Когда мы наконец-то спустились с горы, ориентируясь на вопли осла, лагерь бурлил и кипел: Адмирал готовил барашка, остальные предвкушали и были на подхвате. Энтузиазм окружающих впечатлял: мне не нашлось даже самого завалящего общественно полезного дела, и тогда я уселась у костра, вытянув гудящие ноги, и стала наблюдать за шеф-поваром.

Наблюдать было интересно. Адмирал не столько готовил, сколько художественно руководил: целый штат поварят нарезал, шинковал, поддерживал огонь, помешивал, пробовал на соль, на перец, добывал свежую зелень, а он только ходил вокруг да около, раздавал указания, макал палец в половник с бульоном, облизывал его с умным видом и давал новые ценные указания. Тем не менее, когда баран был готов, все признали, что лавры шеф-повара он заслужил.

Меня хватило только на маленький кусочек, и, хотя сам Адмирал (теперь все чаще произносилась его вторая кличка – Гурман) дважды настаивал на добавке, больше я съесть не смогла.

Наевшиеся туристы были благодушны, весело подшучивали друг над другом, пели песни, пили водку и глинтвейн. Я, как могла, пыталась участвовать в общем веселье, выпила полкружки ледяной водки, потом полкружки горячего глинтвейна, расслабилась и даже спела вместе со всеми пару песен, слова которых знала. Павел тоже принял участие в вечеринке, да так активно, что уже через пару часов его под белы ручки принесли в палатку под руководством несколько удивленного Адмирала.

Ко мне подсела Алина.

– Что такое? Вы что, поссорились?

Я удивленно таращила на нее глаза, и она пояснила:

– Ну, вы пришли с горы, и Павел сам не свой. Что там у вас произошло? Я его таким пьяным никогда не видела. Ты его что, отшила?

Я поперхнулась глинтвейном и долго кашляла, чувствуя во рту навязчивый жгучий вкус корицы и гвоздики.

– Да у нас ничего такого… И он даже не намекал… Нет, мы не…

Она почему-то удовлетворенно хмыкнула:

– Узнаю Павла.

– То есть?

– Ну, все в себе: сам себе придумал, сам себе сделал предложение, сам отказал.

– Да не было ничего такого!

Она молча на меня смотрела с усмешкой и ждала, пока до меня дойдет.

– Ты хочешь сказать, он пытался… Он хотел… Но он же… Я же даже не знала!

– Тебе было и не обязательно. – Алина отхлебнула своего глинтвейна и вынула изо рта гвоздичку. – Он просто сказал или сделал что-то, ты как-то отреагировала, и он сделал выводы, которые его расстроили. Так что там произошло? Тебе не понравились горы?

– Понравились.

– Это плохо, – вздохнула она.

– Почему? – изумилась я.

– Потому что он нашел в тебе родственную душу, – серьезно пояснила она.

До меня наконец начало доходить.

Он сообщил мне, что Чагин жив, я обрадовалась, а он расстроился.

– Ты не переживай за него. Он уже принял ваш несостоявшийся разрыв, и теперь вы останетесь хорошими друзьями, избежав тяжелого для тебя разговора.

Я, как рыба, вытащенная из воды, открывала и закрывала рот, как обычно, в самый ответственный момент растеряв все умные слова.

– С ним все будет в порядке, через пару часиков он выйдет из палатки и будет как новенький. – Она ободряюще мне улыбнулась, и я почувствовала себя идиоткой и бесчувственной сволочью.

Когда ближе к полуночи народ стал вялым, сонным и начал расползаться по своим уютным спальникам, я все еще сидела у костра, черпала остывший глинтвейн, потом чай, потом замерзла и принялась подбрасывать дров. Но идти в палатку мне почему-то было страшно и стыдно. Наконец там что-то зашевелилось, зажегся фонарь, и оттуда вывалился Павел. Он был босиком и без куртки, в одной тельняшке. Его шатало, он, не обращая внимания на шишки и хвою, прошел босиком к костру, сунув руки в карманы штанов, постоял надо мной, шатаясь и шмыгая носом, потом отобрал у меня из рук кружку, долакал остатки моего чая и плюясь чаинками, убрел в лес. Я долго смотрела ему вслед, слушала, как он там хрустит ветками, чертыхается, потом он пропал, потом снова появился и залез в палатку.

Я тоже сходила в лес, не взяв с собой фонарика, потом почистила зубы, чуть не соскользнула в речку (водка и глинтвейн!). Наконец собралась с духом и нырнула в палатку.

Я наощупь разделась, нашарила руками свой спальник и «закуклилась» в него, не решаясь пододвинуться под теплый Пашин бочок. Мужчина казался спящим, и я чувствовала себя ужасно неловко после того, что мне рассказала Алина.

Чертова Алина! Теперь я чувствовала себя виноватой, хотя и ежу было понятно, что я не давала ему никаких поводов. И не могу отвечать за то, что кто-то там себе что-то про меня придумал. Внутренний голос противным чуровским голоском нашептывал мне, что я, слепая курица, должна была заметить такие вещи.

Я лежала, мучилась и грызла ноготь. Потом, шурша спальником по пенке, как гусеница, пододвинулась к Паше, залезла ему под бок и накрыла себя его рукой. Я затаилась и услышала, как Павел тихонько вздохнул.

– Паш.

– Ммм?

– Ты на меня не обижайся.

– За что?

– Не знаю, – честно призналась я.

Он усмехнулся, повернулся на бок ко мне лицом и чмокнул меня в макушку.

– Давай между нами не будет никакой неловкости, – сказал он совершенно трезвым голосом. И еще раз по-братски поцеловал меня в волосы.

У меня на душе потеплело, я зарылась лицом ему в грудь и зажмурилась.

– Алинка тебе чего-то наболтала?

Я молча покивала, и он снова усмехнулся и потрепал меня по спине.

Утром мы погрузились в автобус и переехали на другую речку. Пока шла погрузка (лагерь свернули как-то быстро, в основном возня была с катамаранами, которые решено было не сдувать, а грузить башней друг на друга), я наконец-то узнала, что эта шумная речка называется Большой Зеленчук, а поселок, рядом с которым мы стояли, – Архыз. А переезжаем мы теперь на Аксаут, а потом, еще через три-четыре дня, – на Кубань.

В автобусе я теперь совершенно естественным образом оказалась рядом с Пашей. Гоша как-то незаметно перетек к другой компании, и на нас с Пашей поглядывали многозначительно. Мне было наплевать, Паше – тем более. Больше всего меня напрягал пристальный взгляд Алины, которая, как мне показалось, ревностно следила за тем, чтобы я не обижала ее обожаемого Пашу. Но, напоровшись однажды на хмурый Пашин взгляд, она отвела глаза и больше не сверлила меня своим проницательным взором. Даже улыбнулась ободряюще.

Я прилипла к окну и не сводила глаз с потрясающих пейзажей. Для меня были в диковинку горы, серпантины, долины рек, покрытые туманом, цветущий кизил, который способен был любому мрачному пейзажу придать праздничный вид. Иногда я была не в состоянии сдержать восхищенных возгласов, и тогда Паша довольно и счастливо улыбался, как будто я делала комплимент лично ему.

Аксаут был очень живописен. Лагерь расположился на большой поляне прямо рядом с дорогой, идущей вдоль реки. По ней иногда с грохотом проезжали огромные лесовозы, а в основном вокруг была тишина. Даже река в этом месте не так шумела. Горы вокруг были прекрасны, особенно когда вышло солнце и осветило эту суровую дикую красоту своими теплыми лучами. Я теперь уже сама довольно ловко собрала и поставила на ровное место пашину палатку и по-хозяйски расстелила там его и свою пенки, спальники, сунула в изголовье бушлат, а по бокам рассовала опустевшие рюкзаки.

Мужики разгружали катамараны, женщины принялись хлопотать вокруг костров.

Я чистила картошку и нежилась в лучах майского солнышка. Потом вытряхнула все свои и пашины отсыревшие вещи из палатки, чтобы они тоже просохли, проветрились. В первый раз за весь этот поход я почувствовала себя живой и полной сил, мне хотелось даже мурлыкать себе под нос, улыбаться и что-то делать.

После обеда мы уже катались по каньону Аман-Хыт. После «Пушки» с ее камнями, лавировкой, «бочкой» и хлещущей в лицо водой покатушки по каньону показались мне приятной легкой прогулкой. Мы неслись по реке с довольно приличной скоростью, лишь изредка подправляя веслами курс катамарана, и даже командир почти не отдавал приказаний, а справлялся сам. Потом Паша рассказал мне, как несколько лет назад в этом месте почти на голову сплавщикам рухнул с дороги грузовик. Водитель успел выскочить из кабины на склоне, а трупы двоих пассажиров вынесло из кабины течением и пронесло мимо ошарашенных туристов. Грузовик потом еще долго валялся посреди реки как дополнительное препятствие, которое тут же обозвали «Порог Грузовик».

Днем мы все так же мокли в своих неопренах, вечером переодевались в сухое, жались к костру, ночью отогревались друг о друга.

Однажды мне приснился Чагин.

Он встречал меня из похода, радовался, обнимал и целовал так, что мое сердце колотилось в бешеном ритме, и я тонула в его серо-синих глазах и дерзкой усмешке его ярких губ. Потом он вдруг стал со мной холоден и куда-то отстранился, а рядом оказался Паша, который тоже принялся так страстно меня целовать, что я удивилась, как способен был преобразиться этот обычно мрачный и суровый мужчина. Я гладила его могучую шею, водила рукой по его небритой впалой щеке. Он стискивал меня в своих медвежьих объятиях, и от его поцелуя я готова была воспламениться сама и расплавить все вокруг.

Паша выдал такой сладострастный стон, что я вздрогнула всем телом и проснулась. Я обнаружила, что моя рука уже хозяйничает у него под тельняшкой, и ощутила под своей ладонью бугры мышц, покрытые горячей, нежной и гладкой, как у девчонки, кожей.

Я выдернула руку и замерла. Паша, не открывая глаз, сказал:

– Не хочу просыпаться! – тоже убрал руки от моей спины и уронил вдоль тела.

Я последний раз осторожно поцеловала его в горячие обветренные губы, боясь, что если он сейчас неправильно истолкует мой поцелуй, то уже ни он, ни я не сможем удержаться и остановиться. Он судорожно вздохнул все так же, не открывая глаз.

Я мигом скатилась с него и натянула спальник по самый нос, оставив снаружи одни глаза. Он открыл один глаз, покосился на меня, улыбнулся и снова, как тогда, чмокнул меня в лоб:

– Никакой неловкости! – И моментально погрузился в сон. Железный мужик!

Я затаилась у него под мышкой и еще долго не могла унять колотящееся сердце, вспоминая вкус его губ и тепло его тела. Я почти решила вылезти из своего спальника-«кокона» и повторить эксперимент, но внезапно перед глазами снова возникла яркая улыбка Леши Чагина, и сердце снова сделало кульбит, и в животе как будто что-то сжалось в комок, и я решила не искушать судьбу.

Днем Паша вел себя как ни в чем не бывало, и даже Алина перестала пожирать меня и его глазами, очевидно, решив, что мы и сами разберемся в наших отношениях. Гоша тоже пытался разгадать, что происходит между нами, на берегу держался поблизости от меня, но напрямую ни о чем спросить не отваживался, как, впрочем, и открыто ухаживать за мной.

На Кубани в один из солнечных дней Адмирал велел строить туристическую баню, и я с удивлением разглядывала сложенную в сторонке от лагеря «печь» из огромных булыжников, в которой полдня полыхал костер. Потом над этой каменной пирамидой поставили тент, надрали где-то поблизости пихтовых веников и залезли париться. Сначала мужчины: долго хлестались, фыркали и ухали, а потом с кровожадными воплями бросались в ледяную реку. Потом женщины, включая меня, парились возле раскаленных камней, окутанные клубами горячего пара, брызгая на «печь» вениками из ведра с водой. Потом, распаренные и разгоряченные, окунались с визгом в «купель», огороженную на берегу реки крупными валунами, чтобы не сносило течением.

Когда Адмирал наконец дал команду разбирать лагерь и катамараны, я почти с сожалением покидала этот горный край. Я побродила напоследок по берегу, залезла на небольшую горку и полюбовалась с высоты окрестностями, чтобы еще раз вдохнуть, запомнить, впитать в себя эти ощущения из странного, чужого мне, но, как оказалось, вовсе не враждебного мира.

В автобусе мы с Пашей забрались в самый дальний уголок, на задние сиденья, заваленные рюкзаками и тюками, и там половину дороги я безмятежно дрыхла на его груди, не обращая внимания на тряску, гул голосов, затекшую перекошенную шею. Паша тоже спал, привалившись головой к своему рюкзаку, и когда автобус подпрыгивал особенно сильно, рефлекторно прижимал меня к себе, а потом, не просыпаясь, трогательно поправлял мою голову и продолжал похрапывать. Народ, как обычно, умудрялся на ходу бурно радоваться жизни, пьянствовал остатками водки и купленной в придорожном кафе закусью, пел под две гитары, выскакивал на зеленые стоянки и радовался возвращению домой.

Когда наполовину опустевший автобус подвез меня к моему дому, Павел вышел меня проводить, таща одной рукой за лямки мой похудевший и полегчавший рюкзак. Он поднялся со мной на пятый этаж, остановился возле моей двери и долго молча меня обнимал, явно не собираясь ничего говорить на прощание, напрашиваться на чай и так далее. И когда он уже выпустил меня из своей медвежьей хватки и привычно чмокнул в самую макушку, я готова была расплакаться и сама повиснуть у него на шее.

Дверь моей квартиры внезапно распахнулась, и на пороге возник Алексей.

Павел молча отступил на шаг, они несколько секунд прожигали друг друга глазами, потом, как мне показалось, напряжение спало, так и не заискрив, и они одновременно протянули и пожали друг другу руки. Сейчас один из них напоминал медведя, поднявшегося на дыбы, а другой – большого тощего и взъерошенного кота.

– Смотри-ка ты, живой, – улыбнулся мне Павел одними губами, – а ты плакала.

Я вымученно улыбнулась в ответ, помахала ему рукой, он кивнул нам с Алексеем, сбежал со ступенек и исчез из моей жизни.