В один из последних дней марта Анна по пути на работу зашла к Жестевым. Возле этих стариков ей было как-то уютно-успокоительно, как говорила она самой себе с легкой усмешечкой.
В тот день с утра задул порывистый ветер, заморосил дождь, небо побурело, заволоклось тучами, ветер становился все холодней, а потом дождь сменился густым снегом, покрывшим все дороги, все дорожки и тропинки, ведшие в Мазилово.
— Раздевайтесь, — приветливо встретила ее Варвара Архиповна. — Сейчас позавтракаем, вареничками своего угощаю.
— Да я завтракала… — Анна подошла к Жестеву: — Что за книжка у вас, Егор Трифонович?
Жестев провел похудевшей рукой по книге, будто погладил открытые страницы.
— Учусь, Анна Андреевна. Учусь понимать жизнь.
Старик редко выражался высоким стилем.
— Что же это за учебник?
Жестев усмехнулся.
— «Война и мир», Анна Андреевна, только и всего. Перечитываю. — Он помолчал, но, должно быть, ему все-таки хотелось объяснить Анне свое обращение к Толстому. — Завертятся в голове всякие мысли — не разложить по полочкам. А тут точно на простор выйдешь. Он — о своем, а ты — о своем, но так это у него все умно, широко, своевольно, что и сам умнеешь, и в своих делах начинаешь разбираться как-то так… — Он несколько сконфуженно взглянул на Анну. — По-толстовски, что ли!
Она этого еще не знала. Еще не умела советоваться с великими книгами, но слова запали в нее, в нее всегда западало что-нибудь от Жестева.
— А что вас тревожит, Егор Трифонович? — заботливо спросила Анна. — Может, послать за доктором!
— Все, Анна Андреевна… — Старик насупился и слегка постучал по книге. — Я вот с каким доктором советуюсь. А вы мне…
Он пытливо на нее посмотрел, точно ждал от нее какого-то особого понимания.
Но Анна не знала, что ответить.
Варвара Архиповна возилась у загнетки, подгребала из печки к чугунку жар, бросала в кипящую воду вареники.
Жестев поймал взгляд Анны.
— Да, вареники все так же едим, — неспешно произнес он. — Только надолго ли муки хватит? Аппетит хороший, да работаем не по аппетиту.
— Вот мы и ждем вас, — ласково ответила Анна. — Поможете, мы и приналяжем.
— Нет, — резко оборвал ее Жестев и еще раз повторил: — Нет.
Анна опять не поняла, старик чего-то недоговаривал.
— Написал я, в райком написал, — вдруг признался Егор Трифонович. — Постарел, не тяну. Не гожусь.
— Ну что вы…
— Отучились жить своим умом, Анна Андреевна, и я в том числе. А теперь опять пришло время жить своим умом. Не подумайте, я не оправдываюсь и дураком себя не считаю. Но бывают обстоятельства сильнее нас.
Тут Варвара Архиповна позвала их завтракать.
— Что ж, пойдем, — миролюбиво согласился Жестев. — Вареники — штука добрая… — Он подцепил вилкой вареник, и вернулся к начатому разговору: — Написал в райком, прошу освободить, хватит.
— Чего хватит?
— Всего. Послужил, хватит, не справиться мне теперь.
— Ну, это уж вы… Вас уважают в Мазилове.
— Уважить не важить. Уваженья я не потеряю, коли честно признаюсь, что ныне воз не по мне.
— Что-то я не вполне понимаю…
— Я и сам не все понимаю, потому и запросился в отставку. Отслужил свое, выполнял, что приказывали, а теперь…
Тут вмешалась Варвара Архиповна:
— А теперь не хочешь никому подчиняться?
Но Жестев не принял шутки.
— Ты, мать, не шути. Подчиняться — это легче всего. Теперь их время… — Он кивнул на Анну. — Эти не захотят подчиняться, а для этого не только голова нужна… Образование нужно. А у меня его… Я больше, как указывали, а теперь и самому указать надо. Что было? Один за всех на всю страну думал, а ныне коллективно придется решать…
Только тут начал доходить до Анны смысл его слов.
— Значит, на пенсию собрались?
— Значит, — подтвердил Жестев.
— Не отпустят, — возразила Анна.
— В самый раз, — не согласился Жестев. — Увидите. Ведь у нас кто шел в ход! Или «чего изволите?» или «поднажмите, ребята». Ну, насчет «поднажмите» это я могу. А теперь народ потребует — что и к чему?
Варвара Архиповна опять вмешалась:
— Вареники-то остывают!
Прямо пальцами Жестев взял щепоть соли.
— Ты бы сахарку.
— С солью привычнее.
Жестев многое не договаривал, лишь постепенно раскрывался он перед Анной и каждый раз наводил ее на новые необычные мысли.
Анна собралась было уходить, но кто-то зашаркал в сенях, постучал и, не ожидая отклика, потянул на себя дверь.
— Не помешаю?
Это был сам Тарабрин.
— Егор Трифонович… Товарищ Гончарова, оказывается, тоже тут…
— Не ждал я вас, Иван Степанович. Мать, спроворь…
— Нет, нет, — решительно отказался Тарабрин. — Не голоден. Извини меня, Егор Трифонович, знал о болезни, справлялся, а навестить не мог. Да и сегодня не приехал бы, не приди твое заявление…
Жестев не спеша пошел навстречу гостю.
Тарабрин пожал всем руки, разделся, улыбнулся Анне.
— А вы как хозяйничаете?
Анна теперь уже не так смущалась Тарабрина.
— Да понемножечку…
Она поднялась.
— Не торопись, Анна Андреевна, — остановил ее Жестев. — Разговор коснется и вас.
Тарабрин вопросительно поглядел на Жестева, но ничего не сказал.
— Сидите, сидите, — согласился он. — Пожалуй, Поспелова зря не прихватил. Я ведь заглянул в правление. Он набивался, да я остановил, хотел сначала с тобой…
— И правильно, — одобрил Жестев. — Анна Андреевна другой коленкор.
— Ну, как знаешь, как знаешь, — опять согласился Тарабрин. — Тебе виднее. — Он сложил на коленях руки и сразу перешел к делу. — Получили мы твое заявление, понимаем, сочувствуем, но с работы — нет, не отпустим. Для секретаря парторганизации нет у вас сейчас подходящего человека. Подлечиться — дело другое, путевку в санаторий для тебя запросили. Но от руководства — нет, не освободим. Не обойдемся.
Тарабрин говорил громко, властно, категорично, но на Жестева его слова, по-видимому, не произвели особого впечатления.
— Обойдетесь.
— Позволь райкому судить.
— Без Сталина обойдутся!
— Что? Что? — Что-то в тоне Жестева озадачило Тарабрина, он подался вперед и как бы заново начал вглядываться в Жестева. — Что ты хочешь этим сказать?
— Да не больше того, что сказал, — успокоительно произнес Жестев. — Не поеду я в санаторий. За хлопоты, конечно, спасибо, но не хочу из дому, и без старухи своей тоже не хочу. Дома я лучше окрепну, поверьте. А вот в руководители уже не гожусь. Я ведь, Иван Степанович, понимаю, что теперь предстоит. Не снести мне эту ношу, не по плечу.
— Подожди, подожди, что ты сказал про Сталина? — оборвал Тарабрин. — При чем тут Сталин? Я не вижу связи…
— Очень даже при чем, — все так же спокойно и с какой-то внутреннею улыбкой ответил Жестев. — Сами о нем еще не раз заговорите. А мне по-стариковски…
Придраться было не к чему, но слова Жестева не лезли ни в какие привычные каноны и насторожили Тарабрина. Он даже перешел с панибратского «ты» на более официальное «вы».
— Что вы все-таки хотите этим сказать?
— Да лишь то, Иван Степанович, что всем нам придется теперь измениться…
— То есть как измениться?
— Поумнеть, Иван Степанович!
— А вы что же…
— А я слаб, не вытяну, растеряюсь…
Тарабрин не ответил, он только пристально смотрел на Жестева.
— Кем я был? — продолжал Жестев. — Помните, ходили у нас в деревнях сельские исполнители? С блямбою на груди? Вот я и был им…
— Что это еще за блямба?…
Насколько категоричен был Тарабрин в начале разговора, настолько неуверенно говорил он сейчас. Кажется, он принял блямбу и на свой счет.
Тарабрин задумался.
— Может быть, вы и правы. Вы действительно, кажется, устали. Ну, а кого бы… Кого бы рекомендовали вместо себя?
— Гончарову, — тотчас ответил Жестев.
Сказал не раздумывая, не замедлив с ответом ни на секунду, — теперь Тарабрин понял, почему он задержал Гончарову и вел при ней такой разговор.
Тарабрин задумался.
— А стажа хватает у нее?
— Да разве в этом суть? — уклончиво сказал Жестев. — Формальность. А секретарь из нее будет…
Тарабрин резко повернулся к Анне.
— А как вы?
У него, кажется, мелькнуло подозрение — не сама ли Анна навела Жестева на эту мысль.
Но она так чистосердечно отозвалась: «Ох, нет, не справляюсь я…», что Тарабрин тут же отверг свое подозрение.
Он вспомнил свой спор с Гончаровой из-за зерна. Он не любил, когда председатели колхозов подминали под себя секретарей партийных организаций, а она еще тогда не боялась перечить Поспелову. Если дать ей направление, может, и получится толк…
Он строго посмотрел в глаза Гончаровой.
— Ну, а вы что думаете по поводу этого?
Анна ответила ему вопрошающим взглядом.
— По поводу чего?
— Ну вот, вся эта критика, что разводит тут товарищ Жестев. Тоже хотите быть умнее всех?
— Нет, не хочу, — твердо сказала Анна. — Хочу учиться. Хочу, чтоб меня учили. Там люди поумнее меня.
Она не сказала, где это там, но Тарабрин, кажется, отнес ее слова и на свой счет.
«Не глупа, — подумал он. — Дисциплинированна. Может быть, и получится толк».
Вечером на партийном собрании коммунисты разбирали заявление Жестева. И то, что Тарабрин дал согласие обсудить это заявление, означало: райком не возражает против освобождения Жестева от секретарских обязанностей.
Тарабрин был опытным партийным работником, знал, что смена руководителей должна способствовать подъему работы. Он перевел разговор на хозяйственные планы колхоза, расшевелил людей, вызвал на разговор, побудил выступить Анну, и Анна не сдержалась, высказалась, наговорила и в адрес Поспелова, да и в свой собственный адрес немало горьких слов…
Она верила в то, что говорит, в этом и была ее сила. И те, кто слушал ее, видели, что она верит. И тоже верили ей. Тем более что за два года, которые она провела в колхозе, ее слова не расходились с делами.
Поверил в нее и Тарабрин, и, когда встал наконец вопрос о новом секретаре, из-за чего, собственно, он и приехал в колхоз, он посоветовал мазиловским коммунистам выбрать секретарем партийной организации Гончарову, и они согласились, что Гончарова годится в секретари.