Это подлинная история. Мой друг Жан Рэ великодушно разрешил ее напечатать. Мне приятно сообщить еще об одном эпизоде из биографии удивительного человека, который предпочитал жить на грани вероятного, в той области, где кончается влияние законов повседневного мира.

Это произошло в ту эпоху, когда Жан Рэ — всесветный и циничный бродяга — вознамерился пополнить свою информацию касательно кладбищ. Данная тема, которая, как известно, разнообразно интерпретируется в его зловещей беллетристике, всегда стимулировала его необузданное воображение.

Ему было тогда около шестидесяти лет. Время, казалось, не могло изменить бесстрастного выражения лица, словно высеченного из серого гранита: те же впалые щеки, примечательные надбровные дуги, та же ироническая складка рта. И, судя по резким, энергичным движениям, сверхчеловеческая молодость не собиралась его покидать.

Мой оригинальный друг вошел ко мне без всякой предварительной договоренности, бросил на стул фетровую фуражку и провел нервной рукой по гладким волосам. Искорка интереса плясала в его холодных светло-серых глазах. Предчувствие какой новой авантюры оживляло его?

— Я уезжаю в Германию, в Бернкастель, — заявил он. — Это на Мозеле. Дело весьма важное. Буду весьма рад, если ты сможешь освободиться на сорок восемь часов. Уверен, что не пожалеешь.

Какое у него могло быть дело в таком захолустье, да еще в такое время года? Мое любопытство разыгралось. Да и как сопротивляться этому дьяволу в образе человеческом? Его визиты всегда мне казались слишком короткими и слишком редкими. Два дня в его компании ради важного дела… тут можно и плюнуть на обычные занятия и распорядок.

Был канун Дня все святых, что значительно облегчало задачу. Я собрался в момент, не задавая особых вопросов, на которые, впрочем, и не надеялся получить ответы.

Наше путешествие проходило без всяких инцидентов, стоящих внимания. Вспоминаю только пребывание в Кобленце и обед в обществе занятного маленького старичка с физиономией румяной и круглой. Он относился к моему другу с глубоким почтением, меня просто не замечал и даже ни разу не взглянул в мою сторону, внимая с детской жадностью каждому слову Жана Рэ. Мой друг выступал с философско-математическим номером, который провел с присущим ему блеском. Его голос низковатого тембра и хорошо модулированный, его продуманная жестикуляция, манера мягко откидывать голову и смотреть из-под полуопущенных ресниц — все это буквально околдовало нашего сотрапезника — отставного профессора. Он когда-то преподавал в Гейдельберге уже не помню что и теперь был приглашен по случаю нашего приезда. О цели нашего путешествия ничего не говорилось, по крайней мере в моем присутствии. По мере того как рейнское вино лилось в наши бокалы, розовая физиономия профессора Рименшейдера расцвечивалась нежно-фиалковым оттенком спелой смоквы. Когда он дозрел окончательно, Жан Рэ сделал мне знак, и я потихоньку удалился. Я больше не видел маленького забавного человечка, не знаю, что с ним сталось, поскольку поднялся к себе в номер и тут же уснул.

Наутро Жан Рэ пожаловал ко мне вместе с гарсоном, который принес кофе. Веселый, нетерпеливый, собранный, он напоминал охотничью собаку, взявшую след.

— Собирайся, мы сейчас уезжаем на родину Кузанского.

— Кузанского? А кто это?

— Дорогой мой, это гуманист, который жил в пятнадцатом веке и умер кардиналом в возрасте шестидесяти трех лет.

— Недурное имя для кардинала.

— Кузанский, Кузанус, — несколько раз повторил Жан Рэ, интонируя слова с характерным акцентом жителя Гента. — Его полное имя Николаус фон Коэс. Пионер современной философии и науки. Под его влиянием в схоластике сформировалась научная концепция мира.

— Ах, да! Вспоминаю вчерашнюю беседу. Профессор Рименшейдер, несомненно, поклонник этого кардинала.

— Разумеется. Чтобы получить от этого молодца то, что я хотел, надо было подобраться к нему осторожно и на мягких лапах. Рименшейдер — человек науки. Писатели его интересуют только в том случае, если они каким-то образом задевают его теории. Воображение без научного фундамента — для него чепуха.

— Значит, ты льстил ему и потакал его философским прихотям ради какой-то важной вещи?

— Конечно. Когда я его провожал, он был совершенно пьян. Но у него все же достало сил вручить мне один документ.

— Какой?

Жан Рэ приложил палец к губам и загадочно улыбнулся.

— Сейчас позавтракаем и поедем. Дорогой все расскажу.

Мы ехали в Бернкастель, старинный городок, где родился кардинал Кузанский, почему его еще называют Бернкастель-Коэс. Цель нашей поездки? Там нас ожидала зловещая тайна. Жан Рэ поведал мне, что там расчищают и закрывают кладбище и посему у нас есть возможность увидеть могилу подлинного вампира — молодой женщины, умершей в середине прошлого века.

История этой адской креатуры и ее мрачные подвиги давно забылись, и никто в Бернкастеле и думать не думал о связанных с нею легендах. Но в документе Рименшейдера сообщались экстраординарные подробности. Каким образом Жан Рэ вообще докопался до этого? Заставить его говорить на подобную тему не представлялось возможным, поскольку он всегда умалчивал о своих источниках. Его информативная сеть, безусловно, исчезнет вместе с ним, что воспрепятствует лучшему познанию таинственного мира, с которым мы связаны, хотим того или нет, и реально воспринимать который мешает наше удивительное невежество.

Мой друг развернул гримуар, исписанный готическим шрифтом замечательной каллиграфии. Чернила выцвели от времени, но в принципе текст поддавался прочтению, хотя лично мне все эти росчерки, завитки, кружевное переплетение букв казались неприступным ребусом. Правда, я разглядывал документ, сидя за рулем автомобиля, что мчался вдоль виноградников, раскиданных по извилистому берегу Мозеля, но не думаю, что спокойная обстановка облегчила бы расшифровку текста.

— Мы едем на родину Эстер фон Шефер, — с должным почтением сообщил Жан Рэ. — Она умерла приблизительно в эпоху буржуазной революции. Эта милая особа выпила человеческой крови больше, чем я виски, что, на мой взгляд, является серьезным достижением. Она погребена в Бернкастеле, и вскоре ее останки эксгумируют, дабы присоединить к другим — забытым или анонимным, — уже собранным в просторном склепе для коллективного ожидания Страшного суда.

Мы долго беседовали о вампирах и ревенантах, о домах, посещаемых всевозможными замогильными выходцами, и о прочих вопросах такого же порядка, столь милых моему сердцу, которые неизменно возбуждали наш общий интерес и неизменно воспламеняли мое воображение.

Мы прибыли в Бернкастель уже к вечеру, пересекли мост через Мозель и остановились у отеля «Три короля». Предъявив паспорта хозяину, солидному и слишком чопорному на мой вкус, мы заняли комнаты и решили отдохнуть. Но отдых оказался очень коротким, так как моему другу не терпелось обследовать место действия.

Мы решили прогуляться в направлении замка Ландсгут, установить координаты кладбища и затем распробовать бутылку «Бернкастель доктора» — самого знаменитого из местных вин.

Пройдя площадь, окруженную очаровательными разноцветными домиками, мы увидели слева, на склоне большого пологого холма, удивительную картину: сотни розовых огоньков трепетали на земле и меж ними скользили молчаливые тени. Мой спутник сжал мне руку:

— Кладбище. Ведь сегодня День всех святых. По обычаю на каждую могилу ставят маленькую свечу в прозрачном сосуде. Пойдем.

Мы поспешили к месту последнего отдохновения. Вблизи это зрелище оказалось далеко не столь живописным. От подобной пиеты, выраженной на несколько языческий манер, веяло спокойствием и умиротворением. Простая и молчаливая дань уважения усопшим, ежегодное семейное собрание.

Часть кладбища с правой стороны, вдоль полуразрушенной стены, выглядела словно улица после артиллерийского обстрела: наваленные в углу обломки могильных плит, груды кирпичей и досок, лопаты, кирки — все это свидетельствовало о начале работы по эксгумации заброшенных захоронений.

Жан Рэ, как хорошая ищейка, кинулся рыскать среди балок, каменных глыб и куч строительного мусора. На несколько минут потеряв его из виду, я принялся любоваться долиной Мозеля и прихотливой излучиной реки, черной или серебристо-рыжей от блуждающего лунного морока. Наконец Жан Рэ вынырнул откуда-то с огарком в руке. Слабое мерцание исказило мрачным оживлением его суровое лицо — мне даже на секунду стало не по себе.

— Я нашел ее. Идем, здесь недалеко.

Мы перебрались через кучи всякого хлама, обогнули валяющиеся прямо на земле куски решетчатых оград, холмики собранного для сожжения колючего кустарника и наконец подошли к небольшому монументу, побуревшему от времени и непогод. Ограда была сломана, однако могильная плита, замшелая и потрескавшаяся, еще вполне плотно закрывала могилу. Из трещин исходил холодный, острый запах прели.

Жан Рэ нагнулся, укрепил среди камней свой огарок, вынул из кармана складной матросский нож и принялся очищать плиту от грязи и мха. Мало-помалу проступили полустертые буквы — надпись читалась с трудом, но без особого вероятия ошибки: «Эстер фон Шефер». Относительно прочтения некоторых букв наши мнения разделились, но, так и сяк заменяя, переставляя, мы сошлись на желательном варианте. Потом присели передохнуть на пороге низенькой часовенки. Жан Рэ сосредоточенно размышлял, покусывая ногти. Я, честно говоря, прикидывал, каковы на вкус местные блюда, коими обещали нас угостить, поскольку голод и жажда всерьез давали о себе знать.

Компаньон, без сомнения, угадал причину моего томления, так как после долгого молчания произнес:

— Пойдем поедим. Вернемся позднее. Так будет лучше со всех точек зрения.

Кладбище практически опустело. Многие свечи на могилах догорели, остальные едва трепетали. Часа через два здесь, безусловно, наступит… мертвая тишина.

Назойливые мысли помешали нам оценить еду должным образом. Все же мне показалось, что «Бернкастель доктор» не очень-то соответствует своей репутации. Хозяин отеля, несколько оттаяв, присоединился к нам в конце ужина и долго извинялся за однообразие меню, объясняя, что сезон заканчивается и он закрывает заведение. Узнав о нашем намерении еще побродить по городку, он снизошел до того, что даже доверил нам ключ. Мы расстались весьма довольные друг другом.

На кладбище среди разного брошенного у стен инвентаря Жан Рэ нашел кирку и лом. Вооруженный таким способом, он решительно приступил к атаке на могильную плиту Эстер фон Шефер.

Я держался несколько в стороне. Одно дело — рассказывать или читать о подобных экспедициях, и совсем другое — участвовать в них. На реальном кладбище, в блуждающих лунных бликах, в холодящем молчании почти деревенской ночи, когда запах влажной земли смешивается с запахом угасших прибрежных костров, в памяти всплывают воспоминания о страшных сказках и душу терзает неумолимый ужас свершающегося кощунства.

Мой компаньон просунул лом в самую широкую трещину разбитой плиты и налег всем телом на другой конец. Я слышал его прерывистое дыхание.

Обломок приподнялся, и я оттащил его в сторону. Чуть больше времени понадобилось, чтобы так же удачно поддеть и отодвинуть еще один кусок плиты. Мы взялись за него вместе и осторожно переместили, обнажив широкое отверстие.

Я чувствовал себя очень неуютно, по правде говоря, настолько скверно, что даже появление самой Эстер фон Шефер не ухудшило бы моего состояния. Я нервничал и дрожал — увы… от страха. Мне чудились за спиной мглистые глаза угрожающе нагнувшихся теней, и я украдкой косился по сторонам, ожидая самого худшего.

Жан Рэ, напротив, был совершенно спокоен. Этот человек вообще не ведал страха, он вел свою святотатственную работу деловито и уверенно.

Он был дьявольски уверен в себе.

Дьявольски… — верное слово.

От него исходила эманация инфернальной мощи, дерзости, доведенной до цинизма. Риск был его предназначением, звездой его темперамента.

Он достал электрический фонарик, лег на живот, просунул руку в черное отверстие.

— Иди посмотри, — сказал он глухим голосом.

— Что-то не хочется.

— Смотри, я тебе говорю.

Я очень неохотно нагнулся и бросил боязливый взгляд в яму. Она была не слишком глубока — метра полтора. На дне среди камней и щебенки лежал открытый, присыпанный землей гроб. В крышке возле песчанистого ската валялись ржавые гвозди, комья глины, пучки засохшей травы. Жан Рэ поднялся и шумно вздохнул.

— Так я и думал. Куколки нет дома.

На сей раз под «куколкой» он не имел в виду отсутствующего мертвеца.

* * *

Я спал беспокойно и видел во сне ликантропов, стрейгов, неуров. Потом Жан Рэ, профессор Рименшейдер, Эстер фон Шефер закрутили меня в пергаменты, как мумию в банделеты, и положили на могильную плиту в окружении мигающих свечей.

Только перед рассветом я уснул по-настоящему и поднялся поздно утром. Жан Рэ давно ушел и велел передать, чтобы я его ждал. Я спустился в холл, уселся в старое плюшевое кресло, принялся изучать медлительное течение Мозеля и листать грязные страницы журналов многомесячной давности. Мой друг появился в полдень. Он успел побывать у местного врача, посетил юриста и затем священника — человека незаметного и тщедушного, который оказался эрудитом столь замечательным, что Жан Рэ заподозрил его в секретной принадлежности к обществу Иисуса.

Зачем он обратился ко всем этим людям? Каким образом он сумел их заинтересовать своим занятием? Что он им вообще сказал? По обыкновению, он не сообщил мне ничего. Однако получил любопытные сведения. Оказывается, мадемуазель фон Шефер, происходящая из старинной местной фамилии, женщина пожилая и больная, пребывает в настоящее время в Тревере, в доме умалишенных. Он достал письменное разрешение на посещение этой дамы.

Когда мы покидали Брюссель, Жан Рэ говорил о «сорока восьми часах». Наша поездка длилась уже более трех дней, но, несмотря на известное нарушение моих планов, я нисколько не сожалел о задержке.

Тревер. Один из самых старинных немецких городов. Знаменитый Augusta Trevirorum, основанный самим императором Августом. Здесь архитектурные воспоминания о римских императорах и князьях-епископах головокружительно перемешаны. Здесь античные руины и средневековые монументы образуют гигантский уникальный музей на открытом воздухе.

Как мне хотелось спокойно побродить между собором, портиком и древнеримскими термами!

Об этом не могло быть и речи. Жан Рэ торопился чрезвычайно, заявив, что нельзя терять ни минуты, и мы довольно быстро пришли к месту назначения.

Массивное угрюмое здание высилось в центре парка, окруженного кирпичными стенами. Здесь находились монастырь и больница. Нас ввели в некомфортабельную прихожую, где среди кадок с пальмами смутно белела статуя святого Иосифа. Жан Рэ показал конверт сестре-привратнице, которая моментально исчезла, позвякивая ключами. Спустя некоторое время вошел улыбающийся отец-францисканец — человек огромного роста, похожий на переодетого кузнеца, который, однако, оставлял впечатление редкой доброты и просветленности. Священник прочел письмо, посмотрел на меня, потом перевел глаза на моего друга — тот одобрительно кивнул. Нас пригласили войти, и мы неспешно двинулись по коридорам, лестницам, мимо полуоткрытой двери в капеллу, то и дело огибая сестер-прислужниц, натирающих мастикой полы или чистящих мебель. Везде царил смешанный запах кухни и церковных благовоний.

Наконец мы достигли последнего этажа. У двери одной из комнат сидела монахиня и вязала, поставив рядом рабочую корзинку. При виде нас она поднялась и поклонилась. Священник обернулся к нам:

— Интересующая вас персона помещается здесь. Она живет в доме более десяти лет. Она одна на свете. Меня уверяли, что она всегда отличалась благонравным поведением. Однако вчера вечером с ней случилось непредсказуемое, превосходящее всякое воображение. Эта несчастная продемонстрировала подлинно дьявольскую одержимость. Вот почему меня позвали… — Францисканец улыбнулся сдержанно и даже застенчиво. — Я экзорцист. Понимаю, для вас это звучит, мягко говоря, старомодно. Тем не менее за годы своей практики я видел немало невероятных вещей. Посудите сами — вчерашней ночью эту женщину, больную, старую, совершенно бессильную, не смогли привести в чувство четыре человека: я и три монахини. Поистине перст провидения направил вас сегодня. Вот почему я решил допустить вас. Возможно, вы подарите ей хоть какое-то утешение.

Жан Рэ развел руками, словно говоря: «Ну, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела», но его лицо выражало напряженную серьезность. Очевидно, он думал иначе.

— Все мои молитвы, — продолжал священник, — все мои заклинания не дали результата. Вы сейчас улыбнетесь, увидев бедную больную, но уверяю вас: в ее худой руке, схватившей меня, я весил не более детской куклы. Распростертая на койке, она подняла меня без усилия и отшвырнула к стене на расстояние около четырех метров, где я свалился оглушенный. Все это она проделала, буквально захлебываясь от непристойностей, оскорблений, кощунств, бессвязных фраз на неведомом наречии, сотрясаясь в судорогах, — ее тело даже вздулось от флюидической эманации демона, который вселился в нее.

Добрый, облаченный в рясу гигант отнюдь не шутил. Но, похоже, событие не смутило его принципиально. Это был человек истинно благочестивый, человек высокой духовной энергии и действенных добродетелей. Жан Рэ ему, безусловно, импонировал, и ему, очевидно, вообще доставляло удовольствие беседовать с индивидом крепкого сложения, так как дом населяли старики и монахини.

Мой друг ответствовал с достоинством:

— Я следую за вами, отец мой.

Монахиня взяла свою корзинку и поспешно удалилась. Когда францисканец открыл дверь, из комнаты вырвался поток проклятий и ругательств. Старая изможденная женщина — безобразная, взлохмаченная, бесстыдно раскрытая — разрывала простыни, как папиросную бумагу. Кровать сотрясалась так, будто на ней плясали трое дюжих молодцов.

Охваченный ужасом и отвращением, я старался держаться ближе к выходу рядом с сестрой-сторожницей, вошедшей вслед за нами, — судя по всему, сцена эта ее скорее интересовала, нежели пугала.

Францисканец сделал три шага вперед и звучным голосом произнес несколько латинских слов, которые, похоже, только наэлектризовали демоническое безумие одержимой. Он спокойно отошел, ибо не хотел провоцировать несчастную. Она вдруг уселась на кровати в своей разодранной в клочья ночной рубашке. По ее лицу пробегали конвульсии, слюна пенилась, выброшенные вперед костлявые руки желали оттолкнуть или схватить — ничего не было жесточе и трогательней этого порыва — детского и откровенно безумного одновременно.

И тогда произошла удивительная вещь. Жан Рэ пошел на нее нарочито медленно. Я уже видел однажды это преувеличенное, ледяное спокойствие, когда он на моих глазах вошел в клетку со львами. Сейчас я стоял у него за спиной и не мог видеть его взгляда, вероятно магнетического. Одержимая уронила руки. Ее глаза были наведены на это незнакомое лицо. Все случилось очень быстро. Жан Рэ два раза сильно ударил по щекам это несчастное больное существо. Исторгнутый крик буквально потряс пространство. Мой друг отшатнулся и прыгнул гибким длинным прыжком в угол комнаты за черным камнем, который выкатился неизвестно откуда. Уголь, надо полагать, — паркет на его пути дымился и чернел. Жан Рэ ловко схватил его и швырнул в кропильницу — каменную раковину, укрепленную в стене. Кропильница затрещала и раскололась. «Это» со свистом ураганного порыва пролетело в разбитое окно, прошумело в ветвях, оставляя долгий черный след, как после удара молнии.

— Спасена! — Энтузиаст францисканец не мог сдержать восторга. — Вот это работа! — И он сердечно хлопнул томатурга по плечу.

Монахиня, улыбаясь, прикрыла усмиренную пациентку, уснувшую глубоким сном.

Мой друг послюнявил обожженные кончики пальцев. Он находил все случившееся вполне естественным и не скрывал удовлетворения.

У меня все плыло перед глазами. От внезапного головокружения я потерял сознание. Мне потом сообщили, что францисканец подхватил меня и, как ребенка, донес до гостиной. Добрые сестры предложили нам выпить — вполне заслуженно. Жан Рэ пригубил и даже зажмурился:

— Такого ликера мне еще не приходилось пробовать.