Пиао стирает мел с пальцев. Крупнейшее убийство в нашем кун ань чу за двадцать лет, а ему определили кабинетик размером с туалет.

Толстая меловая линия делит доску на то, что известно, и то, что неизвестно. На две явные группы. Бобби, Е Ян, Хейвуд, Цинде и Юншэ, Фэн, Дэцай и Цзыян, их объединяют две вещи: доска, где написаны их имена, и смерть, забравшая их жизни. Только одно слово написано поперёк меловой линии… Цинде. Курьер, возивший посылки американцев. Гость «Леса добродетели», как и остальные трое китайцев. Цинде.

Пиао сидит, смотрит в окошко, на большой следовательский кабинет по соседству. Месяц назад там сидел он, вёл расследование убийства менеджера из торгового центра «Дружба». Тридцать телефонных линий. Десять компьютерных терминалов. Четыре факса. Даже плитка для чая. Теперь он расследует двенадцать убийств, у него четыре телефонных линии, один терминал, поломанный факс… и никаких плиток. Ему так и хочется потрясти головой, согреть ладони, хоть они и не замёрзли. Глаза возвращаются к доске…

И мотива нет. Ну какой тут можно придумать мотив?

В комнате разлит запах немытых тел, которые ушли домой, в квартиры с незаправленными кроватями. Снова хочется потрясти головой. Если бы в кармане оставались сигареты, он бы закурил.

Липинга не надо понукать. Кареглазый курьер притаскивает коробку записей… горы катушек. Задавать вопросы ему бесполезно; все взгляды тонут в его мутных глазах. Работа мотокурьера в дымный шанхайский полдень — сущий ад, ему не позавидуешь. Анонимный кабинет в анонимном Бюро Безопасности, откуда приехали плёнки, хранит свою анонимность.

Е Ян… её голос удивляет Пиао. Совершенно американская девушка. Вишнёвый пирог и жареные по-южному куриные крылышки. В ней нет ничего от китайских предков. Миндалевидные глаза. Смуглая кожа. Губы как лепестки. Волосы, короткие, блестящие, чёрные… всё осталось. Оболочка, но внутри нет ничего, что старший следователь счёл бы китайским.

Вместе с четырьмя другими сотрудниками он слушает плёнку за плёнкой. Семейные разговоры. Деловые разговоры. Дружеские разговоры. Катушки медленной каруселью наматывают плёнку на железный каркас. Каждый бронзовый моток дополняет её образ. Над чем она смеётся. Что её злит. Как она здоровается. Что выражают «ах-ха», которыми насыщена её речь. Странные клочки информации о ней, но ничего, что могло бы помочь. Нет ни слова, которое бросалось бы в глаза, подсказало бы причины, мотивы. Только её голос на шанхайском конце провода. Ни разу не попался Бобби. Ничего, что могло бы быть Хейвудом и Цинде. Какие-то простые разговоры, один за другим, до краёв заполненные скукой; никаких секретов, заговоров, важных вопросов. И всё время Пиао видит пробелы, дни и недели, которых нету в плёнках. В недрах живота нарастает жжение… ощущение, что его кормят толсто нарезанным красным мясом. Безопасным, узнаваемым, удобоваримым. Но где плёнки, полные жил, хрящей, жира, кусков, которые нельзя переварить? С Е Ян не всё так чисто, он чувствует. Она была замешана в деле, стоящем того, чтобы убить. Но в плёнках царит стерильная чистота, даже шлёпнуть по руке не за что. Полный ноль.

Пиао кладёт последнюю плёнку в коробку, запечатывает её. Звук скотча, отрывающегося от катушки, липнущего к коробке, чуть ли не ласкает сердце. Завтра он напишет докладную записку и отправит Липингу. Там будет написано, приглаженными, дипломатическими словами, которые служат расхожей монетой в работе с начальниками… «а куда подевались остальные плёнки?»

Ответ Липинга наверняка будет не таким изысканным.

Одинокая настольная лампа с дальнего конца коридора светит в кабинет. Если бы статус определялся видом из окна, Пиао бы намывал пепельницы и туалеты. Стена переулка в паре метров. Днём пробегающая собака задирает ногу. Ночью алкаши. Блевота бусами свисает с губ. Интересно, если по ту сторону стены такое, зачем вообще понадобилось окно? Но ответ он уже знает. В Китае статуса нет. Все равны. Если окно есть у одного человека, оно должно быть у каждого.

В Китае нет статуса… только вот за окнами открываются разные виды.

На телефон налеплена записка. Пиао узнаёт каракули. Читает её, оставляет висеть… будет казаться, как будто он её не видел. Записки Юня становятся всё более настойчивыми, цвет меняется изо дня в день. Зелёный на синий… синий на чёрный… чёрный вот сменился на красный. Красный, цвет злости. Красный, цвет прыщей детектива Юня. Бедный ублюдок, ждёт-не дождётся, когда ему дадут дела Пиао. Он настолько толстокож, что носит обноски без тени смущения. Такие люди опасны. Они вызывают войну, и даже не знают, что это они. Но кун ань чу большой, жизнь кипит в трёх офисных блоках, соединённых бесконечными лестницами и коридорами, пахнущих дезинфектантом и раскиданными бумагами. Старший следователь может неделями бегать от Юня. И в его действиях сложно будет увидеть намерение, просто неудачное время, неудачная архитектура. По крайней мере в первую неделю. Потом начнётся расследование Даньвэй. Его отстранят от работы, он будет сидеть дома с тёплой бутылкой пива Цинтао. Расследование неотвратимым катком переедет его. Он должен подготовить своё дело, защищаться от обвинений тун чжи. Чжиюань придёт за ним со свинорезом, встанет напротив с застывшим взглядом. Но так уж он себя ведёт… всегда вёл. Он найдёт убийц. Вытащит грязное бельё из-под кровати. Участие безопасности. Партийный заговор. Всё, на что он намекнул Чжиюаню на берегу реки в ту ночь. Когда у их ног лежали восемь тел, мёртвые, холодные. Всё, что он создавал, его карьера, его жизнь, поставлены на карту. Риск высок, но по-другому он не умеет. Иначе он не способен.

В окно он смотрит на переулок, в поток света из кабинета заваливается алкаш. Останавливается, блюёт, идёт дальше.

Окна должны быть у каждого. В Китае нет статуса… только вот за окнами открываются разные виды.

Записка короткая. Уже поздно… у Пиао нет аппетита к словам. А у Шишки нет аппетита к чтению. И записка отлично подходит под обе диеты.

Чарльз Хейвен, англичанин. Полный отчёт.

Визы, въезд, выезд, внутренние перемещения.

Кто он такой… и что он тут делает?

Выдави сок из личи.

Пиао идёт к столу Яобаня, включает свет, вытаскивает нижний ящик. Груды бумаг, раскиданные по столу, обваливаются, соскальзывают друг с друга. Содержимое ящика состоит в основном из пищи разных степеней объеденности. Это первое и последнее место, куда на работе заглядывает Шишка. И безопасное… место для смелых или тупых. Старший следователь кладёт записку среди груды полусъеденных облитых карамелью бататовых оладий. В животе у Пиао бурчит. Он голоден, но не настолько. Закрывает ящик, выключает свет, выходит в коридор. Одинокое эхо его шагов напоминает, что дома его никто не ждёт.

«Выдави сок из личи». Шишка сразу поймёт, что нужно Пиао. Хейвен… старший следователь хочет знать о нём всё. Последнюю мысль перед сном. Первую при пробуждении. Размер ботинок. На какую сторону свисает у него хуй. Шишка любит такие задания, они у него получаются. А он любит работу, которая получается.

5… 3… 42… 42. Цифры вылетают с лёгкостью дыхания. Он знает их лучше, чем собственный номер. Ещё знает её улыбку, её слёзы, так же, как знал других женщин. Чужие жизни просачиваются в твою… и Пиао ощущает себя нервным, ранимым. Регистраторша из Цзин Цзян звонит в комнату Барбаре. Почему-то сразу ясно, что её там не будет. И её нет. Он кладёт трубку на телефон. Прошло уже два дня. Один неотвеченный звонок наползает на другой. Она с этим англичанином. Дни проводит с ним. А ночи? Вчера Пиао стоял напротив отеля, два часа провёл под дождём, пробирающим до костей, до самой души. Смотрел, как они спускаются по лестнице, как их ждёт такси. Рука англичанина лежит у неё на плече, обнимает за шею. Её волосы лежат на его коже. Барбара не видела Пиао. Англичанин видел. Долгий миг они смотрели друг на друга, серией быстрых стробирующих кадров, через реку злого железа, текущую промеж ними по дороге. А потом он исчез, следом за Барбарой сел в такси. Оно втянулось в поток. Рука Хейвена ещё раз погладила её плечо. Барбара повернулась к нему, улыбаясь. Волна движения, и они исчезли.

Старший следователь пошёл домой, не зная, чего он хотел, когда два часа стоял под дождём перед отелем, увидеть Барбару… или англичанина?

Пиао не ел, простыни пора сменить, но он прямиком лезет в кровать. Через минуту засыпает. Ночь проходит быстро, спрессованная в один сон. Качество, прямо в сердце ранившее весь следующий день. Он ехал по улице, Нанцзин или Фучжоу? Смотрел через грязное лобовое стекло на тротуар, лихорадочно кого-то выглядывал. Барбара… даже в яме сна он ощущает её духи. Их букет, как сладости, которые ты ел в детстве. Его рука лежала на гудке. Лица спрессованной толпы оборачиваются… медленно. Лица, их глаза смотрят на него. Каждое лицо — Хейвен, всюду один Хейвен.

Выдави сок из личи.