в котором драматург вынужден иметь дело с собственными творениями

Внизу счастливо хохотал презренный хорезмийский шах. Он все-таки добился, чего хотел, сделался неуязвимым. Он поселился в шалаше прокаженного и сам стал прокаженным — и теперь догнавшие его монгольские воины не смеют коснуться его… и не знают, нужно ли его убивать, ведь смерть несомненно лучше такой жизни. Это для них, дураков. А для него все по-другому, теперь он будет жить, видеть свет дня, засыпать ночью, ловить вкусную рыбу и есть ее — эти вшивые дикари не знают, как вкусна рыба, как можно обсасывать косточки… они вообще ничего не знают и не понимают, но это и хорошо — как бы иначе он их обманул?

Смотреть на все это было невозможно. Кит стоял в толпе, наверху, специально забрался в самые дешевые ряды, чтобы ни с кем не сталкиваться, ни с кем не разговаривать. Видно прекрасно, слышно плохо — только интонацию удается поймать да какие-то обрывки слов, но ему больше и не нужно. Он и так знает все наизусть. Убожество это. Тоску эту смертную. Кормовую эту патоку. Все фальшивое, все горлом — и главное, совершенно же неинтересно. Конечно актеры… он не мог следить за репетициями, все это делалось без него. Но они всего лишь надувают щеки три раза там, где текст надувает их два. И мало мне было пышных слов и страстей в клочья, у меня еще аллитерации как литавры — бабах! — в каждой пятой строчке… будто дорогу кто-то под окном чинит среди ночи. Так же тупо, громко и монотонно.

Где-то совсем глубоко Кит помнил, что это происходит с ним каждый раз, когда пьеса встает с бумаги и становится зрелищем. Каждый раз, когда он приезжает в Лондинум и смотрит, что получилось. Каждый раз, когда герои начинают говорить чужим голосом, двигаться по сцене и сталкиваться друг с другом не в совершенном мире его воображения, а наяву. Все плоско, бедно, не передает сотой доли. Провал. Поражение.

Потом он привыкнет. Потом, через месяц, через два, когда в голове уже вовсю будет хлопать рифмами совсем другая история, он сможет пересмотреть постановку, уже спокойно, уже с удовольствием. Прикинуть, разобраться — где сплоховали актеры, где недотянул он сам, а где все получилось неплохо или даже хорошо. Что-то исправить, что-то учесть на будущее… но сейчас желчь стоит под горлом, а шагнуть с балкона — от смертного стыда — мешает, в основном, жуткая давка на галерее.

Снаружи, вернее, наверху, опять пошел мелкий мерзлый дождь, а солому на крыше не меняли со времен Пендрагонов. Гнилостный запах заглушал все вокруг, даже толпа, кажется, пропахла им и только им. Кит засунул руки поглубже в рукава. Нынешняя его одежда была старой и потертой — незачем выделяться — но очень теплой. Он всегда мерз на первых спектаклях даже летом, не то что зимой.

Дурачье вокруг ахает и воет. Дурачье внизу — тоже, разве что потише. Ничего не понимают. Жалко, что сегодня такая толпа. Будь публики поменьше, соседи заметили бы, что ему не нравится спектакль… могла бы получиться прекрасная драка.

Но все равно, даже в этом убогом и тошном было хорошо, когда побратим и смертный враг Хана-Небо поворачивается, смотрит через плечо на предавших его солдат и говорит «Ну что ж, провернулось колесо. Посмотрим, что будет дальше.» И улыбается. Проигрыш так проигрыш. Он сделал все, что мог человек, а теперь он поглядит, что там на той стороне, после жизни. А им всем — и побратиму — еще долго тыкаться в стены мира, который они создали. Вот это — и легкость в принятии решений, когда мысль о действии равна самому действию — он взял у Никки. И кажется, это все же удалось передать, хотя, — морщится Кит, — от настоящего огня это отличается как сонная ослиная моча на хмелю, которую на материке называют пивом, отличается от нашего эля на чернобыльнике, белене, багульнике, восковнице, имбире и корице… И уж вовсе не будем вспоминать о том, с кого был списан желчный надменный мальчишка, правитель приграничного Отрара, племянник хорезмийского шаха, тот, что убил послов Хана-Небо, чтобы заставить Чингиза вступить в войну раньше времени, сейчас, пока у Хорезма есть шанс эту войну выиграть. Убил, вызвал, опередил на шаг, на десять лет задержал смерть своей страны. Конечно не узнали, с кого, иначе не стояла бы густая брань до самой крыши, когда паренька зарезали, испугавшись, что он злоумышляет на жизнь дяди и повелителя, правильно испугавшись…

Сзади кто-то охает, толпа вокруг дергается, как одно большое тело, вминает Кита в ограждение. Как будто ему так уж хочется разглядеть это занудство лучше. Сейчас еще сцена и эта бездарь, играющая Священного Правителя, начнет переживать, что, вот, срок его вышел, а что он сделал? Объединил степь, дал ей закон, покорил и Китай, и державу киданей, и уйгуров, и хорезмийцев… а мир, оказывается, так велик, что все это — капля в море. Горе какое, смерть пришла, а вселенная не подогнута под колено. Трагедия. Смех один.

Рядом на перила ложатся две руки в черных перчатках. Левая гнется в тех местах, где человеческой кисти гнуться странно.

— Я бы не стал вас отвлекать, Маллин, — знакомый южный выговор, — но я вижу, представление вам не по вкусу.

Да, вот теперь у нас полная гармония. Запах, толпа, убожество внизу — и Таддер. Можно подавать к столу.

— Здесь, конечно, не лучшее место для беседы, — продолжает Таддер. — Но не знаю, как вы насчет лучшего — а я хотел попрощаться. Вряд ли еще увидимся.

Ах да, конечно. Конвой на юг пойдет через месяц, но переселенцев в Плимуте нужно и принимать, и устраивать — вряд ли Таддер до отплытия еще заедет в столицу. Что ж, на это дело он годится, а по ту сторону экватора у него и карьера устроиться может, тем более что Никки спит и видит во сне собственные верфи.

— Счастливого пути. А что до прочего — я бы не зарекался. Я тоже назначения жду и что-то мне подсказывает, что засунут меня куда-нибудь, где солнце не светит.

В истории с войной он в очередной раз действовал вразрез с интересами господина первого министра. Патрон не мстителен, да и причины у Кита были нешуточные, но неудовольствие выкажет обязательно — просто порядка ради.

— Вы ж видели — в Орлеане солнце не хуже, чем у нас… — Таддер усмехается и выглядит на редкость довольным.

— Да кто ж мне позволит туда вернуться… — машет рукой Кит. Никто не позволит, и это уже не по злобе. Слишком много шуму вышло в Орлеане — и не только по вине обстоятельств. По меньшей мере половину можно честно отнести на счет пристрастия некоего Кристофера Маллина к дешевым театральным эффектам.

— Вам не позволят, вам просто прикажут. — улыбается Таддер, — Кажется, я обогнал курьера — он хуже знает ваши привычки. Позвольте вас поздравить с назначением, господин чрезвычайный посол и личный представитель Ее Величества в Аурелии.

Сукин сын Никки. Я ему, конечно, задолжал, но не столько же.

— Капитан, вы меня разыгрываете. В Орлеан не назначают рыцарей в первом поколении. Туземцев от нашего вида икота пробирает.

— На этот раз не проберет. Ни короля, ни его наследника — а остальным придется икать в платок…

Может быть… может быть. Зря я грешу на Никки, он мог посоветовать, но не он принимал решение. Очень элегантное решение. С одной стороны, я — один из тех, кто способствовал прекращению войны и превращению ее в «печальное недоразумение». Мое назначение — жест доброй воли. С другой, я — сын башмачника, сделавший карьеру на темной стороне улицы, и мое назначение — оплеуха аурелианским порядкам. Оплеуха, которую им придется съесть с очень радужной миной. С третьей, для меня, несмотря на мое место в неофициальной иерархии, открытое признание, да еще исходящее от Ее Величества лично — это невероятный шаг вверх. После этого я смогу сойти с карусели, мне открыта дорога во всех сферах, кроме моря — где я ничего не понимаю и уже не буду понимать — открыта до самых высших ступеней. Можно сказать, пример для юношества — служи и будешь вознагражден. Но поскольку все, кому нужно, знают, что я с карусели сходить не хочу, а году — а это по-меньшей мере год — церемоний, пустопорожних склок, работы в обеспечении и жестокого распорядка — предпочту даже тюрьму, то это оплеуха и мне. Увесистая, выданная со знанием дела.

— Хороший удар, капитан, — говорит Кит. — Главное, в рамках правил.

Таддер опять ухмыляется — не будет спорить, что это удар, не будет отрицать, что удар тут обманный и заведомо успешный. Капитан останется в выигрыше, даже если просто будет поднимать себе настроение мыслью о том, что «этот чертов Маллин» сидит на месте Трогмортона в Орлеане и день за днем соблюдает протоколы и подписывает бумаги. Если Кит воспользуется информацией иначе, Таддер насладится историей о том, как королева разгневалась на неблагодарного беглеца.

Рассказывать ему, что он успешно отвлек этого чёртова Маллина от созерцания последствий собственной бездарности, мы не будем. Как не будем рассказывать и о том, что Таддер уже подложил лично сэру Кристоферу эпических размеров свинью, Калидонского вепря буквально. Потому что вставить его историю уже никуда не получится — ее растащили продавцы уличных баллад и приречные кукольные театрики. Наполовину сам же написал… а зуб неймет.

На заседании парламента, где должны были вотировать расследование, вышла драка. Сэр Энтони Бэкон на неделю раньше вернулся в город, естественно оказался в зале — и сразу понял, откуда ветер дует и на какое высокое место занесет его самого, если он сейчас что-нибудь не сделает. Трусы на таких должностях не живут. Глупые люди тоже. Дураков полно — но это умные дураки. Бэкон встал и сказал: это не расследование, это охота за моей головой. У моих врагов ничего нет — и сейчас они пытаются заставить вас назначить козла отпущения, опираясь на показания одного человека, которому, вдобавок, обещана коронная защита. А это — дело об измене. Вы же понимаете, что получить признания, где я окажусь виноват во всем, включая погоду, будет несложно.

Бэкон лгал. Припирать его собирались документами, цепочками приказов. Бэкон лгал, но очень многие в зале приняли сказанное всерьез. Все знали, политическое дело — это почти верная смерть для любого. Всегда же в чем-то да виноват. Так что удар был хорош. У союзников Кита нашлось бы, что ответить, но они не успели вставить и слова — вмешался Таддер. Нарушив порядок заседания, кстати — но кто ж не любит зрелища? Капитан вылез вперед, уселся на перила свидетельского места как на забор и громко спросил, а что станет делать Бэкон, если Таддер откажется от статуса коронного свидетеля.

Бэкон ответил, что блеф ничего не весит и что не лжесвидетелям его пугать.

— Делать мне нечего, пугать всякую сволочь, — сказал Таддер, опять нарушив порядок заседания, — Я прошу занести в протокол, что я отказываюсь от защиты. Что теперь?

Господа представители общин покрутили головами — дела Таддера под определение государственной измены подходили вполне, ради лжесвидетельства на смерть идут редко, а случай не тот — и вотировали расследование почти единогласно. Сэр Энтони, как уже было сказано, думать умел, последствия запирательства представлял лучше прочих — а потому ждать не стал, начал говорить.

А когда уже за полночь руки дошли до Таддера, текущий председатель нижней палаты, он же генеральный прокурор, вдруг начал хихикать и булькать как дельфин на мелководье. И объяснил, что передавать дело дальше незачем. Потому что есть десяток прецедентов времен Смуты — и еще парочка раньше — когда скрупулезное исполнение изменнических приказов каралось… отсечением «меньшей» руки. В зависимости от того, правшой был виновный или левшой. А в нашем случае меры уже приняты.

Зал грохнул, вотировал… а потом все четыреста с лишним пар глаз уставились на Кита. Если кто-то среди присутствующих не знал, что сэр Кристофер Маллин — доктор права и прецеденты эти знает вдоль и поперек, ему подсказали соседи. И самым неприятным был взгляд Таддера. Убедить капитана, что они с Никки вовсе не готовились заранее красть его с виселицы, что совпадение просто показалось им смешным, Кит не смог бы — и пробовать не стал.

Самым же забавным было то, что счет к Таддеру закрыло даже адмиралтейство. Для них картина была ясна: умный подлец назначил храброго и порядочного дурака на должность, в которой дурак ничего не понимал, и использовал его. Дурак наломал дров, был на этом пойман и бит — но, будучи человеком честным, возмутился не тем, что с ним обошлись круто, а тем что при его помощи сделали грязное дело… хороший человек, только для политики не годится. Свое он уже получил с лихвой, так лучше его приставить к делу, в котором он разбирается. А для уличных листков капитан и вовсе стал фигурой героической… и это надолго. История драматическая, прилипчивая. И испорчена безнадежно. А что злорадствует, пусть его, не обеднеем.

— Сегодня я напьюсь, — мечтательно говорит Кит. — И что-нибудь устрою… В компанию не зову, а в наблюдатели — пожалуйста.

Таддер молча качает головой, потом, уже почти отвернувшись, сообщает:

— Вдруг с вами что-нибудь все-таки случится, я не переживу этого зрелища. Я же испытываю к вам вечную признательность, сэр Кристофер. И очень хочу, чтоб вы дожили до того, что вам кто-нибудь тоже… поможет. От всей души, как вы мне.

Кит кивает.

— Я вас понимаю, капитан. Но вряд ли ваше пожелание сбудется. Когда я свалюсь со стены, никакая королевская рать уже ничего не соберет.

Таддер оборачивается через плечо, прищурившись, правой поправляет растрепавшиеся волосы, потом оглаживает воротник.

— Может быть, — улыбается, глядя куда-то за спину Киту, и кого-то там разглядывая. — Может быть…

Встряхивает головой — все труды насмарку, — и начинает пробираться через толпу к выходу с галерки.

А внизу, уже, к счастью, ненужный и неважный, умирает Потрясатель Вселенной — от старости, от усталости не помогли ни лекарства, ни магия, а ведь человек должен, должен быть бессмертным, как ему иначе успеть сделать все нужное, сравняться со своей судьбой… жить, он должен жить, потому что до моря еще так далеко. Все было отдано ему — а времени не хватило. А за стеной шатра, его внук, может быть еще более великий, чем он сам, потому что сохранить вселенную не легче, чем потрясти ее, поет своей невесте песню, которую некогда сложил давно уже мертвый побратим хана…

— Останется счастье мое со мной… — повторяет Кит. — Да, вот это, пожалуй, правда.

— Вот, — говорит сосед слева. — Видите, и вас проняло.

И тут началась совсем другая история.