в которой король Аурелии уделяет внимание садовой скульптуре, король Галлии — балету, ученый муж из Сиены — басням, а адмиралы и наследники престола предаются разврату

1.

Господин граф де ла Валле — капитан де ла Валле — в обращении много неприятнее господина герцога Ангулемского, коннетабля и наследника аурелианского престола. Его гораздо труднее терпеть. Практически невозможно. Потому что кузен Клод — это кузен Клод, он всегда был таким, сколько Людовик его помнил, лет с десяти, наверное. А Жан де ла Валле еще недавно казался милым, может быть, не по возрасту лопоухим, как щенок, но живым, настоящим и по-хорошему доверчивым добрым мальчиком. Потом позолота облезла, и из-под нее проступила… даже не добротная свиная кожа, а холодный шершавый камень. Неполированный гранит, наверное. Непробиваемо уверенный в своей правоте — и в том, что имеет право требовать, не просить, не объяснять, а требовать. Не для себя, а для блага державы. Как его понимает господин граф де ла Валле. Капитан де ла Валле, пока не желающий быть полковником. А капитан де ла Валле, конечно же, понимает его лучше прочих, вторым по счету — первым у него идет Клод. А королю остается плясать под рожок…

Или начать проявлять упрямство, неблагодарность и прочие качества, в принципе, присущие монархам, даже, некоторым образом, предписанные им положением… да и подданные знают, что обязаны принимать все это с подобающим стоицизмом — но не хочется. Чувствуешь себя совсем уж дурацкой марионеткой.

Если бы щенок-оборотень говорил глупости, было бы легче.

Он не нес глупостей, он был разумен и полезен — и там, где излагал идеи наместника Шампани по обустройству этой самой Шампани, и там, где выступал от себя. И в каждой фразе рассказа о положении дел на северо-востоке звучал такой праведный гнев, словно Людовик лично и персонально развел там все непотребства, а пресловутый господин де Сен-Роже — его обожаемый фаворит.

Королю очень хотелось взбрыкнуть, задурить и сослать де ла Валле к чертям в родовое южное поместье, чтоб носа не высовывал, чтоб сидел и молился Господу за то, что уцелел — и учился вести себя.

Но он же уедет. И будет там сидеть с молодой женой в свое удовольствие. И растить детей. И не вспоминать, как выглядит столица. И у него это на лице написано. Не хотите — не надо. Я-то обойдусь. И правда, обойдется. Пьер… Пьер не мог бросить дело, армию, людей, которые от него зависят. Этот может. Не по безответственности, конечно нет. Просто он считает, что от беспомощного от него равный толк, что здесь, что в ссылке.

Этот мальчик не хочет ничего дурного, в тридцатый раз напоминает себе Людовик. Он не хочет ни положения фаворита, ни власти надо мной, ни титулов, ни владений ни наград. У графа де ла Валле все это есть. Первый по знатности дворянский род в стране, богатый и владеющий большими землями — и традиционно считающий, что это все лишь инструменты для служения державе и своему королю. Именно в такой последовательности. Иногда короля можно вычеркнуть вовсе — как покойного дядюшку. Не вычеркнуть даже, а считать чем-то вроде стихийного бедствия, которое все равно нужно обращать на пользу державе и сдерживать там, где получается. Жан де ла Валле хочет только наводить порядок в стране — и у него много дельных идей, а там, где они становятся завиральными или преждевременными, его можно окоротить… где не получится у меня, там сумеет Клод — или можно просто запретить. Он никогда не будет бунтовать. Обольет презрением, проест плешь, будет долбить рогом в стену, пока стена не рухнет — но не устроит ни заговор, ни восстание.

Но до чего же невыносимая опора трона вышла…

В отличие от Клода этот по кабинету не бегает. Стоит, докладывая из полупоклона, словно замер в танцевальном па, и при этом ухитряется нависать, словно покосившаяся башня.

Вот посадить бы его на мое место и заставить терпеть все это. Терпеть — и не взрываться. И кивать. И одобрять нужное. И закрывать глаза… да какого черта я должен закрывать глаза на тон? Эта опора престола в два раза моложе меня.

— Мы благодарны вам за верную службу, граф. Мы рады числить вас среди тех, на кого мы можем положиться. Мы рассмотрим ваши советы на досуге и, полагаю, частью из них с удовольствием воспользуемся.

Опора трона смотрит исподлобья лазурно-синими глазами, кланяется подобающим образом, и выглядит в очередной раз недовольной. Наверное, хотел, чтобы все его предложения и требования были одобрены немедленно. Обойдетесь, юноша. Подождете. Господин коннетабль отпустил вас с докладом на неделю — вот и проведите Рождество с семьей, а перед отъездом мы еще раз побеседуем.

Полагаю, к тому времени, вы уже осознаете, где именно совершили ошибку. И будете готовы ее исправить. В конце концов, вы неглупый молодой человек. И не такой уж молодой молодой человек для своих лет. Просто на вас свалилась слишком большая ответственность. Я могу это понять. Но не стоит давать другим почувствовать, сколь тяжкое бремя вы несете. Они могут и посмеяться над вами.

Во дворце никогда не бывает тихо. Прислушиваешься к шагам уходящего де ла Валле — и слышишь еще сотню других звуков. Птица за окном бьет крыльями, прокашливается в кулак гвардеец, скребется за обивкой обнаглевшая крыса, далеко в коридоре гофмаршал двора распекает нерадивого пажа, хотя ему это не по чину, ржет лошадь в дворцовой конюшне, трещит свеча… все это складывается в ритмичный гул сродни тонам сердца. Медики по этим тонам различают болезнь и здоровье. Его Величество задумывается ненадолго, потом приходит к выводу, что дворец пребывает в добром здравии, а двор — в некотором порядке.

Сегодня длинный утренний прием, опять вздыхает король. Потом всю неделю — праздник. Служба, балы и большие торжественные выходы. А потом целый месяц — подготовка к бракосочетанию. Наконец-то. Но почти весь месяц он не увидит Жанну — не положено, царственные супруги не должны ни встречаться наедине, ни тем более проводить время в уединении. Ладно, это можно вытерпеть. Теперь вообще многое можно вытерпеть — и разрешение для Маргариты наконец-то получено, и Его Высочество посол убыл из Орлеана.

Убыл. Выбыл. Уехал. Домой, заниматься своими делами. Замечательно. Его не нужно видеть, с ним не нужно разговаривать, ему не нужно быть благодарным — а ему же у нас все, все поголовно кругом обязаны. Всех оплел за эти девять месяцев, никого не пропустил. Все-таки я был прав с самого начала, а Пьер ошибался. Нечисть. А в другом прав был он — обошлось. Интересы совпали и все обошлось. А обязательства, ну что обязательства. Все знают, чего они в политике стоят.

Может быть, он и вправду не хотел ничего, кроме собственной войны — громкой, красивой и победоносной. Осада Марселя такой не стала. Город пал и не был отбит, но и успешное противостояние де Рубо — достаточная проба сил для молодого человека, еще никогда в жизни не командовавшего ничем, кроме личной гвардии. Сомнительная слава старшего брата еще не скоро будет забыта, но на нынешней основе можно строить совсем другую репутацию.

Но чтобы всерьез поверить в то, что господину Корво была потребна такая малость, нужно быть наивным ребенком. Ладно. Хотя я и не думаю, что без него мы не справились бы на юге — скорее уж, успехом мы обязаны де Беллему, — но мы не потеряли ничего, кроме Марселя, а когда я решу вернуть Марсель, то вспомню в первую очередь про Джанпаоло Бальони. Многообещающий командир, Перуджа — самый сильный город на полуострове, да и дело иметь с молодым ромеем более чем приятно. Умен, остроумен, в меру нахален и в меру почтителен…

И хочет от меня только трех вещей — денег, разумных приказов и того доверия, которым облекают наемника. И ни граном больше. А о том, что он — владетель из семьи владетелей, он будет вспоминать дома. А не когда находится здесь под моей рукой.

Странно, думает король Людовик, глядя через узкую прорезь в ставнях на внутренний двор, через который идут гвардейцы, бежит фрейлина Жанны, кутаясь в подбитый мехом плащ, перепрыгивая через мелкие лужицы, — надо же, как странно все обернулось. Первое предсказание той безумицы из Лютеции сбылось в полной мере: марсельская кампания закончилась неудачей. В Нормандии теперь восстанавливать и восстанавливать все порушенное. Толедо еще лет пять будет лелеять обиды. Южный флот нужно отстраивать целиком. Филипп Арелатский с уютом устроился на зимовку в восточной части нашей Шампани. Весной будет война с Франконией — и на суше, и на море. То есть, нас опять ждут две войны, потому что и Арелат будет ломиться вперед, а их нужно выбить обратно. В казне еще не вешается мышь, но уже нечем поживиться крысе…

Я даже не представляю, принесет ли плоды мой брак с Жанной. Мой единственный друг умер, глава моей партии — молодой человек, словно взявшийся сжить меня со свету из самых лучших намерений, а мой пока что единственный наследник — Клод, и этим все сказано. Разве я этого хотел, когда принимал корону? Я знал, что не будет легко — но не так же, Господи, не так, не все сразу, не в один год, первый год правления?

И все-таки я не боюсь. Совершенно. Устал бояться, наверное.

А может быть, привык. И старые страхи… они даже не кажутся смешными. Они просто от другого человека. Или дело в том, что я больше понимаю… и в торговых льготах, и в том, что кому выгодно. И в том, на что хватит сил у Арелата на следующий год — а они не безумцы и не одержимы идеей мести, они хотят надежно, и по возможности чужими руками, но с этим тоже можно справиться.

Я все-таки стал королем — страна меня приняла, и земля приняла, — королем, правителем, а не тираном, я хочу, чтобы Аурелия процветала, и, наверное, она меня слышит. Пророчицы и соседи, бури и черная магия… мы выстоим. Я не стану вторым Живоглотом, потому что не буду бояться…

— Альбийский посол господин Николас Трогмортон, ожидает в приемной, — напоминает дежурный гвардеец. — Соблаговолите его принять?

— Да, да… проводите. — Встреча назначена заранее, и нет никаких причин отменять аудиенцию, и нет никакого желания — Альба вновь наши верные союзники, и за это я признателен господину послу. К тому же он очень приятный собеседник, а из королевских трудов нужно извлекать все мыслимые удовольствия. Непременно нужно.

Вот теперь легко вспомнить, какие здесь омерзительные зимы. Пять лет он не помнил, заставил себя забыть, убедил, что холод — это естественно, да и какой холод, обычная зима на континенте. Холодно дальше к северу — во Фризии, во Франконии, у данов с норвегами… А в Аурелии просто четыре времени года. А не три, как на Большом Острове, и не два как… дома. Можно подумать. Можно сказать. Сэр Николас Трогмортон из Капских Трогмортонов не будет встречать в Орлеане своего преемника, тем более, что тот и сам отлично знает местные веревочки. Вот сейчас он поздравит короля с грядущей свадьбой, расскажет что-нибудь веселое, а потом еще что-нибудь — и еще неделю будет паковаться и сворачивать дела. Потому что, когда год повернет на весну, из Портленда уйдет караван. Домой. И с этим караваном уйдет сэр Николас Трогмортон, губернатор новосозданной Заречной провинции. Человек, к которому Ее Величество сочла возможным обратиться «друг мой». На бумаге.

Если бы Его Величество Людовик VIII не был столь терпеливым и умеренным в решениях монархом, все это могло бы остаться лишь прекрасными мечтами. Континентальные короли обычно не прислушиваются к неофициальным доводам послов враждебных держав, когда войска этих держав опустошают города и села, и уж тем более не вступают с этими послами в маленькие заговоры на пользу обеим воюющим сторонам. Ну, практически нигде. В Толедо подобное невозможно, и во Франконии. Может быть, в Галлии… но мы не в Галлии, мы пока еще в Аурелии, и для Меровинга король Людовик оказался просто удивительно благоразумен.

Ну что ж, пока что удача вела себя с королем как «добрый сосед» из прабабушкиных историй — отвечая добром на добро. Скаредно и странно, но все же отвечая. Год, который по всем приметам должен был кончиться катастрофой, завершился всего лишь неприятностями.

И есть среди этих неприятностей те, которым можно и помочь. К своей выгоде.

На второй или третьей веселой истории король заливисто смеется, а потом предлагает послу посмотреть на ледяной сад. Вернее — на приготовления. Когда зимнее чудо готово, его может увидеть любой придворный и любой приглашенный гость. А вот полюбоваться, как отливают стволы и зверей, как режут звонкие листья, как окрашивают воду и готовый лед — эту честь оказывают не всякому. Когда-то покойный Людовик Седьмой завел эту забаву для сына. Это одна из немногих вещей, которую потом решили взять в наследство.

Часть льда привезена издалека, с севера — там, где на зиму замерзают реки. Этот — резчикам, с ним будут обращаться почти как с мрамором, резать по нему барельефы и горельефы, шлифовать и полировать. Мелкие части делают прямо в одном из дворцовых ледников, и эта работа больше похожа на работу литейщика. Формы, раствор — бесцветный и окрашенный, — выстывающие заготовки, которые будут аккуратно извлечены и отполированы, просверлены и надсечены. А чтобы соединить части ствола, их нужно слегка растопить, а после плотно прижать поверхности друг к другу. Сложнее всего сделать траву: наморозить тонкую наледь на нити белого шелка, а потом перевернуть — и не разбить, не дать хрупкому материалу растрескаться…

— Надеюсь, вы понимаете, господин Трогмортон, что я вам крайне признателен, — говорит король, любуясь работой мастеров. — Я хочу, чтобы у вас не было ни одного повода считать королевскую благодарность недостаточно щедрой.

— Вашему Величеству прекрасно известно, что королевской благодарностью, как солнечным светом, склонны скорее злоупотреблять. И я достаточно человек, чтобы не стать исключением из правила, — кланяется Никки.

— Господин Трогмортон, — улыбается король, — вы говорите это всякий раз, когда хотите оказать мне очередную бесценную услугу.

Ударения на слове «бесценную» он не делает — но вопрос, тем не менее, задан: что вы хотите мне продать и во что это мне обойдется?

Весьма полезную вещь, как водится, и по вполне приемлемой цене, разумеется. Альбийский посол — не старьевщик и не мелкий ярмарочный мошенник, продающий двадцатилетнюю кобылу за резвую трехлетку, да и политика — не ярмарка…

А попросту балаган. Нынешней весной на море будет то еще представление с участием франконских жонглеров, силачей и комедиантов, и чтобы Аурелия не оказалась в роли дурачка, которого валяют по песку на потеху публике, Людовику желательно подготовиться заранее.

— Ваше Величество, несколько месяцев назад между нашими государствами произошло прискорбное недоразумение. Недальновидные люди, ставшие тому причиной, более не совершат никаких ошибок. — Ибо в мире горнем можно либо исправиться, либо упорствовать в прежних заблуждениях, но нельзя ошибиться снова. — Однако были и другие, не столько недальновидные, сколько слишком далеко зашедшие в своем желании защитить страну от возможной опасности. — Скажем прямо, решившие, что игра стоит свеч, даже если тревога ложная. Потому что даже неудачная война надолго покупает нам мир на побережье. — Но сейчас именно эти люди могут быть особо полезны Вашему Величеству. И полезны как раз теми качествами, которые заставили их совершить роковую ошибку. Ибо как раз они менее всех будут склонны смотреть спокойно на появление франконского флота в нашей части Северного моря и особенно в Канале.

— Вы полагаете, что франконские корабли им не понравятся еще более аурелианских? — вновь улыбается король.

Сэр Николас Трогмортон всегда обращает внимание на изменения, даже самые незначительные, а король Аурелии с лета переменился очень сильно. Начал различать, на каком он свете, на каком месте… и очень ему к лицу это тихое лукавство. Сэра Кристофера ждет очень интересный год. Его Величество — тоже.

— Я полагаю, что аурелианские корабли они согласны еще терпеть… в аурелианских гаванях. А франконские только на дне… или в качестве призов.

— Боюсь, что нашему флоту в гаванях все-таки будет тесно, а в океане двум кораблям проще разминуться добром, чем в узком проливе. Но союз ведь восстановлен, так что едва ли мы помешаем друг другу. А вот третья держава в этом узком проливе — безусловно, лишняя… и к моему удивлению, я вполне согласен с вашими столь предусмотрительными соотечественниками.

— Вот потому мне и кажется, что Вашему Величеству стоит… заговорить со мной о возможном сотрудничестве в этой области. И упомянуть при этом несколько имен.

В мастерской холодно, еще холоднее, чем снаружи. Стены покрыты инеем. А мастера, ворочающие ледяные глыбы, раскраснелись и скинули куртки. Работа согревает.

— Я предполагаю, — король очень внимательно разглядывает, как резчик делает насечки на листьях, — что если предусмотрительные люди обратятся к зятю господина начальника морских галер, который как раз на днях будет отправлен в Лондинум, они не прогадают.

— Это безусловно произойдет, — кивает Никки. Смотрит на прозрачную, острую траву. Некоторые травинки, кажется, гнутся под ветром. — Но на месте зятя господина начальника морских галер я не придавал бы особого значения… тому слегка неловкому положению, в котором находятся сейчас его будущие союзники. — То есть, ни при каких обстоятельствах не применял бы нажим. Бессмысленно. Вернее, вредно.

— Ну что вы, господин Трогмортон. Ему, конечно, еще нет и тридцати, но он по праву занимает свое место — и не в последнюю очередь потому, что знает, насколько переменчив ветер на море… — Король услышал и понял. Молодой человек получит нужные инструкции.

— Я бесконечно признателен Вашему Величеству за мудрость и понимание, — кланяется Никки. Простите, господин госсекретарь, но пока у юга нет своих верфей и своего военного флота, мы не можем позволить вам подмять под себя островной. Вы слишком склонны экономить на расходах, а для нас флот — не роскошь и не оружие, а стенки кровеносного сосуда.

Ну что ж. Здесь и сегодня — все. Остаток придется доигрывать в Лондинуме. Люди, все еще стоящие в дюйме от топора — очень тяжелые партнеры по переговорам. Но это только вопрос времени и терпения. А потом… прозрачные листья, белая трава, не видели вы, Ваше Величество, какой снег выпадает зимой в Драконовых горах. Зимой, в июле. Вершины горят на солнце как огромные сахарные головы. Мягкий, белый снег. К концу зимы все это растает и побежит вниз по склонам. Там есть место, очень хорошее место, где можно облегчить воде путь — и собрать часть в каналы. Энн буквально похоронила меня под проектами. Энн — это моя жена, Ваше Величество. Вы ее не знаете, она живет там. Дома. Эту дверь теперь тоже можно открыть. Потому что осталось не два года, как я думал, а два месяца и дорога… Из Портленда на юг, до африканского побережья и дальше вдоль берега, через экватор, на другую сторону круглого мира. Из зимы в зиму. Но это я переживу.

2.

Шахматная доска — простенькая, крашеная, деревянная — лежит на столе просто так. Вернее, не просто так. На нее удобно ставить кружки, чтобы не пачкать стол или бумаги. И хозяин, и гость не любят шахматы: слишком медленная игра, слишком предсказуемая. И у фигур — неправильная сила. Вот если бы деревяшки на доске можно было группировать — или время от времени вводить новые, например, настоящий передвижной артиллерийский обоз… когда Аурелия первой завела себе действенную полевую артиллерию, следующие несколько кампаний были чистым удовольствием: знай себе, вычерчивай маршрут по карте, а то, что в конце маршрута, будет либо взято, либо снесено огнем, либо сдастся само, если успеет. Ну а теперь, конечно, слово «крепость» в первую очередь значит «сооружение, которое пушки не берут». И строят крепости с оглядкой не только на нынешнее положение дел, но и на то, что будет лет через пятьдесят. И не только. Нет уж, это пусть в Хинде полководцы играют в шахматы, называя это искусством войны.

Оба сидящих за столом предпочитают другую игру — ту, что отбывший в Орлеан молодой капитан с тоской в голосе назвал «воевать по карте». Обычно так планируют всерьез, разыгрывают баталии и отмечают вехи больших кампаний — но если можно сделать ритуальное сражение игрой, то отчего же не сделать игрой работу? А правила… правила образуются в процессе.

Генерал де ла Ну смотрит на стол, где играющий за франконского фельдмаршала гость уже третий ход бьется головой о крепость. Если бы гость играл за себя, он бы уже нависал над северными аурелианскими позициями. Но правила есть правила, и быть умнее своего военного «прототипа» игрок не может. Слава Богу, этого противника мы знаем как облупленного. Пока. Потому что даже способные люди не спрашивают, по какую сторону границы им рождаться, а уж гении… Но слава опять же Богу, на франконской стороне способные люди временами появляются, талантливые тоже, а вот гениев не было… со времен Флориана I. Да и он, Господи, был совершенно лишним.

Генерал двигает на помощь осажденной крепости большой отряд. Не прямо — с заходом в тыл слишком оторвавшемуся от своих «фельдмаршалу». Такое случалось два года назад и пять лет назад. Может случиться и в третий раз, чем черт не шутит — но нет, «фельдмаршал» все-таки сделал выводы. И двинулся навстречу. И отошел от крепости. И попался в клещи между двумя отрядами — второй де ла Ну подтащил с куда меньшим громом и треском, чем первый — зато втрое быстрее.

Гость усмехается:

— И вы еще удивляетесь, что де ла Валле вам не верит.

— Де ла Валле не умеет писать стихи, — пожимает плечами де ла Ну, — И петь, кстати, тоже. И поэтому не видит разницы. Учтите это, кстати. Для него мой небольшой инструментарий не отличается по виду от того, что делаете вы. Ну как же… вот задача, вот мы ее решаем — быстро и экономно, чего же более?

— И до сих пор у нас положение и происхождение определяют довольно многое. — Это уже не упрек ни нынешнему графу де ла Валле, ни его отцу, ни даже прошлым королям. Покойный коннетабль и, к счастью, куда более покойный Людовик VII делали все, чтобы разорвать эту связь, но сшито слишком крепко, на века.

— А этому вашему птенцу место на площади на канате, — фыркает генерал, легко понимая ход мысли собеседника. — Вы ему скажете, что веревка есть — он по воздуху пройдет.

— Вы не правы. Гордон сначала проверит, есть ли она. Обнаружит, что ее нет. Подумает. Решит, что она должна там быть. Потом натянет и пройдет. — Франконский «фельдмаршал» все же выцарапался из ловушки, численное превосходство помогло. — И только потом вспомнит, что не умеет ходить по канату.

— А что бы сделал ваш ромский младший родич? С веревкой, я имею в виду. — Потому что по всем рассказам очевидцев и по слухам в положении франконца он вообще не оказался бы.

На столе стоит низкая толстая свеча, гость то и дело водит ладонью над пламенем. Словно отогревает пальцы после каждого прикосновения к очередной фигурке. Золота и камней многовато для северо-восточной границы, для буднего дня — еще точнее, утра. Придворные наряды и манеры наследника короны, перенесенные в Шампань, действуют на большинство, как алый плащ на толедского быка. Здесь даже летом краски тусклые, зелень блеклая, небо бледное — а уж зимой-то вдвойне и втройне, и на подобном фоне герцог смотрится… ослепительно.

— Это зависит от того, любит ли он ходить по канату. И понравится ли ему эта идея. Если понравится, пройдет. Если оставит равнодушным — спросит себя, в чем заключается настоящая задача и что нужно для ее решения. Вполне возможно, что в результате из условий исчезнут и площадь, и веревка, и зеваки.

Франконец собрал свои «войска», привел их в подобающий вид — естественно, потратив ход.

— И зеваки… — повторил герцог. — А возможно также — задачник и автор задачника.

— И останется только ваш родственник, парящий в пустоте, подобно магу из Хинда. Без крыльев и опор. Кстати, об оставшихся без опор. Двое наших общих знакомых — из вашей партии — обратились ко мне с вопросами. С большим количеством очень важных вопросов. — Генерал распихивает по сторонам свое почти не поредевшее войско. Сейчас изобразим, что хотим устроить котел… — Они, видите ли, пребывали в полном недоумении, а парить без опор и крыльев не умеют… Я объяснил им, что происходит — и почему вы не сочли нужным, ни препятствовать новому браку короля, ни почтить это событие своим присутствием. Я также четко и внятно описал им все выгоды вашего решения. И я должен сказать вам, что мне не нравится такое обращение с людьми.

— Если эти люди, — франконское войско переходит к тактике «выжженной земли», что является их привычной методой в затруднительной ситуации, — сами не способны понять простейшие вещи, то они хотя бы додумались, как получить недостающее. Верный ход, не правда ли? Испытывать сомнения полезно, не находить ответов — глупо, суетиться или обращаться к не тем источникам еще глупее… — минус три форта и две деревни.

Надежный прием. Если противник опережает тебя в скорости и маневре, вытащи его туда, где эти преимущества не будут иметь значения.

— Они пришли к вам. К человеку, который даст им честный ответ — и скорее всего знает больше всех прочих, взятых вместе. Кроме того, они могут быть уверены, что вы доведете их недовольство до источника их бед и сомнений… — герцог улыбается, — в как можно более доходчивой форме. Что было бы преступной — и наказуемой — дерзостью, если бы они рискнули сделать это сами.

Генерал армии Аурелии смотрит на коннетабля армии Аурелии, подозревая, что наиболее подходящим ответом в данной ситуации будет движение сверху вниз шахматной доской плашмя до соприкосновения с головой, повторять quantum satis. От подобных действий де ла Ну удерживает только давно и прочно — полтора с лишком десятка лет назад, — закрепившееся знание: бесполезно. Не подействует. Герцог кротко снесет побои, слегка огорчится, что до такой степени расстроил близкого человека, и, забыв потереть отбитое место, примется интересоваться, как же, по мнению де ла Ну, следовало поступить. Так что доску можно пропустить.

— Зачем, — переходит он ко второй стадии, — делать глупости, которых можно не делать? От такого обращения кто-нибудь сорвется — рано или поздно. И хорошо, если просто перебежит или учинит что-нибудь бестолковое. Но так можно и проснуться с кинжалом между ребрами — а это не та ошибка, которую легко исправить.

— Вы же знаете, — слегка морщится герцог, — я не люблю лгать. Но если я скажу правду — забегают не только те, кто бегает с осени. Поэтому пусть лучше кто-нибудь сорвется. За своими ребрами я слежу, а вот потом остальным можно будет объяснить, что сейчас, сейчас, когда наши соседи проверяют, сколько у нас можно взять, не только сам переворот, но даже тень попытки может стоить нам страны. А Людовик, в отличие от нашего дяди, не настолько плохой король, чтобы этим рисковать. Но зато он достаточно плохой король, чтобы время работало на нас. А свадьба… Его Величество никогда не был склонен к воздержанию, хотя не мне его упрекать. Но незаконных детей у него нет. А если все же случится чудо, что ж… маленькие дети держатся в мире некрепко. Моя мать была исключительно здоровой женщиной, но из шестерых, тем не менее, выжили только трое.

И все это, конечно же, — думает де ла Ну, — будет звучать много убедительней, если какой-то неумный и решительный противник короля позволит себе лишнее и заплатит за это по высшей ставке. Конечно же…

— Зачем вы пересказываете мне то, что я позавчера писал вашим последователям? — Доской не поможет. Хотя очень хочется. Но бесполезно — значит, и хотеться не должно. — Кстати, Его Величество — может быть, и плохой король. Пока непонятно. Но зато чертовски удачливый. И еще он хороший человек. Что везде и всегда было бы только несчастьем, но не у нас и сейчас… да и не в ситуации, когда никто не покушается на его право власти на деле, совершенно никто.

— Я не дам слова, что это положение вещей не изменится, — пожимает плечами наследник престола. — Потому что он и правда плохой король, можете мне поверить.

Де ла Ну совершенно не склонен в это верить. С него вполне хватает убежденности в том, что из герцога Ангулемского вышел бы лучший король, чем из его кузена. Но «плохой» и «хуже» — совершенно разные вещи. Людовик добр. Это большой недостаток для монарха, но не сейчас, не после сорока с лишним лет правления предыдущего Людовика. Восьмого короля сего имени будут любить за отходчивый нрав, простоту и доброту. А господин герцог ухитряется довести до поросячьего визга даже самых преданных сторонников. Правда, и теряет их, на самом деле, очень редко. Потому что Его Величество добр. Зато герцог Ангулемский знает, что делает.

А, в общем, вся загвоздка в том, что герцог считает неправильным положение вещей, при котором он должен подчиняться тому, кто уступает ему практически во всем. Он мог бы согласиться с тем, что на троне сидит не он, а кузен, согласиться с радостью — пусть другой принимает парады и отбывает часы на церемониях, — если бы только кузен Луи в свою очередь согласился признать: Клод умнее, сильнее и дальновиднее. Именно он — подлинный правитель, а не мягкотелый толстяк, волей обстоятельств оказавшийся на троне. И все было бы хорошо. Только Людовика не устроит такая идиллия. Да и кого бы на его месте устроила? Но из-за этого, только из-за этого, ничего не произойдет. Никогда. Де ла Ну даже не уверен. Он знает.

С того самого времени, как сам обнаружил, что молодой адъютант… капитан… и уже полковник обогнал его на три корпуса, знает — впятеро больше, умеет — нет, уже не вровень, вровень умел годом раньше, а думает так, что де ла Ну за ним не угнаться и галопом. И ни малейшего желания выкинуть генерала из седла при том в молодом таланте не наблюдалось. Хотя совершенно ясно было, как в нем это желание посеять и вырастить: начать мешать делать то, что принц считает нужным, и не по необходимости, не останавливая за шаг до ямы, а так, чтобы проявить свою власть.

Вот это — подействует. Вызовет раздражение и желание убрать помеху. А дальше начнется расчет цены. И пока баланс не сойдется, источник неприятностей будут обходить на повороте, обкладывать подушками, вводить в заблуждение — но не тронут и пальцем.

— Скажите-ка, герцог, почему вы так поздно затеяли заговор против покойного Людовика? — Раньше не спрашивал, не задумывался — да и не к чему было. А теперь кажется, что Валуа-Ангулем вовсе не собирался мстить, это было лишь объяснением для ведомых. На самом деле покойный Живоглот ему начал мешать…

— Я все ждал, когда вы спросите. Потому что тот заговор, из-за которого я стал главой семьи в семь лет, существовал на самом деле. Да, да. Представьте себе. — Франконский военачальник уже успел пожалеть, что шарахнулся из мнимого окружения. — Откуда я знал? Я попросту слышал. Все происходило у меня над головой. Тихий ребенок, кто на таких обращает внимание? Отец был прав, и если бы он преуспел, все бы много от того выиграли, но, согласитесь, я не мог ставить дяде это дело в счет. Он защищался.

— Значит, все-таки стал мешать, — вслух говорит де ла Ну. — Больше, чем тогда на севере?

Герцог во всей своей красе, думает хозяин про себя. Наемные убийцы, в том числе с франконской стороны, ему не мешали, подкупы в его полку не мешали, засады и отравители не печалили — а вот то, что Людовик оказался никудышным стратегом и во внешней политике громоздил глупость на глупость, вспомнить тот же Арль, да оставался бы он еще сто лет арелатским, начало раздражать. Как и многое другое.

— Что вы. На севере было весело, вы же помните. Но конечно… наверное, и я повзрослел.

— Не верю, — качает головой де ла Ну. — Вы по-прежнему ездите в одиночку.

Старая шутка, и начало у нее было совершенно не смешным.

С этой историей, как и со многими до нее, разбираться пришлось уже задним числом. Конечно, за не то вторым, не то первым наследником престола присматривало множество глаз и своих, армейских, и королевских — вполне честных, и принадлежавших епископу Дьеппскому, но леса северной Аурелии не всегда покровительствуют наблюдателям, а объект наблюдения предсказуем только в одном смысле — рано или поздно его потеряют.

Его и потеряли — а искать не пришлось, нашелся сам, вернулся с пакетом, и на обычно бесстрастном и безвозрастном лице лучилось ироничное удивление.

— Никогда не слыхал о наемных самоубийцах… — Господин капитан слегка озадачен, должно быть, в том полку, куда он ездил, ему поведали новую шутку или показали головоломку.

— Вы набрели на очередной парадокс? — Это достаточно забавное зрелище: молодой человек и какая-нибудь логическая задачка. На общее счастье, теологией герцог не увлекся, объяснив, что факт существования Творца дан в ощущениях и в доказательствах не нуждается, а все остальное является предметом веры и доказано быть не может.

— Наехал. Изначально их было шестеро, но они умудрились уронить дерево не в ту сторону. Заранее подпилили, — пояснил капитан, — а уронили на себя.

— Это как же надо пилить? — изумился де ла Ну. Если хочешь уронить дерево на дорогу, то пилишь со своей стороны, потом толкаешь от себя… а чтобы упало на тебя, нужно пилить со стороны дороги, и зачем?..

— Вот я и удивляюсь, — пожал плечами капитан.

Шестеро… заранее подпилили дерево… наехал — значит, на дороге. Опять?!

— Что произошло?

— Они растерялись. Я застрелил двоих, один убежал и утонул. Там край болота подходит к лесу, а он дернулся не в ту сторону. Я кричал, но он, кажется, мне не поверил — и потом барахтался.

— Кто? — как я надеюсь, что франконцы в совершенно случайной засаде: кто попадется, того и поймаем… надеюсь, но сам себе не верю.

— Из придавленных двое по виду — франконцы. Остальных могли нанять, — пожимает плечами капитан. — Кого они ждали… не проверишь, меня никто не обгонял, я никого не догонял — а у них уже не спросить.

Шестеро. Хотели наверняка. Получилось как обычно.

Здешнее население с равным удовольствием служит и аурелианцам, и франконцам. Лишь бы платили, хотя бы продовольствием, ну а за живое серебро только безногий не побежит за нанимателем. Не побежит, а поползет. Значит, двое франконцев и четверо местных. Но не из окрестных деревень, а то знали б про болото и уцелевший не потонул бы сдуру. Хотя мало ли, может, он решил, что в болоте — быстрее и приятнее, чем у нас в лагере. Правильно решил. А еще может быть, что он из тех, кому платят с лихвой, как раз в расчете на то, что в безвыходной ситуации наемник нырнет в болото, а не сдастся в плен.

— Вы плохо стреляете, капитан. — Мы могли бы отделаться допросом. А теперь мне придется тщательно проверять всех своих людей, чтобы поймать предателя или убедиться в полной случайности происшествия.

— К сожалению, — соглашается капитан. — И я не сразу понял, насколько хорошо придавило остальных.

Вот оно. Лжет. Прекрасно он все понял. И почему-то уверился, что это не франконцы. И принял меры, чтобы избавить меня от необходимости решать, что делать с людьми Его Величества, пойманными при попытке убить наследника Его Величества. Заботливый молодой человек. Будто бы я не знаю, что с ними делать. Будто бы это первые люди Его Величества, заблудившиеся в местных лесах, замерзшие насмерть, провалившиеся в ловчую яму и нарвавшиеся на медведя-шатуна. На севере Аурелии такие коварные леса…

— Я думал о вас лучше, господин капитан. И речь не о вашей меткости.

— Я не думаю, что этот случай повторится, господин генерал. Но я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы больше не совершать таких ошибок.

Принц раскладывает по столу содержимое пакета — письма, карту, несколько списков с приказов. Его совершенно невозможно жалеть, думает де ла Ну. За него можно бояться — вот как сейчас, хотя опять выкрутился и уцелел — бояться неприятным страхом, словно в живот входит ледяное лезвие, и теперь аппетита не будет до вечера, тошно. На него можно злиться до радужных чертей, до желания выкинуть через закрытое окно во двор и там при помощи любой слеги объяснять, как надо себя вести. Жалеть — невозможно; жалость, сочувствие, любая нежность, которую мог бы вызвать у офицеров подросток-сирота, жертва королевских преследований, скатывается с него, как с гуся вода.

Не из тех молодых людей, которых приходит в голову обнять или потрепать по голове. Хотя насчет обнять… это как раз случается. Но совсем с другими устремлениями. Ему семнадцати нет, Господи, за что это наказание?..

Ну что ж, если слегой нельзя, будем бить другим.

— Молодой человек, — капитан не вскидывается на это обращение. Он и правда человек и для человека еще очень молод. — В настоящий момент примерно половина округи предпринимает значительные усилия, чтобы вы оставались в живых. Как вы думаете, почему? Кто-то делает это из чувства долга… и других чувств, образующих порядочного человека. Но большинство — по совершенно иной причине. Как вы думаете, что произойдет после вашей смерти?

Капитан слишком умен, чтобы даже в шутку предполагать, что Его Величество скажет генералу де ла Ну спасибо. Разумеется, не скажет. Король молчит, когда его люди не возвращаются из северных лесов, но когда они вернутся с победой, король заговорит. Может быть, кого-то пощадят — адъютантов и тех, кто был в длительных отлучках. Но гибель наследника — не уберегли, недосмотрели — прямая измена короне и Аурелии.

Молодой человек свешивает голову — по-птичьи, наискосок, с этой привычкой он уже сюда приехал.

— Вы напрасно думали обо мне лучше. Я не хотел вас впутывать в мои непростые отношения с Его Величеством и совершенно упустил из виду, что это уже случилось.

— Да, — отвечает генерал. — Это уже произошло. — Объяснять молодому человеку, что в «непростые отношения» де ла Ну впутался сам и с открытыми глазами, впутался еще три года назад, когда ответил «да» на осторожное письмо епископа Дьеппского — совершенно несвоевременно. Да и невозможно. — Это произошло, и вы обязаны с этим считаться. Если вам не нравится ваша текущая охрана, заведите свою. В конце концов, есть довольно много людей, по крови и слову обязанных рисковать за вас жизнью. Если вы беспокоитесь о них, позаботьтесь о том, чтобы они умели делать свое дело хорошо. Достаточно хорошо, чтобы защищать вас, оставаясь в живых. И не мешайте им.

Теперь капитан — невозможно называть его ни юношей, ни подростком, как других ровесников — слегка поднимает голову. Глаза почти черные, не различишь зрачка, как и не различишь выражения. А то, что можно различить, сообщает лишь о том, что у него не только обратная дорога была веселой. Если бы сей наследник престола был бы уполномочен королем пересчитать местных жителей, число симпатичных сговорчивых крестьянок оказалось бы втрое больше населения провинции вообще. Где он их находит в таких количествах?..

— Боюсь, что это означает показать, — кивок куда-то на юг, — что я не считаю происшествия случайностями.

Года через два после появления принца в штабе де ла Ну начал догадываться, что вот так адъютант просит совета. Это случается очень редко. И если не касается напрямую местных армейских дел — там господин капитан способен вытрясти всю душу, требуя объяснений, книг, правил и принципов… — выглядит именно так. Как очень осторожный намек.

Но этому-то горю помочь несложно.

— Вам нужна хорошая вражда. Такая, чтобы и там, и там, — королевский юг, франконский север, — знали, что вы не можете себе позволить такую глупость, как поездки без охраны. Ревнивый владетель какой-нибудь…

Капитан кивает, вернее, опять медленно роняет голову наискосок. Он вообще медленно и мало двигается, если к тому нет необходимости. Наверное, дворцовая привычка. Или и от природы таков.

— Господин генерал, у меня есть несколько мыслей, которые возможно позволят нам добыть нужные нам рабочие руки и наживут мне любое необходимое количество врагов…

Давным-давно в Арморике маленькому де ла Ну рассказали сказку о человеке, который обидел фей Броселианда и они его прокляли очень изобретательным образом: «чтоб все твои желания сбывались!». Дослушав соображения капитана до конца, генерал вспомнил эту сказку и удивился — да сроду же не посягал на честь этих самых фей, так за что, спрашивается?

У принца через полгода будет здесь множество врагов — и от его идеи совершенно невозможно отказаться.

— Вы мне вообще часто не доверяете, — смеется коннетабль.

— Как правило, вы именно этого и хотите, не так ли?

— Но вы всегда делаете один лишний доворот.

Если бы генерал всегда верил своим глазам, едва ли бы он принимал сейчас в гостях герцога Ангулемского. Наверняка ограничивался бы положенными письменными докладами — и не более, ибо сменив климат бывший подчиненный решительно поменял еще и тактику. Раньше, чтобы рассориться с ним, нужен был хотя бы разговор, а через год после взятия Арля, уже хватало одного взгляда.

А еще ходили истории, всех на севере ошеломлявшие. О жестокости… ну это было еще хоть как-то понятно, северные нормы, будучи перенесены на юг, удивляли многих, а Его Светлость еще и решения обычно принимал быстро и без всяких внешних признаков беспокойства, тут еще можно ошибиться. Сами-то кампании были куда как аккуратны. О полном презрении к нижестоящим — это о ком? О переходящей всякие пределы мстительности. И о нежной любви и согласии с Его Величеством и соучастии во всех монарших затеях. Истории накапливались, начали появляться и очевидцы.

Молодой генерал, встреченный де ла Ну в Лютеции, куда оба приехали — так совпало — по сугубо личным делам, всем своим внешним видом удовлетворял представлениям о том, на что должен быть похож принц этой династии с подобной репутацией. От блеска — золото и отборные драгоценные камни, — слепли глаза, от выражения лица Его Высочества — никому не адресованного — сводило скулы. Пожалуй, слухи и сплетни были слишком деликатны.

И на отсутствие свиты, охраны и сопровождающих пожаловаться было грех. И даже слепому было видно, что для герцога Ангулемского это всего лишь предметы обстановки. Мальчик, который не хотел тащить посторонних в свои «непростые отношения» с королем, по всей видимости, умер. Где-то по дороге между Каеном и Арлем.

Того нельзя было жалеть, но можно было любить и уважать. А этого — только ненавидеть.

Две свиты без труда разминулись на улице: де ла Ну скомандовал своим податься назад, в переулок. Пусть Его Высочество проезжает со всем почетом. Я не знаю этого человека, нам не о чем говорить.

Днем генерал спокойно занимался делами — не первый это был случай в его жизни, и не самый болезненный, если честно — а к вечеру почувствовал беспокойство и что-то вроде ломоты в костях… так по осени лихорадка стучится к человеку как вежливый гость в окошко. Справиться с такой лихорадкой просто — генерал написал записку, быстро получил ответ, подождал, пока стемнеет — да и отправился на левый берег. В почтенный торговый квартал вокруг церкви Святого Михаила.

Встретили его не так, как обычно. Не так, как молодая вдова принимает впервые за полгода заглянувшего к ней доброго друга. Так уж, скорее, встречают задержавшегося вечерком мужа — припасенной еще с обеда жалобой на работника. Наведи-ка, милый, порядок в доме, а потом уж тебе и ужин, и любовь с лаской. Непременно и в двойном размере, но сначала — порядок. Прием слегка озадачивал.

Источник беспорядка обнаружился наверху. Сидел в кресле — и без обычной своей натянутой осанки сидел, удобно развалившись, и с интересом взирал на де ла Ну.

Удивления генерал скрыть не сумел, да и не пытался.

— Эта замечательная дама улыбнулась мне из окна сегодня утром, — пояснили из кресла. — Я решил, что это лучше, чем бросать монетку.

— Я ему три раза сказала, — вздохнула, впрочем, без особого возмущения, Мари. — Три раза я ему сказала, что я… по сердечной склонности, а не…

Завтра — и послезавтра, и через год, — почтенная вдова будет рассказывать соседкам, кто именно залез к ней в окошко, и какие чудеса добродетели она проявила, не соглашаясь на дерзкие предложения принца крови — ибо один любовник у молодой вдовы, это еще куда ни шло, а два — это уже публичный дом какой-то. Хоть и для титулованных особ. А сегодня она, конечно, будет вознаграждена за неслыханную стойкость, но — позже, позже…

— Мари, подай нам вина.

Про господина генерала Валуа-Ангулема говорили многое разного. О жестокости говорили, о злопамятности, о невероятной даже для принца гордыне и так далее. О том, что он не пропустит ни одной юбки. О том, что он не пропустит ни единой возможности показать, кто есть кто. И никогда — о том, что он имеет привычку оскорблять кого-то подобным образом.

Он не соблазнял жен неприятных ему людей — и не уводил у них любовниц, даже случайных. Ни раньше, ни, если верить слухам, даже теперь. И вряд ли он решил начать с де ла Ну. Ломота в костях снова напомнила о себе.

— Вы могли найти иное место для встречи. — Обращение он опустил, не мог пока выбрать.

— Наверное, но так, по-моему, смешнее. И выходов больше. — Незваный гость поднял голову. — Я подумал и решил, что события будут развиваться так: сначала вы меня похороните. Потом все же задумаетесь и начнете сопоставлять слухи и факты. К сожалению, если сопоставлять их тщательно, кое до чего докопаться можно. Вы — докопаетесь. После этого вы начнете искать встречи со мной. И уж этим наверняка привлечете… ненужное внимание. Поэтому лучше поговорить сейчас. А здесь — прекрасное место. И если выйдет шум, все легко превратить в анекдот. Или в что-то более серьезное, но тоже не имеющее отношения к политике.

Вот теперь все сошлось. Незваный гость был прав, де ла Ну докопался бы. Отошел от первого неприятного потрясения — и начал бы задумываться, а, натолкнувшись на странности, попросил бы уточнений. Лишний кусок дороги, который можно и нужно срезать. Они могли бы потратить на эту ерунду не меньше года…

Значит, бывший подчиненный затеял-таки большую игру. Для этого и маскировка, для этого и нужно прятать даже встречу с бывшим наставником и сослуживцем. Чтобы, если Его Высочество проиграет, король не принялся проверять все пересечения и связи. Определенно, этот молодой человек кое-чему научился.

Генерал опускается в кресло. Мари — очень разумная женщина. Никакого вина она, конечно, не принесет, пока ей об этом не напомнят. А напоминать придется громко, потому что дверь закрыта и дверь смежной комнаты тоже закрыта. Ничего не подслушаешь, даже если захочешь.

Очень толковая и рассудительная женщина, хотя, наверное, она слегка обижена тем, что в окно ночью лезли — не к ней. Впрочем, об этом никто не узнает, так что соседки все равно сгрызут локти от зависти. И генерал, и принц — и все к одной-единственной Мари… черти ей ворожат, что ли?

О существе дела незваного гостя спрашивать не нужно. Достаточно того, что он сидит в кресле напротив. Понятно, и зачем такая репутация, и почему такие слухи — и, главное, почему все в один голос твердят, что герцог Ангулемский — вернейший слуга Его Величества, ближайший сторонник и воплотитель всех королевских устремлений. Никто же не поверит, что Валуа-Ангулем пилит сук, на котором сидит…

Даже если вспомнить предысторию… Вернее, с какого-то момента и предыстория начнет работать на легенду, просто к множеству нелестных определений добавится еще одно: предатель.

— Вы неправильно меня поняли, — гость, кажется, двигает только губами. — Если бы не это случайное столкновение, я не искал бы с вами встречи. В том числе и потому, что то, что вы слышали — уже наполовину правда. И, вероятно, доля правды будет со временем увеличиваться.

— Это должно меня беспокоить? — усмехается де ла Ну. — Хорошо, что это пока еще беспокоит вас.

— Нет, это меня не беспокоит. Но я знаю, что вы придаете значение таким вещам.

— Если бы вы неверно оценивали производимое вами впечатление, вы не решили бы, что я вас похороню. А пока вы оцениваете его верно, вы вправе играть этим впечатлением как вам угодно. Хотя это — очередная глупость, которой можно не делать.

Гость смеется — вернее беззвучно раздвигает губы в слегка подрагивающей улыбке.

— Взбесившегося цепного пса будут рады пристрелить многие. Но я полагаю, что к тому моменту, когда пес бросится на хозяина, большинство моих врагов будет оценивать свои возможности здраво. Конечно, это риск. Но на другой чаше весов никакого риска нет. Ни малейшего. С тех пор, как я уехал на север, дядя сильно изменился к худшему. Или я стал видеть больше.

— Вы отталкиваете половину возможных сторонников. Это — непозволительная роскошь.

— А… вы просто не обратили внимания. Видите ли, в большинстве своем, это не возможные сторонники. Во всяком случае, не мои. Это возможные сторонники кузена Луи. Или точнее — господина коннетабля. Но они согласны ждать, пока время и пренебрежение Гиппократом возьмут свое. Я — нет.

— Видимо, юг учит разбрасываться людьми?

— Да.

— Ну что ж. Вам виднее, в конце концов. Но, надеюсь, вы не будете пренебрегать севером. — У этих слов два смысла. Север с вами. Не распространяйте на нас свои игры в плохого, очень плохого дознавателя.

— Я не пренебрегаю севером. Я полагаю, что мне не нужно обеспечивать его верность. Тут хватит и здравого смысла. Я уверен, что на севере в любом случае поддержали бы меньшее зло против большего.

Я не собираюсь признавать его злом, даже и меньшим, думает де ла Ну. Я не люблю бессмысленных и ни на чем не основанных суждений, а у меня нет ни одного повода — кроме той утренней неприязни, которую он вызывает по вполне понятному — теперь — расчету. Но я не имею возможности всем и каждому объяснять, что происходит. Это слишком опасно. Что ж, пусть так.

— Старый черт лучше нового ангела, господин генерал. И если уж север пережил вас тогда, переживет и сейчас, я надеюсь. Но вы по-прежнему ездите один. — Как минимум потому, что утренний эскорт больше похож на мебель, чем на спутников.

— Плохо у меня получается ездить одному, — морщится гость, — если вы хотите со мной.

— Видите ли, герцог, мне так будет спокойнее. — И довольно об этом. Даже здесь и сейчас не стоит обсуждать подробности, но мне не впервой вести тайную переписку, и едва ли люди Его Величества дотошнее и опытнее франконцев. — Что-то хозяйка задерживается с вином…

— Если позволите, я воспользуюсь окном до ее возвращения. Тогда нам не придется ее делить, — гость не улыбается. И так же без улыбки добавляет: — И моим людям будет спокойнее… мне эти вещи пока мешают. Но я думаю, что я скоро привыкну не обращать на это внимания.

Советовать ему не перестараться — бессмысленно.

— Что ж, до встречи. Я очень рад вас видеть.

Гость кивает, встает, сдвигает раму вверх — и исчезает снаружи, почти беззвучно. На крыше наверняка кто-то есть. И на противоположной стороне улицы. И в какой-нибудь подворотне. Что ж, вот это можно только приветствовать.

— Нет, господин генерал, вы ошибаетесь. Я давно уже не езжу в одиночку. — Франконский фельдмаршал окончательно разгромлен и отступает за свою границу, оставляя за собой широкую полосу разрушенного и уничтоженного. Вот оттого-то на севере все так непрочно, временно и недолговечно. Никто не хочет вкладывать ни силы, ни деньги: все равно ведь снесут в ближайшую кампанию… — При всем желании мне просто не дают это делать. И потом… я совершаю достаточно глупостей сам, мне не нужны лишние. Наше положение на самом деле не было критическим, не является оно таковым и сейчас. Но многие думают иначе, и в их глазах все зависит от того, буду ли я побеждать дальше. Мне это весьма на руку — и я намерен это использовать.

Да уж, думает, а потом говорит генерал. Спасителю отечества, которым герцог потихоньку становится в глазах большинства, будут прощать много больше, чем бешеному псу. Простят даже скверный характер, который…

— Который, — с мстительным удовольствием откликается герцог, — я не собираюсь менять.

— Ну, это было бы уже слишком. Должны же у вас быть какие-то недостатки…

Де ла Ну, в сущности, все равно. Он привык к господину коннетаблю и его вывертам еще в те дни, когда господин коннетабль был младшим адъютантом при персоне генерала де ла Ну. А другие — такие как де ла Валле — привыкли к господину маршалу и на самом деле не слишком страдают; да и Его Величеству так спокойнее: кузен в роли всеобщего любимца стал бы его ночным и дневным кошмаром, и добром бы это не кончилось.

Де ла Валле еще и поимел определенную выгоду от характера господина коннетабля: на Рождество его выгнали в Орлеан с докладом королю. Жестоко выгнали в шею за промах с де Сен-Роже, а не отпустили на праздники к матери и ожидающей первенца супруге, разумеется — ибо получать отпуск, не прослужив и полугода есть разврат, а доклад Людовику — наказание за ошибку.

— Наше положение, конечно, не является критическим, — добавляет де ла Ну. — Но если сбудется хотя бы половина того, что вы тут нам нагадали, — он кивает на карту, — то весной оно будет на редкость веселым. Будем танцевать на углях.

— Будет. И будем. Некоторое время. Потому что часть нагаданного тут сбудется, только если Арелат опять начнет наступление на юге. Если этого не произойдет… — Валуа-Ангулем откидывается на спинку кресла, — то нашему франконскому фельдмаршалу не придется выманивать меня на генеральное сражение. Я ему его дам.

На самом деле ничего не изменилось, думает человек, выбирающий из пучка перьев то, которое возьмет первым. Все почти одинаковы — и сами перья хороши, и очинены умелой рукой; и все отличаются, потому что двух абсолютно одинаковых движений не бывает и у мастера. На самом деле почти ничего не изменилось. Все так же нужно растягивать до предела время, наливая в бурдюк в три раза больше вина, чем он может вместить. Все так же надо быть везде и во всем. Но одной заботой меньше — и вдруг образуется пустота, которую можно заполнить чем угодно. Оказывается, держать в уме то, что не просто может случиться, а может случиться с очень большой вероятностью и в любой момент — тоже дело, тоже напряжение сил. И когда удается переложить событие из самого важного ящика в другой, подальше, делается легко и пусто.

От окна слегка тянет сквозняком. Распорядиться заделать, как надо. Странно — вроде бы до сих пор не было ничего подобного. Бумаги отсыреют, начнут слипаться и плесневеть. Никуда не годится. А с углем уже все в порядке — вчерашний больше трещал и дымил, чем грел, но господин Гордон умеет замечать и исправлять подобные недоразумения. Вместо бедного бурого сейчас в камине горит добротный трофейный из низовьев Луары, из Сент-Этьена, за что спасибо Его Величеству Филиппу и его невезучим обозным.

У нас ничего не произойдет. Ни в этом году, ни в следующем. Может быть, не произойдет вообще, но на это бессмысленно надеяться, нельзя рассчитывать. Достаточно того, что впервые за девять лет можно сказать себе «в этом году — ничего». Ничего, кроме войны, двух разоренных провинций, армии, где еще конь не валялся, если подойти к делу всерьез — но когда тебе никто не мешает, кроме косности, погоды и противника, это даже не работа, это удовольствие.

Доверяться полностью не стоит. Все равно нужно следить, догадываться, что на уме у кузена прежде, чем он сам это поймет, наблюдать и опережать не на шаг, на все пять. Как всегда. Но пропадает неприятное ощущение неуверенности: то ли успею закончить, то ли нет. То ли доделаю начатое, то ли очередному коронованному дураку попадет шлея под мантию. Вероятно, успею. Кажется, получится. Это много больше прежнего — «вряд ли, но нужно делать».

Впервые за девять лет. И впервые за всю жизнь, вернее за двадцать три года жизни, можно твердо рассчитывать, что доживешь. Вот до этой вешки. И до той. И до следующей. С поправками на косность, погоду и противника, конечно. Удобно.

Скрип половиц в коридоре. Жаль, что зимой не перестилают полы, жаль, что это здание — единственное во всей округе, где можно разместиться со всей необходимой свитой. Слишком много досадных отвлекающих мелочей — скрип, стук, скрежет, шорохи, которыми полнится старый каменный дом, сам, даже если в нем не шумят и не топочут нарочно. Даже если все замрут, задержав в груди воздух, дом все равно будет ворчать, шуршать и словно ворочаться во сне.

Он опускает кончик пера в чернила — ярко-черные, с металлическим отблеском, когда высохнут, он будет отливать в золото — и пишет очень четким и понятным округлым «южным» шрифтом. «Дорогой брат, я очень рад, что поездка в столицу не нарушила ваших планов.»

Письмо опять получится в три строчки — не письмо, очередная записка с распоряжением, и все, что нужно знать и делать Франсуа, ему перескажут от имени брата… от имени главы дома. Как всегда. Как последние полтора десятка лет, если считать точно. Можно не сомневаться, что Франсуа послушается — а потому не тратить время на долгие послания. Зачем?

«Если Орлеан успел в очередной раз наскучить вам, поступайте как знаете. В любом случае, даже самый придирчивый сторонник старинного этикета не сочтет ваше присутствие на свадьбе обязательным.» Скорее, наоборот. На это зрелище было бы неплохо посмотреть, но не приезжать же из-за него инкогнито в столицу? «Работа, которую вы мне переслали в прошлый раз, действительно оказалась чрезвычайно интересной. Я бы сказал, правда, что это не концепция, а только зародыш таковой, но идея связи между вспышками чрезмерной злобы и гнева, охватывающими большое количество людей — и качеством пищи, представляется мне здравой сама по себе и совпадает с воззрениями Гиппократа и Галена. Я с удовольствием выполню вашу просьбу и прикажу отыскать в местных архивах все, что касается качества урожаев пшеницы, ржи и ячменя по годам — и о присутствии спорыньи.»

Отметка для себя: узнать больше об авторе сочинения. Может быть, это не единственная интересная гипотеза, составленная им. Люди с такой широтой и одновременно качеством мысли встречаются редко и, как правило, успевают сделать многое в разных областях.

А отчеты о прочитанных книгах, о теориях, о слухах, ходящих в ученом мире, продолжают приходить регулярно. Почти регулярно. И — нынешний вопрос тому доказательством — на этот интерес уже начали обращать внимание. Пишут сами, ищут не столько покровительства, сколько помощи. И получают ее. Франсуа понравилось найденное для него дело — пожалуй, впервые в жизни. Обычно стоит ему сказать «нужно» — и все, пиши пропало. Когда оба были еще совсем маленькими, при словах «надо есть» у брата надолго пропадал аппетит, и никакими настоями овса и отварами цикория нельзя было вернуть пропажу. Вот тихое — услышат же господа, накажут со всей строгостью, — шипение слуг «да не ешь, черт с тобой, наказание Господне» оказывало эффект прямо-таки магический…

Наверное, с годами это прошло бы. В других обстоятельствах.

Но Его Величество Людовик хотел… непонятно, чего он хотел. В разное время — разного. Наследника или запасного наследника, одновременно и дельного, и совершенно послушного. Живую игрушку, чтобы тискать и бить по настроению. Пауков, а вернее, паучат в банке, чтобы дрались друг с другом за жизнь и за власть, а главное — за королевское внимание. Большинство окружающих подыгрывало. Кое-кто старался хотя бы не участвовать. Единицы иногда тихо помогали. Несколько раз такая помощь оказывалась дельной, настоящей. Вот так брат отца, епископ Дьеппский, воспользовался очередным приступом королевской скуки, чтобы выпихнуть Клода в армию.

Старшего — выпихнул, младшего оставил в качестве королевской игрушки. Франсуа король не боялся никогда, даже в помрачении ума. Не боялся, а потому не пытался убить, только воспитывал на свой лад. А Его Преосвященство Ришар счел подобное развитие событий идеальным. Старший далеко и в надежных руках, младший угоден королю или хотя бы не вызывает у него долгой злобы и опасений.

Дяде Ришару можно простить все — и то, как быстро он сдал позиции, когда король взялся за семейство Валуа-Ангулемов, и то, чему он учил племянников. Все, кроме того, что королевское воспитание его вполне устраивало.

Он ни разу ни словом не упомянул, что происходит с младшим. Он не позволил другим писать об этом Клоду. Ну а сам Франуса, конечно же, ни на что не жаловался. Да и на что тут жаловаться, на королевскую милость? На то, что тебя ставят почти вровень с родным сыном? Когда Клод вернулся в Орлеан, было уже поздно. Восемь лет, что поделаешь. За это время и в этом возрасте привычки проникают под кожу, вьедаются в кости — ему ли не знать. А Франсуа не привычки посеял, он душу вложил в то, чтобы ни для кого никогда не представлять опасности. Даже фактом существования. Приучил себя с треском проваливать любое порученное дело, пропускать, забывать, отвлекаться. Проигрывать все, включая дружеские партии в мяч.

Тут уже ничего не изменишь, никогда. Пытаться переделать Франсуа — даже не напрасная трата сил, а бессмысленная жестокость. Все, что можно сделать — позволить ему жить, как хочется, не мешать и надежно прикрывать от всех тех, кто, вопреки усилиям брата, верит, что из младшего Валуа-Ангулема все-таки выйдет неплохая марионетка. Не выйдет. Даже если я не смогу помешать — все равно не выйдет, но я пока что могу и буду. Больше ничего нельзя… и письмо опять получается привычно сухим. С собой тоже ничего не сделаешь.

«Возлюбленный брат мой, я уповаю на то, что вы благополучны и будете благополучны впредь. Вы всегда можете рассчитывать на меня. Помните, что я рад получать от вас известия…».

А то, что думают другие, они могут думать и дальше. Франсуа провалился в котел до самого дна. И восемь лет спустя вынырнул из него безобидным, бесполезным бездельником. Человеком, из принципа не способным ни на что. Но не имеющим на совести ничей беды и ничьей крови. Клод выбрал другое, но он и правда рад, что у него до сих пор есть брат.

Песок, воск, нагретая над свечой печатка. Письмо повезет не обычный курьер, а свой человек, но оно все равно будет защищено должным образом. Человек за столом вспоминает рассказ марсельского любителя шумовых эффектов о бумаге, которая рассыпается порошком на солнечном свету, а писать — и читать — нужно при свечах. Забавная идея…

Передышку следует использовать. Вложить в нее все, что есть. Нормандия меньше нуждается в присмотре, там все обустроено, нужно только восстановить, а вот Шампань… безнадежная система — формально свободные крестьяне при дворянах-землевладельцах. Как ни дели, сколько ни осваивай, особенно на этих почвах — через поколение-два парцелляция приканчивает хозяйство и начинается новый круг долги-зависимость-запустение-долги.

Франконцы-вильгельмиане пошли простым и очевидным путем. Попытались исключить из цепочки землевладельцев. Нет владельца, нет наследника — земля принадлежит общине, община выделяет ее своим членам, община и спрашивает часть произведенного на земле на поддержание слабейших, не способных прокормить себя. Идиллия продержалась меньше поколения, а когда вымерли те, кто еще помнил, что такое принадлежать другому человеку, со всеми потрохами, жизнью и смертью — прекратилась вовсе. Вывелись новые хозяйчики, главы общин и их родня, духовные наставники, заменившие власть золота властью над умами, а потом все над той же жизнью и смертью. И тогда крестьяне попытались найти защиту у короля, а тот назначил над землями новых управителей… нет, круг не замкнулся, ибо управитель не завладел землей, но опираться они стали все на тех же глав общин. В результате все с грехом пополам накормлены, равно плохо одеты и обуты, чтобы починить крышу, нужно просить лес в ближайшем городе, дороги до которого пешком — на пару недель… и по сравнению с тем, что творится через границу, на землях Аурелии, это без пяти минут Царство Божие.

И это сейчас. А у нас на севере по последней переписи живет где-то на четверть меньше людей, чем до Великого Голода. Еще поколение, и разрыв исчезнет. А голод вызвали три дождливых лета. Всего три.

Нам не подойдет франконская дорога. Она заводит в тупик. Если все пойдет как сейчас, через три поколения Франкония окончательно распрощается с добычей руды и угля, выплавкой добротного железа и его обработкой, с мыловарением и стеклодувным делом — с любым промыслом, который мешает кормиться от земли. Не останется ничего, кроме полей от горизонта до горизонта. Франконию, может быть, не съедят после этого соседи, при всей нищете у них выживает не один ребенок из семи, как у нас, а один из четырех, сказывается эта общая полусытость. Армии и ополчения они могут выставлять огромные, но вот чем это ополчение будет воевать — вилами и косами? Это сгодится для войны на земле, но более не для чего. Нас на их месте сожрут — сначала Арелат, потом Галлия и даже Толедо забудет про вековую дружбу и урвет свой кусок.

И это не просто тупик… это тупик кровавый. И Франкония, и Альба стоят на недавних костях. И там, и там костей было много, слой на слой. Внутренняя война, все против всех, до почти полного уничтожения первых двух сословий и верхушки третьего, как во Франконии — или до всеобщего перемирия, где аппетиты сторон ограничены мечом у горла и стрелой на тетиве, как в Альбе. Там выживает каждый третий ребенок, в Альбе. И они поползли на юг. Юга им хватит надолго — и земля там хороша, и очень много людей ляжет в эту землю, прежде чем там станет безопасно.

Мы, если сумеем, сделаем все иначе. Вот за что спасибо Филиппу Арелатскому — за эту кампанию. Потому что там, где он рассчитывает закрепиться, он чинит и строит изо всех сил, но закрепиться я ему не дам, а уже построенное и починенное останется. Потому что при всех недостатках кузена Луи он все-таки иногда поддается гласу разума — и в разоренной войной Шампани отменены прежние долговые обязательства и введены льготы. Конечно, на время войны. Но это время не кончится, пока не будет освобождена вся земля, захваченная Арелатом за последний десяток лет — и, будем надеяться, что Филипп не станет уступать ее легко. За это время можно многое сделать, наладить все так, чтобы даже несколько лет дождей или засухи не становились ловушкой, и тогда уже колесо будет вращаться само под действием притяжения земли.

Простой секрет… старый, как раз крестьянский и как раз здешний, кстати. Никто не вскинется, не сочтет нововведением. Наоборот, разумный местный обычай. Минорат. Наследует младший, если остается при доме и дворе. Минорат — и виноградники. И шерсть. И лен. И бумага. Как только колесо сделает первые несколько оборотов, местные города начнут глотать все и всех. Все рабочие руки. А через некоторое время владетели и цеха столкнутся лбами, пытаясь установить контроль над сырьем — как на полуострове. Но на полуострове над ними нет короля, даже в Галлии, где король формально есть… и нет единого закона. Будем надеяться, что Его Величество Филипп не подхватит простуду, не упадет с лошади — и не оставит своих притязаний.

Уголь шевелится в камине, дом вздыхает и ежится во сне. Начало вечера, а список дел почти на исходе, и это удивительно, как удивительна и почти полная — невзирая на скрип шагов, птичью возню на чердаке, лошадиное ржание, — тишина. Полчаса можно потратить на дрессировку упрямого господина Гордона. Полтора часа на сон. Потом… а вот потом и посмотрим, улыбается человек за столом.

У меня есть время и есть возможности. Может быть, времени меньше, чем кажется, но — до той вешки и до следующей — оно все-таки есть. Может быть, возможности тоже не так велики, как я надеюсь — все переменчиво, даже нынешнее затишье, — но они все-таки есть. И то, что в силах человеческих, я сделаю. А это значит — очень много.

«Дорогой брат, — этого он не напишет никогда, — двадцать три года назад я решил, что буду жить.»

3.

Сказать, что в Дун Эйдине сегодня ветрено — хороший способ не сказать ничего. В Дун Эйдине всегда ветрено. Сказать, что в Дун Эйдине дует юго-западный, значит, вслух усомниться в разумности собеседника — а чему же в Дун Эйдине еще дуть? «Какие новости, граф?» «Жизнь прекрасна, сегодня в Дун Эйдине ветрено…» Если умен, отойдет, пока беды не вышло. Если глуп, не жалко.

За спиной королевский дворец и разрешение лететь на все четыре стороны. Ее Величество милостиво дозволяет своему верному слуге отбыть из столицы и велит направиться… «куда вы там хотели направиться?» написано на капризном личике, и Мерей, уже даже не скрипя зубами, подсказывает: на границу. Привык. Привык и даже доволен тем, что сводная сестра знает все на свете и не знает ничего о творящемся под носом. Потому что она пока еще спрашивает. Ничего, скоро перестанет.

Высокий человек в слишком пестром, слишком ярком для этого города платье идет по середине улицы, выбирая сухие места не глядя. Старый город — дома в пять-шесть этажей. В Роме такие зовут «инсулами», «островами», а здесь — «землями». Тень от этих «земель» как от настоящих — дождь был вчера вечером, а на обочинах до сих пор болото. Если кому-то нужно проехать, подождет. Как-нибудь уж уступит дорогу члену королевского совета.

И, главное, злость, по чести, сорвать не на ком. Знал ведь, что такое Мария-младшая, знал. И сам ее сюда на горбу приволок. И что такое Мерей, знал. И сам ему показал, где маслом намазано. Потому что Мерея она будет спрашивать и даже слушать какое-то время. А потом еще какое-то время не рискнет с ним ссориться, слишком уж большую силу он возьмет. А потом поссорится и поймет, что без него хуже… да и сам Мерей особо зарываться не станет — ему больше ни на каком месте столько власти не получить. Так что все даже хорошо. Настолько хорошо, насколько можно. Что ж так тошно-то?

До чего же серый город; серого — все оттенки, столько орлеанский портной не назовет, хотя они там бесятся — «уголь с молоком», «мокрый сланец», «замерзшая блоха». Еще бы промокших блох придумали, только за этим нужно ехать к нам, через Канал. Небо серое, земля серая, море — как отполированная сталь. Город серый, люди — серые, и лица, и одежда, все выцветшее, кажется, и мысли у всех серые. С вкраплениями бурого.

Я надеялся, что сложится какое-то равновесие между Мереем и Хантли, между лордом-протектором (кому, чего, от кого он, к чертям, протектор?) и канцлером. Хотя бы потому, что один королеве — сводный брат, а другой — католик, единоверец. Пока что не получилось, хотя в канцлера я верю, он просочится в нужную щель и все промахи Мерея себе на пользу обратит. Хотя бы на год, а то и на пару лет можно выдохнуть и перестать бояться, что все наше варево вскипит. Так в чем дело-то? В том, что меня эта дун эйдинская похлебка выталкивает, не принимает, и места мне тут нет? Да видал я это место — я же все время на материке только и мечтал, что заткну все щели, потушу все пожары, и займусь флотом, границей, собственным разоренным подчистую хозяйством…

Дел — непочатый край. Время есть. Даже деньги есть, с ума сойти. Последнюю порцию, правда, господа из милейшего алеманского торгового дома обратно затребовать попытались — мол, условие не выполнено, работа не сделана. А я им — как же. Я нанимателям моим что обещал? Что убью человека? Нет, я наш договор наизусть до последнего слова помню, не та штука, чтобы забывать. Я им обещал, что союзная армия не придет под Марсель. Она пришла? Нет, не пришла. Из-за чего? Из-за альбийского вторжения. А вторжение из-за чего вышло? Из-за нашей королевы. Которую украл кто? Ну кто это был? Скажите спасибо, что я оговоренные войска не требую, у меня тоже совесть есть.

Вот делами я и займусь. Всеми по очереди. Сначала — границей, без меня там, наверное, все подраспустились, потом — флотом, потом — опять границей, уже всерьез. Пока есть передышка, пока Альба больше смотрит на новый договор, чем на нас. Они, конечно, рано или поздно извернутся и найдут способ на нас свалиться — и непонятно, кто что раньше купит, король Людовик большинство в парламенте, или королева Маб его же… но вот добраться до столицы им будет очень, очень сложно, и, при надобности, я и парламенту покажу всевозможные неприличные жесты. Мало ли, кого вы там пригласили, пусть попробуют пройти.

Сквозь меня. А мне еще и не ударят в спину. Некому. Мерей воевать не станет, но и мне мешать не будет, и Конгрегацию придавит. Если понадобится всю придавить, всю и придавит, и имущество конфискует. Как подумать, так счастье же — несказанное. Противник только с одной стороны…

Человек останавливается, дергает щекой, лицо у него серо-желтое, как камни Дун Эйдина. «Что это с вами, граф?» «Да ничего, дует юго-западный.»

Что ж, до конца года посетим всех, кого в этой Богом забытой стране еще хочется видеть, то есть, сестру, матушку и канцлера — и на границу. Отдыхать, сиречь, заниматься полезным и приятным делом, зная, что хотя бы год-другой сделанное простоит и никакая стихия его не снесет. Если, конечно, у нас не выйдет как под Марселем, но тут никто ручаться не может.

И пусть эта коронованная цесарка морщит нос и топает ножкой кому-нибудь другому. Пока ехали, казалось еще — небезнадежна. Соображать может, если помочь, и аурелианские придворные бредни вроде бы повыветрились по дороге из головы, и нравилось же ей. А как первый раз налетела на жизнь без выдумок — как устроили ей любезные подданные скандал из-за открытия католической часовни, так и все. Даже в Орлеане такого слепого упрямства не было, кажется…

Впрочем, в Орлеане ее к решениям близко не подпускали.

А тошно, черт, вот из-за этого и тошно. Это же не на два года… это пока она замуж выйдет — да пока ребенка родит, сына, да пока ребенок тот вырастет. Это не на два, это на двадцать. И дышать мы сможем разве что, если ей муж толковый попадется. Или если ее после родов, вторых или третьих, Господь приберет. Но сам, только сам, потому что случись убийство — тут вспыхнет все и сразу.

А из женихов у нас на горизонте пока что один младший Арран — но этого я, дойди дело до приготовлений к свадьбе, все-таки убью, всерьез. И не из ревности, не из зависти, и не из мести за прошлый год, а только потому, что если дети пойдут в папашу, так лучше сразу всей страной повеситься. Хватит нам дуры на троне, сумасшедших мы не переживем.

Впрочем, тут я буду в очереди третьим, за Мереем и самой невестой. Мерей удавится, а сына своего заклятого соратничка к трону не подпустит, а что до Марии, она сватовства к Маб век не забудет. И придется мне уступить дорогу и наблюдать за схваткой со стороны. Замечательное, должно быть, получилось бы зрелище.

Человек улыбается, шевелит губами, представляя подробности. Двое мелких Стюартов, посланных почти в открытую — присмотреть, куда он пойдет из дворца — переглядываются. Черт бы его побрал, этого Хейлза. Влетел под монарший гнев и приказание покинуть столицу, а вид у него счастливый, а уж улыбка… наверняка какую-нибудь гадость задумал и не простую, а особенную.

— Вы чем-то обеспокоены, господин граф? — канцлер слишком церемонен, чтобы смотреть на гостя, как на лягушку на блюде, но интонация выдает настроение. Хантли помнит, чем обязан гостю, и потому не скажет грубого слова, да и вообще недовольства не выкажет, пока его не доведешь, но вот яда теперь на языке — все шершни в округе позавидуют. — Мне казалось, что вы преуспели во всех начинаниях…

— Если бы мы находились в Орлеане, господин канцлер, я ответил бы, что слишком в них преуспел, а потому более не нужен. И добавил еще несколько горьких фраз о королевской благодарности. Но мы дома, поэтому я хочу сказать, что я вам сочувствую, что вы можете на меня рассчитывать и что я с наслаждением убираюсь отсюда — и надеюсь, что не увижу этот город в ближайшие два-три года.

— Ну что ж, вероятно, ваши пожелания сбудутся. Смотрите только, чтоб через два-три года в этом городе вас не начали считать первейшим врагом. Капля по капле, знаете ли… Будь я на вашем месте, я бы думал не о наслаждениях, а о необходимости. Но вы вольны наслаждаться.

Лорд канцлер сложил руки на толстой книге. Есть в нем что-то общее с Клодом, наверное, то, что как замрет, так и не пошевельнется, только губы и двигаются едва-едва — а голос охватывает сразу весь кабинет. Будто каменная статуя разговаривает, из того же камня, что и весь город сложен. Только глаза светлые — у них у всех такие, словно по одной мерке сделаны, что у младших, что у самого старшего.

— Господин канцлер, меня уже считают если не врагом, то лицом нежелательным.

- Просто удивительно, не так ли? Ведь вы проявили столько благоразумия. Например не далее как на прошлой неделе, вы всего лишь дважды вломились к этой бедняжке вдове Крэйг в поисках младшего Аррана. Кстати, вы уже, наверное, знаете, что во второй раз он там был — прятался у любовницы под кроватью, а потом сбежал через черный ход. Можно поинтересоваться, чего вы добивались?

Чего можно добиваться таким образом? Что за вопрос?

— Смерти Аррана.

Лорд канцлер не морщится. Недоверие просто каким-то образом передается через воздух. Как лихорадка.

— Не считайте меня уж настолько глупым человеком. Если бы вы хотели его убить, вы бы его убили. Вы хотели его дискредитировать. Человек, который ползает по полу, не может быть достойным принцем-консортом. Хороший план, очень хороший. Особенно последствия.

Вот тут хозяин дома преувеличивает. Да, Гамильтоны приволокли в столицу три сотни своих людей, но у меня-то было четыре с лишним. А младший Арран и правда трус — и не ввяжется в драку там, где ему не гарантируют победу. Конечно, он уступил, когда вмешались королева и Хантли, я и знал, что он уступит.

— Возможно, я был слишком тороплив, но тут ничего не поправишь. Отменить скандал не удастся, остается его использовать.

Хантли всеми силами старается не скривиться. Получается. Только лицо делается стеклянное, прозрачное, и хорошо видно, как внутри черепа медленно роятся те самые злые басовитые шершни. Нет, это не я ему сунул факел в улей, это общее положение дел, а я добавляю: уезжаю. Оставляю его наедине со всей сворой. Хотя непонятно, кого тут нужно жалеть — его или свору.

— Можно было бы и поправить. Терпение и умение при необходимости согнуть спину и закрыть рот даже слыша очередную глупость творят чудеса, господин граф. Вы же умудряетесь терять благосклонность даже на ровном месте. В нашем с вами положении это даже не роскошь, это попросту разврат какой-то.

Он на свой лад тактичен, наш лорд канцлер. На севере у него такие как я в вассалах ходят. А те, кто отказался ходить — мертвы. Но я служил Марии-регентше, которую он признавал госпожой. Не без скрипа, но признавал. Так что для Хантли я «господин граф», глава дома и клана, и претензии ко мне — это претензии к союзнику, не блюдущему должным образом интересы общего дела.

Сколько лет коврам за спиной хозяина — лучше и не думать, а то сразу придется представлять, как Гордоны их добыли, у кого, а потом — как поддерживали в порядке. Потому что Гордоны клан по здешним меркам молодой, даже младше нас, и такое старье они нажить не могли, только взять у кого-то. Да и не клан они, опять же, если по-здешнему считать — как и мы. Не потомки местного племени. Но взять, удержать и умножить умеют. И в порядке сохранят, и отнять не пробуй — руки откусят. По самую шею.

— В нашем положении разврат — оставлять границу без присмотра. Но это отговорки, конечно. Я бы честно старался исполнять свои обязанности члена совета… но вы же понимаете, господин канцлер, как бы я ни закрывал рот, все сказанное и сделанное мной прежде никуда не исчезнет. Даже если бы Ее Величество не потеряла расположения ко мне, лорд-протектор вряд ли забыл бы, как через полстраны от меня бегал. На границе он согласен терпеть меня живым. В столице, останься я здесь, у нас через месяц дойдет до драки. А убивать его сейчас я не хочу… сказал бы мне кто это полтора года назад, не поверил бы.

— Мне крайне жаль, что я и сам вынужден вам верить. Не могу не обратить ваше внимание на то, почему после довольно успешного сопровождения Ее Величества вы все-таки потеряли ее расположение. Хотя у вас были все шансы обойтись без подобного развития событий, и тогда лорд-протектор мог бы и далее бегать от вас в любом угодном ему направлении вплоть до самого Лондинума.

Ну как объяснишь главе католической партии страны, что беды его религии для меня — вещь важная, но не определяющая? Он, кажется, и не помнит, что я сам не католик, все пытается меня перетянуть на сторону своей партии. Прав был Клод, и в этом прав — если им слишком много силы дать, то они сначала всех соперников на севере изведут, а потом за остальную часть страны примутся. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Холодно у лорда канцлера в кабинете, и во всем доме холодно, а дом странный — сколько ни оказываюсь здесь, все кажется, что хозяева недавно вернулись. Все по местам расставлено, с мебели будто только чехлы сняли, и в этом порядке отчаянно не хватает жизни. На севере в замках у них все иначе — а тут не жилье, тут… даже и не определишь, что. Здание для приемов и дел?..

— Если лорд-протектор будет слишком быстро бегать в разных направлениях — или слишком далеко в одном, он не сможет держать в руках Конгрегацию… а вы рискуете услышать от Ее Величества нечто вроде той фразы, которой она приветствовала подданных в день высадки. Это война, а войну мы проиграем.

— Что ж, вы выбрали, кому уступить свое место… — Это уже слишком и для канцлера, но я не буду ему об этом напоминать, потому что это мне Мерей у трона — меньшее зло, а ему — кость в горле. — Желаю вам удачи на границе. Не могли бы выполнить одну мою не слишком обременительную просьбу?

— Вы же знаете, господин канцлер, я почту за честь выполнить любую вашу просьбу. — Я даже не кривлю душой, потому что в политических делах Хантли никогда не станет меня ни о чем просить — он будет либо приказывать, там, где имеет право приказывать, либо спорить, как сейчас.

— Тогда я попросил бы вас забрать Джорджа на границу — и найти ему там дело, которым можно достойно заниматься до конца дней.

У нас зима, зима у нас, а не лето. Мух нет. В уши они мне забиться не могли. Я не сплю, я омерзительно трезв, руки-ноги на месте, голова тоже. И я только что своими ушами слышал, как лорд Хантли, Большой Гордон, просит меня забрать его старшего сына и наследника с собой черт-те в какую дыру, гонять чужих бандитов, рейдерствовать самому, жить на первой линии обороны… до конца дней. А сын и наследник сидит себе паинькой у окна и белой бровью не ведет. Серьезный такой, блеклый весь. Никакой. Это они поссорились, что ли? Но кто ж так ссорится?

— Я присоединяюсь к этой просьбе, господин граф, — и голос у Джорджа-младшего такой же, блеклый и серьезный. — Вы можете всецело располагать мною.

— Х-хорошо, господин канцлер. Благодарю вас, Джордж. — Нет, я не буду сейчас спрашивать, что у них вышло, и я не буду думать, что у этих чертовых Гордонов означает «до конца дней» и с каких, опять же, чертей меня то ли попросили заткнуть старшим сыном и наследником самую опасную дыру, то ли отвернуться, когда он в первую же расщелину свалится… Или не попросили. Надеюсь.

— Я у вас в долгу, господин граф, — говорит канцлер. Не «я вам признателен», а «я у вас в долгу». Я сейчас с ума сойду, мало мне королевы… — Но я не смею более злоупотреблять вашим временем — вы ведь собираетесь завтра покинуть столицу?

— Да, господин канцлер. Завтра же. Как только соберусь. — «Забирай и проваливай побыстрее». Да я же сейчас от любопытства лопну и Хантли выскобленный пол испачкаю… нет, я понимаю, чем я канцлера уязвил, но собственное чадо-то? Что он такого сделать мог?

— Тогда счастливой дороги вам обоим. — Большой Гордон медленно встает во весь свой большой рост. Когда он сидит, не видно, что он на пол-ладони выше меня. А в то, что он, несмотря на возраст, способен очень лихо двигаться в полном вооружении, вообще никто не верит — если не привелось увидеть.

Мне, например, привелось. Разок на севере. Жутковатое зрелище, на кабана с ножом ходить спокойнее. Впрочем, самым жутким зрелищем, которое я там видел, была все же леди Гордон. Тоненькая милая женщина, одетая по предпоследней орлеанской моде. Мне рассказывали, что когда к ней притащили Вилли Макинтоша, она плела кружева. Вступил в заговор? Хотел убить лорда моего мужа? Его уже судили и приговорили а сюда привезли ради безопасности? Не знают, что с ним делать до возвращения лорда? Ну что ж такое, со всем ко мне… Выведите его во двор, там есть колода для водопоя, она подходит. И смыть все легко. И занялась кружевами снова, в полной уверенности, что приказ выполнят. Как оно и было…

— Джордж… — вот снаружи уже можно и спросить, две пары лишних ушей не расслышат, а больше вокруг и нет никого. — Что вы такого сделали? Разрушили фамильную часовню? Покусились на честь собственной матушки? Собрались свататься к Ее Величеству?

Последнее — камень не в тот огород, очень уж горячими глазами смотрел на королеву младший брат Джорджа, Джон… но чем черт не шутит?

— Я сменил веру, — пожимает плечами Джордж. — Отец, как вы понимаете, был недоволен, но это дело совести — и возражать он не стал.

И молния в мостовую не ударила. Вот уж что отмел бы на корню. Не как невероятное даже, как невозможное.

Вот вам и Гордоны, которых ничем, никак с места не сдвинешь. То-то лорд канцлер стал еще более несгибаемым в вопросах веры. Еще бы, такой фортель в собственном доме случился… кажется, плохи дела у католиков, совсем плохи. Если уж старший сын лорда канцлера к нам перешел.

— Какое необычное для вашего батюшки терпение… всю жизнь стоишь как столп католицизма, и тут на тебе — наследник выбирает истинную веру. Вы легко отделались…

— Я тоже так думаю, — кивает Джордж. — Но я больше не наследник. Титул и место в клане уходят к Джону. За мной остается Инвернесс и кое-какие земли, которые могут передаваться только по старшинству. Мы очень надежно все поделили. Ссора в такое время только повредила бы семье.

Черт побери этих Гордонов. Главное же — все тихо и прилично. Я полгода тут проболтался, с обоими встречался почти каждую неделю, в Дун Эйдине слухи расходятся быстрее, чем масло по сковороде растекается — и не знал, и не слышал. Только что-то вертится такое… ах, да. Эсме же когда-то обмолвился — «мастер Джон говорил», а я пропустил мимо ушей. А Джордж, надо думать, считает, что он теперь мученик за веру — потому и вид такой, блаженно-покорный. Беда с этими новообращенными…

Глаза светлые, волосы светлые, физиономия бледная, зато с девичьим румянцем. Вроде бы и одет хорошо, Гордоны богаты и показывают это всячески, и сидит на нем все ладно, а все равно — посмотришь, так сущий мальчишка, а ему же к тридцати, кажется? Безобидный такой, братья у него больше в отца, и пошумнее, и посуровее, а этот, кажется, в мать пошел. В ту самую леди Гордон с кружевами ее. И не только видом.

— Думаете, вам это зачтется на небесах? — Грех дразнить его, но мало ли что у нас грех.

— Нет, — улыбается. — Я очень рад, что все закончилось. Я не думал, что отец просто так возьмет и вас попросит.

— Ладно, нашего полку прибыло, и хорошо. — Хотя… — Джордж, я надеюсь, вы не Нокса наслушались?

Потому что если вы вздумаете его бредни повторять на границе, вы сами не успеете заметить, как в ту расщелину свалитесь и в дыру вылетите, к удовлетворению вашего батюшки. Хотя… хотя кое в чем с Ноксом я готов согласиться, с тем его трактатом о том, что женщина на троне — сатанинское искушение. Метил он в Маб, а угодил прямо в нашу Марию, и не промазал. Точь-в-точь по его писанине: ветрена, неразумна, слаба, прихотлива, недальновидна — и не имеет права приказывать мужчинам, ибо в силу своей податливости греху должна пребывать в состоянии подчиненном.

— Джеймс, я понимаю, что моя ссора с отцом не делает нам обоим чести, — морщится больше-не-наследник-но-видимо-все-еще-сын, — но неужели вы меня до такой степени не уважаете? Я не знаю, как мало-мальски образованные люди могут всерьез относиться к этому проповеднику. Если вас это всерьез интересует, я полагаю, что все необходимое было дано нам, когда мы получили Слово Божие. Может быть, в древности иудеям и нужны были священники и духовные учителя, но мы христиане — кто может по праву стоять между Богом и нашей совестью?

— Ну, простите… не имел в виду вас обидеть. — О Господи, это меня, наверное, Клод проклял. Сказанул в сердцах, чтоб мне с Гордонами век путешествовать, вот оно и сбывается. Это ж невозможно, от этой серьезности скулы сводит и зубы болят. Ладно, на границе и ветер другой, и места больше, и дело — толковое мужское дело, без всей этой богословской премудрости. Выметет…

— Вам собираться не надо? Потому что у меня, честно говоря, ничего не готово. Сегодняшняя беседа с Ее Величеством стала для меня сюрпризом. — И если бы единственным…

— Нет, я и мои люди в порядке. Если вам нужна помощь, я в вашем распоряжении, если нет, скажите, где найти вас завтра.

— Я на границу собирался не вполне прямо. Если составите мне компанию — буду рад. — Потому что из бывшего мастера Джорджа, с его чинной постной физиономией выйдет хороший щит и против сестры, и против матушки. При этом госте меня, может быть, сразу не убьют… — У меня, понимаете ли, сын родился…

— Поздравляю. — Если до того Джордж-младший был похож на серьезную белесую ученую мышь, каких на полуострове заводят для забавы и учат делать разные фокусы, то теперь он мышь веселая. — И сочувствую. И рад быть вашим гостем.

Щит не помог. Гостей в доме госпожи Агнес Синклер приняли со всеми надлежащими почестями и ни одного дурного слова, ни одного косого взгляда матушка себе не позволила. При госте — ни-ни, ну что вы. Одни только изъявления материнской радости и гостеприимства леди Морхэм по поводу явления в замок любимого сына в таком замечательном обществе. Пир горой, застольные беседы и хорошо протопленные комнаты для дорогих гостей. В общем, до утра — идиллия, как в сказку попал.

В сказку про «добрых соседей», где тебя сначала накормили, напоили, спать уложили — а потом как потребовали чего-нибудь этакого, что уже есть, а сам еще не знаешь…

Прямо с утра же, еще толком не рассвело — «господин граф, вас желает видеть ваша матушка». И, с порога:

— Сын мой, я вами крайне недовольна.

— Матушка, у вас есть к тому основания, но ваше неудовольствие, равно как и мое раскаяние, положения не исправят.

Эхо гуляет между стенами, сквозняки таскают слова туда-сюда. Матушкин гнев, мои покаяния. Да, матушка трижды права. Анна могла сто раз сама вешаться мне на шею — с благословения ее батюшки, между прочим — но мне не следовало принимать ее игру. Я очень хорошо понимаю такие вещи. Потом. И тут тоже холодно, а с утра и натощак выволочки получать — вдвойне противно, даром, что заслуженные.

— Я надеюсь, что вы не поспешите окончательно… исправлять это положение, — цедит матушка. — Вы достаточно позаботились об этой особе.

— Матушка, вы забываете, что я обручен, — и соответственно, не имею права исправлять положение далее. Не могу жениться на Анне, даже если бы захотел — а меньше я хочу разве что жениться на нашей королеве.

У стоящей у окна женщины дергается бровь.

— Джанет Битон умерла еще в начале прошлой весны. Вам не сообщили?

— Нет… мне очень жаль. — Не сообщили. А может быть это было в одном из тех перехваченных писем, разве теперь разберешь. В начале весны я был уже в Орлеане и бился о стенку головой, пытаясь предотвратить войну.

— Простите. Я была уверена, что вы уже знаете. — Лицо у матушки не меняется, и голос тоже. — Джеймс, у вас родился крепкий здоровый сын. Он унаследует мои владения. Но я не хотела бы видеть его мать вашей супругой. — Интересно, чем это Анна ухитрилась ее допечь? И ведь никакой тут материнской ревности нет и в помине, когда я сообщил о помолвке с Джанет, матушка только поджала губы и сказала: вы, сын мой, совершеннолетний, носитель титула и глава дома…

— Матушка, этого не произойдет. — К счастью, именно этого обещания я Анне и не давал. Даже наоборот. Объяснял, что позабочусь, что не оставлю, что дети получат имя, но что жениться на ней я не смогу, связан. И что решать — ей. Она предпочла мне не поверить, но я не лгал. Я связан, и вовсе не с Джанет. Я связан землей, людьми и должностью. И в жены я возьму большие деньги или хороший союз.

Холодно, холодно — а сесть не предложили, а то можно было бы устроиться у жаровни, но нет, матушка в этом доме полновластная хозяйка, еще с тех времен, когда отец с ней развелся, и порядок тут — ее. Порядок, конечно, подобающий, не хуже, чем у лорда канцлера, и тоже как-то… неуютно. Или не в замке и не в порядке дело, а в том, что мне здесь не слишком-то рады. Потому что раньше-то мне здесь нравилось, и ничего с тех пор не изменилось. Те же матушкины покои, те же узкие окна, кресла с высокими спинками, жаровни по углам, оставленное на столике у окна шитье, молитвенник, шаль — кажется, все та же, что и десять лет назад…

— Я не понимаю, о чем вы думали, вступая в такую связь! — Ну конечно, буря только начинается. — Эта особа утверждает, что вы помолвлены с ней и потратили на военные нужды ее приданое. Я не склонна ей верить, но я хотела бы получить от вас подтверждение тому, что это вымысел или преувеличение.

— Наполовину. Я не был помолвлен с ней и более того, я не менее десяти раз объяснил ей, почему это совершенно невозможно. А вот все, что она говорит о приданом — правда. Хотя корабли целы.

— Вы просто удивительно похожи на своего отца, Джеймс. — В устах матушки это не похвала. Впрочем, как и в любых других. И ей еще отцовские авантюры обошлись дешевле, чем многим прочим. Две трети приданого, да единственный сын, по условиям развода оставшийся с отцом. То есть, я. То есть, с дядюшкой — потому что папаше было не до меня.

— Приходится согласиться.

— Я постаралась бы загладить ваше безрассудство и как-то позаботиться о ее будущем согласно ее положению, но эту особу легче загнать в католический монастырь, чем подступиться к ней с подобным предложением.

— Ее зовут Анна, матушка. — Да. Представляю. Девица, взыскующая мужа — это еще полбеды, одна из дочерей датского адмирала могла бы найти себе супруга в Каледонии без особого труда. Но эта девица жаждет в мужья лично меня…

— Я знаю, как ее зовут! — Матушка садится в кресло, и вот теперь видно, что она устала. И постарела, пожалуй. А я ей целый год не писал… — Джеймс, я понимаю, как тяжело вам приходится. Но вы переходите все границы допустимого.

— Я знаю, матушка. И тяжелое положение в данном случае не оправдание, но разбитого не соберешь. Анна может поступать, как знает, до сих пор она именно так и делала. Если она не примет вашу помощь, вы не отвечаете за ее судьбу.

— Замолчите! Вы пытаетесь спрятаться за женскую юбку! — леди Морхэм вскидывает голову. — Вы не годитесь ни в жертвы насилия, ни в невинные соблазненные монахи, чтобы всю вину перекладывать на эту женщину…

— Матушка, вы плохо меня слышали. Я сказал — вы не отвечаете за ее судьбу.

— Зато вы — отвечаете.

— Совершенно верно. И если ни один придуманный вами способ не подходит, придумывать придется мне. Но чего я не обещал, я делать не стану.

— Мы не можем вернуть ей долг. Значит, уговорите ее послушаться меня.

— Я постараюсь, матушка.

И да поможет мне Бог, потому что больше мне никто помочь не в силах. Всех остальных Анна переупрямит.

У семейства Гордон имеется все же ряд неотъемлемых достоинств. Никакого любопытства, ни лишнего, ни нелишнего, в спутнике не обнаруживалось, впрочем, это уже казалось привычным. Никаких вопросов. Куда сказано — туда и едем, все равно ведь до границы рано или поздно доберемся, так какая разница, каким именно путем? В гости — так в гости. К сестре — так к сестре, а что там в гостях ожидается жених из Стюартов, ну так и пусть себе… Да и чем там спутника — и на ближайшее время командира, — в материнском замке так огорошили, что визит продлился лишь пока метель не давала выехать, тоже интересоваться не стал. Хорошо. Удобно. Потому что это пока все объяснишь — почему тебя одной рукой за воротник держат, чтоб не женился на ком не надо, а другой при этом бьют за безответственность…

И главное, правильно же бьют… но все равно неприятно. Или тем более. А еще это бессмысленно, потому что не помогает. И сам себе сто раз говоришь, а потом просыпаешься посреди очередной дыры и думаешь «ведь знал же, что ничем хорошим не кончится».

Только на сей раз оно не просто ничем хорошим не кончилось — оно вообще еще не кончилось. Ничем. И, кажется, никогда не кончится. Когда ухо простудишь — так и думаешь, что никогда не пройдет, всегда, до скончания века будет ныть и спать мешать, пей не пей, грей не грей, ни-ког-да не кончится.

Потом проходит, конечно.

А женщин в нашей семье Господь ни статью, ни силой не обидел — так что повезло еще, что матушка не считает достойным собственноручно выражать негодование. В отличие от сестрицы любимой, ненаглядной, единственной. Которую придется просто пережить, как землетрясение. Да, грохочет все вокруг, да, стены на голову валятся, а крыша уже свалилась, но перестанет же когда-нибудь. Наверное.

Хорошо, что Джордж — это Джордж. И вмешиваться не станет, и свары ни с кем не затеет, и с ним самим ее затеять не получится. Он ведь старше меня, Джордж, хотя по нему и не скажешь. И никогда ни с кем не ссорится. Убивать — убивает, но не ссорится.

А пока меня бьют, он прекрасным образом проводит время в компании Джона Стюарта, впрочем, а что с тем Джоном время и не проводить? Если и есть среди этой семейки приятные люди, так он да покойный Роберт. Роберт — потому что при первой возможности уехал в Арморику и ничем не вредил, только помогал, а Джон — потому что ни во что не вмешивается и ни на чью сторону не становится. Еще один тихий. Видел бы он, как тут его нареченная мне характер показывает — наверное, жениться передумал бы.

А может и нет. Может, ему именно такая жена и нужна. Чтобы кровь не застаивалась. Может, у него от звона в ушах день светлее становится и мир красками играет. Потому что, по-моему, за три стенки слышно, не заметить — затруднительно.

Мария с этим браком не промахнулась, хотя никакого примирения с Мереем у нас не получилось, но из Джона выйдет неплохой муж для сестры. Бывает и от Ее Величества польза. Джанет еще рано сидеть во вдовах, если с первым мужем так не повезло.

— Бессовестный! Бесстыжий! Низкий недостойный доброго слова и милосердия изверг рода человеческого!

— Браво! — И правда же весьма неплохо сказано. Главное, прилично. Где угодно можно повторить…

— Он еще издевается! Вы не брат! Вы злостная пиявка и погибель моя и нашей матушки! — Сестрице негодование к лицу, хотя она и так красотка. Остается только любоваться и слушать, потому что она кругом права, и тут не поспоришь.

— Какая-какая пиявка?..

— Злокозненная! Вы мне зачем эту… эту поэтессу сюда спровадили?!

— Сестрица моя возлюбленная, ну куда мне было ее девать? Я же не королева альбийская, у меня нет Башни, нет тамошнего зверинца — и нет в нем специальной ямы с поэтессами, — а вот сейчас мы увидим маневр, на флоте называемый «поворот вдруг».

— Как не стыдно! Бессовестное чудовище! Пошлый аурелианский развратник! Как добиваться денег от адмирала Трондсена, так вам и поэзия эта нравилась, а теперь вот так? — Женщины, конечно, загадка. Но иногда ответ вполне предсказуем. Как и траектория полета какой-то непонятной, но чертовски твердой деревянной коробочки из женского арсенала. — А ну, отдайте немедленно!

— Вот еще. Что попало — то пропало. Уйметесь — отдам, гостеприимная моя сестра…

— Она пишет как кухарка! И клянется, что вы ее хвалили! Что вы говорили, что в этих сонетах отражается вся ее душа!

— Разве я лгал?

Очередная коробка — сколько ж этих помад и прочей увесистой ерунды у сестрицы перед зеркалом стоит, даже страшно делается, — застывает, не улетев. Джанет замирает, хлопает глазами, потом принимается хохотать.

— Вы сказочная свинья… но не лжец, брат мой. — Сестра вздыхает. — Но лучше бы вы проявили меньше остроумия и больше откровенности. Тогда госпожа поэтесса разбила бы о вашу голову какой-нибудь горшок — и мы все были бы сейчас намного счастливее.

— Если б я знал…

Конечно, так было бы спокойнее — для всех. Голова моя переживет, а с этим поэтическим даром лучше дать в сердцах обет не сочинять больше ни единой строчки — и держать его всю жизнь. Тут тебе и умерщвление плоти, и соблюдение достоинства сразу, Господь зачтет в свой срок… но кто бы знал наперед?

— Вы всегда так говорите… а последствия достаются нам с матушкой. Ну что нам теперь делать, что?

— Ее содержание вас не обременит… — но дело же не в этом, и у Анны свой доход есть, и сестра, овдовев, без средств к существованию не осталась. — А присутствие… я не знаю. Я буду торчать на границе весь год — может быть, ей тут надоест…

— Вы… да мы тут все перемрем, раньше чем ей тут надоест!

— Ну что, что, что она такого, в конце концов, делает? — Нет, это заговор какой-то почище козней Мерея. Что может натворить одна-единственная датчанка, чтоб от нее бегали по стенам две каледонские леди и не могли найти управу — это Джанет-то не может, это у матушки-то не получается?..

— Она тоскует. По вам. Громко, повсеместно и ежечасно. Время от времени — в стихах.

Тоскует, понимаете ли — непрестанно, невыносимо. Карлотты Лезиньян, то есть, уже де ла Валле, на них нет — прочувствовали бы, как на самом деле тоскуют, и что такое громко…

Есть все-таки в наших почтенных каледонских обычаях что-то такое, что делает их мало пригодными для жизни. Точнее, тут как с цветами: розы завянут, а сорнякам хоть бы что. Если б не тосковала, а войну с соседями развела, или просто говорила бы в неделю по слову — простили бы и признали за свою.

И, между прочим, возможно, сочли бы подходящей кандидаткой в супруги. Деньги есть, имя неплохое, ребенка родила здорового… А в случае чего, и развестись потом можно, не католики же. Так что неизвестно еще, кому повезло с этими ее стихами.

Поэтичная особа, кошмар моей родни и прочая, изволит сидеть в кресле ко мне спиной — хотя о моем приходе ей доложили, хотя я готов поставить голову против ломаной подковы, что еще пару минут назад она тут прыгала, создавая подходящую обстановку. И эту драму я тоже знаю. И год назад она мне казалась смешной, но… трогательной. Умилительной какой-то. Теперь до скрежета зубовного обидно, что нельзя вернуться к тем чувствам, испытать их хотя бы на время. Хотя бы на час, Господи, помоги мне все вернуть назад — ненадолго, только чтобы поговорить по-человечески. Чтобы хоть то прошлогоднее умиление, и жалость, и она же красивая, я помню, приходила — у меня перед глазами все плыло… и того хватило бы.

Нет ничего. Пусто. И только грустно от того, что больше уже и не грустно.

Неправ я был давеча. Если бы не стихи и не все такое прочее, я бы и впрямь мог на ней жениться. Красивая, сильная, родами не умрет, с хозяйством управится — и даже поговорить можно. И в морских делах разбирается же… А что глаза уже не глядят, так у меня же всегда так. Рассеется туман — и ничего. Так какая разница?

Ладно, хватит стоять у порога. Раньше начнем моралите — раньше закончим.

— Вы хотели меня видеть.

— А вы меня? — звучит из кресла, а видна одна прическа, высокая, со шпильками. Косы едва не до колен, красиво… раньше казалось. А теперь все не так.

— Я желал поблагодарить вас и уведомить вас, что о ребенке должным образом позаботятся. Моя досточтимая матушка желает, чтобы мальчик унаследовал ее земли. Я также хотел поинтересоваться вашими собственными намерениями.

— Мои намерения всецело зависят от вас. — Все-таки аурелианский в этих стенах звучит диковато, особенно — такой, с северным произношением, с допотопными выражениями… это не с Ее Величеством разговаривать.

— Мое положение остается… — да какого черта. — Анна, все, что я говорил вам в самом начале, по-прежнему правда. Я не могу и не хочу брать вас в жены. Я готов помочь вам любым иным способом — матушка с удовольствием подыщет вам подходящего мужа, а, если вы этого не хотите, я мог бы представить вас Ее Величеству.

Совершенно, невероятно чужая женщина взвивается над креслом крылатой ахейской мифологией, всей вместе взятой. Это еще можно вынести. К крику я за последние дни уже привык окончательно, а у Анны никогда терпения не хватало на долгий шум. Но где раньше были мои глаза, ну где, спрашивается?..

— Я родила вам сына, а вы хотите избавиться от меня как от загулявшей служанки?!

— Еще никогда не представлял загулявшую служанку королеве моей страны… нужно будет попробовать. — Хотя этой королеве я бы представил и свинью в юбках, но у Анны, кажется, соображения много меньше…

Второй акт моралите. Актеры меняют костюмы, пока прислужники меняют декорации. То есть, недавняя эриния-или-кто-ее-там пытается сменить род занятий на кроткого скорбного ангела. Это тоже можно пережить.

— Ах, Джеймс… вы, безусловно, так добры к моей участи, но я не могу… я не могу выйти замуж, я не могу быть при дворе. Мое сердце навеки принадлежит вам и только вам. — И руки сложены перед грудью, и очи горе, все как полагается. А у меня в голове только одно — ну кто такие платья выбирает, это же горе одно, и черное ей не к лицу совершенно. Отчего-то Шарлотта Рутвен вспоминается, впервые в жизни — в хорошем смысле. То есть, уже не Рутвен, а герцогиня Беневентская. Папиному сыну, значит, Шарлотта — а мне вот это досталось. Тьфу, какая только чушь в голову не лезет от тоски…

Что там принц Датский в альбийской пьесе сказал в подобной ситуации? «И в монастырь ступай»? Хорошо ему было, принцу Датскому, тогда еще не было ни Вильгельма, ни вильгельмиан. Монастыри были…

— Анна, я сочувствую вашему горю — но я не могу взять вас в жены, а вы не можете быть моей любовницей. Эти обстоятельства не изменятся.

Не поверит. Как с самого начала не верила. Откуда, хотел бы я знать, у женщины из очень практичного датского семейства, дочери чрезвычайно толкового и не стесняющегося в средствах человека… а отец ведь примет ее назад и слова дурного не скажет: попыталась дочка загарпунить кита, не получилось, бывает, хорошо, хоть сама цела — эти завиральные идеи, что сильной страсти достаточно, чтобы получить желаемое?

Анна отворачивается, заламывает руки. Делает вид, что едва сдерживает слезы. Не сдерживает, а старательно выжимает. Знает, что вот это мне перенести несколько сложнее. Ну не выношу я, когда женщины плачут. Не могу.

— Я покинута всеми, меня все бросили, я не могу вернуться домой — я никогда не смогу выйти замуж, отец не простит мне растраты… Я не могу поступить ко двору Ее Величества… Я знаю, что я плохо говорю и по-аурелиански, и на латыни. — Последнее — явное преувеличение, на латыни вы, сударыня, знаете пять пословиц, и те путаете. — Меня не любит ваша мать, меня не любит ваша сестра, ее жених смотрит на меня как на падшую женщину, все, все смотрят на меня именно так — я пожертвовала для вас всем! Именем, репутацией, положением, средствами…

— Вы противоречите сама себе. Если бы вас все бросили — вы жаловались бы не на недостаточно доброе отношение, а на одиночество. Вы можете выйти замуж, желающие найдутся. Вы можете — и вы это знаете — вернуться домой. Вы говорите по-аурелиански лучше, чем девять десятых здешних девиц. И вы были осведомлены о последствиях. Вы решили рискнуть. Я не отправил вас домой, я согласился с вами… и теперь отвечаю за ваше благополучие. Но не за ваше счастье.

— Я родила вам сына!

Господи, покарай меня, пожалуйста, немотой прямо сейчас и до самого отъезда — я же не выдержу, я же скажу что-нибудь наподобие «а я не просил», и это будет уже законченным свинством, но ничего другого мне на ум не приходит. Разве что позвать своих людей и приказать проводить госпожу Трондсен до отцовских владений с почетом и под строжайшим присмотром. Со всеми ее тремя кораблями. Но без ребенка. Ребенка я ей не доверю и на минуту. Это мой сын, просил я или не просил, а матушка за ним поначалу присмотрит.

Какое-то удивительное умение будить во мне эту самую свинью. Но, наверное, если ее так просто разбудить, не слишком глубоко она и спит.

— Я пожертвовала для вас всем — и я готова отдать вам саму свою жизнь и все, что в моих силах! Чего вы хотите?

Чашу цикуты. И почему мне кажется, что Сократ пил ее с глубоким удовольствием, предвкушая избавление от Ксантиппы?..

— Чтобы вы перестали думать обо мне и начали думать о себе и своем будущем. В котором может произойти очень много хорошего, но наверняка не произойдет одного. Вы не станете моей женой.

— Хорошо, хорошо, я согласна, но позвольте мне быть рядом с вами, прошу вас, умоляю…

О Господи. Передо мной раньше женщины на колени не падали. Наоборот — случалось, а вот так — нет. К счастью. Нельзя же так…

— Вы не можете быть рядом со мной. Во-первых, да именно во-первых, потому что я этого не хочу. Это унизительно для вас и унизительно для меня. А во-вторых, даже моя жена так же мало может следовать за мной, как ваша мать за вашим отцом — в море.

Не видеть этой склоненной головы, заломленных рук, расстеленных по полу юбок — не видеть и не задумываться о невероятном абсурде происходящего… потому что если осознаешь, если прочувствуешь сейчас, то, наверное, ее убьешь и себя заодно, чтобы не было стыдно. Пытаться говорить как ни в чем не бывало — я не вижу, я не хочу этого видеть, я не вижу, и не запомню, и ей не придется помнить.

Ничего нет, ничего не было. Просто разговариваем — в сотый раз об одном и том же, привычным образом. В Дун Эйдине нынче дует юго-западный, представляете? На короля Людовика VII упало золотое распятие, вы слышали?

— Джеймс! Я вас умоляю, я буду рядом с вами, я ничего не буду просить, ничего не буду требовать, я все вытерплю, только возьмите меня с собой…

— Это совершенно невозможно. — К счастью, к счастью, это и правда совершенно невозможно и вот это она тоже поймет, как только очнется. Хотя надеяться на то, что Анна осознает и все остальное — нечего. Смотреть — в окно… сколько я уже в эти окна насмотрелся, век бы не видеть, все перебить хочется. — Еще раз благодарю вас и позвольте попрощаться.

— Джеймс…

Выйти вон. Хлобыстнуть дверью — поставить точку в разговоре. Налететь на двоих слуг, три угла, пару перил и одного Гордона. Посмотреть на свое отражение в его глазах. Испугаться.

Сказать:

— Извините, Джордж, но мы уезжаем прямо сейчас.

И услышать в ответ:

— Жду вас внизу.

И так оно и пошло — карусель пограничной войны, вежливая улыбка ученой мыши в двух шагах за левым плечом. Желающих поинтересоваться, что шериф Инвернесса забыл на южном Рубеже — не было. Поначалу, в который раз услышав «Хейлз и Гордон», люди еще спрашивали «Какой Гордон?». Потом перестали.

4.

Оказалось, что у многочисленных де Монкада тоже есть своя нечеловеческая родня. Кто-то из предков, видимо, в припадке авантюризма, согрешил с осьминогом. Выяснилось это на практике. Когда господин герцог Беневентский сказал, куда именно намерен плыть из Нарбона, лицо его родича сделалось сначала белым, потом желтым, потом красным, потом синим, а потом снова красным. С белыми пятнами. Такого без подходящих предков не добьешься, и не надейся.

Де Корелла, вероятно, знал. Герарди тоже. Мартену никто ничего не говорил, но ему и не нужно было. Во-первых, какая ему разница. Во-вторых, достаточно очевидный ход… если мало-мальски представлять себе ход мыслей герцога.

Его совершенно не трудно себе представить — довольно начать думать шиворот-навыворот, стоя на канате на голове и при том жонглируя охапкой факелов. Любой опытный канатоходец так сумеет — и если ему дать вместо тряпичных и деревянных мячей и колец, вместо факелов и кукол отряды, корабли, обозы, лошадей — получится что-то в духе Его Светлости. Все очень удивятся… что там удивятся, раззявят рты и будут истошно завидовать ловкости и выдумке. И объяснить им ничего не получится, разве что каждую связку отдельно проговаривать — это Мартен по себе знал.

А для канатоходца это то, что делаешь изо дня в день, и привык уже — хотя приятно, когда публика смеется, удивляется или пугается.

Или хотя бы меняет все цвета радуги за несколько вздохов.

— Тебя там убьют, — наконец выдыхает Уго. — И меня там убьют. Да они же за твою голову вот только что чертову сумму предлагали и заплатили, ты не забыл? Ты им сэкономить хочешь?

— Меня? Мой верный союзник Его Величество Тидрек, сберегший для меня Тулон от армии Арелата? — смеется фокусник. — Не убьет, ну что ты. Хотя попробует проверить на прочность, но это не важно.

— Ну не сам, конечно, убьет… и наверное, не прямо, но попробует же наверняка. Я бы на твоем месте не ездил. И на своем бы не ездил.

— Ты туда и не поедешь. Ты поедешь в Тулон.

— В Тулон? — Из де Монкады когда-нибудь выйдет толк, и даже много толка, да он и сейчас не так уж плох, просто пока что в нем толедская спесь дерется с ромской удалью, и только иногда в промежутках между боями просыпается соображение. В Тулон, в Тулон. Что тут такого сложного?..

— Если ты не забыл, Его Величество на этот раз Людовик пожаловал город мне. Так что ты вступишь во владение, от моего имени.

— Я попытаюсь въехать туда надлежащим образом… — вздыхает Уго, и вид у него разноцветно-обреченный. Еще бы: Галлия прибрала Тулон со всеми окрестностями по уговору с Арелатом, а тут является представитель законного владельца. Хорошо, если его просто примут со всем почетом и начнут поить и развлекать без продыху…

— Конечно же. А потом передашь его соответствующему галльскому чину, как представителю арендатора.

Уго давится воздухом. Только сейчас сообразил, что будут делать с тем Тулоном. Продавать Тидреку его собственный — по праву силы — город. Да не просто продавать, а передавать во временное управление от имени владельца с получением всех надлежащих прибылей. В обмен на… я бы поставил на войско, верно, Шерл? На несколько отрядов, которые будет содержать Тидрек — в зачет выгод от пользования Тулоном, а сверху пойдет право набирать отряды на территории Галлии. Это было бы просто, выгодно и очень нагло. Вполне в духе Его Светлости. Тидреку понравится — он нахалов любит, особенно, если они его на троне не подсиживают.

— Так что ты, вероятно, вернешься домой раньше меня. Я хочу получить первую порцию арендной платы сам, — улыбается герцог. — И не лови там без меня чернокнижников. — Это сказано вполголоса, слышат только стоящие рядом, а они и так знают бесславную историю доноса. Причем не от герцога — тот и словом не обмолвился ни при своих, ни при чужих, пока сам де Монкада раз пять не поплакался на то, как его обидели в Трибунале, и раз десять — на то, как его обидел Корво.

Смешной все-таки у Его Светлости кузен. Чернявый — чернильная кровь, — вертлявый, то нос задирает к небу, то ко всем подряд пристает с одними и теми же жалобами: все никак не может переварить, что ему два раза поперек пошли. Как это — ему, родичу Его Святейшества, знатному толедскому дону, и перечили, да еще и дураком назвали… неоднократно, причем.

А всерьез слушал все эти вздохи и «а казалось — оно самое» один Мартен. Ему вот когда-то ничего не казалось, а должно было, а нужно было увидеть. Все остались бы живы… Поэтому морского зверя спрута де Монкаду он прекрасно понимал, более того, как мог — так и сочувствовал. Выходило, правда, не очень.

Потому что герцог тоже был прав. Когда речь идет о родне, такими обвинениями не разбрасываются. Впрочем, там обошлось — и слава Богу. Должно же где-то обходиться. А Тидреку Галльскому лучше быть поосторожней с зубами и пробами. Если он не хочет проснуться на небесах.

Молодой человек очень хорошо танцует. Не только на празднованиях в королевском дворце. Он вообще хорошо танцует. Молодой человек прибыл в Равенну с подарками и выражением признательности союзнику — своевременно отправив в Тулон своего доверенного родственника из тех, что ему действительно близки и дороги. Молодой человек дождался приглашения к королю, преподнес весьма щедрые дары и ни словом не обмолвился о том, что его что-то интересует. Он благодарил союзника, спасшего в трудную минуту его имущество от врага. Благодарил витиевато и поэтично, прочитав отличную речь на прекрасной латыни… Молодой человек две недели кротко развлекался, охотился, посещал самые благородные дома Равенны, гробницы и древние храмы, ни разу не напоминая королю Тидреку о том, что неплохо бы и определиться с судьбой Тулона.

Три отравителя, четыре отборных браво и одна вертлявая много обещавшая красотка ушли несолоно хлебавши. Кто их там знает, куда ушли — назад не вернулись, и то невелика потеря, кому нужны такие растяпы? Гость был весьма доволен оказанным приемом. Накорми его Тидрек кушаньем без пряностей, молодой герцог мог бы и обидеться…

Молодой человек принимал гостей, давал пиры и устраивал фейерверки. Четыре «ромских свечи» — даже название родилось тут же — распустились шагах в трех-четырех, если по воздуху считать, от окон королевской спальни. Стекла дребезжали противным мелким звоном, но уцелели. Конечно, это был не намек, это была попытка порадовать. Наемных убийц за свои почти семь десятков лет Тидрек перевидал достаточно, а вот ракеты — это нечто новое. И красивое. Синие и золотые, королевские цвета, между прочим.

В паре личных бесед — ну конечно, при большом скоплении придворных, во время прогулки вдоль фонтанов и по мозаичным площадям внутреннего двора, — молодой человек тоже проявил себя хорошо. Повествовал о марсельской кампании, об орлеанских красотах, о церемониях, на которые был приглашен королем Людовиком. Придворные восхваляли память герцога Беневентского — и вправду незаурядную, гость легко переходил с общего к частностям, от расположения столов до узоров на чьих-то пуговицах, и не сбивался, и не путался.

Молодой человек давал пиры и совершенно не собирался покидать Равенну — словно прибыл, дабы навеки поселиться… ну надоела ему Рома, с рождения в ней живет.

Она, в конце концов, и императорам в свое время надоела, не правда ли? И столицу перенесли именно сюда. Так отчего же не последовать на время их примеру. Пожить, посмотреть, как это — по-другому. Тем более, что город и правда прекрасен, настолько прекрасен, что легко понять тех варваров из легенд, которые переходили на сторону империи и гибли, воюя против своих, потому что им довелось увидеть Равенну.

А фейерверки пользовались такой популярностью у подданных, что запретить их запускать в пределах городских стен было просто невозможно — еще случится бунт. Окна звенели на рассвете и на закате, в полдень и в полночь.

Его Величество Тидрек довольно быстро понял, что выспится и избавится от головной боли, только когда молодой герцог решит все свои насущные вопросы — и заметьте, не герцог попросил у короля аудиенции, а король сам пригласил его для доверительной беседы.

Спать-то хочется, с тихим восхищением добавил — про себя, конечно, упаси Боже вслух, — король.

Конечно, куда более точным жестом было бы сманить у многообещающего молодого человека его мастеров летающего огня, но чтобы купить кого-то, нужно, чтобы этот кто-то в чем-нибудь нуждался. А что можно предложить тому же господину Делабарта?

Марсельский экс-полковник ничего не хотел, а король Тидрек не хотел портить такое прекрасное взаимопонимание ни арестом Уго де Монкады, чей характер известен от Неаполя до Карфагена и южнее, ни осадой Тулона. Зачем? Лет двадцать назад король бы не без удовольствия затеял маленькую и заранее обреченную на выигрыш войну — но сейчас, зимой, выбираться из теплого протопленного дворца в прибрежную сырость, тратить деньги, ссориться с Папой — ой, ну зачем вся эта суета?

Так что лучше обсудить сложившееся положение — может быть, взаимная выгода только увеличится. Щедрый молодой человек очень хорошо умеет считать деньги, это большое достоинство. Не только тратить, как многие другие южане.

Удивительно, но любитель пиротехники и пиров совершенно не походил на отца. Тидреку об этом докладывали, но описания расходились с суждениями, по ним скорее выходило наоборот — очень похож. Так же энергичен, обаятелен, искренне расположен к людям — и вовсю это использует; склонен к излишнему риску — и это использует тоже, любит жизнь, всякую, во всем — и сделал это главным своим оружием… все так. Только отец хочет всего, здесь и сразу. А сын — какую-то одну вещь где-то за горизонтом.

Кто его разберет, какую — не спрашивать же прямо. Вдруг ответит, и никакой загадки не останется…

Гораздо приятнее пригласить на беседу без свидетелей — вот, скажем, в зимний сад, в котором куда ни глянь, сплошь ручьи и фонтаны, все это журчит, шелестит, птицы поют… на стеклах вода собирается и порой каплет вниз, и гость делает вид, что не замечает очередной капли, нырнувшей за воротник — ну и король не замечает, великое ли дело, вода, не отравленная. Не отравленная, для разнообразия: Его Величество слизывает с тыльной стороны ладони очередную дерзкую каплю.

Торговаться, как оказалось, папский отпрыск тоже умел неплохо. Тидрека уже много лет так не радовали, а король знал, что про него говорят, что мусульманская и иудейская общины обожают короля за привычку торговаться долго, самозабвенно и до последней четвертушки монеты. Сплетники врали. Главы общин короля ненавидели. Именно за это. Еще говорили, что король перехитрит Сатану. Выдумывали. Сатана Тидреку еще ни разу не являлся.

И не так уж велик был предмет торга — всего-то права на управление Тулоном, десять лет, а город не назовешь особо прибыльным, хотя порт неплохой и на бойком месте, но и соперников у него хватает. Хотя теперь, после завоевания Марселя, ценность города начнет расти. Но потихоньку. Так что бенефициарию не во что вцепляться — но ведь и хотят от него немногого, прибыль много больше убытка, и дальше будет только расти. Но неужели Тидрек испортит себе удовольствие, придя к соглашению за какие-нибудь жалкие три часа?

— Ваше Величество, я ценю оказанную мне милость… в моем ли возрасте надеяться спорить со столь убийственным сочетанием логики, страсти и красноречия, заточенным на оселке опыта? Но я все же позволю себе заметить, что войска вам придется снаряжать и содержать так или иначе. Я имею в виду ту невозможную и практически непредставимую ситуацию, в которой вы вдруг решите захватить не принадлежащий вам город силой… Вам придется снаряжать войска, и не только для обороны Тулона — у Галлии не одна граница, а ваше западное побережье в настоящий момент не располагает подобающим флотом и восстановление этого флота — дело не одного года. Более того, Генуя будет очень нуждаться в монаршей поддержке — в противном случае, вполне возможно, что через поколение государство, располагающееся на ваших землях, будет называться уже не Галлией, а Венето.

Тоже мне, удивил, усмехается про себя король. Это не новость, хотя изложено гладко и веско. Молодого человека хорошо выучили говорить и убеждать, но его отец в каждое слово вкладывает душевную страсть, а этот просто перебирает полированные камушки. Впрочем, он на свой лад азартен — но без шума.

— Ах, герцог, да не прозвучит это оскорбительно, но вы еще действительно очень молоды, разумеется, в сравнении с тем немощным старцем, беспомощность которого вы пытаетесь использовать с таким редкостным коварством. Подумайте сами — в наших ли землях загадывать на столь далекий срок, когда здесь каждый год происходит что-нибудь непредвиденное. А если подобные бури участятся? Может быть, ценность портов упадет чрезвычайно, а гораздо важнее станут дороги. Так что, может быть, тот ваш замечательно стоящий город или песком занесет, или болотами окружит лет через пять, а вы представляете себе, сколько добра переводит один-единственный здешний солдат? Это вам не аурелианская армия, где вояки сухой коркой да молитвой живы, это же, простите старика, сущие дармоеды. Ему подавай и оружие, и доспех, и довольствие, и жалованье — и еще к этому всему бабу…

— Увы, — улыбается молодой человек, — и все это стоит денег, и будет стоить денег в любом случае. А если город занесет песком, вы всегда сможете мне его вернуть… по истечении срока аренды, естественно. И я даже не стану настаивать, чтобы вы возвратили его мне в прежнем состоянии — кажется, в обычных контрактах такие обстоятельства называют «волей Божьей» и выделяют из общего списка вольных и невольных повреждений, нанесенных чужому имуществу, я не ошибаюсь?

— Еще бы вы ошибались, герцог — если вы сами вдруг чего-то не знали о сделках в разных торговых домах, то ваши новые аурелианские родственники и знакомцы наверняка восполнили пробелы в ваших знаниях. И, пользуясь молодой быстротой ума и такой похвальной осведомленностью вы тратите цветы своего красноречия на попытки разорить бедного старика. Пять тысяч — и ни одним хромым ветераном больше. Это и так мне станет впритык со всем, что можно получить с вашего города, пока его песком не занесло.

Гость сидит на несколько ступенек ниже, но держится очень прямо, так что смотреть на него сверху вниз не приходится. Красивый мальчик, должно быть, в мать пошел. Играет выражением лица, жестами, позой. Не беседа — одно удовольствие.

— Ну что вы… зачем же мне увечные ветераны? Это было бы сущим неуважением к Вашему Величеству и пустой тратой ваших денег. Тулон же способен окупить и вдвое больше. А защита довольно протяженного рубежа встанет и втрое, и вчетверо от того, хотя здесь я могу ошибиться по неопытности… — Как же, по неопытности. О том, как он играл с арелатцами по всей границе, мне уже доложили неоднократно. Не столько храбро и с блеском, сколько очень рачительно. Как ему Валуа-Ангулем и приказал: людей попусту не тратить. И не тратил, и никаких мальчишеских фанаберий…

— И вы включите в договор пункт о том, что ваши наследники будут соблюдать наш договор на заключенный им срок. Молодые люди бывают так беспечны, так беспечны — особенно, если у них в доме некоторый непорядок, а им самим недосуг этим заняться, а убыток придется терпеть Галлии…

— Естественно, Ваше Величество, у меня и в мыслях не было предлагать вам иное. Я также полагаю, что этот пункт должен быть взаимным.

Заинтересовался. Не торопится, но заинтересовался. Это хорошо. С этим ромским торгашом гораздо приятнее иметь дело, чем с ученым сухарем, а тот — со всей его деятельной нелюбовью к семейству Папы — может оказаться слишком вреден. Перспективы, которые я вижу за молодым герцогом, мне весьма по вкусу…

— Само собой. Значит, шесть тысяч?

— Шесть с половиной, Ваше Величество… раз уж вы хотите сойтись на середине.

— Шесть с половиной и рецепты фейерверков.

— Рецепты фейерверков мне не принадлежат. Господин Делабарта родом из Марселя, это близко… я не думаю, что с ним будет трудно найти общий язык.

Не возражает — и этого вполне достаточно. Если марселец упрется, что ж — подглядим, похитим кого-то из подмастерьев. А за десять лет на этих ракетах и свечах я возьму столько…

— Так и быть, герцог, так и быть. Тут сговорились. Что же до права найма — думаю, что десятой доли жалованья за год будет вполне достаточно. Только на вспомоществование вдовам и детям, сами понимаете.

— Что ж, если вы не сговоритесь с Делабарта о фейерверках и все мои люди уедут со мной, можем сойтись и на двенадцатой доле.

Вот кого бы я с удовольствием приобрел, это мать этого мальчика. Вернее, такую же женщину. Если даже получаться будет в одном случае из трех, все равно оно себя окупит.

Ладно, на двенадцатой доле рано или поздно сойдемся — можно и оставить удовольствие на следующий день, заодно и первый договор подпишем. А то, что я ему хочу сказать, я продавать не буду. Так подарю. Потому что брать деньги за свою выгоду — дело правильное, но иногда бескорыстие куда выгоднее.

Король смотрит на лимонные деревья, оплетенные лианами, на пеструю птичку на краю гнезда — ну вот, опять забыл, как они называются. Птичка надувает горло и выводит длинную трель, кажется, передразнивает фонтан.

— Все-таки предки, переселившиеся в Равенну, были дальновидны. Отсюда хорошо видно, что творится в Европе. От Ромы до Орлеана…

— Я с вами согласен, Ваше Величество, — вежливо улыбается мальчик. — Все дороги ведут в Рому, но некоторые из них приводят из Ромы в Равенну. Я завидую вам — и мне жаль, что мне недоступен открывающийся отсюда вид. Но выбирая что-то одно, всегда теряешь.

— Да, я хотел как раз поговорить о потерях. Недавно ваш почтенный отец, да продлит Святой Петр годы службы своего наместника, понес печальнейшую утрату — и ему даже не на кого было обратить свой праведный гнев. Как это жестоко и несправедливо, в наши годы подобные испытания попросту опасны…

— Я передам Его Святейшеству, что вы разделяете его горе. Я уверен, что он будет благодарен за известие. — В голосе подобающие признательность и скорбь и стороннему никак не догадаться, что между братьями не было любви — и что слухи с удивительным упорством называют младшего убийцей старшего.

— Признаюсь, Его Святейшество удивил меня — ведь даже вся кротость святых не может заставить отца принять в качестве сына убийцу другого сына, но Папа превзошел в кротости и всепрощении даже святых и апостолов.

Это даже не намек. У Его Святейшества один зять. Милейший юноша, кстати. И если его спросят, зачем он сделал, что сделал — он ответит. Не из страха, из гордости. Если я хоть что-нибудь понимаю в моем госте, его шурин свой ответ переживет. Потому что причины у него были, веские и весьма. Второго убийства в папском семействе не произойдет. А вот человек, который некогда дал Альфонсо Бисельи столь решительный совет, должен будет опасаться и за свою жизнь, и за обстоятельства своей смерти… но он к тому времени окажется уже далеко.

— Не называйте меня непочтительным сыном матери нашей Церкви, но есть ли основания думать о Его Святейшестве столь лестным образом? — склоняет голову к плечу молодой человек. — Возможно, кто-то пожелал, чтобы один возвысился на клевете в адрес другого?

— Увы, герцог. — Тут можно и не крутить. — Сведения эти совершенно верны и получены от одного из свидетелей дела. — Можно было бы сказать «участников», но советчик при убийстве не присутствовал, да и тогда гость мог бы потребовать имя этого участника. Нет уж, пусть волки и овцы остаются во всей возможной целости. — Ни о причинах, ни о побуждениях свидетель, разумеется, не осведомлен, но действовали люди вашего зятя, хотя тогда он еще не был таковым.

Такое впечатление, что мы обсуждаем погоду.

Птичка затыкается и с интересом перебирает лапками по ветке, хочет заглянуть в лицо незнакомцу — а смотреть-то и не на что. Торговля ромея, наверное, интересовала куда больше.

— В этом случае очень странно, что свидетель сказал в Равенне то, что очень многие хотели знать в Роме. Тот, кто смог бы утешить страждущего отца, вряд ли нашел бы Его Святейшество неблагодарным.

— Свидетель поначалу опасался за свою судьбу — а потом был смущен этим актом христианского милосердия и не решился вставать между отцом и его детьми.

— Опасался за свою судьбу?

Действительно, странно было бы предполагать, что Его Святейшество не сможет защитить важного очевидца в таком деле.

— Видите ли, свидетель, увы, не был расположен к вашему брату и еще меньше — к компании, которую тот водил. Он боялся, что его сочтут причастным к делу и что истина будет установлена несколько поздно для него.

— Благодарю вас за этот бесценный подарок, Ваше Величество. Я непременно постараюсь найти все доказательства чудесного долготерпения, проявленного Его Святейшеством.

И отыщет их очень быстро. До сих пор их не нашли только потому, что никому не приходило в голову посмотреть в ту сторону.

Отыщет, установит истину — и поймет, что мои слова избавили его от змеи в доме.

Подающий надежды молодой человек откланивается, а старый король Тидрек остается в зимнем саду, смотрит на буйную пышную зелень, улыбается, когда прямо перед ним со стекла срывается капля — еще бы немного, и прямо на лысину, вот смеху-то…

Многообещающая поросль, ничего не скажешь — что ж, король в очередной раз насадил на одну рогатину несколько медведей: ослабил города, нашел, куда пристроить лишние вооруженные руки, приобрел неплохой порт… и занял самую лучшую ложу на будущем представлении. В ближайшие десять лет на юге Европы будут давать очень красочное представление.

А потом — поглядим.

— С торговлей, — говорит Чезаре, улыбаясь как майская роза, — все прошло, как я и думал. Но Его Величество — настоящий лошадиный барышник, он не пожелал отпустить меня без подарка.

— Давайте сюда, я его отдам осмотреть на предмет ядовитых шипов. Надеюсь, вы не вскрывали футляр. — Головная боль не способствует ни почтительности, ни утонченности шуток, а если в ближайшие дни у Мартена не закончатся какие-нибудь важные компоненты, придется украсть первый попавшийся бочонок. В интересах общей безопасности. — Знаем мы уже эти подарки…

Подосланных убийц почти десяток, ядов в угощениях и подарках — видов пять, соглядатаи и доносчики, сомнительные дамы с кинжалами за корсажем и все прочие королевские развлечения. Герцог счастлив. Мигелю все это надоело до зубовного скрежета — и ладно бы, вражда была, убить на самом деле хотели бы, так нет, это у них придворные игры. А если прошляпил, то не обессудь. Яды настоящие, и убийцы тоже не шуточные.

Правила пребывания в гостях не позволяют оказывать ответные любезности, а то трухлявый трюфель Тидрек уже взлетел бы в облака трудами Мартена.

— Подарок был словесным, а вот в его природе ты не ошибся. Его Величество сказал, что ему известно, кто убил Хуана. И он поделился этим знанием со мной. Представь себе, у Тидрека есть свидетель, утверждающий, что это сделал милейший шурин Альфонсо.

— С какой бы стати? — Мигель не поручился бы, что такого не может быть. Милые юноши, воплощение достоинств, обычно способны на многое. И убить — в том числе. Тем более, что герцог Бисельи умудрился как-то извести девять чернокнижников и отделаться парой синяков. Непрост красавчик. Но чем ему мог помешать Хуан?! Разве что по просьбе обиженной Санчи — но не дурак же Альфонсо…

— Думаю, что ни с какой. — Чезаре ложится на пол, закидывает руки за голову. — Он не убивал. Он мог бы, даже в спину мог бы, если бы по-другому не получалось, но не так, как это было сделано. Хуана убивали связанного, несколько человек, со страстью. А наш неаполитанский родственничек в гнездо к чернокнижникам полез с открытыми глазами, по доброй воле и без сопровождения — и приказываешь верить, что он ударил связанного ножом? Но вот причины для убийства у него должны быть, ставлю что угодно. Какие-нибудь очень серьезные причины, которые я легко смогу найти… Причины, да и наверняка кто-то из слуг отсутствовал в подходящее время. Или даже он сам… Я в Тидрека верю, он плохих ядов не варит.

Тидрек, вероятно, врет. Но врет он довольно странным образом, не по-королевски. Когда все та же Санча сочиняет какую-нибудь пустую сплетню — это нормально, женские войны из сплетен в основном и состоят. Но король Галлии — не взбалмошная красотка, не поделившая с соперницей место в церкви. Он не может себе позволить говорить неправду попусту.

— По-моему, этот подарок не словесный, а деревянный и внутри у него солдаты. Может, его лучше сжечь? — Правда или нет, а похоже это больше на королевскую пакость, чем на милость. Хорошую такую, сложную, точно рассчитанную пакость — как раз в манере Тидрека. Начнешь разбирать коробочку — найдешь ключик, найдешь ящичек, внутри шкатулка, откроешь шкатулку — а там план, где сокровища спрятали. И только по дороге к сокровищам вспомнишь, что, разбирая коробочку, оцарапался…

— Наверняка. Представь себе, что произойдет. Я начну искать причины, меня заметят, Альфонсо забеспокоится… может быть, даже испугается. А пугается он, как мы уже знаем, весьма разрушительно. Равенне останется только смотреть. Бесплатные гладиаторские бои… — улыбка гаснет. Еще мгновение назад Чезаре разбирал сложную, вкусную интригу и был доволен жизнью, а сейчас, кажется, вспомнил что-то неприятное.

— Мой герцог?.. — Помимо замечательного во многих отношениях Альфонсо у нас в раскладе еще присутствует страстно любящая его монна Лукреция в ожидании потомства… да чтоб этот Тидрек провалился через ад к антиподам со своей любовью к кровавым зрелищам!

— Мигель… я должен знать, с кем Хуан водил дружбу в последние месяцы жизни. Следить за этими людьми не нужно, имен и описаний достаточно. После того, как мы вернемся в Рому я хочу посмотреть на них. На всех.

— Половину я вам покажу в первый же день, вторую половину тоже долго искать не придется. Их же всех расспрашивали. — Посмотреть. Как на пресловутое сгоревшее заведение. Мы когда-нибудь сумеем развязаться со всей этой чертовщиной?

На дружков Хуана можно было посмотреть сразу после убийства — но тогда у Чезаре было слишком много других забот самого разного сорта. Да и кто об этих дружках что-то думал всерьез? Хотя расспросили всех поголовно и подробно, но никто ничего дельного сказать не смог, а чем они обычно баловались под предводительством герцога Гандии, и так все знали.

— Расспрашивать их нет необходимости. Пока. Вот если меня кто-то из них заинтересует, возможно этому человеку или этим людям придется исчезнуть…

— Как прикажете, мой герцог. — Ничего особенно сложного — ну, пропадет пара-тройка ромских шалопаев, не найдется, так в городе тише по ночам будет. Без высокородного покровителя они, конечно, слегка притихли — но только слегка.

— Тогда с этим пока все. Да, если можно, попроси господина Делабарта устроить этой ночью что-нибудь особенное. Или нет, я его сам попрошу.

— Особенное — это один раз ничего не устраивать, — ворчит Мигель. — Вот был бы сюрприз из сюрпризов — одна ночь без канонады.

— Ничего, — смеется Чезаре. — Это мы сделаем завтра. Кстати, Его Величество пожелал приобрести несколько рецептов. Я думаю, что ему не откажут и он останется доволен.

— Да он с нами не расплатится. К Мартену уже подкатывались из местного цеха — а с короля можно впятеро брать… — Тидрек, прямо скажем, не бедствует. Равенна — очень богатый, очень пышный город, словно у короля где-то припрятан рог изобилия. Уютно здесь — почти как в Роме, роскошный дом, все на привычный лад, не то что в Аурелии… и усыпляет это сытое довольное великолепие как маковый отвар. А спать нельзя, свернут голову как петуху, ощиплют и суп сварят.

— Мы не мелочны, Мигель. Если Его Величеству хочется фейерверков, он получит их… за приемлемую цену.

— И будет торговать ими отсюда до земель норвегов. А потом сам додумается, как в ракеты мышьяк добавлять. — И не только мышьяк, наверное. Ядов на свете много.

— Мартен додумается раньше, — зевает герцог.

И станем такими ракетами друг по другу стрелять. Мы, например, по перуджийцам — и они в нас со стены. Час, другой — и вот все по уши в мышьяке, и наглотались, и надышались. Значит, к вечеру и у нас, и у них будут одни покойники. Замечательная какая война — и даже без загадочных древних духов со штормами и прочими капризами. Человеческая война, как я и хотел. Господи, не введи нас во искушение.

— Алхимики же как-то с мышьяком работают, и врачи… — мечтательно говорит Чезаре… и засыпает, мгновенно. И снится ему, наверное, замечательный сладкий сон. Про ракеты с ядом, маски с окуриванием и всякие прочие страсти.

Господи, думает Мигель, глядя на растянувшегося посреди ковра бывшего подопечного, нынешнего командира, Господи, помоги нам всем как-нибудь обойтись без ядовитых ракет и без ядовитых советов, без убийств в семье и без козней Сатаны, без древних духов и новых выдумок; и не прошу «дай ему милости», а только «не препятствуй», остальное он сам возьмет.

5.

Весеннее утро — лучшее время для работы, но сегодня вряд ли удастся хотя бы разобрать старые записи, не говоря уж о новых. С ночи, когда тихий неприметный гость передал синьору Бартоломео письмо, не получается ни уснуть, ни заняться хотя бы одним из нужных дел. Несколько попыток ни к чему не привели. Слова не складываются во фразы, а фразы — в осмысленные абзацы.

Синьор Бартоломео подходит к окну, толкает ставни, выглядывает наружу. Не жарко, тихо, свежо — отличный майский день, ясный и теплый. Солнце еще не зависло прямо над узкой улочкой и не поливает окна слишком яркими лучами, камни еще не накалились и поднимаемая сотнями ног, копыт и колес пыль пока не зависла в воздухе. Но воздух приятно согревает руки, ветерок скользит по лицу и щекочет кожу. Замечательный день. Замечательная погода. Замечательный город. Хорошо бы в Равенне сейчас шел затяжной дождь, и с окрестных болот ползла по улицам жадная лихорадка…

Можно пожелать. Можно даже сделать. Это не так трудно, для этого не требуются ни сверхъестественные силы, ни натурфилософия. Его Величество Тидрек — осторожный человек, умный и внимательный. Но в некоторых вопросах он, как это свойственно пожилым людям, слегка закоснел, и даже не подозревает, как далеко вперед ушел мир. Сделать можно, а делать нельзя. Потому что без короля вся эта разношерстная коалиция городов, земель и союзов, называемая Галлией, свернется как свиток, пожрет друг друга. Сыновья Тидрека не стоят доброго слова, внуки слишком малы. Рушить дело своей жизни только потому, что краеугольный камень строительства в очередной раз проявил те самые качества, за которые отчасти ты его и выбрал? Мелко и смешно. Но очень хочется взять за плечи, втиснуть в стену… и объяснить, почему даже королю Галлии не стоит, совсем не стоит вламываться в дом скромного ученого и крушить его инструментарий.

Однажды обезьяна, — записывает он на обороте счета, вернувшись за стол, — нашла дальномер. Нет, это, пожалуй, слишком сложно — лучше взять простую вещь, пользоваться которой доводилось если не каждому, то многим. Однажды обезьяна нашла… что? Винт? Твердая проволока напаивается на железный стержень, вот и готов винт, вещь простая и известная с древних времен, но что с ним сможет дурацкого сделать пресловутая мартышка? Однажды обезьяна нашла… стило для письма. Вот это подойдет. И немедленно решила, что это — палочка для чесания.

Конечно, стило, будучи инструментом неодушевленным, не возмутилось столь странным обращением. Да и в диком лесу, где обезьяна была одной из самых разумных обитательниц, никто не нашел бы ее выбор неверным. Вполне возможно также, что она при помощи стила избавилась от нескольких блох. И при удаче — не выколола им глаз и не напоролась на него спросонья. И, конечно же, смешно было бы желать, чтобы обезьяна распорядилась попавшей ей в лапы вещью, согласно природе вещи, а не собственной природе. Но все же, я нахожу эту историю более грустной, чем смешной.

Басня не удалась. Ни подобающих образов, ни очевидной любому слушателю морали. Ну добыла там что-то мартышка… Не писать же прямо — однажды одной коронованной ученой мартышке попала в лапы возможность распоряжаться судьбами тех, кто даже не является его подданными. И мартышка распорядилась — как настоящая мартышка. Обезьяна ведь не будет беречь находку, она ею в загривке почешет, в зубах поковыряет, оцарапается — и переломает, и забудет тут же. Обратится к более понятным вещам.

Бартоломео да Сиена запрокидывает голову, смеется. Ну вот и догнала тебя проблема Платона, дружок. Проблема власти. И тех, кто ею распоряжается, в меру своего разумения. А ты-то думал, что так хорошо от нее сбежал, когда ушел из дома и напрочь отказался принимать чье-либо покровительство. Хорошо, что сам ты не годишься для власти настолько, что даже понимаешь это, правда, стило? А то бы нам с тобой никакой Трибунал не помог, не успел бы.

Что ж. С нашей коронованной мартышкой я непременно разберусь. Объясню ему, в свой срок, все то, что хочется объяснить. Но сейчас нужно позаботиться о своих собственных инструментах, дабы они были в сохранности, и — по возможности — в целости.

«Мой многоуважаемый друг!

Если бы вы сочли возможным в ближайшее время посетить мой скромный приют, я был бы чрезвычайно признателен.»

Подпись не нужна, слуга, передающий записку, прекрасно знаком адресату — а о срочности тот догадается сам; впрочем, торопиться пока еще некуда.

А день хороший — и к вечеру опять поднимется ветер. То, что не получилось написать этим утром, можно будет довести до ума ночью. И этому не помешают все мартышки мира.

Все тайное всегда становится явным, думает герцог Бисельи. Это не так уж и дурно — не совершай поступков, за которые не готов ответить так или иначе; да и всем нам отвечать перед Господом, и на этом-то суде не выкрутишься, не наврешь и не купишь лжесвидетельство в свою пользу. Все тайное всегда становится явным — но почему оно делает это так не ко времени?

Альфонсо знал, что однажды содеянное будет висеть над ним дамокловым мечом. Знал еще до того, как сделал — и не удивлялся потом тому, сколь неуютно жить с острием меча над головой, но в конце концов привык, и даже начал думать, что волосок, на котором меч подвешен, достаточно прочен. Как оказалось, он был совершенно не прав. Он не забыл — и о нем не забыли.

Он знал, о чем пойдет речь, знал заранее — и потому удивился, когда синьор Петруччи заговорил совсем о другом.

— Помните, я как-то сказал вам, что у меня недавно погиб друг? — это было очень непохоже на сиенца: начинать разговор словно с середины, без взаимных любезностей, без обычного внимания к собеседнику. Нет, жесты не стали резче, а вино — хуже, не исчезло и ощущение уюта, но в самом воздухе что-то изменилось. — Так вот, этого друга звали Виченцо Корнаро. Вижу, помните. Люди его занятий рискуют… но право же, не больше, чем вы на поле боя или я во время опыта. Цена ошибки всегда одинакова. Но с Корнаро случилась неприятная история. Король, его король, которому он служил — слишком хорошо служил, замечу — приказал ему купить в Орлеане голову Чезаре Корво. И Корнаро выполнил приказ. Он не знал, что его спутник разгласил эти сведения… тоже по приказу из того же самого источника. Корнаро уехал, исполнять другое поручение, и обнаружил, что на него началась охота. Он попытался добраться домой — и узнал, что не может. Потому что король Галлии умыл руки и обвинил его в измене, а значит, вернувшись, Корнаро поставил бы под угрозу свой дом. Его не просто предали, его предали дважды. Использовали и выбросили умирать. Тогда он пришел ко мне. Виченцо знал, что я хорош с Его Святейшеством, и просил устроить встречу. Он не ценил свою жизнь так уж дорого, но ему хотелось сквитаться за то, как с ним обошлись. Я выполнил его просьбу… дальнейшее вы знаете.

— Трижды, если верить орлеанской версии событий. Его Святейшество предпочел поверить, — отвечает Альфонсо, в общем-то, оттягивая время.

Он не знает, что сказать. С одной стороны, ни малейшего повода сочувствовать посреднику в найме убийцы нет, а для самого герцога Бисельи эта затея едва не вышла боком: горестные вести могли бы серьезно повредить Лукреции. С другой стороны, с верными слугами так не обращаются. Нет, ну почему же… дядя, король Ферранте, такое себе позволял довольно часто — ну так у него и верных слуг под конец не осталось, были подлые, были запуганные, были жадные, но верностью во дворце не пахло уже давным-давно. Но какое дело Альфонсо до игр Тидрека и его подданных? Ведь удавалось же до сих пор держаться подальше от всех…

А может — не удавалось? Синьор Петруччи водит дружбу с людьми короля Тидрека — достаточно близкую, чтобы ради этих людей рисковать, утаскивая добычу из-под носа Уго де Монкады. Что я еще о нем узнаю? И зачем мне это знание?..

Герцог Бисельи привычно забирается в кресло с ногами, обхватывает руками колени. Почему-то вышло так, что здесь, в этом небольшом скромном доме, он чувствует себя уютнее всего. Здесь всегда тихо, спокойно, легко — и никто не явится средь дня или ночи с очередной шумной идеей, с танцами, прогулкой или охотой. Если бы Альфонсо был волен выбирать, где и как ему жить — устроил бы все так, как у синьора Петруччи. Но Лукреция никогда не согласится, она любит праздники и шум, а если сама не может принять участие, то наслаждается тем, как веселятся вокруг.

— Трижды… Нет, не рассказывайте мне об этом, пожалуйста. Я узнаю сам. — Синьор Петруччи поворачивается к окну. — Да, так вот, дом Корнаро имел основания быть мне благодарным и до этого случая. После него… у них появились основания пренебрегать интересами Его Величества там, где дело касается меня и моих друзей. Вчера я получил письмо. Перед тем, как Чезаре Корво покинул Равенну, Тидрек назвал ему имя человека, который убил Хуана Корво. Насколько я понимаю, эта трусливая коронованная тварь так расплатилась с герцогом за несостоявшееся покушение. Голову за голову, так сказать. Главное, чтобы головы были чужими.

«Трусливая коронованная тварь»… Очень необычные слова для одного из Петруччи, порвавшего с семейством, приехавшего в Рому на свой страх и риск, лавирующего между покровителями и меценатами. И ничего удивительного для человека, которому подвластны сверхъестественные силы. От тестя в минуту гнева и не такое услышишь, а ему служат лишь люди, а не… собаки и мудрые духи, скажем так. Хотя Трибунал говорит иначе. Вы кажетесь обычным ученым, синьор Петруччи, но иногда манеры и слова выдают вас.

О себе Альфонсо не думает — пока. То, чего он боялся почти два года, наконец-то случилось не во сне, а наяву. Герцог Беневентский узнал о том, кто лишил его брата. Через месяц Корво вернется в Рому — пока что он неспешно двигается во главе своей армии из Равенны через союзную Флоренцию и развлекается, то помогая Сфорца, союзнику, привести в подчинение соседей, то вспоминая, кто из городских тиранов по пути слишком давно не платил дань Его Святейшеству.

Месяц. Не так уж мало. Можно успеть все, что нужно. Для начала — позаботиться о тех, за кого Альфонсо в ответе. Перед собой и Господом. Потом… потом видно будет.

— Вы должны уехать в Неаполь, синьор Петруччи.

— Я хотел предложить это вам. Подумайте сами, — поднимает ладонь синьор Бартоломео, — Корво неизвестно, что вы предупреждены — да и кто бы мог предупредить вас? Ваш отъезд не сочтут бегством или признанием вины. Вас станут пытаться убить, конечно. Но дома вам будет легче защищаться. И после того, как вы справитесь с первыми убийцами, у вас появятся законные основания для вражды — и при этом для всего полуострова жертвой, пострадавшей стороной будете вы.

— Если бы я мог уехать, забрав жену, я бы так и поступил. Но Лукреция еще не готова к путешествиям, а оставлять ее я не собираюсь.

— Ваша жена неприкосновенна. Вашего ребенка тоже не тронут. Они в безопасности. Зато, оставаясь здесь, вы втягиваете их в драку. Друг мой, поймите, дело не в родственных чувствах. Братья терпеть друг друга не могли. Но Чезаре слишком громко обвиняли в смерти старшего, он будет счастлив представить всем настоящего убийцу. А ваших людей не потребуется даже пытать… А вот если вы уедете отсюда, если до вас будет трудно дотянуться, тут Корво могут задуматься, стоит ли овчинка выделки.

— Если я уеду, это не будет признанием вины перед всеми остальными — но Лукреция-то поймет… — может быть, он и так потеряет жену. Скорее всего. Она любила Хуана и не замечала всех его прегрешений, а смерть сглаживает любые неприятные воспоминания.

— Вы можете рассказать ей правду. Потом. Правда не повредит вам.

— Если даже она простит мне убийство брата, она не простит мне бегства и того, что я оставил ее совсем беспомощной. — Если бы можно было уехать втроем, но — нет, никак. Еще месяц до возвращения дражайшего брата, а жена уже все уши прожужжала — не может дождаться. Ее из Ромы придется увозить в мешке. Да и слаба она еще для дороги… — Нет, синьор Петруччи, благодарю вас за заботу — но нет. Я не уеду. Я не имею привычки бегать от последствий своих поступков. Даже если это Чезаре Корво в большом гневе. Вы мне еще предложите спрятаться Его Святейшеству под одеяние… — улыбается Альфонсо.

Одному из слишком ретивых поклонников Лукреции это не помогло, хотя прятался тот буквально, а не в переносном смысле — Чезаре его вытащил из-под одеяния и едва не убил; потом юношу выловили из Тибра вместе со служанкой, которая помогала свиданиям. По объяснениям возлюбленной супруги дело было не в том, что ухажер удостоился внимания папской дочери, а в том, что он этим хвастался, громко и с неуместными подробностями — и хвастовство дошло до ушей кардинала Валенсийского.

— Это был бы не такой уж глупый шаг. Его Святейшество к настоящему времени остыл и будет способен оценить ваши причины… И он может себе представить, что произошло бы, если бы увлечения его старшего сына стали достоянием гласности. И почему человек, влюбленный в Лукрецию, рискнет всем, чтобы защитить ее от последствий. Нет, это был бы хороший шаг, но я все же знаю, какие советы нет смысла давать, потому что их заведомо не станут слушать.

— Я хочу, чтобы уехали вы. Я дам вам спутников и все необходимое, а в Неаполе вас примут мои люди. — И, предвосхищая заранее ожидаемые возражения: — Вы и так слишком много для меня сделали, и я не хочу, чтобы вы подвергались опасности.

Синьор Петруччи возвращается к столу, некоторое время стоит, опираясь на него, потом садится.

— Я не буду говорить вам, что ничего для вас не сделал. Хотя это правда. Я не буду говорить вам, что я частично втравил вас в эту историю, рассказав то, чего бы вы без меня, возможно, никогда не узнали. Не буду, потому что это не причины. Я, видите ли, недавно узнал о себе довольно неприятную вещь. То, что я принимал за правильное отношение к смерти, оказалось всего лишь… семейной привычкой отдавать взятое только вместе с жизнью. Простите меня, Альфонсо, но я недостаточно философ и слишком Петруччи, чтобы бежать.

Два года назад — чуть больше двух лет назад, тогда еще был конец зимы, некий молодой неаполитанец, приехавший в гости к сестре, стоял в арке между домами, ошалело глядя на то, как его ромский родственник во главе компании приятелей ловит девицу, чье поведение было слишком опрометчивым, конечно… ну не ходят по славному городу Роме после заката без сопровождающих, не ходят, но разве это повод? Да и девица не относилась числу тех, кого подобные знаки внимания только радуют, а визг и проклятья служат для развлечения и поднятия цены.

И собирался уже встрять — ну и что, что их там десяток, в конце концов, узнает же, и не полезет в драку, побоится, что Альфонсо расскажет все сестре, а та свекру… и двинулся даже вперед, когда его самым неподобающим образом ухватили. Ровно за пристяжной воротник плаща.

— Не стоит, молодой человек.

Альфонсо едва не воплотил свое возмущение в действия, но нахал в длинной темной одежде горожанина смотрел как-то слишком спокойно. Словно почему-то был уверен в своем праве хватать за воротники людей, на пять голов выше себя по положению. И вместо того, чтобы ударить, Альфонсо спросил:

— Почему?

— Вас просто убьют, — горожанин прищурился, словно ему темнота казалась слишком ярким солнечным днем, — Ваша Светлость.

— Меня?

— Да. Случайного прохожего они могли бы и оставить в живых — он бы побоялся вспоминать об таком. Но вы расскажете и вам поверят.

— Да из-за чего? — Ну накажет отец этого окончательно обнаглевшего любимчика, если накажет вообще, ему же все с рук сходит. Выговорит, что нехорошо так себя вести. Из-за этого убьют? Ерунда какая-то… и вообще зачем он тут обсуждает непонятно с кем эти бредни, когда надо вмешаться и прекратить дурацкую забаву.

— Потому что сегодня они забавляются. А время от времени добыча умирала. И за избранный ими способ убийства не предусмотрено светского наказания, зато предусмотрено церковное. Вы понимаете, о чем я?

— Вы говорите правду? — Альфонсо разглядывал едва различимого при свете неполной луны горожанина в его темном платье, разглядывал в упор и никак не мог рассмотреть. Лицо ускользало, фигура тоже — но что-то в ней было неправильно. Может быть, осанка, может быть, манера держать голову. Врач? Ученый? Человек, привыкший к уважению и почестям…

— Вы можете проверить, лгу я или нет, — пожимает плечами горожанин. Он не вскинулся на обвинение. — Но скорее всего, этот опыт будет в вашей жизни последним.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — Следит за этой бандой — или просто вышел узнать, откуда шум?

— Простите, я забыл представиться. Я Бартоломео Петруччи, философ. Вы стоите в двух шагах от моего дома. А чем занимаются эти молодые люди — я знаю, потому что один из них некогда имел смелость попросить у меня совета в их делах. Я спустил его с лестницы. Вы предпочитаете беседы на улице — или окажете мне честь, став моим гостем?

Тогда Альфонсо поверил. И поступил правильно. Назавтра по городу только и разговоров было о том, что нынешние юнцы совсем совесть потеряли, вот, прошлой ночью девицу из младших Паравичини, Имельду, которая рискнула выйти на улицу с одной служанкой, положившись на семейный герб, какие-то негодяи в масках гнали как косулю через полгорода — и оставили в покое, только когда она упала, задыхаясь…

Потом он проверял, чем еще занимается родственник с приятелями, и обнаружил много больше, чем сказал синьор Петруччи. Тот не солгал — о самых серьезных вещах он попросту умолчал, должно быть, оберегая Альфонсо; но когда неаполитанец начал себе представлять суть и смысл забав высокородного господина Хуана Корво и то, на кого эти забавы в скором времени распространятся, он решил, что эта тварь по земле ходить не будет, не должна — и пришел за советом на ту же улицу. Больше некуда было. И совет получил, хотя выполнил не полностью. Не удержался.

— Вы можете не сомневаться, что я сохраню тайну при любых обстоятельствах. Они, конечно, узнают, что нас связывает многое — но прямых доказательств нет и быть не может, — Альфонсо с сожалением выныривает из темной воды прошлого в день сегодняшний. Хочешь, не хочешь, а разбираться со случившимся придется.

Синьор Петруччи кивает, благодарит за добрые намерения, тянется к кувшину — налить себе и гостю еще вина. На указательном — вмятина и темное пятно. Чернила. А белые пятна на подушечках пальцев — это, наверное, ожоги от кислоты. Длинный рубчатый шрам уходит под рукав с тыльной стороны ладони… Познание мира и вправду не менее опасное дело, чем война. И герцог Бисельи вдруг понимает, что это не хозяин дома нуждается в защите…

Это его враги нуждаются в защите, если можно где-то найти защиту от силы, уничтожившей толедский флот. Но какова окажется цена для самого сиенца?

— Синьор Бартоломео, пообещайте мне, что не прибегнете к помощи сверхъестественных сил.

Хозяин дома медленно качает головой.

— Вы хотите от меня слишком многого. Я не стану по доброй воле использовать их для убийства… но пообещать могу разве что, что прибегну к их помощи только в той ситуации, в которой это сделали вы. Или в похожей.

— Трибунал, — напоминает Альфонсо. — Они же следят за вами. Достаточно будет любого действия, а Трибунал — это не Корво, там я не справлюсь, увы…

— Я помню, — улыбается синьор Бартоломео. — Я буду осторожен, поверьте. Но и вы пообещайте мне, что не предпримете ничего, не предупредив меня.

— Конечно же, — говорит Альфонсо, уже зная, что, скорее всего, лжет.

Охотиться из засады в городе даже приятнее, чем за городом. Где ты в лесу или в поле отыщешь себе сухое, удобное, тихое местечко, чтобы мухи не кусали, дождь не капал и двигаться можно было, ну, осторожно, чтобы соседи не заметили, но все же двигаться? И никаких тебе затекших рук. Одно удовольствие.

В ближайший час по улице внизу поедет несколько всадников. Об этом Альфонсо известно со вчерашнего вечера. Они говорили между собой — Чезаре Корво и его капитан охраны, говорили, не подозревая, что их прекрасно слышно. Вечером, во дворце Его Святейшества, где теперь живет старший сын — после парадного въезда и пиршества для горожан, устроенного прямо на улице. Альфонсо всего этого не видел, притворился больным, остался лежать в постели — но вечером пришлось все-таки из вежливости подняться, поприветствовать победоносную родню. Встал, произнес все положенные речи, выслушал все поздравления по поводу рождения первенца, успел оглохнуть от радостного голоса Лукреции, не отходившей от брата… и все это время чувствовал себя на прицеле. Две пары глаз, пристальные взгляды, немой вопрос «кто ты такой?»… и нужно успеть первым.

Защитить всех, кто зависит от Альфонсо.

Тогда, с Хуаном, он еще не знал, какого врага приобретет. Хотя его предупреждали. Даже Лукреция… она, конечно, не знала, но перед свадьбой очень долго объясняла, что на благоразумие Чезаре можно положиться во всем и всегда — если дело не касается родни. Если братец решит, что кто-то угрожает его семье, вздыхала Лукреция… проще и безопасней пойти и поцеловать гадюку, самому. Пока врачи будут выяснять, выживешь ты или нет, он, может быть, остынет.

Все равно. Он — такой же, как его старший брат, только осторожнее и предусмотрительнее. Он угрожает слишком многим — от синьора Петруччи до людей Альфонсо, которые помогали в убийстве. Нужно довести дело до конца.

Кавалькада показывается в начале улицы — неплохо видны все всадники, но герцог Бисельи на мгновение озадачен: неужели от волнения двоится в глазах? Рядом — двое в одинаковом хорошо знакомом черном платье на толедский лад, в черных беретах с перьями. Двое. Что за наваждение — и это не де Корелла, тот держится правее, нет, просто двое Чезаре Корво… а, нет, один едет на полкорпуса впереди. Значит, это и есть Его Светлость герцог Беневентский.

Альфонсо прицеливается.

И стреляет.