– Ну, а сам кого уважаешь? Кто тебе лично нравится?
– Есенин.
– Банально. Поэт уголовников и алкашей.
– Так и мы с тобой не гимназистки. На клавикордах не играем…
– Потому, что карты скользят.
– А кто, по-твоему, лучше Есенина?
– Да многие. Хотя бы Пастернак. Гениальный поэт. Непревзойденная образность…
– Образность? Открой его сборник, ошалеешь от образов.
– Ты с ума сошел?
– Ладно, сейчас разберемся, кто из нас троих не в своем уме. Вот смотри, на первой же странице, его знаменитое: «писать о феврале навзрыд, пока грохочущая слякоть весною черною горит». Какая черная весна в феврале? Как может гореть грохочущая слякоть? Это же паранойя! Грохочущая глупость.
– Пастернак признан великим поэтом. До него нужно дорасти, дотянуться. В его метафоры нужно врубиться…
– Хвалишь платье голого короля? Самому нравится эта слякоть?
– Ну, неудачная строка. Бывает.
– Но и дальше в том же духе: «ливень еще шумней чернил», «обугленные груши», «сухую грусть на дно очей». Объясни мне, темному, что такое сухая грусть? Чем она отличается от мокрой? Обугленные груши это деревья или плоды? Их сожгли, когда сушили, или был пожар? Что кроется в этих ребусах?
– Поэтический смысл.
– Поэтический бред! Творчество душевнобольных.
– Но лирическое настроение есть! Причем, с самого начала: «Февраль. Достать чернил и плакать…».
– Зачэм плакать, дарагой? Дастал дэфицит − маладэц! Радуйся, слушай!
– Так можно все осмеять.
– А чего тут плакать? Разве что от стыда за такие стихи.
– А что, пьяный есенинский плач лучше?
Разве за эти строки не стыдно? Это же самопародия. Стихи прыщавого гимназиста. И по форме, и по содержанию. А ведь написано в расцвете сил, в последний год жизни.
– Но в этот же год он написал бессмертное: «Клен ты мой опавший, клен заледенелый». А еще «Несказанное, синее, нежное», «Дай, Джим, на счастье лапу мне». Или вот это, знаменитое:
Это же шедевр!
– Нет, не шедевр! Строки про песню лиховую и липу вековую слабые и ненужные. Их следует выбросить. И не только это. Мусолит одно и то же: березки, деревня, маманя, поэт-хулиган, полюбил-забыл, прощай, молодость. «Любил он родину и землю, как любит пьяница кабак». Это тоже шедевр?
– Да, Есенин неровен. Как горная страна. Есть в ней и низины. Но его вершины недоступны никому. Он просто взлетает в лучших стихах. Талант природный, соловьиный:
Вот оно, то самое! Необъяснимое и прекрасное. Даже у Пушкина не много стихов такой лирической силы. Никто так не передает чувства, как Есенин:
Сказано просто, ясно, а как уносит! Как сладко плачет душа! Волшебные строки, гениальные. Поэзия Есенина − наше национальное достояние. А его любовная лирика! Певучая, песенная: «Шаганэ, ты моя Шаганэ». Или вот это хрестоматийное:
– У Пастернака не хуже: «Мело, мело по всей земле, во все пределы»…
– Ерунда. Все тот же чернильный бред, только с погодными обострениями.
– Ты действительно чокнулся.
– Пока нет, но готов. Наливай!
– Ну, ладно. Поехали.
– Закусывай. А тебе это «мело-мело» нравится?
– Да это шедевр любовной лирики! Признанный всеми…
– Недоумками! Посмотри, что он пишет: «Как летом роем мошкара летит на пламя, слетались хлопья со двора к оконной раме». Какая мошкара зимой? Как могут хлопья слетаться со двора к оконной раме? Это противоречит законам физики. Да и законам поэзии − смешал зиму с летом, пламя со снегом…
– Ты роешься в деталях, а нужно чувствовать смысл в целом…
– А я чувствую! Только не смысл, а фальшь. С самых первых строк. Слушай дальше: «Метель лепила на стекле кружки и стрелы». Не бывает такого! Не лепит метель на стекле ни кружки, ни стрелы. Если речь о морозных узорах, причем здесь метель? Метель приносят циклоны, а это всегда смягчение морозов.
– Ты требуешь от поэта знаний метеорологии − от чего мороз, от чего метель…
– Правды жизни я требую! Всего лишь. Но это еще цветочки. А дальше зреют ягодки. Точнее говоря, клубничка:
Это где же должна стоять свеча, чтобы скрещенья ног ложились на потолок? Или кто-то держал свечу в ногах у поэта? А поза при этом какая должна быть? Такого и в «Кама сутре» не найдешь.
– А с чего ты взял, что тени на потолке от скрещенья ног? Просто ложились тени…
– Э, нет! В этой строфе все идет через запятую, перечислением. Если бы он поставил точку после слов «ложились тени», то скрещенья не проецировалась бы так однозначно на потолок. Получилась бы логичная, и даже красивая строфа.
– Да это редактор ошибся!
– Не знаю, я рукопись не читал.
– Это пример того, как меняется смысл фразы от одного знака препинания. По смыслу тени отдельно…
– А руки-ноги отдельно? А мухи?
– Причем тут мухи?
– Но мошкара-то в стихах есть! Ладно, поехали дальше: «И воск слезами с ночника на платье капал». Это как понимать? Ночник стоял на снятом платье? Или платье еще было на женщине, а она прижимала к себе горящий ночник? Зачем? Ведь это опасно!
– Ну, может, капал со стола на платье, брошенное на пол. Ты придираешься к каким-то мелочам…
– Ничего себе мелочи! Да это грубейшее нарушение пожарной безопасности!
– Ну, если читать стихи с этой точки зрения…
– Давай зайдем с другой стороны. Вот завершающие строки: «И жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла крестообразно». Жар соблазна как ангел? Это что за бред?
– Глубокого поэта понять непросто. Он ярко чувствует, по-особому видит. Некоторым образам нужно просто верить…
– То ноги у него скрещиваются, то крылья. Или это ноги лирической героини вздымаются крестообразно? Осеняя тенями потолок. Тогда это не лирика, а непотребство. Эту порнографию нужно немедленно изъять из всех сборников…
– Это твое извращенное мышление. Ничего там такого нет. И вообще, это одно из лучших стихотворений о любви…
– Как?! Бывают и хуже?
– И при всем при том читается на одном дыхании. И создает лирическое настроение.
– Скорее сюрреалистическое. А вот еще одна такая же вещица:
– Как ты думаешь, о чем этот сюр?
– Ну, какая-то пейзажная зарисовка…
– Слабо, студент! Незачет. Это определение поэзии! Великое откровение поэта. Ты вот антимонии разводишь, а все, оказывается, просто: поэзия − это засохший горох. Воистину, только гороху наевшись, можно такое придумать. Пародиста Иванова на него нет!
– Ты выдергиваешь какие-то фрагменты из контекста…
– Да как вообще можно нести такой вздор? «Фигаро низвергается градом на грядку», «как бронзовой золой жаровень, жуками сыплет сонный сад», «паперти косил повальный март» и так далее. Надуманные образы, необязательные строки по ничтожным поводам. У поэта лирическое недержание, а бедного читателя полвека косит этот повальный бред.
– А поздний Пастернак? Вот это, например:
– Это тоже Пастернак? А я, грешен, думал, что Пушкин…
– То-то же! Видишь, до каких высот поднимается. Классик! А вот пейзажная зарисовка:
– Но это же совсем другое дело! Разве можно сравнить с юношеским чернильно-февральским бредом? Здесь и музыка, и красота.
– А его последний сборник «Когда разгуляется» просто разобран на цитаты:
Правда, написано это, когда ему уже шло к семидесяти.
– Ну вот. Человек поумнел с возрастом, начал писать просто, ясно, глубоко. Этим сборником Пастернак разоблачил многих жуликов от поэзии. А заодно нанес страшный удар по метафизической трансцендентности некоммуникабельного экзистенциализма…
– Значит, поэт он великий?
– И переводчик гениальный. Жаль, что в молодости дурью маялся. Столько времени потратил впустую, на словоблудие. Наверное, в зрелые годы стыдился открывать свои юношеские сборники.
– С кем не бывает, по молодости лет? Многие вначале экспериментируют с формой.
– А Лермонтов себе такого позволить не мог. Это вообще интересная тема − своевременность публикации. Начинающий поэт мечтает о сладостном миге, когда в руках окажется его первая книга. А ведь это страшный момент…
– Слово не воробей?
– Вот именно. Со жгучим стыдом понимать, что сморозил глупость, опозорился. Сто раз пожалеешь о своей поспешности…
– Я слышал, что кто-то пытался скупить и уничтожить весь тираж своей книги…
– Ну, это бывает редко. С гонораром мало кто желает расставаться. К тому же опубликовано столько всякой чуши, что трудно оказаться в числе самых худших. И все же главная беда всех поэтов в неспособности отсеять слабое.
– Стихи, как дети. Разве можно убить ребенка за его слабоить?
– А Гоголь смог. Уважаю. Снимаю шляпу.
– Но других таких нет.
– Это верно. Даже Есенин оставил после себя кучи поэтического мусора. Скорее всего, печатал ради заработка. Но его можно простить за гениальные стихи. Всего лишь две строки: «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть», и человек обеспечил себе бессмертие.
– В те годы было много других прекрасных поэтов…
– Серебряный век?
– Он самый. Уникальный период. Какие имена! Просто созвездие талантов: Блок, Мандельштам, Есенин, Цветаева, Ахматова, Маяковский…
– Пролетарский поэт.
– Не в этом дело. Мощнейшая фигура, новатор!
– Да уж, новаторов тогда хватало…
– Это правда. Поэтическое разнообразие было невероятным. Такого не было в мировой литературе. Хлебников, Гумилев, Волошин, Игорь Северянин, Саша Черный, Ходасевич, Кузмин. А еще Брюсов, Бальмонт, Андрей Белый, Вячеслав Иванов. Всех и не перечислишь. И каждый создал свой поэтический мир. У каждого свой стиль, образы, язык. А какое стихотворное богатство!
– А как же! Мне запомнилась строчка Брюсова: «Ты − женщина, ты − книга между книг». Вроде того, что всех вас не перечитаешь. Извини, дорогая, за то, что полистал слегка, но есть и другие, посвежее и поинтереснее…
– Опять цепляешься к строке?
– Они же сами публиковали эти глупости, пусть и отвечают перед потомками. Даже Блока я бы обрезал двумя десятками стихотворений. Остальное можно выбросить, и никто ничего не потеряет. А у Мандельштама и десятка стоящих стихов не наберется. Этот вообще какую-то серую муть разводил…
– С чего ты взял? Мандельштама считают чуть ли не крупнейшим поэтом века…
– Я тоже этому верил, пока сам не почитал. Ей-богу, чуть не уснул. Он скучен до зевоты. Ни уму, ни сердцу. Не знаю, кто и что в нем находит. Ничтожные сюжеты, эмоциональная скудость. Что-то уныло-описательное или надуманно-античное. Ничего живого. Не стихи, а гомункулусы какие-то.
– А техническое совершенство? Мандельштама, я слышал, отличает ассоциативность, изысканная тонкость образов…
– А кому нужно совершенство муры? Смотри, что он пишет:
– Что это, детки? Правильно, записки сумасшедшего. Палата номер шесть.
– Это неудачный пример. Какой-то экзерсис, поэтическое упражнение на букву «щ».
– Это поэтическое испражнение! А не упражнение.
– Ну вот, дошел до оскорблений. А ведь это поэт с трагической судьбой…
– Но мы же говорим о его поэзии, а не о судьбе. В нашей стране миллионы людей с трагической судьбой. Попроси того, кто ценит Мандельштама, прочитать его стихотворение. Сто пудов, не сможет. А из Есенина даже те, кто кривит губы, вспомнят немало. Потому что Мандельштама невозможно запомнить, а Есенина невозможно забыть. Нет, людей не обманешь!
– Но специалисты его превозносят…
– Специалисты?! Пресыщенные люди с извращенными вкусами. Литературным критикам верить нельзя. Они столько всего перепробовали, что нормальная еда им кажется пресной. Поэтому их тянет к изощренному, неестественному. Находят что-то такое, с душком, тухлятинку, и восхищаются. Презрительно кривят губы, когда слышат мнение нормальных людей. Гордятся своей якобы избранностью. Сбиваются в кучки посвященных и токуют, ублажая свое самолюбие…
– Но это профессионалы!
– Которые смотрят на мир сквозь кривые очки своего тщеславия. Их профессионализм приносит только вред. Ради выпендрежа готовы исказить любую истину. С пеной у рта доказывают, что белое это черное, и наоборот. Превозносят псевдооригинальные выверты бездарей, а достойное замалчивают или пачкают своими измышлениями. Мнение критика о литературе это мнение импотента о любви. Потому что сами они неудавшиеся писатели и поэты. Их мучает черная зависть ко всему талантливому. Среди них встречаются люди подлости невообразимой, беспредельной…
– Ну, ты разошелся!
– Все, к чему они прикасаются, превращается в навоз. И только реальная дрянь вызывает у них одобрение. Похоже, ищут гармонию со своим внутренним миром. К счастью, их никто не читает. Читать критику все равно, что жевать уже съеденную кем-то пищу. Никогда не делай этого.
– А ты чем лучше? Не нашел доброго слова для Мандельштама.
– Да я бы рад, но не могу! Не за что. Ни совершенства Ахматовой, ни мощи Маяковского, ни чувственности Цветаевой. Даже салонный поэт Блок писал интереснее. Конечно, стихи Блока тоже искусственны. Как бумажные розы…
– И этот тебе не угодил! А «Скифы», а поэма «Двенадцать»?
– Да, это серьезно. Но и здесь все испортил в конце…
– «В белом венчике из роз»?
– Ну да. Не удержал тон, не смог не сфальшивить. Показал свою декадентскую сущность. О чем бы ни писал, обязательно вставит какую-то вульгарную красивость: «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые − как слезы первые любви!». Но в стихах Блока есть хоть какая-то энергетика. Или возьми, к примеру, малоизвестного Багрицкого:
– Знаменитые «Контрабандисты»? Ничего особенного. Юношеский романтизм.
– Но какая сила! И мелодия есть. А сколько песен написано на стихи Есенина! Разве стихи Мандельштама можно петь? Если ты, конечно, не сумасшедший. Но если в стихах нет ни чувства, ни красоты, должен быть хотя бы смысл, я уж не говорю про мудрость. Так ведь и этого нет. Что умного вещает Мандельштам? Какие открытия делает?
– Похоже, здесь не все так просто. Что такое стихи, вообще? Ритмизированный текст, несущий некое содержание. Значит, мелодика стиха тоже является чем-то самоценным. И Маяковский говорил, что ритм − основа всякой поэтической вещи. Да и сами истоки стихосложения лежат в звуковом воздействии на человека, в каких-то древних обрядах. А многие поэты именно так и читают свои стихи − нараспев, раскачиваясь в трансе…
– Шаманство, волхвование? Ну, ты даешь! Ты же сам доказывал, что в стихах должен быть поэтический смысл.
– Возможно, для кого-то главный интерес именно в музыкальности стихов, в игре слов и созвучий…
– Тогда и «дыр бул щил убещур» следует признать поэзией.
– Нет, нельзя. Это просто глупость. Истинную поэзию невозможно уложить в какие-то рамки. Она многообразна. И даже не обязана иметь стихотворную форму…
– Ты про поэму «Мертвые души», что ли? «Чуден Днепр при тихой погоде»?
– Не только. Помнишь тургеневские стихи в прозе? А как поэтичен Бунин! Прочитай хотя бы «Антоновские яблоки», не пожалеешь. А «Темные аллеи»? Живописная, чувственная литература…
– Ему ведь за это дали Нобелевскую премию?
– И заслуженно! Редкий, кстати, для нобелевского комитета случай. Беда в том, что поэзия непереводима. Поэтому настоящие наши поэты так и не удостоились международного признания…
– И плевать! Надеяться, что дядя похвалит за стишок и подарит конфетку? Это позорно. Тем более, что присуждают ее те самые специалисты с извращенными вкусами.
– У нас на них вообще давняя обида. Самую первую премию по литературе знаешь, кому присудили? Французу Сюлли-Прюдому, в 1901-м году. Ты слышал о таком?
– Я не уверен, что сами французы о нем слышали.
– И это при том, что Лев Толстой еще гулял по Ясной Поляне!
– А я где-то читал, что он сам отказался от этой награды.
– Толстой просил не награждать его, чтобы не было неудобства от его отказа принять ее. А еще объявил, что премия ему не нужна, поскольку ему придется придумывать, что делать с деньгами, которые он почитал злом.
– Да ну! По-моему, смехотворный предлог.
– Нет, Толстой оказался еще и гением нравственности. Он ведь мог занять гордую позицию, дожидаясь заслуженной награды, а потом публично отказаться. Но ему даже это не было нужно. Он был выше этого. Вот кто свои проповеди подтверждал деяниями!
– Да, великий старец…
– Истинному гению не нужны звания и побрякушки. Да и получать их унизительно. Я слышал, их там дрессируют по полной программе: что надевать, где стоять, кому что говорить. Зачем ему это все? Все эти смокинги, этикеты, поклоны…
– А, знаешь, сколько сумасшедших во всем мире мечтает об этой церемонии?
– Да, нобелевка давно превратилась в фетиш для маньяков.
– Ну, давай за Толстого! За нашего гения!
– И за великую русскую литературу!
– Давай, закусывай.
– Я-то закушу. Но все равно им этого не прощу. Ведь не дали премию, жлобы! Она же присуждается за вклад в мировую литературу. Ваш дело дать награду достойному, а примет он ее или нет, не ваше собачье дело. Выходит, Прюдом внес больший вклад в литературу, чем Толстой? Позор нобелевскому комитету!
– Браво! Но ведь Бунина и Шолохова они оценили.
– Еще бы! Правда, сам я «Тихий Дон» так и не осилил. Но «Донские рассказы» мне понравились. Сильно написано, с душой…
– У Паустовского тоже много пейзажной лирики.
– А «Марсианские хроники» читал?
– Это же фантастика.
– Это шедевр поэтической прозы!
Да, «Марсианские хроники». Я беру с полки небольшой томик с красно-желтым кольцом на синей суперобложке. Серия «Зарубежная фантастика», издательство «Мир», Москва, тысяча девятьсот шестьдесят пятый год. Я поглаживаю его постаревшую, потертую кожицу, перелистываю некогда белоснежные, а теперь пожелтевшие страницы и словно переношусь в свое детство, в те далекие, уже полузабытые космические шестидесятые. Скудная жизнь и распахнутое будущее! Вспоминаю, как ненастными осенними вечерами забивался в уголок дивана, раскрывал очередной томик своей любимой фантастики и уносился из приземленности жизни в воображаемые миры. Как давно это было! Подумать только: почти полвека тому назад! Целая жизнь прошла. Сколько же мне было тогда? Тринадцать лет, седьмой класс. Я купил этот волшебный, восхитительно ароматный сборник в книжном магазине нашего районного центра − за семьдесят шесть копеек, большие для меня по тем временам деньги. Семья жила бедно, и было очень непросто наскрести эти несчастные копейки. Часть из них набегала за счет несъеденных в школе пирожков, что-то я изредка выручал, сдавая бутылки, но обычно мне всегда немного не хватало, и я выпрашивал их у мамы. Помню, как разжимал вспотевшую ладонь и высыпал на стол мелкие монетки, и мы вместе их пересчитывали, а потом мама добавляла недостающее из нещедрого семейного бюджета. Ах, какие это были книги! Предвкушаемые и всегда неожиданные, они были главной радостью моего детства. А наш провинциальный книжный магазин − невзрачное бревенчатое здание с многократно крашеной дверью, с вытертыми деревянными ступеньками и поскрипывающими дощатыми полами − был для меня сказочной пещерой сокровищ. С трепетом входил я из жаркого летнего дня в его таинственный полумрак и прохладу, вдыхал волнующие запахи старой бумаги, свежей типографской краски, книжной пыли, свежевымытых полов, и устремлялся к полкам, сулившим мне удивительные находки. И они там были! Именно там попадались самородки столь любимой мною фантастики. А эта знаменитая приключенческая серия с золотистым ободком миниатюр по краю обложки! «Детгиз», «Библиотека приключений и научной фантастики». В нашем небольшом периферийном городке в те небогатые годы мало кто покупал книги, поэтому можно было встретить самую дефицитную по тем временам литературу. А в окне-витрине этого сказочного магазина среди других пожелтевших книг все лето выгорала на солнце голубая коленкоровая обложка того самого «Возвращения» братьев Стругацких. Пока я его не купил, именно с такой, выцветшей обложкой. А как билось мое сердце в предвкушении чудесных открытий, когда в магазин поступала новая партия книг! Иногда они стояли в стопках прямо на полу, еще не разложенные по полкам. И среди них мне однажды попались «Марсианские хроники». Помню, с каким наслаждением погрузился в воображаемые миры Рэя Брэдбери: «Они жили на планете Марс, в доме с хрустальными колоннами, на берегу высохшего моря… У них была чистая, смуглая кожа настоящих марсиан, глаза желтые, как золотые монеты, тихие мелодичные голоса». Мальчишек интересуют приключения, и я именно их искал в рассказах Брэдбери, но уже тогда интуитивно чувствовал поэтичность его прозы. И она осталась в глубинах памяти, как и многое другое хорошее, что воспринимается нами в юном возрасте и незаметно формирует наш внутренний мир. И вот я снова перелистываю этот постаревший, как и я сам, сборник, вспоминаю полузабытые сюжеты («И по-прежнему лучами серебрит простор луна») и со сладкой ностальгической грустью вчитываюсь в волшебные строки великого фантаста: «Сквозь тело марсианина, яркие, белые, светили звезды, его плоть была расшита ими словно тонкая, переливающаяся искрами оболочка студенистой медузы. Звезды мерцали, точно фиолетовые глаза, в груди и животе марсианина, блистали драгоценностями на его запястьях». Далекие, наивные шестидесятые! Какими волнующе-загадочными казались нам тогда даты этих марсианских хроник, каким сказочно-прекрасным представлялось будущее! И ведь верилось, что все это возможно, что наступит оно, ракетное лето тысяча девятьсот девяносто девятого года, и тысячи ракет взлетят в манящее небо. И сами полеты на Марс казались вполне вероятными, и даже близкими, столь мощным был космический рывок цивилизации. Но не случилось этого, не случилось. Не сбылось ничего из твоих марсианских мечтаний, старина Брэдбери. Ни в две тысячи втором, ни в две тысячи пятом году, до которого ты все-таки дожил. Ни десять лет спустя, когда я пишу эти строки. Но остается шанс, остается еще одна дата − далекий две тысячи двадцать шестой год, которым и заканчиваются «Марсианские хроники». Успеет ли человечество воплотить мечту великого фантазера? Я хотел бы это увидеть.
Впрочем, в тот вечер бутылка еще была непуста.
– А «Вино из одуванчиков» читал?
– А оно действительно есть? Или это его фантазии?
– Не знаю, я бы сам попробовал. А у нас там еще осталось?
– А як же! Ну, давай за поэтический взгляд на мир! Ведь только наше воображение делает его сносным для жизни.
– Согласен. Поэтому низкий поклон всему пестрому, безбашенному племени поэтов. Настоящих поэтов! Слава Богу, что они есть! И неважно, пишут они стихами или прозой. Ты только послушай:
Это Цветаева. Правда, здорово? Поэзия на все времена. А ведь написано еще до революции. Я просто балдею. Гениальная девочка!
– «Над синевою подмосковных рощ накрапывает колокольный дождь…». Да, сильно. Так и просится на музыку.
– То-то же. А вот, для интереса, что писала в том же июне 1916 года Ахматова:
Чувствуешь, какая строгая, холодная красота? Особенно по контрасту с Цветаевой. И насколько поэтические миры этих царевен богаче, чем у их современников-мужчин! Разве можно поставить рядом с ними унылого, индифферентного Мандельштама?
– А он что писал в те исторические времена?
– Да все ту же невнятную муру:
Какая, к черту, Прозерпина? Что за малограмотный бред? Древние греки почитали Афину как богиню войны и мудрости, а не моря. Это даже школьникам известно.
– Ну, ладно. А Есенин?
– Погоди, достану. Да, есть − тот же июнь 1916 года:
– Да, знакомые интонации.
– Может, и не самое сильное. Но все равно живое, не какая-то там высосанная из пальца Прозерпина.
– А кто еще чего писал в это время?
– Ну, вот Блок, разлива 1916 года:
И тоже узнаваемо: блоковские изящество и высокомерие.
– «Отвращенье скривило уста»? Это красиво! Наверное, нравилось институткам.
– Зато Маяковский прямо заявил:
– Смотри-ка, написано в один и тот же год, а какие разные взгляды на мир…
– А в целом стихотворное отражение истории. Снимок эпохи острым глазом поэта. Слушай, а ведь мы с тобой ненароком изобрели новую науку. Хронопоэтологию. Круто, а? Пусть это будет нашим скромным вкладом в литературоведение. Бескорыстным подарком прогрессивному человечеству.
– Ерунда! По этим стихам даже эпоху не определишь, не то, что год. В это самое время Россия воевала в первой мировой войне, люди гибли в окопах, нарастало брожение в обществе, страна приближалась к революции, а они все нюхали цветочки.
– Ну, часы я бы не сверял, но Маяковский год указал точно.
– А содержание? Ничего общего, словно слепые ощупывают слона. А еще говорят, что художник выражает свое время. Нет, поэтам верить нельзя!
– Конечно, поэт не историк. У него своя хронология, своя внутренняя эволюция. Он смотрит на мир через линзу лирики…
– Поэтому показывает его в искаженном виде.
– Поэтому верить нужно эмоции поэта!
– Ну, это неоднозначно. А осталось у нас там что-то для продолжения дискуссии?
– Увы, нет.
– А на нет и суда нет.
– Да и время уже позднее.
– Ну, ладно. Давай отдыхать.
Несколько раз ходили в кино, на концерты и выставки всей компанией. Обычно инициаторами были девушки, более внимательно следившие за культурной жизнью города. И каждая такая встреча была для меня испытанием. Он балагурил и развлекал всю компанию, а я чувствовал себя скованно. Красота Марины действовала на меня парализующе. Я опасался лишний раз взглянуть на нее, а ее прямого взгляда выдержать вообще не мог. И чем более оживлена и весела была она, тем более косноязычен и неуклюж я. Ее это, похоже, забавляло. Подозреваю, что обе подруги чувствовали мое состояние − одна с удовлетворением, другая с огорчением. И после каждой такой встречи я долго не мог прийти в себя, казнясь за несуразные слова и поступки. Обычно более близкое знакомство раскрепощает людей, смывает ореол идеала с реальной личности, приземляет ее. Но здесь все было наоборот − с каждой встречей образ Марины все более заполнял мою душу. Он словно набирал яркость и силу. Неужели люди слепы и не видят этой острой, обжигающей красоты? Оказывается, не видят. К моему удивлению и скрытой радости никто не считал ее чудом. И даже он так не считал! А, может быть, я один вижу ее такой? Может быть, это и есть та самая единственная половинка, предназначенная только мне? Как мне хотелось в это верить!
В середине декабря дожди прекратились, и неожиданно резко похолодало. Установилась редкая для этих мест морозная погода. По ночам температура опускалась ниже десяти градусов, да и утром, при ясном небе, морозец ощутимо пощипывал щеки. Но серьезного снега еще не было, и земля лишь кое-где была слегка припорошена легким пухом. Она подсохла, и даже позванивала под каблуками. Несколько морозных ночей сковали водную поверхность городского озера, превратив ее в огромный каток полукилометровой длины, на котором появились первые конькобежцы и орущая ребятня. Было решено воспользоваться этой редкой возможностью и устроить сеанс фигурного катания на коньках.
В тот субботний вечер я зашел к нему, чтобы договориться о походе на каток. В комнате царил полумрак, на магнитофоне крутилась кассета с записями The Beatles. Звучала «While My Guitar Gently Weeps» Джорджа Харрисона. Настольная лампа под зеленым абажуром освещала изголовье кровати, на которой он лежал в своем синем спортивном костюме. Увидев меня, он отложил в сторону журнал «Наука и жизнь», одно из немногих изданий, которые читал регулярно:
– А, привет! Заходи на огонек.
– Я вижу, у тебя вполне интимная обстановка. А меня ругал за космополитизм.
– Ничто человеческое, как говорится…
– А что читаешь, на ночь глядя?
– Да статью по астрономии.
– Расширяешь кругозор? А я думал, ты уже все знаешь.
– Откеда? Это только рыба все знает.
– Да у тебя, что ни спроси, на все готов ответ!
– Да ты еще серьезных вопросов не задавал! Ты думаешь, это просто?
– Ну ладно, держись! Как устроена Вселенная?