Господин Вильгельм фон Польман не замедлил прибыть на освободившееся место: если профессор Гренер не имел возможности убрать Эдингера, то его влияния было достаточно, чтобы добиться назначения Польмана.
В квартире Гренера я познакомился с новым начальником гестапо через день или два после его прибытия.
Он не походил на своего предшественника ни внешне, ни внутренне. С виду он напоминал преуспевающего аптекаря или дантиста. Черные, коротко подстриженные, слегка вьющиеся волосы, большие, темные, немного навыкате глаза, крупный мясистый нос и пухлые, влажные губы…
Он был спокоен, сдержан, невозмутим, вежливо посматривал на всех сквозь роговые очки, любезно всех выслушивал.
Но не прошло и нескольких недель, как в своей деятельности Польман намного превзошел неуравновешенного Эдингера!
Эдингер, как рассказывали о нем его сотрудники, легко мог взбеситься при допросе какого-нибудь чрезмерно упрямого и неразговорчивого заключенного и собственноручно наброситься на него с кулаками или, цитируя Гитлера, прийти в раж, закатить глаза и буквально забыть все на свете. Напротив, Польман никогда не выходил из себя и никогда не снисходил до того, чтобы лично прикоснуться к лицу арестованного, но зато он классифицировал все виды пыток, которые применялись эсэсовцами, и особой инструкцией точно определил их последовательность. Польман запретил избивать подследственных кому попало и как попало, но зато увеличил штат специальных инструкторов и ввел в практику применение специальных инструментов для развязывания языков…
Словом, если Эдингер был, так сказать, воплощенная непосредственность, Польман был само хладнокровие и система. Кстати, следует сказать, что Польман вполне прилично играл на кларнете. Именно с музыки и началось наше знакомство при встрече у Гренера. Польман решил очаровать всех его гостей и исполнил на кларнете несколько старинных тирольских танцев. И, пожалуй, именно в связи с приездом Польмана я был наконец удостоен приглашения на дачу к профессору Гренеру.
— Дорогой Август, — проквакал он мне после ужина, — я буду искренне рад, если вы не откажетесь провести у меня за городом ближайшее воскресенье.
К себе на дачу Гренер приглашал только близких друзей, и это приглашение я объяснил не столько его дружелюбием, сколько вниманием, проявленным ко мне генералом Тейлором. Однако я не угадал: он пригласил меня потому, что приготовил, как он воображал, ошеломляющий сюрприз…
А сюрприз от господина Польмана я получил еще раньше.
На четвертый или на пятый день после появления Польмана в Риге Марта вручила мне простой серый конверт, в котором оказалась обычная повестка, вызывающая господина Августа Берзиня в канцелярию гестапо к 13 часам 15 августа 1942 года.
Конечно, вызов мог быть сделан и каким-нибудь мелким чиновником, неосведомленным о том, кем является господин Август Берзинь на самом деле, но, как затем оказалось, вызов был сделан вполне осведомленным лицом.
Я явился к тринадцати часам. В комендатуре потребовали документ, хотя отлично знали меня по предыдущим визитам к Эдингеру. Господин Польман наводил порядок и в самом гестапо.
Меня направили на второй этаж, там заставили подождать, переправили на четвертый, на четвертом снова заставили дожидаться, отправили на третий, на третьем отвели к кабинету Польмана и еще заставили подождать.
Мне это не слишком понравилось, но поднимать бунт не было смысла, — это было что-то вроде психический подготовки: мол, знай сверчок свой шесток. Наконец Польман пригласил меня к себе.
Он был все также спокоен и невозмутим, как и при встрече у Гренера.
Он слегка улыбнулся и пытливо посмотрел на меня сквозь очки.
— Если бы мы встретилась до войны, я бы не заставил вас дожидаться, — произнес он. — Если бы вы были только британским офицером, я бы немедленно направил вас в лагерь. Но поскольку вы являетесь нашим сотрудником, я пригласил вас к себе и принял в порядке очереди.
Он смотрел на меня, я сохранял полное спокойствие.
— Можете сесть, — сказал Польман в тоне приказания.
Я сел.
— Я вас вызвал затем, чтобы сказать, что мы вами недовольны, — продолжал Польман. — Я ознакомился с докладами обергруппенфюрера Эдингера еще в Берлине. Вы должны были передать нам свою агентурную сеть еще… — он извлек из-под руки какую-то крохотную шпаргалку, — еще в прошлом году. Потом вам дважды предоставляли отсрочку. Вы слишком затянули это дело. Я даю вам еще месяц, капитан Блейк. Если через месяц вы не передадите нам агентурной сети, я отправлю вас в лагерь как британского шпиона, причем на вашем документе будет сделана пометка: «Возвращение нежелательно». — Его улыбка сделалась еще любезнее. — Я советую оправдать наше доверие и хочу предупредить, что при мне в полиции не может быть такого беспорядка, как при обергруппенфюрере Эдингере. Если я говорю «месяц», это и значит месяц; если я говорю, что вы попадете в лагерь, вы в него попадете.
Это было сюрпризом и в том смысле, что обещало мне скорое возвращение домой: в лагерь я попадать не собирался, и, значит, за месяц необходимо было выполнить свое задание…
…Быть моим проводником на дачу к Гренеру взялась Янковская.
— Виктора мы не возьмем, — категорически сказала она. — Он не пользуется моим доверием.
Она появилась в воскресенье раньше обычного, оживленная, нарядная, В светлом летнем костюме какого-то блекло-фисташкового оттенка, в широкополой соломенной шляпе, украшенной фиалками…
Она потребовала, чтобы и я надел светлый костюм.
— Я хочу, чтобы сегодня все было очень празднично, — сказала она. — Может быть, это последний веселый день в моей жизни.
Предчувствие не обманывало ее: не много веселых дней оставалось у нее впереди.
Мы выехали на шоссе. Свежий ветер бил нам прямо в лицо. Мелькали пригородные домики.
— Куда мы едем? — спросил я.
— В Лиелупе! — крикнула она. — Мы будем там через полчаса!
Она сбавила скорость.
— Мы скоро расстанемся, — сказала она ни с того ни с сего.
Я удивился:
— Почему?
Она не ответила.
— Вы будете меня вспоминать? — вдруг спросила она вполголоса.
— Конечно, — сказал я.
Янковская не пыталась со мной заигрывать, она вообще больше уже никогда не предпринимала никаких попыток сблизиться со мной, но в это утро она была сама нежность. Она смеялась, шутила, вела себя так, точно к ней опять вернулись ее семнадцать лет.
Мы почти миновали Лиелупе, когда Янковская свернула в сторону, и вскоре поехали вдоль высокого кирпичного забора, из-за которого виднелись пышные купы деревьев.
— Вот мы и на месте, — со вздохом промолвила Янковская.
— Это дача Гренера? — удивился я.
Мы остановились перед высокими тяжелыми чугунными воротами, плотно зашитыми изнутри досками, выкрашенными черной краской под цвет чугуна.
Янковская попросила меня позвонить.
Сбоку у калитки белела кнопка звонка.
Я позвонил, из калитки тотчас вышел эсэсовец.
Он намеревался было о чем-то меня спросить, но увидел Янковскую, поклонился и пошел открывать ворота.
За воротами, когда мы уже въехали на территорию дачи, я увидел вышку, с которой просматривалась вся линия вдоль забора, на вышке стоял эсэсовец с автоматом.
От ворот тянулась аллея, очень широкая и очень чистая, уходившая в глубину парка. Мы медленно ее проехали. Налево показался двухэтажный дом, построенный в ультрасовременном стиле — серый куб с изобилием стекла и со стеклянными верандами наверху, выступающими, точно крылья самолета, над окнами нижнего этажа, чуть поодаль от дома виднелись два флигеля — должно быть, для прислуги или гостей, направо, за деревьями, открывался просвет, там тоже стояли какие-то постройки, а за ними раскинулся просторный луг…
Передо мной открылся самый настоящий аэродром!
Меня вдруг осенило.
— Скажите, Софья Викентъевна, — спросил я, — это и есть посадочная площадка, где приземлился наш босс?
— Вы догадливы! — отозвалась она, сопровождая свои слова обычным ироническим смешком. — Не могли же немцы принять его на одном из своих военных аэродромов!…
— Вообще странная дача, — заметил я. — Охрана, аэродром… — Я указал на дом и флигели. — А там какие-нибудь секретные лаборатории?
Янковская опять усмехнулась:
— Нет, дом действительно предназначен для Гренера, а во флигелях живут его питомцы.
И в самом деле, возле одного из флигелей я увидел детей: одни из них копались в песке, другие бегали.
Оказывается, молва не лгала: Гренер действительно устроил у себя на даче что-то вроде детского приюта. Этому чванному журавлю все же не чужды были человеческие чувства.
— Он здесь работает, — сказала Янковская, явно имея в виду нынешнего хозяина дачи. — Он большой ученый и много экспериментирует…
Она остановила машину перед домом — мы вышли, из подъезда опять показался какой-то эсэсовец, козырнул и повел машину куда-то за дом.
Гренер спешил уже навстречу Янковской:
— Мы ждали вас, дорогая…
Он поцеловал ей руку, поздоровался со мной и повел нас наверх. В очень просторной и светлой гостиной, уставленной цветами, сидели Польман и еще двое господ, которые, как выяснилось позднее, были высокопоставленными чиновниками из канцелярии гаулейтера Розенберга.
Оказалось, ждали только нас, чтобы приступить к завтраку.
Разговор за столом соответствовал обстановке. Мимоходом коснулись каких-то новых стратегических планов германского командования, с незлобивой иронией отозвались о последней речи Геббельса, а затем принялись рассуждать об абстрактной скульптуре, о превосходстве немецкой музыки над итальянской, о каких-то новых открытиях самого Гренера…
Я бы сказал, что все было очень мило, если бы от всех этих разговоров не веяло какой-то невероятной пустотой: обо всем говорилось столь бесстрастно, точно все темы были равно безразличны и неинтересны собеседникам.
Да, все было очень мило, но меня не покидало ощущение того, что всех находящихся здесь за столом людей связывала не только общность общественного положения, но и какие-то тайные узы, точно все здесь принадлежали к какому-то тайному ордену…
И у меня мелькнула мысль: не состоят ли все эти люди на службе у генерала Тейлора?…
За десертом подали шампанское, и, когда его разлили в бокалы, Гренер встал.
Он обвел взглядом своих приятелей, остановился на мне, и, когда заговорил, я понял, что именно меня собирался он поразить своим сюрпризом.
— Милые друзья! — сказал Гренер, сентиментально закатывая свои оловянные глаза. — Здесь, среди цветов, с освобожденной от всяких забот душой, я хочу обрадовать вас неожиданной вестью…
Он поднес к губам руку Янковской, и сразу все стало ясно.
— Я нашел себе подругу жизни, — сообщил он. — Госпожа Янковская оказала честь принять мое предложение, и скоро, очень скоро я смогу назвать ее своей супругой…
Старый журавль таял от блаженства. Бесспорно, Гренер не мог найти себе лучшей женщины. Янковская тоже не смогла бы устроить свою судьбу лучше, вместе с Гренером она получала положение в обществе, материальное благополучие, и, быть может, даже освобождение от своих бездушных господ.
Сама Янковская ничего не сказала, непонятно усмехнулась и позволила всем нам по очереди поцеловать свою руку.
Затем Гренер пожелал показать нам свою коллекцию кактусов.
Все вышли на громадную застекленную веранду.
Повсюду на специальных стеллажах стояли глиняные горшки со всевозможными кактусами. Здесь были растения, похожие на стоймя поставленное зеленое полено, и лежащие в горшках, точно груда серебристых колючих мячиков, и напоминающие растопыренную серую человеческую пятерню, и, наконец, столь бесформенные, что их уже ни с чем решительно нельзя было сравнить!
Генерал вел нас от растения к растению, с увлечением рассказывая, чем отличается один вид от другого и каких трудов стоило каждый из них выходить и вырастить.
Он коснулся пальцем одного из кактусов, вздохнул и не без кокетства указал на вторую дверь, выходившую на веранду.
— Когда мой мозг требует там отдыха, я прихожу к этим существам…
— Там ваш кабинет? — спросил один из гостей.
— Нет, лаборатория, — объяснил Гренер. — Я не мог не откликнуться на призыв фюрера помочь рейху в освоении восточных земель, но и здесь я продолжаю служить науке.
— А чем вы сейчас заняты, профессор? — поинтересовался гость. — На что устремлено ваше внимание?
— Я работаю над животными белками, — сказал Гренер. — Исследования по консервации плазмы…
Польман указал хозяину на закрытую дверь:
— Было бы крайне любопытно увидеть алтарь, на котором вы приносите жертвы Эскулапу!
Гренер снисходительно улыбнулся.
— Вряд ли моя лаборатория представляет интерес для непосвященных, — отозвался он, распахивая, однако, перед нами дверь лаборатории.
Большая светлая комната, ослепительная белизна множество стеклянной посуды…
Поодаль, у большою стола, стояли две женщины в белых накрахмаленных халатах; при виде нас они сдвинулись, по-солдатски выпрямились и смущенно поклонились, хотя Гренер почти не обратил на них внимания.
— Мои лаборантки, — сказал он, небрежно кивнув головой в их сторону.
И вдруг я заметил, что эти женщины как будто пытаются что-то скрыть, заслоняют что-то собой…
Позади них, вплотную придвинутый к большому столу, заставленному колбами, пробирками и пузырьками, стоял небольшой белый эмалированный столик на колесах, на каких в операционных раскладывают хирургические инструменты, а в лабораториях зоологов оперируют мелких животных.
Мне стало любопытно, что может скрываться под простыней, наброшенной поверх столика
Гренер проследовал своим журавлиным шагом мимо лаборанток и взял со стола штатив с пробирками, наполненными бесцветной жидкостью.
— С помощью этой плазмы мы сохраним жизнь многих достойных людей! — воскликнул он не без пафоса. — Ведь нет ничего драгоценнее человеческой жизни!
И в этот момент простынка, задетая Гренером, соскользнула со столика, одна из женщин тотчас подхватила ее и накинула обратно, но этого мгновения было достаточно, чтобы увидеть то, что скрывалось под простыней…
На столе лежал ребенок…
Гренер заметил мой взгляд, гримаса недовольства искривила его лицо.
— Извините… — Гренер слегка поклонился в нашу сторону. — Госпожа Даймхен! — позвал он одну из женщин. — На два слова.
Женщина постарше неуверенно приблизилась к Гренеру.
Как и всегда в минуты своего возбуждения, он зашипел и сердито что-то пробормотал, слегка повизгивая, как это делают во время сна старые псы.
Госпожа Даймхен побагровела.
Ужасная догадка промелькнула у меня!
— Простите, господин профессор, — обратился я к Гренеру. — Вы берете вашу плазму…
Гренер любезно повернулся ко мне.
— Да, мы экспериментируем с человеческой кровью, — согласился он. — Именно плазма человеческой крови дает богатейший материал для исследований…
Я не ослышался: Гренер невозмутимо и деловито признал, что этот ребенок принесен в жертву какому-то эксперименту…
Нет, мне никогда не забыть этого ребенка!
Игрушечное фарфоровое личико, правильные черты лица, черные шелковистые кудряшки, доверчиво раскинутые ручонки…
— Но позвольте… — Я не мог не возразить, пользуясь своей прерогативой свободолюбивого англичанина. — Английские врачи вряд ли одобрили бы вас! Приносить в жертву детей…
Гренер метнул еще один выразительный взгляд в сторону госпожи Даймхен.
— Вы чувствительны, как Гамлет, милейший Берзинь, — снисходительно произнес он. — Никто не собирался приносить этого ребенка в жертву, я только что сделал выговор госпоже Даймхен, это непростительная небрежность с ее стороны. Мы берем у детей немножко крови, но не собираемся их убивать. Наоборот, мы их отлично питаем, им даже выгодно находиться у меня. Эти дети принадлежат к низшей расе и все равно были бы сожжены или залиты известью. По крайней мере мы используем их гораздо целесообразнее…
Все же он был раздосадован неожиданным инцидентом и быстро повел нас прочь из лаборатории, пытаясь снова обратить наше внимание на новые разновидности кактусов.
Может быть, никогда еще в жизни мне не было так плохо…
И я вспомнил все, что говорилось о гуманизме профессора Гренера, вспомнил матерей, которые перед смертью благословляли его за спасение своих детей…
Должно быть, я недостаточно хорошо скрывал свое волнение.
Польман снисходительно притронулся к моей руке.
— Вы слишком сентиментальны для офицера, — назидательно упрекнул он меня. — Некоторые народы годятся только на удобрение. Ведь англичане обращались с индусами не лучше…
Но на остальных все, что мы видели, не произвело особого впечатления.
А мне чудилось, будто все кактусы на этой веранде приобрели какой-то розоватый оттенок…
С веранды Гренер повел нас в гостиную, играл нам Брамса, потом был обед, потом мы пошли в парк. Однако мысль моя все время возвращалась к ребенку…
Мы проходили мимо флигелей неподалеку от дома Гренера, Это были чистенькие домики, обсаженные цветами. Около них играли дети, тоже очень чистенькие и веселые. Женщина в белом халате следила за порядком.
— Как видите, они чувствуют себя превосходно, — заметил Гренер, кивая в сторону детей. — Я обеспечил им идеальный уход.
Да, я собственными глазами созерцал этот «идеальный» уход!
У многих детей руки на локтевых сгибах были перевязаны бинтами…
Маленькие доноры играли и гуляли, и счастливый возраст избавлял их от печальных мыслей о неизбежной судьбе.
— И много воспитанников в вашем детском саду? — спросил я.
— Что-то около тридцати, — ответил Гренер. — Мне приятно, когда вокруг звенят детские голоса. Они так милы… — Тусклые его глаза влюбленно обратились к Янковской. — Вкусу госпожи Янковской мы обязаны тем, что можем любоваться этими прелестными крохотными существами, именно она привозила сюда наиболее красивых особей…
Для характеристики Янковской не хватало только этого!
Возвращение мое с Янковской в Ригу было далеко не таким приятным, как утренняя поездка. Я молчал, и ей тоже не хотелось говорить.
Только в конце пути, точно оправдываясь, она спросила меня:
— Вы не сердитесь, Андрей Семенович? — И еще через несколько минут добавила: — Мне не остается ничего другого.
При въезде в город мы поменялись местами, я отвез ее в гостиницу и поспешил домой. Железнов уже спал, но я разбудил его.
Я рассказал ему обо всем: о поездке, об этой странной даче, о Гренере и Польмане, о кактусах и детях… Кулаки его стиснулись…
— Ты знаешь, когда Сталин назвал фашистов людоедами, я думал, что это гипербола, — сказал он мне. — Но мы видим, что это буквально так…
Всегда очень спокойный и сдержанный, он порывисто прошелся по комнате, остановился передо мной и твердо сказал:
— Нет, этого ни забыть, ни простить нельзя.
