Будто выдернули раскрошившийся зуб — в Кун ань чу появилась большой чёрный провал… почти на весь второй этаж. Компьютерный центр… а теперь выпотрошенная дыра. Разделанные магистрали, вскрытые короба, хвосты проводов, истекающие медью. И у каждой свирепо расковырянной стены стоят один к одному серые ящики… мятое, гнутое железо. Каждый ящик блюёт на пол жирным потёком проводов. Зияющие внутренности вакуумных трубок. На полу вокруг старенького мейнфрейма… крошево битого стекла. Ошмётки нитяных проволочек. А в единственное окно льётся свет, такой тусклый, что, не сверкая на осколках, умирает под ногами у старшего следователя.

В центре неузнаваемо изменившегося помещения в озере света стоит остров тёмно-серых компьютеров… местами даже не вынутых из пенопласта. Толстый пук проводов змеится из скопления мониторов и клавиатур. Один шнур уходит в дырку, продолбленную в бетонном полу. Другой — к двухметровому часовому из серой рельефной стали. На хромированной панели перемигиваются красные огоньки. Белыми линиями сверкает логотип… IBM. За компьютерами сидит один-единственный человек, на лице которого вольготно расселись очки. Чем ближе подходит Пиао, тем явственнее он чувствует запах. Запах толстого кошелька, забитого чёрным налом юаней. Запах горячего тела под чистым хлопком одежды… и сосредоточенного дыхания. Дыхания частого, несвежего… почти задушенного.

— Приветствую тебя в моём новом королевстве, Сунь Пиао.

Жэньтан, известный всему Кун ань чу как «Волшебник», медленно поворачивается в крутящемся кресле. Теперь его видно. Бледный. Некрасивый. На волшебника ни капельки не похож… обычный парень. Парень, очень, очень крепко разбирающийся в компьютерах. Пиао закуривает «Панда Бренд» и через клубы дыма смотрит вокруг.

— Старый мейнфрейм разобрали с месяц тому. Это был компьютер первого поколения… американский, «Сперри Рэнд». Он весил больше тридцати тонн, а по мощности едва дотягивал до современной персоналки ценой в пять сотен долларов…

Он смеётся. В смехе его слышится бодрость куриной тушки. И пальцы ни на минуту не прекращают танцевать по клавиатуре. Монитор кидает отблеск на очки.

— …и всё равно он не работал. Последние лет пятнадцать мы больше полагаемся на запросы в бумажные архивы. Город с современным преступным миром и подвалом, где стоят древние картотеки…

Он кивает на стража из серой стали.

— …а теперь у нас прописался американский красавец. IBM S/390, параллельный сервер предприятия третьего поколения. Весит 938 килограмм, занимает два квадратных метра. Может вывести на консоль за каждым столом, в каждом Пай чу со в городе карточку на любого преступника и диссидента в Республике, быстрее, чем ты успеешь сказать «картотека».

Он, не дыша, ласкает экран монитора. Радужные пиксели кровавым светом сверкают вокруг его обгрызенных ногтей.

— …прелестный, стройный американский красавец. Может сделать что угодно, всё, что мы попросим, и в штаны не навалит.

Пиао кидает бычок на холодный бетон, нога раскатывает его в блин. Предсмертный дымок поднимается из-под ботинка.

— Что угодно?

Жэньтан крутится в кресле, снимает очки, из-под которых появляются чёрные, ничего не выражающие глаза.

— Что-то ты от меня хочешь, Пиао. Похоже, у меня есть шанс закрыть должок перед тобой.

Пиао вытаскивает из внутреннего кармана конверт; пять чёрно-белых снимков разлетаются по столу. Разбитые, исковерканные лица. Кровь, кости. И на каждом лице дыры, на месте глаз лишь кровь и грязь.

— Ты у нас волшебник. Верни им лица.

Волшебник, источая запах блевоты, возвращается из туалета, пальцы трут пятна на галстуке. Слёзы выдавило в уголках глаз. Он тычет пальцами в фотографии.

— Предупреждай в следующий раз, ага? В отличие от тебя я как-то не привык пожинать урожаи убойного отдела.

Пожинать урожаи убойного отдела… странное описание для такого набора замученных, мёртвых тел. Пиао вдруг пришла мысль о перезрелых авокадо. Разрезанных и раздавленных дынях. Размазанных, истыканных личи.

— Предупреждать… За день, за год, лет за десять?

Жэньтан решает не растягивать пустой разговор. Он суёт в рот жвачку. Вкус желчи медленно отпускает язык. Так он и сидит за монитором, борясь с невыносимым желанием сорвать галстук, выкинуть к чертям и залезть под душ.

— Значит, ты хочешь, чтобы я вернул им лица. Больше тебе ничего не надо?

— И прогони их через свою технику. Мне надо знать, кто они.

— И кто же они, Сунь Пиао… Политики, нонконформисты, диссиденты? Тут безопасность случаем не поработала?

Глаза волшебника, тугой узел тревоги.

— Это просто очередной урожай убойного отдела. Ну что, берёшься?

Пальцы Жэньтана скользят по очертаниям чёрно-белых лиц.

— Видишь угол челюстей, нарушенную форму, асимметрию… всё указывает на серьёзное повреждение костной структуры. Нижняя челюсть, лицевые кости. Височная кость тоже повреждена, до самого лобного выроста скулы. При том носы кажутся подвешенными из-за раздробления или расщепления верхней челюсти и носовой кости. У некоторых они совсем провалились в носовое отверстие. Повреждение лицевых костей черепа заметно, оно явно тяжёлое, иногда разбито всё до малого крыла сфеноида, глазной впадины и канала зрительного нерва. Хорошо над ними поработали; черепа как битые стаканы. Чем действовали?

Через дым сигареты:

— Мы склоняемся к кувалде.

Пиао вспоминает цвета в грязи. Резкие, чёткие во вспышке камеры. Кости, такие белые. Разрезы и раны, такие чёрные. Старший следователь глубоко затягивается сигаретой, отгоняя воспоминания. Жэньтан поворачивается. Лицо свело улыбкой.

— Мне кажется, дорогой Сунь Пиао, ты потрясён моими познаниями в анатомии. Иногда приятно удивить старшего следователя. Я три года учился на доктора.

— Зачем ушёл, мне сдаётся, ты был на хорошем счету?

— Есть такое дело, старший следователь, я был на очень хорошем счету. Но доктор, спрошу я, чем бы я занимался, будь я доктором? Нет, нет… прежде это было «хлебное место», но не теперь. А вот компы…

Он гладит пальцами монитор. Бледные. Своей окоченелой костистостью они напоминают Пиао о речном крабе.

— …да, компы. Теперь хлебное место здесь. Самое что ни на есть.

Старший следователь наклоняется вперёд.

— Ты не забывай, я знаю, какое «хлебное» у тебя место, и как ты набиваешь здесь пузо…

Ближе, ближе, запах желчи в дыхании — сладкий, как ирисовые яблоки или духи Герлейн тёплым летним вечером.

— …так что не надо мне про битые стаканы. Лица ты им вернёшь или как?

— Лица. Да. Придётся стряхнуть пыль с анатомии, да, есть один профессор в Медицинском Институте, он известен реконструкцией фрагментов черепов, найденных на раскопках. Странный способ проводить вечера, но можно его напрячь, особенно в восстановлении костных повреждений…

Наверно, он замечает вопрос в глазах Пиао.

— …конечно, я буду держать язык за зубами. Он у меня в принципе из-за зубов не вылезает…

Жэньтан улыбается, обнадёживающий, как змея, обвивающая шею.

— …я занимаюсь левачком для службы госбезопасности, по большей части готовлю дела против подозреваемых диссидентов. Бывают и политические случаи. Жирные номенклатурщики пробиваются ещё выше. Обычно ковыряю фотографии, одного человечка поставить рядом с другим, с которым ему ну никак нельзя общаться. Засунуть его в такое место, где ему нельзя появляться. Изобразить его, как бы это назвать… в опрометчивом положении? В наше время с фотографией можно делать что угодно. Считай, я на этом специализируюсь…

Снова улыбка.

— …а использую я макинтош со стандартным графическим пакетом. Мы используем наложенную маску для реконструкции анатомии, по инструкции профессора выправим повреждения лица и черепа… потом наложим мускулы и кожу, не разрушая оригинальной графической информации. Плюс там есть девяносто пять специальных фильтров и эффектов, которыми я могу повысить контрастность, подретушировать, убрать дефекты с фотки.

— И что?

Пиао почти выплёвывает эти слова… он тонет в потоке технического трёпа, ставшего, похоже, общим знаменателем всех компьютерных инспекторов, кого он знает.

— И то, что будут тебе лица, старший следователь.

Монитор сереет. Изображение схлопывается в серебристую точку по центру.

— И что, получится реалистичное, точное изображение?

— Да. Ну, конечно, точный цвет глаз мы никогда не узнаем…

Восемь лиц. Жэньтан указательным пальцем водит по чёрно-белым, пустым глазницам.

— Чего нет и не было, то ты никак не получишь. К вопросу, а что я буду с этого иметь?

Старший следователь уже идёт к выходу, отражение в слепых мониторах быстро сжимается.

— А получишь ты мою амнезию. Мне начисто отшибёт память.

Жэньтан восклицает:

— Это же пиздец просто! Ты же меня без ножа режешь!

Ответ доносится уже шёпотом, когда Пиао выходит в дверь. Но он уверен, что Волшебник его услышит. И тот слышит.

— Каждый калека ищет свой способ идти вперёд.

Машина выезжает на пустырь за улицей Нанцзин, куда раньше выходили чёрными ходами, рабочими подъездами рестораны, ателье, булочные; сейчас там обосновались магазины с западными названиями. Гуччи… Пуччи. Золотые буквы торчат из мрамора. Холодная синева неона разливается по тротуарам. Эти магазины и с тыла так же вычищены и стерильны, как их крошечные торговые залы. Мусорные баки с надписанными названиями. Грузовые пандусы выметены и вымыты с мылом.

Столб света пришпиливает машину к дальней стене. Острые ножи жёлто-белыми лезвиями режут грязную краску и лицо Барбары. Она причёсывает волосы, глаза прикрыты. Солнце истомно греет. Так можно сидеть в мёртвый сезон в Калифорнии, или какой-нибудь Тампе. Она открывает глаза, не прекращая работать расчёской, когда Пиао хлопает дверями. Вокруг, куда ни глянь, Шанхай.

— Ну что, твой компьютерщик поможет?

У неё золотые волосы. Взгляд Пиао возвращается к дороге; фотография родом из его детства. Единственная фотография отца, какую он видел. Такие же золотые волосы. Отец. Незнакомый дядька. Человек, оттрахавший его мать.

— Золотые волосы, — вздыхает он. Таксист жмёт на клаксон, давая ему возможность влиться в разбухшую реку движения, текущую на север в Сисянлу, мимо Площади Людей.

— Пардон?

Лицо Барбары осторожно склоняется к нему.

«Золотые волосы… кусочек рая, кусочек ада».

— Компьютерный эксперт Бюро, если уж он не сможет вернуть мёртвым лица, то никто не сможет, — говорит Пиао, а дорога снова вливается в ущелье офисных зданий. Лезвие солнца затупляется. Цвет её волос меняется от золотого в тусклую латунь.

Здания, составляющие университет Фудань, торчат грудой выброшенных коробок из-под обуви… проплешины стриженых газонов истерзаны паутиной узких бетонных тропинок. На перекрёстках рядом со зданиями стоят полицейские; оливковозелёная форма в тени сливается с травой. Издали их можно принять за кусты, растущие на холодном бетоне.

— Зачем тут столько полицейских?

Пиао небрежно отдаёт честь, когда они подходят к зданию № 4. Над двойными дверями висит растяжка, повторяющая слова Мао, сказанные в начале Культурной Революции, что…

Молодёжь надо подвергать проверке.

Её делали совсем недавно, краска ещё не просохла, стекает каплями. Старший следователь улыбается, встаёт на цыпочки, чтобы потрогать растяжку за край… ткань под пальцами истекает красной краской. Он переводит граффити под растяжкой на кирпичах стены. Красное на коричневом. Тоже цитата Мао, афоризм…

Бунтовать естественно.

— Мао гибок, он использует тот же принцип, что и ваша Библия. Его словами можно доказывать любую точку зрения.

Старший следователь произносит ещё лишь одно слово до встречи с представителем университета, который ведёт их в кабинет и лабораторию, где прежде обитал профессор Лазарь Хейвуд.

— Тяньаньминь.

Барбара кивает. Да, это всё объясняет.

— Я предупреждал. Не жди ничего особенного.

Большой кабинет выпотрошен, вычищен и отремонтирован. Там темно, окон нет. Освещение — две качающиеся жёлтые лампочки, висящие на проводах, они придают комнате эффект движения, будто она плывёт по волнам океана. Барбара выходит в центр комнаты, её тени вытягиваются и сжимаются на противоположных стенах.

— Мы на месте? Вы говорили, это лаборатория и заодно кабинет Хейвуда.

— Так и было.

Пиао подходит к ней, не отводя от неё взгляда.

— По идее здесь и работал твой сын.

Она отворачивается, не в силах вымолвить ни слова, прячет глаза. Сотрудник университета шаркает в ботинках, которые блестели до того, как Пиао пару раз наступил ему на ногу.

— Надо думать, вы ничего не знаете о американце по имени Бобби Хейес?

— Я никогда не слышал о человеке, которого вы назвали.

Сотрудник, не самая большая шишка, контролирует себя, улыбка натянута на лицо.

Но под спокойной поверхностью океана кишат акулы, дерущиеся в глубине.

— Но вы хоть знаете профессора Лазаря Хейвуда, который тут работал?

Сотрудник издаёт вымученный смешок. Он потеет. Пиао чувствует, как из пор его тела доносится запах чеснока.

— Это не игрушки. Позвольте, я объясню, почему мы здесь оказались. Почему я с вами беседую. Я — старший следователь отдела по расследованию убийств Бюро Общественной Безопасности. Я расследую целую кипу убийств… и вы, господин представитель университета, мне мешаете. Мы можем пообщаться сейчас, в неформальной обстановке… или можем консервативнее подойти к кун ань чу. Но предупреждаю, если вы заставите меня тащить вас в отделение, мы вас не выпустим минимум до нового года, который ещё не завтра. Так что подумайте о своей семье и ответьте на мои вопросы. Вы понимаете, о чём я?

Тот взвешивает угрозу. Плюсы и минусы.

Что выбрать, от чего уберечься. Пиао знает этот взгляд, он встречается с ним каждый день, как с потными рукопожатиями, после которых не отмоешь руки.

— Профессор Лазарь Хейвуд, расскажите о нём.

— Он, он работал здесь, в университете. Профессор Хейвуд вёл лекции по китайской истории. И по археологии… Да, по археологии тоже.

— Где сейчас профессор Хейвуд?

Молчание вышло долгим, но насыщенным. Нет ничего ценнее, чем такое молчание. Опыт научил Пиао давать рыбе стравить леску.

— Нам неизвестно, где находится профессор. Университет сообщил об его отсутствии в Лусиншэ, поскольку он гражданин Америки. Он не появился для проведения назначенных лекций. Мы… мы были озабочены. Это очень необычная, очень сложная ситуация. Как я понимаю, это дело расследует Лусиншэ.

Глаза у мужика пусты. Такие глаза можно увидеть у рыбы, которая целый день пролежала на прилавке. Рыбы, которая уже никогда не уедет отсюда в сумке покупателя. Старший следователь придвигается ближе, тень его наплывает на сотрудника.

— Жизнь уже покинула профессора Лазаря Хейвуда. И по тому рвению, с которым вы «отремонтировали» кабинет, принадлежащий ему, я бы предположил, что вы в курсе этого события?

Смех того скрежещет, как ржавые шестерни.

— Повторяю ещё раз. Профессор Хейвуд погиб. Видите ли, я своими руками вытаскивал его труп из Хуанпу…

Сотрудник отшатывается назад, спиной прижимаясь к холодной стене.

— …мне надо осмотреть личные вещи Хейвуда.

— Я, мы, у нас их нет. Помещение взяла под контроль Лусиншэ. Его закрыли для персонала университета, пока обыскивали и вычищали…

Он останавливается прочистить горло, кадык его дёргается. Ложная искренность подсказывает ему говорить тише. Настоящий страх заставляет смотреть в пол.

— …это вопрос политической активности профессора Хейвуда, его контакта с группами студентов-диссидентов. Это нэйбу, секретная информация, но Лусиншэ были так любезны, что объяснили нам.

Пиао выходит в центр комнаты, свет от лампочки прямо у него над головой вытягивает черты лица. Из глаз пропадает цвет, тени стекают по щекам.

— Я связывался с Лусиншэ, прежде чем поехать к вам в университет. В Лусиншэ нет записей о том, что здесь проводилась подобная операция. Они сообщили, что никаких действий, связанных с пропажей профессора Хейвуда, не предпринималось.

— Но-но я сам, собственными глазами видел сотрудников Лусиншэ. Я… я смотрел их документы. У них были полномочия. Все документы в порядке. У-у них были все полномочия.

— У них могли быть какие угодно полномочия, только это были не Лусиншэ.

Слюна на губах университетского сотрудника напоминает Пиао белую пену, остающуюся на берегу Сучжоу, когда волна схлынет.

— Но ни-никто не будет выдавать себя за Лусиншэ, ни-никто не посмеет. И кто мо-может подделать документы, ра-распоряжения?

Он воняет дешёвым лосьоном, писсуарной водой из Гонконга, расфасованной в яркие поддельные коробки.

— Безопасность? Или те, кто отнял у профессора Хейвуда жизнь?

Снова шёпот в благоухающее ухо…

— А может, это одна организация? Безопасность и убийцы профессора?

Молчание, в этот раз долгое, пустое, нет ничего бестолковее такого вот молчания. Этот человек восстанавливает оборону, Пиао больше ничего от него не узнает. Барбара уже идёт к двери, глаза в тени, и прочитать по ним ничего нельзя.

— Мистер сотрудник университета, хотите ли вы сообщить мне ещё что-нибудь? Вы по-прежнему ничего не знаете об американце по имени Бобби Хейес? Возможно, студенты что-нибудь знают об американце, Бобби Хейесе?

— Я ни-ничего не знаю ни о Бобби Хейесе, ни о профессоре Лазаре Хейвуде. Студенты нашего университета так же ничего не знают.

Осознавая жажду, иногда осознаёшь заодно, что колодец пуст.

Старший следователь натягивает китель и застёгивает, верхней пуговицы как не было, так и нет.

— Ну что ж, возвращайтесь к себе в кабинет, мистер сотрудник университета. Сообщите мне, если снова объявятся люди из Лусиншэ. Или если вы вспомните что-нибудь про американца по имени Бобби Хейес.

Фудань большой. У Пиао уходит битых два часа, чтобы показать Барбаре все его бежевые коридоры, каждый лекционный зал, где склонились над тетрадями чёрные головы. Барбаре не быть благодарной туристкой, ноги у неё устают уже через двадцать минут. Полы твёрдые, неумолимые. Голова звенит от вихря вопросов без ответа, нераспутываемого клубка мыслей. Пиао, старший следователь отдела по расследованию убийств — увлечённый гид. Это её удивляет, она не видела в нём такого качества. Лишь его настойчивость тянет её вперёд, а хочется ей сесть и выпить пива. Потом забраться под одеяло, где темно, как в пещере, и позволить себе снова быть восьмилетней девочкой.

На центральной площади университета Фудань пусто. Они идут по её периметру. Небо шерстяного серого цвета, воздух рвёт горький холодный ветер. Их шаги прерывает сирена, а потом из каждой двери, из каждого уголка площади накатывает волна студентов. Топот их ног по бетону, болото электронного визга. Типичные студенты, может, чуть опрятнее, чем обычно. Прилив джинсовой синевы. Бейсболок. Балахонов с капюшонами. У девочек волосы соблазнительно прикрывают один глаз. Это удивляет Барбару. Она подсознательно ждала френчей и красных книжек, стиснутых на уровне лба?

— Господи, вылитый пригород Нью-Йорка…

Она взмахивает одной рукой, вторая покоится в ладони Пиао. Его мягкость, его прохлада… в этот миг во всей вселенной ничего больше не существует.

— …майки с кока-колой, микки-маусы на куртках. Смотри, бейсболка Лейкерс. Невероятно. Один в один как в США.

— Да, ваша страна подарила нам лучшее, что породила ваша культура. Мы с благодарностью перенимаем ваш опыт.

Он уже уходит от неё, руки больше не касаются. Любой сотрудник БОБ тоже почувствовал бы. Нарастающую опасность и возбуждение, суть которого — смазка в её шестернях. У неё есть запах, запах пепла роз. Есть ощущение — пальцы в перчатке, стиснутые сзади на шее. Толпа студентов скапливается в центре площади, не разбредается по тропинкам. Такие собрания запрещены… считаются контр-революционным саботажем. С 4 июня 1989 года… Тяньаньминь… такие действия запрещены. У студентов осталось единственное право — быть поколением, питающим Дэна Сяопина и его прихлебателей.

Время ожидания — это не смерть, и это не жизнь.

Знамя развевается. Жёлтое на красном.

Возродите Богиню Демократию.

Яростный красный цвет на лопухах бейсболок, куртках с микки-маусами и молотящих оливково-зелёных руках БОБ. Всё больше полицейских бегут к знамени, но другая группа студентов собралась в дальнем углу площади… и ещё одна группа. Капюшоны надвинуты на глаза. Бейсболки натянуты как можно ниже. Знамёна реют на ветру алыми ранами. Старший следователь держит Барбару под локоть, уверенно ведёт её к выходу, прочь с площади, к машине.

— Плохо дело. Нам нельзя оказаться замешанными. Надо уходить.

Холодает, становится всё холоднее, но Барбара чувствует, как пот заливает лоб. Едва захлопнуты двери машины, как она срывается к главным воротам. Студенты потоком текут на дорогу. Пиао борется с рулём. Тысячи глоток ревут в протесте. Сотрудник БОБ стоит в отдалении, с поднятой рукой. За ним опускается шлагбаум. Шанхай содрогается от удара. Старший следователь достаёт значок из внутреннего кармана и прижимает к лобовому стеклу; высунув голову в окно, орёт…

— Отдел убийств. Отдел убийств. Отдел убийств.

Сотрудник БОБ пытается понять, что за машина несётся на него. Глаза — чёрная прорезь на лице. Рука тянется к бедру, к пистолету, закрытому в маленькой аккуратной кобуре. Вдруг до него доходит. Узнавание. Всплеск адреналина. Обеими руками он поднимает шлагбаум, едва увернувшись от облезающей хромировки бампера. Красно-белая палочка шлагбаума падает за их спинами. Пиао вливается в поток машин на Хункоу, в сторону стадиона. Городские высотные ландшафты улетают за спину. В руке старшего следователя, зажат в кулаке… значок. Пятилучевая звезда врезается в ладонь. Он убирает его в карман. Красно-золотой проблеск канул во тьму.

На Площади Людей вихрятся краски. Крестьяне, одетые в национальные костюмы, съехались на автобусах из дальних деревень. Длинные венгерские костюмы. Изукрашенные шёлковые кимоно. Мантии ладакхов, шёлк на чёрном сукне, отороченный мехом. Валенки. Халаты до земли из Туркестана, оранжевый перетекает в жёлтый, потом в белый. Длинные куртки с вертикальными и горизонтальными полосками… чёрными, красными, синими, жёлтыми. В новый год будут много танцевать, их увлечёт музыка всех провинций. Новый год станет парадом цвета земли и огня; фейерверки разорвут небо. Но превыше всего… хорошая организация.

— Помедленнее, притормози, я хочу рассмотреть.

Барбара кладёт ладонь на плечо старшему следователю; Пиао нежно вжимает ногу в тормоз. Она опускает стекло. Ветер доносит перестук барабанов и свист дудок. Волосы её разлетаются.

— Море цвета, а посмотрите на костюмы, сколько разных. Когда я вижу это зрелище, я понимаю, до чего же бледна Пятая Авеню. Америка бедна на краски.

Пиао поворачивается, чтобы разглядеть в боковом окне медленно движущуюся толпу. Вереницы крестьян, наряженных в костюмы, выстроены в порядок; их удерживают в правильном месте и ведут правильным путём товарищи со строгими лицами и суровыми голосами… Улыбайся, улыбайся. Ты же не у себя в свинарнике!

Всё это он уже видел, каждый год. Старший следователь уверенно вжимает ногу в педаль газа.

— Надо же. Америка бледна. Бедна на краски. Несмотря на кока-колу, балахоны и куртки с микки-маусами?

Барбара поднимает стекло, музыка глохнет. Тишина вдруг кажется ему угрожающей, Пиао жалеет, что поднял эту тему.

— Какую крамолу я сказала, да? Представительница Америки нелестно отозвалась о своей стране. У нас в США это считается изменой, как вы говорите, контрреволюционным саботажем. Если узнают, мне впаяют от двадцати пяти до тридцати лет заключения в Диснейленде.

Старший следователь испуганно смотрит на неё.

— Правда? Даже в Америке бывают такие суровые приговоры?

— Нет, нет, я шутила. Юмор такой.

Барбара откидывает голову и смеётся. Звук, на вкус Пиао, похож на воду, льющуюся на булыжники.

— В первый раз я слышу, как вы смеётесь.

— А я смеюсь впервые за долгое время. Обычно я смешливая женщина. Просто в последнее время поводов смеяться как-то не выдавалось.

Какие знакомые слова… и знакомые ощущения.

— Смеяться труднее, чем плакать. Смеяться — значит приближаться к пониманию того, что же имел в виду Бог, создавая мир.

Рука Барбары снова ложится к нему на плечо; и как он хочет, чтобы она никогда её не убирала.

— Красиво сказано. Прелестно. Где вы это услышали? У Конфуция?

— Нет, это не Конфуций. Я вычитал эту фразу в одной старой американской книге. Кажется, она называлась «Ридерз Дайджест».

Она снова смеётся. Пиао втискивает машину на дорогу Цзиньлин, он впитывает её смех, хотя и не понимает, чем тот вызван. Вот уж истина — американцы очень сложные люди.

В отеле Шанхай Цзин Цзян суетится народ. Машины впритык стоят на Маоминьаньлу. Пиао паркуется вторым рядом, водитель запертой машины шлёт его на хуй, но тут ему в глаза бросаются красно-золотые эполеты старшего следователя. Он возвращается к выпуску «Пиплс Дейли» трёхдневной давности, прячет глаза за обличительной колонкой по поводу данных статистики по выпуску в Liberation Trucks.

— Если вы не сочтёте это обидой или серьёзным неудобством, я буду благодарен, если вы сделаете мне большое одолжение.

Барбара наклоняется, берётся руками за открытое окно, взгляд упирается в Пиао, сидящего внутри. Последний человек, попросивший «сделать ему большое одолжение», тучный конгрессмен из Айовы, обратившийся к ней в тесноте кабины лифта в Вашингтон Хилтон, до сих пор разминает отбитое колено.

— Дети моего двоюродного брата, Чэна, которого убили, любят шоколад. Я бы угостил их, но купить его нелегко. У меня нет карточки торгового центра «Дружба», а в отеле что-то купить может только турист. Можете ли вы купить для меня шоколада?

В ней вскипает облегчение. Мировой мужик всё-таки этот следователь. Только что летел на машине под дулом пистолета под опускающийся шлагбаум, а через час просит купить шоколада для заплаканных детишек брата.

— Конечно, конечно. Буду рада помочь. Это вы хорошо придумали. Тут, в отеле, отличный магазин. Что лучше купить, TwinKies, M&Ms, батончик Hershey?

— А швейцарский шоколад есть, или английский… Cadbury?

— Cadbury? Да, вроде был. Думаю, решаемый вопрос.

Старший следователь суёт ей в ладонь аккуратно сложенный пресс купюр. Ей стыдно их брать.

Она в час зарабатывает больше, чем расследующий убийства детектив за месяц. Барбара идёт по ступеням отеля, в толпе итальянских туристов, они машут руками, как нелетающие птицы, и тут Пиао её догоняет.

— Барбара Хейес, это дело, ваш погибший сын, остальные. Никакого движения. Иногда, в таких ситуациях, надо «перевернуть труп кошки». Изменить ситуацию. Подход. Может, подвергнуть себя риску…

Она осознаёт, что он положил ей руку на плечо. Непонятно, почему, но это нервирует её так же, как лилии. Как разбитое зеркало. Но в то же время ей невыносимо думать, что он её уберёт.

— …за нами следят. За вами или за мной. Не уверен точно, кто из нас их интересует. Но мне упорно кажется, что сотрудница американского правительства — улов пожирнее, чем старший следователь. Особенно такая сотрудница, которая до сих пор оплакивает сына, найденного мёртвым в Хуанпу.

Она молчит, но в изгибах её бровей — вопросы… и ответы.

— Может быть, сотрудница американского правительства хочет сказать старшему следователю что-нибудь, что поможет расследовать убийство её сына?

Она молчит. Её губы, нежные, но закрытые ворота для тайн.

— Тогда предупреждаю вас, будьте бдительны, готовы ко всему. Не верьте никому на слово. Только тем, кого вы знаете по имени.

Барбара восходит на следующую ступеньку, в её глазах — лёд и огонь. Его прикосновение потеряно.

— Вы уже это сделали, подвергли себя риску. Господи, что же вы сделали-то?

Но слова Пиао уже не долетают до неё. Когда он смотрит назад, в зеркало, она идёт одна по лестнице отеля, последняя в длинной очереди туристов, всасывающейся в крутящиеся двери отеля.

Труп кошки перевёрнут.

Он уезжает в сторону рёва парка Фусин… Цао-му цзе-бин…

Барбара спала три часа. Без сновидений. Коридорный тихо зашёл и тихо ушёл, оставив термос на прикроватном столике. Она, проснувшись, налила себе чаю. Улунча. Глотки, налитые горечью, до и после душа. Она берёт телефонную трубку ещё до третьего звонка, откидывает штору, комнату заливает свет цвета недозрелого лимона. На том конце провода тишина. Звонящий молчит, прячась за анонимностью расстояния. А потом мужской голос… шепчет.

— Мадам Хейес. Это мадам Хейес у телефона?

— Да. Кто вы?

Снова тишина. Долгая, насыщенная, сочащаяся ожиданием.

— Ваш сын, Бобби Хейес. Я знал его, мы были друзьями. — Имя, звучащее из уст того, кто тоже его знал; будто Бобби снова дышит. Слова бросают Барбару на постель. Она задаёт вопросы, но голос будто принадлежит другому человеку.

— Кто вы? Откуда вы знали Бобби?

— Телефоны, их могут прослушивать. Лучше я не буду называть своего имени.

— Конечно, конечно, понимаю. Но откуда вы его знали?

Его голос становится ещё тише. Барбара вжимает трубку в ухо, вслушиваясь до звона.

— Университет, Фудань. Я студент. Бобби, ваш сын… мы были друзьями. Он угощал меня сигаретами, Мальборо. Подарил мне бейсболку Лос-Анджелес Рейдерс.

Она зажмуривается, так сильно, что болят глаза. Вспоминает бейсболки Рейдерс. Серебро на чёрном. Бобби вечно носил эти бейсболки. Конечно, только тот, кто знал Бобби, может знать, что тот курил; знать про эти бейсболки.

— Откуда вы узнали, что я в Шанхае… и где меня искать?

— Вы же сегодня были в университете? Я видел, как вы проходили мимо аудитории, где я слушал лекцию. Вы так похожи на Бобби…

Труп кошки перевёрнут.

Ах ты сукин сын. Так я была приманкой. Он не просто так водил меня по Фудань. Это был его план. Показать меня всему миру.

— …я знал, что вы остановитесь в отеле, где жил Бобби. Цзин Цзян. Мы в шутку называли его боббиным отелем. Комната 201, его комната, так? Сколько он там прожил. Вполне мог на эти деньги купить себе квартиру. Вы знали?

— Да. Да, я знала.

Она чувствует, как кровь толчками несётся через сердце. Столько вопросов толпится в голове, хочется получить так много ответов. Честных.

— Вы знаете, что мой сын мёртв?

В трубке нет слов, пауза наполняется лишь сдавленным дыханием и отдалёнными голосами чужих разговоров.

— Мёртв?

Он всхлипывает. Такая откровенность, такая прямота потрясает.

— Его вытащили из реки. Его убили.

— Я не знал. Простите. Простите. Мы были друзьями, а я не знал.

Плач утихает, его прилив идёт на убыль, сменяется глубоким колодцем злости.

— Бобби долго не появлялся в университете, это так непривычно. Когда он пропал, с нами убедительно поговорили, предупредили… «ни с кем не говорите про американского парня. Его не было в Фудане. Он никогда не появлялся в Фудане…»

Он прерывается, чтобы высморкаться. Барбара считает секунды.

— …ещё вчера Бобби учился в Фудане, а на следующий день его уже никогда и не было. Но это нэй-бу, о таком не говорят. Всё, чем жил ваш сын, мой друг, стало теперь секретом. Такая ситуация может означать лаодун гайчжао. На западе вы о таком не слышали. В Китае эти слова не произносят; лао гай, «исправление трудом», лао цзяо, «перевоспитание трудом». Много, много людей погибает.

Барбара уже вскочила на ноги; носится по комнате, чтобы унять злость. Свинчивает крышку с бутылки бренди, наливает на два пальца в толстый стакан, налив лужу на стол. Резко выпивает. Эффект появляется немедленно, сосредоточившись подо лбом.

— Кто предупреждал вас, чтобы вы не говорили о Бобби?

— Людей я не знаю. Они были не из нашего университета. Но если даже не знаешь лиц, это не значит, что ты не опознал угрозу…

Она понимает. Молчание — единственное, чем она может ответить ему.

— …мадам Хейес, я бы хотел встретиться с вами. Отдать вам бейсболку Рейдерс, которую подарил мне Бобби. Ваш сын бы одобрил, я знаю.

— Да, Бобби точно одобрил бы. Я тоже знаю.

— Но в отель Цзин Цзян придти я не могу, вы же понимаете? Хорошо бы нам встретиться на улице. Например на углу Маоминьаньлу и Шаньсилу. Наверно, в чайном магазине нам будет удобно. За час вы успеете собраться, мадам Хейес?

— Да, за час вполне успею. Договорились. Вы не против, если со мной придёт детектив БОБ из отдела расследований убийств, он занимается убийством Бобби? Он хороший человек. Старший следователь. Ему можно верить.

В голосе звонившего слышен надлом. Злости нет. Один страх. Неразбавленный, настоящий.

— Нет. Не надо БОБ. Никому из них нельзя верить. Я знаю…

Голос его умолкает, он берёт себя в руки. На этот раз мягче, пытается успокоить её.

— …не надо детективов, мадам Хейес, но если захотите, приводите с собой девушку Бобби. Я хотел бы выразить ей соболезнования.

Стакан выскальзывает из пальцев Барбары, она слышит звон как издалека, мысли её заняты полумесяцами ярко-алых обрезков ногтей.

— Девушка? Бобби мне о ней не говорил.

Звонящий умолкает на некоторое время. Слова его как вздох с самых высоких ветвей дерева.

— Но мадам Хейес, вы разве не знали? Ваш сын, Бобби, он готовился стать отцом. Его девушка была беременна.

Супермаркет, притаившийся в тени Цзин Цзян, раздулся от дорогих деликатесов со всего мира. Но запаха еды нет… только блеск упаковок.

— У вас есть шоколад Cadbury, вроде бы английский?

— Есть, мадам.

— Дайте, пожалуйста, на все деньги.

Барбара разворачивает банкноты Пиао, кладёт на прилавок. Продавец, открахмаленная рубашка, открахмаленный акцент, тут же подсчитывает сумму и превращает её в плитки шоколада. Суёт Барбаре пару фен сдачи. Она оставляет блестящие монетки чаевыми. Продавец улыбается, ничего не говорит, продолжает заворачивать шоколадки в подарочную упаковку.

Барбара заказывает мункейк и кока-колу. Клейкое тесто стрянет в горле.

Синьхуэйчжай удивил её; поп-арт, хромированные трубы и официантки, одетые в западную одежду 1960-х в интерпретации китайцев. За все десять лет 60-х Барбара ни разу, ни в каком виде не видела хиппи, повязавшего на голову бандану с американским флагом. Чтобы заполнить этот зияющий пробел в жизненном опыте, надо было приехать в Шанхай.

Она прихлёбывает колу. Вкус вызывает в памяти кучу печальных воспоминаний, будит мысли о доме и Бобби. Студент опаздывает, сильно опаздывает. Она платит по счёту, пять долларов за чай с пирогом. Дневная зарплата рабочего с завода. Её пронзает чувство вины. Она как раз хочет уйти, но тут замечает его на другой стороне Шаньсилу… узнаёт с первого взгляда и его, и кепку, стиснутую в кулаке. Серебро на чёрном. Бейсболка Рейдерс. Она выходит из Синьхуэйчжай, «Нового вкуса», на тротуар. Смотрит, как он переходит через Шаньсилу. Хочет броситься к нему, выспросить каждое слово, которое говорил ему Бобби. Но углом глаза замечает метнувшуюся резкую тень, чёрную… стремительно влетающую в его поле зрения. Пробивающуюся через суматоху машин. Когда машина врезается в паренька, всё замедляется. Его тело летит, уже обмякшее. Наезжающий автобус разворачивается поперёк дороги, перегораживая чёрной машине путь вперёд. Смена передачи. Машина задним ходом ещё раз переезжает тело, не задержавшись ни на секунду. И звуки. Рычание двигателя. Визг горящих шин. Тормоза. Шестерни щёлкают, меняя передачи. Визжащий металл. Машина улетает в ту сторону, откуда приехала. Как будто отматывают назад фильм. И звук. Череп бьётся о дорогу. Звук, забыть который невозможно.

Барбара бежит к телу. Вторая машина пролетает мимо неё на полной скорости, тоже задом. За рулём Пиао, руки бешено работают. Голова вывернута назад, через плечо. Лицо — расплывчатая маска сосредоточенности.

Перевернуть труп кошки… перевернуть труп кошки… фраза повторяется — будто в голове крутится петля плёнки — с каждым шагом в сторону трупа студента. А когда она доходит до него, остаётся лишь один вопрос. Как так получается, что из такого маленького тела вытекает столько крови? Тёплый поток разливается по руке, баюкающей его. По груди, к которой она прижимает его.

Барбара подбирает с дороги бейсболку; ещё шоколад в подарочной обёртке, который она уронила. Плитки переломались.

Можно оценить красоту тигра, даже если он прыгает на тебя.

Пиао предчувствовал атаку, но когда они реально напали… скорость событий, их гротескная действенность — его ослепило и парализовало. Седан Шанхай пролетает мимо него на обратном ходу. Он ничего не может поделать, только замечает мелькнувший чёрно-серебристый росчерк. Пиао бросает машину вперёд, чтобы выиграть место для манёвра. Дорогу впереди перегородил автобус. Вжать ногу в педаль. Вбить седан в припаркованный Фольксваген, сминая бампер. Вонь горелых шин. Несгоревшего бензина. Голова завёрнута за плечо, взгляд упирается в Шимэньлу. Стальная лента встречного движения, чёрный седан, яростно вихляющий по ней. Зазор между припаркованными машинами… Пиао втискивается в него, стремительно перебирая руками. Машину жёстко встряхивает, когда колёса бьются о бордюр и выезжают на тротуар. Люди кричат. Разбегаются. Одна рука вжата в клаксон. Тротуар впереди расчищен, за дверями магазина виноградная гроздь лиц. Лоб покрывается испариной. Виски болят. Зрение уже не воспринимает цвета. Все картины — сугубый монохром. ДТП, убийство, проигрываются в голове. И волна недоверия… убить в центре Пато на Хуанпу, посреди Шанхая. Что же это за люди? Так быстро. Жёстко. Хладнокровно. Я бы так не смог… никогда и ни за что.

Получается, они сильнее меня?

Впереди перекрёсток, на краю парка Хуанпу… плотный поток по Чжуншаньдунлу пересекает их путь. Бухта Сучжоу, чуть севернее, куда вливается Хуанпу бурлящим потоком грязи и нечистот. Перекрёсток широкий, может, удастся развернуться на ручнике, сделать поворот на 180 градусов. Чтобы ехать лицом вперёд. Когда они доедут до бухты, он уже их догонит… и что потом? Он понимает, что тот водитель думает точно так же. Мозги работают в унисон, руки повторяют движения… сиамские близнецы. Седан Пиао слетает с тротуара безумным вихрем. Чёрный Шанхай обгоняет его всего на двадцать пять метров. Номеров нет. Окна тонированы. Едва различимы три силуэта, может, четыре. Шанхай делает резкий разворот через полосы, словно чёрная дыра извилистым путём летит через прерывистый ряд светлых машин, едущих по Дайминлу. Развернуться негде, оба седана так и несутся задним ходом. Старший следователь сзади. Двигатели визжат. Плечи сводит. Шея скручена. Шанхай, на два корпуса впереди, влетает в полосу колдобин. Все четыре колеса отрываются от асфальта, а потом с уничтожающим ударом снова возвращаются на землю. Живот Пиао влетает в горло, когда его седан доезжает до первого препятствия, а когда машина падает вниз, в животе всё переворачивается. Разрозненные картины чёрной крыши Шанхая, его колёс и изогнутой подвески, когда он катит мимо новых индустриальных районов Хункоу и Янпу. Крутые повороты проходятся на двух колёсах, визжащих резиной. Перья тумана лениво переплывают берег реки. Встречное движение приходит в сумятицу. Свалка мнущейся стали. Пробка забивает Сычуаньлу… резкий поворот направо, Пиао висит на хвосте у Шанхая. Карусель бегущих цветов. На дороге открыт только один путь. Здания шанхайского порта виднеются над стенами дока. Единственное отверстие в выщербленной кирпичной стене, Ворота 12… и длинная вереница красных грузовиков вытекает из их устья. Между грузовиком и стеной остаётся узкий проход, и Шанхай пробивается через него. Судорожными руками старший следователь жестоко бросает седан в тёмную щель, обдирая бок о высокие колёса. Задний бампер с лязгом улетает назад. Развернуться так и негде… проходы между жёлтыми причалами слишком узкие. Глазу предстаёт водный простор. Серый, стальной, безжизненный. Ехать можно только по куче узких мостов, перекинутых через воду. Голова Пиао вывихивается, глядя назад, через плечо… прямо в чёрное лобовое стекло Шанхая. Обе машины внезапно теряют управление и сносят железную ограду. Пулемётная очередь ударов. Веер бледно-жёлтых искр. Вода по обе стороны моста слепо уставилась на водителей. Мост упирается в склад с узким передником заляпанного нефтью бетона… и они вылетают на следующий мост, укреплённый широкими плавниками балок. Наклонный мост, перекинутый через узкий заливчик Хуанпу, выдающийся на глубину к причалу… куда швартуются пузатые танкеры. В отдалении торчат погрузчики верфи Чжунхуа на острове Фусин, превращая его в ложе из гвоздей. В просветах между складами мелькает вода… цветом похожая на язык старика, и ржавеющая красно-синяя краска на панамском танкере, который тягачи волокут по фарватеру в сторону моста. На краю насыпи пристани, где бетон передника сменяется на клёпаные стальные структуры, загораются четыре красных глаза. Бок танкера уже закрыл половину кирпичного горизонта. Мост уже разведён. Дорога перестала быть таковой… но стальные руки моста пока только медленно поднимаются. Между ними расширяется полоса неба. Другого пути нет. Все варианты остались позади… пролились водой из сложенных ладоней. Старший следователь ждёт, когда Шанхай ударит по тормозам. Нет. Он летит по холму, превращающемуся в скалу. Пиао следом. Как ни нелепо это звучит. Дыхание замерло на губах. В груди кулак изо всех сил сжимает сердце. Он вдавливает газ, но реакции нет. Седан теряет тягу. Наклон растёт. Дорога бугрится вертикальной стеной. Резина вгрызается в сталь. Идёт дым… и машина соскальзывает назад. Панамский танкер почти уже подплыл под мост. Айсбергом красной и синей краски наплывает покатый бок. Седан скользит, его уводит влево, колёса буксуют по склону. Пиао бьёт кулаками по рулю. Седан окончательно сваливается с моста и останавливается, распластавшись по бетонному переднику. Внутренности заливает пурпурный цвет пульсирующего предупредительного сигнала.

Старший следователь худо-бедно открывает мятую водительскую дверь. Обеими руками разминает шею. Спиной приваливается к могучей балке. Танкер… красная стена величественно плывёт мимо. Единственный шум — низкий кашель тягачей; волны бьются о камень парапета. Пиао пинает пробитое колесо, раз, другой, третий, и тут его накрывает понимание.

Придётся ехать домой. Домой, к Барбаре Хейес. Кровь всё ближе. Ближе. Течёт в твою сторону.

Он поднимает глаза. На той стороне на бетоне перед складом примостился чёрный Шанхай, двигатель выключен. Пиао пробивает неконтролируемая дрожь. Он закуривает, с трудом ухитряясь держать сигарету… и не чувствуя вкуса дыма. Двигатель Шанхая заводится. За тонированным стеклом наверняка улыбаются рты. Руки хлопают по спинам. Кто-то обещает проставиться Цинтао. Все шутят… конечно, шутят. Профессиональная гордость хорошо сделанной работой. Убить паренька посреди Шаньсилу, когда день угасает в вечер; для таких людей это повод гордиться.

Шанхай кое-как разворачивается, и наконец-то носом вперёд ползёт по краю пристани. Старший следователь осматривает свою машину. Разбита вдрызг. Он разворачивается, глаза заливает злость, жгут слёзы, которые он силится удержать. Руки мнут зажигалку, и изо всех оставшихся сил он кидает её в сторону чёрного Шанхая. Видит, как она плюхается в воду. Расходятся волны. Слабые, гаснущие, и вот они уже слились с поверхностью воды, заполняющей док. Когда Пиао поднимает взгляд, в пределах видимости Шанхая уже нет.

Платье брошено на пол ванной. Пятно разливается спереди… засохшая кровь, коричневая корка. По плитке пола разлетелись брызги… тоже засохшая кровь, только красная. Как светофор.

Горячая вода, почти кипяток; льётся, падает Барбаре на лицо. Ручьи текут по груди, по плоскому животу. Кровь смывается, сходит с кожи. Поток подкрашенной воды, цвета пролитой кока-колы, течёт вниз по ногам. Вялым водоворотом засасывается в сток. Но пятна крови остаются на мыле, на рукоятках крана, на двери — на ручках снаружи и изнутри. И всё время, непрерывно, как поток воды… её терзает желание сбежать назад в Вашингтон. Броситься на ближайший самолёт. Но сперва прибить старшего следователя гвоздями к первой попавшейся стене. Она сегодня видела убитого паренька, он умер у неё на руках. И ради чего? Вот уж перевернули труп кошки. Капля информации. Бейсболка Рейдерс… и всё. Поиски убийцы приводят к новым трупам. И как это можно взвесить? Как можно привести в равновесие столько вещей? А равновесие понадобится. Его надо добиться. Власть. Политика. И в ближайшие дни ей придётся… на одну чашу весов положить потребности Америки, а на другую — ребёнка, вскрытого, как стручок ванили. Её ребёнка. Бобби. Это политика. Искусство равновесия, что бы ни лежало на чашах весов.

Она падает в кровать, замотавшись в одеяло, будто хочет спрятаться от призраков. Живот болит беременностью двадцатилетней давности. Бренди, японский, неясной марки, своё дело сделал. Она засыпает за пять минут.

— Уезжайте домой.

Волосы Барбары почти высохли; она перебирает их пальцами.

— Янки, гоу хоум. Какая неоригинальная фраза. Особенно в ваших устах, старший следователь.

— Янки?

— Американцы. Американцы, убирайтесь домой. Так говорили повсюду, от Вьетнама до Сальвадора. От Гренады до Сомали.

— Не издевайтесь надо мной, миссис работница американского правительства. Вы не понимаете. Я забочусь о вашей безопасности. Вот почему я советую вам уезжать домой. То, что вы американка, тут ни при чём.

Барбара откидывает волосы назад. Плавное движение, чем-то подобное движению капель на лобовом стекле.

— И всё-таки американцы вам не нравятся?

Пиао поворачивается к окну. Солнце яростно красное, как потёк крови на её светлом платье — он видел, как оно лежит на полу в ванной.

— Я не собираюсь обсуждать американцев, мы говорим о вас. Кровь всё ближе. Уезжайте из Китая. Всё это как-то с вами связано. Оно, как вода, утекает между пальцев. Не скажу, в чём именно дело, но я чувствую. Вы, сотрудник американского правительства, сама по себе часть загадки. Может, вы уже это поняли?

Она не говорит ни слова. Черта американского политика — держать язык за зубами.

— Уезжайте из Китая.

— Нет. Нет…

Она стоит перед ним на фоне солнца. Яростная. Слова не поспевают за чувствами.

— …нет. Кровь всё ближе, я знаю. Не надо вот мне рассказывать. Господи, мальчик умер у меня на руках.

Она суёт мокрое полотенце Пиао в руки и идёт в ванную.

— Никуда я не еду. Нас, девчонок из библейского пояса, так легко не испугать. Мой прадедушка стрелял и свежевал бизонов по прериям.

Старший следователь подносит полотенце к лицу. Американские женщины. Китайские женщины. Все пахнут одинаково… духами, железом и нерождёнными детьми.

— Вы должны хорошо понимать ситуацию, если собираетесь оставаться в Китае. Я понимаю, что вы ведёте род от людей, не боящихся ничего, и что бы я ни сказал, это вашего решения остаться. В конце концов, что такое очередная смерть по сравнению со свежеванием бизона?

— Очередная смерть!

Завернувшись в сатиновое платье, она вылетает из ванной. Тонкие завязочки в её пальцах извиваются червями. Мимолётное видение… такие длинные ноги. Правильные изгибы, дуга лебединой шеи. Как же пусто внутри. Он понимает, что отдал бы всё, лишь бы руками провести по этой нежной коже.

— Очередная смерть?

Старший следователь огибает кровать, пусть она станет барьером между ними.

— Студент, примерно того же возраста, что и сегодняшний мальчик. Он учился на гинеколога… подавал большие надежды. Мы никого не смогли убедить осмотреть вашего сына и остальные трупы, вытащенные из реки. Я договорился с ним…

Пиао вытаскивает синюю, мятую пачку сигарет, душевный панда смотрит с картинок; наклоном картонки предлагает сигарету Барбаре. Она отказывается. Прикурив, он надолго задерживает дым в груди, медленно выдыхает.

— …нам нужна была информация, любая, всё, что можно. Студент хорошо сделал своё дело…

Ещё одна глубокая затяжка.

— …я встречался с ним после похорон. Мы увезли его домой к моему двоюродному брату и спрятали на чердаке. Вели себя очень осторожно.

— Так вот куда вы исчезали. Вы встречались с этим студентом, он отчитывался по вскрытию?

Старший следователь кивает.

— Жена вашего брата. Чэнь? Я искала вас. Спросила, где вы. Она дала мне рецепт курицы с баклажаном.

Пиао улыбается.

— Курица с баклажаном — её фирменное блюдо.

— И дипломатия.

— Это тоже, да… я думал, мы очень аккуратно всё провернули. Так тщательно. Но они тоже недостатком тщательности не страдают. Студента увозили из дома брата много позже моего отъезда. Было темно. Недалеко от Туньси мимо проехал седан Шанхай. Тот же Шанхай, который сбил сегодня паренька…

Старший следователь давит сигарету в пепельнице. Проблеск серебра теряется на фоне городского ландшафта.

— …они застрелили студента. Насмерть. Причём очень быстро.

— Мне кажется, вы уважаете их профессионализм?

— Нет, такие дела у меня не могут вызывать уважения. Уважать надо тех, кто ловит убийц…

Мурашки бегут по спине Пиао, рука тянется к воротнику, чтобы расстегнуть его. К той пуговице, которая оторвалась.

— …да, того, кто ловит таких вот убийц, обязательно надо уважать…

И добавляет, после мучительных раздумий.

— …студент, это был брат Яобаня. Младший брат.

В баре на первом этаже Цзин Цзян становится оживлённо. Трио почтенных музыкантов в дальнем углу играет «Mexicali Rose». Каждая нота — намёк на фальшь. В кабинке темно, но Пиао всё равно чувствует, что торчит у всех на виду; стаскивает китель, выворачивает наизнанку, прячет эполеты. Чувствует опустошение… плечи, спина, руки… приходится заставлять себя двигаться, сидеть, говорить. Ему бы сейчас поспать, но он знает, что во сне его будут преследовать чёрные седаны Шанхай, тонированные окна, снятые номера. И на фоне — залп громких ударов черепа о дорогу, раз за разом. Он отхлёбывает Дукан из стакана, ожог выворачивает чувства наизнанку.

— Ну что? Вы уедете из Китая?

Барбара сжимает свой стакан. В губы её течёт расплавленное золото шотландского виски.

— Нет, я никуда не уеду. А вы бы уехали?

Оба знают ответ, и старший следователь закрывает вопрос.

— Значит, мне придётся ещё тщательнее приглядывать за вами, Барбара Хейес. Из зоны видимости я вас больше не выпущу.

— Ничего против не имею, — говорит она.

Глаза её, игриво синие над ободом стакана. Пиао осушает свой. Дукан и усталость, друзья, которым нельзя спать вместе, алкоголь бьёт прямо в голову. Вокруг словно нарастает яркость. В свете, в музыке. Её пальцы, её шея, снежный шнурок по краю её жакета.

— Расскажите всё, что сообщил студент. Всё.

Стакан качается у неё в руках. Виски крутится медленным водоворотом.

— Он сказал, что Бобби жил здесь, в Цзин Цзян, в комнате 201. Что они подружились в Фудане. Потом Бобби исчез, а студентов предупредили не говорить больше о… как там он сказал? — Глаза закрываются, она подбирает слово. — «Американский парень». Вот как он сказал. Их предупредили не говорить о Бобби, об американском парне. «Его не было в Фудане… Он никогда не появлялся в Фудане». Он не знал, кто это был, но перепуган был до смерти.

— Но мы знаем, что они ездят на чёрном седане Шанхай. О чём ещё он говорил?

— Он был в ужасе, он плакал, когда я сказала, что Бобби убили. Он хотел встретиться, но на ваше присутствие не соглашался. Он боялся БОБ.

Старший следователь изучает пальцы. Бинт присох к пятнам крови. Пора сменить повязку.

— Конечно же, вы объяснили ему, что я весь хороший и мне можно доверять?

— Да. Но встречаться с вами он не хотел.

— Да, нас, БОБ, не любят, причём незаслуженно. Даже американский политик не может повысить нашу популярность.

Она улыбается.

— Больно?

Берёт в руку пальцы Пиао, большим пальцем аккуратно трёт пропитавшийся кровью бинт. Ему хочется сказать, что уже не больно.

— Ещё о чём-нибудь вы говорили со студентом?

Не выпускает его пальцы. Якорь с реальностью. Якорь с чужой болью.

— Он сказал, что я могу привести с собой девушку Бобби. Что он хочет выразить ей соболезнования.

— Девушка, студент называл имя, адрес, любые подробности?

— Вы хотите понять, та ли эта женщина с красными ногтями на ногах, которую вы выловили из реки вместе с Бобби.

— И профессором Хейвудом.

— Откуда вы знаете, что одним из трупов был профессор Хейвуд?

— Пань Яобань, он хорошо поработал для гинеколога. Исследование зубов. По ним всё стало ясно. Хейвуд был вторым европеоидом, найденным в Хуанпу.

Рука Барбары выпускает его пальцы, начинает играться со стаканом. Ему остаётся только боль в запястье.

— Девушка в реке. Это не может быть девушка Бобби, никак не может. Студент сказал, что девушка Бобби беременна. У неё должен быть от него ребёнок. Бобби должен был стать отцом…

Рука Пиао тянется к ней. Бинт к коже. Боль к боли.

— …многие женщины красят ногти на ногах в красный. Вы же понимаете. Старшему следователю положено знать такие вещи.

Она отворачивает лицо, слёзы уже подкатывают к глазам волной соли и тепла. Лампы бара расплываются. Она уже знает, что он скажет.

— Барбара, мне очень жаль. Девушка в реке была беременна, на пятом месяце. Девушка в реке была любовницей Бобби.

— Мир?

Пиао тыльной стороной ладони трёт глаза, прежде чем сфокусировать взгляд на часах. 3:05 утра.

— Барбара Хейес, вы в курсе, который сейчас час?

— Барбара и на ты.

— Не понял.

— Барбара. Ты зовёшь меня по фамилии и на вы. Ты заработал право звать меня просто Барбара.

Машины, фонари, мосты, тонированное стекло, тело, куклой летящее по воздуху. Пиао видит всё это. Остатки снов вонзились в память, вцепились изо всех сил.

— Ты звонишь мне в такую рань, чтобы обсудить, как нам друг к другу обращаться. У вас в Америке так принято?

— «Мир». Студент сказал мне это слово, когда его сбила машина. Трижды.

— Мир, значит. И всё?

— И всё. Звучит, конечно, нелепо, но я почему-то уверена, что это важно.

— Всё, что человек из последних сил говорит за минуту перед смертью — важно. А уж если повторяет три раза…

Пиао садится на край постели, отхлёбывает воды. На вкус — хлорка и пыль.

— …чтобы понять, что он сказал, надо прикинуть, что же такое важное он мог бы захотеть тебе сообщить…

Он заматывается в одеяло.

— …что бы ты спросила у него при встрече первым делом?

— Наверно, про Бобби. Когда он видел того в последний раз. Чем он занимался. Что говорил. Как выглядел.

Пауза.

— …нет, неправда. Я бы спросила его про девушку Бобби. Как её зовут. Как она выглядит. Где живёт.

— Парень лежит у тебя на руках. Ты говоришь ему, что всё будет в порядке. Но смерть уже рядом, и он это понимает…

Старший следователь вскакивает на ноги, бродит вокруг телефона. Одеяло наброшено на плечи.

— …мир. Какой там к шутам мир, когда тебя убивают, и тем более зачем повторять это слово трижды? А оно ведь прочно сидело у него в голове. Он хотел успеть перед смертью что-то сказать о девушке. Имя? Где она…

Одеяло летит на пол. Пиао уже натягивает штаны, не успев даже вымолвить своё озарение.

— Ты что-то понял? Знаешь, почему он сказал «мир»… и потом повторял?

Старший следователь нашаривает на столе ключи. Телефонный провод натянулся. Пальцы застёгивают пуговицы вчерашней рубашки.

— Я подъеду к Цзин Цзян через двадцать минут.

И не дожидаясь ответа, вешает трубку.

170 Наньцзинсилу. Отель стоит на углу. Фойе, кричаще жёлтое, похоже на полон рот золотых зубов у высокопоставленного чиновника.

Пиао никогда прежде не входил в эти двери. Здание это стало частью его, и каждого шанхайца, как речь с явственным акцентом, из-за которого шанхайский диалект кажется остальным китайцам чуть ли не иностранным языком. Как еда с излишком рапсового масла, кулинарный вывих, отличающий шанхайскую кухню. И полное убеждение, которое разделяет каждый шанхаец, что за городской чертой существует лишь тьма.

Стойка администратора яркая, кричащая. Вздрогнув, старший следователь поправляет галстук. Сейчас 3:45 утра. Громадное пространство опустело, лишь ночной портье никуда не делся. Ногти обгрызены до мяса. В кармане плоская фляга, едва початая. Маотай, ферментированное вино из пшеницы и сорго… на губах налип его острый запах. Барбара отстаёт на два шага… дотягивается до руки Пиао, тянет его назад.

— Что мы здесь делаем?

Она почти шепчет. Пиао продолжает идти к стойке. Пачка отельной бумаги лежит рядом с регистрационной книгой. Старший следователь разворачивает её так, чтобы Барбара увидела шапку. Плавные буквы золотой краской, теряющиеся в жёлтом свете.

ХЭПИН… ОТЕЛЬ МИРА.

— Ты бы правда сделал так, чтобы его выгнали с работы за пьянство, если бы он не помог нам?

— Я бы сообщил в его Даньвай. Они бы с ним разобрались. А чего ты ожидаешь от законопослушного гражданина?

Пиао жмёт на кнопку лифта, верхний этаж. Двери со стоном закрываются. Лифт передёргивает, прежде чем он начнёт своё неторопливое восхождение.

— Чего ты ожидаешь от хорошего следователя по убийствам?

Барбара разглядывает себя в большом зеркале, отражение Пиао смотрит из-за плеча.

— Повезло тебе, что он пил. А то как бы ты стал выбивать из него информацию?

— Ночные портье пьют все, это так же гарантировано, как то, что коридорный роется в твоём нижнем белье. А если бы не сработало, я бы сначала переломал ему руки, потом ноги…

Она замирает посреди движения, пальцы будто увязли в волосах.

— …а если бы не помогло и это, я бы взялся за его флягу маотай.

Лифт тормозит, останавливается, двери распахиваются. Барбара поворачивается к Пиао лицом. В уголках его рта остались отблески улыбки.

— А могло просто совпасть, что парень сказал «мир»… и название этого отеля? Девушка на верхнем этаже, портье мог сказать наверняка, что она была беременна.

Двери лифта начинают закрываться. Старший следователь рукой заставляет их открыться снова.

— Это не совпадение. Совпадения не живут в комнате с окнами на восток, с видом на посадочную зону парка Хуанпу. С видом, о котором столько писал твой сын в открытках.

Она проскальзывает в щель между его рукой и дверью. Отблеск его лица, лифт захлопывается и проваливается вниз. Он прав, конечно. Она знала и сама, что совпадения не живут в комнате с видом на парк Хуанпу.

Видишь ли ты воды Жёлтой реки, спускающиеся с небес, неотвратимо стремящиеся к морю?

Аварийное освещение гоняет по коридору мохнатые тени. Тяжёлый ковёр упрятан под молочный целлофан. Повсюду натыканы малярные стремянки. Обои полусодраны, висят потрёпанными кисточками. Запах краски, скипидара, лака… и Цзяоцзы, рыхлых треугольников из мяса и овощей, пожираемых во время торопливых перерывов на обед. Почти осязаемый пожар несварения.

Коридор тянется далеко, редкие двери тёмного дерева с ручками из полированной латуни делят его на равные отрезки. Щедрая глазурная штукатурка ар деко обновляется. Замершие побеги плюща. Пожары ричардий. Женские фигурки вцепились в горящие факелы. Ремонт, волна перемен.

— То ещё местечко; ничего подобного сроду не видела. Ну, не считая Плазы в Нью-Йорке или Дювиля в Майами.

Она поворачивается, чтобы взглянуть на Пиао, света почти нет, глаза его теряются в полутенях. Пальцами он ведёт по стене, по двери, снова по стене.

— На деньги от мерзостной торговли наркотиками можно купить много прекрасных вещей.

— Это здание построено на грязные деньги?

— Торговля опиумом. Его построили Сасуны в начале века. Они были громадным торговым домом, как Жардин…

Он останавливается рядом с дверью комнаты 315. Ключ в одной руке, другая вцепилась в настенную завитушку.

— …до войны здесь можно было снять комнату. Отель «Китай». С собственной водопроводной системой, которую питал источник на окраине города. Здесь были мраморные ванны, серебряные пробки, глазированные фарфоровые толчки в туалетах, их везли из Великобритании. Самый изысканный и красивый ар деко в Китае…

Он втыкает ключ.

— …Ноэль Ковард останавливался здесь. В этом отеле он дописывал «Частную жизнь». Слышала про такую книгу?

— Это где бывшая жена стала призраком?

Он распахивает дверь.

— Мне кажется, англичане понимают толк в стиле. Ноэль Ковард. Глазированные фарфоровые толчки…

— …и шоколад Cadbury…

Даже в этой темени Барбара видит, как он улыбается.

— …такая самоуверенность, такой стиль. Сегодня в Китае сложно найти что-то подобное. А Сасуны, построившие это здание, знали в этом толк. Они были евреями. «Единственная вещь в мире превыше евреев, и это дерби».

— Кто это сказал, Ноэль Ковард?

— Сасуны.

— Неправильно сказали.

— А что, разве евреи не великая нация?

— Конечно, великая. Но самое великое в мире — совсем не евреи и не дерби… Это Кентукки.

Лампы в комнате вспыхивают… лужи тепла. Потоп мрамора с розовыми прожилками, сильно скошенное зеркало глядит с дальней стены. Старший следователь идёт в комнату вслед за Барбарой, смотрит, как свет играет на её плечах, её щеках. Кентукки, он знает, это не в Китае. Наверно, в Америке или Англии. И ему интересно, есть ли там фарфоровые толчки.

Комната находится в организованном беспорядке. Мебель покрывают дюны чехлов. Целлофан. Стремянки, доски, банки с краской, кисти… аккуратно сложены в дальнем углу под двойными венецианскими окнами. Внизу раскинулся город, только артериальный свет дорог, пронзающих Пудун в сторону Бэйлай, нарушает воронью черноту. У девушки, жившей в номере 315, должно быть, водились деньги. За такую роскошь придётся выкладывать не меньше двух сотен юаней за ночь. Такую сумму могут себе позволить дипломаты, руководители компаний, политики… богатеи. Таких людей обычно прослушивают. Старший следователь знает, где искать. Как пёс находит кость, так Пиао находит то, что ищет. Внутри электророзеток в двух комнатах УВЧ-передатчики на чипе. Запитанные от сети, непрерывно работающие. Устойчивые к «подавителям жучков». Передают в очень узкой полосе для определённых приёмников. В телефонной распределительной коробке стоит перехватчик. Запитан от линии. Не нуждается в уходе. Невидим для электроники. Передаёт обе стороны телефонного разговора, стоит поднять трубку. Современная техника. Аккуратная, надёжная… бесшумная. Только шестое бюро имеет доступ к такому оборудованию. Остальные тридцать министерских бюро зависят от человеческих разведданных. Это дешевле… тут наехать, там дать в зубы. Нет, здесь поработало шестое бюро. Пиао ставит на место крышку коробки и завинчивает шуруп. Такая технология — хороший знак. На конце каждого передатчика, пусть и через пару километров отсюда, находится приёмник. За приёмником сидят сонные, скучающие оперативники. Думают о еде, пиве, постели. Но рядом с каждым оперативником, не знающий усталости… магнитофон медленно крутит бобины. Его внимание бездонно. Каждое слово ложится на плёнку. Каждый разговор откладывается на диоксиде хрома. Девушка, а может и Бобби, оба живут на плёнках. Пронумерованных, надписанных чёрным маркером, сданных в каталог. Стоящих там, в рядах других плёнок.

Барбара смотрит из окна. Нити фонарей на горизонте впутываются в её волосы нимбом холодного белого света.

— Как, сказал портье, её зовут?

— Е Ян.

Она повторяет имя себе под нос, отодвигая картины грязи, выдавленных глаз, крашеных в красный ногтей… всего, что с ней связано. Думает только о беременности, о ребёнке. Слова, которые Бобби ни разу не произнёс. Ни разу не написал. Глазами она ведёт по очертаниям Бунда далеко внизу. Чёрный надрез на боку парка Хуанпу. Где зелень перетекает в шиферно-серый.

— Это вид, который Бобби описывал в открытках?

Пиао стоит у неё за плечом, дышит её ароматными волосами.

— Он самый. Тут он и жил. Здесь была его девушка, она ждала от него ребёнка. Ты знаешь, что так всё и было. Если хочешь, я могу разобрать ванну, показать тебе его волосы в трубе. Может, мы снова найдём обрезки красных ногтей.

— Спасибо, Пиао, это ни к чему.

— Не надо благодарить за такие вести. Каждое слово в них пропитано болью. Знать, что Е Ян была девушкой Бобби — понимать, что именно её мы вытащили из Хуанпу.

Глаза её уже затуманились. Фонари превращаются в звёзды. Река, Бунд, неотделимая грязь. Сдерживая поток слёз, она в последний раз смотрит из окна. Отсюда смотрел Бобби. Она хочет стать его глазами, его чувствами. Сохранить этот вид из окна… навсегда. Она отворачивается и идёт к дверям. Старший следователь — за ней.

Они не говорят друг другу ни слова, пока отель не остаётся далеко позади; его окна теряются во множестве других. Разливается утренняя прохлада. Холод раком впивается в каждую кость. Душит решимость. Гложет душу. В небе появляется свет, ленты облаков пеленают его, и это похоже на подставку с широкими мясницкими ножами.

— Ты же следователь отдела убийств, скажи мне, как можно убить молодую беременную женщину?

Старший следователь запускает двигатель, ошалелый астматический кашель выражает его чувства.

— Профессиональные убийцы не брезгливы и безжалостны. Они не задают вопросов. Ты — профессиональный политик, ты задаёшь все вопросы, какие стоило бы, перед тем, как подписать приказ или заключить сделку?

— Но это же совсем другое дело. Это же беременная девушка, это совсем другое дело.

Пиао выруливает на Бунд, едет по пальцу парка Хуанпу, воткнутому в реку, ту самую реку. Фонари мелькают меж деревьев. Мимо проплывает грузовоз, исчезает во тьме. Старший следователь опускает стекло, сворачивает на Фучжоулу, прочь от парка. Прочь от реки. Есть ли грехи полегче и грехи потяжелее? Он вдавливает ногу в педаль газа, и горький ветер бьёт в лицо, выжимая слёзы, мир становится серым.

— Политики всегда думают, что это совсем другое дело, — говорит он.