в которой герцогу портят вечер, почтенным негоциантам — обед, наследнику престола — утро, ученому мужу из Сиены — целый день, а адмиралу — репутацию

1.

Со дня приезда ромского посольства прошел ровно месяц. По сему поводу Мигель де Корелла пребывал в раздражении. Уже не в тихом, как пару недель назад. Во вполне явном. Попадись ему сейчас кто угодно из аурелианских придворных, хотя бы и господин коннетабль, приятнейший человек — не повезло бы и коннетаблю. Месяц бесплодного сидения. Месяц! Малых приемов — десяток. Больших приемов — три. Охот — две. Военных советов — ни одного. Зачем приехали? Охотиться и с дамами отплясывать? Этого добра и в Роме хватает, незачем ехать в Аурелию.

И, между прочим, в Роме и охота получше будет. Там селезней бьют юнцы, а не особы королевской крови. Да и охотник из Его Величества Людовика VIII неважный. Стреляет хорошо, метко — верный глаз, с охотничьим арбалетом управляется многим на зависть, собак понимает, словно они не лаем лают, а лично ему докладывают, как на совете, по-писаному… но нет в нем азарта, начисто нет. Выцелил — и доволен, а остальное, кажется, необязательно.

В этом они с герцогом Беневентским — как родные братья. Гарцевать на коне, скакать впереди прочих, выслеживать добычу, как собака — верхним чутьем, но стрелять… это пусть пажи развлекаются и прочие спутники. В седле король держится так, что слепому ясно: легенда о предке-кентавре не врет ни единым словом. Точно был там кентавр. Но селезни для короля не охота, как и для Чезаре. Медведи — другое дело, но где в окрестностях Орлеана медведи? Лет двести как всех повыбили. А на двухнедельную охоту на север король не собирается, к счастью. Его Светлость — воплощенное терпение, но тут, может статься, и терпения герцога не хватило бы.

И ни свадьбы, ни приготовлений — но вот на это сердиться трудно. Хотя тоже непонятно, чего здесь от посольства хотят. Еще немного — и Мигель поверит кардиналу делла Ровере, что против Его Светлости отчаянно интригуют враги и недоброжелатели. Поверим — обнаружим. И воспрепятствуем. Но, кажется, кардинал выдумывает. Хуже, что он свои выдумки записывает и отсылает в Рому Его Святейшеству. И не запретишь ведь… кардинал не в свите, кардинал сам по себе, на него управы у герцога нет.

А делла Ровере пишет. Неизвестно, что он пишет — его почту не проверишь, слишком большой скандал выйдет, если попадемся, а письма он выводит собственноручно, запечатывает и с личными гонцами отправляет. И хорошо, если Его Высокопреосвященство докладывает об интригах недоброжелателей. Хуже будет, если с его слов Папа сделает вывод, что все, происходящее в Аурелии — признак неуважения к его возлюбленному сыну. Александр VI человек разумный, но гордый и вспыльчивый. И за недостаток почтения к семейству Корво может отомстить. Войну с Аурелией не начнет, конечно, сил недостаточно, но — жди тогда неприятностей.

В общем, не так важно, что сочиняет делла Ровере, куда важнее, что Папа ответит герцогу.

Но тут поди пойми, то ли все происходящее — и впрямь утонченное злонамеренное издевательство, то ли попросту в Орлеане вместо двора — кабак. Прогорающий.

Где уже эти страшные интриганы и злоумышленники, кто они?

Ну, допустим, опасался Его Величество Людовик за свою западную границу. Но вот же, договор, альбийцы его сами принесли, сами сладкой сахарной пудрой посыпали — извольте откушать. Допустим, на севере тоже нехорошо — но там войск оставлено вдвое против обычного, на всякий случай. Эпидемия какая-то там гуляла, ну так не чума же, да и франконцев она тоже зашибла, да и на убыль пошла… А если на дворе теплеет, а количество заболевших — уменьшается, значит поветрию и правда конец. В чем же дело?

Они с Герарди начали раскидывать сеть, но ничего определенного она пока еще не принесла — а чтобы можно было строить что-то по крупицам… так времени мало прошло, не накопилось тех крупиц. Не меньше месяца нужно, чтобы просто начать на новом месте отличать обыденное от необычного… месяца! Нет у них этого месяца. По-хорошему, уже через две недели выступить надо, но какое там! Ни одной бумаги не подписали, с Толедо соглашения не обозначены, ни коня, ни воза. Только охоты, приемы и прочая ерунда.

И ведь по отдельности — на кого ни посмотри, все сплошь разумные люди. Его Величество Людовик — не чета предшественнику, не трус и не самодур, коннетабль де ла Валле — любо-дорого посмотреть, что за военный, и на словах уж точно стремится в бой, и даже герцог Ангулемский, хоть и глава местной каледонской партии, но дураком его не называл ни один недоброжелатель. Отчего же вместо простого и понятного дела получается такая канитель?.. Зла не хватает.

Так что, когда к Мигелю во дворе подошел Джанджордано Орсини, зеленый как весенняя травка, доброго отношения на него уже не осталось ни капли. Вежливости тоже не нашлось. Время суток к тому не располагало: три часа как солнце встало, а в отличие от него, капитан вечером не ложился, и даже не садился.

— Что вам угодно?

— Мне, — проблеял Джанджордано, хлопая глазами. — Нужно переговорить с Его Светлостью. Дело не терпит отлагательства.

Гляди-ка, удивился капитан, видимо, и впрямь не терпит — красавчик даже вспомнил, как строить фразы, если обращаешься по делу, а не с очередной ерундой. Куда только девалась вся развязная наглость, которой в сыне Паоло было в избытке, и наследственной, и своей собственной.

— В чем состоит дело? — прищурился он, сравнивая цвет лица Джанджордано с цветом шелковой рубахи. Рубаха, определенно, поярче. Зато у лица оттенок темнее, и очень хорошо это заметно, когда красавчик наклоняет голову.

— Я хотел бы поговорить с Его Светлостью лично… — Орсини дернул губами. — Возможно, герцог пожелает, чтобы вы присутствовали, или расскажет позже, но я не хочу, чтобы он услышал мои слова в пересказе.

— Могу я хотя бы быть уверенным в том, что ваша история стоит внимания герцога? — сердито спросил Мигель. Если окажется, что Орсини с какой-то ерундой…

— Даю вам слово. Я бы предпочел, чтобы мне не с чем было беспокоить Его Светлость.

Слово Орсини — не самая большая ценность в этом мире, прямо скажем. Хотят — дают, хотят — забирают, и нисколько этого не стыдятся, напротив, такое обращение почитают за признак гибкости и разумности действий. Но… кажется, сейчас и впрямь что-то случилось. И, разумеется, если случилось — то с Джанджордано или его трудами. Никак иначе. Будь проклят тот день, когда Его Святейшество Александр VI составлял список свиты Чезаре и насовал туда всех этих Орсини, Санта Кроче, Бальони и прочих Ланте делла Ровере. Чтобы укрепить отношения с отцами и наладить взаимоотношения между младшими поколениями, как он это себе видит. Сына хотя бы спросил — нужны ему эти представители младших поколений, или нет…

— Пойдемте, — капитан вздохнул.

И понял, что дело и правда серьезное, потому что никакого облегчения на лице Орсини не отразилось. Не хотелось ему излагать свое дело. Особенно Его Светлости. Но и деваться почему-то было некуда.

Да что ж он такого натворил?

Мигель перестал путаться в здешних коридорах на третий день, но сейчас он поймал себя на том, что находит дорогу совершенно бездумно, не считая двери и повороты, не сверяясь с цветом обивки на стенах.

Что этот отпрыск достойного семейства мог учинить? Переспал с невестой короля? Зарезал генерального судью на центральной площади?

Повезло: застал Чезаре одного. Герцог читал книгу в своем кабинете. На сон грядущий, видимо, поскольку в Орлеане — раннее утро. Мелькнула мысль — пусть Орсини подождет до вечера, мелькнула и исчезла. Все-таки что-то случилось, а клятый юнец не захочет докладывать ему лично, не пытать же его… несмотря на всю привлекательность этой идеи.

— Джанджордано с необыкновенно срочным и важным делом лично к вам. Очень просит принять его незамедлительно, — сообщил Мигель, и уже от себя добавил: — Кажется, и впрямь что-то неординарное. По крайней мере, он очень сильно напуган.

— Напуган, если рискнул меня разбудить. И ведь сам еще наверняка не ложился. Зови, — книгу Его Светлость откладывать не стал.

— Мне уйти?

— Нет, останься, послушаешь.

Послушать капитан мог бы и из соседней комнаты, но раз герцог хочет, чтобы де Корелла присутствовал открыто, так и будет.

За время, которое ушло у Мигеля на доклад, Орсини не успокоился и естественный цвет лица себе не вернул. Скорее уж, наоборот, еще позеленел. Очень нехороший признак. Неизвестно, чего он больше боится — того, что натворил, или гнева герцога. А бояться герцога у него особых оснований нет, даже за давешнюю пакость с борделем ему лично не сделали совершенно ничего. Отчитали в числе других. Значит, дело гораздо хуже.

И замечательно, что, невзирая на памятную выволочку, у Джанджордано хватило ума со своей неведомой бедой прийти к герцогу. Пожалуйся он своим дружкам, бараны бы такого насочиняли, что потом впятером не расхлебаешь. Явись он к делла Ровере — тоже не лучше, кардинал нам сейчас друг и ревностный соратник, но это и недавно, и ненадолго. Пока ему хвост прищемили. Так что о любом недоразумении, случившемся в свите Его Светлости, кардиналу знать незачем. Сейчас он ничего не сделает — но жизнь сегодня и не кончается.

Орсини вошел следом за капитаном, поклонился — не как обычно, словно делая одолжение, а вполне приличным образом, застыл посреди кабинета, держит в руке берет. Руки слегка дрожат. И торчит, молча. Только глазами хлопает. Дурак великовозрастный, двадцать один год уже, на два года младше герцога — а смотришь на этих двоих из угла, так и не верится…

Чезаре таким и в пятнадцать лет не был.

Мигель отвернулся от непотребного зрелища, глянул в окно, у которого стоял.

За первые полгода в Перудже де Корелла пришел к выводу, что подопечный — существо по природе своей крайне меланхоличное, склонное к апатии и ни капли отцовского темперамента не унаследовавшее. Папский нотариус и каноник Валенсии — с семи лет каноник, — пошел, кажется, не в кардинала Родриго. В занятиях усерден, по крайней мере, все заданное выполняет точно и в срок. Послушен, а для юнца так и слишком, молодому человеку надлежит пренебрегать наставлениями и нарушать запреты, на то и возраст. Неразговорчив, ничем толком не интересуется, кроме фехтования; ни к беседе, ни к шутке пристрастия не имеет, вместо любого ответа — короткий кивок.

В один прекрасный вечер охраняемый кардинальский отпрыск подзадержался больше обыкновенного. Мигель отправился его разыскивать, и обнаружил за городом в большой компании ровесников-студентов. Узнал — только по платью. Вот это загадочное создание, в этом наряде, с утра выходило из дома с обычной постной миной. А теперь хохочет в голос, и очень хорошо видно, что он в этой стайке юношей заводила и предводитель. Хохочет?.. Да Мигель за все время и улыбки на лице не видел! Даже когда ученик победил его с копьем, честно победил, без поблажек…

Что ж ему дома плохо? Это мы с Бера его притесняем, что ли? Но вот чтоб так?

Подойдя к Чезаре поближе, Мигель заметил взгляд, с которым воспитанник смеялся, и опешил. Глаза — у статуи живее будут, и намного.

По дороге домой не выдержал, поинтересовался у привычно притихшего, и, кажется, совершенно довольного тем, что можно просто молчать и глазеть на дорогу, юноши, в чем дело. Со сверстниками, наверное, интереснее, чем дома… но непохоже ведь, чтоб ему в компании студиозусов было весело?

— Отец будет доволен, — ответил подопечный. Остальное Мигелю пришлось додумывать самостоятельно: кардинал Родриго, разумеется, будет счастлив, что сын пользуется уважением соучеников и занимает среди них место, достойное его положения и происхождения. Вот только отпрыску эти уважение с положением ни за какими зверями полевыми не сдались. Вместе с перуджийским университетом и каноническим правом. Почему?

— Они очень… скучные, — выговорил юноша. Глаза — все та же привычная полированная яшма, без выражения, только в тоне что-то слегка смущенное, словно извиняется.

— Нет, так не годится, — решительно сказал Мигель. — Вы ведь собираетесь стать полководцем? — Ударил наугад, вдруг сведя в уме, какие книги предпочитает на досуге читать юноша и то, что его хоть как-то интересует. Попал. Чезаре приподнял брови, очень внимательно уставился на де Кореллу. — Командир, которому скучны его солдаты — очень плохой командир. И очень скоро — мертвый. Если вы хотите командовать людьми, вам должно быть интересно все, что их касается. О чем они думают, о чем мечтают, чего хотят, что им снится, кто их друзья и враги, велики ли их долги и доходы, кто их ближняя и дальняя родня, как они едят и что пьют. Это ваше оружие. Разве оружие может быть скучным? Разве может рыцарь сказать, что ему скучен его меч? Нет, юный синьор, ваши сверстники не скучны. Они, может быть, недалекого ума, куда хуже вас образованы, в головах у них женщины, которые над ними смеются, и проказы, за которые их накажут старшие… но скучными их назвать нельзя. Они гораздо интереснее, чем арсенал правителя Перуджи и вся его коллекция старинного оружия.

Чезаре задумался, склонил голову к плечу, потом серьезно кивнул.

— Вы правы, дон Мигель.

Де Корелла тогда впервые подумал, что Господь отпускает всем разные души. Кому-то молодые, а кому-то — поди пойми, какие, но только не юные. Вот кардинальскому сыну такая и досталась. Некоторые, как тот же Орсини, и до четвертого десятка доживут — останутся постаревшими юнцами, а другие и детьми-то не бывают, не дано…

Капитан вздохнул, вновь глянул на салатово-зеленого Джанджордано. Всего-то пара мгновений и прошла, ненадолго он отвлекся.

В этот раз Его Светлость ждать и томить не стал.

— Ваше утро явно было недобрым. Что случилось?

— Я… — Джанджордано набрал воздуха, как перед прыжком в воду, — убил человека.

Мигель с облегчением выдохнул. Не короля же… наверное?..

— Не дрались с ним, а убили, — задумчиво сказал Чезаре. — Чем он вам угрожал?

— Он меня шантажировал!

— Вы сделали в Орлеане нечто, чем можно шантажировать?

Орсини надулся, как мышь на крупу. В перепуганных глазах коротко блеснула настоящая ненависть, без обычной томной капризности, свойственной Джанджордано. И посвящалось это глубокое чувство лично герцогу, сообразил Мигель. Через мгновение остолоп справился с собой, уставился в пол.

— Он угрожал сообщить отцу о… о том заведении, — через силу признался молодой человек. — И рассказать, что я из-за этого вызвал ваше неудовольствие.

Они все с ума сошли в этой Аурелии? Если за первое Паоло Орсини и правда может намылить сыну шею, то второе не испортит ему настроения. Потому что планы — планами, а сильное и взаимное чувство между двумя семействами никуда не исчезло.

— Чего хотел этот странный человек?

— Я… не выслушал. Я его раньше убил, — Господи, да этот… Орсини сейчас, кажется, разрыдается.

Это, пожалуйста, не здесь. Это — у себя в спальне.

— Вы совершили ошибку. В следующий раз послушайте сначала, чего от вас хотят. Это почти наверняка будет интересно. Вчера вы видели этого человека впервые?

— Нет.

— Это он пригласил вас в «Соколенка»? — Раз Джанджордано убил, то наверняка он.

— Да, Ваша Светлость.

— Расскажите мне все, что… можете и считаете нужным.

— Его зовут… звали де Митери. Жильбер де Митери. Дворянин из свиты герцога Ангулемского. Назвался его доверенным лицом. Мы встретились здесь, во дворце. Он пригласил меня… с друзьями, приятно провести время. Мы согласились. Дальше вы запретили. Я его две недели не видел! А вчера… ночью он подошел ко мне в гостинице… это приличное место, Ваша Светлость, — испуганно добавил Орсини. — И сказал, что нам нужно переговорить. Я его предупредил, что его понятия о развлечениях несовместимы с нашими правилами. Но он сказал, что речь пойдет не о развлечениях. Мы поднялись наверх, в комнату. Он начал говорить, что он непременно сообщит отцу, если я не соглашусь… я его убил. Кинжалом. Кинжал я забрал.

— Сколько ему лет?

— Около тридцати, наверное…

Да… не тот возраст, чтобы для собственного удовольствия гулять с италийскими мальчишками, а до шантажа додуматься только потом. Для этого покойный де Митери должен был бы быть либо много моложе, либо едва ли не вдвое старше. Но уж очень глупая угроза. Конечно, людям герцога Ангулемского должно быть очень интересно все, что связано с посольством, но концы с концами тут не сходятся. Поймать молодых людей на здешние развлечения, сделаться их доверенным… куда ни шло.

— А если он был не один? Если еще кто-то знает? — Похоже, Джанджордано волнует только одно: доберутся ли рассказы о его похождениях до Паоло. Забавно… да если и доберутся, ну что с того? Не зарежет его папаша, не зарежет. Денег лишит на год-другой, это может статься. Женит, чтобы дурь в голову не лезла — это тоже может быть. Но чтоб вот так паниковать?..

— Джанджордано, — вздыхает герцог, удивленно качая головой. — Вы даже для своего почтенного семейства какой-то необыкновенный талант. Вы еще не поняли, что вас нельзя этим шантажировать?

— Как это… нельзя?

Удивился так, что даже теплых слов о семействе не заметил.

— Вы подумайте, — с любезной улыбкой предлагает Чезаре. — Конечно, было бы куда лучше, если бы вы подумали до убийства, но попробуйте хоть сейчас.

Если бы кто-нибудь поинтересовался мнением капитана, тот сказал бы, что думать молодой Орсини сейчас не смог бы и под страхом смерти…

Он и не пытался. Уронил берет, поднял берет, стряхнул с него пыль — где еще нашел эту пыль, пол чистый, — сдвинул брови, сделал скорбное лицо и так замолк. Даже не делал вид, что думает. Одно написано поперек смазливой физиономии: «Не мучайте!».

Герцог закатил глаза.

— Молодые люди впервые в Орлеане. Новые друзья под конец ночи поволокли их в еще одно заведение. В совершенно легальное заведение, заметим. Молодые люди не сразу поняли, где находятся, а потом… не хотелось разбивать компанию, новизна казалась соблазнительной, да и пьяны они к тому времени были изрядно, не так ли, друг мой? Конечно, наутро и сами они протрезвели, и до тех, кто отвечает за молодых людей в Орлеане новости дошли… и пришлось гулякам выслушать немало неприятного о своей осторожности, умственных способностях и готовности блюсти собственную честь и честь посольства… Нотация возымела действие и больше никто из свиты в скверном этом месте не появлялся, а двое очень глупых хвастунов перестали врать, что освоили заведение и все его радости еще раньше своих товарищей. Чем тут прикажете шантажировать? Все на виду, все известно — загуляли и ошиблись. Не на черную мессу же ходили.

Орсини слушал внимательно, на третьей фразе начал кивать, глядел с вполне искренним обожанием… а на последней вдруг покраснел и подобрался, словно ощутил, как румянец заливает щеки.

— Мы не ходили!

— Нет… — сказал герцог. — про это я, определенно, не желаю слышать. По крайней мере, не сегодня.

Зато, подумал Мигель, я — желаю. И повод есть, и возможность. Да и деваться ему, в общем, некуда: хочешь, не хочешь, а рассказать обязан. Куда ходили, куда приглашали, зачем…

Орсини чинно откланялся, пролепетав пяток благодарностей. Капитан вышел его проводить, осторожно прикрыл дверь и уже в приемной остановил собиравшегося уйти красавчика.

— Какие еще черные мессы, синьор Орсини? Вам кто-то предлагал?

— Нет, — покачал головой Джанджордано. — Нам… намекали. Что никакая это и не месса, и не магия, а только… ну, повеселиться. Ничего на самом деле нет.

— Вам с синьорами Бальони и Санта Кроче? Тот же господин де Митери?

— Нет. С нами какие-то были… целая компания. Аурелианцы. Один из них говорил, что все это вранье — и про дьявола, и про вызов, а на самом деле просто развлечение. Говорил, может показать.

— Так что ж вы не пошли? — ядовито спросил Мигель. Неужели ума хватило не проверять?

— Мы сочли, что это неподходящее занятие, — а вот к Орсини и прежняя надменность вернулась. А ведь он отомстит, постарается отомстить за то, что де Корелла видел его едва ли со слезами на физиономии. Что ж, пусть пробует. Это даже забавно…

Ясно, когда сочли. После того, как получили выволочку за «Соколенка» и поняли, что следующего скандала им уже не простят ни при каких условиях. Особенно, скандала с черной магией. Тут и до тюрьмы недалеко, а особенно — до тюрьмы орденской, со всем, что причитается подозреваемому.

— Вы поступили совершенно верно. Этим вас шантажировать было бы проще простого, — внятно, как малому ребенку, объяснил капитан. — Держитесь от всего этого подальше, даже от заведомых шарлатанов и штук, которые и вправду делают только для смеху. Если на вас донесут, вашим объяснениям могут не поверить, а если, упаси Господь, случится что-то недоброе, им не поверят точно.

Капитан подумал и добавил:

— Я не хочу пугать вас, синьор Орсини, но два таких предложения кряду… На вашем месте я был бы очень осторожен. Кажется, кто-то хочет вас скомпрометировать.

— Я последую вашему совету, — вздернул нос Джанджордано, потом опомнился. — А что мне делать по поводу убийства?

— Ничего, — пожал плечами Мигель. — Совершенно ничего. Не ходите в ту гостиницу, да и вообще лучше появляйтесь в городе в достойной компании. Например, в обществе Его Высокопреосвященства делла Ровере.

Орсини скривился, будто запихнул в рот целый лимон без меда. Сглотнул, явно догадавшись, что де Корелла злорадствует на его счет. Коротко кивнул.

— Те, кто послал вашего шантажиста, не посмеют обвинить вас в убийстве. Они слишком зарвались, особенно с черной мессой.

Орсини ушел, озадаченный и преисполненный тягостных раздумий — он же в обществе кардинала со скуки умрет, как же теперь жить-то? — а Мигель вернулся к герцогу.

Дверь он закрыл аккуратно и тщательно. К столу подошел — близко, хотя подслушивать их было некому и неоткуда.

Чезаре поднял глаза от книги.

— Их звали на мессу? Те же люди? В ту же ночь? Они умаялись и не пошли, а потом побоялись скандала?

Мигель кивнул.

— Я начинаю думать, что из здешней почвы исходят какие-то вредные миазмы, отравляющие всех, кто дышит ими достаточно долго. Это похоже на интригу примерно в той же степени, как наше пребывание здесь на подготовку к войне. Дворяне из свиты герцога Ангулемского, из свиты, в службе, таскают моих людей по злачным местам, пытаются приобщить их к чертовщине — и, наконец, угрожают… И кому? Орсини.

— Я проверю, действительно ли этот покойник служил герцогу Ангулемскому.

— Если он солгал — или если Орсини ошибся, что тоже возможно, нам будет несколько легче…

— Герцог Ангулемский наш основной противник. На словах, по крайней мере, — задумчиво говорит капитан. — Если покойный солгал, это очень простое дело.

— Поэтому я и думаю, что он не солгал.

— Либо покойник был набитым дураком, либо ему жить надоело. — Начинать разговор с угрозы, да еще и ошибочно построенной… ну кто так делает? И что, до де Митери не дошли рассказы о выволочке, которую герцог устроил своей свите? — И это не сообразуется с тем, что я знаю о герцоге Ангулемском.

— А черная месса не сообразуется ни с чем. Это затея из тех, что больней всего ударит по самим затейникам…

Именно так. Донес бы этот де Митери на Орсини с приятелями — спросили бы всю троицу гуляк, с какой стати они вдруг вздумали стать чернокнижниками, и каким чудом нашли в Орлеане компанию, так они бы и рассказали. Что пригласил их собутыльник, знакомый достойного господина де Митери, что приглашение было сделано в таком-то заведении… вот тут бы и началось. И возьмись за дело, как подобает, орден доминиканцев — перетряхнули бы и «Соколенка», и всю свиту герцога Ангулемского, кем он ни будь, маршалом, наследным принцем, хоть самим королем, по такому обвинению братья-расследователи могут войти в любой дом и задать любой вопрос. Когда есть показания свидетелей — перед орденом дверь не закроешь.

Да и без доноса не лучше выходит. Нужно очень плохо разбираться в людях, чтобы не понимать — Джанджордано Орсини не из тех, кто сохранит такую тайну. Он, если не проболтается, так выдаст себя поведением — эк его при одном упоминании из родового зеленого в чужой красный перекрасило.

Следовательно, нужно разобраться, кому на самом деле мог служить покойный шантажист. Кто решил поохотиться на нашего свитского медведя?

— К вашему пробуждению я постараюсь узнать подробности, — значит, опять не спать, если только днем удастся пару часов подремать, но и это вряд ли. Слишком много дел, а действовать тут надо по горячим следам.

Еще раз, уже подробно, допросить Орсини обо всех деталях и мелочах. Навести справки, подергать за все ниточки, которые уже натянуты по Орлеану. Посоветоваться с Герарди. Проследить за гостиницей — когда найдут тело, если не нашли уже, кто будет забирать, куда повезут… и еще два десятка больших и малых хлопот, из которых лишь небольшую часть можно поручить доверенным людям. И то так, чтобы никто не догадался о происшествии.

— Спасибо, — герцог Беневентский захлопнул книгу, кивнул.

Если утро начинается с Джанджордано, его никак нельзя назвать добрым. В отношении ночи это тоже совершенно справедливо, так что, уходя, Мигель обошелся без вежливых пожеланий, и не сомневался, что его прекрасно поймут.

2.

Кто рано встает, тому Господь подает, говорила кормилица сестры. Интересно, подумал Джеймс, рано — это когда? Я и так всю жизнь с рассветом встаю. В Орлеане. Дома — как придется, случается, что много раньше рассвета. Приказать слуге будить меня и здесь до первых петухов?

Потому что кроме Господа мне уже никто не подаст. Никто и ничего.

А Господь в Аурелии, кажется, католик, и мне, подлому схизматику, тоже подавать не торопится. Последняя надежда была на Клода. Была. До позавчерашнего дня, когда подписали договор с Альбой. И господин герцог Ангулемский мне о договоре сообщить не соизволил. Видимо, хотел, чтобы я узнал на приеме.

Я раньше узнал. От коннетабля, который хотел у меня разведать, не собираюсь ли я бить посуду по этому поводу… по какому еще поводу… как, господин граф, вы не осведомлены, что… Хорошенький же у меня был тогда вид, наверное. Вспоминать стыдно.

С высокого слегка закопченного потолка свисает на длинной паутинке паук. Паук — к важному письму или другому известию. Только бы не из Дун Эйдина, знаю я, какое оттуда может прийти известие. И что делать, спросил Джеймс у паука, я тебя, тварь восьминогая, спрашиваю, что тогда делать?

Тебе хорошо… ты свою нитку из себя же и тянешь. А смахну я ее, заново начнешь. Десять раз смахну, одиннадцать раз начнешь. На двенадцатый в другой угол переберешься, и опять за свое. Хороший ответ, правильный. Но где мне ту нитку взять?

Не осталось ничего, ну ничегошеньки.

Клод же почему промолчал, он наверняка хотел, чтобы на приеме все, кто надо, увидели, как я там брожу, черней альбийского посла. Увидели и поняли, что он обрезал буксирный канат. Значит, сбылись его опасения и круче, чем он думал — и с обвинением в измене не стали ждать, пока он пересечет пролив.

На него и давить теперь смысла нет.

Все, это — край. Вот так он и выглядит. В Дании мне армию не дадут, потому что в Дании ее просто нет, у них своя война, и войну они выиграют так, что лучше бы проиграли — больше бы войск осталось. Чтобы набрать хоть пару-тройку полков севернее, на Балтике, уйдет прорва времени и еще больше денег. Денег у меня нет тоже. Клод не даст ни ливра, а с тем, что у меня на руках, я могу набрать от силы тысячу головорезов… поплоше. В Арморике, например — Жанна будет рада, что в ее землях убыло сброда, вот тут у нее еще и денег можно попросить, но того, что она мне выделит, хватит только на наем кораблей для перевозки этой тысячи. А помогут они мне — как коту колеса…

И что теперь? Возвращаться домой, поджав хвост, с тремя кораблями, добытыми в Копенгагене от щедрот адмирала Трондсена? Богатая добыча, всей Каледонии на зависть!..

Главное, полезная какая в нынешних обстоятельствах, слов нет. Что адмираловы корабли, что адмиралова дочка.

Еще кормилица говорила, что утро вечера мудренее. Опять врала. Утро наступило. А вчерашнее паскудное, хуже некуда, настроение никуда не делось. И не похмелье это, не бывает у него похмелья, проверено. Это просто наше доброе орлеанское утро… и солнце как издевается: через ставни палит так, что глаза слепит. Паук черным кажется. Как ворон. Нет, воронов мы вспоминать не будем, а то совсем тошно сделается.

На этих птичек я в славном городе Орлеане насмотрелся уже. И на их особо крупного представителя — отдельно. На приеме взглядом встретились случайно — на меня даже дома так никто не смотрел. И как ворожит ему кто. Ну вот в каком сне кому присниться могло, что Марии-младшей взбредет изображать из себя покровительницу влюбленных? И даже сплетню ведь не пустишь, не поверит никто такой сплетне. Это чтобы у траурного величества в покоях вышло безобразие, а королева ни гу-гу… да скорей воды Средиземного моря разойдутся и толедская армия до Марселя дойдет аки посуху.

А теперь, когда договор подписан, во всем этом и смысла нет — никакой скандал этот союз уже не испортит. Жану с Карлоттой помочь все равно нужно: и жалко дураков, и обещал, но вот ему самому уже никакого толку. Разве что убить этого посла как-нибудь — да не как-нибудь, а чтобы все друг про друга недоброе думать начали… Папа вспыльчив, детей своих любит, с союзом в Орлеане тянули, со свадьбой тоже, а когда все причины для промедления кончились — посол возьми да и умри. Годится тебе такая мысль, а, паук? Мне тоже не очень.

Лучи из прорезей в ставнях пробиваются, на пол падают. Сначала багровые были, нехороший оттенок. Красно небо поутру — моряку не по нутру, как говорят. Хотя где Орлеан, а где море, где и впрямь алое небо на рассвете — к шторму…

Острые, тонкие лучи, как клинки. Тронь — порежешься. Потом потихоньку вызолотились, раскалились добела. Режут пол на полосы, можно долго смотреть, до самого полудня, пока солнце через зенит не перевалит.

Ладно, хватит валяться. Что бы ни было, а вот валяться нельзя. Потому что очень хочется — накрыться с головой, чтоб никакое солнце не пробралось, в слугу сапогом кинуть — умываться, одеваться, да иди ты к черту, может, черт мне за тебя денег отсыплет? Не отсыплет, за такого нерадивого охламона еще доплатить придется… И спать. До скончания века. Как в холмах. Проснуться — а на дворе новый век, никакого Клода, никакого Людовика, никакого посла Корво, никакой Альбы…

Ага, денется куда-нибудь Альба, как же! Проснешься, а ты уже подданный Ее Величества Маб, королевы альбийской и каледонской.

Королев альбийских у нас вообще две: одна в Лондинуме, другая в Орлеане. Одна умная за двоих, другая дура. Одна нас съесть норовит, с другой толку как с козла молока.

Посему нужно встать, умыться, побриться и одеться. И начать думать. Не бывает так, чтобы выхода не было. Если выхода нет — это тупик, а если заходишь случайно в тупик, нужно развернуться кругом и быстренько из него выйти.

Правильно, паук? Тебе хорошо, тебе бриться не нужно. С другой стороны, твои мухи — из гадости гадость. И как ты их только ешь?

Встал, спугнув паука. Пол не холодный — здесь вобще почти не бывает холодно, и воздух тоже теплый, но проснуться можно. А на улице здесь воздух по утрам складчатый — где-то прогрелся, где-то еще нет… нет уж. Не нужно привыкать жить в городах.

А паук-то был не зря. Если нельзя вперед или назад, то, может быть, стоит попробовать вверх или вниз… Король войны хочет, а с выступлением тянет, и не только в Клоде там было дело. А не выяснить ли мне, почему? Где они так завязли?

Может быть, найдется место, где чуть придави — и конец летней кампании.

Только дело-то не в кампании, ничем мне не мешает Марсель… Держала его Аурелия, пусть и держит себе, все лучше, чем Арелат с его вильгельмианами, которые того гляди на трон усядутся, а это зараза почище Нокса. Но других союзников, кроме Аурелии, у Каледонии нет, а этим союзникам ровно в этом году очень понадобилось воевать на юге. Вместо того, чтобы воевать на севере. А это не устраивает меня лично…

Тьфу, черт, о чем это я, — осекся Джеймс. Договор-то подписан. Ни альбийской, ни аурелианской армии в Каледонию больше хода нет. Так что мне нужно каким-то чудом обвалить договор между Орлеаном и Лондинумом, чтобы Клоду, мерзавцу, руки развязать. А вот потом уже разгонять тройственный союз. Веселая задачка, господин лорд-адмирал, верно?

У меня нет ничего, кроме небольшой суммы денег и трех кораблей. А замахиваюсь я на то, что всему Арелату, Алемании, Франконии и Галлии, кажется, не под силу. Ладно. Им не под силу — а я сделаю. Как угодно.

А как именно — об этом мы с бритвой в руке размышлять не будем. Орлеанские господа сами не бреются, вот в такие моменты и понимаешь, почему: нехорошее это дело, с лезвием у горла думать, как бы свернуть гору и осушить море… но я не аурелианец, я каледонец. Мне привыкать к здешним обычаям нельзя. Я от этого делаюсь шелковый и полированный, как ромский посол.

Джеймс еще раз вспомнил заезжую парочку — долговязый плечистый толедец и Папин сынок. Чем же я им так насолил, когда только успел? Или до них история с Карлоттой каким-то чудом дошла? Это хорошо бы, конечно. Может, посол все-таки поимеет хоть каплю стыда и жениться на чужой невесте откажется. Хотя… какой там стыд. Кажется, это чувство в душе посла Корво не то что не ночевало, за один стол не садилось. Ни разу. Ни стыда, ни чести — другой бы предложил прогуляться по орлеанским закоулкам один на один, и дело решить по-честному, по-мужски. А этот… статуя. Мраморная. Блестящая. Золотой мальчик, любимый сын ромского понтифика. Мне бы в папаши — Папу Ромского, я бы нашел, куда девать его деньги и связи…

Да я бы с одной десятой того, с чем он сюда приехал, сделал бы все нужное раз и навсегда. А они одну паршивую кампанию начать не могут. Курам на смех. Ничего. Придумаю. И на бритву мне плевать. Пусть за мной и дальше желающие бегают. И сожалеют о том неудачном моменте, когда догнали.

Зеркало — не зеркало, а пакость полная. Лет десять назад, когда его поставили, наверное, хозяин всем похвалялся, мол, вон какая вещь, с полуострова везли. Почти в рост! Теперь рама треснула… дубовая рама-то, резная, это что ж с ней делали? Амальгама пятнами пошла, стекло зеленью отливает, смотришься — словно себя на дне озера разглядываешь, вода чистая, каждый камушек виден, каждый стебелек… и посреди этого всего — твоя физиономия. Почти как живая, только зеленоватая и черты расплываются. Дрянь зеркало. Видимо, потому и рама ломаная… а на шаг отступишь — все нормально.

Отличные, по меркам Орлеана, апартаменты. До дворца пешком четверть часа, целый этаж, второй, он же и последний. Выше только крыша, а на нее, кстати, очень удобный ход. Спальня, кабинет, каморка прислуги и кухня — широко и просторно, опять же, по орлеанским меркам, живем.

Только неприятная квартирка. Чем думал, когда о найме договаривался? То ли пьян был, то ли, наоборот, слишком трезв. У меня даже мыши не водятся, вот не водятся — и все. На первом этаже есть, узнавал, а на втором — нет. И в любую теплынь словно сквозняком по спине тянет — холодным, сырым. Жаровни ставил, не помогает. А еще тихо тут, тише обычного, без повода. Семейство внизу живет большое, а не слышно, разговоров лакея со стряпухой с кухни не слышно. Словно в колодце. Каменном, добротном колодце. Ходишь по спальне — шаги глохнут…

За спиной шуршание. Знакомое, привычное, можно не оборачиваться. Научился уже, олух, не ходить тихо и под руку не говорить. Впрочем, первому они все учатся быстро — после первой-второй ошибки. Зато постную морду строить перестают, когда выясняется, что все эти здешние изыски, вроде температуры воды, хозяину безразличны. Ну вот. На человека еще не похож, но за Лазаря в погребальных пеленах уже не примут.

— Что там?

— К вам гости, господин граф.

Какие еще гости? Солнце только-только над краем неба приподнялось, из-за крыш еще видно наполовину, это что за гости в такое время? С ума кто-то спятил, не иначе. А был бы Жан с очередными страданиями, так это чучело сообщило бы, как он там выражается «сын коннетабля господина графа де ла Валле с визитом». Чучело чучелом, а очень любит гостей называть с полным титулованием. Выговаривает с удовольствием, гордится, наверное, что к хозяину такие солидные гости ходят… но это не Жан. То ли увы, то ли ура: сейчас только влюбленного приятеля не хватает, чтоб совсем озвереть. Не Жан и не из Дун Эйдина, оттуда не гости, оттуда гонцы со срочными известиями.

Вот только о договоре мне почему-то не сообщили. Парламент наш любезный, разрази его три тысячи соленых чертей, оказывается, неделю заседал, договор этот… на который никаких уже чертей не хватит, обсуждал, а я о том узнал от Пьера де ла Валле. Как хочешь — так и понимай. Что, Марии-регентше я тоже чем-то не угодил?..

Кто ж это может быть? Время не для визитов, прямо скажем. Это если по этикету. А если без этикета, то застать Джеймса Хейлза дома можно не каждый день. И в подходящее для посещений время его дома точно нет. А вчера никто не приходил. И позавчера тоже. Никто. Не только не спрашивал, вообще не появлялся. О первом рассказал бы привратник, а о втором — привратник дома напротив. Значит, кто-то видел, как некий Джеймс Хейлз вчера вернулся домой, и доложил. И гости пришли с рассветом, чтобы не упустить. Хотя найти его в городе много проще… Заинтересованы в нем и не хотят, чтобы их видели. Интересное сочетание — кому вдруг по нынешним временам может понадобиться представитель королевы-регентши?

— Зови в кабинет. — А что у нас в кабинете? Будем надеяться, что порядок, давненько я туда не заглядывал. — Вина подай.

Ну, посмотрим, кто ходит в гости по утрам.

Пока Джеймс размышлял, надеть ли камзол, или ну его, и пришел к выводу, что ну его, нечего спозаранку с постели поднимать, гости потихоньку прошли следом за лакеем, расселись по креслам. Устроились вполне свободно, как обнаружил хозяин еще в дверях. Удивился. По виду господа — самые обычные купцы, не сказать, что особо состоятельные, но и не бедствующие. Добротное длиннополое платье из альбийского сукна, шапки без отделки… таких купцов в Орлеане тринадцать на дюжину. Адресом, что ли, ошиблись… в такую рань?

Но вот как повернулись навстречу… нет, такие купцы, конечно, тоже бывают. И как раз в Альбе, чтоб ей по самую границу потонуть. Или на полуострове, хотя тамошние попестрей обычно будут. Но на материке такая повадка говорит о том, что хозяин ее к третьему сословию не принадлежал сроду, и предки его тоже. По улицам они, наверное, с таким видом не ходят. А ему показали, чтобы знал, с кем дело имеет. Ну, паук, если они с чем хорошим пришли, я тебе сам мух ловить буду.

Джеймс шугнул лакея, надежно — в кухню, оттуда паршиво слышно, а вина я гостям и сам налью. Сел в кресло, благо, стол круглый, обоих купцов-не-купцов отлично видно. Один постарше, светло-рыжий, пострижен коротко, наружность самая что ни на есть обыкновенная. Не постараешься — не припомнишь, не узнаешь. Второй, кажется, из южан — загорелый, чернявый, носатый… а волосы выгорели и уже наполовину отросли, значит, в прошлом году носило его где-то не севернее Карфагена. Кажется, в море — знакомый такой прищур, и вокруг глаз морщины.

Очень интересная парочка.

— Чем обязан визитом? — спросил лениво, ногу на ногу закинул… а что нам какие-то купцы?

Так через губу, как местные говорят, ему никогда не научиться, но это и не то умение, которое стоит осваивать.

— Мы, я и мой товарищ, — начал рыжий, — как господин граф изволит видеть, негоцианты. Торгуем, в основном, пряностями и прочим южным товаром. У нас хорошее дело и оно могло бы быть еще больше, но Аурелия берет такие пошлины за вывоз, что мало кто севернее может себе позволить покупать наш товар. Мы заинтересованы в том, чтобы эта ситуация изменилась.

Издеваются, подумал Джеймс, или все-таки адресом ошиблись. Кто-то мне хотел доброе дело сделать, порекомендовал им меня… но сильно напутал.

Джеймс напомнил себе, что он не куртуазный аурелианец, а северный дикарь, и напрямик спросил:

— А я-то чем могу помочь?

— Для того, чтобы избежать этих пошлин, нам нужно немного, — улыбнулся рыжий негоциант. На что угодно спорю, его компания если и платит за пряности, то сталью. — Совсем немного. Сущие пустяки. Достаточно, чтобы Арелат приобрел порт на Средиземном море.

— Сейчас, сапоги надену и поскачу завоевывать, — пообещал Джеймс, улыбнулся до ушей. — Давайте, почтенные, без лишних намеков. Чего вы хотите, чем расплачиваться будете?

— Давайте я лучше сначала скажу, чем будем расплачиваться. Если Арелату не потребуется воевать с Толедо, Аурелией и Ромой сразу, освободится много рук и достаточно много денег. Этих денег не станут жалеть, торговые сборы, очень разумные торговые сборы, окупят их в первый год. Но, конечно, часть из них уже распределена. Я плохой негоциант, господин граф, я не буду торговаться. 150 тысяч золотых и 10 тысяч солдат. Не самых лучших и опытных, заранее вас предупреждаю. И большая часть набрана на севере. Но это — единственные их недостатки.

Вином Джеймс не поперхнулся, а вот край бокала чуть не откусил — очень уж не хотелось по-дурацки раззявить пасть, вытаращившись на дорогих гостей. Это провокация какая-то. Или шутка. Очень дурная. Этих комедиантов мечом гнать, как им по происхождению положено, или пинками, по одежке?..

Когда-то жил в этих апартаментах ни много, ни мало — секретарь главного казначея Аурелии. То ли деньги копил, то ли просто не воровал. Впрочем, на обстановку не поскупился, и на отделку. А потом в одночасье удавился, и наследников не нашлось. От того секретаря и осталось зеркало, да на стенах обивка из свиной кожи. С золотыми вензелями. За десяток лет позолота почти обтерлась, сохранилось тиснение да невнятный намек на золотую пыль. Смотришь мимо уха рыжеволосого на эту стену… то ли были вензеля, то ли нет. То ли гости болвана валяют, то ли нет. Не подойдешь поближе, не поскребешь — не выяснишь.

— Допустим, я решу, что я пьян или сплю — и вы оба мне мерещитесь. От видений разумных речей ждать не приходится. Но их можно спросить, как — во сне или наяву — может один адмирал не самого лучшего в мире флота, находящийся в лигах и лигах от этого флота, помешать трем государствам в этом деле? Можно спросить — и если у видений на это не найдется ответа, отогнать их крестным знамением… или чем-нибудь покрепче.

— Господин лорд-адмирал, — загорелый усмехается, забавно выглядит: продубленная кожа на скулах натягивается, а лицо неподвижное, как у носовой фигуры. — Сделать это довольно просто. Достаточно убить одного-единственного человека.

Это здорово, что в Орлеане делают такую прочную посуду. Интересно, паук этот им докладывает или, наоборот, он эту мысль мне с утра пораньше от них же и притащил, письмоносец восьминогий.

Обещал я ему мух ловить… не знал еще, что обещаю.

— Я много чем был. Наемным убийцей еще не доводилось.

— Господин Хейлз, — щурится южанин, это хорошо, с ним говорить куда проще. — Вам привычно убивать в бою, и я вас прекрасно понимаю. В поединке. Так было бы очень хорошо, если бы этого человека вы убили именно в поединке. Так, чтобы весь город знал, кто. Убить исподтишка мы способны и сами. Но вы — единственный во всем Орлеане, кто может сделать это, никого не предав и никому не навредив.

— Почему для вас важно именно это? Мне казалось, что вам было бы куда выгодней бросить тень на одну из партий.

— Вы меня изумляете, — короткий смешок. — Нам выгоден вариант, при котором общеизвестно, кто стал причиной гибели посла. Некий весьма своевольный каледонец, которого предали все, включая регентшу. Герцог Ангулемский не дал ему ни денег, ни армии, король Людовик попросту не заметил… а Мария Валуа-Ангулем даже не предупредила о договоре между Альбой и Аурелией, — это сколько ж они за мной следили? — Вот достойному слуге каледонской короны и пришлось действовать на свой страх и риск. Его, конечно, отблагодарили… и вполне вероятно, что его даже наняли люди из Лиона. Но это не дело рук ни одной из аурелианских партий, а личная инициатива того своевольного каледонца. Договор между Альбой и Аурелией остается в силе. Союз между Орлеаном и Ромой… в общем и целом тоже не нарушен. Союзники не рассорятся, но эта смерть обойдется им в несколько месяцев — а они и так уже потеряли слишком много времени. Деблокировать Марсель не удастся, город падет… И я не стал бы ставить свою шляпу против вашей, что его отобьют на следующий год. А больше этому союзу не прожить. У Папы начнутся неприятности дома… если он вообще переживет эту потерю, да и Франкония спать не будет.

Очень интересные нынче арелатские наниматели пошли. Сами себе палки в колеса втыкают, сами на себя узду надевают. Забавно, а сколько бы за пересказ этого разговора мне заплатили в Лионе? Да нет, это уже лишнее. Наверняка все у них с Лионом заранее обговорено. И господа негоцианты, которые такие же негоцианты, как я, — хотя чернявый, пожалуй, и впрямь капитан, но едва ли торгового флота, — совершенно не опасаются, что я пойду передавать содержание разговора Клоду или тем паче королю. А я ведь и впрямь не пойду ни к тому, ни к другому.

Я даже к коннетаблю с этим прийти не могу. Потому что черт с ним, с убийством, но где, когда, кто мне еще даст сто пятьдесят тысяч золотом? Я уже ради этой суммы всех продам и предам, а десять тысяч арелатских солдат… ну и кто из двоих из зеркала вылез, рыжий или черноволосый? Где ваш договор, давайте сюда, я кровью распишусь.

Хотя нет. Пока не распишусь.

— Я понимаю, что людей вы гарантировать не можете. Тут мне придется положиться на ваше слово. Как и вам в некоторых вопросах придется положиться на мое. — Например в том, что Его Святейшество Папа не узнает, что смерть его сына покупали не люди из Лиона, а люди из Равенны. Не Арелат, а Галлия. Официальные союзники. — Но вот про золото я хотел бы услышать больше.

— Людей вы получите. Закончив с делом, отправляйтесь в Лион. Вас встретят на границе. Я встречу, — на всякий случай уточнил капитан. — Что же до золота…

— Мы прекрасно понимаем, что в подобных делах не обойтись без задатка. В течение четырех недель вы получите половину названной суммы. В той форме, какую сочтете наиболее предпочтительной. Вторая половина будет ждать вас в Лионе, — вступил рыжеватый.

Значит, это серьезно… И, кажется, понятно, в чем дело. Галлия и Арелат договорились за спиной у остальных. Но Равенне не нужен сильный союзник на том же самом побережье — аппетит приходит во время еды и Арелат может и не остановиться. Вот они и нашли, куда спровадить лишних — с их точки зрения — солдат.

А что получает Арелат? Много. Возможность убрать войска с галльской границы. И возможность не в следующем году, так еще через год взять Аурелию в клещи — с востока и с запада, от нас. Десять тысяч — это не сыр в мышеловке и не сама мышеловка, армии вторжения из них не получится, да к тому же они по вере всем в Каледонии чужаки. Но тот, кто приведет эту силу в страну, вынужден будет с ней считаться. Очень и очень считаться. Во всяком случае там, где дело касается исполнимых желаний. А еще, если подумать, можно вспомнить о том, что Каледония некогда была опорой сельдяного и трескового флота. Это сейчас из-за войны все прахом пошло, а на север по рыбу ходят датчане с басками. А если дать нам пару лет мира и возможность отстаивать свои интересы… то с датчанами мы договоримся, поделимся. Как-нибудь. А кое-кому придется искать другие тресковые места. И я знаю, кого очень заинтересует доля в этой рыбе.

Нет, возможно, потом подводные камни и обнаружатся, но пока — сходится.

— Я хотел бы вас предупредить, — вступает черный. — Ваш противник — очень хороший боец. Исключительно хороший. Он уступает вам только опытом.

Это вызов, как говорят наши альбийские соседи, это, определенно, вызов. Южанин знал, что сообщить. И как. Важные сведения, действительно важные. И в чем-то меняющие дело. Убивать ромского мальчишку, бывшее духовное лицо, по виду — прутом перешибешь… или драться с равным. Почти равным.

Нет, все равно — скверное дело, как себя ни уговаривай. Но другого шанса нет и не будет. Да и этот — невозможный, разве что паук наплел, людям так не везет. Не бывает так. А что репутацию украсит еще и наемное убийство, спасибо, что политическое… очень противно, и придется на собственную брезгливость наплевать. У меня Каледония за спиной, мне не до чистоты перчаток. Папский сынок — или отбивная по-каледонски, человечина с кровью. Простите, Ваше Святейшество, вы меня, конечно, не поймете… на этом свете. А на том мы с вами не встретимся.

— Я вас понял. Я думаю, не нужно говорить, что я согласен. Вы платите за то, что в этом году Толедо, Рома и Аурелия не придут в ваш… средиземноморский порт. Я беру эти деньги.

И все остальное.

Да, все остальное, что идет с этим. Все. Включая паука. Он принес ту удачу, которая у него нашлась. Это лучше, чем ничего. Это сказочно лучше, чем ничего.

— Мы очень счастливы тем, что вы проявили понимание к нашим интересам, — поднялся рыжий. — Мы признательны вам за этот разговор и надеемся увидеться в ближайшее время, всего через месяц… или пять недель. Позвольте вас еще раз поблагодарить…

Капитан слова заплетать не стал, поднялся, протянул руку. Широкая ладонь, обветренная, с отчетливыми мозолями.

Джеймс молча посмотрел на протянутую через стол ладонь, и не пошевелился.

3.

Колокол вдалеке отбивает полдень. Полный и чистый звук, без надтреснутой хрипотцы. При литье больших колоколов самое главное — не переборщить с оловом. Если дать слишком много, не будет ни громкости, ни звонкости. А когда льют небольшие, напротив, на олово скупиться нельзя, иначе выйдет звук противный, дребезжащий и попросту визгливый, но чем больше олова, тем хрупче колокол. Зачем торговцу шелком знать, как отливают колокола? Низачем, просто услышал звон — и вспомнилось, когда с торговыми людьми беседуешь, особенно в дороге, чего только ни узнаешь.

В почтенном собрании купцов, которое никак себя не называет, ибо все эти штучки с названиями, эмблемами и девизами — для дворянских бездельников, а не для честных негоциантов, мэтр Эсташ самый молодой. Не последний человек в кругу, что собрался сейчас в приличном заведении, отмечать рождение первого внука у одного из купцов, но говорить первым — ему.

— У меня две новости. Одна паршивая, а другая куда хуже, — говорит мэтр Эсташ, глядя в стол. — С какой начинать?

Перед ним — замечательная утка, фаршированная тремя видами орехов. Обложена вареными овощами. Роскошное угощение, сочное, вкусное, но кусок в горло не лезет, да и доброе пиво, что тут подают — не пьется. Новости гораздо хуже, чем он сказал уважаемым товарищам.

Просто тех слов, что описали бы положение вещей точно, почтенные негоцианты не употребляют. В присутствии равных, по крайней мере. И на трезвую голову.

— Начинайте с паршивой, — говорит Франсуа Лешель, старшина шерстяного цеха.

— Паршивая проста. Два дня назад двое людей короля Тидрека посетили Джеймса Хейлза, графа Босуэлла, и предложили ему деньги и военную помощь в обмен на смерть папского представителя. Арелатские деньги и арелатских солдат. Очень много того и другого. Он согласился, конечно.

Почтенные негоцианты бледнеют с лица, давятся, кто чем. А я предупредил, хмуро думает Эсташ Готье, а вот что вы скажете, когда следующую услышите… я уж и не знаю. Но это — только когда спросят. Иначе подумают, что он взялся извести соратников.

За длинным столом, уставленным яствами, дюжина человек. Самые дельные люди Орлеана, умеющие думать дальше прилавка, выше навеса над прилавком. Все удачливы в торговых делах, все повидали мир. Понимают с полуслова, чем для них всех чревата затея равеннцев. Марсель будет взят, Арелат выйдет к морю, через год-другой захочет двигаться дальше, встрянет Толедо, проснутся неаполитанцы… будет не Средиземноморье, а бурлящая похлебка, в которую сунься — обожжешься, ни торговли, ни прибыли. Если корабль конфискуют на военные нужды, это еще полбеды. Убыток могут и возместить. Если захватят и корабль, и груз, идущий из Африки, с пряностями ли, с шелком, с черным деревом или слоновой костью, с кофе или с чаем, можно разориться. Если некому сбывать товар, любой, хоть из Африки, хоть из Гибернии — тем более.

Блестят латунные тарелки и соусники, играют глазурью пузатые супницы и горшки, пасут овечек благонравные пастушки на кружках. По краю скатерти скачут вышитые гладью олени, они же и на салфетках. Олени — зеленые, такая уж у трактира вывеска, хоть никто из посетителей до зеленых оленей, вроде, не допивался, ну, может, раньше, а нынче сюда ходят только солидные люди. Правильное место: и кормят вкусно, и шум из общего зала не доносится, никто посторонний не всунется. Раз-два в год здесь собираются орлеанские негоцианты, никого это не удивляет. Да и поводы самые настоящие.

— Если это — паршивая, то какая хуже? — Все тот же Франсуа. — Говорите уж.

И предусмотрительно положил двузубую вилку с уже насаженным куском карпа на тарелку. Не понравилось, видно, давиться предыдущим.

— Тот студент, — какой именно, все помнят по предыдущему собранию, — оказался никто иной, как сэр Кристофер Маллин. Кто-нибудь о таком слышал?

Большинство недоуменно переглядывается. Причины у недоумения — разные. Секретарь цеха печатников — старшина там слишком стар и немножко слишком привержен делам веры — морщится…

— Этот виршеплет? Ну книги хорошо идут, конечно… но что тут такого? А что рыцарь, так у них на островах даже стихами пробиться можно.

Нехорошо злорадствовать над почтенными собратьями, но очень хочется. Был бы он только виршеплет, да сколь угодно удачливый, какое было бы счастье…

— Вы, многоуважаемый ле Шапелье, не вполне понимаете… — вздыхает мэтр Эсташ. — Этот виршеплет, как вы изволите выражаться, вирши слагает на досуге. И право в нашем университете изучает на всякий случай. Третий год уже изучает. А знаете ли, почему он решил поучиться на континенте?

Нет, не знают, конечно. Знали бы — так поняли, чем вторая новость хуже первой.

— Видите ли, когда я только этого молодого… как выяснилось, не такого уж молодого, человека заметил, я подослал к нему одного моего родственника. Он в Падую ездил, италийскому счету учиться, но его там не только этому научили. Хороший глаз и умение рисовать торговцу шелком никогда еще не вредили. Он на студента Мерлина посмотрел — и сделал несколько набросков. Я разослал их кое-каким своим знакомым, бывавшим на островах или торгующим с Лондинумом прямо. Трое ответили, что не знают такого. Двое написали, что человек на портрете похож на сэра Кристофера Маллина, знаменитого драматурга, хотя цвет волос не тот и еще пара мелочей отличается. Еще двое промолчали. Один передал с оказией на словах, что не знает этого человека и мне советует его не знать ни при каких обстоятельствах. А девятый рассказал мне несколько историй…

Торговец шелком переводит дыхание, поднимает тяжелую фаянсовую кружку с пивом. Хорошее все-таки пиво: полупрозрачное, яркое как морской камень янтарь, что добывают в Балтии.

— Случилось так, что одному важному лицу в Лондинуме потребовалась подпись на документе. А поставить ее лично нужный человек никак не мог, потому что за две недели до того утонул в реке. Воспользоваться же услугами обычных своих поставщиков, а они, конечно, были, важное лицо не могло, поскольку не без оснований подозревало, что об этих лицах и их занятиях довольно много известно городской страже.

Слушатели кивают. Знают, так издалека мэтр Эсташ начал не зря. И уже поняли, что важное лицо было важным на оборотной стороне Лондинума, а не на лицевой.

— И тут ему порекомендовали… молодого человека. Как раз нужных свойств — бедного, но с образованием и с амбициями. Писал он как курица лапой, но зато умел снять резную копию с чего угодно — и такую подделку никто не мог отличить от оригинала. Юноша сделал нужную подпись по образцу — и его работа так понравилась важному лицу, что лицо решило не топить такой талант в речке, хотя дело было очень важным и тайным… вдруг еще пригодится. Так и вышло. Молодой человек, как выяснилось, был хорош не только в резьбе по дереву. Он многих знал, со многими учился, он приводил патрону людей, желающих занять деньги, добывал для него сведения, убивал, если требовалось. Бесценное оказалось приобретение. И дела важного лица, доселе бывшего важным, лишь в достаточно узком кругу, круто пошли в гору. Настолько, что им заинтересовались извне. Другие, куда более серьезные люди, искали в Лондинуме партнеров, чтобы сбывать фальшивые деньги. Очень похожие на настоящие. Просто удивительно похожие.

Слушатели опять кивают. Фальшивая монета — прибыльное дело, очень. Недаром тех, кто ею торгует, варят в кипящем масле. И все равно желающие находятся. А еще это способ ставить противникам палки в колеса. Аурелии так можно навредить, но не слишком — не на монете стоит здешний оборот, хотя и на ней тоже. А вот Альбе, Фризии или городам и княжествам полуострова — вполне.

— И эти люди, подумав, избрали своим будущим союзником наше важное лицо. За него говорили и связи, и широта интересов и взглядов, и готовность защищать свой оборот, не останавливаясь ни перед чем. А еще оно пока что не было первым лицом в городе, но могло им стать. Конечно им ответили согласием. И вскоре дела пошли как в той сказке про волшебную мельницу. Само счастье мелется, само в мешки складывается — все в прибыли, никто не в убыли. Ну и молодого человека там оценили быстро. Даже свести от хозяина пытались. Не вышло. Очень уж он был признателен важному лицу за то, что его тогда, в первый еще раз, не убили. Этакая лояльность гостям даже понравилась. Ну и доверие между сторонами росло. Настолько, что спустя какое-то время важному лицу и доставку товара в страну поручили… А еще через несколько месяцев пришла стража и арестовала всех. И важное лицо, и всех его людей до единого, и друзей его, и даже некоторых врагов… и контрабандистов, и чеканщиков… и того толедского дона с помощниками, который из Флиссингена, что во Фризии, этим делом руководил. С последним вышел небольшой шум, все же Фризия государство отдельное… но доказательства им предъявили такие, что те плюнули и сказали, мол, ладно, забирайте ваших воров, нам и своих хватает. Шестерых тогда из Флиссингена прибрали. Дона этого… безымянного, его ближайших людей — и того самого молодого человека. А до Лондинума, до Башни, довезли пятерых.

Рассказчик еще раз останавливается — торопиться некуда, до вечера еще далеко… Только вторая кружка пива закончилась. Мэтр берет следующую, прихлебывает, смотрит на уважаемых товарищей. У Франсуа Лешеля новая шапка от огорчения на ухо съехала, сморщилась и свисает набок. Секретарь цеха печатников грызет вилку, забыв насадить на нее кусок.

— На оборотной стороне на молодого человека поначалу за это дело очень обиделись. И пытались эту обиду ему выразить, несколько раз. Как вы понимаете, на средства не скупились. Ну после третьего или четвертого случая уже и власти проснулись — вызвали кого надо и объяснили, что их оборотная честь, это серьезно, конечно, но с вражеским государством связываться все же не дело… тех, кто не лез, не тронули же. После этого молодому человеку дорогу заступать перестали. Опять же, рыцарь, неудобно. Но и на острове ему работы не стало — каждая вторая собака в лицо знает и каждая первая байки слышала…

Почтенное собрание потихоньку меняет оттенки лиц, как остывающая заготовка на наковальне. Все цвета побежалости, как они есть, улыбается про себя мэтр Эсташ: на душе отчасти полегчало. Это ему одному не справиться, и даже обдумать толком не получается, а вместе уж как-нибудь разберемся, поймем, что делать.

Соображают многоуважаемые негоцианты быстро. Совсем тугодумов в зале нет, таких сюда не приглашали и не пригласят. Значит, сейчас все сами поймут, что ненароком выловили не просто редкостную сволочь, а единственную и неповторимую, второй нет и не нужно, чтоб была. И не просто единственную на весь мир Господень сволочь, а с рукой там, куда и смотреть-то не стоит, слишком высоко, слишком ярко. Что для этого «виршеплета» большая часть наших скромных торговых дел — игрушки, он этим и на досуге не балуется, иначе не сделал бы карьеру, которую описал мэтр Эсташ, так быстро и так хорошо. Как именно он ее сделал — тоже сами догадаются, не дураки… Это все понять можно. А вот ощущение прозрачной, насыщенной и очень разумной ярости товарищам передать никак нельзя. Ничего, им и всего остального хватит.

— И он обнаружил нашу слежку, — вбивает последний гвоздь торговец шелком.

Вот теперь — действительно, все сказано.

— Вы уверены? — Лешель вилку так и не взял, лежит она теперь, одинокая, страдает.

— Уверен, почтенный мэтр. К сожалению. За ним не могли толком удержаться, то здесь потеряют, то там. И я добавил людей, чтоб все время двое-трое следили. Ну вот лишние эти глаза и помогли. Как первый из троих к студенту прицепится, так за ним самим почти сразу тень образуется. И когда это началось, я не знаю… может быть, когда заметили, тогда и пошло. Но скорее всего, раньше.

— То есть, уж недели две?

— Пожалуй что. Он вокруг посольства вертится. Приглядывает, видно.

— Но позвольте… — Это мэтр Гийом со смешной фамилией Уи, «да». Смеются только над ним редко, верфи — это такая вещь, что почти всем нужны. — А что вас так беспокоит-то? Война на носу, договор, опять же, готовился, заговоров вокруг как сельдей, в сеть не помещаются. Отчего бы не прислать в Орлеан человека — присмотреть? Да за теми же каледонцами, с которых мы сегодня начали? Что тут такого, чтобы нам ночей не спать?

— Такие не приглядывают, — вот Франсуа Лешель точно слушал внимательно. — Тех, кто приглядывает, мы знаем, и пусть себе. А этот… если он до нас доберется, он нас всех не по ветру пустит, он нас до тюрьмы доведет. Мы — это наши деньги, наши конторы, наши корабли, наши корреспонденты… чтобы такой человек позволил всему этому добру мирно пастись, не принося пользы его делу? Что теперь, доносить на него?

— Да зачем? Мы закон нарушаем? Войне помешать пытаемся? Против договора козни строим? Нет — наоборот же.

— Про нас никто знать не должен, — тяжело говорит старший из сидящих в зале, мэтр Мишо, удалившийся от дел ювелир. — Никто.

— Но про нас уже знают, почтенные мэтры. Мэтр Эсташ же сказал, за его людьми следили. Кто-то же это делал!

Люди за столом переглядываются, смотрят друг на друга, на мэтров Гийома и Мишо, думают.

— Я его видал в кабаке, вы помните. Заинтересовался, бывает. Может быть, для дела, — усмехается мэтр Эсташ. — Решил разузнать, что за прыткий студент. И он тоже может поинтересоваться, кто я такой. Это еще полбеды. Беда, если он глубже копнет.

— Так если его убьют, уж точно без шума не обойдется… А он о вас и рассказать мог.

— Если убьют, шум будет. Да его так просто и не убьешь, — ну вот кому, кому только что объяснял? Не мэтру Гийому, кажется. — А если он как обычно…

Как обычно. Единственный способ убрать лишнего человека, не привлекая чужого внимания. Так, чтоб и друзья покойника не удивились. Орлеан — большой людный город, чего в нем только ни бывает. Мостовая просела. Черепица с крыши обвалилась, да как неудачно… Лошадь понесла, ужас какой, прямо на улице. Воды попил, животом захворал и помер, так все же знают, нельзя в Орлеане воду пить. С моста свалился в пьяном виде. Под телегу попал. Мало ли, что может случиться, что каждый день случается с человеком совершенно случайно? Под телегу можно попасть без всякого злого умысла. Вот будет мэтр Эсташ возвращаться домой, случится с ним этакое несчастье, он же не подумает на почтенных соратников по торговым делам, мол, наказать решили за неумелую слежку и лишнее любопытство. Телега и телега…

— Я бы все же лучше его на этого каледонца навел. Раз есть две беды, так пусть и повыведут друг дружку, как смогут… а оставшийся может и под телегу попасть, если вы так настаиваете.

Может быть, на меня вскорости телега и наедет, думает мэтр Эсташ, а вот на мэтра Гийома точно скоро крыша обрушится. Совершенно нечаянно. За этакую тупость и несуразие, хоть он и очень нужный человек. Ничего, на верфях не он один, найдется преемник потолковее. Зря я говорил, что тугодумов сюда не пускают… Даже мэтр Мишо удивляется, хотя вроде бы спит на почетном месте во главе стола — сноп снопом, борода, брови кустистые, волосы седые… и не разглядишь обычно, что старик себе думает. А тут брови насупил, носом подергивает. То ли к угощению принюхивается, то ли сердится. Очень недобрый признак для мэтра Гийома.

— Как же вы себе это представляете, почтеннейший? Уж не прийти ли мне к студенту Мерлину, и не рассказать ли ему про Хейлза — а заодно и откуда узнал, кто мне доложил? А?!

— Мэтр Эсташ, да откуда ж я знаю? Я в этом ремесле не подмастерье даже. Это ж не торговые секреты. Но деньги они ему обещали? И не врут же. Значит где-то эти деньги появятся, а они Альбе, небось, и сами по себе интересны. Можно бы оттуда зайти. Ну послушайте ж вы меня… я с королевской службой дела не имел, а вот просто с островитянами — по самое горло. — У мэтра Гийома глаза от рождения круглые, а когда он горячится, так и вовсе как две бусины в ониксовых четках.

Сколько он уже с нами? Да побольше, чем сам мэтр Эсташ, пожалуй. Лет семь, восемь. Но, видимо, до сих пор либо сладко спал, либо вкусно обедал. И ничего не слушал. Совсем. А начни я с ним говорить, как с малым дитем, наверняка ж еще и обидится: что это я его поучаю.

— То есть, вы хотите, чтоб у нас вместо двух бед стало три? Чтоб на меня еще и тот человек, что с Хейлзом договаривался, человек короля, рассердился, что из нашего рукава его письмо выпало?! — нет, он определенно с ума спятил. Знал бы он, кто сообщил о каледонце и найме, молчал бы. Но такому говорить нельзя. Знает мэтр Мишо, он понимает, почему нельзя и что будет.

— Да делайте что хотите. Я потом даже «я же вам говорил» повторять не буду. Обещаю, — глаза как бусины, а лицо как лучшая фарфоровая тарелка, белое и на просвет полупрозрачное. С перепугу, что ли?

— Очень вы любезны, мэтр Гийом, спасибо вам большое, — тянет с головы шапку мэтр Эсташ, топает ногой под столом… хрустит свежий камыш.

— Не за что. С меня на том свете спросится, что от смертного греха вас не удержал. Самоубийство, оно ведь — смертный грех.

Да тьфу на него, дурака этакого. Навести альбийцев на равеннские и арелатские деньги — это уж точно самоубийство. Студент или Хейлз… это все-таки люди, с ними справиться можно. С ними случайности бывают. Даже без нашей помощи. А вот одним словом насолить, да еще как насолить, двум соседним державам сразу — лучше до того умереть, да еще со всем семейством, чтобы мстить некому было. Такого ни мэтр Эсташ сделать не может, ни вся гильдия негоциантов. В ту сторону даже не смотри, ослепнешь. А уж переходить дорожку Галлии и Арелату, людям обоих королей… то, что осведомителю моему после этого жить придется и недолго, и неприятно — это самое меньшее из зол. А вот то, что с нами, со всеми, с мэтром Гийомом тупоголовым — тоже, сделают, лучше вообще и не пытаться представить. Окосеть можно с перепугу, а с косой рожей торговать плохо, будут считать обманщиком.

— Нет людей, нет и хлопот, — говорит мэтр Мишо.

— Значит, обоих, — подводит итоги Лешель. — И как побыстрее. И совсем-совсем тихо, чтобы не было конфуза как со слежкой. Хотя… теперь этот конфуз нам скорей на пользу. Если уж так любопытствовали, так интересовались — с чего бы вдруг убивать?

— Я бы к нему человека послал, — добавляет давно уже молчавший ле Шапелье. — Мол, так и так, собираюсь начать торговлю с Альбой, нужен знающий юрист, да, последили малость, не обессудьте… Больно уж вы шумели. А нам хотелось бы человека, у которого перед другими обязательств нет.

Старый сноп одобрительно кивает, мэтр Эсташ соглашается. Да, так и нужно сделать. Открыто, а лучше прямо в тот день, когда с клятым студентом случится несчастье. Есть лишний приказчик, болтливый, зато обходительный и льстивый. Язык что бархатная тряпка, отполирует что угодно, и слежку, и интерес… но человек ненадежный. Если с обоими что-то случится, оно и к лучшему.

— А хорошие новости у нас есть? — интересуется Лешель.

Договор с Альбой. Мало того, что мир по всему каналу и далее. Мало того, что шерсть. Мало того, что товары с юга… Есть в договоре один пункт, от которого просто слюна течь начинает. В списке портов, куда на время действия договора разрешено заходить аурелианским судам, числится безымянная совершенно гавань на острове Ран… Небеспошлинно, конечно, заходить. Пошлины там драконовские. Про стоимость воды лучше не вспоминать. А уж за право торговать не только кожу, но и мясо под ней сдерут. И ты только спасибо скажешь. Потому что остров Ран — это мускатный орех и, что важнее, мускатный цвет. Это деньги, на которых строят царства. В это придется вложится всем — но, продержись договор хоть одну навигацию, каждая медная монетка окупится тысячекратно.

— Есть, — отвечает мэтр Эсташ, — отчего не быть? Все остальные, кроме этих — хорошие.

4.

Ровные линии предметов, ровное сухое тепло, не зависящее от капризов погоды, свет, который падает как удобно, а не как заблагорассудится светилу или слугам. Удобство — не каприз и не привилегия, удобство — это сбереженное время, нерассеявшееся внимание, неулетевшая мысль.

Только вот сейчас оно очень мешает. Потому что каждым предметом на своем месте, каждой сначала рассчитанной, а потом обкатанной подробностью напоминает тебе: ты мог сделать все иначе. Ты умеешь. И у тебя было время. А ты пустил дело на самотек, хуже, ты приставил к нему первого подвернувшегося прохвоста, решив, что вреда не будет. И вот теперь изволь принимать последствия. Из которых труп прохвоста — самое невинное. Покойному дали исключительно простое распоряжение: завести дружбу с кем-нибудь из ромского посольства. Ничего более. Выделили на это средства. В веселом городе Орлеане легко и просто угодить чужакам, показав им, где можно повеселиться. Этого хватило бы. Вино развязывает языки, доверие позволяет направить болтливый язык в нужную сторону. Так не добудешь особых секретов, но это и не нужно. Пока, по крайней мере. Для начала — знакомство, остальное потом, если понадобится.

Все так просто; все казалось таким простым.

Де Митери, мелкий жулик сомнительного происхождения, умел напускать на себя солидный вид. Для чужаков вполне достаточно. То, что де Митери не слишком часто посещает приемную герцога Ангулемского, Клод считал очень удобным. Разумеется, прохвост представляется доверенным лицом — но лишнего себе не позволяет, в ближайшие помощники не набивается. Ему можно давать мелкие поручения, и этого довольно. В начале мая он сообщил, что дело сдвинулось, знакомства заведены. Неделю назад от него передали, что все складывается весьма удачно…

Теперь прохвост мертв. Убит. Одним ударом.

Когда в снятой им гостиничной комнате нашли труп, де Митери уже успел слегка подтухнуть, а с кем встречался жилец, прислуга не помнила. «Кто-то из ромеев, красавчик», вот и все, что удалось узнать. И то неизвестно, в общем, ромей ли то был, или после него де Митери встречался с кем-то еще. Городской страже неизвестно, конечно, пусть сомневаются. Но Клоду вполне очевидно, чьих рук дело. И не так уж трудно представить, в чем причина.

Прохвост увидел повод отличиться, и полез глубже, чем ему велели. Выдал себя, показал, к чему именно питает интерес и какова подоплека дружбы с кем-то из свиты герцога Беневентского. Возможно, даже успел что-то узнать. Может быть, стоящее. Или то, что герцог Беневентский счел стоящим и ответил, однозначно и очень жестко: лицемерного дружка велел убрать. Обозначил границу: не суйся к моим людям ни с чем.

Могло бы быть и хуже, могли бы перекупить… в Орлеане поступили бы именно так, но папский посланник действует, словно он у себя дома.

Скорее всего — так.

И никто не виноват, кроме тебя самого. Даже де Митери не виноват, он всего лишь действовал как глупая мелкая рыба. Но ты знал, что он — глупая мелкая рыба. И решил, что обойдется. Что пить с ромскими мальчишками можно послать и такого. Наглядный урок оказался хорош. Главное, случился очень вовремя. Если посол не ограничится уже сказанным, если он пожалуется королю — Людовик сочтет происшедшее нарушением их негласного договора. И будет, со своей стороны, прав. В кои-то веки, прав.

А вот ты опять неправ. Увлекся. Рыдать смысла нет, если посол решит доложить об инциденте, он о нем доложит. А вот выяснить точно, что там произошло, необходимо. Де Митери — прилипала, но нет той мелочи, вокруг которой не кормилась бы своя мелочь. А, значит, с ним кто-то был. Кто-то мог что-то видеть и запомнить. Нужно это запомненное собрать и посмотреть, что получится. Послать надежных людей… на этот раз. И не строить догадок там, где можно опереться на факты.

Хозяин кабинета гладит ручку кресла, не замечая этого.

У де Митери, разумеется, были приятели и в городе, и в свите Клода. Если вычесть собутыльников, которых у покойника хватало, то останется пара человек, с которыми он сошелся поближе. Но один отправлен в Лютецию с поручением, а другой в Орлеане. Прохвосту нередко составлял компанию Шарль Мюлер, выходец из Дании, такой же скользкий тип, якобы жертва преследований за веру, а на самом деле — беглый двоеженец. Весельчак, гуляка и дуэлянт, это если с виду. Еще и мастер вскрывать чужие письма, чем, собственно, и ценен. У де Митери с ним были какие-то свои дела, слишком мелкие, чтобы это интересовало герцога Ангулемского, но о том, что дела есть, Клод знал.

Знать все обо всех свитских и их окружении — не привычка, не необходимость даже: единственно возможный образ действия. Лучше трижды выслушать, кто с кем пьет, спит, что при этом говорит, чем упустить хоть одну мелочь. Люди должны ложиться в руку как рукоять меча, удобно и привычно, без раздумий.

Но даже и тогда можно промахнуться. Особенно, если проявить небрежность.

Вот с Мюлером следует побеседовать лично, хотя не исключено, что на этот раз с ним куском не поделились.

Но в этом случае, он, скорее всего, во-первых, будет обижен на приятеля, а, во-вторых, сделает все, чтобы отвести от себя подозрения. Значит, будет говорить, и много. Лгать же, вопреки распространенному убеждению, такие люди не умеют. Любят, но совсем не умеют. В отличие от того же Людовика — или от Джеймса Хейлза. Не следи мои люди за его домом, я и знать бы не знал о том, что милейший дальний родственник связан с кем-то в Равенне. Нет. Это на другую полку и позже. Сейчас — Мюлер и де Митери.

Мюлер нашелся к полудню. Приказ явиться прямиком к герцогу, кажется, счел добрым знаком. Правда, глаза бегают, едва заметно так, вроде бы обстановку разглядывает… но разглядеть ее у него возможность уже была, а за три года в кабинете ничего не изменилось. Наряжен, надушен, бодрится. Может быть, уже знает о смерти приятеля и надеется занять его место? Или попросту ждет поручения и возможности заработать?

Все-таки дворянину, даже такому сомнительному, как Мюлер, бедность не пристала. От нее в голове заводится слишком много лишних мыслей. Как обзавестись состоянием, например. Или как выплатить долги всем, начиная со шляпника и заканчивая борделем. С другой стороны, личные затруднения очень удачно отвлекают многих от затруднений государственного свойства. Представим себе тысячи таких Мюлеров в политике… и получим даже не Альбу, а Арелат.

— Расскажите мне все, что было у де Митери с людьми из посольства. — Своим не нужно объяснять, что все — это значит все, до капли. — Не упускайте ничего. Меня интересуют и случайные встречи, и слова, сказанные потом. Каждый шаг. Вы меня не утомите.

Кивнул посетителю на кресло — стоя, быстро устанет, начнет частить и пренебрегать деталями. Пусть лучше злоупотребляет вниманием герцога. Через час велю подать ему вина, чтобы в глотке не пересохло.

Датчанину к сорока, сколько точно — он сам не помнит, недурен собой: яркие карие глаза, роскошные усы, полные губы. Таких любят богатые вдовы из горожанок и купеческие жены. Кавалерийская выправка, чуть прихрамывает, любит рассказывать, что был ранен на войне. А иногда — что на дуэли с четырьмя противниками. Разумеется, всех убил. В Копенгагене. В Орлеане за ним таких подвигов не замечено, хотя пяток дуэлей и впрямь был.

— Он познакомился с троими молодыми людьми из свиты господина герцога Беневентского. Во дворце. В первых числах мая это было, Ваша Светлость. Как бы случайно. Они изволили жаловаться, что город незнакомый, а на латыни или толедском почти никто не говорит, а из них только один хорошо знает аурелианский. Тут-то Жильбер… шевалье де Митери с ними и заговорил, он ромейское наречие хорошо знал, и толедский тоже, — «знал», отметил Клод. — Предложил развлечься. В первый день они прошлись по кабакам, не знаю, по каким именно… а, в университетский какой-то заглядывали, им хотелось посмотреть на университет. Закончили в заведении матушки Полле. Де Митери решил, что им оно все скучно, и придумал пригласить их в «Соколенка». Это я все с его слов знаю, а в «Соколенка» он позвал меня, и еще человек пять, по-моему, для компании. Имена вас интересуют, Ваша Светлость?

— Да. Продолжайте. — Тут нет смысла напоминать, что с самого начала просил рассказывать все. Это просто собьет его, и какое-то время Мюлер будет думать не о деле, а о том, что мог разгневать герцога, о последствиях, о том, как вывернуться — и о прочих глупостях. Глупостях. А он уже сказал одну важную вещь, и очень плохую. Мало того, что «Соколенок» — это исключительно гнусное заведение, мало того, что на полуострове такие развлечения, к их чести, вне закона, так эту дорогостоящую дыру еще и вовсю используют для тайных встреч люди самого разного разбора. Очень удобно: никто не удивится, если то или иное значительное лицо пытается скрыть, что является клиентом «Соколенка» — ведь и правда есть чего стыдиться. За ширмой стыда можно спрятать почти все. И многие прячут. Можно представить себе, что подумал герцог Беневентский, узнав, что его свитских затащили в эту клоаку.

— Де ла Рош, сьер де Вимон, сьер Бриньон, армориканец… еще двое… нет, не помню, Ваша Светлость, они быстро ушли, когда де Митери дал понять, что он за всю компанию платить не будет… Только за ужин и выпивку. А эти трое и я остались с тремя ромеями. Орсини, Бальони и Санта Кроче. Мы поужинали, беседовали. Им понравилось. Они потом даже вернулись, уже сами, де Митери их хозяевам представил, он говорил — сам он второй раз не был. Но это уже потом. И без меня тоже. Хотя я думал, что они меня пригласят, мы с Орсини неплохо поговорили. Де Митери меня попросил его развлекать, я и развлекал. Говорили о всякой ерунде. Они так… смущались немножко.

Так… этих троих найти и тоже расспросить. А привел он в «Соколенка» Орсини, Бальони и Санта Кроче. Молодых людей из семей, враждебных Его Святейшеству… Его Величество будет прав не только со своей стороны. Он будет кругом прав по любому счету. Таким дуракам как я голова совершенно не нужна. Форму следует приводить в соответствие с содержимым.

— О какой именно ерунде шла речь?

— А, — усмехнулся Мюлер, — де Митери предложил их разыграть немножко, ну, так, чтоб безобидно, зато запомнилось.

— Расскажите.

— Они как все ромеи, магией интересуются. Ну де Митери и придумал, изобразить им магию. Понарошку. Но так чтобы слегка напугать, чтобы все будто всерьез.

Я, кажется, опять поторопился в суждениях. Убить мог и не герцог. Убить могли и сами свитские, как только поняли, что происходит. И кажется, мне нужно сказать убийцам «спасибо», чем бы для меня ни закончилось дело.

— Я желаю знать подробности.

— У меня доля в доходах труппы актеров, — объяснил Мюлер. — Они кого угодно изобразят, хоть монастырь, хоть шабаш, хоть черную… магию. Но я когда Орсини сказал, что это можно посмотреть, только очень дорого, он, кажется, испугался. Я ему объяснял, что это все понарошку, на самом деле просто…ну какая там месса, и нет никакой чертовщины, просто забава такая. То ли я их сначала напугал, то ли потом все испортил, не знаю, — развел руками идиот. — Де Митери бранился, что теперь не заработаем.

— А на чем вы должны были заработать?

Какой любопытный оборот. Деньги де Митери уже получил. И совсем за другое. А Мюлеру он свои инструкции описал иначе. Не просто развлечь. Вовлечь. Он сказал Мюлеру именно это, потому что в противном случае Мюлер бежал бы от меня как от огня, а не разливался бы воробьем.

— Да на представлении, Ваша Светлость. Как будто все настоящее, и поучаствовать — только по особой рекомендации, ну и очень дорого… нужно убедить серьезных людей в своих намерениях, понимаете? — усмехается плут. Потом усмешку приглушает, опасливо косится исподлобья. — Это же не грех, Ваша Светлость, просто… комедия. Шутка.

— А где предполагалось устроить представление?

— Да я и не придумал толком. Тут лигах в двадцати есть сгоревшая церковь…

Что? Бывшая Святая Женевьева? Ну конечно же… ну как же иначе. Но вот это уже чистое совпадение, Мюлер — иностранец и просто не знает, как вышло, что церковь сгорела и почему ее никто не стал восстанавливать. Служили там. Двоих детей зарезали — да, видно, черт недоволен остался или святая убийства не потерпела. Церковь сама собой занялась и пошли они все из пламени временного в пламя вечное.

— Спасибо, вы меня позабавили. Что было дальше?

— Да ничего не было. Ромеи ко мне не обращались, де Митери говорил, им за «Соколенка» от их герцога влетело. Ну, я за ними тоже ходить не стал. Получилось бы, что я их уговариваю. А так оно не делается. Да и вообще глупая это была затея, — подумав, добавил Мюлер, пожал плечами: не его же глупость, а покойного дружка, можно и высказать свое мнение. Ну, теперь, когда все кончилось.

Вы неправы, сударь, глупость сделал я. То что сделали и хотели сделать вы, называется иначе.

— Что вы знаете о том, что произошло позавчера?

— Ну-уу… что де Митери зарезали, — пожимает плечами Мюлер. Ни малейшей печали по сему поводу он не испытывает. — За долги, наверное.

— Почему вы так решили?

— А ему уж с марта грозились, он в карты много проигрался. Он обещал, обещал, да все не платил. Вот поэтому он на меня и бранился, что я дело провалил. Наверное, хотел хоть часть отдать.

— Кому?

— Не знаю. То есть, проигрался он господину Хейлзу. А кому тот его долг продал, не знаю.

Ну вот и сошлось. Долг местным темным дельцам не заставил бы де Митери рисковать моим гневом. Хейлз — другое дело. Вот зачем «Соколенок» и зачем черная магия. Де Митери в этом деле служил вовсе не мне. Он пытался мне навредить. Вызвать скандал, так или иначе, поссорить меня с королем. Кузена Джеймса нетрудно понять. Я могу подождать год-полтора, а он не может. На его месте, будем честны, я делал бы то же самое. И под топор подставил бы кого угодно. А человека, который полагает, что моей стране будет полезно небольшое кровопускание — с особым удовольствием, вне зависимости от того, согласен я с ним по существу или нет. Впрочем, Хейлзу в этом деле тоже не повезло. Де Митери оказался неподходящим материалом и вместо небольшого фейерверка в нужном месте получилось черт его знает что. Встретились под землей три саперных тоннеля и все три обвалились. А фитили уже зажжены и чья мина взорвется, неизвестно. Если мне после всего этого придется еще и спасать Хейлза от его собственного заряда, получится особенно смешно.

Колокольчик под рукой. Это удобно. И решение тоже удобно, хотя и неприятно.

— Проводите шевалье Мюлера в замок Божанси.

Двоим вошедшим ничего не нужно объяснять, а Мюлер потерял дар речи. Своего счастья — того, что он пока нужен живым — бедняга оценить не может.

А Божанси достаточно далеко. И достаточно близко. Восемь лье.

Мюлера увели, все обошлось без малейшего шума. Клод вызвал слугу, кивнул на пустой бокал.

Взял его, пропустив ножку между пальцев. Уставился через резной хрусталь, через темную, то ли кровь, то ли поздняя вишня, жидкость на свечу. Огонь не пробивается через тройную преграду, расплывается по стенке бокала заревом. Багряная сердцевина, золотой ореол… терпкое вино, с чуть горьковатым послевкусием. Терпкость не дубовой бочки, как должно быть — нет, привкус гари. Так и кажется, что слегка встряхни бокал — и по дну закружатся черные хлопья сажи.

Сгоревшая церковь… это было в Орлеане и без него. Та церковь, что имела касательство к нему самому, не сгорела.

Дурацкий в тот день получился совет… Людовик VII, тогда еще живехонький, хотел продолжать кампанию на полуострове, и они с де ла Валле в лепешку разбились, пытаясь объяснить королю, что этого просто нельзя делать, что Арелат не смирится с потерей своей старой столицы и удара с севера следует ждать если не в этом году, то через год… а местное население его поддержит, там каждый второй — еретик, а каждый первый из оставшихся — еретиков покрывает. Как в том же Сен-Роше или в Фурке, где священники исправно докладывают, что на исповедь ходят все взрослые поголовно — а на деле половина жителей знать не знает, как выглядит облатка…

И тут король вдруг оживился… Фурк? Это же почти пригород Арля? Но со своими стенами? Там людей меньше тысячи? А еретиков сколько? От половины до двух третей… кто ж их точно считал? Ну прекрасно, прекрасно. Когда мы пойдем на юг, там будет совсем тихо. Возьмите людей, генерал, поезжайте туда — и по городской стене. Да, сжечь. И никого не выпускать. И огласить. Я не думаю, что через две недели вам потребуется наведаться в Сен-Рош…

Клод тогда потерял дар речи. На мгновение. До того король берег города. Города, даже полуеретические, приносили деньги, много. Но видно, очень уж сильно хотелось на полуостров… тамошние города еще жирнее. Клод подумал об этом — и только тогда понял, что приказ-то отдали ему.

— Там церковь в городской черте, — сказал он. Его Величество был набожен. Это могло его отрезвить.

Она все равно осквернена, махнул рукой король. Нет уж, сожгите все, пусть эти негодяи поймут, что шутки кончились.

Шутки и правда кончились. За столом — лица как пятна. Белые, желтые, зеленые. У принца Луи губы синим обвело. Не ждали. Зря не ждали, зря он сам не ждал, к тому шло.

— Нет уж, Ваше Величество, — копируя интонацию короля, сказал Клод, и встал. — Готовьте свое жаркое сами.

Не пускают с оружием на королевский совет. Это Людовик не зря придумал. Это как раз для таких случаев. Очень хочется рявкнуть в голос, но не получается, разучился он кричать за эти пятнадцать лет. Кажется, напрочь.

— Господь свидетель, ты мне больше не господин, старый тухлый стервятник.

Дверь дубовая и вообще-то, наверное, тяжелая. Сейчас он этого не чувствует. Открывается легко. Он никогда раньше не делал этого сам — это работа для слуг. Но такой уж сегодня день — он и через слово свое раньше не переступал. Не приходилось. Створки летят назад, схлопываются с грохотом, дрожит стена, что-то падает там, за спиной, в зале, два алебардиста провожают его белым взглядом.

До приемной, где ждет свита — сто шагов. Бежать нельзя, стража устроена примерно как борзые собаки… бегущий человек — это дичь. А спокойно идущий, может быть, и нет. Его Величество что-то подрастерялся. Видимо, тоже удивился. Ведь какой простой и естественный приказ… и так странно все вышло. Хорошо бы он еще минуту другую воздух глотал от негодования. Тогда можно успеть дойти до конца анфилады. Самая приятная часть дворца, высокие окна, цветной, словно литой, свет, рыжие плиты пола… Семьдесят шагов… Взять все равно не возьмут. Но за той дальней дверью — возможность пробиться. Небольшая, очень небольшая. Но все-таки. Клод уже давно не входил во дворец, не оставив соответствующих распоряжений, внятных и подробных. И проверял, как они исполняются. Без него у мятежа шансы невелики. Но они есть. А если удастся уйти — будет весело. Впрочем, весело будет в любом случае.

Все видно, каждую щель между плитами, каждую деталь витража, каждую завитушку на обивке. Сорок шагов. Так хорошо не было даже в бою. Потому что воевал всегда не только за себя, но и за этот мешок, там, за спиной. Это портило даже самое хорошее дело. Самые лучшие, самые звонкие вещи были отравлены заранее. Не сейчас.

За спиной шаги — тяжеловатые, уверенные, слишком быстрые. Дверь впереди. Пять шагов. Дворцовый служитель беззвучно кланяется, так же беззвучно плывет створка. Топот совсем близко. Почти бежит…

Я не побегу.

Клод повернулся от двери.

— Господин коннетабль, я не дам себя арестовать.

Господин коннетабль, черт бы тебя побрал. Ты же меня слышишь. Я тебя понимал — до сегодняшнего дня. У тебя — принц, у тебя страна. Я сам знаю, мятеж — это, может быть, десятки таких городков. Но ты же видишь, то, чего от нас сегодня потребовали, нельзя отдать. Даже ради мира, нельзя. И не купишь этим мира. Будет только хуже. Решай, кто ты, де ла Валле. Решай сейчас. Вдвоем мы можем взять страну почти без крови.

Давай! Пожалеешь же потом.

Коннетабль вздыхает.

— Какой там арест… Там Иисус упал. Тот, что над креслом. Он же золотой. Господь, в общем, засвидетельствовал. Его Величество Карл Шестой просит своего верного маршала и кузена герцога Ангулемского вернуться в зал совета.

И кажется, что в галерее погас свет…

Тогда Клод знал, что прав… нет, неправ — но лишь в одном: нужно было хлопнуть дверью раньше. Намного раньше. Господь не попустил случиться очередной мерзости, но кто же знал, что чаша Его терпения полна по самый край, еще капля — и расплещется? Клод на это и не уповал, просто так совпало: две чаши терпения, его собственная и Господа, переполнились одновременно. А окажись Бог хоть на малую толику терпеливее, герцог Ангулемский дрался бы просто потому, что иначе нельзя. И знал бы, что прав. Хотя бы в этом.

Сейчас ошибся он. Ошибся с одним человеком, с другим, с третьим. Невольно, но нарушил соглашение с королем. Неважно, кто что делал, в чем виноват де Митери, в чем — дражайший каледонский родственник. Это его люди, даже Джеймс, значит — его вина и его нарушение слова. Значит, будь что будет.

И анфилады нет, только родовой особняк, где от стены до стены по прямой сто шагов никак не получится, только узкий кабинет, десять шагов от двери до окна… сам не заметил, как, задумавшись, принялся вымерять его в длину. Нет. Потому что не получится как тогда — не идешь, летишь над полом, едва касаясь, и дышишь полной грудью, и цветной свет — пьяней вина, разливается по крови, и знаешь: ты все правильно сделал. Ты. Все. Пра-виль-но. Сде-лал. Семь шагов.

А сейчас — не так.

Значит, все будет по правилам. Жалко, конечно, что тогда… но внутренняя война — это слишком много крови, а сейчас и вовсе не стоит того. А дел сегодня, между прочим, непочатый край, и все они из-за этой истории лежат несделанными.

Через полчаса герцог Ангулемский… нет, не забыл, кто такой де Митери, но вспомнил бы о нем с трудом и не сразу. Решение принято, все, что нужно, сделано или будет сделано, а остальное — не его забота.

5.

«Существует две разновидности волшебства. Одну вовсе несправедливо будет называть магией, ибо творящий ее ничего не совершает сам, но лишь отдается на волю силы, предаваясь ей целиком и оказывая ей почести, в надежде получить желаемое. Мы сравнили бы этот способ с идолопоклонством, если бы это сравнение не было оскорбительным для благородных язычников — египтян, греков и римлян, которые знали о существовании этих сил, но считали преступлением поклоняться им. В наши дни эта разновидность справедливо преследуется всеми религиями и правителями, ибо способы, применяемые колдунами, дабы привлечь на свою сторону Отца Лжи, противны Богу, а последствия колдовства — опасны для людей.

Вторая же разновидность тоже не может по справедливости носить имя магии, ибо основана на изучении сил природы и существующих между ними симпатий. Овладение ею требует не жертв и поклонения, но кропотливого исследования и неустанной готовности проникать разумом в самое существо чудесного творения Господня. Часто, постигнутые таким образом тайны могут быть без опаски переданы людям. Тогда они делаются предметом обихода — в древности математики считались магами и волшебниками, а ныне мы учим счету детей в школах и находим путь по звездам при помощи счисления.

То, что некоторые явления имеют для нас вид чуда, не должно нас смущать. Попробуйте представить себе человеческую деятельность с точки зрения косяка рыб — и она справедливо покажется вам сверхъестественной и убийственно-зловещей. А между тем, многие рыбы имеют представление о существовании суши, а некоторые из них, как угри, даже могут жить на ней достаточно длительное время. Мы же, в отличие от них, физически не способны проникнуть в сферы и среды, где действуют силы, и, соответственно, вынуждены судить о них лишь умозрительно. Но как рыбак не становится безличным и непредсказуемым злом только потому, что рыба, не обладая разумом, не способна опознать его, определить потребности, отделить рыбака от орудий его труда — и избежать опасности, так и силы природы и иноприродные нам существа не следуют предписаниям нашего суеверия.»

Мысли не спрашивают позволения, они просто приходят и просятся на бумагу. Плохо, когда приходят в дороге. Писать в карете неудобно, почерк у Бартоломео и без того не из лучших, а средств нанять секретаря и повсюду возить с собой — нет. А покидать пределы Ромы приходится не так уж и редко. Пять, шесть раз в год Бартоломео да Сиена хотят видеть в других областях края. Большинству отказать нельзя. Некоторым — не хочется.

Иногда мысли застают его там, где есть возможность их записать немедленно. На чистую бумагу, благодарение щедрости хозяина дома, хорошим сноровистым пером, отличными вязкими чернилами. Пока чернила сохнут, обретая благородный изумрудный отлив, Бартоломео думает о том, какими путями приходят мысли.

Некоторые — из неведомых далей, из высших сфер. Может быть, они представляют из себя сырые идеи, семя, ищущее чрева, где сможет вызреть и родиться на свет. Как зерна идей выбирают почву, почему они снисходят на того или иного человека — неизвестно, но едва ли непостижимо. Разум, дай ему время, способен постичь все, от глубин до высей, от недр до звезд небесных. Конечно, не всякий разум…

Другие мысли рождаются из вполне понятных вещей: разговоров, споров, вопросов. Что-то, понятое в беседе, обретает плоть и кровь, когда берешь в руки перо. Нынешняя мысль из таких. Бартоломео мог бы сказать то, что записал несколько минут назад, любезному владельцу загородной усадьбы, гостеприимному хозяину, синьору Варано. Он не скажет. Точнее уж, скажет — иначе и немножко другое, то, что хозяин, если постарается, сможет услышать. Не выслушать, как выслушал бы записанное. Услышать.

Если бы люди почаще пытались слышать, с ними было бы гораздо интереснее. Если бы ромский юноша, встреченный синьором Бартоломео перед отъездом, действительно понял, что ему говорят… а ведь он просил совета по важному делу. Просил, но едва ли слышал ответ Бартоломео-сиенца. Что ж, каждый человек сам владелец своей судьбы.

Здесь красивая местность, думает гость. Ветки заглядывают в распахнутое окно, наполовину загораживают полуденный умбрийский пейзаж. За ветками — нарезанные квадратами полей холмы, похожие на разложенные по наклонному столу книги в обложках из свиной кожи. Названий не разобрать, они написаны зеленым, рыжим, черным: кусты, ограды, канавы. Длинные скрученные ленты дорог-закладок лежат поверх обложек. Блестят на солнце серебряные угольники и средники крошечных прудов для орошения…

Здесь, в Умбрии, во владениях тирана Камерино, синьора Джулио Чезаре Варано, Бартоломео не в первый раз и не в пятый. Хозяин любезен и щедр, всегда присылает за сиенцем отличный экипаж и дельных слуг, дарит дорогие книги, заботится, чтобы у гостя всегда было в избытке лучшей бумаги и перьев. Хочет, чтобы его считали покровителем Бартоломео Петруччи. Приходится раз за разом отказываться от этой чести: синьор Варано не в ладах с Папой Александром VI, а Папа хоть и не мстителен, едва ли благосклонно отнесется к подобному. Это внешняя причина, причина, которую услышат и поймут. Есть вторая — Бартоломео Петруччи не нужны покровители. Не для того он покинул дом, чтобы служить кому-нибудь, кроме своей воли и разумения.

Шаги за дверью — тяжелые, шаркающие. Синьор Варано скоро разменяет восьмой десяток, хотя по виду ему едва ли дашь больше шестидесяти, а его младшему сыну Пьетро еще не исполнилось двенадцати. Но походка выдает. Глаза легче обмануть, чем слух. Опытное ухо по звуку шагов может понять о человеке очень многое — о его желаниях, надеждах, страхах и тревогах. Но сейчас это не нужно. Все, что синьор Варано захочет сказать, он скажет сам. И даже не один раз…

Джулио Чезаре открывает дверь — в усадьбе мало слуг, и никто не забегает вперед хозяина, чтобы толкнуть одну-единственную не слишком тяжелую доску. Джулио Чезаре делает несколько шагов вперед, жестом останавливает гостя, поднимающегося навстречу. Замирает, пока тот слегка опускает плечи в вежливом полупоклоне. Любезно кивает в ответ. Садится на стоящий посреди комнаты простой стул. Стул не скрипит, не стонет рассерженно. Значит, удалось сесть достаточно легко. Это хорошо.

Гость опускается на свое место за широким письменным столом, отодвигает в сторону исписанный лист. Синьор Бартоломео не суетлив, не раболепен. Каждое движение исполнено спокойного достоинства. Руки движутся размеренно, а лицо — лицо аскета, не знающего других удовольствий, кроме постижения мира силой мысли, — совсем невыразительно. Оно почти всегда такое — сухие черты, без возраста, без характерных следов, которые оставляют время и натура. Ни складок у глаз, выдающих любовь к смеху, ни засечек возле рта, признаков гневливого нрава. Только на высоком лбу — три поперечные морщины. Когда Бартоломео-сиенцу интересно, он невольно приподнимает брови. Судя по морщинам, интересно ему бывает довольно часто.

У возраста есть и преимущества — опыт. Прожив пять десятков лет, начинаешь читать людей как книги. Именно как книги — содержание ведь тоже редко можно оценить по обложке, а понимание не всегда приходит сразу. Но чем больше читаешь, тем легче это делать. Когда-то, увидев эти три морщины, он подумал «Возможно, это тот, кто мне нужен.»

С момента первого знакомства прошло уж лет семь. С тех пор Джулио Чезаре стало тяжело ходить после пробуждения, а боли в спине сделались постоянными, а вот синьор Петруччи ничуть не изменился. То же темное платье из хорошей ткани — бедность бедностью, а от привычек молодости избавиться нелегко; того, кто воспитан в изрядном достатке, до самой смерти узнаешь по манерам. Те же скупые жесты. Те же непроницаемые темно-серые глаза с неизменным холодным любопытством.

Это плохо — его нельзя приобрести совсем, в свое пользование. Джулио Чезаре пробовал и не оставил попыток, но он давно уже не надеется на успех. Это хорошо — сиенца не купит никто другой, а задача ему интересна и он от нее никуда не уйдет.

— С момента нашей прошлой встречи, — синьор Варано начинает с дела, остальное потом, позже, — я не добился значительных успехов. По правде сказать, я и незначительных не добился. Хотя испробовал, пожалуй, все, кроме крайних средств. Изучаемый мой по-прежнему более походит на двуногое растение, нежели на человека, и ни малейших признаков изменения в нем не наблюдается.

— Неприятно. — По лицу сиенца этого не скажешь, — Но, в общем и целом, этого следовало ожидать. Если бы процесс был простым, древние додумались бы до него тысячелетия назад. Мы, конечно, делаем стекло не в пример лучше, чем они… но это просто значит, что хорошие зеркала стали доступней и дешевле. А изготовить одно зеркало нужного качества могли и в Египте, и в Индии.

— Мы использовали не только зеркала. Чтение книг, пение, мы даже провели ритуал с его участием. Никакого ответа. Возможно, изначальная идея была нехороша. Возможно, существо, столь лишенное волевого начала, желаний и душевных движений, не может быть замеченным само по себе. Я пришел к выводу, что необходимо воспользоваться обычными средствами. Возможно, сочетание призыва и той пустоты, что составляет суть изучаемого, приведет к желаемому следствию. А будет ли опыт удачным, определить просто: мы увидим разум там, где его раньше не было.

Бартоломео Петруччи сложил ладони вместе и уставился на них, будто хотел сравнить — совпадают ли они по форме. Потом поднял голову…

— Синьор Варано, так вы ничего не добьетесь… разве что причините много лишней боли и без того несчастному живому существу, которое, кстати, и страдать-то толком не может, потому что для страдания требуется тот самый разум, которого у нашего подопытного нет. И вы все время совершаете одну и ту же ошибку. Вам кажется, что в этом деле дурные поступки заведомо принесут плод, поскольку вы предполагаете, что мы имеем дело с нечистым. Но это в корне неверно. То, что мы пытаемся привязать к нашему миру — не дьявол. С той поры как Адам и Ева нарушили волю Творца, дьяволу нет нужды стучаться к нам извне через стекло. Он толкает вас и меня на грех изнутри — вот как сейчас. Он уже в нас, уже здесь. Весь этот мир пал вместе с нами, его царями — и потому доступен ему целиком. А там в зеркале — сила, стихия, могучий дух, которым некогда по ошибке поклонялись как богам… я даже не знаю, разумна ли она в том же смысле, в каком разумен человек или же обладает только рассудком животного, но наделенным большей проницательностью и силой. И приходит она к нам как животное, потому что жаждет. Она не зла и не добра — страдания и прочее, кажется, служат ей пищей… но вы пробовали делиться с зеркалом не чужой, а своей болью? Нет? Попробуйте как-нибудь разок. В ответ эта сила делится своим теплом… это замечательное ощущение. Я поставил несколько опытов и бросил, потому что понял, что мне становится неуютно без этого чувства разделенной жизни. Но, согласитесь, где вы слышали о благодарном дьяволе? О бесе, который дарит дружбу за дружбу?

Джулио Чезаре поднимается со своего стула, идет к распахнутому окну, долго смотрит через ветви. Вишня уже отцвела, еще зеленые завязи плодов глянцево блестят на солнце. Вишни будет много. Похоже на то, что год выдастся урожайным. Дорога, ведущая от усадьбы вниз, петляет по холмам. Солнце в зените, крестьяне разошлись с полей отдыхать. Тихо, очень тихо, не слышно ни голосов, ни блеяния коз, ни ржания лошадей. Поместье заснуло как ящерица на камне, впитывая всей шкурой солнечное тепло.

Синьор Варано протянул руку и сломал ветку, мешавшую присмотреться к дальней гряде холмов.

— Синьор Петруччи, — не оборачиваясь, заговорил он. — Вы знаете, что я не ищу сделки с дьяволом, и знаете, почему. Вы можете себе позволить исследовать природу этого загадочного существа, и, как мне кажется, вы достигли в этом куда больших успехов, чем все другие. Но вы ученый, а я всего лишь питаюсь крохами с пира подобных вам мыслителей. И мне этих крох недостаточно! — поворачивается спиной к окну Джулио Чезаре. — Понимаете ли вы это?!

— Да, я понимаю, синьор Варано, — кивает сиенец. — Это моя работа: понимать. Но и вы поймите, неправильно сделанное все равно не даст нужного вам результата. Вы потеряете время. У меня есть другое предложение: что если попробовать приманить гостя на обычного человека, наделенного разумом, а потом, в последний или предпоследний момент заменить его на подопытного?

— Но как мы добьемся связи между этими двумя? Несомненной связи, по которой можно будет пройти… или попросту перепутать?

— Кровное братство, насколько мне известно, опознают и с той стороны. Я никогда не пробовал этим воспользоваться сам, но описанных достоверных примеров существует достаточно. Для вящей надежности, можно задействовать в обряде обоих, приманку и подопытного, последнего совсем немного, а потом приманку убрать.

Джулио Чезаре возвращается на свой стул, расправляет полы кафтана, проводит ладонью по ряду пуговиц. Предложенное весьма ново и интересно. Кому сделать — найдется. По приказу синьора Варано любой из доверенных лиц согласится и побрататься с бессмысленным кретином, и претерпеть испытание болью. Хотя, возможно, тут стоит не выходить за круг семьи. Есть сыновья, которые исполнят любую волю отца. А лишние люди в этом деле не нужны, даже если они знают, что награда за верность будет щедрой, а наказание за непослушание — жестоким. Сыновья, даже младший, не только понимают, что отцовская воля непререкаема, но еще и представляют себе, какие выгоды им сулит успех.

Слишком поздно Джулио Чезаре понял, что не будет жить вечно. Слишком поздно спохватился и начал то, что следовало бы начать еще лет двадцать назад.

Изучаемый был птицей редкой. Обычно деревенские дурачки все же обладали каким-то разумом и уж точно волей. Те, кто был совсем пуст внутри, не доживали до мало-мальски зрелого возраста. Но если есть деньги и время, найти можно все. Например, единственного сына недавно умершей зажиточной вдовы, которого двоюродные братья, следующие кандидаты на наследство, вполне охотно отдали «лечить»… Здоровое, сильное молодое тело — и никаких следов человеческой души или ума, пусть даже и нездравого. Пустой дом. Казалось бы идеальный сосуд для бестелесного духа, который настолько жаден до человеческих чувств, что платит за них чудесами — вот тебе тело без хозяина, возьми, войди и чувствуй, сколько угодно — но нет, не летит птица в силок, не идет мышь в мышеловку.

— Это очень хорошая мысль, синьор Петруччи. Даже если мы не преуспеем, я награжу вас за выдумку. Если же мы достигнем успеха, у вас не будет ни малейшего повода дурно думать о моей щедрости.

— Об одной услуге я хотел бы попросить вас прямо сейчас.

Джулио Чезаре знает сиенца слишком давно, чтобы не догадаться хотя бы отчасти, чего тот может желать.

— Вы хотите наблюдать за опытом?

— Я хотел бы в нем участвовать.

— Но, помилуйте, для чего это вам? — изумляется синьор Варано. — Вы ведь уже, по вашим же словам, испытывали нечто подобное…

— Я заинтересован в результате иначе, чем вы, но не меньше. У ваших сыновей, синьор Варано, нет нужного опыта. Они никогда не испытывали этого на себе и не будут знать, когда отойти в сторону. А мы с вами не сможем с достаточной точностью определить момент извне. Мы рискуем провалить попытку… и потерять приманку.

— Иногда, — Варано задумчиво проводит рукой по расшитому золотом и жемчугом оплечью кафтана, — иногда мне кажется, что желание знать — самая главная движущая сила в человеке. Она способна завести куда дальше, чем желание властвовать или продлить срок своего бытия в этом мире. К счастью, эта страсть просыпается не так уж часто и лишь в немногих. К счастью, дорогой мой синьор Петруччи, я не оговорился. Будь в мире множество людей, подобных вам, он был бы прекрасен… но и ужасен.

— Он не был бы ужасен, — качает головой синьор Петруччи. — Если бы нас было даже не много, а просто чуть больше, мы могли бы работать вместе и не опасаться, что знания будут потеряны, а работа останется незаконченной. То, что вас пугает, синьор Варано, наверное, ушло бы или сильно смягчилось… не было бы нужды втискивать в одну жизнь все, что можно.

— Когда?

Сиенец посмотрел в окно на белое полуденное небо.

— Завтра, синьор Варано. Сегодня я посмотрю на вашего подопытного и еще подумаю, а завтра мы начнем. У меня не так много времени, а с первого раза может и не получиться.

Голос у поющего несильный, но чистый, уверенный и очень заразительно веселый, а еще совершенно трезвый. И знакомый. Папский секретарь морщится — он людей запоминает хорошо, в том числе и по голосам, но вот кто из его почтенных знакомых мог бы распевать такое под окнами трактира, явно сочиняя строчки на ходу… не вспомнишь. Разве что сам Его Святейшество, но это точно не он.

Тут загадка разрешилась сама собой, потому что сначала распахнулась внешняя дверь и песенка либо прервалась, либо потонула в шуме общей залы, потом очень быстро простучали шаги, дверь распахнулась, впуская клуб теплого воздуха и осколки сорока громких разговоров, а следом за паром и словами на чистую половину, слегка прихрамывая вошел Бартоломео Петруччи, ученый муж из Сиены.

— Доброго вам дня, мессер Бурхард! — провозгласил гость, повел рукой в сторону накрытого стола, и добавил: — А также наиприятнейшего аппетита!

— И вам доброго дня, синьор Петруччи — впрочем, если я могу верить своим ушам, он у вас и вправду добрый. Не соблаговолите ли разделить мою трапезу?

— С превеликим удовольствием и почту за честь! — Петруччи уселся напротив, дождался, пока подойдет служанка, попросил обед посытнее и вина побольше, и только после того, широко улыбнувшись, сообщил, что день он почитает скорее уж отвратным, впрочем, по сравнению с прошедшим — и впрямь добрым, поскольку вчерашний был попросту преотвратнейшим.

Бурхард с интересом следил за сотрапезником. До сих пор ему казалось, что сиенец в обращении суховат, и уж никак не похож на весельчака, однако, надо понимать, лишь воздух Ромы делал его таковым, а стоило покинуть пределы города, как все решительно изменилось.

— Простите, я заметил, что вы неловко двигаетесь и бережете ногу. Вы упали? Или карета перевернулась? Здешние дороги ведь и вправду кружат как пьяные, да и колдобин достаточно — мы этим утром не опрокинулись только потому что застряли…

— Сочувствую, мессер Бурхард. Нет, к сожалению, причина моей хромоты не столь проста и разумна — можно сказать, что я споткнулся о собственное любопытство.

— Любопытство? — удивляется секретарь. И уже произнеся вопрос вслух, думает, а не стоило ли счесть слова собеседника намеком и укоротить язык собственной привычке выспрашивать и выяснять.

— И упрямство. Про него тоже забывать нельзя. — Синьор Петруччи улыбается. — Я с коллегами ставил опыт… умному человеку с первого раза стало бы ясно, что ничего не получится. Я заподозрил со второго, но решил перепроверить. А в чем мы ошиблись, понял вот только что… когда все, что могло взорваться, уже сутки как взорвалось.

— Тогда и пострадали?

— Да, но это, как раз, оказалось большой удачей. Человек, оплативший нашу затею, был недоволен результатом, но ни сердиться на меня, ни отказаться от дела по справедливости не мог.

Надо понимать, сиенец ставил опыты со взрывчатыми веществами. Что ж, весьма полезное по нынешним временам дело, думает папский секретарь. Скоро начнется большая война, в сущности, она уже началась, а что пушки пока молчат — так это затишье перед бурей. Того, кто преуспеет в создании улучшенного пороха, Его Святейшество щедро вознаградит. А у ученых людей всегда весьма разнообразные интересы, ведь лишь ремесленник, скудный умом и образованием, замыкается на одном деле, ограничивая свой разум повторением того, что заповедано предками, или внося крохотные усовершенствования. Настоящий ученый посвящает себя всему, что есть сущего в материальном мире, но и этим не ограничивается…

— Надеюсь, ваши следующие опыты окажутся более удачными.

— Спасибо, мессер Бурхард, я тоже на это очень надеюсь, — фыркает Петруччи.

Видно, и в самом деле отыскал ошибку. А может быть, и из ошибки получилось что-то полезное, так тоже бывает и не только с учеными, но и с дипломатами. Выразишься не вполне точно или просто не ко времени, и ударит взрыв. Зато потом, если жив останешься, будешь знать вещи, о существовании которых и не подозревал.

— А вас какие труды увели столь далеко от благословенного Города? — Сиенец любезен и умеет вести застольную беседу, не только рассказывая о себе, но и интересуясь делами сотрапезника.

— Я ездил в Нарни по поручению Его Святейшества… Я не знаю, сколько вы отсутствовали в Роме, но племянница Его Святейшества, младшая дочь его брата, Джеронима, выходит замуж за Фабио Орсини.

— Отсутствовал я около недели, и о том, что этот брак возможен, даже слышал. Теперь, надо понимать, все решено?

— Да, все решено и не только обговорено, но даже подписано. Стороны сошлись на всех подробностях и все будет, поверьте мне, сделано правильно и без заминок.

— Достойный церемониал, детальное соблюдение обычаев и исполнение обрядов — лучший залог успешного начала жизни для молодой семьи. А если за дело беретесь вы, мессер Бурхард, то нет ни одной причины в этом сомневаться.

— Должный церемониал, сеньор Петруччи, не обеспечит браку счастья, — в ином случае, Бурхард стал бы искать в словах собеседника иронию, но сиенец, как это свойственно самым умным из ученых людей, редко позволял себе смеяться над окружающими, даже когда они не могли сделать ему зла. — но оградит всех от кривотолков и обвинений в недобрых замыслах. Что в данном случае особенно важно.

— Очередное родство между семействами Орсини и Корво… — улыбается со вздохом собеседник. — Надеюсь, на этот раз планы Его Святейшества сбудутся, хотя я не стал бы на это рассчитывать. Когда отцы семейств ссорятся, распадаются союзы между младшими членами. Это довольно жестоко, но это так. Впрочем, я не считаю, что два этих достойных рода вообще годятся друг другу в союзники, как ни сшивай их узами очередного брака.

— Почему вы так полагаете? — Папский секретарь и сам разделял это мнение. Даже кошки и собаки могут ужиться вместе, но вот Корво с Орсини на одно поле лучше не выпускать даже в гербе — они и там найдут случай и повод самим передраться и все вокруг разнести.

Как заклятье какое-то на стране — в каждом городе враждуют семейства… Вот синьор Бартоломео ученый человек, тихий, дома не живет, ни в чем не участвует, а и его за последние десять лет трижды зарезать пытались. Потому что он — Петруччи, и кровным врагам его дома безразличны его занятия.

— Союз медведя и ворона, понимаете ли, удивительно похож на басню о дружбе лисы и журавля. Там, как помните, попытки угостить друг друга наилучшим образом привели только к ссоре. А если уж двум столь разным существам от природы начертан несовместимый образ жизни, то, право слово, вражда и то более полезна, чем попытки ужиться под одной крышей.

— Но чем же может быть полезна вражда?

— Тем, что открытым врагам тяжело случайно оказаться рядом друг с другом в неудачное время. А вот с людьми, формально принадлежащими к одному семейству, мессер Бурхард, это происходит постоянно.

— Вы совершенно правы, — кивает папский секретарь. — Дом, разделенный в основе своей, обречен.

— Во всяком случае, обречен на ссоры.

— Это я, разумеется, и имел в виду. Пока же можно поздравить детей Его Святейшества с новыми родственниками и уповать на лучшее. Может быть, Господь будет милостив к бракам, заключенным в этом году, а если не Он, так небесные светила…

— Небесные светила не бывают милостивы. Они — механизм, не обладающий волей. Уповать же на Господа уместно всегда. Кстати… нам это милосердие тоже потребуется. Я уверяю вас, эта дорога не протрезвеет до самого Формелло.

— Не согласитесь ли вы, синьор Петруччи, составить мне компанию в пути? Карета не так уж плоха, лошади сильны и кучер вполне толковый, а мы могли бы скрасить дорожные неприятности беседой…

— Я предложил бы вам быть моим гостем, но наверное, вам удобнее в вашем собственном экипаже. Я с удовольствием приму ваше предложение, мессер Бурхард.

По правде говоря, папский секретарь весьма торопился в Рому, и когда спутник сказал, что вполне готов ехать всю ночь, не останавливаясь на очередном постоялом дворе, необычайно обрадовался. Поспать, коли захочется, можно и в экипаже, благо, он весьма просторен. А это лишние восемь-десять часов пути, а не задержки. Дел, связанных со свадьбой, невпроворот, и нужно успеть обогнать жениха и его родичей, которые скоро пустятся в дорогу. На этот раз семейство Орсини торопится с бракосочетанием, стремится закрепить лишь недавно налаженные связи с семейством Корво. Старший сын Джанпаоло Орсини отправлен с посольством в Орлеан, его брат женится на племяннице Папы. Все должно пройти безупречно, иначе на Бурхарда обидятся оба рода, а это весьма неприятно и грозит печальными последствиями.

Но сейчас секретарь почти забыл о грядущих хлопотах. Дорога пьяна непотребно, а сам он пьян умеренно: горячее вино, нагретое на жаровне, установленной в карете — очень хорошая вещь, если пить его немного и медленно. Да и попутчик не из тех, в чьем обществе позволишь себе лишнее, а сам Бурхард не привык к излишествам, скорее уж, наоборот.

В окошки кареты смотрит вечер, звезды на небе — крупные и яркие, подслащенное вино с корицей и медом приятно ласкает язык, а напротив — приятный собеседник, с которым всегда есть что обсудить.

— Как поживают ваши записи, мессер Бурхард?

— Вы знаете, что я веду дневник? Прекрасно поживают, я довел черновик до конца прошлого года. Постороннему трудно объяснить, но, поверьте мне, это был настоящий подвиг — событий хватало, а вот времени все расписать четко и понятно у меня, ввиду этих самых событий, не было совершенно.

— Да уж, прошлый год выдался бурным… И едва ли нынешний будет спокойнее. Могу ли я как-нибудь помочь вам разрешить затруднения? Я с удовольствием выступил бы в роли слушателя…

— С удовольствием, тем более, что это касается тех предметов, о которых мы говорили ранее.

Секретарь взял с полки шкатулку для бумаг, вытащил нужный лист:

— Ну, количество кардиналов в Роме на начало года вас вряд ли заинтересует… а вот с середины января началось. Во вторник, 21 января, было столкновение между войсками Папы, Орсини и Вителлио возле Браччиано, и разбиты были войска Церкви с большим позором и ущербом. Герцог Урбинский был взят в плен; галлов мертвых было около 200 или больше, — среди них постельничий Папы нашего, состоящий в пресвитерском сане, а других было убито около 300, и много раненых; все наши орудия были захвачены отрядами Орсини, а войска наши были рассеяны.

В воскресенье, 5 февраля, был заключен мир в Роме в апостолическом дворце между Святейшим Папой нашим и Орсини. Вместо них рукопожатием обменялись высокочтимые синьоры кардиналы Неаполитанский и Сансеверино; во вторник, 7 числа сего месяца, тот же высокочтимый кардинал Сансеверино поехал к Орсини к замку Браччиано и обменялся с ним соглашением о должном исполнении обещаний и постановлений. Прибыл с ним в Браччиано капитан Джорджо Санта Кроче и много других. В условиях примирения между прочим содержалось, что Орсини должны заплатить папе 50 000 дукатов. В эти дни возвратился сиятельнейший синьор Хуан Корво, герцог Гандии, главный капитан всех вооруженных сил Святой Римской Церкви, но сегодня не вошел в капеллу…

Читает он скорее по памяти: зажигать свечи впридачу к лампе не хочется. Неровен час, карета опрокинется или попросту резко остановится, и может случиться пожар.

— Хм-м… — поводит плечами сиенец. — У вас, мессер Бурхард, получается, что Орсини так испугались своей победы, что предпочли немедленный мир и выплаты.

Да, действительно, так ведь из записей и получается. Вот зачем нужен внимательный слушатель, осведомленный и не склонный к лести… Папскому секретарю необычайно повезло.

— А как бы вы описали то, что произошло в промежутке?

— Ну то, что предшествующие сражения были весьма удачны для армии Его Святейшества вы, разумеется, указали ранее. Десяток захваченных крепостей Орсини и их союзников — это, определенно, победа, хоть финальное сражение и закончилось пренеприятнейшим разгромом. Тем более, что Орсини, Санта Кроче, Бальони и Вителли уже полностью исчерпали свои силы во время осад и обороны, а на выручку Папе явились толедцы во главе с Гонсало де Кордобой, свежие и полные сил. Так что на долю Орсини и прочих выпала только одна победа, и то трудно назвать ее славной, и десять весьма печальных поражений. Разумеется, они предпочли склонить головы, получить назад свои крепости и пополнить папскую казну. Быть бездомными им никак не хотелось… Впрочем, если бы не январь, речь бы шла уже не о домах, а о жизнях. Если Его Святейшество хотел помириться с Орсини, он очень удачно выбрал командующего.

Секретарь кивает. Покойный Хуан Корво был удивительно плохим военным. А Папа пожелал поставить его над Гвидобальдо Урбино, которому Хуан разве что в оруженосцы годился. Поговаривали, что поражение — целиком и полностью на совести покойного герцога Гандии, потребовавшего от Гвидобальдо подчинения. Впрочем, сам герцог Урбино на эту тему не распространялся, по крайней мере, публично.

— Вы правы, но я не думаю, что в январе кто-то хотел оказывать услугу Орсини — а летом того же года — Его Святейшеству.

— Так или иначе, и Его Святейшеству, и всем его добрым подданным повезло, и говоря об этом вам, я не боюсь показаться бесчувственным. Несомненно, горе отца, потерявшего возлюбленного сына, безмерно, но приобрел он куда больше, чем потерял.

— Его Святейшество потерял… человека, который не мог быть достойным полководцем церкви. Но что он приобрел? — секретарь всерьез удивлен, в конце концов это он, а не синьор Петруччи, проводит жизнь в папской канцелярии и узнает обо всем раньше всех.

— Будущего полководца Церкви, я предполагаю, и весьма достойного. Не в сравнении с покойным Хуаном, да упокоит его Господь в мире, которого он не знал при жизни, а достойного в сравнении с другими гонфалоньерами Церкви.

— Вы так полагаете?

— Я в этом практически уверен. Если бы я не знал, как Его Святейшество любил старшего сына, я бы, признаться, заподозрил совсем неладное.

— Почему, простите, любил? — Вроде бы и вина синьор Петруччи пил совсем мало, пару чашечек, но в сыновьях Папы уже запутался. — Если ничего не произошло в последние дни, а вам не сообщили последние новости, в этой любви сомневаться нет причин…

— Как это почему? — Теперь уже сиенец смотрит на секретаря, будто тот хватил лишку. — Всегда предпочитал его прочим, дарил ему деньги и земли, прощал ему любые выходки и даже это безумное поражение в январе… оплакивал его так, что сам едва не умер. Как же тут можно усомниться?

— Вы, кажется, говорите о покойном Хуане… так он, помилуйте, на год младше нынешнего герцога Беневентского?

— Что вы, мессер Бурхард, он как раз на год старше.

— Да нет, простите, он как раз второй сын, после покойного Пьетро Луиджи, или, как его звали чаще, Педро Луиса, что скончался десять лет назад. Не помню, были ли вы тогда в Роме…

— Мессер Бурхард, вы меня удивляете. Третий, именно третий. Да в самом деле, хоть у Его Святейшества спросите, или у монны Ваноццы — уж она-то помнит, кто у нее по очереди какой.

— Я, конечно, удостоверюсь лично, но вам же, кажется, доводилось видеть братьев вместе… тут ошибиться трудно. Хотя слова матери, конечно, лучший аргумент.

— Доводилось… но мне потому это и казалось очевидным. Если бы тогда еще кардинал мог приказывать брату по праву старшинства, он бы приказывал.

— Так он и приказывал… — удивляется папский секретарь. — Вот, сейчас, как это у меня записано… В среду, 14 августа, высокочтимый синьор кардинал Валенсийский и сиятельный синьор Хуан Корво герцог Гандия, возлюбленные сыновья Святейшего Папы нашего, ужинали в доме синьоры Ваноццы, своей матери. После ужина, ввиду наступления ночи и вследствие настойчивого желания высокочтимого синьора кардинала Валенсийского возвратиться в апостолический дворец, оба сели на лошадей или мулов с немногими из своих слуг, которых имели очень мало, и поехали почти до палаццо высокочтимого синьора Асканио, вице-канцлера, в котором жил Святейший Папа наш, будучи вице-канцлером, и который сам построил. Там герцог, сославшись, что намерен пойти куда-то в другое место для развлечения, прежде чем вернуться во дворец, получил такое позволение от кардинала — брата и повернул назад, отпустив своих немногих слуг, за исключением вестового…

— Если это было похоже на то, что видел я, то кардинал не приказывал. Он просил. Очень, очень вежливо.

— Ну, — признается Бурхард, — я записывал со слов тех, кто вел расследование. Но очень подробно, чтобы ничего не упустить. Что же касается бывшего кардинала Валенсийского… он, знаете ли, так обычно и приказывает, вот только путать это с просьбой я бы не стал.

Это покойного можно было за три улицы или за четыре залы услышать, даже если он просто пребывал в хорошем настроении. Плохой военный — из-за слишком высокого мнения о своих дарованиях и заносчивости, но в остальном — обычный молодой человек из благородного ромского семейства. Можно даже сказать, блестящий. Щеголь, любитель красивых женщин и большой проказник. Вот бывший кардинал… неведомо, что такое. Тихий, любезный и на удивление неискренний. Ни о ком дурного слова не скажет, вот только спорить с ним у папского секретаря ни малейшего желания не возникало. Еще точнее, желание пропадало само собой.

И просыпалось только потом, когда молодого человека уже не было рядом. Выбор Его Святейшества казался Бурхарду не только естественным, но и блестящим. Из Чезаре должен был получиться — да и получился — замечательный священнослужитель. И до самой смерти брата никто и предполагать не мог, что кардинал Валенсийский недоволен своим положением.

Зато потом это стало настолько очевидно, что по Роме поползли нехорошие слухи. Впрочем, слухи поползли едва ли не в день гибели Хуана. Дескать, один из братьев так завидовал другому, что решился на братоубийство. Многие верили. Даже тогда, хотя и предположить никто не мог, как все обернется, не было ни единого повода.

— Если бы герцог послушался брата, ту ночь он, во всяком случае, пережил бы.

— Я не думаю, что это бы хоть что-нибудь изменило. Меня если что и удивляет в происшествии, так это то, как поздно его убили, — разводит руками сиенец.

— Отчего же вы так думаете? — Расследование, конечно, давно прекращено приказом Его Святейшества, но, кажется, попутчик знает что-то, ускользнувшее от глаз следователей.

Раскачивается в такт движению кареты подвешенная к потолку лампа. Яркие пятна света скачут по темному бархату, которым обит изнутри экипаж. Почти как солнечные зайчики, которые пускает шаловливая детская рука. Скверная дорога, верхом по ней ехать куда легче. Но, будем надеяться, жених с сопровождающими не сумеет обогнать папского секретаря.

— Покойный герцог вел… рассеянный образ жизни. Он был не только чрезмерно внимателен к чужим женщинам, он еще и был не склонен учитывать желания самих женщин. И его представления о развлечениях часто выходили за рамки приемлемого даже у ромской молодежи, которая, согласитесь, отличается некоторой вольностью в нравах.

Синьор Петруччи кривит рот. Он сказал именно то, что хотел сказать. Ходок… сыну Папы, тем более этого Папы, простили бы и не такое. Да и что тут прощать? У молодых людей горячая кровь, это один из камней, на которых стоит мир. А вот насильники и убийцы, глупые, наглые, ничего не стесняющиеся насильники и убийцы, редко заживаются на свете долго.

— Его заманили в ловушку и нанесли ему девять ранений, из которых смертельным стало последнее. Его убивали несколько человек и каждому хотелось кусочек. Труп не обобрали. Тридцать дукатов, которые покойный взял с собой, остались на нем и были найдены вместе с телом. Это месть. — заключил сиенец. — А слухами можно пренебречь. Если бы кардинал Валенсийский решил избавиться от брата, тот бы умер при совершенно ясных обстоятельствах… и, скорее всего, от несчастного случая или какой-нибудь превратности войны.

— Слухи и впрямь бессмысленны и оскорбительны для всего семейства Его Святейшества. Да, синьор Петруччи, боюсь, что вы совершенно правы, — в той части, что касается мнения о покойном герцоге Гандии уж точно. Если отойти от языка протокола, то избалован был любимый сын Папы просто непомерно. — Жаль, что убийц так и не нашли, было бы меньше пересудов.

— Не думаю, мессер Бурхард. Я полагаю, что Его Святейшество отлично понимал, что делал, когда отказался искать убийц. Во всяком случае, когда отказался искать их открыто. Мне кажется, что он очень быстро отыскал, если не самих преступников, то причину, подвигнувшую их на преступление. И решил, что какие угодно слухи будут лучше правды.

— Знай Его Святейшество имена преступников, они бы уже не ходили по земле.

— Может быть. Может быть, уже и не ходят.

В престранную сторону заехал разговор, думает Иоганн Бурхард. Очень похоже на то, что сиенец знает о летнем убийстве побольше прочих, но где же он был раньше, когда за пару слов, внесших в дело ясность, его озолотили бы? Может быть, он попросту рассуждает, упражняя разум очередной загадкой? В любом случае беседу эту нужно запомнить. Рассказывать о ней Его Святейшеству и бесполезно, и попросту жестоко: новое разбирательство он не начнет, но вновь вспомнит о своей потере со всей остротой. А вот когда вернется из Орлеана герцог Беневентский…

— Вы думаете обо всем, что происходит вокруг?

— Да, мессер Бурхард. Иногда это очень неудобная привычка. А иногда… от случайности, от камешка, от какой-то посторонней мелочи начинается дорожка, в конце которой — открытие. Это даже не счастье, это — представьте себе, что вы переспали с мирозданием — и оно вами довольно.

Все-таки, думает папский секретарь, он выпил лишку, да и я, кажется, тоже. Затеяли разговор на ночь, лучше не придумаешь. Папскому семейству кости перемываем, прах убитого тревожим, и все ради досужей беседы. Хорошо, что попутчик из тех, кто не побежит ославлять мессера Бурхарда сплетником, да и сам Иоганн не опустится до подобного. Однако ж, время перевалило за полночь. Пожалуй, стоит лечь спать… вот и синьор Петруччи зевает.

— У карет есть свое удобство: беседуешь, спишь, просыпаешься — а снаружи уже совсем другой город.

— Да, — соглашается синьор Петруччи. — Или другой мир.