Там
Они вышли рано утром. День обещал быть чудесным – в этих неспокойных широтах порой такие выдаются. Небо ясное, лишь за пятидесятой параллелью Южного полушария и увидишь эту глубокую чистую синеву. Темная поверхность воды гладкая, без намека на рябь, «Ясон» будто парил в невесомости. И ни дуновения. Альбатросы лениво покачивались рядом с яхтой.
Затащив шлюпку повыше на песчаный берег, они обошли старую китобойную базу. Ржавое железо в солнечных лучах тепло светилось всеми оттенками золотистой и рыжей охры. Люди покинули это место, и территорией снова завладели животные – те самые, на которых люди так долго охотились, которых убивали, потрошили и варили в огромных котлах, нынче пришедших в негодность. За каждой грудой кирпичей, в развалинах сараев, среди путаницы труб, по которым давно ничего никуда не текло, уютно устроились стайки осторожных пингвинов, семьи ушастых тюленей, морские слоны. Они долго бродили, глазея по сторонам, и только ближе к полудню двинулись вглубь острова.
«Не меньше трех часов», – сказал им Эрве, один из немногих, кто побывал здесь. Как только удаляешься от берега, зелень пропадает, уступая место камням: скалы, утесы, горные пики в снежных шапках. Они шли быстрым шагом, радуясь, словно школьники на загородной прогулке, то необычному оттенку гальки, то прозрачной воде в ручье. Добравшись до первого уступа, за которым море должно скрыться из виду, устроили привал. Во всем была та простая красота, для которой не найти слов. Бухта в окружении темных отвесных скал, поверхность воды, мерцающая серебром – словно поднявшийся легкий ветерок ворошит рассыпанные монетки, ржавое пятно заброшенной станции и их судно, их славная лодка, дремлющая со сложенными крыльями, как давешние утренние альбатросы. Вдали виднелись залитые светом, неподвижные бело-синие мастодонты. Нет картины более мирной, чем айсберг в тихую погоду.
Высоко над головой небо прорезали длинные белые царапины, обведенные золотой солнечной каймой. Завороженные, они долго простояли, любуясь ими. Пожалуй, слишком долго. Небо на западе посерело, и Луиза насторожилась – пробудился инстинкт, выработанный в горах.
– Может, вернемся? Собираются тучи. – Беззаботный голос прозвучал фальшиво, выдавая беспокойство.
– Еще чего! Вечно ты дергаешься по любому поводу. Тучи даже кстати, жара спадет.
Людовик постарался не дать раздражению прорваться, но своими опасениями она его уже достала. Если бы он к ним прислушивался, сроду бы не забрались на край света, не оказались бы на этом острове в полном одиночестве. И точно не купили бы яхту и не отправились в путешествие. Ну да, небо вдали слегка потемнело, в худшем случае они попадут под дождь и вымокнут – больше ничего им не угрожает. Но за любовь к приключениям надо платить, и ведь именно этого они и хотели – вытащить себя из парижской офисной рутины, вырваться из уютной отупляющей апатии, не остаться на обочине собственной жизни и после шестидесяти не жалеть о том, что ничего не испытали, не рисковали, не сражались. С трудом взяв себя в руки, он продолжил уговаривать:
– У нас не будет другого случая увидеть знаменитое пересохшее озеро. Эрве рассказывал, что такого лабиринта из ледяных глыб нет больше нигде. Помнишь, он показывал невероятные фотографии? И зачем я тогда тащил ледорубы и кошки? Вот увидишь, мы с ума сойдем от восторга, и ты – первая.
Он задел ее чувствительную струнку. Из них двоих альпинисткой была она. И именно ради нее он выбрал этот маршрут, этот скалистый остров, нагромождение девственных, никем не покоренных пиков, затерявшихся посреди Атлантики, за пятидесятой южной параллелью.
До последнего гребня они добрались только к двум часам пополудни, небо к тому времени заметно потемнело. Эрве не соврал – от увиденного и впрямь захватывало дух. Безупречный овал кратера, длиной больше километра, совершенно пустой. На конических стенах концентрические круги, напоминающие лунки исполинских ногтей, – следы, оставленные водой. Дно сухое, из-за удивительного геологического феномена вода ушла под каменную гряду. В ложе бывшего озера остались лишь огромные льдины, иные в десятки метров высотой, – свидетели тех времен, когда они были единым целым с ледником внизу. Сколько же веков томится здесь это позабытое войско? Под мрачным небом от присыпанных древней пылью глыб исходило ощущение пронзительной тоски. Луиза снова предложила повернуть обратно.
– Теперь мы знаем дорогу, придем еще раз, незачем мокнуть…
Но Людовик с радостным воплем уже мчался вниз по склону. Некоторое время они блуждали среди ледяных глыб, однако вблизи лабиринт оказался унылым. Ни ослепительной белизны, ни синевы – все скрыто под слоем грязи. Поверхность медленно таявшего льда потускнела от времени, стала похожа на изъеденный насекомыми пергамент. И все же эта сумрачная красота их покорила. Они мечтательно поглаживали холодные глыбы, ладони скользили по оплывшим лункам. То, что таяло прямо на глазах, существовало задолго до них, задолго до того, как Homo sapiens начал изменять облик планеты. Они перешли на шепот, как обычно делают в соборе, словно боялись разрушить хрупкую гармонию.
Полил дождь, и на этом с созерцанием было покончено.
– Все равно он тухлый какой-то, этот лед. Эрве не поленился, полазил по глыбам, но мне, честно говоря, совершенно не хочется туда карабкаться. Надо побыстрее возвращаться. Поднимается ветер, и нам, с нашим маленьким подвесным моторчиком, возможно, придется грести.
Луиза уже не ворчала, теперь она просто-напросто командовала, Людовик знал этот ее категорический тон. Знал он и то, что здравый смысл и чутье, как правило, ее не подводили. Что ж, можно и вернуться.
Выбравшись из кратера, они спустились по склону в долину. Ветер уже вовсю трепал куртки, ботинки скользили на мокрых камнях. Погода переменилась стремительно. Добравшись до последнего перевала, они молча отметили, что бухта больше не напоминает недавнюю идиллическую картинку. Будто злая волшебница превратила зеркальную гладь в яростные черные валы. Луиза побежала к берегу, Людовик, чертыхаясь, плелся следом, оба тяжело дышали. Волны беспорядочно обрушивались на песок, и было видно, как яхта дергается на цепи в неспокойном море.
– Вымокнем, конечно, тут уж ничего не поделаешь, зато потом утешимся горячим шоколадом! – прокричал Людовик. – Иди на нос и выгребай против волны, а я буду толкать! Как только выберемся из полосы прибоя, запущу мотор.
Они тащили шлюпку вперед, надеясь на затишье. Волны били по ногам, ледяная вода доходила уже до колен.
– Ну вот! Быстрее! Греби… да греби же!
Людовик увязал в мокром песке, Луиза молотила веслом. Первая волна захлестнула с головой, вторая с силой ударила в борт, приподняла и перевернула. Они столкнулись в кипении белесой пены.
– Черт!
Людовик ухватился рукой за канат, откатная волна уже тащила лодку в море. Луиза потерла плечо:
– Мотор ударил сзади, как больно.
Мокрые с головы до ног, испуганные этим внезапным натиском, они прижались друг к другу.
– Давай оттащим шлюпку вот туда, там волны поменьше.
Они потянули лодку туда, где, как им показалось, легче отойти от берега, но, добравшись до этого места, поняли, что и тут не лучше. Еще дважды они повторили попытку, и оба раза пенный вал швырял их обратно.
– Хватит! Все равно ничего не получится, и больно нестерпимо.
Луиза села на землю, заплакала, баюкая руку, но слез не было видно за хлеставшими по лицу струями дождя. Людовик в ярости пнул песок, из-под ноги полетели мокрые комья. Его переполняли гнев и обида. Сучья страна! Сучьи остров, ветер и море! Вышли бы на полчаса, самое большее на час раньше – и сейчас уже обсыхали бы у печки, смеясь над своими приключениями. Он злился на собственное бессилие и на закравшееся в душу мучительное раскаяние.
– Ну, значит, не получится. Слушай, давай переждем непогоду под крышей. Ветер поднялся быстро, быстро и стихнет.
Они с трудом затащили шлюпку повыше на песчаный берег, привязали ее к уцелевшему с незапамятных времен серому столбу и направились к дому, пробираясь между обломками досок и кусками железа.
За шестьдесят лет ветер немало потрудился на бывшей китобойной базе. Некоторые здания будто взрывом разметало изнутри. Сначала ветер выбил стекла, затем ворвался в дом и довершил дело. Иные строения скособочились и так стояли в ожидании последнего удара, который их прикончит. Луиза и Людовик присмотрели хижину рядом с деревянным пандусом, по нему когда-то затаскивали на разделку китовые туши, но внутри их встретила нестерпимая вонь. Четыре сбившихся в кучу морских слона, недовольные тем, что их потревожили, громко заурчали.
Раздосадованные, они побрели среди развалин к двухэтажному зданию, похоже сохранившемуся лучше других. Навстречу так невозмутимо вышагивала стая пингвинов, что Людовику захотелось шугануть их. Внутри было темно, сыро и мрачно. Оглядев истертые плитки пола, железные столы и облезлые чаны, они догадались, что здесь, должно быть, помещалась общая кухня. И в самом деле, соседняя комната напоминала столовую. Продрогшая Луиза без сил опустилась на скамью. Ей было больно, а главное – ей было страшно. В горах ее не раз заставала непогода, и она знала, что делать: в крайнем случае – зарыться в снег в спальнике с непромокаемым чехлом и ждать. А здесь она растерялась, почувствовала себя беспомощной.
Людовик поднялся по бетонной лестнице на второй этаж. Наверху оказались две просторные общие спальни, разделенные невысокими перегородками на отсеки, в каждом – продавленный матрас, тумбочка и пустой шкаф с распахнутыми дверцами. Похоже, люди, которым посчастливилось сбежать из этого ада, в спешке покинули жилье, оставив выцветшие фотографии, одинокий ботинок, драную одежду на гвозде. Разболтанная дверь в дальней стене вела в маленькую, обшитую досками комнату, обставленную чуть получше: в ней, должно быть, жил бригадир.
– Пойдем наверх, там уютнее. Побудем в тепле.
Насчет тепла и уюта он несколько преувеличил. Они завалились на скрипучую кровать. Дождь лупил по дребезжащим стеклам, вода заливалась в щели, в углу уже образовалась лужа. Доски пола прогнили, в зеленоватом свете на побелке видны были потеки. Стул всего один, да и тот сломан, и Людовика это почему-то удивило. Совершенно целым выглядел только письменный стол с одним ящиком, похожий на учительские столы начала века.
– Ну вот и наш горный приют! Покажи-ка мне плечо. И давай посушимся.
Он старался ее успокоить, убедить, что все это – лишь мелкая неприятность, но руки у него слегка дрожали. Он помог ей раздеться, стал выжимать ее насквозь промокшую одежду. Голое тело Луизы, стройное и мускулистое, казалось хрупким. Пока они плыли в теплых широтах, она наотрез отказывалась загорать, и теперь потемневшие на солнце руки, ноги до колен и лицо контрастировали с белизной всего остального тела. Вода стекала с черной челки на зеленые с коричневыми крапинами глаза. Именно в эти глаза он и влюбился пять лет назад, и сейчас его захлестнула нежность. Он принялся растирать Луизу свитером, чтобы согреть, постарался досуха выжать ее одежду. На левом плече у нее наливался чернотой большой синяк, алела длинная ссадина – наверное, задело винтом. Под его руками она была как безвольная кукла, только поеживалась от холода. Потом он проделал все то же самое с собой, но вскоре совершенно окоченел в липнущей к телу мокрой одежде. Здесь и летом-то, в хорошую погоду, больше пятнадцати градусов не бывает, а сейчас термометр должен показывать около десяти.
– Зажигалка у нас с собой?
– В рюкзаке.
Ну конечно – она же альпинистка, свою драгоценную зажигалку не забудет никогда. Кроме зажигалки в рюкзаке были два спасательных одеяла, и он поспешил закутать Луизу в одно из них.
Обшарив кухню, нашел большую алюминиевую форму для запекания или что-то вроде того. Доломал расшатанные полки, притащил все это наверх, ножом расщепил доски и после нескольких неудачных попыток разжег костерок. Хотя дверь была открыта, комнату вскоре заволокло дымом, но это все же лучше, чем мерзнуть.
Он заставил себя выбраться наружу посмотреть, что там делается. Ветер все крепчал, море вскипало под его натиском. Скорость узлов сорок. Ничего особенно страшного, но до «Ясона» пока не добраться. Сквозь завесу дождя он различал яхту, сопротивлявшуюся волнам. Тучи висели так низко, что вершины скал растворились в серой пелене. Почти совсем стемнело.
– Похоже, нам придется здесь заночевать, – вернувшись в спальню, сказал он. – У нас осталась какая-нибудь еда?
Луиза немного ожила. Пока его не было, она поддерживала огонь, и теперь в комнате было уютнее, несмотря на вонь от горящих старых досок, пропитанных дегтем. Пристроив куртки поближе к очагу, они сели рядом и, тесно прижавшись друг к другу, стали грызть злаковые батончики.
Ни малейшего желания обсуждать случившееся не было. Оба – и осмотрительная Луиза, и безрассудный Людовик – знали, что, ступив на эту территорию, рискуют поссориться. Время для объяснений наступит потом, когда неприятное происшествие останется позади. Они припомнят все в подробностях, она докажет ему, что они поступили неразумно, он ответит, что такое предвидеть было невозможно, они поцапаются, потом помирятся. Это превратилось у них почти в ритуал, предохранительный клапан для их разногласий. Никто не признает себя побежденным, каждый сохранит уверенность в собственной правоте, но они согласятся заключить почетный мир. А пока надо сплотиться и ждать. Они сидели молча, прислушиваясь к нарастающему за стенами грохоту. Глаза у обоих покраснели от дыма. В пустых комнатах нижнего этажа завывал ветер, неумолчному низкому гулу вторил пронзительный свист. Временами ветер немного стихал, и они разом обмякали, расслаблялись, но рев тут же вскипал с удвоенной силой. Где-то громыхало железо, словно кто-то бил в большие барабаны. Они слушали эту мрачную симфонию, на них навалилась усталость от долгого перехода и особенно от того, что пришлось пережить за последние несколько часов. В конце концов Людовик где-то откопал пропахшее пылью старое одеяло, они устроились вдвоем на узкой кровати и мгновенно провалились в сон.
Посреди ночи Людовик проснулся. Ветер шумел теперь совсем по-другому, должно быть, теперь он дул с суши и еще усилился. Гул шел издали, сверху, барабанным рокотом катился по долине, а потом ударялся в стену, и казалось, что дом вот-вот развалится. Ветер переменился – это хороший знак, решил он, значит, буря скоро утихнет. Сейчас, в темноте и покое, во влажном тепле их сплетенных тел, он почти блаженствовал. Они здесь вдвоем, на тысячи километров вокруг нет ни одного человека, только ветер ревет, но они в укрытии, и ураган им не страшен. Он ощущал каждую частичку своего тела так, будто она независима от других, и собирал воедино подробности нынешнего странного положения: его спина упирается в тощий продавленный матрас, сквозняк шевелит волосы на макушке, Луиза тихо посапывает, уткнувшись ему в грудь. Людовику захотелось ее разбудить, чтобы заняться любовью, но тут он вспомнил про ее ушибленное плечо. Пусть поспит, не надо ее тревожить. Может, утром…
Незадолго до рассвета шум внезапно утих. Оба проснулись, отметили это и, расслабившись, снова уснули.
Окончательно разбудил Луизу солнечный луч. До тех пор, пока не наступило затишье, ее преследовали кошмары. Ей снилось, что огромная волна выбила окна их квартиры в пятнадцатом округе, потом – что плот несет ее по улицам, затопленным темной водой, а из окон ей кричат, отчаянно размахивая руками, зовут на помощь.
– Людовик, ты спишь? Похоже, все закончилось!
Они заворочались, разминая затекшие руки и ноги. Приподнявшись на постели, Луиза ощупала плечо и сморщилась:
– Может, я ничего не сломала, но с яхтой придется тебе управляться одному.
– Как скажешь, принцесса. Ну пойдем, гостиница нам попалась не самая роскошная, но через четверть часа на борту будет подан завтрак. Если мадам соблаговолит…
Улыбнувшись друг другу, они собрали вещи и вышли из пропахшей дымом комнаты.
Солнце сияло так же ослепительно, как и вчера.
– И куда нас с тобой занесло…
Шагнули за порог – и замерли, разом ощутив одно и то же – жестокий удар под дых. Живот скрутило, едкая волна обожгла горло, бросило в дрожь, которой никак не унять. Бухта была пуста.
…Яхта… не может быть… она исчезла…
Они что-то, запинаясь, бормотали, моргали и щурились, словно надеялись таким образом исправить картинку. Это всего лишь плохой сон, достаточно прокрутить обратно пленку с событиями этой ночи, а потом запустить снова – и правильный порядок вещей восстановится. Они должны были выйти, увидеть на прежнем месте свой надежный «Ясон» и весело спуститься на берег. Но реальность безжалостно настаивала на своем. «Ясон» исчез. Они долго всматривались в бухту, отыскивая глазами затонувшее судно или хотя бы торчащую над водой у скал верхушку мачты. И ничего не видели. То есть жизнь продолжалась, шелестел прибой, чайки торопливо рылись клювами в песке, все было в порядке. «Ясон» – их корабль, их дом, воплощение их свободы – просто-напросто стерли, будто подчистили помарку, убрали ошибку. Этого не могло быть, они не в силах были принять это. Ошарашенные, они замолчали, и каждый прокручивал в голове ужасающие последствия исчезновения яхты: у них больше нет ни дома, ни еды, ни одежды, они не могут покинуть остров или с кем-нибудь связаться. Они угодили в настолько нелепое, настолько ни с чем не сообразное положение, что даже возмущаться были неспособны. Людовику просто-напросто никогда и на мгновение не приходило в голову, что он может остаться без крыши над головой, без еды. Когда по телевизору шла передача о жалком существовании африканцев или азиатов, он подавлял смутные угрызения совести, убеждая себя, что у этих людей, конечно же, не такие потребности, как у него самого, что они привыкли довольствоваться малым. Иногда он посылал чек в ЮНИСЕФ, но вообще все это его не очень трогало.
Луизе во время походов в горы нередко приходилось, насквозь промокшей, ночевать под открытым небом, спать вполглаза. Случалось даже из-за плохой подготовки к походу по три дня подряд делить на четверых порции, которые полагались бы каждому. Ей довелось испытать на себе, насколько слаб и хрупок человек, оставшийся наедине с природой, вдали от своих опор и ориентиров. Но всерьез ее жизни ничто не угрожало, и лишения всегда быстро заканчивались. Ну живот сводило от голода, под глазами залегали круги – и только. Вскоре они спускались в долину и, стоя под душем или расправляясь со стейком, запоздало поеживались, а потом можно было весело обо всем этом вспоминать вместе с товарищами по связке. Но такие истории хоть как-то подготовили ее к непредвиденным ситуациям. То ли интуитивно, то ли благодаря опыту она умела отделять необходимое от лишнего, отличать настоящую опасность от того, что всего лишь пугает. Чтобы стать хорошей альпинисткой, ей пришлось научиться пересматривать цель, если менялись обстоятельства, решать, учитывая состояние группы, сводку погоды и природные условия, повернуть обратно или двигаться дальше. Так что она первой вышла из столбняка.
– Только бы шлюпка оказалась на месте! Пойдем посмотрим. «Ясон» был на полпути между косой и скалами напротив. Может, он там и затонул.
– Но тогда над водой торчала бы мачта!
Людовик, как мог, сражался против очевидности. Он, всегда оптимистично настроенный и ко всему готовый, почувствовал себя никчемным. Все было бессмысленно.
– Мачта могла сломаться. Здесь глубина не больше семи или восьми метров, мы могли бы что-то найти – еду, инструменты. Там есть спутниковый телефон в непромокаемом чехле. Надо, по крайней мере, попытаться. Шевелись же, не стой столбом!
– Нет, я уверен, что якорь не удержался в грунте. Я слышал сегодня ночью, как переменился ветер, задул норд-вест. Сверху, с гор, и он все усиливался, настоящий шквал, вилливо, как в книжках.
– Плевать я хотела на книжки! – выкрикнула Луиза. – Что ты предлагаешь? Вернуться в гостиницу?
Она ринулась на берег, он – следом. У обоих крутились одни и те же мысли. Остров необитаем. Собственно говоря, это заповедник, и вообще-то они не должны были к нему приставать, но решили нарушить правила.
Все равно сюда никто никогда не заглядывает. Вылазка в настоящую природу. Постоим там несколько дней, никто об этом не узнает…
Никто и не узнал. Родные полагают, что они сейчас приближаются к Южной Африке. Искать их здесь никому в голову не придет. Все будут думать, что они погибли в море. Людовик на мгновение представил себе родителей – дома, рядом с телефоном. Если они с Луизой не найдут «Ясон», остров станет для них тюрьмой, – тюрьмой, которую никто не охраняет, кроме океана на тысячи километров вокруг.
Буря забросала шлюпку песком и водорослями, но она оказалась на прежнем месте, и от этого им стало немного легче.
Битый час они кружили на веслах около вчерашней якорной стоянки. При слабом ветре на чистой зеленой воде почти не было барашков, виднелись камни, какие-то темные глыбы – похоже, части оборудования китобойной станции, отвалившиеся или отломанные детали механизмов. Если бы судно затонуло, они не могли бы его не заметить.
Потеряв всякую надежду, они вернулись на берег.
– Якорную цепь вытравили недостаточно, – сердито сказала Луиза.
– Да нет, там была тройная глубина – как всегда.
– Ну так здесь-то явно все не как всегда!
– И потом, якорь Солтана – лучший из всех, какие есть, он довольно дорого нам обошелся и обычно держится в любом грунте.
– Ну что ж, спасибо господину Солтану, а теперь он сам нас отсюда заберет? Была бы цепь в два раза длиннее, ничего такого не случилось бы. И ведь говорила я тебе вчера, что надо побыстрее возвращаться. Так нет же – кому-то хотелось развлекаться, и он уперся как осел: все хорошо, в крайнем случае слегка промокнем…
От холодной ярости голос Луизы утратил всякое выражение. Она с силой растирала плечо, повернувшись к Людовику спиной и не поднимая глаз. Она знала, что увидит, взглянув на него: большое и сильное тело с безвольно повисшими руками, голубые глаза огорченного ребенка, у которого сломалась игрушка, – словом, любимого человека, созданного для радости и беспечности. И тогда она расплачется, а сейчас для этого совсем не время.
Людовик не ответил. С тех пор как они вчера повернули обратно, его до того терзало раскаяние, что даже во рту было горько. И все же ее слова задели. Луиза простит его, если он найдет выход из положения. А какой-нибудь выход непременно должен быть.
– Давай обойдем бухту на моторе. Вдруг «Ясон» напоролся на скалу и затонул.
– Ты в своем уме? Да если бы и так – что бы мы сделали? Не представляю, как бы мы сумели его поднять.
– Ну, может, хотя бы нырну ли, забрали бы…
Людовик замолк на полуслове. Луиза тихо заплакала. Он притянул ее к себе. Как их угораздило оказаться в таком идиотском положении? Это слишком несправедливо, разве можно так их наказывать только за то, что прогулка слегка затянулась. Ему тридцать четыре, и до сих пор он редко задумывался о смерти. Его потрясла утрата двух друзей – один погиб, попав в аварию на мотоцикле, второй сгорел от рака поджелудочной железы, – но это стало еще одним доводом в пользу путешествия под парусом. Жить! Жить на всю катушку, пока нас не прихлопнули! Вот их и прихлопнули – теплым летним днем на фоне великолепного пейзажа где-то в Южном полушарии. Капли воды в лучах лицемерного солнца искрились мириадами алмазов. Долину вдали окутала легкая дымка. Морские львы и морские слоны, разнежившись, сладко зевали. Он огляделся и подумал, что ничто не изменится, если они здесь сгинут, – ни птичий полет, ни волны, ни даже одна травинка. И ветер вскоре сотрет их следы.
* * *
Людовик был типичным представителем того поколения, которое часто называют «поколением игрек». Единственный сын руководящих работников рос в достатке: коттедж в пригороде, лыжи в Альпах, яхта на Балеарских островах, видеоприставки с играми, дабы белокурый ангел не скучал, когда родители допоздна задерживаются на работе. Он и правда блондин, а намазанный гелем светлый ежик делал его еще выше – хотя куда уж выше, и так метр девяносто. Голубые глаза и ямочка на подбородке сводили с ума всех девчонок в коллеже, а потом в лицее, и он не упускал случая воспользоваться легкой победой. Несерьезное отношение к урокам огорчало преподавателей. «Не использует своих способностей» – такая запись неизменно появлялась в его табеле. С грехом пополам, проводя больше времени в пивных, чем в аудиториях, и с косячком, чем с книгами, он все же закончил бизнес-школу и благодаря отцовским связям устроился персональным менеджером в агентство по организации мероприятий Foyd & Partners, сугубо французское, хотя по названию и не догадаешься – предполагалось, что английские названия в тренде. Но поверхностный, легкомысленный Людовик был так глубоко одарен способностью к счастью, что словно магнит притягивал к себе других. Рядом с ним всем было хорошо, жизнь делалась простой, приятной, веселой и увлекательной. Не только для него самого стакан всегда был наполовину полон, но его азарт и жизнерадостность передавались окружающим, пусть он сам для того ничего и не делал. Это не было ни позой, ни рисовкой – скорее, следствием его ощущения счастья и защищенности. Он не помнил, чтобы хоть раз проснулся угнетенным или хотя бы задумчивым. Мало-помалу он осознал эту свою одаренность, но нисколько ею не гордился. Делиться с другими переполнявшей его радостью было для Людовика естественно, это был его вклад в устройство мира. Он нравился всем.
Луиза на первый взгляд казалась слишком уж правильной, почти старомодной. Стройная, с удлиненным лицом, на котором улыбка лишь мелькала, да и выглядела почти всегда вымученной – так улыбаются для приличия, чтобы не выглядеть букой. Она была дочерью коммерсантов из Гренобля, где даже самые обеспеченные считают каждую монету. Она тоже ни в чем не знала недостатка, разве что в настоящем внимании. Оба ее старших брата были гордостью семьи, а она, «малявка», всегда была довеском. В семейных разговорах никогда не обсуждали ее замыслы или мечты, ее школьные успехи или личные достижения. И внешность ее внимания не привлекала. Она сама себе не нравилась. Тощая брюнетка ростом метр пятьдесят пять, потерявшая всякую надежду на то, что у нее когда-нибудь вырастет грудь. Детство и отрочество Луиза преодолела незаметно, но старательно, будто стремясь заслужить прощение. Ее считали беспроблемным ребенком… страшный приговор. Она хорошо закончила школу, потом юридический факультет в Лионе, выдержала конкурс и поступила на государственную службу, в налоговое управление пятнадцатого округа Парижа. И все это время страдала от того, что ее словно бы и не видят. В детстве она находила убежище в запойном чтении, глотала одну за другой книги Жюля Верна, Золя и вообще все, что могла предложить библиотека. А начитавшись, часами мечтала, придумывала себе жизнь, полную страстей и приключений, от которых дух захватывало, представляла себя то в непроходимых джунглях, то в высшем свете, облаченной в шелка. В этом воображаемом мире происходили невероятные события, в которых она наконец-то играла главную роль. Раз за разом она заново прокручивала ситуации, тщательно прорабатывала мизансцены, оттачивала собственные героические реплики. Она отправлялась в путешествия или сражалась за свободу, занималась музыкой или становилась великой спортсменкой. Она видела себя подпольщицей из Сопротивления, в открытом океане, посреди пустыни. Эта тайная жизнь ее утешала, убеждала в том, что она способна в один прекрасный день стать заметной. Она ложилась на кровать, закрывала глаза и давала волю мечтам. Если приходилось прерваться, потому что пора было в школу, то вечером она продолжала ровно с того места, на котором остановилась. В юности она наконец-то нашла убежище получше воображения – скалолазание и альпинизм. Тем и другим занялась случайно, в летнем лагере, и получила именно то, о чем тосковала: радость для тела, которое недолюбливала; стойкость и смелость, которыми наделяла себя в мечтах; место в группе, в связке, где важен каждый человек. Ей, легкой и гибкой, все удавалось. Она подумывала стать проводником, но не хватило решимости пойти на разрыв с семьей.
Это не женская работа. А что ты станешь делать, когда у тебя появятся дети?
Так это и осталось увлечением. Повзрослев и обретя независимость, она довольствовалась тем, что каждые выходные спешила к Лионскому вокзалу с рюкзаком, в котором лежали скальные туфли, ледорубы и кошки.
Мчащийся поезд, вагон 16, места 46 и 47. Людовик ехал к друзьям кататься на лыжах. Три четверти часа он провел, уткнувшись в свой айфон, потом заскучал. Она изучала путеводитель для скалолазов. На вид – его ровесница.
– Вы альпинистка?
Поначалу Луиза неохотно отвечала на расспросы назойливого соседа, мешавшего ей читать, но в конце концов не устояла перед его улыбкой.
Она не раз пыталась рассказать о своем увлечении коллегам, однако тем быстро надоедали разговоры о классификации маршрутов и непонятные термины, и она снова замкнулась в своих мечтаниях. Высокогорный мир заполнил все тайники ее воображения, она отгородилась им от реальности, жила только этими субботами и воскресеньями, а остальные дни недели встречала и провожала с вежливым безразличием. Она часто и подолгу смотрела на плакат с изображением пиков Дрю, которым украсила свой кабинет. Это была ее тайна, мир, которого другим не понять, мир для нее одной.
А сейчас, в поезде, расслабилась, словно бы выпав из времени вместе с этим приятным спутником. Незнакомец кивал, и Луиза доверчиво рассказывала, увлеклась, заговорила восторженно. Описывала голубой и розовый рассвет, что встречает тебя, когда ты покидаешь горный приют, и породы, которые распознаешь на ощупь, рассказывала о ночах, проведенных в подвешенной к стене скальной палатке, о том, как палатка раскачивается на ветру, огней в долине уже не видно за облаками, и ты чувствуешь себя ближе к небу, чем к земле, совсем рядом с вечностью. Пыталась объяснить безупречную красоту самого простого, самого прямого маршрута. Вспоминала хруст ледяной корки под ногами и свист улетающей в неизвестность веревки. Людовик с удовольствием слушал – надо же, сколько страсти таится в этой девушке с довольно заурядной внешностью. И как сверкают ее красивые зеленые глаза с золотистыми крапинками.
Они расстались на перроне в Шамони, и он из вежливости, но все же с проблеском интереса пригласил ее выпить – как-нибудь вечерком, вместе с друзьями.
Два дня спустя Луиза удивила товарищей по связке, Фила, Бенуа и Сама, после спуска с Эгюий Руж предложив им пойти выпить, – обычно им самим приходилось подолгу ее уговаривать. Все быстро перезнакомились. Людовик не ожидал, что друзья Луизы будут говорить о ней настолько уважительным тоном.
– Она лучшая из нас. Седьмой уровень. Трещины угадывает как никто.
– Когда на стену надвигается гроза, никогда не пугается. И никогда не устает.
– У этой пигалицы невероятный запас энергии.
Он украдкой разглядывал девушку, сидевшую за другим концом стола. После спуска со стены она выглядела умиротворенной и обаятельно улыбалась, рассказывая и руками с обломанными ногтями показывая соседям по столу, как едва не сорвалась с зацепки. А ведь она не такая уж и заурядная!
Луиза его заинтересовала, и, вернувшись в Париж, он позвонил ей и попросил взять его с собой, если наметится не слишком трудный маршрут. Ничто не могло доставить ей большего удовольствия. Конечно, он ей понравился, о таком красавце, да еще и высоченном, она и мечтать не осмеливалась. В школе обжималась с мальчишками, потом было несколько ночей, когда она не решилась отказать – надо же быть как все, – вот и весь ее любовный опыт. Особенного удовольствия она от этого не получала и убеждала себя, что все это не имеет значения. Жить одной – не самый плохой способ избежать неудач и разочарований. Но теперь ей и внимание его было лестно, и втайне тянуло к нему, вот она и ломала голову, придумывая смешанные маршруты, которые, с одной стороны, были бы доступны новичку, а с другой – устроили бы трех ее друзей, которые помалкивали, но загадочно улыбались: наконец-то наша мадонна скал влюбилась!
Полгода спустя они стали жить вместе. Несерьезный отпускной роман быстро превратился в отношения, наполнявшие радостью и тело, и душу. Он ее смешил, она его удивляла. Ее энергия только и ждала возможности выплеснуться. Внешне спокойная, сдержанная и даже робкая, Луиза совершенно преображалась в горах – или в постели, где, нисколько не сдерживаясь, вопила под его руками. Этот тихий омут всегда готов был превратиться в водопад.
Вскоре Луиза перестала изумляться тому, что каким-то чудом этот красавец ее заметил. Теперь она любила его за то новое, что он внес в ее жизнь. Он – воплощение радости и беспечности, которых она не знала, когда была «малявкой». Иногда он вел себя как подросток, пора бы уже и повзрослеть, но в глубине души она признавала его правоту. Она пристраивала голову ему на плечо, и он, увлекаясь сам, делился с ней планами. С ним жизнь ее стала ярче.
Разумеется, о путешествии первым заговорил Людовик. То ли у него началась полоса невезения, то ли несерьезно отнесся к заданию, но он допустил на работе два промаха подряд: участников конгресса плохо кормили – за такое увольняют! – и докладчик был выбран неудачно, во время его выступления многие топ-менеджеры скучали. Людовику без обиняков об этом сообщили, и он решил, что эта нудная работа его достала. С веселым цинизмом он притворялся, будто верит, что матчи в пейнтбол или выходные на Корсике – именно то, что надо, чтобы возместить ущерб от поспешного слияния предприятий. Он все организовал, честно трудился, старался, чтобы аперитивы подавали вовремя, чтобы все происходило на красивом фоне и чтобы вечеринку сопровождала развеселая музыка, но не станет же он гробить на это всю свою жизнь! Весна выдалась сырая и холодная, он чаще ездил на метро, чем на мотороллере, и однажды вечером ощутил, как в нем закипает подлинная ярость. Его бесила эта безликая и безвольная толпа – трясутся в вагоне, уставясь в пространство пустыми глазами, и у каждого в ушах наушники. Бесила попахивающая гнилью испарина, что оседала на стеклах. Бесили равнодушие, уныние, однообразие. Он смотрел на серые или коричневые пальто, на опущенные уголки губ, на руки, машинально цеплявшиеся за стальные поручни. И с ужасом чувствовал, что сторонний наблюдатель не выделил бы его из этой толпы. Конечно, он мог и дальше так жить. Со временем купил бы дом на берегу Морбиганского залива, проводил бы отпуск на Антильских островах, устраивал вечеринки с выпивкой. Скорее всего, стал бы руководителем проекта, завел бы одного или двух детей. Но даже и эта последняя мысль его не грела. Время от времени, в горах или у моря, ему казалось, будто он прикоснулся к настоящей жизни. В памяти остались мгновения, когда он, предельно сосредоточенный, едва держался дрожащими пальцами за слишком мелкую зацепку или напрягался всем телом, стоя на несущейся по волнам доске. Это не было «преодолением себя» – смешное выражение, – нет, но на краткий миг появлялось чувство, что он полностью владеет своим телом. Ему уже тридцать три, и, оглядываясь назад, он видел, что в памяти только эти минуты и остаются. Ну, само собой, случался еще любовный экстаз. Так что пора было шевелиться, и без промедления, во что бы то ни стало сдвинуться с места, иначе хоть подыхай.
Людовик потратил полгода, уговаривая Луизу. Ее все устраивало. Днем она добросовестно углублялась в юридические тонкости в своем налоговом управлении, вечерами он не давал ей скучать. Ей нравилось ходить с ним в кино и ресторанчики, она полюбила тихие семейные вечера и даже шумные вечеринки. По выходным он лазал по скалам и уже научился делать это вполне прилично, а она с удовольствием осваивала парусную науку на яхте родителей Людовика. Так бы и жить, спокойно дожидаясь, пока у нее начнет расти животик, – правда, это не к спеху.
Но она почувствовала, что должна уступить. У него все чаще портилось настроение, и он то и дело возвращался к этому разговору. Потом он придумал новый способ – стал рассказывать общим друзьям, что они вот-вот отправятся путешествовать, а Луизу это бесило. Теперь, стоило им собраться компанией, кто-нибудь непременно, хихикая, осведомлялся, скоро ли настанет великий день.
Она поддалась на уговоры, потому что боялась его потерять. Они ничем не рискуют – покатаются вволю по свету и вернутся домой. И отправляться надо именно сейчас, когда они полны сил, а детей у них еще нет. Нельзя все время оставаться серьезным, надо хоть один раз оторваться по полной. Этот последний довод на нее подействовал, воскресив детские героические мечты. В скалолазании ей именно больше всего и нравилось, что на стене полностью отдаешься сиюминутным ощущениям. Рядом с Людовиком она оттаяла, повеселела. Если бы он не появился в ее жизни, она бы окончательно замкнулась, скукожилась в своем одиночестве. Она знала, что перед началом опасного маршрута вполне естественно почувствовать страх, мимолетное желание все отменить, никуда не лезть. Ей случалось, уже стоя в шлеме и с ледорубом в руке, задаваться вопросом, что она здесь делает. Чтобы с этим справиться, достаточно сосредоточиться на технике – и вскоре испытаешь привычную радость. Ее мучила бессонница, и однажды ночью она отчетливо поняла, что до конца жизни себе не простит, если сейчас откажется от путешествия, если сдуется и выберет рутину. И тогда она разбудила Людовика, чтобы немедленно сказать ему, что согласна, и тем самым отрезать себе все пути к отступлению.
Потом они начали обсуждать подробности. Луиза настояла на том, чтобы пока взять отпуск только на год, а там будет видно. У Людовика планы роились десятками, он предлагал то одно, то другое, они уже отказались от путешествия верхом по Андам, решили, что не хотят разъезжать на велосипедах по Новой Зеландии, и отвергли горные вершины в Пакистане.
Яхта – вот что им подходит больше всего, яхта и Атлантический океан. Самое логичное – двинуться к Антильским островам, чтобы набить руку, потом спуститься к Патагонии – это истинный рай для скалолаза, а оттуда идти в Южную Африку. В Кейптауне они решат, как быть дальше. Можно будет отправить яхту обратно на грузовом судне и спокойно вернуться на работу, но, с другой стороны, они окажутся в двух шагах от Индийского океана и, возможно, на пороге кругосветного путешествия.
Потом они начали спорить, а иногда и ссориться из-за того, как надо действовать. Она предложила отправиться в плавание зимой, чтобы привыкнуть управляться со снастями в непогоду, Людовик ее высмеял. А когда он заявил, что незачем тратиться на аварийный радиомаяк, она сказала, что он безответственный. Их пару бросало из стороны в сторону. Мечта стала общей, и каждый не в силах был удержаться от того, чтобы не перекраивать ее по-своему. В течение года они усердно посещали салоны мореплавания и устроенные туроператорами «недели южных морей». У них появлялись знакомые, среди прочих – и тот самый Эрве, настоящий морской волк, не раз ходивший в Патагонию, он-то и помог им найти идеальное судно. Парусник, скучавший на задах вандейской верфи, показался им пузатым и неуклюжим, но они не устояли перед его именем – «Ясон». Пережить такие же приключения, о каких рассказывают мифы, добыть собственное золотое руно – именно того они и хотели! Это имя было намеком, подсказкой судьбы. Вместе с Эрве они вечер за вечером изучали карты, выбирая лучшие места для стоянок и помечая западни, где может напасть вилливо. Они только и говорили, что о ветрах, холоде, штормах и айсбергах. Друзья Луизы накидали им схемы стольких маршрутов подъема вокруг Ушуаи, что и целой жизни бы не хватило испробовать все.
И вот настало то утро, когда они покинули пасмурный Шербур, город скрылся в дымке, и сердце замерло от счастья и легкой печали. Они поступили правильно. В паре у них все получалось как нельзя лучше, он иногда не в меру увлекался, она иногда недотягивала, но оба неизменно поддерживали друг друга. Их жизнь теперь была наполнена до краев. Неделя за неделей они глазели по сторонам на стоянках, ликовали, стоя на вершине, или в четыре руки управлялись со снастями. Каждое утро сулило приключения, ни один день не был похож на другой, и каждый вечер они засыпали, пресытившись открытиями и своей свободой. Это путешествие было не просто долгим отпуском – они не уставали радоваться и даже впадали в восторженность. Канарские и Антильские острова, Бразилия, Аргентина… Чем дальше они забирались, тем больше мир напоминал им великолепную площадку для игр – сложную, странную, волнующую и восхитительную. Они любовались облупившимися изразцами на улочках Лиссабона, мокли под дождем во время восхождения на пик Тейде на Тенерифе, объедались корифенами в Атлантическом океане. Добравшись до Антильских островов, решительно отвернулись от унылых пейзажей Гваделупы и Мартиники, но поддались чарам Монсеррата и целую неделю играли в Робинзонов на бескрайних пляжах Барбуды, где кроме них не было ни души. В Бразилии, в Олинде, они пели и танцевали, задыхаясь в тесной толпе горожан, и плакали, хороня Карнавал, после четырех дней исступления, когда пот и кашаса лились ручьем. После того, как в Буэнос-Айресе у них украли мобильник, они только посмеялись и поклялись больше никогда их не покупать. Чем дальше они шли вдоль аргентинского берега, тем ощутимее пощипывал холод, небо становилось все прозрачнее, а ветер – все безжалостней. Они достали штормовки, с наслаждением предвкушая настоящие трудности. И в самом деле, их дважды потрепали бури, спины у них после этого ломило от усталости, а лица побелели от соли. Они натерпелись страха и были по-настоящему счастливы, когда вошли в пролив Бигля и пришвартовались к паршивому понтону в Ушуае. Люди с обветренными загорелыми лицами, каких они раньше видели только на картинках в журналах, встретили их как настоящих моряков, и они этим гордились. В течение двух месяцев они без устали бродили по старым непролазным лесам, совершали восхождения на гору Дарвина, приучались пить мате и писко – чудовищную местную виноградную водку. И занимались любовью на палубе сиреневыми вечерами, тишину которых нарушал лишь гул ледников. У них было так много хороших дней и так мало плохих. Они и не замечали, что их счастье непристойно с точки зрения всего остального мира.
С каждой милей они закалялись, набирались опыта и все больше доверяли своему «Ясону». Теперь они уверенно брали рифы и ставили паруса. Луиза могла бы заметить, что они вступили в тот период, который в скалолазании считается опасным, – когда умеешь уже достаточно, чтобы идти на любой риск, но еще недостаточно, чтобы выпутаться из любых неприятностей. Отправляясь из Патагонии в Южную Африку, они уже знали, что путешествие на этом не закончится. Им навстречу раскрыл объятия Индийский океан, а потом ждал огромный Тихий.
На пути их поманил запретный остров – еще одно приключение. Луиза вяло упиралась, но все же они, как шкодливые дети, полезли туда, куда лазить было запрещено.
Всего несколько дней, самое большее – пара недель. Самое начало сезона и самое подходящее время, чтобы посмотреть на пингвинят!
Да, они всегда и во всем оказывались правы – вплоть до этой январской ночи.
* * *
Сидя рядом, они смотрели на залив так, словно надеялись разглядеть нечто, раньше от них ускользнувшее. Стоявший между ними рюкзак – все, что у них осталось, – казался крохотным. Они в точности знали, что в нем лежало: два ледоруба, две пары кошек, двадцать метров веревки, три скальных крюка – на всякий случай, два термопокрывала, фляжка, зажигалка, спички в непромокаемой упаковке, две флиски, фотоаппарат, три злаковых батончика и два яблока, уцелевших после вчерашнего ужина. Вот и все, что связывало их с прежним миром.
Людовик не выдержал первым:
– Я есть хочу. А ты?
– Остались яблоки и батончики, – сухо ответила Луиза.
Ей хотелось послать его куда подальше. Еда! Он ударил в больное место – это и было самым печальным в их положении. Вполне в его духе, чего еще от него ждать. Он их в это втравил, а теперь ему захотелось устроить пикник. Но опыт восхождений в связке помог ей сдержаться – сейчас не время цапаться.
– Будешь?
– Нет, я не хочу есть.
Она заморозила Людовика ледяным тоном, и он не посмел вытащить их скудные припасы.
– Валяй, перекуси в последний раз.
Луиза изо всех сил старалась контролировать себя, но все же сорвалась:
– Ну что же ты? Ешь, а там будет видно. Как всегда – сначала действуем, думать будем потом!
Людовик ощетинился:
– Только не надо меня воспитывать! Что нам, сидеть и смотреть на эти яблоки? Все равно придется как-то добывать еду, так что двумя яблоками больше, двумя яблоками меньше…
– Не спорю, но меня все это достало. Всегда с тобой так, именно потому мы в это и влипли.
– Вот как? Можно подумать, я тебя силой сюда затащил! Мы же все решали вместе.
Ну вот, теперь их страх превратился в злость, они ссорились так буднично, будто сидят дома, уютно устроившись на диване. Луизе сделалось тоскливо и страшно. Они не только застряли здесь бездомными и бесприютными – они друг к другу приговорены, обречены или быть вместе, или драться. Какая пара способна выдержать подобное заточение?
Людовик думал о том же. Он уже не смел вытащить еду из рюкзака, он чувствовал себя провинившимся мальчишкой, и это его бесило. Что толку его попрекать, постаралась бы лучше что-нибудь придумать.
– Может, сходим на базу, посмотрим, не завалялось ли там что-нибудь? – предложил он.
– Я бы сильно удивилась, она с пятидесятых годов стоит заброшенная.
– Но попробовать-то не мешает.
– Хорошо, давай попробуем, – уступила она.
И все же они еще долго тянули, прежде чем перейти от слов к делу. Сидели оглушенные, охваченные тупым отчаянием, пришибленные собственным бессилием. Мысли увязали в какой-то трясине, все казалось мутным, неверным и никчемным. Оторваться от созерцания пустой бухты, которая так и притягивала взгляд, попытаться что-то предпринять, начать действовать означало смириться с невыносимой реальностью. И мучительно трудно было стряхнуть сковавшее обоих уныние.
Из этого летаргического состояния первым вышел Людовик.
– Пойдем, – устало сказал он.
Битых два часа они бродили по территории базы – оказалось, это настоящий городок.
Пробираясь между рухнувшими балками, оторванными листами железа и гнилыми досками, они обошли цеха, где вытапливали жир, столярную мастерскую, лаборатории.
Появлением своим на картах остров Стромнесс обязан жестоким циклонам, в середине восемнадцатого века застигшим господина де ла Трюйера на пути от Лорьена к мысу Горн. Они гнали его вперед до тех пор, пока он не разглядел сквозь туман заснеженные вершины, напоминавшие нагромождение взбитых сливок. После этого острову и на полвека не дали передышки – явились браконьеры, охотники на морских слонов и ушастых тюленей, которых они тут же алчно пересчитывали в бочки жира. В течение нескольких десятилетий большие суда заходили на стоянку только в самые безопасные бухты. Они выпускали из своих недр шлюпки, и те отправлялись бродяжничать, а потом, чудом избежав гибели, возвращались нагруженными до самого планшира. Флагманское судно тем временем успевало разместить на палубе котлы, и днем и ночью матросы, топчась вокруг них в лужах растопленного жира, сдирали шкуры с убитых животных. Заполнив бочки доверху жиром, забив трюмы нежным котиковым мехом, суда возвращались в Европу, нередко оставляя на острове убогие кресты над могилами моряков, которым не посчастливилось вернуться домой, но кресты эти недолго держались под яростным натиском ветра и дождя.
В девятнадцатом веке кустарная стадия массовых убийств, когда орудовали гарпунами, сменилась промышленной. Вот тогда-то и сообразили, что куда удобнее, а главное – выгоднее устроить цеха по обработке туш, судоремонтные мастерские и людей прямо на острове. И нагрузили суда всем необходимым для постройки на краю света заводов и жилья – для бедолаг, чья жизнь была столь же незавидна, как у угольщиков Мидлендса.
А истребив едва ли не всех ушастых тюленей и морских слонов, охотники взялись за китов, которые тогда еще резвились в дальних бухтах. И техника к тому времени усовершенствовалась. Начиная с 1880 года на острове стали появляться настоящие деревни, только без женщин и без детей. Зиму бригады проводили за ремонтом, летом бухты заполнялись сотнями рыбаков, рубщиков туш, кочегаров, бочаров, а следом за ними прибывали скобянщики, плотники, электрики, механики, парусные мастера, контролеры, повара и даже священники, врачи и зубодеры. Суда привозили все, от провизии до последней гайки, и уходили битком забитые «белым золотом» – жиром для освещения и смазкой для промышленности, шкурами и китовым усом, амброй, мясом и костями…
Стахановцы пятидесятых параллелей гордились сотнями убитых китов.
На диком острове скопились впечатляющие запасы материалов и оборудования: до отказа нагруженные суда доставляли тысячи тонн древесины и железа, машин и отдельных деталей. Расстояний словно и не существовало, налаженную работу фабрики, задуманной и созданной для убийства морских млекопитающих, продолжали другие фабрики за морями, от этих машин зависели другие машины, движение не прекращалось. Сотнями погибали киты, ушастые тюлени и морские слоны. Звериный рай обратился в ад. И смерть так усердствовала, что восторжествовала над жизнью. Звери пропали, охота пришла в упадок. Тогда же началось развитие нефтяной промышленности, и с появлением синтетических масел и пластиков охота на китов и тюленей превратилась в такой же пережиток прошлого, как корсеты на китовом усе, которых женщины уже не носили.
В годы между войнами станции начали закрываться, в истощенную отрасль перестали вкладывать деньги, и одновременно с этим впервые начали принимать меры по охране биологических видов. Осенью 1954 года остров покинули последние его обитатели. Люди бежали, бросая поселения-призраки – свидетельства их алчности. На обширных свалках под открытым небом только ветер и наводил порядок, стирая следы человека.
Исследовав базу, Луиза и Людовик немного успокоились. Не так уж они одиноки, здесь жили люди, и кто знает, что эти люди после себя оставили. Взволнованные, они бродили между цехами и складами.
Некоторые помещения, более укромные, рассказывали о душевных и телесных слабостях людей, прибывших сюда только для того, чтобы работать. Здесь можно было увидеть кресло дантиста, грубо вырезанные эксвото в маленькой часовне, отсыревшую фотографию с темной слезинкой от ржавой кнопки и почти уже неразличимым женским лицом. Когда-то в этих стенах не только кричали, приказывали и ругались, но еще и смеялись, и праздновали. И от ощущения, что все было впустую, в конце концов охватывала ярость. Убожество жизни, горы отбросов – и все только ради того, чтобы было чем смазывать машины и чтобы Париж мог называться «город-светоч»?
Однако сегодня у Людовика и Луизы не было настроения рассуждать о моделях цивилизации. Их глаза останавливались только на том, что могло оказаться завалявшейся консервной банкой или еще какой-нибудь едой. После двухчасовых поисков они поверили в чудо. На берегу была устроена настоящая судоверфь. От нее остались упавшая со спусковых салазок китобойная шлюпка длиной не меньше двадцати метров, несколько лодок и множество изъеденных ржавчиной винтов. К помещению, должно быть служившему конторой, примыкал обширный склад – мечта торговца железом: сотни ящиков, заполненных новенькими деталями, и старательно упакованные собранные моторы соседствовали со штабелями рассортированного по размерам металлического прута и шкафами болтов. А две найденные в дальнем углу стеллажа коробки с еще вполне различимыми надписями Survival Kit – «неприкосновенный запас» – привели их в восторг.
Они знали немало историй о крушениях, которыми неизбежно заканчивалась охота, когда шлюпки двигались вдоль берега, чтобы на отмелях забивать ушастых тюленей и морских слонов. Это судовладельцы, помятуя об опасности, расщедрились? Или этот ничтожный неприкосновенный запас полагался обязательным по решению какого-нибудь жалостливого чиновника? В каждой коробке было по десять завернутых в просмоленную бумагу и запечатанных упаковок, а в них, под тремя слоями бумажных оберток, маслянистые темные хлебцы. На вкус омерзительные – смесь затхлой муки и прогорклого растительного масла. Луизу едва не вырвало, но желудок требовал того, что в рот взять было противно. Они съели половину порции на двоих и, забрав обе коробки, вернулись в логово, где провели прошлую ночь.
Опять полил дождь, на этот раз без ветра. Плеск воды складывался в печальную мелодию, и они окончательно почувствовали себя обездоленными. Людовик неохотно потащился за досками, они снова разожгли огонь и долго сидели, уставившись на пляшущее пламя, только в нем и находя поддержку и утешение. У них ничего не осталось – ни воли, ни желаний, ни возможности отсюда выбраться. День в этих широтах угасает медленно, бесконечно.
Людовик, собравшись с силами, нарушил молчание:
– Сюда наверняка ведь заглядывают научные экспедиции. Это же природный заповедник, сюда должны приезжать ученые, чтобы проводить какие-нибудь исследования, ну, не знаю, подсчитывать альбатросов или пингвинов. И наверняка именно сейчас, в теплое время года.
– Может быть, вот только где их база? Явно не здесь. Остров в длину сто пятьдесят километров, в ширину – тридцать, бухты отделены одна от другой непроходимыми ледниками, они могут пристать к острову и уйти, так и не заметив нас.
– Мы могли бы привлечь их внимание, выложить на холмах сигнал бедствия, поставить мачту с флагом.
– Да, только лучше бы им поторопиться, с нашими запасами еды мы долго не продержимся.
– Станем охотиться на тюленей и на пингвинов. При существующем положении вещей штрафом больше, штрафом меньше… Пингвинье рагу с жирком должно быть вполне съедобным, не мы первые…
Луиза долго, не отрываясь, смотрела ему в глаза, словно искала в глубине его зрачков источник этого удивительного оптимизма.
– Я люблю тебя.
Людовик обхватил ладонью ее затылок, и они медленно соприкоснулись губами – точно таким был их самый первый поцелуй. Они чувствовали и понимали, как меняет их эта катастрофа, делает совершенно другими людьми. Взаимное раздражение прошло – это была всего лишь незначительная размолвка, и всему виной охватившая обоих паника. Пока они вместе, их любовь будет им поддержкой и защитой. В ней и заключена их сила: мужчина и женщина вместе против бескрайней водной пустыни, против одиночества, против смерти. Повинуясь этой отчаянной потребности в другом, они забрались в свою убогую постель и тихонько предались любви. Это нисколько не походило на исступленную страсть любовников – скорее на нежность родителей, баюкающих ребенка.
К четырем часам уже совсем рассвело. Луизе захотелось снова уснуть, прижавшись к своему исполину, закрыть глаза – и пусть бы, когда она снова их откроет, оказалось, что они каким-нибудь волшебным способом вернулись на сутки назад и все закончится хорошо. Но нет. Она задумалась о мелких причинах, приводящих к крупным последствиям: была бы цепь на несколько метров длиннее, налетел бы шквал не здесь, а в другом месте… и в голове у нее все смешалось.
Людовик заворочался, ему мешал свет. Он тоже размышлял. Сдаваться нельзя. Они молоды, умны, здоровы. Скольким людям удавалось выжить в куда более тяжелых условиях. Они искали приключений – вот и оно, самое настоящее приключение, возможность узнать, на что ты способен. Они примут вызов. На мгновение ему представилось, как он когда-нибудь потом будет об этом рассказывать и как толпа будет его встречать «несмолкающими аплодисментами»…
Нет, сейчас не время было погружаться в мечты, и он отбросил одеяло.
Так началась их жизнь на необитаемом острове. Робинзоны просыпались на рассвете и тут же решительно брались за дело. Они больше не ссорились и верили, что испытания их сплотят.
На базе можно найти все что угодно – молоток, клещи, кусок дерева или железа. Что бы им ни понадобилось – достаточно сходить «на склад». Они смастерили печку из двухсотлитрового бидона, вырезав в нем отверстие для топки и проделав дырки для тяги. Им удалось насадить сверху трубу, и получился дымоход, который они вывели наружу, разбив одно из оконных стекол. Устроили постоянный сквозняк, зато теперь дым не ел глаза и в горле от него не першило. Этот подвиг вызвал прилив оптимизма. Они починили дверь, нашли матрас получше, разыскали котелки, стол и стулья. Позже они поймут, что в этой лихорадочной деятельности проявилось неприятие реальности, но тогда они не могли всерьез поверить в свое одиночество. Сами того не сознавая, оба жили с мыслью о том, что вот-вот кто-нибудь появится, осталось потерпеть несколько дней, от силы – несколько недель. Они играли в обед, как играют дети, дожидаясь, пока их по-настоящему позовут к столу. И все же эти занятия помогали не впадать в уныние, успокаивали, ободряли, отгоняли страх.
В первые же дни они обошли берег залива, выбрали холм, обращенный к открытому морю, и выложили на его склоне из камней гигантские буквы SOS, а рядом – стрелку, указывающую на их пристанище. Это был изнурительный труд. Они выискивали самые белые и самые плоские камни – нередко их приходилось выкапывать, используя какую-нибудь железку как рычаг, – потом втаскивали эти камни наверх. Они работали, не поднимая головы, инстинктивно стараясь держаться спиной к морю, сознавая, что пустой горизонт, чью ровную линию нарушали только волны и блуждающие айсберги, безжалостно лишит их всякой надежды на спасение. Для очистки совести заглянули сверху в соседнюю бухту – вдруг увидят там свой милый «Ясон» лежащим на боку. Но там не было ничего, лишь такие же скалы, вода, в которой плавали льдинки, и плетеный узор ручейков – как будто на песок бросили серебристую сетку. Они с удовольствием отметили, что пингвины водятся на острове в невероятном изобилии. Берега не видать под черным ковром из перьев, море неустанно поглощало и выплевывало потоки животных, сами холмы, казалось, шевелились. Там собрались, наверное, десятки тысяч птиц.
– Что ж, наша кладовая полна! – обрадовался Людовик.
В пингвинах они видели свое спасение. Тщательно обшарив все закоулки базы, они не нашли больше никакой еды, и вскоре к терзавшему обоих голоду прибавилась пытка страхом и тревогой – что с ними станет, когда они прикончат запасы? Ничего не оставалось, кроме как начать охотиться на пингвинов, мирных и неуклюжих птиц. Они не сразу наловчились их убивать, поначалу ничего не получалось, пингвины неизменно добирались до воды и скрывались. Способ охоты, до которого они додумались, заключался в том, чтобы отрезать птицам все пути к отступлению. Медленно, стараясь не спугнуть, они загоняли стайку пингвинов в закоулок между зданиями, а потом били без разбора тяжелым железным ломом. Пингвины падали, даже не пискнув. Время от времени кто-нибудь из них пытался клюнуть охотника в ногу, но его отбрасывали яростным пинком. Королевские пингвины ростом около метра считались более ценной добычей – мяса у них побольше, чем у маленьких папуанских, хохлатых или антарктических. Ни Луизу, ни Людовика нисколько не мучила совесть, порой они даже испытывали патологическое удовольствие от того, как легко было убивать. Раньше они любовались черными головками с ослепительно ярким оранжевым пятнышком, умилялись, глядя, как родители кормят птенцов, смеялись над важной поступью вперевалку, но все это было в другой жизни, когда они лишь заглянули сюда мимоходом. Теперь они сами стали частью экосистемы и, как любой хищник, взимали дань.
Ощипывать птиц – отдельное приключение. По бабушкиным рассказам Луиза помнила, что птицу опускают сначала в кипящую воду, но из этого ничего не вышло. Как они ни старались, как ни дергали – только раздирали кожу, а пеньки от перьев во время еды липли к нёбу. В конце концов они научились сдирать с пингвинов шкуру, но жаль было терять вместе с ней слой подкожного жира. Даже большим королевским пингвином не наедаешься – когда его разделаешь, для готовки только и остается, что два кусочка белого мяса по обе стороны грудной кости. Мясо на вкус напоминает куриное, но сильно отдает рыбой. Они варили эти кусочки в пресной воде, добавляя к ней морскую вместо соли, и, притворно веселясь, сочиняли для своей стряпни звучные названия – «Рагу из грудки без соуса» или «Бульон из костей с остатками мяса».
Людовик где-то читал, что местная дикая капуста – отличное средство против цинги, но вкус у нее оказался очень уж ядреный, во рту жгло, как от стручкового перца. Ее надо бы вываривать в нескольких водах, но это долго, и дров не напасешься. К тому же в окрестностях базы она почти не растет. Еще они пробовали собирать длинные ламинарии, которыми были опутаны камни, и моллюсков – морские блюдечки. Но и этим не очень-то насытишься, и у всего проклятый рыбный вкус. Чтобы утолить голод, каждому в день надо по четыре пингвина, но птиц в их бухте не так уж много.
Решив отправиться за провизией в бухточку, которую приметили раньше, ясным днем они спустили шлюпку на воду. Чтобы не тратить бензин, шли на веслах, и на то, чтобы обогнуть мыс с запада, потратили три часа. Запах помета и тухлой рыбы ударил в нос задолго до того, как они приблизились к берегу. А на берегу стоял оглушительный гвалт: пингвины возвращались с охоты, зоб у всех раздут от рыбной кашицы, которой они кормят птенцов. Собственное потомство родители узнают только по звуку, каждый поет на свой лад. Вновь прибывшие бродят, попискивая, отгоняют от себя клювами юных нахалов до тех пор, пока не найдут своих. Тогда тот из родителей, кто оставался на берегу и опекал птенцов, уступает место кормильцу, один-два коричневых шарика бросаются к нему, широко разевая клюв. Кое-где рылись в помете белые, словно голубки, ржанки, над песком низко кружили поморники, хищно высматривая и готовясь схватить слабенького или отбившегося от родителей птенца.
Луиза потихоньку зашла в середину колонии, и море перьев сомкнулось у нее за спиной. В этой компании, так напоминающей человеческое общество, каждый занимался своими делами – кто воспитывал потомство, тюкая птенца клювом, кто воровал у соседа камешки для собственного гнезда, одни ссорились, другие любезничали. Некоторые, похоже, попросту прогуливались, удивленно или задумчиво глядя вокруг черными глазами. В гуще тел Луизе было тепло, но почему-то хотелось плакать. Оттого ли, что и здесь, на ледяной окраине мира, тянулась ниточка жизни, которую так легко оборвать? Или причина лежала глубже – она стосковалась по толпе, по таким же, как она, людям, ей не с кем было поделиться, не от кого защищаться? Почувствовав себя бесконечно одинокой, она позавидовала пингвинам.
Ее размышления прервал многоголосый писк. Людовик, давно не евший досыта, алчно бросился штурмовать колонию. Каждый раз, взмахнув палкой, он укладывал нескольких птиц, а их соседи с негодующими криками пускались наутек. Он лупил и лупил, он был почти мерзок ей в своем исступлении. Глядя на этого грязного мужчину, убивающего направо и налево, Луиза на какое-то мгновение его возненавидела.
– Ну что стоишь? Иди в лодку и не давай им уплыть.
Стряхнув оцепенение, она выполнила приказ. Полчаса спустя лодка была завалена птицами, их было около сотни, шелковистая черно-белая гора, влажные перья еще поблескивали на солнце.
– Хватит! Нам и с этим-то грузом трудно будет вернуться. И потом придется их всех потрошить.
– Мы же не станем каждый день сюда таскаться, – проворчал Людовик, но, окинув взглядом груду тел, под которой скрылась лодка, согласился: – Хорошо, вернемся. Теперь мы знаем дорогу в кладовую.
Обратный путь оказался куда более опасным. На скользкой груде мертвой плоти усидеть было трудно, они все время сползали, и Луизе казалось, что она слышит, как сплющивается мясо и ломаются кости. Оба гребли, напрягая все силы.
Волны били в борт, перегруженная лодка кренилась, их обдавало брызгами. После часа пути пришлось переместить груз, чтобы вычерпать воду, несколько пингвиньих тел соскользнуло за борт, и они впервые после исчезновения «Ясона» поссорились.
Луиза, у которой разболелось плечо, гребла, стиснув зубы, но прошел еще час, ветер заметно усилился, а до берега было далеко.
– Заведи мотор, на веслах нам не дойти, – взмолилась она.
– Нет! Нельзя попусту тратить бензин, представь, что мимо пройдет судно, а мы не сможем до него добраться.
Они ругались еще минут десять, но в конце концов Людовик, чертыхнувшись, яростно воткнул весло в груду мертвых птиц.
Шум мотора, этот голос цивилизации, их успокоил. Закрыв глаза, можно было себе представить, будто возвращаешься с прогулки по суше к своему милому «Ясону» и сейчас уютно устроишься под теплым одеялом или за столом, на котором стоит вкусный обед.
На берегу пришлось еще перетащить весь груз на первый этаж дома, где они поселились, чтобы укрыть добычу от дождя, который так не ко времени полил. Промокшие и измученные, они из последних сил разожгли огонь и выпотрошили своих четырех насущных пингвинов, а потом почти час ждали, пока закипит вода и пока сварится мясо. По настоянию Луизы они каждый день мылись, вернее, обтирались ветхой тряпкой, смоченной в чуть теплой воде, но сегодня легли спать в пропитанной кровью и облепленной перьями одежде, не отмыв рук. Всю ночь они проспали беспробудным сном и не слышали, что творилось этажом ниже.
Но утром, когда спустились вниз, чтобы разделывать добычу, звук их шагов обратил в бегство полчища крыс, которые всю ночь здесь пировали. Крысы устроили нечто невообразимое: пингвинов растащили во все стороны, вываляли в грязи, повсюду были разбросаны потроха, клочья кожи, головы с выеденными глазами. Груда птиц, которую они вчера с таким трудом сложили, словно взорвалась изнутри, развалилась склизкими ошметками. Когда они подошли ближе, из самой середины кровавого месива выскочила последняя крыса, ее белые зубы ослепительно сверкали на фоне лоснящейся от слизи и крови черной шерсти.
Они в один голос взвыли. Стоило ради этого так стараться! Столько труда, столько птиц перебили, так надрывались весь день только для того, чтобы накормить этих мерзких тварей! Солнечный луч, пройдя через грязное стекло, скользнул по трем нетронутым птицам. Они лежали рядышком, с закрытыми глазами, и казались спящими. Луизе захотелось взять их на руки и побаюкать. Она разрыдалась.
– Луиза, сейчас не время реветь.
Людовик погнался за убегающей крысой, потом вернулся к груде пингвинов и запустил в нее руки, отыскивая целые тушки. Он яростно ворошил груду, отшвыривая попорченных птиц.
– Ну, где ты там, к полу приросла?
Она, всхлипывая, присоединилась к нему, и весь день они разбирали тушки, потрошили их и подвешивали к карнизу, чтобы крысы до них не добрались. Спасти удалось штук сорок, не больше. Потом надо было сгрести в кучу и выбросить остатки и как можно лучше убрать, чтобы не привлечь грызунов снова. Это была скучная, тяжелая и выматывающая работа, приходилось таскать воду из ручья в сотне метров от дома и тереть пол облысевшей щеткой. Они трудились молча, и каждый мысленно обвинял другого в случившемся.
Под вечер Луиза ушла собирать моллюсков – хоть какое-то разнообразие, и к тому же ей необходимо было отвлечься от этой тошнотворной работы. Море отступило, темный песок поблескивал, ветер ерошил волны, рассыпал их водяной пылью, бухта побелела от пены. Она озябла, чувствовала себя жалкой и покинутой. До сих пор ей удавалось отгонять воспоминания о прежней жизни, она была сосредоточена на надежде выжить и вере в то, что вдвоем они это сумеют. И вдруг потеряла эту уверенность. Ей представился ее четвертый этаж в налоговом управлении, серый письменный стол, пластиковые лотки для бумаг, компьютер, чахлое растение в горшке, постер с горным пейзажем, запах кофе в коридоре, визгливые голоса коллег за стеклянной дверью, – должно быть, сейчас они завидуют ей, тому, как она беззаботно греется на солнышке. Воспоминания о безвозвратно потерянном рае навалились так, что не вздохнуть. О доме, об их квартирке, уютном гнездышке, которое они так глупо покинули, она старалась не думать. Зачем она послушалась Людовика? Сама виновата, надо было проявить больше твердости. Она боялась его потерять, а теперь как бы им вдвоем не пропасть. Он все так же глупо себя ведет. Не нагрузили бы они так вчера лодку, спокойно вернулись бы на веслах и успели убрать пингвинов в безопасное место. Луиза перебирала все это в уме, выдергивая водоросли, и наконец впервые улыбнулась при виде двух рыбешек, оставленных отливом в углублении камня. А потом ей пришло в голову, что сами они ничем не отличаются от несчастных рыбок, которые оказались в ловушке и скоро станут добычей поморника или чайки. Можно подумать, их самих ждет другое будущее.
К ее возвращению Людовик успел затопить печку и теперь пилил доски – все с той же затаенной яростью, так что опилки летели во все стороны. Пока ее не было, он тоже размышлял. Им надо прибавить обороты, более агрессивно вести себя в этом безжалостном мире. Он чувствовал, что Луиза испугана и нерешительна. Их неудача – это опыт, на ошибках учатся. Они снова отправятся в птичью колонию, научатся добираться туда и обратно на веслах. И почему бы не начать охотиться на ушастых тюленей и морских слонов? Он станет другим человеком, более грубым и диким, он будет сражаться, сражаться, сражаться. Он твердил это слово, будто заклинание, все исступленнее орудуя пилой.
Ссора, которая тлела весь вечер, разгорелась, когда Луиза решила постирать свои запачканные штаны и куртку.
– Тебе не надоело таскать воду? И дрова нечего тратить попусту, – обозлился Людовик.
– Дров у нас достаточно, а воды натаскала я. Хватит с меня и того, что я все время хожу голодная, я не желаю, чтобы от меня к тому же воняло.
И тут он взорвался: она даже не пытается приспособиться к обстановке, те, кому пришлось здесь выживать, наверняка не были настолько привередливы. Он во всех подробностях разобрал историю с пингвинами, стараясь доказать ей, что они могли бы приложить чуть больше усилий. Комнату освещал только горящий в печке огонь, и в его красноватых отсветах лицо Людовика, казалось, еще сильнее пылало яростью. Раздражаясь, он всегда объяснялся не столько словами, сколько жестами, и теперь его машущая руками тень на облупившейся стене напоминала злобного джинна. Следя за его мельтешащими большими руками, она отметила, как сильно они изменились всего-то за несколько дней. Все в ссадинах и царапинах, с распухшими суставами и выпирающими венами; на запястьях, которые постоянно терлись о пропитанные соленой водой обшлага куртки, появились красные пятна – такие часто бывают у рыбаков.
Остров уже поставил свое клеймо на их плоти – и это только начало. Что произойдет, если они заболеют? Хватит ли у них сил при таком скудном питании? Скоро зима… Слушая вполуха, она смотрела, как над сохнущей одеждой поднимается пар, от окна сквозило, и струйки воздуха рассеивали эту легкую дымку… И тут он произнес фразу, которой говорить не следовало:
– Доверься мне, наконец!
Как будто выпал маленький камешек – и из-за этого обрушилась вся плотина. Она не хотела заводиться, припоминать давние истории, повторять все те же упреки, но слова, которые она слишком долго держала в себе, вырвались наружу, жестокие, злые, издевательские. Довериться? А кто потащил их в это бессмысленное путешествие? Кто, желая неизвестно что доказать самому себе, заставил их расстаться со спокойной жизнью? Кому взбрело в голову высадиться на этом острове? Кто потребовал продолжать идиотскую прогулку, когда надвигался шторм? До каких пор она должна ему доверяться? Пока не подохнет, насквозь промерзшая и оголодавшая, в этой мерзкой норе? Страх, сожаления, отчаяние, голод, холод, отсутствие будущего – все это подливало масла в огонь ее ярости. Хватит играть, хватит притворяться, здесь уже нет никакой энергичной современной пары – есть только два живых существа и медленно подбирающаяся смерть. Ее голос дрожал, взлетал до пронзительного визга. Чем дольше она говорила, тем отчетливей сознавала, что уже не владеет собой. Разум приказывал ей сдерживаться, оберегать столь необходимое взаимопонимание. Эта вспышка гнева была первым поражением, первым нарушением договора об оптимизме, который они заключили после катастрофы.
Людовик замер, оглушенный шквалом, который сам же и вызвал. Ему нравилось с ней препираться, он ведь знал, что она всегда идет на уступки. Он даже превратил это в стратегию, в игру: каждый раз заходить слишком далеко, чтобы добиться немногого. Но этот голос, сверлящий уши, – уже не игра. Луиза вошла в штопор, она орала как ненормальная, заикаясь от бешенства. Волосы у нее слиплись от грязи, щеки запали от постоянного недоедания, она исхудала и казалась более хрупкой, чем раньше, но, как ни странно, именно это придавало силу ее беспощадной речи. Она бросала ему в лицо обвинения – он безмозглый, заурядный, тупой. Таким она его видела с самого начала их отношений? Зачем же она с ним живет, если он такое ничтожество? Может, они уже спятили на этом острове из-за всей этой истории? Он растерянно уставился в пол. Его доверие к судьбе рушилось, и сознавать это было выше его сил.
Не договорив, Луиза расплакалась. Совершенно обессилев, они неподвижно сидели друг против друга. Их окутала тишина. Вечер выдался безветренный, на базе и в большом доме было так тихо, словно их здесь и нет, словно остров уже поглотил их.
* * *
Совместная жизнь продолжалась – иного выбора у них не было. Ни сил, ни желания продолжать ссору тоже не осталось. Пожалуй, они жалели о том, что сорвались. Вечером долго сидели у огня, потом легли в постель и, притиснутые друг к дружке на узкой кровати, в конце концов молча обнялись, или, вернее, укрылись в объятиях, защищаясь от высвобожденных этой сценой страхов. А наутро, словно по безмолвному уговору, каждый сделал со своей стороны шаг к примирению. Ничто не уладилось, слова были произнесены, услышаны и уже никогда не сотрутся из памяти, но надо было поддерживать отношения, потому что перспектива одиночества пугала куда больше, чем разногласия. Их союз напоминал фарфоровую тарелку, с которой обращаются подчеркнуто бережно и осторожно. Теперь всякое свое действие или решение они сопровождали вопросами «хорошо?» или «ты не против?», и эта чрезмерная взаимная предупредительность выглядела нелепо.
На целую неделю установилась отменная погода, и они этим воспользовались. Отчаяние не рассеялось, но постепенно притуплялось. Окружающая среда казалась уже не такой враждебной. Каждое утро встречало их ясным солнышком, и база вновь окрасилась в те рыжие тона, которые так пленили их в первый день. В ярком свете кружева ржавчины особенно четко вырисовывались на фоне безоблачной синевы неба. Старое дерево из серого превратилось в серебристое. Свет заливал невероятное нагромождение развалин, распавшиеся здания, огромные чаны – все это словно бы сгребла в горсть, а потом высыпала исполинская рука. Предметы налезали один на другой, соединялись под странными, непривычными углами. Из хаоса внезапно выныривали то лист железа, то балка, будто старались доказать, что не поддаются времени; в укромных уголках, нарушая однообразие двухцветного охристо-серого мира, зеленел мох, сочно желтели лишайники, робко проглядывали сиреневые кустики ацены. В бухте, ближе к берегу, вода была изумрудной, а на глубине океан наливался чернотой, и в нем, как в чистейшем зеркале, отражались темные скалы с заснеженными вершинами. Остров был великолепен, и они, несмотря на печаль и смятение, любовались его недолговечной красотой. Кругом царила тишина, которую нарушали лишь призывный крик пингвина, щебет крачки, сидящей в своем земляном гнезде, или рык морского слона – успокаивающие звуки их скотного и птичьего двора вблизи Южного полюса.
К середине дня становилось почти жарко, и они скидывали куртки. Оттого, что их жизнь была полностью посвящена добыванию пищи, им казалось, будто они вернулись в каменный век. Птицы, которых они привезли с первой своей охоты, на пятый день заплесневели и начали нещадно вонять. Они проявили упорство и снова отправились охотиться на то же место, но на этот раз действовали более рационально: разделав с полсотни тушек, нарезали полоски филе и разложили на открытом воздухе, в ящике, который смастерили из металлической сетки. Мясо, защищенное от солнечных лучей и от пернатых и четвероногих хищников, подсыхало и темнело, они гордились своей изобретательностью и уже видели в мечтах полную припасов кладовую. Но главным своим достижением они считали то, что справились с морским котиком. Раньше они избегали этих животных, которые в период размножения становятся агрессивными. Эрве их предупредил, что эти твари – настоящие питбули. «В любой момент могут наброситься, а по земле они скачут куда быстрее вас. Если такой укусит – немедленная медицинская эвакуация, может быть сильное заражение».
И хорошо сделал, что предупредил. Поначалу этого красивого зверя с шелковистым бежево-коричневым мехом, длинными усами, крохотными ушками и чудесными черными глазами так и тянет погладить. Но вскоре они заметили, что животные постоянно дерутся, при этом самки, защищавшие детенышей, и агрессивные самцы считали людей соперниками и явно были не прочь напасть. Лучше было держаться от них подальше. Во времена китобоев морских котиков почти истребили из-за меха, из него шили роскошные теплые шубы, а когда животных взяли под охрану, те вновь расплодились. Но морской котик, даже молодой, – это несколько десятков килограммов мяса и жира. Людовик рассчитывал использовать жир для масляных светильников.
Однажды утром, наточив в кузнице старинные ножи, которыми когда-то разделывали китовые туши, они выступили в поход. Память подсовывала им гравюры из приключенческих романов: вот охотник потрясает копьем, а вот он возвращается, горделиво выступая, с подвешенной к палке добычей. Но налоговой инспекторше и менеджеру не так легко превратиться в трапперов. Прежде всего, им было страшно. С пингвинами бояться нечего, птиц убивать безопасно. А сейчас они впервые в жизни собирались напасть на крупное живое существо, млекопитающее вроде них самих. Зверь будет защищаться, исход боя предсказать трудно. При мысли о возможной схватке им делалось тревожно и противно. Физической храбрости обучиться нельзя, проверить себя можно только в деле. Людовик в школе редко дрался, а о Луизе и говорить нечего. Они долго рассуждали о стратегии, оттягивая момент, когда придется перейти к действиям. Они пробовали подступиться к животным, но стоило одному из тюленей с ворчанием приподняться – и охотники спасались бегством. В конце концов высмотрели в расщелине некрупную самочку. Заметив людей, она мгновенно с характерным гнусавым стоном кинулась к ним, и тут уже стало не до рассуждений. Людовик, размахнувшись, ударил ее в грудь, Луиза – в затылок, брызнули два алых гейзера, тюлениха растерянно пискнула. Не давая ей опомниться, нанесли еще два удара. От страха они били яростно и беспорядочно, самка слабо пыталась отбиваться, но вскоре, обливаясь кровью, упала замертво. Они еще немного выждали, потом, убедившись, что зверь убит, бросились на добычу, трепеща от облегчения и гордости. Содрать шкуру оказалось нелегким делом. Искромсав кожу в клочья, они принялись срезать слои жира и куски ярко-красного мяса, от вида которых рты наполнялись слюной. К концу разделки оба с головы до ног были вымазаны слизью и кровью.
Внезапное обилие пищи придало им уверенности. Конечно, мясо морского котика на вкус омерзительно, а исключительно белковая диета вызвала мучительные расстройства пищеварения, но страх перед голодом отступил. Вечером, когда небо покрылось предвещавшими перемену погоды длинными перьями облаков, они устроились рядышком на песке, привалившись к какой-то старой железке. Теплое солнце обливало светом далекие айсберги, смягчало очертания развалин, крупинки слюды в песке мерцали золотыми блестками, бухта лежала тихая. Эта видимая безмятежность помогла им, собравшись с духом, подвести черту, навсегда, как они думали, покончить с размолвкой. С тех пор как исчез «Ясон», они перебивались изо дня в день, не заговаривая о будущем, только так и можно было сберечь общий стол и кров. Иногда один из них, проснувшись от завываний ветра или неудобной позы, погружался в тревожные размышления. Своими страхами не делились – таким способом удавалось их отогнать. Жить сегодняшним днем, заниматься насущными делами, не позволять себе строить планы – такой была их стратегия. Теперь они почти не сомневались, что сумеют выжить, и понемногу начали смиряться с очевидностью: их пребывание на острове рискует затянуться.
Людовик привычно начал разговор с шутки:
– Придется поломать голову над рецептами для всей этой кучи мяса. Вареными пингвиньими крылышками я уже сыт по горло!
А Луизе мерещился салат из помидоров.
– Думаешь, это надолго? Нам придется здесь зимовать?
Она устроилась в любимой позе – подобрав ноги и обхватив руками колени, будто приготовилась встретить надвигающиеся холода.
– Пройдет же здесь кто-нибудь… какое-нибудь научное судно.
– Да брось ты, сейчас конец января. Если бы им надо было делать подсчеты, они воспользовались бы летним сезоном и уже появились здесь.
– Может, они обходят все острова и под конец завернут сюда или в бухту Джеймса, туда, где колония пингвинов. И тогда мы их увидим.
Оба невольно повернулись к открытому морю. Чистый, чуть подернутый дымкой горизонт был безнадежно пуст.
– Мы вполне можем их прозевать. Допустим, они пройдут мимо острова ночью и не заметят сообщения на холме.
– Нет, здесь никто по ночам не шатается. Если хочешь, можем выложить еще одну надпись в бухте Джеймса.
И это Луизу не устраивало. Слишком много отдано на откуп случаю, прихоти судьбы.
– Почему бы нам самим не попытаться их найти? База должна быть на востоке, больше негде. Мы уже знаем, что на западе ничего нет, только скалы и неприступные ледники.
– Ты с ума сошла, здесь все бухты разделены «неприступными», как ты сама говоришь, ледниками, и остров вытянут в длину почти на полторы сотни километров. Нам туда не добраться. Сейчас у нас хотя бы есть крыша над головой, и мы знаем, где добыть еду. Выбора нет, надо оставаться здесь.
С того места, куда они забрались, вершин не было видно. Подходя к острову на «Ясоне», они любовались белоснежным ледяным куполом, усеянным острыми пиками. С него сбегали бело-голубые реки ледников, деливших остров на дольки, словно апельсин. Тогда Луиза предвкушала восхождения, но теперь понимала, как трудно будет подниматься с таким скудным снаряжением и еще более скудными запасами еды.
– Значит, нам, скорее всего, придется зимовать здесь.
Приговор наконец был произнесен. Впереди у них долгая, холодная и темная зима со штормами. Свет начал меркнуть, будто подтверждая ее слова. Небо у горизонта, еще недавно ярко-розовое, стало сиреневым, потом серым, оно словно затвердело. Неужели возможно такое одиночество в эпоху интернета, когда каждый на виду? Неужели на планете остались места, куда не дотянулась всемирная сеть? Перед отъездом они подумывали взять с собой маячок, с помощью которого их близкие, имея компьютер и код доступа, могли бы за ними следить, но Людовик принялся доказывать, что они-то как раз хотели пожить на свободе, вдали от всяких старших братьев, пусть и в самом прямом смысле. И потом, тогда они не смогли бы высадиться на этом запретном острове. Они сами во всем виноваты. Свобода, безопасность, ответственность – три вершины невозможного треугольника. Они устремились к первой, убежденные в том, что вторая и третья к ней приложатся, что техника всегда и везде будет их защищать. Но факты упрямы, и реальность, грозная и равнодушная реальность оставляет последнее слово за собой. Когда они мечтали о приключениях, всегда подразумевалась возможность в любой момент прервать игру, пока она не зашла слишком далеко, – позвонив через спутник, пополнив банковскую карту, призвав на помощь отлаженную систему спасения. Мысль о том, насколько далеки они от цивилизованного мира, угнетала сильнее, чем одиночество. Сколько времени придется здесь провести? Полгода, восемь месяцев? А если и в следующем году никто не появится? Они так и будут до конца своих дней мыкаться в грязи и мерзнуть, так и будут убивать зверей и, точно первобытные дикари, разделывать туши, пока смерть не заберет их самих? Дверь тюрьмы навсегда захлопнулась за ними?
– Я пойду на эту научную базу, – сказала Луиза. – Дни пока еще длинные, по пятнадцать часов, я быстро обернусь. У нас есть кошки и ледорубы, возьму с собой запас сушеного мяса. А ты останешься здесь. Тогда наши шансы возрастут вдвое. Я уверена, что у них на базе есть какой-нибудь передатчик, рация, спутниковый телефон.
– Нет, это слишком опасно! – Одна только мысль о том, чтобы остаться в одиночестве, была для Людовика непереносима. – И вообще, охотиться и управлять лодкой надо вдвоем. А представь себе, что будет, если ты упадешь, поранишься? Послушай, в худшем случае, если никто так и не появится, мы здесь перезимуем, а весной пойдем искать базу вместе.
Они еще немного поспорили, но и Луиза в глубине души очень боялась идти одна. Она и в горах ни на что бы не решилась без надежной связки.
Стемнело, последние отблески света обвели бледной чертой старые здания, и те приобрели угрожающий вид. С запада потянуло холодным ветром, железо поскрипывало у них за спиной. Они вернулись в свое логово.
* * *
Как ни странно, осознав, что зимовка на острове неизбежна, оба вздохнули свободнее. Ожидание перестало быть таким мучительным, будущее обрело очертания плана, стержня, вокруг которого все выстраивалось: им надо готовиться к зиме и искать способ покинуть остров.
Они лихорадочно принялись обустраивать жилище – оно должно было стать для них не логовом и не убежищем, а настоящим домом. Для начала ему дали название – «Сороковой», по номеру их дома на улице Аллере в пятнадцатом округе. «Кухня» на первом этаже снова использовалась по назначению, там они готовили свою добычу, там же натянули проволоку, чтобы уберечь драгоценную пищу от грызунов. Просторную и пустую общую спальню на втором этаже повысили до звания «мастерской». Уложенная на кирпичи дверь стала верстаком. Здесь же хранили запасы дров, охотничье оружие, ножи, точильный брусок, железные прутья, заменявшие дубинки, старые джутовые мешки, с которыми ходили собирать ракушки и водоросли. Святая святых, бывшая мансарда, где спал бригадир, называлась попросту «комнатой». Они часто бродили среди развалин, собирая железки и доски, и сами удивлялись, глядя на весь этот хлам, – несколько месяцев назад они считали, что место ему на свалке, а теперь ценили как истинные сокровища. В помещении, где когда-то, похоже, располагалась лаборатория и проверяли качество жира, нашлось множество бутылок, пузырьков и толстостенных стеклянных банок, а также медные чаши в серо-зеленой патине. Старательно растопив жир морского котика и скрутив фитили из ткани, они смастерили масляные светильники.
Дощатый пол комнаты для тепла застелили тряпками, слева от двери была печка, перед ней поставили два китовых позвонка – табуретки. Окно на ночь задергивали неким подобием занавески. Напротив входа тянулись ряды полок, здесь хранились запас пищи на день, альпинистское снаряжение, инструменты, гвозди, винты. Под полками – старый письменный стол, превращенный в обеденный, и пара стульев. Стоящую в правом углу кровать защищал от сквозняков дырявый полог – за ним они, лежа в постели, чувствовали себя в безопасности. Все тут провоняло дымом, прогорклым жиром и сыростью, но они этого не замечали. Теперь это был их запах, запах их жизни.
После охоты на морского котика они решили, что надолго обеспечили себя едой. Не тут-то было. Пока стояли ясные и сухие дни, мясо более или менее сушилось, но, как только влажность чуть-чуть повысилась, протухло. Оба сильно отравились, два дня потом еле ползали, их выворачивало наизнанку, так что больше половины запасов пришлось выбросить. Они пробовали коптить мясо – и под открытым небом, и в кухне, в дождливые дни. Получалось не так уж плохо, но уходило очень много дров, и надо было часами поддерживать огонь. Они бесконечно рассуждали о том, как же с этим справлялись первопроходцы и искатели приключений из книг, которыми они раньше зачитывались. Может, дело в том, что они оба особенно бездарны и никчемны? Или, когда пищи стало вдоволь, люди утратили некое знание? Или так уж не повезло, что им достался остров, обделенный природными богатствами? Насколько они помнили, всевозможные Робинзоны не тратили все свое время на то, чтобы добыть себе пропитание. Выуживая из памяти рассказы охотников на тюленей (те сотнями собирали яйца альбатросов или пингвинов), они решили, что потому им и трудно прожить дикарями, что их предшественники взимали слишком обильную дань с природы. Им пришло на ум, что и во Франции охота и рыбная ловля заметно сократились, так что люди сейчас не смогли бы ими прокормиться, да и добычу не сумели бы сохранить в соли или песке, как делали далекие предки.
Кроме того, они пришли к выводу, что раньше люди питались плохо и скудно, тогда как для них самих еда всегда была чем-то само собой разумеющимся. Теперь же голод терзал их с утра до вечера и не давал уснуть ночью. Желудочные спазмы и внезапное слюноотделение не позволяли расслабиться, и порой обидно делалось до слез, что они такие обездоленные. Привыкнуть к лишениям все никак не получалось, голод ни на час не давал о себе забыть. Тарелка дымящейся картошки – просто с кусочком масла и щепоткой соли! Сосиска с травами, только что с мангала! Макароны с ветчиной! Оттого, что они вызывали в памяти эти чудесные вещи, есть хотелось совсем уже нестерпимо. А потом они с ужасом поняли, что забыли вкус этих самых обычных блюд. Мир вкусовых ощущений сузился до более или менее тухлой рыбы, отдающей рыбой птицы и отдающего рыбой мяса морского котика. Остальное – только названия.
Они отощали. Людовик, у которого мускулы быстро сдулись, казалось, еще сильнее вытянулся. Маленькая Луиза, напротив, словно бы еще уменьшилась, съежилась, ссохлась, как будто ей тяжело стало носить прежнее тело. У нее часто кружилась голова, но она это скрывала.
Дни становились все короче. Небо почти всегда было хмурое, серое, в темных набухших тучах, из которых в любую минуту мог хлынуть ливень. Они мечтали о тихой погоде, но каждое утро, просыпаясь, слышали, как завывает ветер и хлещет дождь. Добираться на веслах до бухты Джеймса становилось все опаснее, приходилось огибать мыс, а за ним бушевали волны. Истребив всех пингвинов поблизости от дома, они попытались дойти до бухты Джеймса по суше, но, двигаясь вдоль берега, уперлись в высокие скалы, поросшие мхами. Можно было пройти вглубь острова, но тогда путь стал бы намного длиннее. Они выбрали ту дорогу, по которой пришли в первый день, потом свернули направо; цепляясь за камни руками и ногами, спустились к маленькой речушке, снова поднялись и одолели открытый всем ветрам перевал. Чтобы добраться до пингвинов, им предстоял еще рискованный спуск на полторы сотни метров по отвесной скале. Назад они возвращались, нагруженные мертвыми птицами, оскальзывались на мокрых камнях, изорвали куртки об острые выступы. Дорога туда и обратно, считая час, потраченный на охоту, заняла у них семь часов, в «Сороковой» они вернулись измученными, принеся всего три десятка тушек.
Одной из самых ценных находок были старые журналы с записями из лаборатории. Страницы, исписанные ровным почерком, столбцы цифр, отчеты по забоям и проверке качества их результатов, тонн жира, которые в один прекрасный день должны были превратиться в кучу денег, – покоробившиеся страницы в темных пятнах, со следами ржавчины, в голубоватой, розоватой, зеленоватой сыпи от плесени. Это сокровище напомнило им о прежних временах, о белых листках, с треском выдернутых из пачки, о бездарно потраченной бумаге, которую они, нацарапав пару слов, метко запускали в корзину. Людовику виделись кипы рекламных проспектов – если не успевали раздать, их выбрасывали целыми коробками. Луиза вздыхала по вычурным записным книжкам, в которых так приятно было вести дневники, их особенная, пухлая, тисненая или зернистая бумага, казалось, облагораживала и доверяемые ей мысли. Бумага теперь перешла для них в разряд технологических сокровищ. Писали они заостренной палочкой, а подобие чернил получили, смешав копоть с жиром. Примитивно, но можно хоть что-то записывать. Они начали вести дневник на обратной стороне листков, предварительно поспорив, какое же нынче число. Это превратилось в ритуал – каждый вечер коротко, экономя бумагу, писать отчет за день.
6 февраля: доделали верстак.
12 февраля: убили 32 пингвинов, начали коптить мясо в кухне.
21 февраля: выбросили 10 протухших пингвинов, набрали мешок водорослей и три кучки морских блюдец.
23 февраля: сломали лезвие хорошего ножа, убили самку морского котика.
Эти скромные записи очень им помогли, будто приблизили к нормальной цивилизованной жизни. У них снова появилась история. Правда, они предпочитали рассказывать о своих победах, умалчивая о поражениях, делиться планами, а не сомнениями. Дав волю фантазии, они вообразили, что кто-нибудь когда-нибудь прочтет эти строки, и надеялись произвести хорошее впечатление. Иногда одному из них хотелось поставить рядом с описанием подвига свое имя, но они поклялись никогда этого не делать, пусть все будет общим…
И все равно каждый мечтал когда-нибудь начать вести собственный дневник, который дал бы заодно возможность выплеснуть все, что накопилось.
Вечером, пристроившись поближе к докрасна раскаленному бидону, они припоминали и пересказывали друг другу обрывки прочитанного: описания экспедиций Шеклтона, Норденшёльда и других великих полярников. Иногда это их воодушевляло и пробуждало веру в человека, попавшего в беду, но бывало и так, что они, напротив, впадали в отчаяние, чувствуя себя особенно слабыми и неуклюжими в сравнении с этими героями. Пробовали они и развлечься, воссоздавая по памяти романы, вспоминая исторические эпизоды или сведения из географии. Но оказалось, что Луиза, которая хвасталась знанием литературы, плохо помнит «Алису в Стране чудес» и неспособна пересказать «Мадам Бовари» или «Красное и черное». А Людовик сбивался, перечисляя французских королей, и путался, рисуя карту Африки. Все, что они когда-то выучили, представлялось теперь таким далеким и почти бесполезным. Все то, что было частью их культуры, что определяло правила жизни, здесь было ни к чему. Разве все эти знания помогут добыть пищу или уберечься от болезни? И все же то, что они поддерживали эти смутные воспоминания, уберегало от отчаяния, позволяло ощущать связь с человеческим сообществом, которого им так не хватало. Оставаться «нормальным» – и обязанность, и средство, помогающее продержаться. Они не признавались друг другу в том, что из подробностей этого прежнего мира чаще всего в сознании всплывало самое раннее, детское – считалочки, которые они бормотали вполголоса, сами того не замечая, сценки, виденные во время прогулки с дедом, запах шоколадного заварного крема. Говорить о таких вещах оба стеснялись, но опирались именно на них.
Убежденные в том, что это не даст им раскиснуть и разболтаться, они решили установить правила и законы повседневной жизни, составить распорядок дня. Утром заставляли себя вставать, едва рассветет, под руководством Луизы делали зарядку, потом обсуждали рабочие планы на день. Вечером запрещено было приступать к ужину до тех пор, пока не закончены все дела. Часто им, косоруким, приходилось доделывать работу уже в темноте, при чадящем масляном светильнике. Они установили дежурства и по очереди таскали воду, по очереди днем и ночью – ведь надо было беречь зажигалку – поддерживали огонь. Даже придумывали наказания для того, кто не выполнит свои обязанности. Луизе вспомнился семейный обычай: каждый год в начале декабря родители доставали дощечку с тремя – по числу детей – рядами из двадцати четырех дырочек, и каждый вечер, в зависимости от того, сколько за день было совершено хороших и плохих поступков, гвоздики с прикрепленными к ним звездочками переставляли выше или ниже. Считалось, что, перед тем как оставить подарки, Дед Мороз проверяет, все ли довели свою звездочку до самого верха и заслуживают награды. Конечно же, они всегда этого добивались, хватаясь под конец за самую трудную и неприятную работу, лишь бы побыстрее подняться. Людовику это показалось ребячеством, но он согласился, желая доставить удовольствие Луизе. Вечером, непременно перед тем помывшись, они тщательно раскладывали пищу по мискам с выщербленными краями. Людовику, поскольку он крупнее, полагалась ложка добавки – так они договорились между собой. Часть вечера они проводили в словесных поединках, сравнивая свои дневные заслуги, и в завершение чей-нибудь ржавый гвоздь взбирался выше по гнилой доске. В воскресенье подводили итоги, и проигравшему вменялось в обязанность лишний раз принести воды. Луиза потребовала сделать воскресенье нерабочим днем. В этот день запрещено было заниматься полезной деятельностью – охотиться, ловить рыбу, мастерить инструменты; воскресенье – своего рода «день Господний», ни с чем не сообразный у этих двух атеистов. Они допоздна валялись в постели; лениво занимались любовью, не забывая предохраняться; позволяли себе полакомиться горсткой сухарей из неприкосновенного запаса. Если в этот день выходили из дома, то только погулять – как во время той первой беззаботной вылазки. В дождливые дни Луиза пробовала выделывать пингвиньи шкуры, терпеливо скребла птичью кожу, чтобы сделать ее мягче. Людовик вырезал из выброшенных морем деревяшек кривоватых зверушек.
Мало-помалу потребность соблюдать ритуалы обратилась в суеверие, пренебречь своими обязанностями означало бы упасть в собственных глазах, нарушить безмолвное соглашение, а может, и – кто знает – навлечь на себя неотвратимое возмездие. Заставлять себя, принуждать себя, владеть собой, выставлять себе хорошие и плохие отметки – все это стало частью освоения нового мира. Судьба, взвешивающая души и деяния, будет милостива лишь к достойным. Кроме того, эти занятия помогали им отмерять время, удерживаться в настоящем, заполняли мысли, не давали задумываться о будущем. Суд собственной совести, гордость за выполненную работу, приложенные усилия подтверждали, что они все еще люди, отличали от животных, отдаляли от пещерного века, в который, как им иногда казалось, они перенеслись. Подражать обществу – значит все еще принадлежать ему. Различия между этим местом и пятнадцатым округом Парижа могли быть только внешними, они не должны были затрагивать сути.
* * *
День был пасмурный, накрапывал дождь. Куртки – они брали их с собой для недолгой прогулки – расползались по швам, пропускали воду и совсем не защищали от холода. Они направлялись в хижину на берегу за досками для растопки. Из досок торчали старые гвозди, и, боясь пораниться, работали сосредоточенно, молча, не поднимая головы. С каждым днем физическая и душевная усталость наваливалась все сильнее.
У Луизы ныла поясница, она распрямилась и, стоя лицом к открытому морю, принялась растирать спину. За устьем бухты параллельно берегу шел огромный корабль, она ясно видела его сквозь изморось. В первое мгновение она подумала, что ей мерещится, но потом в груди словно плотину прорвало, чудесное, блаженное тепло разлилось по всему телу.
– Лю… Людо! Там!
Внутри все дрожало, но она будто окаменела, не было сил хотя бы руку поднять. Впрочем, ему и показывать не пришлось, он и так, истерически засмеявшись, крикнул:
– Скорее в лодку!
– Нет, постой, надо разложить костер, чтобы они нас увидели. Сейчас принесу бензин.
Их трясло, они совершенно обезумели, от нетерпения стучало в висках, некогда было обсуждать стратегию. Когда они выкладывали свое сообщение из камней на склоне холма, то нисколько не сомневались, что какое-нибудь судно пройдет поблизости, увидит его и повернет к бухте. Этот корабль шел далеко от берега – слишком далеко, чтобы с него хоть что-то можно было разглядеть, кроме окутанной легким туманом суши. Огромный круизный лайнер, больше ста метров в длину, один из тех, что доставляют туристов в Патагонию или Антарктиду. Во мгле сверкали огни, обозначая на темном силуэте палубы, коридоры и каюты. Приятная, налаженная, легкая и сладкая жизнь скользила мимо!
Им не раз за время путешествия встречались эти плавучие соборы, и смешно было смотреть на престарелых мореплавателей, которые пили чай за стеклянными стенами, когда сами они жили полной жизнью. Но в эту минуту они отдали бы что угодно, лишь бы оказаться там. Обоих накрыл страх – а вдруг с лайнера их не увидят? Луиза кинулась домой, чтобы взять зажигалку, Людовик ринулся к лодке. Выбежав из дома и увидев его, она решила, что он ее не понял.
– Людо, стой, надо зажечь огонь!
Она нагнала его, и сердце зашлось от тревоги – где же корабль? А он уже миновал середину бухты и спокойно шел дальше своим путем. Нет! Останься! Подожди! Продолжая вопить вслед уходящему лайнеру, она прыгнула в лодку и схватилась за канистру с бензином – надо же скорее разжечь костер. Но Людовик грубо ее отпихнул:
– Ты что, спятила? Надо плыть за ними, надо их догнать!
– Идиот, мы их не догоним, они идут слишком быстро, они нас не увидят. Надо костер…
Он не дал ей договорить, навалился, с силой вытолкнул из лодки. Оба мгновенно утратили дар речи и способность соображать. Они дрались, охваченные дикой яростью, с перекошенными от злости и нетерпения лицами. Он был сильнее, но она не сдавалась, безжалостно кусалась и царапалась. Тела переплелись, оба тяжело дышали, можно было бы подумать, что они задыхаются от страсти, если бы глаза не полыхали ненавистью. На карту была поставлена их жизнь. В конце концов Людовик победил, вытолкнул Луизу на берег, и пока она лежала, обессилевшая, не унимая капающую из носа кровь, он, воспользовавшись передышкой, с торжествующим рыком столкнул лодку на воду. Из-за спешки он только с третьего раза сумел завести мотор – забыл открыть подачу бензина. Руки у него дрожали, а сердце колотилось так, что больно было в груди. Время тянулось бесконечно. Но вот мотор чихнул – и лодка сорвалась с места.
Луиза, оглушенная, поползла к воде, причитая: «Нет! Нет, вернись! Мне нужен бензин…» Не в силах справиться со страхом и отчаянием, она лупила кулаком, песок летел во все стороны. Ее трясло после этого взрыва необузданного бешенства. Был бы у нее нож, она всадила бы этот нож ему в спину – человеку, которого внезапно возненавидела до глубины души. Ее переполнял стыд, отчего – она и сама не понимала, то ли оттого, что проиграла сражение, то ли оттого, что подчинились импульсам, лимбической системе мозга. Услышав шум мотора, она встрепенулась, вскочила на ноги и, стиснув зажигалку так, что костяшки пальцев побелели, бросилась к куче досок, которые они всего несколько минут назад вместе отдирали. Не обращая внимания ни на торчащие гвозди, ни на занозы, она собрала самые мелкие и, как ей показалось, самые сухие щепки и попыталась поджечь. Напрасно старалась – только пальцы опалила. В открытое море смотреть нельзя, она должна сосредоточиться на своем занятии. А вдруг судно замедлило ход, чтобы пассажиры полюбовались пейзажем? А вдруг она успеет, ее костер хотя бы дымить начнет? Луиза растерянно огляделась. К одной из досок были прибиты старые газеты, должно быть, ими пытались закрыть щели. Она отодрала бумагу, неверными руками подожгла… Господи, ну пожалуйста… Она не молилась с восемнадцати лет, с тех пор как заявила матери, что она неверующая и больше к мессе не пойдет. О чудо! Над деревяшками поднялись дрожащие язычки пламени. Блаженно выдохнув, она ловко, осторожно подложила в огонь несколько щепок, и вскоре на песке засветился красный глаз костерка. Еще немного – и она сможет подбросить в него гнилые доски, от которых повалит дым. Она распрямилась.
Бухта была пуста. Не осталось ничего, ни корабля, ни лодки, только туман и бледные силуэты айсбергов.
Рухнув на промерзшую и потому лишенную малейшего запаха землю, она завыла. Ее захлестывали отчаяние и ненависть к этому тупице Людовику, который все погубил, она еще не отошла от недавней драки, она захлебывалась в этом потоке и чувствовала, что теряет рассудок. В довершение ко всему на нее обрушилось такое одиночество, что казалось, своей тяжестью оно вот-вот ее раздавит. Она сейчас умрет. Ну и пусть, все лучше, чем продолжать мучиться. Кто по-настоящему по ней заплачет, если Людовик не вернется? Ее родители, резко возражавшие против этой экспедиции и считавшие Луизу «идиоткой, у которой есть хорошая работа, а она…»?
Неужели она так навсегда и останется «малявкой», ничтожеством? Ее крик летел над пустой бухтой, разрастался, голос срывался в хриплые рыдания и снова поднимался до крика, еще более горестного. Два пингвина пустились наутек, испуганно хлопая крыльями.
Людовик на предельной скорости вылетел из бухты, но из-за ударившей в борт волны ему пришлось сбавить ход. С трудом поднявшись на ноги, он стащил с себя куртку и принялся размахивать ею над головой. Лайнер удалялся. Ну должен же хоть какой-нибудь матрос выйти покурить, должен же найтись среди туристов хоть кто-то особенно любознательный! Ему вспомнилась история одного типа, который в Средиземном море свалился за борт и был спасен поваром – тот выбрасывал очистки и чудесным образом заметил тонущего. Волны раскачивали моторку, он с трудом удерживал равновесие. У него нет выбора, он должен догнать лайнер. Людовик снова прибавил скорость до предела, свободной рукой вычерпывая воду из лодки. Полчаса спустя от круизного судна остался лишь пляшущий далеко в тумане огонек, и с этой реальностью нельзя, невозможно было смириться. Он чувствовал себя арестантом, которому, несмотря на примерное поведение, без всяких объяснений прибавили срок. Страх, злость и обида на незаслуженное наказание комом стояли в горле – не продохнуть. Которую неделю они бьются, мужественно переносят невзгоды, он даже пытался по-прежнему шутить, чтобы Луиза не унывала, он подчинился множеству дурацких ритуалов, которые она установила. И все ради чего? Чтобы эта мерзкая лоханка над ними поизмывалась! Неужели на свете нет никакой справедливости?
И внезапно ему нестерпимо захотелось простых и привычных вещей, захотелось оказаться в этом корабельном мире, встать под душ, а потом сесть за красиво накрытый стол, и чтобы играла приглушенная музыка, ему захотелось дальше, туда, за горизонт, к людям, которые сейчас возвращаются домой и ругаются, стоя в пробках, или выпивают с друзьями. Он соскучился по своему дивану и своему компьютеру. Стосковался по звону вытащенных из кармана ключей, по запаху жареного лука и даже по запаху метро в дождливый день. Ему хотелось…
Его надежда скрылась в тумане, он насквозь промок, продрог, голова у него кружилась. Он смотрел на себя со стороны – исхудавший, небритый, оборванный, в прыгающей по волнам надувной лодке – и чувствовал себя униженным собственной слабостью. Только к вечеру он наконец решился повернуть назад. Даже на малой скорости он несколько раз едва не перевернулся, и ему пришлось идти к берегу наискось, чтобы удержать лодку на воде.
С моря пейзаж выглядел мрачно, в нем осталось лишь два оттенка – черный и грязно-белый. Волны скалили зубы на унылую темную землю с пятнами снега. Он выключил мотор – пусть они уносят лодку куда захотят. Зачем ему возвращаться на этот враждебный берег? Не лучше ли прямо сейчас со всем покончить? Скоро стемнеет, холод заключит его в равнодушные объятия, он постепенно перестанет что-либо чувствовать и уснет. Сдаться, не затягивать этот безысходный кошмар. Спать, спать, избавиться от голода, избавиться от постоянного страха перед завтрашним днем. На него вдруг навалилась огромная усталость, оттого что неделю за неделей ему приходилось держаться. Пробужденная лайнером надежда бумерангом вернулась к нему и добила. Он совсем выдохся и, не в состоянии пошевелиться, отдался на волю стихий. Свернувшись клубком на дне лодки, которую трепали волны, Людовик ушел в мечты. Ему хотелось чего-то мягкого, теплого, хотелось, чтобы кто-нибудь его утешил, хотелось уснуть, исчезнуть.
Как же ее звали, ту первую девушку, с которой он поцеловался? Амели? Да, Амели. Она не была красавицей, но он слышал от других, что она не прочь. У нее был острый, загнутый кверху подбородок и большой, как и у него самого, нос. Он вспомнил, что, потянувшись к ней, задумался, как же они смогут приладить один к другому эти два шнобеля. Слюна у нее была пресная. Он поискал в памяти какое-нибудь более приятное воспоминание. Луиза. Ему пришлось ее приручать, и он гордился собой. В первые несколько раз, входя в нее, он чувствовал, как она сжимается, казалось, вот-вот вывернется и убежит. Тогда он стал подолгу ее ласкать, внезапно останавливаясь, чтобы ее желание нарастало, и в один прекрасный день она замяукала, словно котенок. Потом ее голос набрал силу, поднялся ввысь, она уже не стонала, а пела. В тот вечер ему показалось, что он понял все про женственность. Ему нравилось пристраивать Луизу сверху, чтобы ее маленькие грудки свешивались двумя треугольниками. Его Луиза, его малышка, его крошка Луиза. «Крошка, крошка, малышка…» – тихонько замурлыкал он.
Лодка мертвой рыбиной качалась на волнах. Гигантский буревестник, заинтересовавшись, некоторое время покружил над ней, но эта здоровенная штука выглядела несъедобной.
Крошка, малышка…
Ему холодно, почему Луиза не спешит его согреть? Вот злюка, он же столько для нее сделал! Немного тепла – только и всего, больше он ни о чем не просит. На самом деле Луиза плохая, она черствая и жестокая, ей ни до чего нет дела, кроме ее проклятых гор. Если бы не он, так бы и осталась старой девой, пылилась среди своих налогов и таскалась в связке со своими тупыми друзьями. Как же холодно, нет, правда, должен же кто-то его согреть. Если не Луиза, тогда пусть придет мама. Мама такая красивая. Ему нравится, когда она отводит его в школу и все его друзья на нее смотрят. Но мама тоже не всегда ласковая, у нее столько дел, вечно занята, у нее тоже работа…
«Не шуми, Людо, я только что с совещания, устала смертельно… пожалуйста, осторожнее, не трогай мое платье грязными руками… будь умницей, сегодня вечером с тобой посидит Ирина, мама с папой уходят… будь хорошим мальчиком…»
Он и сейчас хороший мальчик. Людовик сжался еще теснее. Водяная пыль оседала на его неподвижном теле, собиралась на дне в лужицу, которая подрагивала всякий раз, как волна качнет лодку.
Какой-то гул проник в его сознание, выдернул из сна, оборвал нить горестных грез. Шум водопада, равномерный и неуместный, заставил открыть глаза. Смеркалось, тянулись бесконечные сумерки пятидесятых параллелей. Косые лучи, пробиваясь сквозь облака, золотили зеленые мхи, обводили каждый выступ скалы с неровными белыми потеками птичьего помета. Ниже кипели светящиеся волны, бились о камни, взбегали по скале, потом отступали, облизывая стенку, за ними тянулись длинные водяные щупальца. Хорошо бы закрыть глаза, отогнать непрошеное видение, но он не мог, уже не мог этого сделать. До скалы, к которой нес его ветер, оставалось несколько метров, и это была смерть. Смерть прямо здесь, прямо сейчас. Он представил, как его тело ударяется о камни, как острые края раздирают кожу, он захлебывается в волнах. Нет! Не теперь, не здесь! Шлюпка вошла в пенную полосу прибоя. Он устал, как же он устал, но надо двигаться. Он подполз к мотору, из последних сил дернул за стартер. Шум моря превратился в такой грохот, что от ужаса он пришел в себя. Мотор запустился и в последний миг спас его от надвигающейся катастрофы. В темноте, обступавшей все плотнее, он тащился вдоль берега, волны подталкивали лодку сзади.
Он плыл не меньше получаса, и им снова овладевали странные ощущения. Вялость, как после долгой болезни, кружилась голова. Он не мог в точности припомнить, что произошло, в памяти остались только огни на корме этого большого корабля, последние искорки догорающего костра. В ночной темноте этот эпизод неожиданно показался ему забавным. Он в полном одиночестве плывет вдоль неведомого берега. Вот он и свободен. Если бы его не трясло как в приступе малярии, он бы еще потянул с возвращением, как делают дети, когда не хотят возвращаться домой, пусть на улице уже и неуютно.
Скалы расступились узкой выемкой. В конце лета ночи в этих широтах не бывают непроглядно черными. Бледная струйка света зацепилась за горизонт, позволяя разглядеть темный бархатный ковер гладкой и безопасной воды. Он вошел в бухту, и несколько минут спустя винт ударился о гальку крохотного пляжа. Он выбрался на берег, сел на холодный песок и постарался собраться с мыслями. Вспомнил! Наконец-то память к нему вернулась. Они увидели большой корабль, и он погнался за ним, но не догнал. Но почему Луиза сейчас не с ним? В его сознании стерлось воспоминание о том, как они дрались. Он насквозь промок и дрожал всем телом. Во что бы то ни стало надо до нее добраться, она, должно быть, умирает сейчас от страха, оставшись одна, – или это он сам панически боится одиночества?
По дну тесной расщелины посреди гладкой скалы бежал ручей. Он кое-как выволок лодку на камни, попытался, хватаясь за скользкие выступы, затащить повыше. По рукам струилась ледяная вода, они едва слушались. Ему чудилось, будто все это происходит в каком-то фильме – он медленно подтягивался, сползал, снова поднимался. Перебираясь с карниза на уступ, в конце концов выбрался на площадку. Тучи разошлись, от них остались только клочья, и показалась почти полная голубоватомертвенная луна. Она резко выбелила пятна снега и углубила тени. Каждый холм, каждый каменный зубец, каждый булыжник в ее свете вырастал и наводил ужас. Его преследовали киноштампы: «Носферату. Симфония ужаса», «Грозовой перевал». Крупный план скрывающейся за тучами луны означает, что у героя начинаются неприятности. В режиссерском сценарии сказано, что он должен идти, брести через эту каменную пустыню. Кто-то сейчас крикнет: «Снято!»
Вспыхнет свет, ему принесут обжигающий чай, одеяло, скажут, что он хорошо играл, больше дублей не будет. Но нет, ничего такого не происходило, и он брел дальше. В голове осталась только одна мысль: Луиза.
Он наугад двигался вдоль берега. Час? Два? Три? Он забыл обо всем, кроме того, что ему холодно, и иногда ему хотелось прилечь, свернуться калачиком, всего на минутку, чтобы согреться. Но нельзя, ведь есть Луиза. Она рассердится, если он опоздает к ужину.
Внезапно плато оборвалось, перед ним чернильной лужей лежала бухта, их бухта. С другой стороны он различил в лунном свете развалины станции и представил себе тысячи ночей, которые эти останки провели в холоде и темноте, брошенные, всеми забытые, все больше разрушаясь.
Час? Два? Три? Надо ощупью слезать вниз и брести, из последних сил брести через равнину.
Он дошел, вот и «Сороковой», лестница, дверь, кровать.
Луиза заорала, когда на нее рухнул оборванец с безумными глазами.
* * *
Назавтра они остались в постели. День разгорался, пылинки плясали в солнечном луче. В доме стояла мертвая тишина. Они до того боялись потеряться, что ночью так и вросли один в другого. Над их спаянными телами поднимался легкий пар.
Вернувшись с берега, Луиза сразу легла – на большее она была не способна. Но час или два спустя заставила себя встать и снова выйти в прибрежный сумрак. Ее охватили тревога и страх – как в тот миг, когда «Ясона» не оказалось на месте, но на этот раз исчез Людовик. Тревога вытеснила и гнев, и воспоминания о стычке. Она взбежала по склону холма с выложенным SOS, но куда ни взгляни, лишь океан катил серо-зеленые волны. Возвратившись в «Сороковой», она снова забралась в постель, чтобы хоть немного согреться. Сидеть у огня одной, без него, казалось почти непристойным. О еде она даже и не думала. Людовик был где-то там, в темноте. Он, конечно же, не смог догнать этот корабль. А вдруг он утонул? И кожа его уже набрякла, пропиталась влагой, он уже добыча, плоть, безымянный кусок мяса? Или он где-то на берегу? Раненый? Она изводилась от собственного бессилия. Ждать было невыносимо. В конце концов, уже в полузабытьи, она услышала на лестнице неуверенные шаги. Он вернулся.
Они так и не разделись, лежали под одеялами в мокрой одежде, резкий, злой холод студил затылок и шею, полз вдоль спины. Вчера все произошло так быстро, они еще не отошли ни телом, ни душой, не понимали, идет ли время или стоит на месте. Просыпались поочередно, не совпадая друг с другом, и снова проваливались в дрему. Мир снаружи был слишком холоден и неприветлив.
Все же, окончательно проснувшись, Луиза выбралась из постели. Все мышцы болели, будто ее избили. Ей требовался воздух, простор, здесь, в «Сороковом», она задыхалась. Она вышла из дома, и пронизывающий северный ветер обжег лицо, – как же она любила в горах такой ветер. Она заставила себя двигаться. Спустилась на берег, побрела вдоль кромки воды, стараясь ни о чем не думать, просто делала шаг за шагом. Под ногами шуршали сухие водоросли. Шипели мелкие волны, кричала чайка. Она позволила этим звукам – сокровенным звукам текущей своим чередом жизни, частью которой она стала, – заполнить сознание. Она сосредоточилась на ощущениях собственных ступней. Распадающиеся подметки рассказывали ей, что у нее под ногами: сухой и мягкий песок, твердый песок, выглаженный волнами, галька, бугорок ракушки. Пятка, носок, пятка, носок, она ступала по земле, совсем маленькой планете, затерявшейся в космосе. Ветер щипал кожу. Homo sapiens – теплокровное всеядное млекопитающее. Вчера оборвалась нить, которая удерживала ее в обычном, правильном мире – в том мире, где есть пятнадцатый округ, городские огни, квартиры с отоплением и водопроводом. Думать об этом было мучительно, как об утраченной любви, но, если она не забудет прошлое, ни для чего другого места не будет. Другого? Но чего другого? Она казалась себе игрушкой судьбы, чем-то вроде того хрупкого креветочного панциря, что катился по песку, подгоняемый ветром. Встать на ноги! Главный девиз нашей растерянной, обезумевшей эпохи. Встать на ноги после развода, встать после увольнения, встать, не обращая внимания на болезнь. Газеты полны историями людей, обладающих почти мистической верой в свое будущее, современных фениксов, восстающих из праха, обретающих новую работу, новый дом, новое место в жизни. Но что-то похожее на ее чувства должны испытывать затерявшиеся в европейских городах азиатские беженцы: отчаяние и безверие, всепроникающее бессилие.
Она ни разу не задумывалась о самоубийстве, даже и представить себе такого не могла. Разодрать вены ржавой железкой? Затянуть на шее холодную веревку? Ее в дрожь бросало при одной мысли об этом, охватывал животный страх. Расхаживая взад и вперед, она протоптала в песке узкую дорожку. Она здесь, она все еще жива, и надо двигаться дальше, до конца.
В «Сороковой» она вернулась почти успокоенная. В комнате пахло стылым дымом. Людовик не шевелился. Натянув одеяло на голову, он лежал неподвижной кучкой тряпья.
– Людовик? Людо? Милый, ты меня слышишь?
Она села на постель, откинула одеяло, обхватила ладонями его лицо. Слезы прочертили на его грязных щеках светлые полоски. Они долго разговаривали. Сначала говорила только она, но понемногу и он начал вставлять какие-то междометия, односложно отвечать. Он больше ни во что не верит. С ним покончено, он пропащий, они неудачники, они здесь и сдохнут, так им и надо. Все это случилось по его вине – плавание, остров, прогулка, круизный лайнер, и он просит у нее прощения. И вот она уже утешает его, говорит приподнятым тоном, сама не веря собственным словам, возражает, подбадривает, старается его расшевелить – как ребенка. Она не испытывала ни гнева, ни жалости, ни нежности и хотела только одного: чтобы он встал, чтобы не бросал ее одну.
В конце концов он заявил, что хочет есть.
Для Луизы все это было совершенно внове. До сих пор она проскальзывала в щелочки чужой жизни – товарищей по связке, коллег, Людовика. «Малявка» может вежливо высказать свое мнение, когда ее об этом попросят. Луиза рассудительная, с ней любят советоваться. Она отвечает – и только. Ей вспомнились ее детские мечты. В историях, которые она себе рассказывала, ей отводилась главная роль, она была героиней, которой восхищались или с которой сражались, но своей жизнью она распоряжалась сама. Почему же она отступилась от своей мечты? Когда смирилась с тем, что не станет горным проводником? Что за трусость заставила ее отказаться от идеала и довольствоваться тем, чтобы несколько часов в неделю идти первой в связке? В обычной жизни она мало что понимала и предоставляла другим решать за нее. Сегодня у нее не осталось выбора.
Людовик медлил. Что-то в нем надломилось. Какой-то неуправляемый маятник раскачивал его между оптимизмом и пессимизмом, настроение у него менялось так же часто, как небо над бухтой с бегущими по нему облаками – то проясняется, то хмурится. Иногда ему представлялось, как он возвращается к цивилизации победителем, преодолев невероятные испытания, а уже в следующее мгновение все теряло смысл. Ничего не выйдет, он полное ничтожество. Если бы можно было, он бы так и лежал, свернувшись, под грязными одеялами. Грезить, не вылезая из постели, спасаться бегством в сон, ждать. Вставать мучительно. Окунаться в этот серенький свет, в эту сырость, чувствовать все болячки, терзающие его ослабевшее тело, – все это стало невыносимым. Он ненавидел «Сороковой», который прежде так рьяно обустраивал, не мог слышать само это дурацкое название. Но все же заставил себя встать.
Луиза его понимала. Сидя на китовых позвонках у пышущей жаром печки, они тихо переговаривались, точно обсуждали тайные планы. Она решила поставить на карту все.
– Мы построим корабль, подновим тот вельбот, что стоит в сухом доке. Он не в таком уж плохом состоянии.
– Ты с ума сошла, отсюда до Южной Африки две с половиной тысячи миль, а до Фолклендов – восемьсот.
– Если делать в среднем по два узла, это реально. К Фолклендским островам нам против ветра не подойти, но до Южной Африки за месяц или полтора можем добраться. Вспомни Шеклтона и его переход из Антарктики.
– Да, но мы не Шеклтоны. А где мы возьмем еду? Воду?
– Слушай, нам некуда торопиться. У нас целая зима, чтобы закончить работы и запасти провиант. Людо, мы должны надеяться.
Луиза разгорячилась, описывая судно – его округлые борта, маленькую каюту, мачту и паруса из подручных материалов. Это будет «Ясон-2», их второй шанс.
Он вспомнил, как увидел ее впервые, в скоростном поезде. Глаза у нее тогда сверкали, как сейчас. Ему не хотелось ничего решать. Но она уперлась, маленький стойкий солдатик, она старалась изо всех сил. Вид у нее был жалкий: куртка, некогда светло-голубая, заляпана грязью, немытые волосы слиплись, все руки изрезаны, – но она собиралась с силами для новой атаки – совсем как отчаянный солдат Первой мировой. Она приводила доводы, убеждая не столько его, сколько себя. И Людовик, загипнотизированный энергией этой тощей маленькой девушки, сдался, у него попросту не было сил спорить. И ему сразу стало легче. Вспомнились бабушкины религиозные картинки: развилка двух дорог. Путь в рай начинался среди колючих зарослей и постепенно делался гладким, тогда как путь, на первый взгляд казавшийся верным, вел в ад. Иудео-христианские глупости? Жертвенное суеверие? Как знать? В их ситуации…
* * *
Вельбот, завалившись набок, спящим чудовищем лежал прямо на земле рядом с верфью. Ветер обошелся с ним жестоко, судно продавило спусковые салазки, обшивка правого борта проломилась, в нем зияла дыра примерно в квадратный метр. Девять метров в длину, три в ширину. Борта еще обтягивал толстый прорезиненный канат, значит, вельбот использовали как лоцманский катер. Он цеплял рыболовецкие суда и вел их к пристани. Доски во многих местах разошлись, из щелей червями выползали пряди скукожившейся пакли.
Плотная дубовая древесина с годами посерела, покрылась натеками ржавчины и птичьего помета, но выглядела прочной. Над палубой возвышалась открытая всем ветрам надстройка каюты. В люке, ведущем в рубку, торчал позолоченный ржавчиной стержень – все, что осталось от штурвала. В носовой части жизнь вовсю предъявляла свои права. Из каждой трещины пророс ржаной костер, укрыв палубу соломенными космами, бакланы, завладевшие судном, свили в траве гнезда. Встревоженно зыркнув на непрошеных гостей синими глазами, которые казались еще ярче из-за оранжевых наростов над клювами, птицы неохотно взлетели, и Луиза, воспользовавшись этим, свернула шеи птенцам – вот и еда на ужин. Внутри судно было разорено, в трюме стояла вода. Уцелели надежно привинченные стол, скамья и стенные шкафы с расшатанными, липкими и почерневшими от плесени дверцами. Насквозь проржавевшая груда уже не заслуживала названия мотора.
Как ни странно, при мысли о том, что на превращение этой развалины в судно, способное плыть по южным морям, потребуется колоссальный труд, Людовик приободрился, горечь поражения смягчилась. Прежнего воодушевления не было и в помине, но, по крайней мере, он готов был честно трудиться. Работа полностью его поглощала, он нашел в ней убежище. Еще недавно вялый и подавленный, он вновь стал деятельным. Луиза же была заботлива, как сиделка при больном, который только-только начинает вставать с постели.
Неделя ушла на то, чтобы приподнять судно и высвободить поврежденную часть. Они вгоняли широкие клинья, с трудом подтаскивая брусья, подпирали ими вельбот. Каждый отвоеванный миллиметр был еще одной победой, еще одним шагом к свободе. Оба толком ничего не умели делать руками. Сломанные вещи они обычно попросту выбрасывали. Опыт Людовика ограничивался постройкой пары домиков на деревьях и мелкой починкой велосипеда, а Луиза и таким похвастать не могла. Зашить досками пробоину оказалось задачей не из легких. Если требовался какой-нибудь инструмент, приходилось потратить не один час, прежде чем пустить его в ход. Надо было его найти, привести в порядок, отчистить ржавчину, наточить. Инструменты выскальзывали из неумелых рук, шли вкось, гнулись, ломались, едва ли не на всех орудиях темнели пятна крови. Соединить две доски, ровно вбить гвоздь – это же так просто, должно получаться само собой, по наитию, как езда на велосипеде. А на деле все обстояло сложно, на каждом шагу подстерегали неожиданности и ловушки. Неужели они такие никчемные?
Герои-первопроходцы, чьими приключениями они зачитывались, похоже, расправлялись с такими делами одним махом: «Мы построили хижину» или «Из обломков судна мы соорудили лодку».
Луиза вспоминала отца – тот, чтобы зря не тратиться, сделал все шкафы в лавке своими руками. Они особенно и не присматривались к его работе, видели только результат: полки получились ровные, дверцы закрывались, ящики выдвигались. Лишь теперь она осознала, что ни она сама, ни даже ее братья и близко на такое не способны. Не умея ровно снимать фаску, чтобы соединить доски, они с Людовиком решили прибить их снаружи, закрыв дыру. Рубанками, которые откопали в столярной мастерской, они грубо выстругивали планки, стараясь повторить скругление наружной обшивки. Но гвозди не держались, доски отскакивали или раскалывались под нажимом. В конце концов они кое-как их прикрутили, но результат получился убогим, с правого борта вздулся настоящий флюс, будто над больным зубом. О водонепроницаемости этой нашлепки и говорить не приходилось, а задумавшись о том, как проконопатить вельбот, Луиза и Людовик растерялись окончательно. Они смутно помнили, что где-то читали про килевание судна для проведения этой сложной операции, и теперь кляли себя за то, что слишком быстро пролистывали скучные описания. Руль тоже поставил перед ними неразрешимую проблему. Заржавевшие железные детали буквально спаялись, нечего и думать было о том, чтобы повернуть эту тяжелую штуковину.
Они могли бы отчаяться. В обычной жизни они давно бы все это бросили и доверились профессионалам. Но работа стала для них своего рода искуплением. Между ними постепенно наладились те товарищеские отношения, что сложились в плавании, – они снова работали плечом к плечу, снова начали шутить, робко подсмеивались над собой, над собственной неуклюжестью, над своими надеждами. Утром они, как все люди, шли «на работу». Вечером, сидя среди светлых стружек, еще не смыв с лица пыль и грязь и чувствуя, как ноет натруженная спина, обсуждали минувший день и планировали следующий. Эта видимость возвращения к нормальному существованию успокаивала и сближала. Теперь по вечерам кто-нибудь из них нередко просовывал руку под лохмотья другого, и телесная близость уводила их далеко от этой промозглой конуры.
Работа двигалась медленно, потому что приходилось постоянно отвлекаться на добывание пищи.
На остров пришла осень. По утрам морозец уже всерьез пощипывал лицо и руки. Перестав двигаться, они тут же замерзали в своей драной одежде. Было, наверное, самое начало марта, в их парижской жизни в это время наступала весна, они уже принимались строить планы на отпуск. А здесь дни делались все короче, мир затягивался серой пеленой. И у них не было выбора – день за днем, дул ли ветер или лил дождь, они заставляли себя добывать пропитание и поддерживать безумную надежду, сплотившую их вокруг вельбота.
Как-то утром, в проливной дождь, они решили дать себе передышку, но после полудня погода совсем уж испортилась, на базу обрушился шторм. Ветер ревел, завывал, бесновался. Старое железо громыхало, словно барабаны переговаривались. Время от времени раздавался протяжный треск, и это означало, что еще один лист железа не выдержал натиска, брошенное поселение постепенно разрушалось. Они безвылазно сидели в «Сороковом», кашляя у дымящей печки. Дождь стоял за окном плотной, почти ощутимой стеной. Мир исчез, их убежище обратилось в остров посреди острова, в клочок тучи, внутри которого они плыли. Не осталось ничего – ни суши, ни людей, ни растений, ни животных, ни даже моря – только они вдвоем посреди грохочущей бури. В конце концов они забрались в постель, оставив зажженной свечу, по-детски защищаясь ею от темноты. Под яростными шквалами содрогались стены. На мгновение им представилось, что оконные стекла вот-вот разлетятся, отдадут их, голых и одиноких, на растерзание безжалостной стихии. Ими завладел леденящий животный страх. Поначалу они пытались разговаривать, нашептывать друг другу истории о прежних временах, о тех днях, когда у них была обычная жизнь, но очень быстро затихли – лишь прислушивались к грохоту за стенами. Они лежали молча и неподвижно, точно загнанные в нору звери, и только вздрагивали от порывов ветра. Время тянулось и тянулось, они задремали, держась за руки. И без того слабый свет совсем угас, должно быть, наступила ночь. Людовик, лежавший с головой под одеялом, вдруг осознал, что лицо у него мокрое от слез, но он не понимал, почему плачет. «Кто знает, доберусь ли я живым до другого берега этой бури?» – подумал он. Сбежать с острова? Они были не в своем уме, поверив в такую возможность. Выйдя в море на этом кое-как залатанном корыте, в такую погоду они пошли бы ко дну, даже кругов на воде не оставив. И ему, как тогда в лодке, когда он впустую гнался за круизным лайнером, показалось, будто вода заполняет рот и легкие.
Луиза тоже думала о вельботе. Как и Людовику, ей представлялась страшная картина тонущего судна, она понимала, что им надо остаться на суше. В конце концов, здесь есть жизнь, вода, растения, животные. Со временем они приспособятся. Она вспомнила рассказы о патагонских индейцах, которые ходят нагишом в зимнюю стужу, охотятся в снегах и ловят рыбу в ледяной воде. Кажется, они с нежностью говорили об этих краях, наводивших такой ужас на переселенцев. Что же, они с Людовиком не способны на то, на что способны эти первобытные люди? Пожалуй, не способны, потому что блага цивилизации отняли у них понимание природы, древние знания и навыки, позволявшие людям выжить, довольствуясь малым. Цивилизованные люди живут дольше и с большими удобствами, но технологии заставили их позабыть об основах жизни, и вот теперь они оказались совершенно беспомощными.
Следующий день выдался немногим лучше, так что и его они провели под одеялами. Только Луиза ненадолго выбралась из постели, чтобы принести кусок копченой пингвинятины, и они через силу ее пожевали. К вечеру ветер наконец затих, испустил последний вздох, и ночью база лишь изредка потрескивала, словно повторяя тему бури.
Новый день выдался ясным, но они, не доверяя чистому небу, безотчетно подстерегали знаки, предвещавшие возвращение непогоды, и не скоро еще вздохнули свободно.
На верфи их ждала катастрофа. Слабые подпорки не выдержали, и вельбот снова завалился, подмяв под себя обломки досок, которые они так старательно закрепляли. Застыв в нескольких метрах от судна, они смотрели на него молча, без слез и криков. Несколько недель упорного труда пропали впустую. На переживания сил не осталось. Оба чувствовали себя опустошенными, оглушенными, словно повисший на веревках боксер, пришибленными, как в первый день после исчезновения «Ясона». Только на этот раз они сражались и проиграли.
В бухте Джеймса их ждало не менее печальное открытие. Пингвины исчезли, оставив после себя лишь толстый слой смрадного розоватого помета. С некоторых пор они замечали, что птенцы неуклюже начинают плавать и что родители направляют потомство клювами, приучая к самостоятельности. Природа несговорчива, у жизни есть всего несколько месяцев на то, чтобы укорениться. Холод вскоре скует землю, и горе отстающим и слабакам, которые не смогут вовремя добраться до безопасного океана. Буря заставила их ускорить отступление. От десятков тысяч птиц осталось лишь несколько сотен, бродивших по опустевшему полю битвы.
Три следующих дня они, терзаемые страхом не успеть, силились спасти все, что можно, забить побольше пингвинов. Охотясь изо дня в день, оба изрядно наловчились. Теперь, когда они сбегали по склону холма, камни не катились у них из-под ног, они научились предугадывать, куда метнутся беспорядочно разбегавшиеся птицы, соразмеряли силу и не промахивались. С каждым днем они возвращались в «Сороковой» все больше нагруженные добычей. Охотников девятнадцатого века не пришлось бы долго уговаривать принять их в свою компанию.
На четвертый день внезапно повалил снег. Едва открыв глаза, Людовик сразу узнал этот голубоватый свет, эту глубокую тишину. И, как в детстве, снова закрыл глаза в предвкушении наступающего дня. Дома, в Антони, снег выпадал нечасто и быстро превращался в липнущую к подошвам серую кашицу, но хоть один благодатный день ему бывал отпущен. Сейчас он откроет дверь в снова ставший нетронутым мир, первым его исследует. Ему вспомнилось, как он замирал перед белой страницей сада, перед привычным и вместе с тем полностью переменившимся пейзажем. Как не терпелось ему разбросать снег, покататься по нему, с хохотом плюхнуться в него, раскинув в стороны руки и ноги, чтобы оставить свой отпечаток.
Однако, выйдя за порог «Сорокового», он не нашел в себе и намека на ту радость. Снег перестал падать, но однообразно серое, беспросветное небо все еще оставалось набухшим. Со всех сторон белое покрывало протыкали черные куски дерева и железа, отчего развалины выглядели еще более унылыми. Если не считать трехпалых птичьих отпечатков, кругом не было никаких следов жизни. Людовик не только не ощущал восторга перед этим новым белым миром – его охватило чувство заброшенности, сонная вялость, от которой до смерти рукой подать. Луиза смотрела на все это не так безнадежно, но и она мысленно делала подсчеты. Зима наступает, зима уже здесь. В кухне подвешены всего-то десятка четыре ссохшихся пингвиньих тушек и остатки морского котика. А что дальше?
Взявшись за руки, они спустились на берег. Этот снег означал новый этап их жизни на острове. С бестолковой и хаотичной деятельностью покончено, как и с повседневным сопротивлением. Этот белый мир – метафора, они начинают с чистого листа. Но на этот раз у них нет ничего, им нечего есть, и покинуть остров невозможно.
Они молча, медленно брели вдоль кромки воды, где снег резко обрывался. Вокруг был разлит покой, серый океан с еле слышным шипением лизал песок, вереницы туч неподвижно висели чуть ниже вершин скал, небо давило, словно крышка. Надо бы начать писать на этом белом листе новую историю, найти какую-нибудь идею, куда-нибудь устремиться. Но неодолимая усталость, унылое отчаяние будто высосали из них и силы, и надежды.
* * *
Если верить записям в журнале, был конец апреля. Светало поздно. Упорядоченная деятельность, утренняя гимнастика, план работы на день – со всем этим было покончено. С тех пор как ушли животные и развалился вельбот, они чувствовали себя свободными от всего. За последние две недели еще несколько раз сыпал снег, приходилось расчищать дорогу к ручью, который порой покрывался тонкой корочкой льда.
День был в тягость. Хотелось уснуть, уснуть и обо всем забыть, уснуть, а потом проснуться и обнаружить, что затянувшийся кошмар чудесным образом рассеялся.
Они ввели ограничения в еде: по одному пингвину в день на каждого. Лучшие куски поджаривали к обеду на жире морского котика, из прочего – остатков мяса, раздробленных костей и даже шкуры, которой раньше пренебрегали, – готовили странное варево, которое часами томилось на медленном огне. Утром и вечером они разбавляли его кипятком и, нахлебавшись горячей жижи, недолго наслаждались ощущением сытости. Все остальное время от голода сводило желудок, знобило, голова кружилась, темнело в глазах, двигались они скованно, будто спеленутые паутиной. Голод подтачивал ум, мешал думать, строить планы или хотя бы представлять завтрашний день. От безделья они впали в оцепенение. Единственные занятия – напилить досок для печки, принести воды да набрать в отлив горстку ракушек, но даже и это они делали через силу. Все остальное время просто сидели у печки.
Людовика все сильнее терзал глухой кашель. Он уверял, что это обычная простуда, которая быстро пройдет, но Луиза видела, как он, стараясь, чтобы по лицу ничего не было заметно, инстинктивно прижимал руку к груди. Он страшно исхудал, кости болезненно выпирали под кожей. И ходил он теперь мелкими стариковскими шажками, двигался с трудом и очень уставал. Но, несмотря ни на что, по-прежнему пытался раздуть огонек своего легендарного оптимизма. Вырезал из деревяшек кубики для игры в кости и домино, старательно их отполировал. Луизу раздражало, что он поглощен этой бесполезной работой, но делать все равно больше было нечего, так пусть хоть чем-то себя займет. А особенно ее бесило то, что он делал вид, будто жизнь налажена.
– Сыграем разок? Мне надо отыграться, ты в прошлый раз меня обошла. На этот раз ставлю свою вечернюю миску супа.
– Хватит валять дурака, посмотри на себя, от тебя кожа да кости остались.
– Вот именно, одной миской горячей воды больше или меньше…
Луизе играть не хотелось. Ей вообще ничего не хотелось. У нее не осталось сил быть храбрым солдатиком. Всю жизнь она только и делала, что старалась да прикладывала усилия, и посмотрите, к чему это привело, – выходит, старалась напрасно. Людовик действовал ей на нервы своим притворным весельем. Она знала, что следовало бы его пожалеть, попытаться как-то скрасить ему жизнь – она-то чувствует себя лучше, но ей все было теперь безразлично, и она себя в этом винила. Иногда на нее даже накатывала дикая, неуправляемая и необъяснимая ненависть к нему. С языка готовы были сорваться резкие ответы на его шуточки, но она больше не желала с ним препираться, как было у них заведено раньше. У нее появилась навязчивая привычка все подсчитывать: пингвинов, запасы которых таяли с каждым днем, собранные ракушки, брошенные в огонь щепки. Осознавая эту мелочность, унаследованную от родителей-лавочников, она злилась на себя, эта фамильная черта бесила ее сильнее прочего. Если погода позволяла, она уходила из дома – лишь бы не слышать, как Людовик кашляет в полутемной комнате, маниакально играя в кости.
Из-за снега идти было, по сути, некуда, он завалил низину и почти всю базу. Приходилось шагать взад и вперед по берегу, подсчитывая, сколько раз она повернула, и досадуя на себя за то, что не в силах удержаться от подсчетов. Ходьба немного успокаивала, но и пробуждала голод. И Луиза возвращалась в «Сороковой».
– Дорогая, посмотри, какой у нас праздник! Я поймал крысу!
Людовик держал животное за хвост, с перерезанного горла еще капала кровь. Много дней подряд, не обращая внимания на насмешки Луизы, он расставлял всевозможные силки и ловушки. Поесть крысятины. Она бы и послала его с этим подальше, но рот уже наполнился слюной. Ей нестерпимо захотелось набить рот мясом, услышать, как захрустят на зубах косточки.
* * *
Не поймешь, который час, может, середина ночи. Тишина – хоть руками разгребай. Луиза не спала, напряженно вслушивалась, подстерегая малейший треск или шорох, который подтвердил бы, что она все еще принадлежит миру живых. Это была не тишина, а полное отсутствие звуков, как их теперешнее существование – отсутствие жизни, небытие. Это походило на кошмарный сон, в котором нет ничего.
С ней такое случалось все чаще и чаще, она просыпалась, встревоженная тишиной, которую никак не назовешь мирной. Обычно она пристраивалась к Людовику, спавшему на боку, и, прильну в к нему всем телом, прикладывала руку к его груди, слушала медленное биение его сердца, замирала, стараясь уловить его дыхание, – наконец хоть какой-то звук. В такие минуты она полностью с ним примирялась, и это большое беспомощное тело казалось ей трогательным. Это скорее напоминало материнское чувство, чем влюбленность, но ей так хотелось увидеть его обезоруживающую улыбку. И она принимала множество прекрасных решений, обещала себе завтра же стать менее резкой, более терпимой. И знала, что не сдержит обещания.
Однако сегодня ночью, обнимая его, она остро почувствовала, что должна бежать. Эта мысль явилась как нечто само собой разумеющееся или даже хуже того – так, будто часть ее мозга медленно эту мысль вынашивала и теперь, воспользовавшись ее слабостью, заставила принять. В сознании все выстраивалось логично и без эмоций. Одни лишь мысли, следовавшие чередой. Они скоро умрут. Оба. Зима только начинается, а еды почти нет. Людовик болен физически, но главное – сломлен духовно. Все началось с круизного лайнера. А крушение вельбота его доконало. Он совершенно обессилел. Луиза не решалась высказать словами мысль, которая ею уже завладела: «Он ни на что не годен». У нее нет другого выхода, ей надо идти в одиночку искать эту научную станцию. В таком месте непременно должны быть запасы еды, а может, и средства связи. Тогда они струсили и не пошли, а теперь Людовик слишком слаб для такого путешествия. И вероятнее всего, он в любом случае не выживет. Она это чувствовала, она это знала. Она должна выжить. А значит – уйти. И все.
В следующую минуту ее охватил нестерпимый стыд. Она уйдет одна? Бросит его умирать? Он такой слабый. Неужели от их любви ничего не осталось, или – если не любви – неужели в ней не осталось ни капли сострадания? Неужели она превратилась в эгоистичное чудовище?
Луиза припомнила детские мечты. Никогда ни в одной из своих героических ролей она не покидала в беде вдов и сирот. Напротив – рискуя собственной жизнью, мчалась на помощь ближнему. А теперь готова совершить преступление, бросить человека умирать. И не просто какого-то человека, а любимого. Они не только лишились прежней благополучной жизни, страх уничтожил самое главное: ее чувства, ее человечность. Вот она как есть, без прикрас, одержимая единственным желанием – выжить, как те животные, которых видит каждый день.
По ее лицу текли слезы. Неужели Людовик этого не ощущает? Как бы ей хотелось, чтобы он обернулся, обнял ее, прошептал всего одно слово. Она не ждала ласки – достаточно одного слова, пусть невнятного, но она поймет, что он здесь, с ней, что он не сдался. Она сосредоточилась на этой мысли, призывая Людовика повернуться, надеясь усилием воли повлиять на судьбу.
Ничего не произошло, Людовик не шевелился. Лежал словно мертвый. А если он умрет – тогда, получается, это он ее бросит? И что с ней станет? Она представила, как сидит одна в этой хижине, как с каждым днем слабеет, огонь в печке гаснет, крысы обступают тесным кольцом…
Она глубоко, медленно дышала, стараясь успокоиться. Тише, тише… Это просто самый плохой час ночи, глухой час, когда черно на небе и на душе, час, когда все рушится. Луиза хорошо с ним знакома, ей часто приходилось с ним сражаться. Еще в детстве сколько раз она так просыпалась, уверенная в том, что не сможет ответить урок, что мама забудет про ее день рождения, а потом – что в горах выпадет слишком много снега, что Людовик больше не позвонит… Она убеждала себя, что все это – работа подсознания, что в ней пробудилась пещерная женщина, которая видит, как посреди ночи гаснет огонь, и опасается, что солнце наутро не взойдет.
Надо просто постараться снова уснуть, убаюкать себя, как ребенка, рассказать что-нибудь хорошее. Баю-бай… приятных тебе снов… Милая моя…
Она прижалась к Людовику, и ее замутило. От него воняло. От него несло кислятиной, смесью пота и застаревшей мочи, месяцами нестиранной одеждой, немытым телом. Она задохнулась от этого запаха – как же она раньше его никогда не замечала? От нее, по крайней мере, так мерзко пахнуть не должно. Она старается мыться каждый вечер. Людовик мог бы делать то же самое хотя бы ради нее. Ну вот, опять она завела ту же пластинку: он не прикладывает ни малейшего усилия, все держится на ней… А у нее нет больше сил тащить обоих, она не хочет делить с ним скудную пищу и не намерена дольше терпеть эту вонь поражения. Запах не врет, он теснее всего связан с инстинктами. Можно соврать жестом, словом и даже взглядом. Но запахом соврать нельзя. Животные, запахом сообщающие о своем страхе или вожделении, прекрасно это знают. И не по этой ли единственной причине люди во все времена старались избавиться от запаха, обливаясь духами и одеколонами?
Запах не врет. И этот ночной запах велит ей бежать, немедленно оттолкнуть Людовика.
В самые важные минуты человек всегда один, думала Луиза. Когда речь идет о жизни и смерти, когда надо принимать главные решения, другой ничего не значит. Она должна забыть о нем и просто жить. Это ее самое безусловное право, это ее долг по отношению к себе самой.
В комнате по-прежнему было тихо и темно, светился лишь красный глазок печки, в которой они постоянно поддерживали огонь. Сейчас ее очередь дежурить, так что Людовик не забеспокоится, если она встанет и будет шебуршать. Она взяла куртку и ботинки, один из хорошо наточенных ножей, после минутного колебания сунула в карман зажигалку. Ощупью нашла журнал, палочку для письма, чернила и свечу, которую зажгла, перед тем как подбросить в печку дров.
Выйдя в мастерскую, она нацарапала на листке бумаги:
Иду за помощью. Вернусь самое позднее через неделю.
Она не знала, правду ли написала в этой последней фразе, ей хотелось бы в это поверить или хотя бы притвориться.
Помешкав в нерешительности, приписала:
Береги себя, я тебя люблю.
В эту самую минуту она его не любила. Больше того, была совершенно к нему равнодушна, но она его пожалела. С ее уходом у него ничего не останется. И она бросила ему это слово, как подаяние.
Она уже не думала о Людовике, ей надо было сосредоточиться: бутылка вместо дорожной фляги, рюкзак с кошками и ледорубами… Внизу она отцепила четырех пингвинов, еще немного подумав, прихватила пятого. Остается пятнадцать, ее нельзя ни в чем обвинить. Но кто и в чем мог бы ее обвинить?
За дверью на нее набросился холод. Только вдохнула, и нос уже замерз. На мгновение ей захотелось вернуться, снова пристроиться рядом с ним. Нет, хватит тянуть. Просто представь, что покидаешь горный приют и впереди ждет восхождение.
Редкие кучевые облачка ползли мимо половинки луны, голубой снег поблескивал. Было достаточно светло, для того чтобы идти. Ни ветерка, ни звука, старая станция напоминала декорацию – мрачную, как работы Бюффе. Всегда терпеть его не могла. Быстро развернувшись, Луиза двинулась по нетронутому снегу, проваливаясь выше щиколотки, запрещая себе думать о чем-нибудь, кроме дороги. Подняться по лощине, повернуть влево и поискать переход через первый ледник – тот, что с сухим озером. А там будет видно. Она вспомнила, что на картах обозначена цепочка бухт, разделенных ледниками. Ее цель в одной из этих бухт, но в которой? Она вслушивалась в легкий хруст наста, к шороху, с каким нога погружалась в рыхлый снег. Эти звуки завораживали, не давали задуматься, пожалеть о своем решении. Она прихватила несколько щепок, чтобы развести огонь, когда будет наверху, подобрала длинную жердь, чтобы прощупывать снег.
Тело постепенно разогрелось, суставы, как детали отлаженной машины, включились в работу. С размеренными движениями возвращались прежние ощущения, по телу словно пробежал ток жизни, и она вдруг почувствовала себя бессмертной. Она осторожно поднималась по лощине, стараясь не оступиться. Любая ошибка станет роковой, потому что она одна, одна во всем мире, и почему-то теперь эта мысль возбуждала и придавала уверенности.
Почти рассвело, когда Луиза позволила себе передышку. Она без особого труда добралась до ледника, который должен был стать первым настоящим препятствием. Бухта, по-прежнему гладкая, окрасилась в винный цвет. Засыпанная снегом база едва виднелась вдали. Она старалась не думать о Людовике. Нельзя. Наверное, уже проснулся, может быть, от холода, ведь никто не поддерживал огонь. Пошарил вокруг себя, ощутил стылую пустоту рядом, окликнул ее по имени, вскочил, снова позвал, охваченный внезапной тревогой. Луиза не могла удержаться, чтобы невольно себе его не представлять. Он еще не вполне пришел в себя. Она понадеялась, что прежде всего он раздует огонь. В печи точно остались тлеющие угли, он с этим справится. Он ищет ее, пытается понять, почему она ушла так рано, ничего ему не сказав. Выглядывает в окно. Нет, она не отправилась на берег собирать ракушки. Выходит из комнаты. Видит ее записку. Выбегает из дома, зовет. Дойдя до этого места, Луиза догадалась, что рассказывает себе ту историю, которая ее устраивает. Он в задумчивости побредет домой, чувствуя облегчение от того, что она с ним не посоветовалась, он все равно ничего не смог бы ей сказать. Уверенный, что она скоро вернется, он снимет с крюка сковородку и поставит жариться неизменного пингвина.
Не ко времени она размечталась, надо максимально использовать короткий день. Тряхнув головой, она приладила кошки и вступила на заснеженный склон.
* * *
Сколько раз она думала, что вот-вот умрет? Сколько раз как наяву видела свой высохший труп, распростертый в странной позе там, где она упала да так и осталась лежать, видела, как буревестники сквозь прорехи разодранной одежды клюют голое тело? Она и сама не знала, да и какая разница. Теперь уже ничто не имело значения, кроме одного: переставлять ноги, заставлять измученное тело двигаться все дальше и дальше.
Она не считала дней. Пять, шесть, может быть, семь. Не знала, сколько времени не ела, когда прикончила последнего пингвина. Живот требовал еды, голова отяжелела, а потом вдруг появилась удивительная легкость, она почувствовала себя пустой, как ракушка, которую ветерок гонит по песку. Она была по ту сторону голода.
Она плохо соображала, разум блуждал, перескакивая с одного воспоминания на другое, все смешалось: ее жизнь, когда была подростком, потеря «Ясона», встреча с Людовиком. Это еще и от недосыпания. С первой же ночи ее терзал холод. На возвышенности укрыться было негде, только зарыться в снег, а потом, скорчившись, бессильно отмечать, как постепенно коченеют руки и ноги, в конце концов только где-то в животе еще оставался последний клочок тепла. И тогда посреди ночи, даже если дул ветер или валил снег, она заставляла себя встать только для того, чтобы не умереть. Последние две ночи она не спала вовсе – до утра ходила взад и вперед вдоль скалы, более или менее прикрывавшей ее от ветра, и не сомневалась, что ей, подобно козочке господина Сегена, до рассвета не дожить. Но нет. Она не умерла. И теперь медленно спускалась по крутому заснеженному склону, а внизу, на берегу, проглядывали две красные крыши, едва различимые сквозь туман и пелену, застилавшую глаза.
Разумеется, план, который она составила в начале пути, рухнул в первый же день. Ледник оказался нагромождением глыб, хаотическим лабиринтом, преодолеть который было невозможно. Тогда Луиза решила обойти его поверху. Она пробиралась то вдоль бергшрунда, то через паутину трещин, которые то и дело заводили в тупик. Иногда проскальзывала в разлом, проникая в самую сердцевину ледника, плутала между холодными прозрачными стенами, а затем с трудом, вырубая ступеньки, выбиралась наверх. В первый вечер ей удалось разложить костерок прямо на скале, и лед вокруг в красно-золотых отблесках пламени чудился живым. Сварить пингвинятину не удалось, но она все-таки подкрепилась жестким и едва теплым мясом. Это был единственный раз, когда ей удалось развести огонь.
Назавтра задул ветер и полил дождь. Весь день она наугад поднималась по леднику и уже в сумерках увидела впереди обширное плато. Вот там она и начала зарываться в снег с наступлением темноты, когда не могла идти дальше. В этом мире, где остались только снег, вода и лед, нечего было и пытаться хоть что-нибудь зажечь. Она обгладывала кости, даже не задумываясь о том, что несколькими неделями раньше ее вырвало бы при виде сырого подгнившего мяса.
День за днем она брела по плато в сплошном тумане. Без компаса ей не удавалось все время двигаться по прямой. Когда сквозь мглу пробивалось призрачное солнце, она пыталась выправить путь, но однажды вышла на собственный след. Это было страшно, но, несмотря ни на что, она приободрилась, потому что от одного вида снежной целины уже кружилась голова. Здесь точно не ступала нога человека. Прежде она пришла бы от этого в восторг, но сейчас от этой мысли проваливалась в бездну ужаса. Где они, люди, в которых она так отчаянно нуждалась? Их не было в этом мире, она совсем одна. Позже, вспоминая об этом, она не сможет объяснить, как ей удалось не погибнуть от холода, голода и отчаяния. Она двигалась вперед словно автомат, каждый шаг давался с боем, мышцы ног горели. Вытащить ступню из снега, осторожно, чтобы не провалиться слишком глубоко, перенести на нее вес тела, подтянуть вторую ногу – и повторить все сначала. Еще и еще раз. Не будь у нее долгого опыта, а главное – непреклонной воли, заставляющей делать шаг за шагом, она бы рухнула. Она так устала, что под конец отсчитывала по пятнадцать шагов. Останавливалась, чтобы отдышаться, и снова отсчитывала пятнадцать шагов. В такт шагам она бормотала детские считалочки, те, что застряли в памяти с раннего детства. В какой-то момент снова показалось солнце, туман рассеялся, она сумела добраться до края скалы, и далеко внизу было чудесное видение – крыши. Она ничего не почувствовала в тот миг, ее тело и ум были пусты. Она помнила только одно: ей надо до них добраться.
* * *
Поперек двери на двух крюках лежал деревянный брус, для верности к ней был привален большой камень. Открылась дверь почти без скрипа. В тамбуре, напротив вешалки с кучей потертых непромокаемых курток, стояла скамья, явно поставленная здесь для того, чтобы разуваться, – под ней валялись грубые башмаки. Еще одна дверь вела в просторную, обшитую деревом комнату – гостиная-столовая-кухня, все как дома: газовая плита, холодильник, раковина, длинный стол, стулья и даже два дивана, рядом с ними заваленный журналами ящик. Здесь было все, пусть и облезлое, потрепанное и грязноватое. Жильцы, как дети, разложили повсюду свои находки – перья, ракушки, камешки. Одна стена увешана фотографиями в пятнах от сырости, люди на снимках большей частью молодые; одни, улыбаясь, сидели за накрытым столом, другие держали в руках раненую птицу или какой-нибудь невообразимый научный прибор. Сквозь щели в досках ставней пробивался свет, и в его лучах плясали пылинки. Стояла глубокая тишина. Колени у Луизы подогнулись, она осела на пол. Ее тошнило, хотя желудок давным-давно был пуст. И сил не осталось совсем, даже на то, чтобы подняться. Ее трясло. Она справилась, кошмар закончился.
Заставив себя все-таки встать, она принялась открывать шкафы и без разбору набивать рот всем, что попадалось, заедая пригоршню сахара сухими макаронами и батончиками из злаков. А потом, кое-как дотащившись до дивана, рухнула в полусне-полуобмороке. Сколько времени проспала, она не знала. Очнулась в темноте и заснула снова, и так несколько раз подряд. Наконец окончательно пришла в себя. За окном было светло.
Несмотря на голод, на этот раз она не торопилась, медленно снимала с полок один предмет за другим, холодную гладкую тарелку, тяжелую чугунную кастрюлю с толстым дном, встряхивала картонную коробку и слушала, как внутри шуршат спагетти. Она терпеливо их сварила, разогрела томатный соус. Потом, чувствуя, как рот наполняется слюной, накрыла на стол. Покончив с едой, снова легла, на этот раз в настоящую кровать – в двух маленьких комнатах, смежных с большой, в ее распоряжение были предоставлены двенадцать двухъярусных коек с аккуратно сложенными синтетическими перинами. И мгновенно провалилась в сон, словно накрыв крышкой прошедшие месяцы.
Первые два дня она была слишком слаба, чтобы отважиться на обратный путь. Ей и за водой-то ходить было трудно, да и дом покидать не хотелось, она словно боялась, что обретенное убежище за время ее отсутствия волшебным образом исчезнет. Она много спала. Подолгу перебирала запасы, неизменно приходя в восторг, какого у нее даже рождественские подарки в детстве не вызывали. Здесь было все: консервы, сухофрукты, орехи, макароны, сушеные овощи. Сунув в рот половинку персика, она замирала от наслаждения, когда по гортани стекал приторный сироп. Она дочиста выскребла банку сахарной фасоли и вылизала крышку.
В уголке сознания тлела мысль о Людовике, но расстояние до него все еще казалось непреодолимым. Слегка окрепнув, она принялась исследовать свои новые владения. Обнаружила чулан, превращенный в ванную – с корытом и умывальником, куда надо было наливать воду из ведра.
Увидев себя в засиженном мухами зеркале над умывальником, она резко отдернулась. Вот это – она? С прилипшими к птичьему черепу спутанными волосами? С огромными ввалившимися глазами, глядящими из лиловых кругов? С шелушащейся от холода грязной кожей в красных пятнах и прожилках? У нее лицо трупа, да, именно трупа. Только теперь она осознала, что подошла к самому краю пропасти, что жизнь в ней едва теплится. И, прежде чем спешить на помощь, ей следует позаботиться о себе. Она, Луиза, должна жить, а там будет видно. Ей вспомнился инструктаж по безопасности в самолетах, ее всегда коробило, когда стюардессы объясняли, что сначала надо надеть кислородную маску на себя, а потом уже – на своего ребенка. Теперь она осознала их правоту.
Она умрет, если вернется туда. Никаких сомнений. Даже если допустить, что она найдет дорогу обратно, еды на старой базе все равно не хватит, чтобы продержаться до следующего лета. Она не сможет ни принести с собой достаточно еды, ни притащить Людовика сюда. Ею целиком завладел примитивный животный эгоизм, которому она пыталась найти оправдание. Разве зверь пожертвует собой ради другого зверя? Нет. Смысл жизни в том, чтобы защитить себя, сберечь себя, прежде чем заботиться о других. Альтруизм хорош в благополучном обществе. Она испытала столько лишений, дошла до самого предела, и подумать для начала о себе вовсе не означает деградацию личности. Речь лишь о том, чтобы расставить приоритеты.
Но на самом деле Луиза попросту боялась. При мысли о том, чтобы снова совершить переход через горы, ее охватывал ужас, но еще страшнее были мысли о возвращении в «Сороковой», ставший для нее символом поражения и смерти. Только подумав об этом, она начинала задыхаться, внутри все сжималось. И положить на другую чашу весов ей было нечего, даже судьба самого дорогого для нее человека не могла их уравновесить, безумный страх перетягивал.
Говорят, у тяжелораненых вырабатываются эндорфины, которые уменьшают боль. Вот так и разум Луизы с каждым днем все плотнее окутывал Людовика пеленой забвения, избавляя ее от мук выбора. Повинуясь инстинкту, она все реже вспоминала о нем, его образ словно растворялся в тумане, как лицо умершего, чьи черты в конце концов забываешь.
Один день сменял другой. Луиза почти не выходила из дома. Она придвинула диван к топившейся углем печке, и этих владений ей было вполне достаточно для жизни вне времени. Она с неизменным удовольствием читала и перечитывала скучные и пошлые журналы, разгадывала кроссворды. Дремала, слушая, как дождь стучит по крыше, и нарадоваться не могла тому, что в дом ему не пробраться.
Она часами грела воду, наполняла ванну и расслабленно лежала в ней в состоянии почти бессознательном до тех пор, пока не начинала мерзнуть. Волосы она обкромсала ножницами, ногти коротко остригла, одевалась в слишком просторную, но удобную и целую одежду и вяло сопротивлялась булимии, заставлявшей ее то и дело варить макароны или рис. Она поправлялась. Людовик обратился в тень, в воспоминание, запертое в дальнем углу ее сознания.
Несколько дней Луиза пребывала в спячке, а выйдя из нее, отправилась исследовать второй домик. Поначалу, поняв, что это лаборатория, она потеряла к нему интерес: ничего съедобного там не найдешь. Но затем любопытство все-таки проснулось, она вернулась и обнаружила рацию. Люди, связаться с ними, просто поговорить, позвать на помощь – при мысли о такой возможности мурашки по телу забегали. На «Ясоне» у них ничего похожего на эту рацию не было, они предпочли маленький спутниковый телефон. Но она видела подобные приборы в горных приютах, даже видела, пусть и вскользь, как ими пользуются. Прежде всего нужна энергия, значит, надо включить генератор в пристройке.
Луиза провозилась три дня, прежде чем ей, и то почти случайно, удалось пробудить генератор к жизни. Бензина оказалось немного, но должно было хватить. Эта первая победа над техникой вселила в нее надежду. Наверное, не так у ж сложно настроить рацию. Она беспорядочно крутила ручки, нажимала на кнопки, на шкале менялись цифры, динамик свистел, гудел, трещал. Она чертыхалась – ну почему здесь нет никакой инструкции. Время от времени сквозь треск и шипение доносились иностранные слова, и Луиза приободрялась, кричала в микрофон и тут же приходила в отчаяние, оттого что оказалась такой тупицей эпохи интернета – даже с рацией управиться не способна. Сейчас все так быстро меняется, прибор, которому меньше двадцати лет, уже устарел, вышел из употребления, и никто не умеет им пользоваться.
Опасения, что бензин закончится, все же сбылись. Она поплакала, чувствуя такое же бессилие, как в тот раз, когда круизный лайнер скрылся в тумане, потом смирилась. Бороться бесполезно. Ложные надежды выбивают из колеи, лучше подождать, пока помощь явится сама собой, пока ситуация не разрешится в лучшую или худшую сторону. Потому что теперь худшее ее уже не пугало.
Луиза ждала. Уютно устроившись, она ждала.
За окном тянулись серые дни. Она заново придумывала для себя ритуалы. Позднее пробуждение, вкус шоколада, смешанный с кисловатым вкусом порошкового молока, поджаренная лепешка из муки и воды, намазанная вареньем, потом долгое мытье горячей водой – все эти маленькие радости занимали утро. Почитать, сходить за углем, обдумать обед, приготовить его, съесть, отдохнуть, затем маниакально наводить порядок в стенных шкафах, сортировать и раскладывать – вот уже и вечер. Снова пора готовить еду, неторопливо ужинать, глядя, как темнота заполняет бухту. Она много спала. Угля и еды было вдоволь, чтобы перезимовать. Придет весна, а с ней – научное судно. Вся эта история останется позади. Она соткала себе кокон, который удерживал ее в жизни или, скорее, между двумя жизнями – той, что была раньше, и той, что будет потом. Она чувствовала себя личинкой. Тут уж ничего не поделаешь, остается только ждать, пока станешь бабочкой. Она не хотела знать, что происходит в «Сороковом», даже думать об этом не хотела. Здесь, в своей крепости, в своей уединенной крепости она была в безопасности.
Так прошло не меньше трех недель, может быть – четыре. Остров был погружен в зиму, до самого берега погребен под многими метрами снега. Ничто не шелохнется, разве что иногда пролетит сбившаяся с пути птица. В этом краю нет деревьев, ветру нечего гнуть и трепать, он довольствуется тем, что гудит за стенами и хлещет по стеклам струями дождя. Мир сделался черно-белым, только море отливало зеленью, да скалы – коричневым. Пейзаж, застывший в вечности.
Сегодня утром тучи в виде исключения разошлись и небо залила синева. Луизе как раз хотелось прогуляться, так что распогодилось очень кстати. Вот уже несколько ночей она с трудом засыпала и приписывала это неподвижному образу жизни. Во сне что-то или, вернее, кто-то ее звал.
Море в защищенной от ветра части бухты замерзло, и прилив оставил на берегу россыпь сверкающих на солнце льдинок, в которых неутомимо рылись птицы. Ей хотелось быть похожей на них – полностью поглощенной повседневным существованием: искать корм, спать, зимовать. Но отдаться рутине уже не удавалось. Может, ее терзали невысказанные сожаления? В голове вспышками мелькали воспоминания: его руки, до локтя усыпанные веснушками от долгого пребывания на солнце; глаза, которые зеленели, когда он злился; странный горловой звук сразу после оргазма. Бодрящий воздух ясного утра рассеял мглу, затянувшую ее мозг, как рассеял туман над бухтой. Чем быстрее она шла, тем больше картин возникало в сознании. Ей виделся не больной и отчаявшийся человек, а тот, кого она любила и за кем последовала сюда, на край света, веселый и решительный, тот, в чьих объятиях она мечтала оказаться снова, человек, которого ей почти удалось забыть и который внезапно ворвался в ее память. Почему теперь? Потому что она восстановилась физически?
И тогда ее охватили сомнения, а следом навалилась щемящая тоска. Она расхаживала по берегу, тепло одетая, ветер больше не забирался под рваную куртку, а сапоги на толстой подошве защищали ноги от острых камней. Ей вдруг стало стыдно за этот комфорт, но она тут же разозлилась на себя за этот стыд. Сама не понимая почему, она пустилась бежать. Устать, утомить свое тело, чтобы успокоить ум, чтобы снова спать мирно. И вдруг резко остановилась. Когда-то она насмехалась над всеми этими бегунами, что трусят по аллеям парка Монсури, а теперь сама этим занялась? Заставляет тело работать вхолостую? Что-то непристойное было в пустой растрате сил, когда недалеко человек умирает от голода. Ну вот, опять накатило, теперь не избавиться. Коматозная передышка, которая была ей дана, внезапно закончилась. Она знала, что покоя больше не будет. Не греться ей уже целыми днями у печки.
Еще десять долгих дней Луиза искала отговорки. Вернуться в это вонючее логово, возможно, найти там объеденный крысами труп, столкнуться с последствиями своего дезертирства. А что толку? Думать об этом было страшно и противно. Но и самой себе она была противна, когда открывала пакетик с рисом или размешивала сахар в кофе. Как поступают люди на войне? Разве они не спасают в первую очередь самих себя? Героические поступки, которыми набиты романы, приводят только к гибели еще нескольких человек. Жить одной или умереть вдвоем?
В эти десять дней она плохо спала, и безмятежная жизнь ее уже не радовала. Все десять дней отвращение к себе нарастало. И однажды утром осознала, что выбора у нее нет.
* * *
Тихо и спокойно, как перед ее уходом. Старая база все так же спала под снегом. Луиза будто вернулась домой, в привычное место, и в то же время она словно впервые увидела развороченные цистерны и почерневшие обломки стен.
Обратный путь занял всего три дня. Повезло с погодой, да и сил у нее заметно прибавилось. Стоило принять решение, и она снова стала деятельной, той Луизой, которой восхищались ее товарищи по связке. Чем ближе она подходила, тем сильнее было чувство, что надо спешить.
Ни малейшего дымка, никаких следов на снегу. Луизе захотелось сбежать, но бежать было поздно. Вот и «Сороковой», деревянная дверь, бетонная лестница, эхо ее собственных шагов. Она позвала – сначала почти шепотом, затем погромче. В ответ лишь крысиный топоток. Дверь, ведущая в комнату, привычно взвизгнула. У нее перехватило дыхание от ударившего в лицо смрада, вони сырости, мочи и фекалий. В тусклом свете виднелись старые газеты, которыми они безнадежно пытались защититься от холода, кровать, заваленная грязными лохмотьями, с кучей тряпья посредине.
– Людовик?
Луиза не надеялась на ответ. Но с лица, едва различимого среди одеял, смотрела пара широко открытых глаз, потом веки медленно опустились. Это был уже не Людовик. Серая кожа обвисла на костях, хребет носа выдавался заметнее, придавая ему сходство с хищной птицей. В спутанной бороде и слипшихся волосах белели седые нити. На нее уставился старик. Ни один мускул на его лице не дрогнул, ни тени улыбки, ни слова, двигались только веки.
Луиза подошла ближе, тихо, дрожащим голосом позвала:
– Людовик? Людо, ты меня слышишь? Это я, Луиза.
Он смотрел на нее, но лицо оставалось застывшим, лишенным всякого выражения.
Опустившись на колени перед кроватью, Луиза гладила это чужое лицо. Она говорила с Людовиком, плакала, обнимала его, чувствуя под одеялом каждую косточку. Он не отвечал, не двигался, лежал как тряпичная кукла. Если бы он умер, ей было бы легче, с его смертью она почти примирилась. Но этот пустой взгляд ее убивал.
Она затопила печку, согрела воду, развела в ней принесенное сухое молоко, влила смесь ему в рот. Он глотал с трудом, адамово яблоко приподнималось словно бы нехотя. Часть жидкости вылилась из приоткрытого рта. Ей казалось, что она не живого человека поит, а наполняет сморщенный кожаный бурдюк.
Преодолевая отвращение, она принялась его мыть. Из-под кожи, собравшейся складками, как слишком просторная одежда, выпирали суставы. Ноги были все в синяках и струпьях, вымазаны экскрементами. Что произошло? Он пытался подняться в горы? Поранился и вернулся сюда ждать ее?
Другого матраса не было, она подложила тряпки, чтобы он не лежал на мокром, но больше ничего сделать не могла.
И, пока она осторожно его ворочала, он вдруг посмотрел на нее и вздохнул. Это ее немного успокоило. Людовик, ее Людо, он справится. Она принесла достаточно еды, чтобы поставить его на ноги. Она готова еще раз проделать весь путь, чтобы пополнить запасы. Потом он поймет. Он должен понять. Она ни в чем не виновата. Она так ослабела, так устала.
Вечер настал неожиданно. Луч, вспыхнувший у нижнего края облаков, окрасил комнату розовым. Луиза видеть не могла все то, что они терпеливо сюда стаскивали. Она больше никогда в жизни в рот не возьмет мяса пингвина или морского котика. Они вели себя как животные и оттого чуть было не издохли как скотина. Отныне дикая природа, к которой ее всегда так влекло, которую она так искала в горах или в море, обратилась в ее врага. Каким безумием было отправиться сюда! Жестокий они получили урок, слишком дорого заплатили за эту глупость, но все еще можно исправить. Людовик выздоровеет, их отсюда заберут, они вернутся к своей обычной жизни. Впервые за очень долгое время она представила себе, что занимается любовью, представила, что может забеременеть.
Она говорила вслух – когда-то она слышала, что так поступают с людьми, впавшими в кому, это помогает им держаться за жизнь. Снова попыталась накормить его при свете свечи, потом, устроив у подножия кровати подстилку из газет, легла, закутавшись в свою теплую куртку. У нее недостало духа забраться к нему в постель. Ее тошнило от пропитанного мочой тряпья, но еще большее отвращение вызывало это высохшее, полумертвое тело.
Она убедила себя в том, что одному ему на кровати удобнее.
Несколько раз за ночь она просыпалась от холода. Людовик спал. Временами он тяжело вздыхал, и Луиза решила, что ему снятся сны.
Рассвет не застал ее врасплох – на этих широтах он так медлителен. День не желает начинаться, мешкает за облаками, хмуро потягивается, потом соглашается поделиться голубоватым светом. Воспользовавшись этим, Луиза наконец уснула. Что ее разбудило – этот тяжелый вздох? Она мгновенно встряхнулась, вскочила. Это Людовик, он, наверное, проголодался. Да нет, он не голоден, он больше никогда не почувствует голода. Ей еще не доводилось сталкиваться со смертью лицом к лицу. Все, что она видела, когда скончались ее бабушка и дедушка, – это тяжелый дубовый гроб, потому что «детям незачем на такое смотреть». И все же она ни на секунду не усомнилась в том, что означает этот остановившийся взгляд. Людовика больше нет, от него ничего не осталось, теперь это всего лишь скопление клеток, которое никакой силой не восстановить, не оживить, которое постепенно начнет разлагаться, рассыпаться, исчезать. Поначалу Луиза была словно загипнотизирована. Как такое может быть? Она ничего не видела и не слышала. Она всю ночь была рядом с ним, только руку протянуть. И вот упустила это непостижимое. Это и правда непостижимо. Людовик умер. Она произнесла эти слова вслух, будто стараясь себя в этом убедить. Голос ее разорвал тишину, и тут же его словно впитали стены, снег, океан.
Луиза подумала, что он только ее и ждал, надеялся, что она вернется, и тогда он сможет уйти. Взглянув на нее в последний раз, он сдался, перестал бороться. Как это было бы жестоко! Нет, он не мог так с ней поступить.
Она положила руку на заваленное тряпьем тело, легонько потрясла. Ничего не изменилось. Она не замечала, как по лицу ползут слезы, капают с подбородка, затекают под куртку.
Она плакала, исходила слезами, топила в них горе и чувство бессилия, не отпускавшее ее с тех пор, как это проклятое плавание так оборвалось. Сидя на полу, на грязных тряпках, она сдалась. Битва закончена, жизнь отступает, и вместе с ней уходит напряжение ежедневной, ежеминутной борьбы, не будет больше попыток найти выход оттуда, откуда выхода нет, не будет усилий продержаться в пустоте, вдали от всего мира. Равнодушная природа оказалась сильнее, да и стоило ли ожидать милости с ее стороны? Животные здесь живут и умирают, обычное дело.
Луиза плакала, потому что осталась одна, потому что опоздала, потому что не знала, что теперь делать. Она плакала и плакала, пока не иссякли слезы. Пока вся влага не вытекла из ее тела рекой горя. Остались только истерзанные глаза и тяжесть в голове.
У Людовика взгляд уже остекленел, вернее, подернулся едва заметной пеленой. В глубине зрачков что-то затвердело, дверь, соединяющая живых людей, закрылась.
Луиза долго сидела, тупо глядя, как комнату заполняет белый солнечный свет. Воздух был до того холодный, что казалось – это одна прозрачная глыба, погруженная в тишину. Безмолвие снега за окном, безмолвие этого непонятного на кровати, безмолвие внутри.
В конце концов Луиза встала, подобрала рюкзак, который накануне так и не успела разобрать, и вышла из комнаты.
