Юра терпеливо выждал неделю.
Сделает что-нибудь или не сделает, раздумывал он об обещании священника. Узнает или не узнает? Священнослужители любят обещать то, что они просто не в силах дать, — такова уж их профессия. Они как страховые агенты, проценты собирают со всех, а вознаграждение получают немногие.
Он выбрал для посещения субботу, по вечерам в субботу обычно все дома.
Дважды нажал кнопку звонка. Никто не появился Юра позвонил еще раз. Безмолвие. Тогда Юра решил узнать, где Успенские. Позвоню-ка я Ципельзону, решил он. Раз, раз, раз… Пять звонков! Пожалуйте-ка хоть вы сюда, неизвестный гражданин Ципельзон!
И тот пожаловал.
— Вам кого?
С пунцовым мясистым носом, с обвислыми синими губами, с ушами, из которых торчат пучки рыжих волос, в модном грубошерстном зеленом пиджаке… Он довольно-таки сердитый, этот Ципельзон, который любит, чтоб ему звонили пять раз!
— Простите за беспокойство, я к Успенским. Но у них…
Ципельзон разглядывает Юру с доброжелательным любопытством.
— Заходите и проходите.
— Но я не знаю…
— Вы поняли, молодой человек? Проходите. У них не заперто.
— А откуда вам известно, что я не вор?
Ципельзон с состраданием посмотрел на юношу:
— Молодой человек! Еще не народился бандит, который вздумает обокрасть святого.
— А разве Успенский святой?
— Высшего ранга! Ни разу еще не поспорил ни с одним из жильцов. Ни из-за газа, ни из-за электричества. Уберет за вами ванную и сделает вид, что даже туда не заходил. Вызовет врача, а потом за свой счет купит вам медикаментов. Человек будущего общества, хотя и отсталых взглядов!
Юра добрался до знакомой двери. Действительно, не заперто. Горит лампа. Никого. Стол сервирован к чаю. Должно быть, Катенька заранее все приготовила. Кресло Николая Ильича со вмятиной на спинке от головы. Буфет с книгами. Что он читает, этот поп? Русские классики: Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов. Философы: Соловьев и Розанов, Шопенгауэр и Ницше. Гм! Ленин, Энгельс… С таким держи ухо востро!
Юра осторожно опустился в кресло хозяина. Не так чтобы очень мягко. От обивки пахнет чем-то затхлым…
Первой явилась Катенька.
— Сидите, сидите. Коленька скоро придет. Он в церкви, служит всенощную.
Непонятно это Юре. С одной стороны Толстой и Энгельс, с другой — наряжается в ризу, размахивает кадилом и уверяет, что так оно и должно быть!
Катенька то исчезает, то появляется. Насыпала в вазочку печенья. Постояла. Помолчала. Подошла к гостю.
— Сидите, сидите. Хочу с вами поговорить. Лучше, если вы поменьше будете к нам ходить.
Юра вскочил.
— Я могу хоть сейчас…
— Вы не поняли. Вы не мешаете нам. Боюсь, мы помешаем вам.
Юра гордо поднимает голову.
— Как так?
— Боюсь, вы недооцениваете моего брата… — Катенька, оказывается, не так проста, как могла показаться. — Николай Ильич болен, смертельно болен, но у него сильный характер. И, на беду тех, кто с ним общается, он безупречно честен. А ведь честность подкупает людей.
Ого, как рассуждает!
— Чем же опасен Николай Ильич?
— Верою в бога. Хотите не хотите, он и вас приблизит к богу. У вас неокрепший ум…
— Ну, знаете ли, я материалист, — уверенно возражает Юра. — Меня не так-то легко сбить…
— Но все-таки можно. А я думаю, что религия нынче молодым людям ни к чему.
— Разве вы не верите?
— Не знаю. Во всяком случае, не так, как Николай Ильич. Ему пришлось пережить побольше моего.
Вот тебе и Катенька!
— А вы не бойтесь за меня.
— Я не за вас, а за все ваше поколение. Слишком все легко вам дается. И веру, и отрицание бога надо принимать с большей серьезностью.
Грустная улыбка у Катеньки!
Юре даже стыдно за свою заносчивость.
— Не тревожьтесь за меня, — доверчиво говорит он седенькой женщине. — Я много читал. Я люблю искусство. Я атеист не потому, что кто-то сказал мне быть атеистом, а потому, что изучаю законы природы. Знание природы и религия несовместимы.
— Дай бог, дай бог, — торопливо соглашается его собеседница. — Бегу! Чайник уже кипит…
Вновь появляется она уже с Николаем Ильичом. Священник приветливо протягивает руку.
— Вот кто, оказывается, у нас в гостях…
«Какой он маленький и несчастненький, — думает Юра. — Хорохорится, а сам скоро умрет!»
— Будем чай пить, — продолжает Николай Ильич. — Пришлось служить всенощную. Все молодые священники сегодня на совещании, а у отца Вениамина билеты в Художественный театр.
«Сделал он что-нибудь или не сделал? — думает Юра. — Или опять заговорит меня…»
Но священник не хочет томить юношу.
— Я навел справки. Ни в какой монастырь ваша Таня не поступала.
— А как вы это узнали? — Юре нужно это знать наверняка. — Не сердитесь, но я хочу быть уверен…
— Знакомства, — добродушно объясняет Николай Ильич. — Не значится такой.
— Разве монахи где-нибудь значатся?
— Разумеется. Учет в церкви поставлен не хуже, чем в любом учреждении.
— Как смешно, — сказал Юра. — Отдел кадров при церкви!
— А как же иначе? В отдельном храме священнослужителей не так уж много, но вообще у церкви обширные кадры.
— И даже монахи учтены?
— Конечно. Так что это уж точно: Сухаревой Татьяны нет ни в одном православном монастыре.
— В общем, я и сам так думал, — задумчиво признается Юра. — Для нее это недостаточно романтично.
— О какой романтике вы говорите?
— Она не из тех, кто бегает в церковь между делом. Если уж отдается чему, так с полной самоотдачей. Тайна и самопожертвование — вот что ее может увлечь.
— Вы хотите сказать, ей нужны внешние атрибуты? Детское восприятие!
— Все религии рассчитаны на детский возраст человечества.
— Не меряйте их на один аршин. Есть примитивные религии, возникшие как следствие страха перед природой, а христианская религия — это целая философия…
Екатерина Ильинична разлила чай, пододвинула гостю чашку.
Все как у добрых знакомых. Оранжевая чашка с золотым ободочком. Печенье, конфеты, сахар. Очень приветливое чаепитие.
Мирно и хорошо, подумал Юра. А на самом деле не так-то уж мирно и не так хорошо. Ничего, конечно, нет страшного в том, что какой-то комсомолец чаевничает с каким-то попом, — страшно то, что вот такой же, совершенно такой же комсомолец может поддаться проповеди такого попа, в чем-то согласиться, поколебаться, уступить… А там пошло и пошло!
Есть в этом обходительном Николае Ильиче что-то привлекательное, он умный, добрый, ненавязчивый. И Юра вдруг ощутил опасность, точно просачивающуюся из пор его собеседника: умен и… хитер, добр и… прилипчив, ненавязчив и… въедлив. Такие способны повести за собой! Покорит добротой, уведет от борьбы, от любой борьбы…
Добрый боженька куда как опаснее злого бога, люди привыкли к злу и научились сопротивляться злу, а с добротой труднее справиться, чем с жестокостью.
Чай чаем, но Юра чувствовал, даже, возможно, понимал, что за этим чаем, за этим столом он находится в состоянии борьбы.
И есть даже очевидцы этой борьбы в лице седенькой Катеньки, которая сочувствует Юре и не может не любить брата!
Николай Ильич обхватил ладонями чашку.
— Что же вы собираетесь делать?
— Искать.
— А не разумнее ли предоставить девушку своей судьбе?
— То есть как предоставить судьбе?
— Она ищет бога, и не надо ей мешать в поисках.
— А если она погибнет?
— Вы не думаете о душе.
— Хотел бы я видеть хоть одну душу без тела!
— Вы не хотите понять: над нынешней юдолью плача имеется еще другой, небесный мир, который возвышается над этим и в котором мы хотим и можем спастись.
Юра упрямо поджимает губы.
— Я верю в опыт, и не только в свой, конечно, а в опыт всего человечества.
Николай Ильич подходит к буфету и роется в книгах.
— Вы кем готовитесь быть?
— Химиком. Лично меня увлекает органическая химия.
— Короче, естественник? — Николай Ильич раскрывает книгу. — Позвольте, я вам прочту…
— Какую-нибудь богословскую софистику?
— "Существует невещественный Бог, живой, мудрый, вездесущий, который в бесконечном пространстве, как бы в своем чувствилище, видит все вещи сами в себе…"
— Надо, чтобы их видел я!
— Не согласны?
— Нет.
— А ведь это Ньютон. Величайший естествоиспытатель. Вам не приходилось читать его теологические сочинения?
— Меня они мало интересуют. Ньютон жив в нашей памяти своими естественнонаучными достижениями.
— И тем, и другим. Наука и религия не противоречат друг другу, они нуждаются во взаимном дополнении.
— Чем же они дополняют друг друга?
— В области познания физической природы доминирует наука, но в нравственной области разум уступает место характеру и познание — вере.
— В этом нам с вами не столковаться: вы считаете источником познания свойства нашего ума, а я — объективные закономерности природы.
— Ах, милый человек! Чтобы достичь высшей премудрости, нельзя ограничиваться скудным запасом знаний, который предоставляет в наше распоряжение житейский опыт…
Он опасный человек, этот просвещенный поп, но Юра не поддается его софизмам и, чем лучше понимает хитроумность своего противника, тем большую тревогу испытывает за Таню.
Доброта, доброжелательность, терпимость… Ципельзон хвалит своего соседа по квартире. Конечно, с Успенскими легко жить, с ними не поссоришься, они уступчивы, не мелочны, даже великодушны, всегда готовы сбегать для больного соседа за лекарством в аптеку, ни один хрупкий и жалостливый обыватель ни в чем не осудит Николая Ильича.
Юра и читал, и слыхал о попах-стяжателях, о попах-развратниках… Таких разоблачить просто! Попробуй кто проявить к Тане нечистоплотный интерес — она сама даст такому отпор. Мерзость легче раскрывается перед людьми, чем одетая в нарядные одежды тонкая духовная проповедь. Такие, как отец Николай, не торопятся обращать людей к богу, дают им время подумать, погрузиться в себя, исподволь затягивают в лабиринт сомнений и неразрешимых вопросов, каждому предоставляют возможность самостоятельно искать бога… Вот чем опасен этот незлобивый и честный священник!
— Вы опасный человек, Николай Ильич, — откровенно признается Юра. — Опасный тем, что под религиозные понятия пытаетесь подвести научную основу.
— Бог создал меня по своему подобию, — возражает Николай Ильич. — Поэтому человеку свойственно мыслить.
— Вы и погубили Таню, убедив ее в существовании бога.
— Я же не гибну от этого?
— Вы натура уравновешенная. А Таня слишком эмоциональна.
Да, Николай Ильич противник крайностей! Не надо, мол, противопоставлять себя обществу, в него надо проникать исподволь, тише едешь — дальше будешь…
— Но ведь с ней еще ничего не случилось?
— Случилось!
Николай Ильич с опаской взглянул на Юру.
— Связалась с какими-то странными людьми, подпала под их влияние…
— Расскажите.
В голосе Николая Ильича звучит даже требовательность.
И Юра со всей своей непосредственностью откровенно поведал священнику о своих приключениях: о Щеточкиной, о Раисе, о Бескудникове, о поездке в Ярославль…
— Все это гораздо серьезнее, чем вы даже думаете, — задумчиво произносит Николай Ильич. — Прасковья-то Семеновна что говорит? Куда ушла Таня?
— Ничего не говорит. Говорит — в странство.
— Какое странство?
— Ну, на богомолье.
Николай Ильич даже подался вперед.
— Вы сказали: странство.
— Богомолье, странство… Не придирайтесь к словам. В общем, ушла искать бога.
Но Николай Ильич как-то особенно насторожился.
— Подождите, Вопрос мой серьезнее, чем вам кажется. Откуда взяли вы это слово?
— От Прасковьи Семеновны.
— А она откуда?
— Что-то в этом роде сказала Таня, когда прощалась с ней.
Николай Ильич помрачнел.
— Вы даже не представляете, как много сказала она этим словом. Этим термином пользуются лишь в одной секте…
— Дело не в терминах.
— Да это та самая вешка, которая показывает, куда ушла Таня! Вы слышали что-нибудь о бегунах?
— Не помню, может, и читал…
— Это одна из самых опасных ересей. Бегуны, скрытники. Теперь они зовутся — истинно-православные христиане странствующие…
Николай Ильич всерьез взволновался. Он и чашку отодвинул, и стул; любит сидеть, а тут принялся ходить; всегда бледен, а тут порозовел…
Встал и Юра.
— Почему вы думаете, что Таня попала именно в эту секту?
— Вы сами сказали — ушла в странство. Вступают в секту и уходят в странство.
— Зачем?
— Искать бога, молиться! — Николай Ильич даже всплеснул руками. — Этакая доморощенная российская мистика. Скрываются от людей, истощают себя, молитвами доводят себя до одурения… — Он подошел к сестре: — Что делать?
Катенька укоризненно посмотрела на брата:
— Ах, Коля…
— Что Коля? — с тревогой переспросил Николай Ильич. — Ну, что?
— Может быть, вообще не нужно заниматься… — тут она бросила на Юру виноватый взгляд, -…богоискательством. Молодежи и без того хватает забот…
— Замолчи! — с досадой оборвал ее Николай Ильич. — Нельзя сравнивать христианскую философию со всякими извращениями!
На мгновение все замолчали, стало слышно, как где-то за стеной бодро тараторит громкоговоритель.
Николай Ильич приблизился к Юре.
— Таню надо спасти! Надо спасти! — нервно повторил он несколько раз. — Ее нельзя оставлять в плену у этих фанатиков. Что вы будете делать?
— Искать, — насмешливо проговорил Юра. — Я уже сказал.
— Не так это просто, на то они и скрытники! — воскликнул Николай Ильич. — Придется потратить много времени, много труда…
— Это меня не пугает, — спокойно сказал Юра. — Вы-то чего волнуетесь?
— Как же не волноваться? — воскликнул Николай Ильич. — Вырвать ее надо из этой ереси! Я же говорю — фанатики! Они до того ослеплены ненавистью ко всему новому, что готовы весь мир ввергнуть в междоусобную войну, ни с чем не хотят мириться…
— Полагаете, ваш бог лучше?
— Я не хочу сейчас спорить, я хочу вам помочь, — строго произнес Николай Ильич. — Поиски будут хлопотны и… обременительны… — Он полез в карман, протянул Юре деньги: — Хочу помочь. Тут двести рублей. Вчера получил жалованье. Найду еще…
На этот раз порозовел Юра:
— Зачем это?
— Но я действительно хочу помочь… — Николай Ильич и стеснялся и настаивал. — Расходы будут обременительны, и моя совесть…
Он действительно добр, но одновременно и суетлив, и жалок, этот неожиданно растерявшийся попик, и Юра вдруг почувствовал к нему легкое презрение.
— Спасибо… — Он отстранил деньги, — Обойдусь без вашей субсидии.
— Но почему?
— Потому что вы же во всем виноваты, а теперь собираетесь ее спасать!
Николай Ильич вздернул кверху бородку:
— При чем тут я?
— Объясню, — произнес Юра нравоучительным тоном. — Ведь это вы убеждали ее в существовании бога. Регулярно предлагали по рюмочке винца, а когда втянули в пьянство, собираетесь спасать… Нет уж! — Юра с ненавистью посмотрел на поповские деньги. — Как-нибудь обойдемся без вас!
Он вспылил, не мог не вспылить, позже он осуждал себя за вспышку, но Юру всегда возмущало лицемерие.
— Извините, — сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я признателен вам за хлопоты, за советы, за консультацию, но дальше я уж как-нибудь сам. Ни бегство от людей, ни смирение перед горем не помогли еще ни одному человеку!
От Юры я и услышал о его встречах с Николаем Ильичом Успенским.
— Человек субъективно хороший, но что из того, если он служит плохому делу? Ведь это он, он толкнул Таню к религии. И дело, в конце концов, не в том, к кому она потянулась — к православным или к этим, как он их называет, бегунам. Дело в ином. Она бежала от жизни, бежала в придуманный, призрачный мир. В этом ее беда…
— Однако отец Николай помог выяснить подоплеку ее исчезновения.
— И он, и вы. Все помогли в оценке фактов.
— Что же вы собираетесь делать?
— Искать. Еще не знаю как, но искать. Не успокоюсь, пока не найду. Мне понятно, что это не просто. Зиму я, вероятно, проведу в Москве. Буду работать и готовиться… к странству! Поднакоплю денег, а весной…
В его голосе звучала удивительная уверенность в успехе.