕНИН — вот. Это просто змея, это просто беспринципнейший человек. Если он буквально может вам сказать, что он за вас, а вы пойдете к двери — он вам выстрелит в спину… Слушайте, прямо волосы дыбом становятся, когда читаешь… А вообще ЛЕНИН с момента переворота просто переродился, стал другим человеком… Он оппортунист… То есть он хватает возможность. Он как орел видит мышь в поле. Он гениальный человек. Он сразу видит возможности. Он видит возможности победы или разгрома врага и все, дальше он уже не интересуется, соответствует ли это теории, стоит ли это на нравственном уровне… Там потрясающие вещи… О том, что Советская власть прекратила свое существование 6 июля 1918 г… Власть Советов кончилась… Стала диктатура этой партии…» Говоря о Советском правительстве, СОЛЖЕНИЦЫН заявил: „…Это правительство без возможностей. У них просто нет приводов ни к идеологии, ни к массе, ни к экономике, ни к внешней политике, ни к мировому коммунистическому движению, ни к чему. Рычаги всех приводов обломались, не работают… Честное слово, у меня такое впечатление. Паралитики“» (11).

А вот высказывания А. И. Солженицына по национальному вопросу: «…Меня поражает, что либеральные русские люди не понимают, что надо расставаться с республиками, не понимают, что надо смотреть сознательно» — и далее: «Либеральные люди. Я им говорю, что Украина — все, должно отойти. — „Нет, нет“. „Ну, Украина — спорный вопрос. О правобережной, безусловно, разговаривать даже не чем, пусть идет. А в левобережной по областям надо делать плебисцит и разделить по количеству населения. Но какой разговор — Закавказье, Прибалтика! В первый же день хотите — кто куда хочет, ради бога! Только решите вопрос по финансовым расчетам. Что нам предстоит? Это будет ужас, если начнется развал у нас на Западе, да еще совместно с центральным! Я вообще не знаю, что будет. Полный развал. Интересно, что армяне, как и грузины… Это республика, которая подвергается такому жестокому контролю, как и многие другие. Допустим, как Прибалтика или Украина. А вместе с тем она достаточно самобытна и может избрать полурумынский путь. У армян есть течение, желание освободиться как у румын“» (12).

Далее в «Меморандуме» были приведены слова А. И. Солженицына о возможности публикации его произведений на Западе: «…Значит, „Энкаунтер“ — английский журнал напечатал мои „Эссе“ на почетном месте… могут меня спросить, мои ли „Эссе“? Я отвечаю незначащей фразой: „Я в „Новый мир“ печатать обычно отдаю“… Я решил не признавать полностью своего авторства „Эссе“… Я скажу: „Действительно я написал некоторые стихотворения в прозе. Сдал их в „Новый мир“… Там вы можете их найти. А остальные? Да мало ли что ходит?“ А те, от которых я отказываюсь — рязанские… Ловка подделка; может быть провокация; может быть, искреннее продражание. Я не знаю. И все. И если меня все же потом прижмут,.. я скажу: „…Что я гимназист? Почему я должен отвечать?“» «…теперь я буду иметь косвенную информацию о том, какие планы созданы, где это будет храниться, кто будет этим заведовать, в каком случае это будет пускаться. Я дал им разработанное завещание. Я собираюсь всем, им, нанести первый удар, чтобы „Шарашка“ была напечатана в том виде, в каком она лежит. Но это не скоро… там вся поэма, там все стихи, пьесы… В случае моей смерти печатайте мгновенно, все сразу. С начала моего ареста начинаете выдавать с периодом в три месяца по одной вещи… В случае сильной разнузданной газетной травли тоже, но реже — через полгода, через год» (13).

Объясняя, почему он придерживается выжидательной тактики и не желает идти на обострение отношений с властью, А. И. Солженицын заявлял: «…Я сейчас пока должен выиграть время, чтобы написать „Архипелаг“… Я сейчас бешенно пишу, запоем, решил сейчас пожертвовать всем остальным… Я обрушу целую лавину… Я ведь назначил время, примерно от 72 до 75 года. Наступит время, я дам одновременный и страшный залп» (14).

Когда ему был задан вопрос: «А если ход событий пойдет гораздо быстрее?» — Солженицын ответил: «Слава Богу, раньше, так раньше… Я пущу здесь по рукам все и там опубликую (смеется). Что будет не знаю. Сам, наверное, буду сидеть в Бастилии. Но не унываю» (15).

«О своей новой работе Солженицын говорит: „…Я такую вещь дал сейчас, что мне „Шарашка“ кажется ерундой… Я чувствую, что скоро придет время, когда захотят услышать про Октябрьскую революцию, когда нужно будет объяснить. И вот это объяснение, я чувствую, что смогу дать художественно. И я должени его дать. Это сейчас моя главная задача… Вещь убийственная будет… „Архипелаг“. Это такая убойная вещь“» (16).

«На вопрос: „Это что, художественная вещь?“ — Солженицын ответил: „Я определяю так: опыт художественного исследования… Думаю, что к будущему лету я закончу „Архипелаг“.“» (17).

Таким образом, по крайней мере с лета 1965 г. госбезопасность имела точное представление не только о тех взглядах, которые А. И. Солженицын высказывал в своем ближайшем окружении, но и о том, над чем он трудился и как планировал свою будущую жизнь. Поэтому версия, будто бы КГБ проспал его подпольную деятельность, а когда хватился, было уже поздно, не выдерживает никакой критики.

Как они с ним боролись?

Самое первое, самое простое и, наверное, самое распространенное, что делали органы государственной безопаности, чтобы парализовать деятельность лиц, чьи взгляды считались общественновреднымии — проводили так называемые «профилактические беседы».

«В соотвествии с указаниями ЦК КПСС, — читаем мы в одной из записок КГБ 1971 г., — органы Комитета государственной безопасности ведут большую профилактическую работу по предупреждению преступлений, пресечению попыток ведения организованной подрывной деятельности националистических, ревизионистских и других антисоветских элементов, а также локализации возникающих в ряде мест группирований политически вредного характера. За последние пять лет выявлено 3096 таких таких группирований, профилактировано 13602 человека, входивших в их состав, в том числе 2196 участников 502 групп в 1967 г., 2870 участников 625 групп в 1968 г., 3130 участников 733 групп в 1969 г., 3102 участника 709 групп в 1970 г. и 2304 участника 527 групп в 1971 г.» (1). «За период 1971–1974 гг. было профилактировано 63108 человек. За этот же период только путем профилактики пресечена на стадии формирования деятельность 1839 антисоветских групп» (2).

Таким образом, как мы видим, что КГБ вел большую профилактическую работу. Однако с 1965 по 1974 г. он не предпринял в отношении Александра Исаевича никаких мер подобного характера, иначе бы последний обязательно поведал бы о них.

Более того, органы госбезоспаности не мешали ему получать гонорары за не публиковавшиеся произведения, а также улучшать жилищные условия. Чтобы дискредитировать А. И. Солженицына, достаточно было бы опубликовать сведения о том, что все разговоры о его преследовании не соответствуют действительности, а далее не только указать выплаченные ему авансы и гонорары за неопубликованные произведения, но и сообщить о предоставленной ему трехкомнатной квартире. Не сомневаюсь, многих его поклонников как у нас, так и за границей эти факты заставили бы задуматься. Между тем, не было опубликовано даже официального сообщения солженицынских рукописей осенью 1965 г…

КГБ бездействовал и в 1967 г., когда А. И. Солженицын выступил со своим «Письмом к съезду писателей» и стал превращаться в одного из кумиров диссидентского движения. Продолжал он бездействовать и 1968–1970 гг., когда фамилия писателя появилась в списках кандидатов на Нобелевскую премию, хотя было очевидно, какое значение будет иметь присуждение этой премии человеку, открыто вступившему в противоборство с существовавшей политической системой. Единственно, что было сделано — летом 1968 г. на страницах «Литературной газеты» появилась уже упоминавшаяся статья «Идейная борьба. Ответственность писателя», которая могла дискредитировать А. И. Солженицына в глазах законопослушных советских граждан, но лишь способствовала укреплению его авторитета как среди оппозиционно настроенной советской интеллигенции, так и за рубежом (3).

Еще в большей степени способствовало этому его исключение осенью 1969 из Союза писателей и публикация на страницах «Литературной газеты», новой статьи, предлагашей ему убираться за границу (4). Подобные действия создавали Александру Исаевичу ореол гонимого писателя и тем самым способствовали присуждению ему Нобелевской премии.

После того, как он стал лауреатом этой премии, а за рубежом вышел его новый роман «Август четырнадцатого», на свет появился сборник статей «Печать о Солженицыне», содержащих критические отклики на его роман, но изданный невероятно малым тиражом (5).

Получается, что на протяжении 1965–1971 гг. органы госбезопности не предпринимали никаких мер, чтобы парализовать подпольную литературную деятельность писателя и прежде всего не допустить завершение им работы над «Архипелагом».

И только в 1971–1973 гг., если верить А. И. Солженицыну КГБ перешел к активным действиям против него: начал шантажировать его «бандитскими письмами», хулиганскими звонками, передаваемыми через посредников угрозами, требованием денег и т. д. Таким образом, по мнению Александра Исаевича, его пытались заставить его отказаться от борьбы с советской системой или же уехать за границу (6). Оставляя в стороне вопрос о том, насколько эти сведения соответствуют действительности (хотя это тоже немаловажный вопрос), нельзя не отметить, что в распоряжении КГБ были гораздо более действенные средства для решения как одной, так и другой задачи. Если же он ограничился только названными мерами, то они или были направлены на то, чтобы подтолкнуть А. И. Солженицына к более крайним действиям, или же представляли собою примитивную инсценировку борьбы с писателем.

Найдутся читатели, которые скажут: но ведь КГБ пытался устранить писателя. Действительно, в 1992 г. на страницах газеты «Совершенно секретно» журналист Д. Лиханов поведал сенсационную историю о покушении на А. И. Солженицына. Подобное открытие было сделано им на основании рассказа бывшего сотрудника Управления КГБ по Ростовской области полковника Бориса Алесандровича Иванова (7).

По словам Б. А. Иванова, днем 8 августа 1971 г. он был вызван к своему начальнику, который познакомил его с «гостем» из Москвы и поручил ему оказывать «гостю» содействие в наблюдении за приехавшим из Москвы А. И. Солженицыным. На Б. А. Иванова была возложена задача «оперативно проверять контакты и связи объекта», а затем все собранные «материалы отослать в Москву». Вечером Б. А. Иванов вместе с «московским гостем» поехали в город Каменск, где заночевал писатель, а утром вслед за ним — в Новочеркасск. Здесь Б. А. Иванов остановился в гостинице. Днем вместе с «московским гостем» и еще одним незнакомцем он отправился на машине в город, где на одной из улиц они встретили А. И. Солженицына.

Дальше, по словам, Б. А. Иванова, события развивались следующим образом. Когда Александр Исаевич вышел из машины и зашел в магазин, вслед за ним устремился один из московских спутников Б. А. Иванова, натянув при этом на руки, несмотря на жару, кожаные перчатки. Через некоторое время он вернулся и облегченно сказал: «Все, крышка, теперь он долго не протянет». И хотя прямо это не говорилось, из дальнейшего разговора в машине Б. А. Иванов понял, что в магазине А. И. Солженицыну был сделан укол (8).

По свидетельству Александра Исаевича, в тот же день он почувствовал себя плохо, на его теле появились то ли волдыри, то ли ожоги, 11 августа на станции Тихорецкая он вынужден был сесть на поезд и вернуться домой (9).

«От Бориса Иванова посмертно, — пишет А. И. Солженицын, — дошла до меня собственноручная записка… где он перечисляет участников попытки убить меня в 1971 г. Приехавший из Москвы руководитель группы — Рогачев Вячеслав Сергеевич, имея прикрытие АПН, т. е. удостоверение и визитную карточку корреспондента АПН. Убийца исполнитель — подполковник Гостев, имя кажется Виктор. После операции был направлен резидентом контрразведки в Болгарию… и еще помощник Рогачева — Гусев Владимир» (10).

В этой истории много абсурдного.

Во-первых, совершенно непонятно, для чего необходимо было присутствие Б. А. Иванова в Новочеркасске, если поставленная перед ним задача заключалась в том, чтобы «проверять контакты и связи „объекта“, выявленные наружным наблюдением», а «материалы отослать в Москву ». Во-вторых, очень странно, что в Новочеркасске «московский гость» взял его с собой на операцию, ведь даже самый неопытный убийца понимает: чем меньше свидетелей преступления, тем лучше. В-третьих, совершенно невероятно, чтобы профессиональный киллер в присутствии постороннего человека стал делиться своими впечатлениями о совершенном им покушении. В-четвертых, В. С. Рогачев, который фигурирует в рассказе Б. А. Иванова, как руководитель покушения, действительно был сотрудником АПН и поэтому никакого участия в покушении принимать не мог. В-пятых, совершенно невероятно, чтобы сотрудники КГБ, занимавшиеся подобной деятельностью, не только отправлялись на операцию с подлинными документами, но и называли свои настоящие фамилии первому попавшемуся им человеку, даже из органов КГБ.

Очевидно, что история рассказанная Б. А. Ивановым — это «газетная утка». Если бы Александр Исаевич верил в нее, он не ограничился бы ее пересказом в своих мемуарах и потребовал от прокуратуры расследования.

Очень странно КГБ боролся с ним, когда появился первый том «Архипелага». Вскоре после его высылки за границу Агенство печати «Новости» издало сборник статей под названием «В круге последнем» (11). Статьи имели своей целью дикредитацию не только книги «Архипелаг ГУЛАГ», но и ее автора. Сборник был подписан к печати уже 13 марта 1974 г. (12), что свидетельствует о необыкновенной оперативности. Однако знакомство со сборником не может не вызывать удивления. Прежде всего это касается совершенно беззубой и непрофессиональной критики «Архипелага». Подобный же характер имели и статьи, направленные против А. И. Солженицына. Но самое поразительное заключалось в другом. Сборник статей был издан на ротапринте тиражем всего в 600 экземпляров (13). Даже сейчас такой тираж считается ничтожным. В те времена обычным изданием считался тираж не менее 15 тыс. экземпляров. Издания массового характера, а рассматриваемый сборник имел смысл только в том случае, если был доступен массовому читетелю, предполагали тираж не менее 50-100 тыс. экземпляров (14). Это означает, что сборник статей «В круге последнем» представлял собою холостой залп, который лишь создавал видимость борьбы с А. И. Солженицыным.

Как мы знаем, в июне 1973 г. АПН заказал Н. А. Решетовской книгу воспоминаний о ее муже. Наталья Алексеевна подчеркивала, что в данном случае инициатива исходила от нее и книгу она писала совершенно самостоятельно. Однако есть одна деталь, которая позволяет усомниться в этом. Обычно после представления рукописи в издательство она передается редактору. Здесь же все было не так. Редактор — им стал Константин Игоревич Семенов — был назначен сразу же после заключения договора и к исполнению своих обязанностей приступил уже летом 1973 г. (15) Это значит, что Наталья Алексеевна с самого начала готовила воспоминания под контролем АПН. К намечнному сроку книга, по всей видимости, была представлена в издательство и к весне следующего года подготовлена к печати. Об этом свидетельствует записка Правления АПН, которую оно направило 17 апреля 1974 г. в ЦК КПСС. В ней говорилось:

«Агенство печати Новости вносит предложение об издании через зарубежные издательства на коммерческой основе рукописи Н. Решетовской „В споре со временем“ (объем — до 15 печатных листов). Написанная в форме воспоминаний, книга бывшей жены Солженицына содержит письма, дневники, заявления бывших друзей и другие документы, свидетельствующие о том, что в „Архипелаге ГУЛаг“ использованы лагерные легенды и домыслы. Кроме того, приводится ряд фактов неблаговидного, аморального поведения Солженицына. В рукописи Н. Решетовской можно проследить эволюцию взглядов Солженицына от троцкизма до монархизма… Крупные буржуазные издательства „Нью-Йорк таймс“, „Пресс де ля Сиде“ (Франция), „Аллен Даво“ (Швейцария) обратились в АПН с просьбой предоставить им права на издание воспоминаний Н. Решетовской. Рукопись воспоминаний Н. Решетовской подготовлена к печати издательством АПН совместно с КГБ при СМ СССР» (16).

В 1974 г. воспоминания Натальи Алексеевны были опубликованы за рубежом (18), а в 1975 г. — в СССР (19). Однако до сих пор их не удалось обнаружить ни в одной отечественной библиотеке, так как тираж был полностью предназначен для заграницы (17).

Воспоминания Натальи Алексеевны еще готовились к печати, когда в Париже на русском языке увидел свет второй том «Архипелага», из которого читатели могли узнать, как в 1945 г. на Калужской заставе А. И. Солженицына вербовали в осведомители. Казалось бы, что еще надо — взять эти страницы да перепечатать, да приложить к ним воспоминания надзирателя «Сенина» (а «Сенин» мог вспомнить все что нужно), да сопроводить все это необходимыми комментариями, да пустить в обращение: за границей — в печать, в нашей стране — в самиздат. Не сомневаюсь, число сторонников А. И. Солженицына заметно бы поредело.

Однако на удивление КГБ ограничился только тем, что организовал киноинтервью у бывшего меньшевика М. П. Якубовича, жившего тогда в Караганде, под названием «Постскрипутм к „Архипелагу“». По имеющимся сведениям, М. П. Якубович поставил под сомнение возможность для человека, согласившегося быть агентом органов госбезопасности, отказаться от сотрудничества. Однако, как признает сам Александр Исаевич, это интервью широко не демонстрировалось (20).

Едва только А. И. Солженицын обосновался в Цюрихе, как к нему обратился с просьбой о встрече уже упоминавшийся эмигрант Василий Васильевич Орехов (1896–1990) (21). Уроженец Орловской губернии, он участвовал в белом движении, эмигрировал в чине капитана, жил в Болгарии. Франции, Бельгии. Был близок к генералам Врангелю и Кутепову. В 1929 г. основал журнал «Часовой». Создал и возглавил «Российское Национальное Объединение». В 1936 г. участвовал в гражданской войне в Испании на стороне Франко, затем сотрудничал с гитлеровцами, а в послевоенный период — с НТС (22).

А. И. Солженицын согласился на эту встречу не сразу. А когда встреча состоялась, В. В. Орехов, по словам Александра Исаевича преподнес ему подарок: «…показал мне… два-три письма моих ! моим безусловно почерком, замечательно подделанные, и с моими выражениями (из других реальных писем), да не ленились лишний раз Бога призвать и с большой буквы — а никогда мною неписанные! Подивился я работе кагебитского отдела». И далее: «А плели они эту переписку с 1972 года. Сперва я будто запрашивал у Орехова материалы по Первой мировой войне, и он мне слал их — куда же ? а в Москву, на указанный адрес заказными письмами и с обратным уведомлением — и уведомления возвращались в нему аккуратно с „моей“ подписью. Изумление? Да столько ли чекисты дурили! Затем, видимо, для правдоподобности „я“ предложил ему сменить адрес — писать через Прагу , через какого-то профессора Несвадбу. Тот подтверждал получение писем Орехова. А в конце 1973, когда уже завертели полную „конспирацию“, передали Орехову приглашение от „меня“ встретиться нам в Праге, уже не для исторических материалов, а для выработки общего понимания и тактики … да тут меня выслали». «Тут, — завершает своей рассказ А. И. Солженицын, — как раз брал интервью „Тайм“, я дал им и эту публикацию, факсимиле „моего“ почерка, поймал КГБ на подделке… И урок: не надо такие случаи пропускать: эта публикация еще сослужит защитную службу в будущем» (23).

В своем обращении в журнал «Тайм» Александр Исаевич писал: «В 1972 г. Госбезопасность затеяла переписку с руководителем „Русского национального объединения“ Василием Ореховым, редактором журнала Часовой (Брюссель), — переписку от моего имени, т. е. сочиняла письма к нему, подделывая мой почерк. Сперва с невинными просьбами прислать материалы и воспоминания о 1-й мировой войне, потом и с приглашением приехать самому или прислать представителя „для связи“ в Прагу. Поначалу эти фальшивые письма пересылалисьиз Праги с обратным адресом известного писателя и психиатора Иозефа Несвадбы, затем — на конвертах появилось подставное лицо Отакар Горский с „домашним“ адресом на учреждение (Прага, улица Революции, 1, где помещаются Чехословацкие аэролинии и туристические конторы), а телефон — из того района (улица Подкаштани и Маяковского), где расположены советское посольство и чешское ГБ. Как далеко зашла бы эта провокация, если бы меня не выслали, — не знаю. Вероятно, хотели арестовать в Праге приехавшего русского эмигранта и затем вокруг него сплести для уголовного суда мои „связи“ с эмигрантскими организациями» (24).

Откликнулся на эту историю и В. В. Орехов, который прежде всего поделился своими сведениями об этой истории на страницах «Русской мысли»:

«Незадолго до высылки А. И. Солженицына, — писал он, — я, действительно, получил от него два письма. Зная его почерк , я не имел никаких оснований сомневаться, что письма эти написаны им. В них не было ничего политического, вопрос шел о сообщении ему ряда данных по истории войны 1914–1917 гг. В письмах этих меня удивило предложение снестись с его друзьями в Праге, причем указывалось два адреса. От этих же лиц, чехов, я получил также четыре письма на эту же тему. Не скрою, что меня удивило это приглашение в Прагу, куда, я конечно, никогда бы не поехал, но все же мог так или иначе попасться на удочку. Как выяснилось после приезда А. И. Солженицына в свободный мир, письма эти он не писал, но сам признал, что подделан его почерк мастерски. Совершенно ясно, что КГБ надеялось завлечь меня или в Прагу или в пограничную с Чеховловакией страну и создать новую историю „Треста“. В „Часовом“ я более подробно освещу эту гнусную провокацию, еще раз показывающую, что тактика и приемы чекистов не изменились» (25).

Такая публикация под названием «Неудавшаяся советская провокация» действительно появилась на страницах журнала «Часовой», но свое обещание подробно осветить «эту гнусную провокацию» В. В. Орехов не сдержал. Новая публикация была также лаконична, как и письмо в редакцию «Руской мысли». То новое, что содержалось в ней, можно свести к трем пунктам: во-первых, оказывается, два письма А. И. Солженицына В. В. Орехов получил не из Советского Союза, а «из Чехо-Словакии», во вторых, «в этих письмах сообщалось, что переписку с ним следует вести по двум адресам его друзей в Праге и указывались эти адреса», а в-третьих, в одном из писем содержалось «предложение посетить этих друзей в Праге или прислать к ним доверенного человека» (26).

Что бросается в глаза в этих объяснениях? Прежде всего то, что ни В. В. Орехов, ни А. И. Солженицын вообще не назвали московский адрес и не дали точных пражских адресов, по которым шла переписка. Не указали они ни название того учреждения, которое располагалось в Праге на улице Революция и которое использовался для переписки с Отакаром Горским, ни номера его телефона. Удивительно и то, что ни В. В. Орехов, ни А. И. Солженицын не опубликовали тексты писем, которыми они обменивались.

Но допустим (и это вполне вероятно), что вся переписка от начала до конца была мистифицирована КГБ. С какой же целью? Что касается «материалов по Первой мировой войне», то их получение трудно было поставить в вину лауреату Нобелевской премии. Может быть, его хотели «уличить» в связях с зарубежными спецслужбами? Но тогда почему вплоть до его высылки за границу этот замысел так и не был реализован? Получается, что переписка должна была сыграть свою роль уже после «выдворения» А. И. Солженицына за границу. Но какую? Снова напрашивается мысль об имитации борьбы с писателем. Причем в том письме, с которым А. И. Солженицын обратился в редакцию журнала «Тайм» бросаются в глаза следующие слова: «Именно потому, что этот случай строится на графологической подделке моих писем и такой прием может повториться в будущем, я и прошу „Tайм“ оповестить о нем читателей сопроводив фотоиллюстрациями» (27).

Действительно прошло немного времени и весной 1976 г. на свет появился так называемый донос «Ветрова» 1952 г. Как уже отмечалось в нем тоже был искусно подделан солженицынский почерк. Удалось обнаружить только расхождение в написании буквы «д». Зато в содержании доноса имелось две грубые ошибки, о чем уже шла речь ранее. Итак, с одной стороны, знакомство с почерком свидетельствует, что донос готовили мастера, с другой стороны, мастера обязательно бы прочитали «Архипелаг» и по этой причине не допустили бы названные ошибки.

Более того, если бы в данном случае действительно преследовалась цель дискредитации А. И. Солженицына, то после его возмущенного письма начатая кампания не прекратилась бы. «Донос» обязательно был бы опубликован, для обоснования его достоверности могли «обнаружиться» другие подобные же «документы», появились бы необходимые «свидетели» и т. д. Однако КГБ на удивление замолчал. И хотя в 1978 г. «донос» был напечатан гамбургским журналом «Нойе политик», но снова без должного информационного сопровождения (28).

Тогда же, как мы знаем, увидела свет книга Т. Ржезача «Спираль измены Солженицына». Если до недавних пор можно было лишь предполагать, кто его инспировал, то теперь об этом мы можем судить на основании документов. Вот один из них — письмо заместителя председателя КГБ при СМ СССР С. К. Цвигуна в ЦК КПСС от 17 января 1977 г.: «Комитетом государственной безопасности проводятся мероприятия по дальнейшей дискредитации СОЛЖЕНИЦЫНА перед мировой и советской общественностью. В этих целях, в частности, подготовлена рукопись публицистического характера (прилагается), автором которой является чехословацкий журналист Т. Ржезач». Далее сообщались сведения о Томаше Ржезаче и прилагалась аннотация на его книгу, которая имела «условное название» «Это не биография писателя, а протокол вскрытия трупа предателя» (29).

Сначала книга Т. Ржезача появилась в Италии (30), затем — в Советском Союзе (31). Рассматривалась возможность ее переиздании здесь массовым тиражом. Но затем от этой идеи отказались (32), а первое издание было реализовано таким образом, что книга оказалась совершенно недоступна обычному читателю.

Куда же она пошла? Оказывается семь из десяти тысяч экземпляров были переданы КГБ. Остальная часть тиража «направлена через книжную экспедицию Управления делами ЦК КПСС членам ЦК КПСС, кандидатам в члены КПСС, членам Центральной ревизионной комиссии КПСС, заведующим и заместителям заведующих отделами ЦК КПСС, заведующим секторами, руководителям групп консультантов и консультантам отделов оргпартработы, пропаганды, науки и учебных заведений, культуры, международного, Отдела ЦК КПСС и Отдела внешнеполитической пропаганды, лекторам Отдела пропаганды ЦК КПСС, секретарям ЦК компартий союзных республик, крайкомов, обкомов, Московского, Ленинградского и Киевского горкомов КПСС, заведующим отделами пропаганды, науки и учебных заведений, культуры, руководителям лекторских групп, республиканскими, краевыми и областными домами политического просвещения (включая Москву, Ленинград и Киев), начальнику Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского флота и его заместителям, Комитету партийного контроля при ЦК КПСС (председателю, заместителям и членам Комитета), редакторам и членам коллегий газет, журналов и издательств ЦК КПСС, а также руководителям и работникам других центральных идеологических учреждений и ведомств по списку , согласованному с Отделом пропаганды ЦК КПСС, Отделом внешнеполитической пропаганды и Общим отделом ЦК КПСС» (33).

Только один экземпляр этой книги оказался в Государственной публичной библиотеке им. В. И. Ленина, причем в Отделе для служебного пользования. В результате этого книга была почти недоступна не только массовому читателю, но и специалистам. Может быть это было связано с нагромождением ошибок и нелепостей в книге Т. Ржезача? Нет, оказывается, заказчик остался доволен выполненной работой и участвовавшие в ней чекисты были даже отмечены наградой (Солженицын А. И. Потёмщики не ищут света // Комсомольская правда. 2003. 23 сентября).

Это наводит на мысль, что донос и книга Т. Ржезача были запущены в обращение или для шантажа А. И. Солженицына, или с целью имитации борьбы с ним, или же для того, чтобы дискредитировать появившиеся слухи о его связях с КГБ и тем самым бросить тень подозрения на любые попытки разобраться в данном вопросе.

Весьма своеобразный характер имела и другая акция КГБ, связанная с дискредитацией А. И. Солженицына — распространение версии о его связях с ЦРУ. За рубежом она была облечена в форму художественного произведения, вышедшего из-под пера члена ЦК СЕПГ Генри Тюрка и не получившего распространения ни у на Западе, ни у нас (34). В нашей стране нашла отражение в книге Н. Н. Яковлева «ЦРУ против СССР» (35). Причем, несмотря на то, что она имела заказной характер, КГБ не предоставил автору никаких разоблачительных материалов. Поэтому почти все внимание автора было сосредоточено не столько на связях А. И. Солженицна с ЦРУ, сколько на характеристике его личности.

Готовилось еще несколько книг против А. И. Солженицына (36), но они почему-то так и не увидели свет (37).

Сказать, что КГБ ничего не делал в отношении А. И. Солженицына было бы не совсем точно. Однако характеризуя эту деятельность советской власти, Александр Исаевич констатирует: «…сколько ни били по мне, только цепи мои разбивали» (38).

Действительно, пишет В. Н. Войнович, «чем круче с ним боролись, тем больше он укреплялся, и мы, жители того времени, с удивлением наблюдали, как государство, которое еще недавно потопило в крови Венгерскую революцию, раздавило танками Пражскую весну, в стычке у острова Даманский проучило китайцев, с ним, одним-единственным человеком, ничего не может сделать» (39).

Что хотел выразить этими словами автор: восхищение, удивление или сомнение? После того, что мы имели возможность увидеть, о восхищении не может быть и речи. Не представляется убедительным и удивление. Остается одно — сомнение. Сомнение в том, что государство не могло ничего поделать с писателем-бунтарем.

Это сомнение представляется совершенно обоснованным. Но в таком случае бездействие государства следует рассматривать не как свидетельство его неосведомленности, не как не показатель растерянности и слабости, не как проявление непрофессионализма, а как отражение особой политики. Если правительство ничего не делало в отношении А. И. Солженицына, чтобы парализовать его деятельность в СССР, значит, так было нужно. А так могло быть нужным только в двух случаях: а) если КГБ был заинтересован в развитии диссидентского движения и А. И. Солженицыну отводилась роль его катализатора или же б) если КГБ, преследуя подобные, а может быть и другие цели, вводил в это движение своего человека.

В первом случае Александр Исаевич мог быть слепым орудием хитрой игры советских спецслужб, во втором — бойцом невидимого фронта.

Отпечатки пальцев

С учетом этого некоторые эпизоды в биографии А. И. Солженицына заслуживают особого внимания.

Вспомним, как осенью 1965 г. он вдруг забрал из редакции «Нового мира» свой роман «В круге первом». Объясняя свой шаг, Александр Исаевич связывает его с арестом Ю. М. Даниэля и А. Д. Синявского. Однако, как мы видели, сделано это было до названных арестов, когда роману ничто не угрожало. Ничто не угрожало ему в сейфе «Нового мира» и после этих арестов. Это значит, что в начале сентября 1965 г. роман понадобился где-то еще. Куда же автор понес его «прятать»? Оказывается, в редакцию газеты «Правда» и на квартиру В. Л. Теуша

И надо же так случиться, что именно в эти дни вокруг кресла главного редактора «Правда» развернулась ожесточенная борьба. В таких условиях солженицынский роман приобрел в редакции газеты характер мины замедленного действия, а Ю. Ф. Карякин и А. И. Солженицын, сознательно или бессознательно, оказавались в роли «минеров». Правда, эта мина не понадобилась. 21 сентября А. М. Румянцев и так был отправлен в отставку

Более своевременным оказалось появление романа на квартире В. Л. Теуша, куда именно в это время планировался визит КГБ, о чем свидетельствует специальная «Записка» КГБ при СМ СССР и Прокуратуры СССР, направленная ими 20 августа 1965 г. в ЦК КПСС. В ней отмечалось, что с осени 1964 г. «среди некоторых групп творческой интеллигенции и молодежи» стала распространяться анонимная рукопись антисоветского характера, посвященная повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», автором которой был В. Л. Теуш. Далее отмечалось, что В. Л. Теуш проявлеят «большую активность по перепечатке, хранению и распространению идейно-порочных произведений писателя СОЛЖЕНИЦЫНА» (1).

Считая «принятие мер по линии КГБ непосредственно в отношении СОЛЖЕНИЦЫНА» «политически неоправданным», так как это «вызовет нежелательную для нас активность антикоммунистических элементов на Западе», авторы записки предлагали завести по факту распространения упомянутой рукописи уголовное дело и с этой целью «произвести допросы ТЕУША и его связей, обыски в местах хранения рукописей ТЕУША и неопубликованных произведений СОЛЖЕНИЦЫНА и другие следственные действия», что «позволит пресечь вредную деятельность ТЕУША и связанных с ним лиц, неизбежно приведет к общественной изоляции СОЛЖЕНИЦЫНА, после чего можно будет решить вопрос о мерах по локализации его идейно-порочного влияния » (2).

И вот в этот самый момент А. И. Солженицын забирает свой роман из редакции «Нового мира», где он мог спокойно лежать и дальше, и относит его на квартиру В. Л. Теуша. Как развивались последующие события, мы знаем. Известно и то, что произведенный у Л. В. Теуша обыск не повлек за «собою судебной или иной отвественности ТЕУША», а также способствовал не «локализации», а, наоборот, усилению «идейно-порочного влияния» А. И. Солженицына. Еще более странным в этой истории является другой факт.

Как уже отмечалось, в «Теленке» нашли отражение две совершенно разные версии изъятия солженицынского архива: по одной из них, более ранней, «архив» был обнаружен на квартире В. Л. Теуша, что не соответствует действительности, по второй, более поздней, — на квартире И. И. Зильберберга, как было на самом деле.

Почему же вопреки фактам А. И. Солженицын первоначально утверждал, что архив был изъят у В. Л. Теуша? Ведь у него не было никакой личной заинтересованности в сокрытии правды от будущих читателей его воспоминаний. Но тогда получается, что первоначальная версия была нужна кому-то другому.

Впервые её обнародовала летом 1968 г. «Литературная газета» в редакционной статье «Идейная борьба. Ответственность писателя». В ней говорилось: «Машинописные копии некоторых рукописей Солженицына, как анонимные, были обнаружены при обыске и изъяты вместе с другими компрометирующими материалами в Москве у некоего гр. Теуша… Среди рукописей, изъятых у гр. Теуша, оказалась, например, пьеса „Пир победителей“» (3). Тогда опубликовать подобное можно было только с подачи КГБ СССР.

И действительно, 5 октября 1965 г. председатель КГБ при СМ СССР В. Семичастный подписал секретный документ под названием «Информация Комитета Государственной безопасности при Совете министров СССР», адресованный в Отдел культуры ЦК КПСС. Вот его текст: «Комитет государственной безопасности направляет один экземпляр рукописи романа А. СОЛЖЕНИЦЫНА „В круге первом“, пьес „Республика труда“ (под псевдонимом Степана Хлынова) и „Пир победителей“, а также поэму „Невеселая повесть“, этюды и крохотные рассказы… Все эти материалы были изъяты при обыске 11 сентября 1965 г. у близкого знакомого А. Солженицына Теуша В. Л. » (4).

Следовательно версия об изъятии архива А. И. Солженицына на квартире В. Л. Теуша родилась осенью 1965 г. на Лубянке. Чем было вызвано ее происхождение? Ответ может быть только один. По каким-то причинам КГБ не желал, чтобы в связи с изъятием солженицынских рукописией в начатом уголовном деле фигурировала фамилия И. И. Зильберберга.

Но в таком случае мы должны констатировать, что первоначально в воспоминаниях А. И. Солженицына фигурировала версия, исходившая от КГБ. Причем, как уже было показано, Александр Исаевич пытался пресечь имевшие хождения слухи о причастности к провалу его архива И. И. Зильберберга и, по утверждению последнего, стал связывать его провал с именем В. Л. Теуша еще до публикации «Литературной газеты» (5). Что это случайное совпадение или же согласованные действия?

Подобным же образом развивались действия и в 1973 г., когда А. И. Солженицын дал команду публиковать за границей первый том «Архипелага». Объясняя этот шаг, он связывает его с арестом Е. Д. Воронянской и последовавшей затем конфискацией рукописи книги у Л. А. Самутина. «…разве бы я сам решился», — всклицает он в «Теленке» (6).

Между тем, как было показано ранее, еще весной 1973 г. Александр Исаевич приезжал в Ленинград прощаться со своими знакомыми, одновременно он стал изымать у них свои письма и не позднее 17 июля заявил, что «Архипелаг» будет напечатан уже в 1973 г. (7). Летом того же года, еще до смерти Е. Д. Воронянской, в письме к Э. Маркштейн он уточнял, что «Архипелаг» потребуется «раньше чем предполагалсь» (8). Тогда же, он прекратил работу над романом «Октябрь шестнадцатого» и обратился к В. Н. Курдюмову с просьбой перефотокопировать его рукопись (9). К тому же времени относится решение А. И. Солженицына переоформить на Н. А. Решетовкую оставшуюся за ним после развода Борзовку, что до этого он намеревался сделать только ко времени издания «Архипелага» (10), а покидая дачу 16 августа Александр Исаевич прощался с ней «навсегда» (11).

Получается, что в то самое время, когда КГБ выходил на след Е. Д. Воронянской, арестовывал и допрашивал ее, а затем делал вид, что ищет «Архипелаг», ничего не знавший об этом А. И. Солженицын уже сворачивал свои дела, готовился к отъезду за границу и уже ждал момента, чтобы дать команду о публикации за границей своей книги.

Что это? опять совпадение? или же согласованные действия?

Более пристального внимания заслуживают и некоторые обстоятельства возвращения А. И. Солженицына из-за границы. Как утверждал Александр Исаевич, как писали советские газеты, такую возможность он получил только в сентябре 1991 г., когда было закрыто начатое против него в 1974 г. дело по обвинению в измене Родине (12).

Как же тогда оценивать тот факт, что в декабре 1988 г. в нашей стране впервые открыто был отмечен юбилей А. И. Солженицына. Вдумайтесь в этот факт: открытое празднование юбилея человека, обвиненного в измене Родине и лишенного советского гражданства. Прошло полгода, и летом 1989 г. изменник родины, человек без гражданства был восстановлен в Союзе писателей РСФСР. В том же году началась публикация его произведений, был напечатан и «Архипелаг ГУЛАГ», на издании которого строилось обвинение писателя в измене Родине. А в августе 1990 г. А. И. Солженицыну, над которым продолжало висеть подобное обвинение, было возвращено советское гражданство.

Возможно ли такое?

Ответ на этот вопрос дал в 1991 г. бывший старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Ю. Зверев, которому в 1974 г. было доверено дело писателя. «Политическая власть… лишив Солженицына гражданства, — заявил он, — снимала все юридические проблемы, ибо не может изменить родине человек, не являющийся более ее гражданином. Стало быть, уголовное дело автоматически прекращается». (13).

Получается, что дело по обвинению А. И. Солженицына в измене Родине было автоматически закрыто сразу же после его высылки из СССР. Что же за решение было принято Прокуратурой СССР осенью 1991 г.? Как явствует из заявления генерального прокурора СССР Н. Трубина, тогда прокуратура переквалифицировала, т. е. изменила лишь формулировку своего прежнего 17-летней давности постановления о прекращении дела А. И. Солженицына (14).

Значит, и А. И. Солженицын, и советские средства массовой информации, находившиеся до 1990 г. под контролем цензуры, дурачили доверчивую публику, поддерживая на протяжении нескольких лет версию о якобы незакрытом против писателя деле по обвинению его в измене Родине и тем самым способствовали подъему его рейтинга.

Среди тех материалов, которые были использованы А. И. Солженицыным при написании «Архипелага», особого внимания заслуживают архивные источники. Их немного, и почти все они извлечены из фондов бывшего Центрального Государственнного архива Октябрьской революции и социалистического строительства СССР (ныне Государственный архив Росийской Федерации), о чем свидетельствуют фигурирующие в книге архивные шифры. До недавнего времени эти материалы были засекречены. Факт, который отмечается и в «Архипелаге» (15).

Я не знаю, как обстоит дело с этим сейчас, но тогда для работы с подобными документами требовался специальный допуск (на архивном жаргоне — форма). В зависимости от степени секретности он имел разные номера. Так для работы с дореволюционными документами можно было обойтись формой № 4. Для работы с советскими документами требовалась, как минимум, форма № 3. Использованные А. И. Солженицыным материалы вряд ли можно было получить без формы № 2 или № 1. В тех учреждениях, в которых велись засекреченные исследования, допуск давался первым отделом, в остальных — отделом кадров. В любом случае его можно было получить только с разрешения КГБ.

Чем выше была секретность, тем сложнее было получить допуск, тем более строго контролировалась работа исследователя. Все делавшиеся в спецхране выписки из документов просматривались работниками архива, которые имели право по своему смотрению полностью или же частично изымать сделанные исследователем записи, что делалось с помощью ножниц или черной туши. Причем категорически запрещалось фиксировать в выписках из документов архивные шифры. К тому же сама рабочая тетрадь с выписками на руки исследователю не выдавалась и пересылалась по месту его работы соответственно в первый отдел или в отдел кадров.

Как же спецхрановские архивные материалы оказались в распоряжении А. И. Солженицына? Предположим, что он работал в ЦГАОРе. Но тогда нужно признать, что к этим материалам он был допущен с разрешения КГБ. Более того, тот факт, что ему удалось сделать выписки из документов с указанием архивных шифров, следует рассматривать, как свидетельство того, что для него в архиве были созданы особые условия. В противном случае необходимо констатировать, что выписки из архивных материалов специального хранения он получил из чужих рук. Но если бы это было сделано кем-то из исследователей или архивных работников на свой страх и риск, то его личность была бы установлена сразу после выхода в свет «Архипелага», а за этим обязательно последовали бы санкции. Однако, насколько известно, никто из исследователей и сотрудников ЦГАОР в связи с этим не пострадал. Не нашел отражения данный факт и в «Пятом дополнении» к «Теленку» — «Невидимки». Более того, этот «доброжелатель» там даже не упомянут.

И в том случае если А. И. Солженицын сам работал в спецхране, и в том случае, если спецхрановские материалы были получены им из чужих рук, оказываетсяя, что КГБ не только был в курсе работы писателя над «Архипелагом», но и содействовал ей.

Отмечая факт слежки КГБ за ним и близкими к нему лицами, А. И. Солженицын в 1991 г. в журнальном издании «Теленка» привел следующий факт: «…в марте 1972 г. как-то раз доброхоты в одном учреждении, где прохожий гебист положил портфель и отлучился в другую комнату, с отчаянной смелостью заглянули в портфель, успели перекопировать и передать мне: „I отдел 5 Управл. КГБ при СМ СССР — Широнину; Ленинград, УКГБ — Носыреву. 6 марта вечерним поездом из Москвы в гор. Ленинград в сопровождении „НН “ выезжает жена „Паука “ — Решетовская Наталья Алексеевна. Просим Вас дать указание продолжить мероприятие „НН “ в отношении Решетовской, выявлять посещаемые адреса. В Ленинграде Решетовская ориентировочно пробует до 19 марта. Зам. начальника Управления КГБ ген-майор Никишкин“» (16).

Этот документ был известен А. И. Солженицыну уже в августе 1973 г. (17). Причем названными им «доброхотами» были, если верить ему, «двое парней в Радиокомитете на Новокузнецкой» (18).

Как же приведенный документ мог оказаться в портфеле «гебиста» в Москве на Новокузнецкой? Ведь он был направлен в УКГБ по Ленинграду и Ленинградской области. Конечно, в Москве в 5-м Управлении КГБ должен был отложиться отпуск этого документа (его копия). Но подобное письмо, имевшее оперативный характер и относившееся к числе совершенно секретных, никто не имел права положить в портфель и вынести из здания ни на Лубянке, ни на Литейном.

Можно было бы допустить, что А. И. Солженицын стал жертвой мистификации. Однако обращает на себя внимание то, что в опубликованном документе совершенно точно названы фамилия начальника Управления КГБ по Ленинграду и Ленинградской области Д. П. Носырева, а также работника 5-го Управления КГБ В. С. Широнина и допущена неточность лишь в передаче фамилии заместителя начальника этого управления, которого звали не Никишкин, а В. С. Никашкин. Но самое главное в другом: в документе приведена оперативная кличка, под которой А. И. Солженицын, действительно, проходил по наружному наблюдению и которая в те времена принадлежала в стенах КГБ к числу совершенно секретных — «Паук» (19). Это значит, что даже если рассматриваемый документ представляет собою мистификацию, все равно к ней были причастны органы госбезоспаности.

Был ли опубликован А. И. Солженицыным подлинный документ или его подделка, еще предстоит выяснить. Предстоит выяснить и то, с какой целью он был ему передан. Однако в данном случае более важным является другое — отсутствие в опубликованном тексте фамилии упоминаемого в нем агента наружного наблюдения, вместо которой значится «НН», подобным же образом обозначено и название проводимого «в отношении Решетовской» «мероприятия» (26). Этого не могло быть ни в оригинале, ни в копии документа. Не могло этого быть и в том случае, если бы он была подделан. Но тогда следует признать, что фамилия агента наружного и название операции были исключены при публикации самим Александром Исаевичем.

Получается, что «Паук», предавая этот документ огласке, соблюдал интересы ведомства!!! Даже после того, как оно, казалось бы, прекратило свое существование.

Невероятно, но факт.

Оказывается, и ведомство блюло интересы своего непримиримого противника. 3 июля 1990 г., когда А. И. Солженицыну еще не было возвращено гражданство, КГБ уничтожил «путем сожжения» все 105 дел «оперативной подборки на „Паука“», а затем через С. П. Залыгина ему были переданы материалы, «относящиеся к его первому аресту в 1945 г. и его реабилитации в 50-е годы» (27).

Итак, мы расмотрели несколько эпизодов из биографии А. И. Солженицына, которые наводят на мысль не о противоборстве, а о сотрудничестве между ним и КГБ.

По следам одного откровения

Когда в 1977 г. миланское издательство опубликовало книгу Т. Ржезача, содержавшую обвинение А. И. Солженцына в осведомительстве, а в 1978 г. гамбургский журнал «Нойе политик» обнародовал написанный солженицынским почерком донос, писатель был поставлен перед выбором: или подать в суд за клевету, или же промолчать и тем самым признать справедливость выдвинутых обвинений.

Первый путь Александр Исаевич категорически отверг. «В суд — заявил он, — не подам, могу их успокоить. Правоту нет нужды взвешивать с нечистью на юридических весах . Да и кто же судится с советским драконом? Да и он нас в лагеря посылал без суда» (1).

Да, с «советским драконом» судиться было невозможно. Но что мешало писателю возбудить обвинение в клевете против миланского издательства или же гамбургского журнала? Если он не доверял обычному суду, почему нельзя было обратиться к мировой общественности и потребовать создания общественного суда. Не над собой. Над Т. Ржезачем, над Ф. Арнау, над издательством «Прогресс», над КГБ. Нерешительность писателя тем более удивительна, что опровергнуть аргументы Т. Ржезача не представляло никакого труда, а опубликованный донос — явная фальшивка.

Позиция, которую в 1978 г. занял А. И. Солженицына тем более вызывает недоумение, что, заявив о свое приницпиальном нежелании «взвешивать» правоту вместе с нечистью на «на юридических весах» , он буквально через несколько лет подал в суд на А. Флегона (2), который в своей книге «Вокруг Солженицына» тоже привел целый ряд нелицеприятных для лауреата Нобелевской премии неприятных, но гораздо более безобидных фактов (3).

Следовательно, отказываясь в 1978 г. судиться с Т. Ржезачем, Александр Исаевич руководствовался не отрицательным отношением к взвешиванию нечисти и правоты на юридических весах, а чем-то другим. Что же тогда могло удержать его от обращения в суд? Только одно — опасение, что во время разбирательства могут появиться более серьезные аргументы в пользу выдвинутых обвинений, а также всплывут другие факты из его биографии, которые он скрывал и которые не делают ему чести. Но прежде всего он, видимо, опасался, что суд (обычный или общественный) обязан будет рассмотреть все обстоятельства, связанные с его первым арестом и историю с его вербовкой на Калужской заставе в 1945 г.

И здесь прежде всего возникает вопрос: можно ли рассматривать его рассказ о вербовке как исповедь, как откровение человека, который проявил минутную слабость и потом всю жизнь мучился по этому поводу? Нет. Потому что в рассказанной им истории не хватает самого главного для откровения — искренности.

Поскольку А. И. Солженицын согласился быть осведомителем, у него обязательно должен был быть куратор. В такой роли, по его словам, выступал «надзиратель Сенин» (4). Сообщая об этом, Александр Исаевич сделал следующее весьма любопытное примечание: «…это очевидно была не настоящая его фамилия, он не русский был, а псевдоним для лагеря… Сенин был ни много ни мало — студент! — студент 4-го курса, вот только не помню какого факультета. Он, видно, очень стыдился эмведистской формы , боялся, чтобы сокурсники не увидели его в голубых погонах в городе, и потому, приезжая на дежурство, надевал форму на вахте, а уезжая — снимал» (5).

В том факте, что «надзиратель Сенин» переодевался на работе нет ничего необычного. Но кто поверит, что он, «надзиратель лагеря», жил и учился под одной фамилией, настоящей, а нес службу в лагере под другой — вымышленной, и только потому, что стеснялся своей профессии. Если принять это свидетельство на веру, получается, что «стыдившийся эмведистской формы» «надзиратель» имел не только две фамилии, но и два паспорта. На кого рассчитаны подобные небылицы?

Не только сомнительным, но и невероятным представляется также утверждение А. И. Солженицына, будто бы он согласился давать информацию только о подготовке побегов. Неужели у осведомителей существовала специализация: одни давали сведения по побегам, другие — по антисоветским разговорам, третьи — по вредительству и саботажу, четвертые — по террору, пятые — по шпионажу и так далее по всем статьям уголовного кодекса. Это, конечно, абсурд. Поэтому если бы Александр Исаевич изъявил готовность сотрудничать, то он должен был давать информацию по всем вопросам, которые интересовали лагерного кума.

Маловероятно и то, что, став осведомителем, А. И. Солженицын на протяжении более полугода не давал никаких сведений и, несмотря на это, оставался в комнате уродов и на должности придурка. И уж тем более в таком случае для него была бы закрыта дорога в шарашку, так как туда вряд ли направляли без положительной характеристики спецчасти того лагеря, в котором заключенный до этого находился.

Поэтому или история с вербовкой — это фантазия и тогда требует выяснения вопрос — для чего она понадобилась? или же вынужденный по каким-то причинам пойти на откровение, Александр Исаевич попытался придать истории с вербовкой несерьезный характер и тем самым нейтрализовать возможные подозрения относительно его сотрудничества с лагерной администрацией.

Откровения А. И. Солженицына уязвимы и в другом отношении. Если принять его версию и допустить, что он был завербован в осведомители только «по побегам» и из-за отсутствия таковых за время пребывания в лагере никакой информации своему куратору не давал, то невольно возникает вопрос: как в таком случае развивались события дальше? Ведь едва он переступил порог рыбинской шарашки и рыбинский кум навел о нем справки, ему сразу же должна была стать известна история с вербовкой. А поскольку Александр Исаевич не был исключен из числа осведомителей, то в Рыбинске неизбежен был разговор на тему о возобновлении или же продолжении сотрудничества. Почему же тогда Александр Исаевич ничего не пишет об этом?

Допустим, что ни в Рыбинске, ни в Загорске подобный разговор не состоялся, поскольку там А. И. Солженицын был недолго. Тогда он должен был состояться в Марфинской шарашке, в которой Александр Исаевич пробыл три года. К тому же, по свидетельству Л. З. Копелева, сменивший здесь майора Шевченко «подполковник Мишин» «пытался вербовать каждого, кто входил в его кабинет за письмом или с заявлением „на свидание“» (6). А поскольку Александр Исаевич с заявлением «на свидание» появлялся в его кабинете не один раз, то подполковник Мишин должен был вербовать и его. Между тем несмотря на бедность материала на эту тему, ни о новой вербовке, ни о попытке возобновить его сотрудничество в Марфинской шарашке Александр Исаевич даже не упоминает.

Предположим, что в шарашках был избыток осведомителей. Но тогда о нем обязательно вспомнили бы в Экибастузе. Но и здесь, оказывается, на него не обратили внимания. И только весной 1956 г., когда А. И. Солженицын уже был в ссылке, в Кок-Тереке попытку завербовать его сделало Управление КГБ по Джамбульской области(7).

В этой истории тоже много странного. Но главное, чего не принимает во внимание Александр Исаевич — прежде чем отправиться на встречу с ним в Кок-Терек джамбульский сотрудник КГБ должен был навести справки о своем собеседнике. И тогда бы выяснилось, что тот еще одиннадцать лет назад изъявил готовность сотрудничать и до сих пор в этом отношении оставался неиспользованным. И вот тут Александр Исаевич допустил прокол: его не могли вербовать в Кок-Тереке. Речь могла идти о возобновлении сотрудничества .

Значит, и здесь мы имеем дело или с фантазией, или с неискренностью. Но что могло заставить А. И. Солженицына ввести в свою книгу этот эпизод? С одной стороны, возможно, объяснение нужно искать в том, что освобождение заключенного или же ссыльного — очень удобный момент для его вербовки и, по всей видимости, накануне освобождения пытались вербовать многих. С другой стороны, этот эпизод должен подчеркнуть, что на протяжении всего пребывания за колючей проволокой и в ссылке Александр Исаевич не имел никакого отношения к осведомительству.

Поведав нам историю о его вербовке на Калужской заставе, Александр Исаевич явно недооценил значения своего рассказа. Данная им тогда расписка как каинова печать должна была сопровождать его до конца жизни.

И если чисто теоретически можно допустить, что во время его проживания в Мильцево и первоначально в Рязани КГБ не обращал на него внимания (мало ли учителей в стране), то после того, как «Один день Ивана Денисовича» принес ему славу и он стал вхож в самые элитарные круги московской интеллигенции, трудно представить, чтобы органы госбезопасности не сделал даже попытки вернуть своего бывшего секретного агента «Ветрова» к сотрудничеству. Однако ничего подобного на эту тему Александр Исаевич не сообщает.

И уж совершенно невероятно, чтобы, располагая таким козырем как расписка о сотрудничестве, КГБ не использовал его, когда А. И. Солженицын стал переходить в открытую оппозицию к советской власти, когда появились сведения о его работе над «Архипелагом», когда он стал публиковаться за границей и превращаться в кумира диссидентского движения. Не дурацкими звонками, не глупыми письмами, не требованием денег, а всего навсего одной лишь его подпиской о сотрудничестве можно было и парализовать его деятельность, и лишить его большинства его поклонников, и нейтрализовать его зарубежных покровителей.

Между тем, если верить Александру Исаевичу, имея на руках подобный документ, органы госбезопасности не пытались использовать его ни в шарашке, ни в лагере, ни в ссылке, ни в период его учительства, ни в период его фавора, ни в период опалы, ни тогда, когда он вступил в борьбу с советской системой.

Напрашиваются два возможных объяснения: а) на протяжении всего послевоенного периода, по крайней мере до 1974–1978 гг. А. И. Солженицын исправно сотрудничал с органами госбезопасности, б) вся история с вербовкой — это дымовая завеса, цель которой заключалась в том, чтобы скрыть более ранний и, видимо, более серьезный факт сотрудничества с органами госбезопасности, а если на этот счет появятся разоблачения, списать их на якобы имевшую место лагерную вербовку, которая не имела практических последствий.

В связи с этим прежде всего следует вернуться в 1938 г. и вспомнить, что когда А. И. Солженицына «вербовали» в училище НКВД, он был готов надеть на свои плечи мундир с краповыми петлицами, но по независящим от него причинам тогда ему не удалось пополнить ряды рыцарей щита и меча.

Прошли годы, открылись архивы и вдруг обнаружилось, что сталинский стипендиат «с 1940 г. и до дня ареста среди своих знакомых проводил антисоветскую агитацию» (см.: Определение Военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А. И. Солженицына) (8). «Антисоветские взгляды у СОЛЖЕНИЦЫНА, — читаем мы в записке КГБ при СМ СССР от 17 июля 1973 г., — стали проявляться еще в студенческие годы, когда он изготовил и распространил среди друзей политически вредную рукопись » (9). Об этом же свидетельствует и записка КГБ от 12 декабря 1973 г.: «Уже в студенческие годы СОЛЖЕНИЦЫН начал писать сочинения антисоветского характера и распространял их в узком кругу друзей» (10).

Нежели Александр Исаевич действительно уже в 1940 г. «проводил антисоветскую агитацию»? Факт, который представляется невероятным. Однако если допустить его реальность, нужно признать то, что подобную агитацию «сталинский стипендиат» мог вести только с ведома органов НКВД.

Вопрос о контактах А. И. Солженицына с органами госбезопасности до войны остается пока в сфере предположений. Но его контакты с военной контрразведкой не вызывают сомнений. Очевидно, что без ее ведома Н. А. Решетовская никак не могла получить в 1944 г. фальшивые документы, беспрепятственно добраться до линии фронта и провести на батарее мужа целый месяц.

Если карьерист и сталинский стипендиат не мог сам без чьего-то ведома составить и распространять до войны «антисоветскую рукопись», то еще менее вероятно, чтобы подобный человек, пытавшийся уклониться от армии и переждать войну в обозе, а затем бывший одновременно не только образцовым офицером, но также «насильником» и «палачом», мог в 1944–1945 гг. возмутиться верховным главнокомандующим, вступить в рискованную переписку со своим другом и обвинять верховного главнокомандующего в военных просчетах, теоретических ошибках и, тем более, в военно-феодальных методах руководства страной. Столь же невероятно, чтобы такой человек именовал в переписке И. В. Сталина «Паханом» и готов был к борьбе с существовавшим строем.

Своими сомнениями на этот счет я поделился с Н. Д. Виткевичем.

Приведу эту часть беседы полностью:

«— Нет ли на Ваш взгляд противоречия: с одной стороны, как признаете Вы сами, Александр Исаевич — карьерист, он вдалеке от передовой, на хорошем счету у начальства, все у него идет удачно, с другой стороны…

— Не продолжайте. Я знаю, что Вы хотите сказать. С другой стороны, наша переписка и резолюция. Здесь нет противоречия.

— Почему же?

— Потому, что Саня был прежде всего писателем и он полез во все это, чтобы изучить, а затем описать и прославиться.

— Тут можно было до славы и не дожить.

— Тогда он об этом не думал.

— В моем представлении он гораздо умнее и прогматичнее.

— Думайте, как хотите. Это Ваше дело. Но Вы заблуждаетесь.

— Скажите, Вы видели вокруг себя до войны ненормальные вещи?

— Конечно.

— А в армии?

— Конечно.

— А Вы хоть раз выступали с их критикой где-нибудь на комсомольском или партийном собрании?

— Нет.

— А вы помните, чтобы с такой критикой выступал кто-нибудь из ваших товарищей?

— Нет.

— А почему?

— Все знали, что это бесполезно.

— И небезопасно.

— Конечно.

— И понимая это, Вы не задумывались, чем может обернуться для Вас Ваша переписка и Резолюция?

— Это были только разговоры.

— Да, но на каком уровне! Ведь Вы замахивались не на декана факультета или командира части, а на всю государственную систему, на самого Сталина? И когда? В разгар войны…

— Мы просто лезли на рожон.

— А хотите я дам другое объяснение.

— Нет, нет. Нет. Фантазировать можно сколько угодно.

— Но, может быть, Вы меня все-таки выслушаете.

— Думайте, как хотите. Но если Вы со своими фантазиями выступите в печати, я буду возражать.

— Против чего?

Пауза.

— Позвольте предложить гипотезу. Ведь гипотеза — это поиск истины. Если Александр Исаевич, действительно, карьерист, как утверждаете Вы, а карьерист не способен рисковать жизнью, то сделать подобный шаг он мог только, исполняя чье-то распоряжение.

— Чепуха…» (11).

Нежелание Н. Д. Виткевича даже выслушать мое понимание истории с арестом А. И. Солженицна свидетельствует, что Николай Дмитриевич сознавал шаткость общепринятой версии этого события.

Ранее уже обращалось внимание и на фантастический характер ареста писателя, и на то, что при его задержании не был произведен обыск, и на необычное путешествие арестованного комбата с командного пункта бригады на Лубянку, и на странности следствия, и на удивительный приговор. Причем, как отмечалось, самое главное в этой истории — это непримиримое противоречие между предьявленным А. И. Солженицыну обвинением и характером вынесенного приговора.

Или другим было обвинение, или же другим был приговор.

Допустим, что обвинение соотвествует действительности. Тогда следует поставить под сомнение все известные нам источники о характере приговора. А это не только утверждения самого А. И. Солженицына, но и Определение военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованные документы следственного и реабилитационного дел.

Если допустить, что документы, характеризующие приговор подлинные, тогда следует признать сфальсифицированными сведения о характере обвинения, которые опять-таки содержатся в воспоминаниях А. И. Солженицына, определении Военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованных материалах следственного и реабилитационного дел.

Таким образом, и в одном, и в другом случае приходится не только поставить под сомнение утверждения А. И. Солженицына, но и констатировать, что названные официальные документы были сфальсифицированы. А поскольку доступ к ним до сих пор закрыт, подобная фальсификация могла быть осуществлена только на официальном уровне.

Отсюда вытекает два возможных заключения: или же арест, следствие и приговор имели совершенно иной характер, или же они были фиктивными и нужны были для создания Александру Исаевичу необходимой «легенды».

В связи с этим никак нельзя не вспомнить те загадочные слова, которыми Александр Исаевич сопроводил описание своего ареста:

«Арест был смягчен тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным (но прозорливым) предчувствием — что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны » (12).

Мог ли так размышлять человек, перед которым открывалась перспектива: или на кладбище, или в ГУЛАГ. В первом случае возможность «повлиять на судьбу страны» была полностью исключена. Казалось бы, не открывала надежд на это и перспектива оказаться за колючей проволокой. И уж тем более трудно было представить себе пребывание здесь «интересным и даже увлекательным».

Так мог смотреть из тюремного окна в свое будущее лишь человек, для которого арест являлся не карой, не наказанием с неизвестными последствиями, а лишь формой прикрытия какой-то многообещавшей деятельности.

***

«Все это вместе взятое дает право на существование версии о возможных связях А. И. Солженицына с советскими спецслужбами и ставит его перед необходимостью дать объяснения по тем фактам, которые бросают на него тень подозрения.

Более того, на мой взгляд, лица, в той или иной степени, оказавшиеся причастными к созданию существующего мифа о А. И. Солженицыне, активно сотрудничавшие с ним, способствовавшие получению им Нобелевской премии, связанные с Российским общественным фондом, ИМКА-пресс и т. д., тоже обязаны или отвести все подозрения от своего кумира (в противном случае они в разной степени ложатся и на них), или же, признав их обоснованность, снять подобные же подозрения с себя.

Если А. И. Солженицын предпочтет сохранить молчание или отделаться общими словами, как он поступил в отношении публикаций Ф. Арнау и Т. Ржезача, высказанное предположение о его возможных связях с советскими спецслужбами можно будет считать доказанным. Если вместо гласного разбирательства по мне будет открыт огонь, то для любого думающего человека, такое развитие событий тоже будет означать только одно — предложенный в данной книге подход к разгадке мифа о А. И. Солженицыне ведет к истине».

Взятые в кавычки слова, были приведены в первом издании этой книги.

С тех пор прошло более двух лет. Однако и герой книги, и его соратники никак не отреагировали на них, что дает право назвать А. И. Солженицына литературным Азефом.

На этом можно было бы поставить точку, если бы в биографии писателя не было бы еще одной загадки.

 

Глава 3

В паутине ЦРУ

Масонский след

Из недавно опубликованных воспоминания Владимира Брониславовича Сосинского явствует, что среди его знакомых, был и А. И. Солженицын (1). Однако в воспоминаниях самого А. И. Солженицына фамилия Сосинского не упоминается (2). Можно было бы допустить, что это знакомство являлось случайным и для лауреата Нобелевской премии не представляло никакого интереса. Но так ли это?

Владимир Брониславович родился 21 августа 1900 г. в Луганске, умер в 1987 г. в Москве, был сыном инженера, работавшего на заводе Гартмана, и баронессы Шернберг. Участвовал в белом движении, оказавшись в эмиграции, с 1924 по 1926 г работал в советском торгпредстве в Париже, находился в приятельских отношениях с Мариной Цветаевой и ее мужем Сергеем Эфроном, в 1925–1926 гг. жил с ними в одной квартире, с 1945 г. входил в Союз советских патриотов, с 1947 г. работал заведующим стенографического отдела ООН, в 1960 г. вернулся в СССР. Поддерживал отношения с А. А. Ахматовой, Б. Л. Пастернаком, К. И. Чуковским (3).

Уже одна биография В. Б. Сосинского свидетельствует, что он не мог не привлечь к себе внимания А. И. Солженицына. Еще более убеждает в этом тот факт, что Владимир Брониславович был женат на Ариадне Викторовне Черновой (1908–1974) — дочери лидера партии эсеров В. М. Чернова от его брака с Ольгой Елисеевной Колбасиной. Между тем, сестра Ариадны Викторовны Ольга находилась замужем за В. Л. Андреевым, с которым Александр Исаевич был знаком с 1964 г. (4).

Когда появилось первое издание литературных воспоминаний А. И. Солженицына (1975 г.), в них специально было отмечено, что еще не пришло время назвать всех, кто оставил в жизни автора тот или иной след (5). В журнальный вариант «Теленка» (1991 г.) было включено так называемое «Пятое дополнение» — «Невидимки», из которого нам стало известно более ста человек, которые оказывали автору различную помощь, нередко рискуя своей карьерой. Однако тогда дополнение было напечатано «еще не целиком » (6). В 1996 г. увидело свет второе издание воспоминаний, в котором «Пятое дополнение» было, наконец, опубликовано полностью (7). Но и в нем фамилия В. Б. Сосинского не фигурирует.

Не нашлось в них места еще одному человеку. Речь идет об Игоре Александровиче Кривошеине, с которым, как мы знаем, Александр Исаевич познакомился в Марфино. Может быть после освобождения они больше не общались? Нет, говоря о своих встречах с бывшими товарищами по «шарашке» И. А. Кривошеин удостоил чести назвать только две фамилии: Л. З. Копелева и А. И. Солженицына (8).

Здесь, вероятно, следует отметить, что Игорь Александрович еще по эмиграции знал В. Б. Сосинского и поддерживал с ним самые близкие отношения в Москве. «Уже в 1958 г., — вспоминала Н. А. Кривошеина, — Сосинский приехал в Москву и, странно , мы с 1961 г. жили рядом с ним, на одной площадке в том же доме, в Измайлове» (9).

Это наводит на мысль, что и И. А. Кривошеина, и В. Б. Сосинского А. И. Солженицын оставил за пределами своих литературных воспоминаний, полагая что для них не пришло время даже сейчас.

Что же отличало их от десятков «невидимок», которые фигурируют в «Теленке»? Прежде всего то, что они принадлежали к числу тех эмигрантов первого поколения, которые после Великой Отечественной войны вернулись на Родину. По разным оценкам, их было от двух до шести тысяч человек (10). Многие из них общались между собою в России (11) и почти все сохраняли связи с зарубежьем. Это значит, что знакомство А. И. Солженицына с И. А. Кривошеиным и В. Б. Сосинским открывало возможность для установления контактов с русскими эмигрантами, как вернувшимися в Советский Союз, так и оставшимися за границей.

Но дело, по всей видимости, не только в этом. Описывая свое пребывание в шарашке, Л. З. Копелев отмечал: «…с нами подружился Игорь Александрович Кривошеин — сын министра в кабинете Столыпина, выпускник Пажеского корпуса… Он и не пытался скрывать, что вплоть до высылки из Франции был масоном ,.. признался он и в том, что в 1940–1943 гг. был связан с французской разведкой » (12).

Если связи И. А. Кривошеина с французской разведкой до сих пор остаются для нас тайной за семью печатями, то некоторое представление о его масонских связях дают имеющиеся публикации (13).

Из них явствует, что, находясь в эмиграции, с 1922 по 1947 г., И. А. Кривошеин входил в 12 масонских лож: 1) Астрея (посвящен в декабре 1922) (14), 2) Друзья Любомудрия (принят в июне 1928 г.) (15), 3) Северное сияние (член ложи до 1930 г.) (16), 4) Юпитер (с 1930 по 1935) (17), 5) Капитул Астрея (с 22 октября 1930 г) (18), 6) Северные братья (1932–1933 гг.) (19), 7) Лотос (вышел в 1935 г, восстановлен в 1945 г.) (20), 8) Ложа Горячие товарищи (присутствовал на открытии в 1933 г.) (21), 9) Совет объединения русских лож Древнего и Принятого шотландского устава (член Совета от Ложи Астрея в 1934–1946 гг.) (22), 10) Консистория 32 степени Россия (1939 г.) (23), 11) Ареопаг Ордо аб хао (1945–1947 гг.) (24), 12) Русский особый совет 33-й степени (1945–1947 гг.) (25).

В разное время состав этих лож входило несколько сот человек, многие из них после Второй мировой войны еще были живы. Следует отметить, что В. Б. Сосинский тоже был масоном и состоял в двух ложах: «Северная звезда» (26) и «Северные братья» (27), причем в последней вместе с И. А. Кривошеиным.

Показательно, что после возвращения И. А. Кривошеина из Советского союза (1974 г) он почти сразу же был восстановлен в масонстве и почти сразу же занял в нем видное место: 6 марта 1975 г. мы видим его в ложе «Астрея» (28). 8 апреля 1975 г. его возвели в 31-ю и 32-ю степени «в союзе Верховного Совета для Франции», в 1979 — в 33-ю (29). В том же году он вошел в состав Суверенного (державного) Капитула Астрея (30) и «Величественного ареопага Ордо аб хао» (31). В 1984 г. Игоря Александровича приняли в Ложу совершествования (Друзья Любомудрия) (32). Это дает основание предполагать, что, уехав в Советский Союз, И. А. Кривошеин вплоть до выезда за границу сохранял свои масонские связи.

Может быть, А. И. Солженицын и И. А. Кривошеин разошлись позднее, уже в эмиграции? Нет, оказывается именно по предложению Александра Исаевича жена И. А. Кривошеина Нина Алексеевна написала воспоминания, которые в 1984 г. были опубликованы издательством ИМКА-пресс под редакцией Н. Д. Солженицыной в серии «Всероссийская мемуарная библиотека», а затем в 1999 г. переизданы в Москве солженицынским издательством «Русский путь» (33).

Что же могло сближать Игоря Александровича и Александра Исаевича?

Оказывается, то, что сейчас принято называть русской идеей. Имеются сведения, что И. А. Кривошеин следил за той борьбой которая шла в советских правящих верхах и возлагал особые надежды на то течение, которое представлял журнал «Молодая гвардия» (34). А мы видели, что, как бы А. И. Солженицын не отмежевывался от этого журнала, его взгляды во многом совпадают со взглядами «молодогвардецев».

Если верить Александру Исаевичу, первые его контакты с зарубежьем относятся к осени 1964 г, когда Н. И. Столярова познакомила его со «стариками Андреевыми». С их помощью Александр Исаевич переправил за границу набор микрофотокопий своих рукописей. В 1968 г. дочь «стариков Андреевых» Ольга Карлайл обеспечила издание за рубежом романа «В круге первом», а их сын Александр вывез за границу «Архипелаг». В силу своих возможностей Ольга Вадимовна содействовала присуждению А. И. Солженицыну Нобелевской премии.

Между тем, В. Л. Андреев тоже был масоном. До 1949 г. он состоял в ложах «Северная звезда» и «Северные братья», среди членов которых мы видим и И. А. Кривошеина, и В. В. Сосинского (35).

С учетом этого несомненный интерес представляет выдвижение кандидатуры А. И. Солженицына на звание почетного гражданнина Соединнных Штатов Америки. Инициатором этой идеи был сенатор Джесси Хелмс. Открываем справочник «Кто есть кто в Америке» на 1974–1975 гг. и читаем: сенатор Джесси Хелмс — родился в 1921, баптист, масон , член «Клуба Ротари» (36). Получается, что инициатива предоставления А. И. Солженицыну почетного американского гражданства исходила из масонских кругов.

Таким образом, благодаря помощи бывшего масона А. И. Солженицын «прорубил окно в Европу» и в невероятно короткий срок приобрел мировую известность и мировое признание, а при участии другого масона едва не стал почетным гражданином Соединнных Штатов Америки.

Проблема масонства до сих пор во многом остается покрыта тайной.

Однако что не вызывает сомнений, его деятельность самым тесным образом связана со спецслужбами.

Не в этом ли причина сокрытия А. И. Солженицыным факта своего знакомства как с И. А. Кривошеиным, так и с Б. Б. Сосинским?

«Окно в Европу»

Характеризуя свои контакты с заграницей, А. И. Солженицын пишет: «В главном тексте „Теленка“ я заявил, что всё на Запад передавал всегда самолично… На самом же деле: до 1968 г. никто, кроме Евы, с Западом меня не связывал» (1). Затем, как мы знаем, начал действовать еще один канал, который фигурирует в воспоминиях А. И. Солженицына как «канал Барабанов — Дурова» (2). С Е. В. Барабановым Александр Исаевич познакомился через священика Александра Меня (3), а Е. В. Барабанов проторил для себя дорогу на Запад через обучавшуюся тогда в СССР француженку Жаклин Грюнвальд (4).

Жаклин, по всей видимости, была внучкой Константина Константиновича Грюнвальда (1881–1976). Происходивший из семьи петербургских немцев евангелически-лютеранского вероисповедания, он закончил юридический факультет столичного университета и с 1903 г. состоял на службе в Министерстве финансов, некоторое время находился в Берлине, в годы Первой мировой войны служил в Красном кресте и был в подчинении Э. П. Бенигсена. С 1921 г. жил в Париже, занимался журналистикой, переводами, дружил с Э. Эренбургом . После Второй мировой войны неоднократно бывал в Москве и, следовательно, встречаясь с И. Г. Эренбургом, не мог не знать Н. И. Столярову (5). Был знаком с Л. З. Копелевым (6).

Константин Константинович тоже был масоном, в разное время входил в состав 13 лож: Великий Свет Севера (Берлин), Капитул Астрея, Суверенный (державный) капитул Астрея, старая ложа Астрея, новая ложа Астрея, Друзья Любомудря, Ареопаг Ордо аб хао, Величественный ареопаг Ордо аб хао, Консистория Россия, Совет Объединения русских лож Древнего и Принятого Шотландского Устава, Юпитер, Франция, Космос. Одним из его собратьев был И. А. Кривошеин (7).

В связи с этим никак нельзя обойти стороной следующее свидетельство Игоря Александровича. Характеризуя своих знакомых, он писал: «Особый круг друзей составляли „московские французы“ — студенты, приезжавшие для совершенствования в русском языке» (8). Это дает основания думать, что в «особый круг друзей» дома Кривошеиных могла входить и Жаклин Грюнвальд.

Именно Жаклин в 1966 г. познакомила Е. В. Барабанова со служащей французского посольства Анастасией Борисовной Дуровой (9). Анастасия Борисовна родилась в 1908 г. в России и была дочерью офицера Бориса Андреевича Дурова (1879–1977), полковника лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады. В 1919 г. он эмигрировал во Францию и поселился в Париже (10). Здесь в 1920 г. принял участие в создании Русской средней школы, покровительницей которой была Лидия Павловна Детердинг (жена известного нефтепромышленника Генри Детердинга) (11). На протяжении многих лет вплоть до закрытия гимназии в начале 1960-х гг. был ее директором (12). Закончив гимназию, а затем католический колледж, его дочь Анастасия Борисовна стала преподавательницей русского языка. А в 1964 г. новый посол Франции в СССР Бодэ пригласил ее с собою в качестве «управительницы». Так она оказалась в Москве (13).

Когда и каким образом Ж. Грюнвальд познакомилась с А. Б. Дуровой, неизвестно. Но известно, что через нее в 1966 г. Анастасия Борисовна познакомилась с Е. В. Барабановым, стала посещать его квартиру, присутствовала на его свадьбе, затем «крестила его детей» (14). Сблизившись с семьей Е. В. Барабанова, Анастасия Борисовна согласилась передавать его корреспондцию за границу. С осени 1968 г., пишет А. И. Солженицын, «…были подключены к ней и мы» (15).

Характеризуя деятельность А. Б. Дуровой, Александр Исаевич отмечает: «Та же Грюнвальд и Аня Кишилова, другая студентка из Парижа, связали ее с Никитой Струве» (16).

Никита Алексеевич (р.1931) был сыном Алексея Петровича Струве (1899–1976), внуком одного из лидеров партии кадетов Петра Бернагардовича Струве и племянником известного литературоведа Глеба Петровича Струве (17). В свою очередь отец Никиты Алексеевича имел двоюродного брата Михаила Александровича Струве, тоже масона, одним из собратьев которого был И. А. Кривошеин (18). Мать Никиты Алексеевича Екатерина Андреевна (1895–ок.1978) происходила из предпринимательской семьи (19). Ее отец А. Л. Катуар, потомственный почетный гражданин, являлся совладельцем московского торгового дома «А. Л. Катуар и сыновья» (20). Женой Н. А. Струве стала Мария Александровна Ельчанинова (р.1925) — дочь видного духовного деятеля русской эмиграции Александра Викторовича Ельчанинова (1881–1934) (1897–1981) (21).

Никита Алексеевич преподавал русскую литературу. Через него А. И. Солженицын установил связь не только с редакцией журнала «Вестник Русского студенческого христанского движения», но и с издательством ИМКА-пресс (22).

Как мы уже знаем, в 1970 г. по просьбе О. В. Карлайл на связь с А. И. Солженицыным приехал другой профессор Сорбонского университета С. Н. Татищев (23). «И еще второй раз он потом приезжал туристом, мы виделись снова у Евы,.. — пишет Александр Исаевич, — И вдруг весной 1971 г. та же Ева принесла поразительную новость: Степан Татищев назначается в Москву французским культурным атташе — на целые три года… На три года — достоверный надежный постоянно действующий дипломатический канал — не ждали мы. Но Ася Дурова не захотела быть с ним откровенной, и каждый продолжал свое дело в одиночку, тайком ото всех в посольстве» (24).

Степан Николаевич приходился внуком графа Дмитрия Николаевича Татищева (1867–1919), который начинал свою службу в лейб-гвардии Преображенском полку, в 1907–1915 гг. был губернатором, в 1910 г. получил чин действительного статского советника, в 1912 г. — придворное звание шталмейстера, в 1915 г. — звание генерал-майора, в 1915–1916 гг. занимал должность товарища министра внутренних дел и командующего Отдельным корпусом жандармов (25). Карьере Д. Н. Татищева во многом способствовало то, что он был женат на фрейлине ее императорского величества Вере Анатольевне Нарышкиной (1874–1951), брат которой Кирилл являлся другом детства Николая II и встретил революцию в должности начальника Военно-походной канцелярии императора (26).

Сын Дмитрия Николаевича Николай (1896–1985) закончил Александровский лицей и юридический факультет столичного университета, участвовал в Первой мировой войне, после революции некоторое время под чужой фамилией находился в Красной армии, затем перешел к белым, входил в окружение генерала П. Н. Врангеля. В браке состоял трижды. От второго брака имел сына Дмитрия (1929), от третьего — Степана (1935). (27).

Обращение О. Карлайл к С. Н. Татищеву было неслучайным. Дело в том, что его отец Николай Дмитриевич, находясь в эмиграции, тоже состоял в масонстве. Среди его собратьев были К. К. Грюнвальд, И. А. Кривошеин, М. А. Струве и С. Я. Эфрон, находившийся в близких отношениях с В. Б. Сосинским (28). Кроме того, Николай Дмитриевич являлся ближайшим другом Б. Ю. Поплавского и по этой причине знал Н. И. Столярову (29).

После того, как С. Н. Татищева отозвали во Францию, новым атташе французского посольства по вопросам культуры в Москве был назначен Ив Аман, который еще будучи студентом поддерживал отношения с советскими диссидентами и оказывал им некоторые услуги. Заменив С. Н. Татищева он взял на себя те функции по связи советского диссиденства с заграницей, которые до этого выполнял его предшественник (30).

Как мы знаем, осенью 1967 г. Л. З. Копелев и Р. Д. Орлова познакомили А. И. Солженицна с дочерью лидера австрийских коммунистов Копленига Элизабет Маркштейн. Весной 1968 г. она предложила Александру Исаевичу свои услуги (31), а осенью того же года нагрянула к нему в Борзовку и, видимо, там была достигнута договоренность об использовании ее как еще одного канала связи с заграницей. Именно она нашла адвоката Ф. Хееба. «Последний раз, — пишет Александр Исаевич, — я видел ее осенью 1970 г., Аля — еще через год…  — на том лизины приезды кончились». Ей отказали в визе (32).

«Стал разгораться аппетит, что и книги хотим получать с Запада, — отмечает А. И. Солженицын, — и тут выискала Ева Акселя и Жаклин Краузе ; он был американский коммерсант, который мог получать неконтролируемую объемную почту — и они охотно помогали многим, в том числе и нам» (33).

Осенью 1970 г. Жорес Медведев предложил А. И. Солженицыну еще один канал через норвежского журналиста Пера Хегге (34), а затем через журналистов Р. Кайзера (Вашингтон пост) и Х. Смита (Нью-Йорк пост) (35). Первоначально Александр Исаевич, не откликнулся на это предложение, но 8 октября 1970 г. Пер Хегге сам вышел на него и именно его Александр Исаевич использовал для своей переписки с Нобелевским комитетом. Однако весной 1971 г. Пера Хегге выслали из СССР (36).

«Наследником Хегге» уже в марте того же года стал шведский журналист Стиг Фредриксон (37). Именно его Александр Исаевич использовал для связи с Э. Маркштейн, Н. А. Струве, и Ф. Хеебом (38). Все, что необходимо было направить в названные три точки, он вручал С. Фредриксону. «А Стиг, — пишет А. И. Солженицын, — дальше передавал через дипломатическую почту , но не свою, шведскую, которая была, по-арестантски и по-советски выражаясь, сучья, — а через иную . Там, сколько я помню, все годы, разные годы, служили исключительно благородные люди , помогали не нам одним, и никто никогда не провалился, никто никого не выдал. Никого не знаю и сегодня , чтобы назвать, — но кланяюсь тем людям! Мы назвали этот канал — ВСП — „Великий Северный Путь“» (39).

24 декабря 1993 г. в телепередаче «Секретные встречи в Москве» Стиг Фредрексон сообщил, что с 27 марта 1972 г. по 14 января 1974 г. он встречался с А. И. Солженицыным более 20 раз. Это означает, что встречи происходили примерно раз в месяц (40).

Уезжая летом 1973 г. в отпуск, С. Фредриксон передал А. И. Солженицына Фрэнку Крепо из «Ассошиэтед Пресс» (41), а когда уехал домой на Рождество 1973 г., свои услуги писателю предложили журналисты Фрэнк Крепо и Джон Шоу (42). В январе 1974 г. к ним присоединился Нильс Мортен Удгорд (43).

Как только Александра Исаевича Солженицына выслали за границу, то не успев даже обосноваться в Цюрихе, он сразу же поспешил в Норвегию. «И, — пишет он, — естественно, и удержаться было нельзя Стигу не поехать туда же встретиться со мной впервые после высылки, обменяться планами, вопросами, ходом дел» (44). На таможне С. Фредриксона обыскали и нашли спрятанное письмо, но задерживать не стали (45). «Весть о провале Стига домчалась, — читаем мы в воспоминаниях А. И. Солженицына далее, — и ко мне в Норвегию в домик художника Вейдемана — с Джоном Шоу из „Тайма“, почему-то раньше самого Стига… часом позже приехал и сам Стиг» (46).

Итак, мы видим, что прорубленное в 1964 г. «окно в Европу» постепенно расширялось. Причем если первоначально связи писателя с зарубежьем шли главным образом через французское посольство, то затем появились австрийский и скандинавский каналы. Иностранные посольства — американское (47), германское (48) и некоторые другие (49) — приняли участие в вывозе солженицынского архива за границу.

На протяжении десяти лет (1964–1974) в связях А. И. Солженицына с зарубежьем было задействовано не менее шестнадцати человек (А. В. Андреев, В. Л. Андреев, Г. Бёлль, А. Б. Дурова, Ольга Карлайл, Гарри Карлайл, Аксель Краузе, его жена Жаклин, Френк Крепо, Эльза Маркштейн, Н. И. Столярова, С. Н. Татищев, Нильс Удгорд, Стиг Фредриксон, Ф. Хееб, Пер Эгил Хегге, Джон Шоу), некоторые из них выполняли по несколько передач. Если к этому добавить переписку, которая осуществлялась как обычным, легальным путем, так и нелегально, а также интервью с зарубежными корреспондентами, то следует признать, что постепенно у А. И. Солженицына складываются не просто регулярные, а интенсивные контакты с зарубежьем, причем с 1967 г. интенсивность этих контактов начинает возрастать.

Одна из особенностей американцев и европейцев — прагматичность.

Поэтому представить, что все перечисленные лица помогали А. И. Солженицыну бекорыстно, тем более подвергая риску и себя, и свою карьеру, невозможно. Или оказываемые ими услуги тем или иным способом оплачивались (не обязательно деньгами), или же они выполнялись по долгу службы. Если бы речь шла об одной-двух услугах, их можно было бы рассматривать как случайные, а поскольку они имели неоднократно повторяющийся характер, это, скорее всего, свидетельствует об исполнении служебных обязанностей. А поскольку многие связи вели в посольства, под дипломатическим прикрытием которых во всех странах действовали и действуют соответствующие спецслужбы, можно с полным основанием утверждать, что если не с 1964 г, то с 1968 г. зарубежные спецслужбы в той или иной степени были причастны к заграничным связям А. И. Солженицына.

В дружбе с НТС

Когда я впервые открыл «Пир победителей», меня поразило не столько то, что один из героев пьесы — власовец, сколько откровенно звучащий в ней мотив оправдания предательства (1). Интерес к власовскому движению мы видим в творчестве А. И. Солженицына и позднее. Так, в 1967–1968 гг. он встречался с одним из участников этого движения Л. А. Самутиным и получил от него запись его воспоминаний (2). Подобные материалы он собирал и в последующие годы (3). Они нашли отражение в «Архипелаге» (4).

Если вспомнить, как «разумно» Александр Исаевич предлагал В. Т. Шаламову толкать свой литературный товар на Запад, возникает вопрос, на какую же читательскую аудиторию ориентировался он в данном случае? Получается, на те силы за рубежом, которые когда-то сотрудничали с германскими спецслужбами. Одной из них в послевоенной Европе был Народно-трудовой союз (5).

Вот как характеризует его бывший диссидент В. К. Буковский: «Созданный в 1930 году в Югославии профашистски настроенной эмигрантской молодежью, (сначала он назывался Национально-трудовой союз нового поколения и находился под сильным влиянием идей Муссолини), в годы войны он сотрудничал с немцами (через Абвер), в частности издавая газеты на оккупированных немцами территориях России. После войны в числе прочего имущества НТС достался американцам и англичанам и в разгар „холодной войны“ вплоть до смерти Сталина использовался для засылки разведгрупп в СССР, вербовки агентуры и сбора информации» (6).

В эту справку необходимо внести некоторые коррективы. НТС действительно возник в 1930 г. в Югославии, но первоначально назывался Национальный союз русской молодежи, в 1931 г. стал именоваться Национальный союз нового поколения, в 1936 г. — Национально-трудовой союз нового поколения и только в 1957 г. приобрел свое современное наименование Народно-трудовой союз российских солидаристов (7). Сотрудничество НТС в германскими спецслужбами — факт общеизвестный. Однако руководители союза подчеркивают, что это сотрудничество имело тактический характер и что в годы Великой Отечественной войны НТС пытался вести борьбу на два фронта, в результате чего многие его активисты к концу войны оказались за решеткой (8).

В 1954–1955 гг. в руководстве НТС произошел раскол, одна из причин которого была связана с возникшими подозрениями относительно проникновения в рукодство Союза агентуры КГБ. Одним из подозреваемых был уже упоминавшийся Е. Р. Романов (9). В результате этого произошло отстранение от руководства НТС прежнего его лидера В. М. Байдалакова, место которого занял В. Д. Поремский. В. Д. Поремский в 1972 г. уступил свое место А. Н. Артемову, его преемником стал Е. Р. Романов, возглавлявший НТС с 1984 по 1995 г. (10).

Для характеристики НТС несомненный интерес представляет следующее свидетельство писателя Г. Владимова, который некоторое время возглавлял редакцию журнала «Грани». «НТС, — писал он, — конечно же, партия… ее становой хребет, ее ствол, разросшийся по всем континентам ветями и побегами, составляет семейный клан — Артемовы — Редлихи — Славинские — Бонафеде — Горачеки — объединенный перекрестными супружествами, крещениями, шаферствами и всех степеней родствами» (11).

Деятельность НТС во многом зависела от тех средств, которые поступали в его кассу. Поэтому Е. Р. Романов пишет: «Все сходилось в руках главного кассира». Кто же занимал этот ответственный пост? На протяжении примерно сорока лет (с 1948 по 1996) на этой должности сменилось четыре человека. Первым казначеем НТС после войны был Михаил Николаевич Залевский (1895–1996), его сменил Михаил Иванович Парфенов (1919–1977), затем им был Владимир Яромирович Горачек (1916–1981) и до 1995 г. — Эдуард Валентинович Кесслер (р.1927) (12).

Важное место в деятельности Союза занимала пропаганда. С этой целью он издавал несколько журналов, из которых наибольшую известность получили два: «Грани» и «Посев».

Если первоначально НТС призывал к насильственному свержению Советской власти, то с середины 1950-х годов его стратегия стала более гибкой. В 1957 г. по его инициативе в Гааге был проведен Конгресс за права и свободу России, который сформулировал 130 требований по реформированию советского общества (13), на основании чего была взята на вооружение новая стратегия, которая получила название «разбор системы по кирпичам» (14). Многие из этих требований затем получили распространение в диссидентских кругах Советского Союза. На рубеже 1970-80-х гг. Союз выдвинул новую идею — о «конструктивных силах», суть которой сводилась к тому, что среди советской элиты (директора заводов, ученые, военные и т. д.) постепенно набирают силу оппозиционные элементы, которые и могут со временем совершить радикальные перемены внутри советского общества (15).

Народно-трудовой союз регулярно направлял в СССР своих агентов, которые на конспиративном языке именовались «орлами». Они не только доставляли нелегальную литературу, но и стремились к контактам с лицами, чьи антисоветские взгляды были известны. Цель контактов заключалась в том, чтобы направить этих лиц на путь активной политической деятельности и, по возможности, привлечь в ряды НТС (16). По утверждению М. В. Назарова, уже к концу 60-х годов ежегодно в СССР направлялось более сорока «орлов», в результате чего «за 30 лет существования этой системы закрытыми контактами в России было охвачено более двух тысяч человек» (17). Внтури страны члены Союза объединялись в небольшие группы, которые назывались молекулами и между собою не имели связи (18).

Впервые о существовании этой организации А. И. Солженицын услышал в 1946 г. в Бутырской тюрьме, когда оказался в одной камере с Евгением Ивановичем Дивничем, который в 1934–1940 гг. входил в руководство организации (19).

НТС обратил внимание на А. И. Солженцына сразу после выхода в свет его повести «Один день Ивана Денисовича» (20). О том, насколько внимательно Союз следил за новым именем и всем, что было с ним связано, свидетельствует статья «Вхождение Солженицына в советскую литературу и дискусия о нем», которая была напечатана в 1965 г. на страницах издававшегося в Штутгарте журнала «Osteuropa», а затем перепечатана в шестом томе первого собрания сочинений писателя (21). Автором статьи значилась Барбара Боде. Под этим псевдонимом скрывалась Наталья Борисовна Тарасова (урожденная Жук). Н. Б. Тарасова родилась в Киеве в 1921 г. Оказавшись за границей, в 1946 г. вступила в НТС, с 1961 по 1981 г. редактировала журнал «Грани». Первым ее мужем был видный энтеээсовец Сергей Алексеевич Тарасов (1917–1982), вторым — многолетний казначей Союза М. И. Парфенов (22).

Характеризуя свой интерес к А. И. Солженицыну, Е. Р. Романов пишет: «Мы занимались им задолго до того, как он приехал за границу. Доставали его произведения, ходившие в самиздате и нелегально вывозили для издания в „Посеве“» (23). Первая такая публикация появилась в 1966 г., когда редактируемые Н. Б. Тарасовой «Грани» опубликовали солженицынские «Крохотки» (24), затем энтээсовское издательство «Посев» во Франкфурте-на-Майне выпустило томик его сочинений (25), в 1968 г. редакция журнала «Грани» предупредила его о готовящейся пиратской публикации «Ракового корпуса» (26).

Это дает основание думать, что, посещая Советский Союз, энтээсовские «орлы» уже в 1960-е годы должны были стремиться войти в прямой или же опосредованный контакт с писателем-диссидентом.

Если до 1968 г. отношения между НТС и А. И. Солженицыным можно характеризовать как «платоническую любовь», то в 1968–1970 гг. они приобретают характер «любви по расчету». Это были годы, когда разворачивается борьба за присуждение А. И. Солженицыну Нобелевской премии. Со временем будут опубликованы воспоминания, станут доступными архивные документы, и мы узнаем скрытые пружины этой борьбы. Но уже сейчас известно, что среди тех, кто самым активным образом поддерживал кандидатуру А. И. Солженицына был и Народно-трудовой союз.

14 октября 1970 г. «Литературная газета» выступила со статью «К вопросу о приоретите», в которой говорилось: «Издающийся в Брюсселе журнал „Часовой“ опубликовал громогласное заявление, в котором настаивает, что приоритет выдвижения Солженицына на Нобелевскую премию принадлежит именно ему, „Часовому“» (27). Действительно, в 1969 г. «Часовой» выступил с обращением ко «всем российским эмигрантским организациям», в котором предложил им использовать все свои связи и возможности, дабы поддержать вопрос о выдвижении кандидатуры русского писателя А. И. Солженицына на очередную Нобелевскую премию (28). «Соотвествующий меморандум, — констатировал в 1970 г. «Часовой», — был нами разослан известным писателям ряда европейских стран. В том числе и некоторым французским литераторам», среди них были и те, кто затем «обратился в Нобелевский комитет» (29).

Журнал «Часовой» самым тесным образом сотрудничал и с Народно-трудовым союзом. Поэтому возникает вопрос: а какую позицию в этой кампании занимал сам Народно-трудовой союз? Здесь прежде всего следует вспомнить, что в 1970 г, когда борьба за премию вышла уже на третий круг, «Посев» опубликовал первое «Собрание сочинений» А. И. Солженицына на русском языке. Оно вышло во Франкфурте-на-Майне в шести томах (30).

Признавая этот факт, один из руководителей НТС Е. Р. Романов вспоминал: «Кроме того, мы всячески старались пропагандировать его творчество на Западе. У нас была такая организация „Ар е прогре“, культурная французско-русская организация. С ее помощью мы привлекли видных западных писателей и выдвинули кандидатуру Солженицына на Нобелевскую премию, а потом сделали все, что могли, чтобы он получил эту премию» (31).

Известно имя одной из деятельниц общества «Ар э Прогрэ», которая рассылала по всему миру письма с призывом к выдвижению и поддержке кандидутуры Александра Исаевича на Нобелевскую премию, это его секретарь Тереза Баскэн (32). Именно она от имени своего общества 15 июня 1970 г. официально уведомила Шведскую академию, что 58 деятелей культуры Франции (среди которых был и лауреат Нобелевской премии Франсуа Мариак) выдвигают кандидатуру А. И. Солженицына на соискание премии 1970 г. (33).

Существовали ли у А. И. Солженицына прямые или же опосредованные контакты с НТС до его высылки за границу, мы не знаем. Однако нельзя не обратить внимания по крайней мере на два факта.

Прежде всего на знакомство писателя с вышедшим в 1972 г. из заключения А. И. Гинзбургом. Дело в том, что среди тех обвинений, которые были предьявлены А. И. Гинзбургу и его подельникам: Ю. Т. Галанскову, А. А. Добровольскому и В. Лашковой, после их ареста 1967 г., фигурировало и обвинение в связях с НТС (34). Если Добровольский признал это обвинение полностью, а В. Лашкова частично, то А. И. Гинзбург, и Ю. Т. Галансков отвергли его (35). Однако после того, как в 1972 г., находясь в заключении Ю. Т. Галансков умер, факт его принадлежности к НТС был публично признан руководителями этой организации, причем из их откровений стало известно, что Ю. Т. Галансков не только являлся членом Союза, но и возглавлял ее подпольную группу (36).

Как утверждает Е. Романов, «контакты с группой Галанскова» «вела» Елизавета Романовна Миркович (ур. баронесса фон Кноринг) (1918–1994), которая до 1984 г. работала в Закрытом секторе (по связям в России) (37). Известна и одна из связных Союза, которая специально ездила в Москву для встречи с Ю. Т. Галансковым. Это Ариадна Хальтер, бывшая женой видного деятеля НТС Александра Михайловича Югова (38).

Учитывая, что Е. Р. Романов говорит о существовании «группы Галанскова», что А. А. Добровольский признал свою принадлежность к Союзу, что с В. Лашковой велись переговоры о вступлении в эту организацию (39), представляется возможным поставить вопрос о принадлежности к ней и А. И. Гинзбурга.

Как мы уже знаем, покидая Россию, А. И. Солженицын выступил со статьей-манифестом «Жить не по лжи», в котором призвал своих сограждан к идеологическом неповиновению. Касаясь этого эпизода в «Теленке», он отмечает, что эта идея ждала своего времени «уже четыре года» (40). «„Жить не по лжи“ — пишет А. И. Солженицын, — это воззвание готовилось в ходе 1972 и 1973 годов и первоначально было задумано как призыв к кампании идеологического неповиновения (вместо гражданского неповиновения). Затем эта задача была снята как преждевременная» (41).

Нельзя не отметить, что идея подобной кампании возникла ко времени знакомства писателя с А. И. Гинзбургом, когда ими было принято решение о создании Русского общественного фонда. Поэтому возникает вопрос, не было ли связи между идеей организации «кампании идеологического неповиновения» и решением о создании названного фонда?

Бросается в глаза и другой факт. В начале 1970-х гг. НТС была создана специальная комиссия, которая подготовила брошюру «Стратегические проблемы освободительной борьбы». Под этой брошюрой стоит дата: 31 января 1972 г. (42). В ней рассматривались различные способы борьбы с советским режимом и в частности говорилось: «НТС руководит труднейшей работой его участников по нравственному совершенствованию самих себя и своего народа. России нужна не только политическая, но и духовная перестройка . Только революция духа может гарнтировать успех революции гражданской» (43).

Сформулированная НТС в 1971–1972 гг. идея «революции духа» по сути дела — это идея «нравственной революции», которую в 70-е годы активно начал проповедовать Александр Исаевич и которая нашла отражение в его воззвании «Жить не по лжи». Что это совпадение? Ответ на этот вопрос дает сопоставление названной брошюры НТС и воззвания А. И. Солженицына:

НТС

«Стихийный саботаж».

Источник : Стратегические проблемы освободительной борьбы. Б.м., 1972. С. 40–41.

«Не ходить на собрания».

«Не участвовать ни в каких выборах».

«Не принимать участия в официальных шествиях и демонстрациях»

Солженицын

«Гражданское неповиновение».

Солженицын А. И. Жить не по лжи // Публицистика. Т.1. Ярославль, 1995. С. 189–190

«Не даст загнать себя на собрание»

«Не поднимет голосующей руки»

«Не даст принудить себя идти на демонстрацию или митинг»

Первым на подобное совпадение обратил внимание Н. Н. Яковлев: Яковлев Н. Н. ЦРУ против СССР. С.196.

И тот факт, что идея «нравственной революции» была выдвинута А. И. Солженицыным почти одновременно с идеей «революции духа», предложенной НТС, и то, что предлагаемая лауреатом Нобелевской премии программа «гражданского неповиновения» во многом совпадала с идеей «стихийного саботажа», выдвинутой НТС, дает основание думать, что перед нами не простое совпадение, а согласованные действия. А поскольку названная брошюра НТС появилась раньше воззвания А. И. Солженицына, получается, что он пропагандировал энтээсовские идеи. «Наиболее точным выражением этого духа самоосвобождения как способа освобождения всей страны стало солженицынское „Жить не по лжи“» — пишет по этому поводу видный деятель Союза М. Назаров (44).

Таким образом, мы видим, что в 1970–1974 гг. в действиях Народно-трудового союза и А. И. Солженицына обнаруживается определенная согласованность. Не означает ли это, что в начале 70-х гг между писателем и НТС устанавливаются если не прямые, то опосредованные контакты?

Вскоре после того, как А. И. Солженицын обосновался в Цюрихе, здесь повились энтээсовские эмиссары: «…приехали раз, — пишет Александр Исаевич, — и второй от НТС (Народно-Трудовой союз, давние стойкие антибольшевики), этих нельзя не принять» (45). Еще бы, ведь именно эти «давние стойкие антибольшевики» издали первое Собрание его сочинений, именно они играли активную роль в кампании по присуждению ему Нобелевской премии.

К сожалению, Александр Исаевич не назвал фамилий посетивших его «антибольшевиков». Но есть основание предполагать, что одним из них мог быть представитель НТС в Швейцарии Мирослав Генрихович Гроссен (1916–1989), который тоже жил в Цюрихе (46).

Мирослав Генрихович, принадлежавший к числу кредиторов НТС, был сыном Генриха Ивановича Гроссена (1881–1974), который закончил юридический факультет Петербургского университета и до революции служил в Сенате. Эмигрировав, он с 1941 г. жил в в Швейцарии, некоторое время работал в Женеве в библиотеке ООН, сотрудничал в «Русской мысли». Имел двух сыновей (Мирослава и Генриха, оба состояли в НТС) и дочь Ванду (р.1917), которая находилась замужем за сыном поэта Ивана Ивановича Тхоржевского — Георгием (47).

Как мы знаем, в декабре 1974 г. на обратном пути из Стокгольма, где ему была, наконец, вручена Нобелевская премия, Александр Исаевич вместе с Натальей Дмитриевной заехал во Франкфурт-на-Майне и сделал здесь небольшую остановку. «На обратном пути, — вспоминает Александр Исаевич, — заехали мы во Франкфурт-на-Майне познакомиться с „Посевом“ и ведущими НТСовцами… повидали мы и старичка Г. С. Околовича» (48). Почему же А. И. Солженицын из всех руководителей Народно-трудового союза упомянул только самого неприметного из них — Георгия Сергеевича Околовича (1901–1980)? Уж не потому ли, что он на протяжении всего послевоенного периода вплоть до своей смерти возглавлял Закрытый сектор НТС (49), в руках которого сходились все связями с СССР. С кем еще встречался Александр Исаевич во Франкфурте-на-Майне, мы не знаем.

После возвращения писателя в Швейцарию его контакты с НТС продолжались. «Потом, — пишет Александр Исаевич — наезжали к нам в Цюрих то В. Поремский, то Р. Редлих, присылали свою программу-устав, читал я их» (50).

Владимир Дмитриевич Поремский (1909–1997) был сыном военного, эмигрировав с родителями, до 1928 г. жил в Югославии, затем во Франции. До 1927 г. учился в Белградском университете, в 1932 г. закончил Институт химии в Лилле. Стоял у истоков Народно-трудового союза, с 1955 по 1972 г. был его председателем, являлся одним из его теоретиков (51).

Редлих Роман Николаевич родился в Москве в 1911 г. Его отцом, по все видимости, был Николай Федорович Редлих — потомственный дворянин, член-распорядитель торгового дома «Д. А. Редлих» (52). В 1933 г., после того, как он был арестован, его семье, в которой было шестеро детей, разрешили выехать Германию. Закончив Берлинский университет, Роман Николаевич стал доктором философии, учился у С. Л. Франка и И. А. Ильина. В НТС состоял с начала войны (53). На протяжении многих лет входил с состав его Совета (54).

«В дальнейшем, — пишет Е. Р. Романов, — связь с Солженицыным поддерживала Анастасия Николаевна (речь идет об А. Н. Артемовой — А.О.); она ездила к нему в Швейцарию сверять его рукописи, которые у нас печатались… Затем у нас как-то жил его пасынок… Он жил у Анастасии Николаевны недели три. Потом Солженицын переехал в Вермонт… И Наталья Дмитриевна редко, но регулярно писала Анастасии Николаевне о том, как идет их жизнь» (55). Это свидетельствует о том, что после высылки за границу отношения А. И. и Н. Д. Солженицыных с некоторыми руководителями НТС приобрели почти приятельский характер.

Анастасия Николаевна Артемова (р.1916) была сестрой Н. Р. Редлиха. Во время войны она вышла замуж за Александра Николаевича Артемова (настоящая фамилия Зайцев) и с тех пор «фактически всегда была на союзной работе»: работала в Отделе внешних сношений и в издательстве, принимала участие в подготовке шеститомного Собрания сочинения А. И. Солженицына (56). А. Н. Артемов родился в 1910 г. в Рязанской губернии, закончил биофак МГУ, во время войны попал в плен, воевал в составе власовской армии, с 1946 по 1998 г. был членом Совета НТС, в 1972 заменил В. Д. Поремского на посту председателя Союза, долгое время возглавлял его Исполнительное Бюро (57). Их сын Николай, тоже член НТС, занимался идеологией и иностранными связями, а дочь Елена была женой Николая Борисовича Жданова, который в 1970-е годы представлял Союз в Норвегии, а затем возглавлял издательство «Посев» (58).

Когда в декабре 1974 г. А. И. Солженицын совершил свою первую поездку в Париж, одним из немногих, с кем он пожелал здесь встретиться, стал Аркадий Петрович Столыпин. Рассказывая об этой встрече, Александр Исаевич отмечает: Аркадий Петрович «пришел ко мне обсудить эскиз моей главы о Петре Столыпине» (59). Деталь сама по себе очень важная, свидетельствующая о том, что столыпинский сюжет возник у А. И. Солжениццна еще до лета 1976 г., когда он получил возможность познакомиться с архивом Гуверовского института. Поэтому правомерен вопрос: не оказала ли эта встреча влияние на последующую переработку романа «Август Четырнадцатого»? Но в данном случае более важным является то, что Аркадий Петрович был не только сыном премьер-министра, он входил в состав НТС и на протяжении многих лет являлся членом его Совета (60).

В имеющейся литературе, посвещенной Народно-трудовому союзу, давно уже отмечено, что после окончания Второй мировой войны НТС был взят на содержание ЦРУ (61). Сейчас данный факт признается даже руководителями Союза (62). Это значит, что ЦРУ имело отношение и к изданию первого Собрания сочинений А. И. Солженицына, и к выдвижению его кандидатуры на Нобелевскую премию, и к созданию за рубежом соответствующего общественного мнения о нем. А контакты писателя с НТС можно рассматривать как опосредованные контакты с американскими спецслужбами.

Тень ЦРУ

Если посмотреть на обложку изданных А. И. Солженицыным в эмиграции произведений на русском языке, нетрудно заметить, что всем им дорогу в свет дало издательство ИМКА-пресс, а теми периодическими изданиями, с которыми он сотрудничал наиболее тесно, были журнал «Вестник русского христанского движения» и газета «Русская мысль». Знакомство с тремтомником «Публицистики» А. И. Солженицына показывает, что на страницах этих изданий было опубликовано примерно две трети всех его статей, интервью, писем и заявлений (1).

Истоки «Русского христианского движения» уходят в XIX в. и связаны с именем барона Павла Николаевича Николаи (ум. в 1919), который, с одной стороны, пытался создать подобное движение среди студенчества, а с другой стороны, сделать его частью Всемирной христанской студенской федерации, чего и удалось добиться в 1913 г. (2). Именно последователи П. Н. Николаи стали инициаторами возрождения этого движения в эмиграции. Их инициатива была поддержана швейцарцем Густавом Кульманом, который в начале 1920-х гг. являлся секретарем американской секции созданной в США протестантами Ассоциации христанской молодежи (Young Men Christian Association — YMCA. ИМКА) (3). Эта ассоциация обратила свои взоры на Россию еще в 1917 г., когда американские спецслужбы попытались использовать ее для идеологического проникновения в нашу страну (4).

При финансовой поддержке ИМКА в октябре 1923 г. в чешском городке Пшерово состоялся съезд, участниками которого были Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, Л. Ф. Зандер, В. В. Зеньковский, А. В. Карташев, П. И. Новгородцев и который положил начало существования Русского студенческого христианского движения (в 1975 г. по предложению А. И. Солженицна оно было переименовано в Русское христианское движение) (5). В 1920 г. Ассоциация христанской молодежи создала собственное издательство, получившее название ИМКА-пресс (6). В 1925 г. стал выходить журнал «Вестник РСХД» (7).

В 1959 г. Ассоциация христианской молодежи передала РСХД свое издательство и книжное объединение в Париже, т. е. ИМКА-пресс и «Товарищество объединенных издателей» (8). В новое руководство ИМКА — пресс вошли И. В. Морозов, Н. А. Струве и Б. Ю. Физ. (9). С этого времени И. В. Морозов стал его директором, а также руководителем Товарищества объединенных издательств, а Н. А. Струве фактически возглавил редакцию «Вестника РСХД» (10).

Руководство РСХД обратило внимание на А. И. Солженицына в 1967 г. после его «Письма к съезду писателей». Именно тогда на страницах «Вестника» появилась статья И. В. Морозова «Александр Исаевич Солженицын» (11). В 1968 г. ИМКА-пресс издает его роман «В круге первом», а с романа «Август Четырнадцатого» монополизириует издание всех остальных его произведений на русском языке. В связи с этим В. Вейдле охарактеризовал период с 1968 г. как «солженицынскую эру» в истории издательства ИМКА-пресс (12).

Тогда же РСХД через семинар, возглавляемый о. А. Менем устанавливает связи с некоторыми другими советскими авторами и, как отмечает А. И. Солженицын, с 1969 г. Н. А. Струве «сумел преобразовать прежний эмигрантский тоненький „Вестник РСХД“ (Русского Студенческого Христианского Движения) в толстеющий от номера к номеру мост между эмиграцией и метрополией» (13). На страницах «Вестника» появились авторы из Советского Союза, а его редакция и ИМКА-пресс начали доставлять свои изданий в Советский Союз.

Одним из каналов такой пересылки были дипломатические службы. В качестве такого посредника Александр Исаевич называет сотрудницу культурного отдела французского посольства в Москве «корсиканку Эльфриду Филиппи» (14). Есть, однако, основания утверждать, что в этом отношении она была не единственной. «На нас, — утверждал В. Аллой, имея в виду конец 70 — начало 80-х годов, — „работала“ едва ли не половина французского представительства в Ленинграде , и даже генеральный консул Лёгрэн » (15).

Кто поверит, что это делалось французскими дипломатами на свой страх и риск!

Здесь, однако, нужно учитывать, что хотя американская YMCA в конце 50-х годов свернула свою непосредственную деятельность во Франции, она не порвала связей с ИМКА-пресс. Более того, имеются сведения, что YMCA оставалась «юридическим» хозяином издательства и «помогала издательству деньгами», а примерно с 1979 г. стала вмешиваться и в его дела (16).

Нетрудно заметить, что это произошло после того, как Александр Исаевич добился отставки И. В. Морозова. С начала 80-х годов после ухода с директорского поста В. Е. Аллоя влияние Вермонта на издательство, по его словам, еще более усилилось. Главным проводником этого влияния был Н. А. Струве (17).

Характеризуя свои отношения с ним, В. Алой писал: «Первый серьезный спор… произошел в начале 80-го, когда Никита сообщил, что нам, „кажется удалось“ получить постоянную субсидию для издательства — 70 тыс. дол. в год (на то время — 350 тыс. франков), причем она будет приходить в виде наличных денег. Постоянство и форма дотации совершенно однозначно указывали ее источник (крупные суммы наличными выдают лишь стратегические службы, имеющие свои секретные фонды и предпочитающие не оставлять следов), понятно было и каким образом ее „удалось получить“. В ответ на выраженное мною сомнение, стоит ли связываться с такими организациями…  — Никита неожиданно резко вспылил: „Что вы все морализуете? Думаете мне приятно встречаться с этими людьми? Если я стал делать это, то лишь для пользы издательства“» (18).

По свидетельству В. Е. Алоя, с этого времени ИМКА-пресс полностью перешла под контроль А. И. Солженицына: «Никита явно начинал какую-то иную, или, скорее, солженицынскую игру … А сама игра далеко выходила за пределы издательства и всего круга вещей, с ним связанных… В том же 80-м необычайно усилилось влияние Вермонта на направленность и даже на сам отбор журнальных и издательских рукописей. ИМКА все круче забирал вправо, уходя от идеалов вселенских к ценностям национальным, а „советы“ Александра Исаевича уже стали напоминать едва скрытую цензуру» (19).

Комментируя это свидетельство В. Е. Аллоя, И. Сиротинская пишет: таким образом «мы узнали, что А. И. Солженицын даже устраивал дотации „Ymca-press“ от некоего секретного ведомства США» (20). К этой публикации И. Сиротинской А. И. Солженицын сделал примечания, однако приведенную выше реплику он оставил без опровержения и пояснения (21). Это дает основание утверждать, что предоставленные Н. А. Струве деньги действительно шли от А. И. Солженицына, писатель выступал в качестве передаточной инстанции, а деньги исходили от американских спецслужб. Мнение о том, что ИМКА-пресс финансировалось ЦРУ получило широкое распространение в эмигрантских кругах и нашло отражение в книге В. Н. Войновича «Портрет на фоне мифа» (22).

Но американские спецслубы были причастны к финансированию не только ИМКА-пресс. В своей книге «Вокруг Солженицына» А. Флегонт назвал ряд русскоязычных периодических издания за границей, которые, по его мнению, финансировались из этого же источника: «Вестник русского христианского движения», «Вольное слово», «Время и мы», «Глагол», «Гнозис», «Грани», «Двадцать два», «Ковчег», «Континет», «Логос», «Новый журнал», «Память», «Посев», «Русская мысль», «Синтакис», «Современник», «Тетрадь самиздата», «Третья волна», «Хроника защиты прав в СССР», «Шалом», «Эхо» (23).

Называя «американскую разведку» «действительным хозяином русских эмигрантских изданий», А. Флегон ехидно писал: «Я лично не знаю ни одного русского издательства, которое не получало бы от них денег. Если таковое существует, то прошу его сообщить мне об этом чуде для соответствующей поправки в моей книге» (24).

Откликнулся ли кто-нибудь на этот призыв, неизвестно. Зато появились новые свидетельства того, что русскоязычная эмигрантская печать в значительной степени содержалась на средства американских спецслужб. Так, например, В. Н. Войнович пишет о ЦРУ: «…эта организация поддерживала все эмигрантские издательства, печатавшие книги, запрещенные в СССР » (25).

Американские спецслужбы не только поддерживали эмигрантские издания, но и опекали самих эмигрантов. Касаясь этого вопроса, В. Е. Максимов писал: «Наиболее заметных политических эмигрантов они опекают достаточно плотно и жестко … это я… знаю по личному опыту. К примеру, достаточно информированным людям известно, что все личные секретари в Вермонте, кроме разве лишь самого первого кратковременного — Татьяны Георгиевны Варшавской — оказались на этом месте далеко не случайно» (26).

Этими «неслучайными» секретарями являлись с 1976 по 1979 г. Ирина Алексеевна Альберти (урожденная Иловайская), а с 1979 г. — американец итальянского происхождения Ленард Ди Лисио (27). И. А. Альберти была вдовой итальянского дипломата и появилась в Кавендише осенью 1976 г. (28). До этого Александр Исаевич видел ее в Европе только один раз и, несмотря на это, сразу же предложил ей стать его секретарем. Предложение было принято (29). Три года Ирина Алексеевна провела в усадьбе Солженицыных (30).

Это дает основание думать, что или ее рекомендовал А. И. Солженицыну кто-то очень авторитетный, или выбор секретаря вообще зависел не от него. Если исходить из слов В. Е. Максимова, получается, что И. А. Альбрети была предложена ему американскими спецслужбами. Но тогда нужно признать, что Ирина Алексеевна была для них своим человеком.

Более определенно писал об этом А. Флегон, который, имея в виду А. И. Солженицына, вопрошал: «Он, фактический хозяин издательства ИМКА-пресс, не знает, откуда приходят издательству основные суммы? И не знает, что его бывшая секретарша, перед тем, как работать для него, была на полной ставке в американской разведке ? И не знает, что она работает сейчас снова на полной ставке в американской разведке ?» (31).

Если учесть, что И. А. Альберти никак не отреагировала на брошенное ей обвинение, а такие возможности у нее были (32), то можно с полным основанием утверждать, что она действительно была связана с американскими спецслужбами и что именно они рекомендовали ее А. И. Солженицыну в качестве секретаря. Но в таком случае заслуживает внимания мнение В. Е. Максимова и относительно Ленарда Ди Лисио

Получается, что с появлением И. А. Альберти в вермонтском доме А. И. Солженицына он был поставлен под непосредственный контроль ЦРУ. И если до издания книги А. Флегона еще можно было бы строить предположения о том, догадывался ли писатель об этом или нет, то после выхода в свет этой книги, никаких сомнений о связях И. А. Альберти с американскими спецслужбами у него быть не могло.

Между тем, пробыв в Вермонте три года, И. А. Альберти затем возглавила редакцию известной эмигрантской газеты «Русская мысль» (33). «Весной 1979 г., — вспоминал В. Е. Аллой, — она приезжала из Вермонта в Париж знакомиться с редакцией, а осенью — уже приступила к работе» (34). Вслед за тем в составе редакции появились Н. Б. Горбаневская и Ирина Жолковская, а одним из политических обозревателей газеты стал муж последней А. И. Гинзбург (35). Таким образом, на рубеже 70-80-х годов «Руская мысль» тоже оказалась под контролем вермонтского затворника.

По сообщению В. Е. Аллоя, и в начале 80-х годов главными акционерами «Русской мысли» оставались Серафим Николаевич Милорадович и его жена. Отмечая данный факт, В. Е. Аллой писал: «Все это было юридической игрой: газета полностью существовала на американские субсидии» (36).

Употребляя термин «американцы», В. Е. Аллой уточнял, «я сразу хотел бы оговорить, что он означает отнюдь не только ЦРУ, но и Русский отдел Государственного департамента, и Совет по внешней безопастности, и вообще все службы, занимающиеся Россией и впрямую связанные с администрацией Соединенных Штатов» (37).

Иначе говоря, В. Е. Аллой утверждал, что в рассматриваемое время «Русская мысль» финансировалась американскими спецслужбами. О том, что газета действительно существовала за счет «американской правительственной поддержки» — пишет и А. И. Солженицын (38). Это дает основания утверждать, что перемены, произошедшие в конце 70-начале 80-х гг. в редакции «Русской мысли», были произведен при участии не только А. И. Солженицына, но и американских спецслужб.

Характеризуя «Русскую мысль», необходимо сказать несколько слов о ее «главном акционере», которому был доверен ее контрольный пакет. Серафим Николаевич родился в 1929. Он был сыном Николая Леонидовича Милорадовича (1889–1954) и княжны Ольги Юрьевны Трубецкой (1890–1966). Являясь германским подданным, Серафим Николаевич закончил русскую гимназию в Париже, иезуитский колледж и Сорбонну. Сотрудничать в «Русской мысли» начал в 70-е годы, некоторое время занимал пост главного редактора, затем входил в состав Редакционного совета газеты (39). Как явствует из энциклопедического словаря А. И. Серкова, Н. Л. Милорадович был масоном. С 1973 г. он входил в Ложу Астрея (40), с 1977 г. — в Суверенный (державный) капитул Астрея (41), с 1980 г. — в Ложу совершенствования (Друзья любомудрия) (42), посещал ложу Германия (43). Из числа его собратьев можно назвать М. В. Гардера, К. К. Грюнвальда, И. А. Кривошеина.

Михаил Васильевич Гардер (1916–1993) тоже был связан с редакцией «Русской мысли» и являлся одним из ее политических обозревателей. Уроженец Саратова, он эмигрировал в 1920 г., получил французское гражданство и, поступив на военную службу, стал офицером разведки, в 1964 г. в чине полковника вышел в отставку и занял должность советника при французском Инстиуте стратегических вопросов генерала А. Бофра (44).

Кроме М. В. Гардера и Н. Л. Милорадовича в «Русской мысли» сотрудничали и другие масоны: Георгий Викторович Адамович (1892–1972) (45), Владимир Леонидович Вяземский (1889–1960) (46), Валентин Платонович Зубов (1884–1969) (47), Михаил Германович Корнфельд (1984–1973) (48), Анатолий Михайлович Юлиус (1897–1977) (49).

Таким образом, мы снова выходим на масонские связи и, что самое главное, опять ведущие к В. Л. Андрееву, К. К. Грюнвальду, И. А. Кривошеину, Б. Б. Сосинскому.

Рассматривая деятельность А. И. Солженицына за рубежом, никак нельзя обойти вниманием Российский общественный фонд помощи политзаключенным и их семьям.

Обычно при характеристике этого фонда отмечается, что он был создан для помощи политическим заключенным и членам их семей, при этом молчаливо подразумевается, что речь идет об участниках диссидентского движения (50). Но вот что пишет А. И. Солженицын как учредитель фонда: по его словам, он с самого же начала «настоял, чтоб не следовать советско-образованской брезгливости» и, наряду с диссидентами, оказывать помощь «по старой статье 58-1, так называемым изменникам родины, куда лепили простых пленников» (51).

Действительно, статья 58-1а предусматривала наказание за такое преступление, как «переход на сторону врага» (52). По этой статье в свое время в лагерях оказались многие бывшие военнопленные. Однако к 1974 г., когда появился РОФ, почти все они давно уже были освобождены. И если кто-то из бывших военнопленных еще продолжал томиться за колючей проволокой, то не за «переход на сторону врага», а за совершенные во время войны преступления. Поэтому созданный нобелевским лауреатом фонд собирался помогать не простым пленникам, а военным преступникам. Как тут не вспомнить об традициях гуманизма, за продолжение которых учредитель РОФ получил Нобелевскую премию.

По этой же статье проходили и те, кто обвинялся в выдаче военной или государственной тайны, в шпионаже. Следовательно, «простые пленники» были упомянуты Александром Исаевичем только для того, чтобы их тенью можно было прикрыть «изменников Родины». Понять А. И. Солженицына нетрудно: одно дело помогать участникам дисидентского движения, т. е. тем, кто страдал за свои взгляды, или же бывшим военнопленным и совершенно другое дело помогать тем, кто торговал интересами своей страны. Здесь, правда, перед нами снова возникает тень Иннокентия Володина. Возникает не случайно, так как иностранные спецслужбы стремились использовать диссидентское движение в своих целях, а некоторые диссиденты готовы были идти на любые виды сотрудничество с ними.

О том, что это был не абстрактный вопрос свидетельствует статья Э. Кузнецова и М. Хейфеца «Про шпионов», опубликованная на страницах журнала «Континент». Оправдывая в ней допустимость сотрудничества с зарубежными спецслужбами, авторы утверждали, что оно может включать в себя даже шпионаж: «Советская система, — писали они, — в состоянии войны с демократическим миром, а поэтому разведывательные операции против нее не только оправданы, но и жизненно необходимы» (53).

Поскольку развитие диссидентского движения в СССР соответствовало интересам зарубежных спецслужб, они были заинтересованы в деятельности РОФ. Еще в большей степени они были заинтересованы в том, чтобы РОФ оказывал помощь не только диссидентам, но и тем, кто привлекался за измену Родине, шпионаж и т. д. Поэтому возникает вопрос: не существовало ли связи между РОФ и зарубежными спецслужбами?

Для ответа на этот вопрос необходимо знать: а) кто входил в руководство фонда за границей и в Советском Союзе, б) за счет чего формировались денежные средства фонда и насколько они были велики, в) действительно ли пересылавшиеся в СССР деньги поступали с заграничных счетов фонда, г) как именно и кем они переводились в СССР, д) на какие цели и в каких размерах использовались и т. д. До сих пор все эти вопросы остаются покрытыми тайной. Если до 1991 г. эту таинственность можно было понять, то ее сохранение сейчас объясняется только тем, что далеко не все в деятельности фонда было таким, как это пытались и пытаются представить его руководители.

Вопрос о деньгах как будто бы представляется ясным. Обычно утверждается, что фонд был создан за счет гонораров от издания книги А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Между тем, это не совсем так. В Уставе фонда этот пункт сформулирован несколько иначе: «Фонд состоит из гонораров за издание книги А. Солженицына „Архипелаг ГУЛАГ“ (фонду принадлежат мировые права на нее) и добровольных пожертвований , в том числе собираемых внутри страны» (54).

Из этого явствует, что при учреждении РОФ солженицынские гонорары расматривались лишь как один из источников его деятельности, другим источником должны были стать пожертвования, собираемые как внутри страны, так и за рубежом. Каким же было соотношение между гонорарами и пожертвованиями? Как выглядело соотношение между пожертвованиями отечественными и зарубежными? И каково было происхождение зарубежных пожертвований?

Перечисленные вопросы имеют не праздный характер. Достаточно обратиться к заявлению А. И. Солженицына, сделанному 18 января 1974 г. «…Продажная цена книги, — сказал он, — на всех языках будет предельна низка, чтоб читали ее как можно шире. Цена такая, чтобы только оплатить работу переводчиков, типографии и расход материалов. А если останутся гонорары — они пойдут на увековечивание погибших и на помощь семьям политзаключенных в Советском Союзе» (55).

Следовательно А. И. Солженицын не рассчитывал на сколько-нибудь значительные гонорары. Правда, делая приведенное заявление, наш великий моралист забыл такую прозаическую мелочь, как прибыль, без которой не может существовать ни одно издательство. И если цена книги только-только покрывает ее себестоимость, значит ее издание кто-то дотирует. Следовательно, если приведенные выше слова соответствуют действительности, нужно признать, что издание «Архипелага» дотировалось из какого-то солидного финансового источника. Но тогда получается, что через «Архипелаг» из этого источника финансировался и РОФ.

Обращает на себя внимание еще один важный факт. Как явствует, из воспоминаний самого А. И. Солженицына, до лета 1977 г. передача РОФ гонораров от «Архипелага» юридически оформлена не была. Это было сделано только в 1977–1978 гг. Когда же гонорары от «Архипелага» стали поступать на счет фонда: до 1977–1978 гг или только с этого времени? Вопрос немаловажный, так как издательский пик «Архипелага» приходился на 1974–1977 гг., а следовательно, на это время приходилась львиная доля гонораров за «Архипелаг». Если же признать, что гонорары потекли на счет фонда в основном после юридической передачи ему прав на эту книгу, тогда получается, что до 1977–1978 гг. Фонд действовал в основном за счет пожертвований, которые, вероятнее всего, имели главным образом заграничное происхождение.

Немаловажное значение имеет и вопрос о том, как поступали деньги из-за рубежа в Советский Союз. «Пока они, — пишет А. И. Солженицын, имея в виду налоговые службы СССР, — грабили только 35 % денежных переводов — мы много слали официальными переводами (Алик Гинзбург для этого нашел с десяток „получающих“, не боящихся, и потом передающих другим). Другая успешная форма была: отъезжающие эмигранты оставляют Фонду в Союзе советские деньги, а на Западе Фонд им платит долларами по реальному курсу — доллар за три, потом четыре рубля» (56).

Интересно было бы узнать, кто именно занимался пересылкой и на чьи адреса деньги поступали? Кто из эмигрантов участвовал в подобном обмене рублей на доллары?

«А когда большевики ввели грабеж переводов уже в 65 % — пишет А. И. Солженицын далее, — посылать деньги официально потеряло смысл. Но тут мы нашли изворотистую тайную форму. Хотя Советы объявляют дутый, официальный курс, значительно выше доллара, сами меняют иностранцам по-другому, — но наказывают подданных за всякий обмен рубля, иметь валюту может только государство. Советские же граждане, попадая на Запад, с радостью меняют советские ассигнации, сколько могут. И вот доброхотный, неоценимый наш друг, затем и член Правления Фонда В. С. Банкул , швейцарский гражданин, для начала прибегнув к помощи своего друга, руского армянина, живущего в Женеве, Сергея Нерсесовича Крикоряна , а затем сам наладив дело в Цюрихе, стал производить обмен обратный — за франки выкупал наши родные советские рубли — но исключительно отбирая трепанные, затертые бумажки, а они среди хрустящих потекли не слишком быстро, и это одно задерживало размах нашего обмена: нельзя же посылать в СССР свеженькие, цельно-серийные (называлось это все у нас — „операция Ы“)» (57).

Приведенное свидетельство А. И. Солженицына вызывает много вопросов. Дело в том, что до 1992 г. рубль не был конвертируемым и его не принимали к обмену ни в одном иностранном государстве . А если в кошельках выезжавших за границу советских граждан и оказывались рубли, то в самом ограниченном количестве, необходимом для того, чтобы по возвращении на родину добраться от аэропорта или же вокзала до дома. К тому же, оказывается, солженицынские менялы принимали за доллары, марки, франки, фунты и т. д. только «трепанные» рубли.

«Следующий труд был — читаем мы в воспоминаниях А. И. Солженицына, — перевезти эти деньги через границу в чемодане в Париж, к Струве, это всегда делалала Мария Александровна Банкул. А Струве всегда знал наших тайных связных по каналам в СССР — он и сам иногда поставлял на французскую дипломатическую службу в Москве своих бывших французсикх студентов, учившихся на русском факультете. Эти героические помощники все названы в „Невидимках“. Итак, в Москву тайно привозились многозначные, многотысячные пачки советских трепанных денег — и через посредников передавались распорядителю Фонда — им был Алик Гинзбург, до его ареста в 1977 г.» (58).

Из этого явствует, что одним из каналов доставки денег в Советский Союза были лица, состоящие на дипломатической службе иностранных государств. В данном случае имеется в виду французское посольство в Москве. О том, что для ввоза денег в Советский Союз действительно использовались дипломатические каналы свидетельствует арест Вильгельмины Германовны Славуцкой (Магидсон), которая заменила в качестве курьера Н. И. Столярову. Как пишет А. И. Солженицын ее задержали в Москве в 1986 г. «в момент передачи ей от нас 30 тыс. советских рублей для Фонда» (59). Кто именно передавал эти деньги, Александр Исаевич не называет. В советской печати утверждалось, что деньги были переданы «неким западным дипломатом» (60).

Имя одного из таких западных дипломатов нам известно. Это уже упоминавшийся Ив Аман. «…Он, — пишет А. И. Солженицын, — был главным звеном в той цепи, что осуществляла всю помощь Российского общественного фонда от нас в СССР. Следующая за ним была Ева, потом Алик Гинзбург (а после его ареста включился в вслед Евгений Борисович Михайлов). На них и держалась вся объемная остро опасная работа» (61). Следовательно, зарубежные (в данном случае французские) спецслужбы имели самое непосредственное отношение к деятельности РОФ.

В связи с этим особого внимания заслуживает тот факт, что когда в феврале 1977 г. распорядитель РОФ в СССР А. И. Гинзбург был арестован и осужден на 8 лет лагерей и 3 года ссылки (62), то через некоторое время США согласились обменять его и еще четверых правозащитников на двух арестованных советских разведчиков (63).

Понять Советский Союз нетрудно. Он стремился спасти своих людей. А чем руководствовались США? Ведь ни один из пяти диссидентов не имел американского гражданства. Но если из нескольких сот советских диссидентов, находившихся в тюрьмах, американские спецслужбы остановили свой выбор на этих пятерых, то очевидно он был не случайным. Одно из двух: или таким образом они расплачивались с названными диссидентами за те услуги, которые они до этого им оказывали, или же выводили из-под удара своих людей. И в одном, в другом случае обмен А. И. Гинзбурга можно рассматривать как косвенное свидетельство того, что возглавляемый им Российский общественный фонд имел по меньшей мере опосредованные контакты с американскими спецслужбами.

В связи с этим обращают на себя внимание показания, которые были даны в 1985–1986 гг. руководителем Ленинградского отделения РОФ Валерием Репиным. Будучи арестованным, он заявил, что ЦРУ имело самое непосредственное отношение к деятельности РОФ (64). Подобное заявление вызвало возмущения со стороны диссидентских кругов. Категорический протест по этому поводу заявил Государственный департамент США (65). С этим возмущением можно было бы согласиться, если бы оппонентами В. Репина были бы приведены не декларативные утверждения, а убедительные контраргументы.

Итак, какие бы зарубежные связи А. И. Солженицына мы ни рассматривали, всякий раз они выводят нас на спецслужбы. Причем тот материал, который пока удалось выявить свидетельствует, что это были главным образом французские и американские спецслужбы. Вопрос о том, когда именно писатель попал в поле их зрения и как именно строились его отношения с ними — это предмет специального исследования.

Когда в 1964 г. Александр Исаевич вернулся к замыслу «Архипелага» и предложил В. Т. Шаламову разделить груз написания этой книги пополам, тот, хорошо понимая, что она не может быть опубликована в СССР, потребовал гарантий, что это не провокация со стороны КГБ и не заказ ЦРУ.

Если бы В. Т. Шаламов усматривал в нем провокацию КГБ, можно не сомневаться, что с этого момента все отношения между ним и А. И. Солженицыным были бы прерваны. А поскольку они испортились лишь позднее, В. Т. Шаламов, видимо, склонен был подозревать, что за предложением А. И. Солженицына стоит заказ заграничных спецслужб, которые в обиходе принято обозначать одним словом — ЦРУ. В связи с этим, близко знавшая В. Шаламова, И. Сиротинская приводит следующие слова последнего: «Пешкой в игре двух разведок я быть не хочу» и от себя добавляет: «ЦРУ Шаламова столь же мало привлекало, как и КГБ» (66).

Публикуя заметки В. Т. Шаламова и комментарии И. Сиротинской, редакция «Нового мира» предложила А. И. Солженицыну дать пояснения к ним, что он и сделал. Можно было ожидать, что Александр Исаевич отвергнет бросаемые на него подозрения. Однако приведенные выше слова он оставил без комментариев (67).

Более определенно вопрос о связях А. И. Солженицына с ЦРУ был поставлен в художественной форме в 1978 г. в романе одного из руководителей СЕПГ Генри Тюрка, который несомненно выполнял заказ советских спецслужб. Причем показательно, что не знавший отмеченного выше разговора А. И. Солженицына с В. Т. Шаламовым, Г. Тюрк тоже датировал первые контакты А. И. Солженицына с ЦРУ 1964 г. (68).

В 1994 г. вопрос о связях А. И. Солженицына с ЦРУ снова был вынесен на страницы печати В. В. Жириновским (69). Комментируя эти публикации В. Е. Максимов писал: «Сейчас, в особенности после статьи В. Жириновского в „Московском комсомольце“ вдруг заговорили о роли ЦРУ в конструировании личности Солженицына с самых первых его литературных и общественных шагов. Я не думаю, что дело обстояло так примитивно просто» (70). Показательно, что В. Е. Максимов не отверг версию В. В. Жириновского, а объявил ее лишь примитивной. Между тем на этот счет он был достаточно информирован.

Мы уже знаем, что к рождению «Континента» самое непосредственное отношение имела влиятельная издательская империя Акселя Шпрингера. Между тем, если верить М. В. Розановой, несмотря на это главный редактор журнала В. Е. Максимов смотрел на А. И. Солженицына снизу вверх. Сравнивая в этой связи А. И. Солженицына и его окружение с Цека партии, а редакцию издаваемого В. Е. Максимовым журнала — с обкомом, главную причину подобной иерархии М. В. Розанова видит в том, что за спиной А. И. Солженицына стояла еще более влиятельная сила — ЦРУ. «Журнал „Континент“, — пишет она, — например, финансировала одна американская организация под названием ЦРУ. Максимов считал, что Александр Исаевич в этом ЦРУ пользовался большой популярностью, что к его мнению прислушивались» (71).

Какие конкретно отношения существовали между А. И. Солженицынм и американскими спецслужбами, это пока тайна. Однако есть основания думать, что там к его мнению действительно «прислушивались». В связи с этим прежде всего следует вспомнить уже упоминавшегося Вильяма Одома, при участии которого была вывезена за границу наиболее важная часть солженицынского архива.

Поскольку Вильям Одом был профессиональным разведчиком и, более того, входил в состав американской резидентуры в Москве, он мог взять на себя такую ответственность только в том случае, если имел на это разрешение своего непосредственного начальника контр-адмирала Майо, а тот в свою очередь разрешение Вашингтона (72). Но Вашингтон мог дать согласие на операцию по спасению архива писателя-диссидента только при двух условиях: если к моменту высылки он уже был связан с американскими спецслужбами или же если эти службы планировали использование писателя в своих целях за границей.

Несмотря на то, что В. Одом согласился участвовать в вывозе солженицынского архива, он поставил условием, чтобы о его причастности к этому никто не знал, даже А. И. Солженицын. Несмотря на это, Александру Исаевичу удалось установить личность своего благодетеля. Если бы в данном случае им двигало чувство благодарности, все могло ограничиться его благодарственным письмом на имя В. Одома. Однако, если верить Александру Исаевичу, он счел этого недостаточным и во время своего пребывания в США не только розыскал В. Одома, но и встретился с ним лично. Об этом в «Теленке» содержится лишь одна мимолетом брошенная фраза: «С Вильямом Одомом я познакомился уже в Америке, еще годом позже — в большой тайне …» (73). Это дает основание думать, что кроме желания поблагодарить В. Одома, А. И. Солженицыным двигали и другие побуждения.

Но что ему могло дать знакомство с человеком, которого он характеризует как «доктора исторических наук», «профессора русской истории»? Чтобы понять это, необходимо учесть, что В. Одом никогда не был «доктором исторических наук», не являлся специалистом в области «русской истории» и в Москве на должности помощника военного атташе оказался совсем по другой причине.

Родился Вильям Одом 23 июня 1932 г. Еще в юности он сделал свой выбор и поступил в Военную академию США, которая находится в городе Вест-Пойнт, штат Нью-Йорк. Закончив ее в 1954 г. (74), он с самого же начала избрал для себя профессию не историка, а разведчика. По этой причине он не только «изучал русский язык», но и «прошел парашютную и диверсионно-разведывательную подготовку, а также посещал колледж Генерального штаба» (75).

Затем его след теряется, нам известно лишь то, что «в 1962 г.» он «получил степень магистра политологии в Колумбийском университете» (76). Чем занимался В. Одом с 1962 по 1964 г. тоже неизвестно. В 1964 он был направлен офицером связи армии США в Европу и прикомандирован к Группе советских войск в Германии, после чего в 1966–1969 гг. мы видим его преподавателем Военной академии (77). В 1970 г. В. Одом защитил в Колумбийском университете новую диссертацию и получил степень доктора политологии. В 1970–1971 гг. он находился во Вьетнаме, в 1972–1974 гг. был заместителем военного атташе США в Москве (78), после чего снова вернулся на преподавательскую работу в Вест-Пойнт (79).

Интересно сложилась его дальнейшая судьба: «С 1977 по начало 1981 г. — военный консультант советника президента США по национальной безопасности Збигнева Бжезинского. С ноября 1981 г. — заместитель по разведке начальника штаба сухопутных сил США. Генерал-майор (1982). Генерал-лейтенант (1984). В мае 1985 г. был назначен директором Агенства национальной безопасности и главой Центральной службы безопасности. 1 августа 1988 г. ушел в отставку и покинул действительную военную службу» (80). В 1994 г. мы видим его на посту члена Совета по международным отношениям и президента корпорации «Форд моторз» (81).

Чем выше поднимался В. Одом по ступеням своей служебной лестницы, тем большее значение должно было приобретать для А. И. Солженицына это знакомство.

Подведем итог

То немногое, что сейчас нам известно о А. И. Солженицыне свидетельствует, что почти сразу же после первых публикаций он оказался в поле зрения учреждений, связанных с зарубежными, в том числе американскими спецслужбами, а затем установил с ними по меньшей мере опосредованные связи (НТС, РСХД и ИМКА-пресс).

Эти связи осуществлялись как через советских граждан, выезжавших за границу, как через иностранных граждан, бывавших в СССР (прежде всего иностранных студентов и журналистов), так и через иностранные дипломатические службы. О существовании подобных связей мы можем говорить по крайней мере со второй половины 60-х годов.

Со временем эти контакты расширялись и укреплялись, особенно после высылки писателя за границу. Более того, со временем он занимает в некоторых финасируемых американскими спецслужбами учреждениях влиятельное положение.

В одном из своих выступлений М. Л. Ростропович предложил поставить на Лубянской площади вместо поверженного памятника Феликса Дзержинского памятник Александру Солженицыну (82). Полностью поддержал бы это предложение, если бы не сомневался, что правильнее: поставить помятник писателю в Москве на Лубянке или же в Лэнгли под окнами ЦРУ?