3:30, отель Цяньмэнь

Дверь в комнату № 57 оказалась тонкой, хлипкой… вскрыли они её моментом.

Шум. Движение. Шаги по скрипящему дереву. Пиао тут же просыпается. Адреналин накрывает его волной. Чёрные на чёрном фоне. Три человека, четыре? Стремительно идут на него. Он ещё сам не знает, что делать, но ноги уже спускаются на пол. Рука тянется к потёртой кобуре… пистолет. Грубые руки. Сильные, жестокие руки. Сталь падает ему на предплечье… и он сразу понимает, что запястье сломано. Боль набрасывается озлобленным псом, захватывает его, острые когти вцепляются ему в виски. Он чувствует, как кровь стекает по руке; он слышит звон, когда она капает на пол с пальцев. Вес человека обрушивается на грудь. Руки. Ноги. Пальцы, мозолистые, на вкус солёно-сладкие, глубоко залезают ему в рот. Рвутся губы. Кляп резиновым мячом пропихивают далеко вглубь. Скотч отрывают от мотка. Обвязывают голову, рот, ноги, колени. Руки связывают в запястьях и локтях за спиной. Грудь, живот… вздуваются. Дыхание вырывается шумно, спазматически. Его ставят на ноги. В ушах молотят литавры. Ни слова, ни единого слова, когда они поднимают его, вытаскивают из комнаты в коридор. Приоткрытые двери. Глаза в щелях. Смотрят, но никто не приходит на помощь… тишина грохочет барабанами. Его спускают по пожарной лестнице. Снаружи, в узком переулке, воняет бензином и мочой. Машина, притаившаяся в темноте, заводится. Яркие фары. Переулок залит светом. Тени на ходульных ногах накладываются друг на друга в танце движений. Одна, две, три, четыре… видны в оттенках серого. Швыряют Пиао в иномарку на пол к задним сидениям. Двое садятся туда же, над ним, ставят на него ноги. Накатывает запах сигаретных бычков, резины, скотча… а один из мудаков испачкал подошву в собачьем говне.

Они едут. Тридцать минут, сорок? Он пытается утихомирить панику. Сосредоточиться на дыхании. Он спокоен. Спокоен. Главное дело… просто дышать. У него во рту не торчит резиновый мяч. Он думает о вершинах гор. Громадные пространства, овеваемые ветрами. Думает о бакланах, испуганных, взлетающих… их чёрные рваные крылья виднеются на фоне неба в серебристых прожилках. Думает о чём угодно кроме резинового мяча, наполовину втиснутого ему в горло.

Ворота ведут к воротам. Металл крепится к металлу. Коридоры пересекаются с коридорами. Одинокие некрашеные лампочки. Кирпичи… зелёные, сырые. Ноги волочатся по бетону. Носки Пиао царапают по полу между двумя парами грязных ботинок. И с пальцев на пол капает след кровавых брызг, как лепестки алой розы.

Комната, куда его приносят, оказывается большой. Без окон. Стол. Кровать на металлической раме привинчена к бетонному полу. Большой обколотый эмалированный горшок… говно на дне свидетельствует о последнем местном заключённом. С него срезают скотч. Вытаскивают мяч изо рта. Резкий вздох, острый вкус резины и клея. С порванных губ тонким потоком льётся блевотина, крестит его знакомство с эмалированным горшком.

Самый мелкий из сопровождающих, Бай Кантри Лису, с лицом, убогим, как остатки банкета, выходит под единственную лампочку, сжимая в руках платок. Аккуратно вытирает старшему следователю губы. На белом хлопке отпечатываются… слюна, кровь, блевотина.

— Раздевайся.

Пиао отказывается. Они грубо его раздевают. Осматривают, обыскивают. Разглядывают руку. Перевязывают. Переодевают его. В молчании. Всё в молчании. Поворачиваются, чтобы уйти.

— Вы работаете на Хейвена?

Лису оборачивается. Лицо его похоже на обглоданный рыбий скелет. Он улыбается, и стальная дверь закрывается за ним, отрезая их.

Пиао кричит.

— Меня защищает от ваших действий бывший Министр Безопасности. Кан Чжу. У меня есть бумаги, официальные бумаги. Меня нельзя трогать. Меня нельзя арестовывать. Спросите у ваших блядских партийных кураторов и начальников. Всё официально. Меня нельзя трогать, я под защитой.

Дверь запирается. Металл входит в металл. Засовы встают на место. И через маленькое смотровое окошко, запрятанное в центре двери, доносится голос, тонкий, как рисовая бумага.

— Защищён? Слова. Бумага. Как легко их уносит ветром, старший следователь.