Глава 1

Император Александр I Гатчину не любил: слишком много тяжёлых воспоминаний таили в себе её дворцы и парки, слишком много тайн, которые Государь хотел бы забыть. Хотел – да не мог! Особенно не любил он Гатчинский дворец, резиденцию августейшего батюшки. Там, в глубине дворца, в бесконечной анфиладе комнат, была небольшая зала, в середине которой на пьедестале стоял большой узорчатый ларец с затейливыми украшениями.

Серым мартовским утром 1801 года, ровно через три дня после смерти Императора Павла I, тихо шелестя траурными одеждами, вошла в залу вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна и установила этот ларец на пьедестал. По Высочайшему указанию был ларец заперт на ключ и опечатан, а вокруг пьедестала на четырёх столбиках, на кольцах, протянут толстый шёлковый шнурок цвета красного, кровавого, преграждающий доступ всякому.

В тот же день Мария Фёдоровна оповестила всех членов царской семьи о последней воле усопшего Императора: вскрыть ларец сей не ранее, чем через сто лет со дня его мученической кончины. И сломать печать на ларце может не кто иной, как Помазанник божий, занимающий в тот год Царствующий Престол в России.

Четверть века прошло с того дня, но не решился Александр нарушить последнюю отцовскую волю. Веяло от ларца холодом могильным да бедой неминуемой. Так и стоял ларец этот в опустевшем Гатчинском дворце, покрытый пылью и тайнами дней минувших.

Мысли о смерти стали посещать Императора с пугающим постоянством. Вот и сейчас, покачиваясь в коляске на рессорном ходу, он мысленно вернулся к чёрному мартовскому вечеру, когда было достаточно Его одного слова, чтобы остановить заговорщиков, и его венценосный батюшка остался бы жив. Одного Его слова! Но он промолчал. Слишком много тайных надежд возлагали на него! Слишком много! Зловещие дворцовые интриги властно вторглись в юную размеренную жизнь, заставляя лукавить, притворяться и хитрить. Он устал жить «на два лица»: ежедневно лавируя между стареющей царствующей бабушкой Екатериной и рвущимся к престолу отцом. Настойчиво и тонко искушали друзья и недруги, противопоставляя его Императору. Он хорошо запомнил тот весенний вечер 1800 года, когда, прогуливаясь по аллеям дворцового парка, граф Пален стал открыто склонять его к участию в заговоре против батюшки. А ведь как заманивал, как соблазнял змей-искуситель, как убедительно и горячо говорил цесаревичу о пользе Отечества, об исторической роли великой Империи Российской в христианском мире, и о том, как в государстве уповают на него, юного цесаревича, все прогрессивные граждане. И ведь убедил! Но не Власти желал он в тот весенний вечер, не Престола, а избавления от унижения и страха: мерещился ему в темноте дворцовых спален призрак царевича Алексея, родным отцом убиенный.

В тот вечер Александр потребовал, чтобы граф дал ему слово, что не покусится на жизнь его батюшки, а ограничиться отстранением оного от престола. Граф слово дал, и ровно через год в час ночи он же без стука вошёл в спальню Александра. Александр в сапогах и мундире ничком лежал на кровати и дремал. Граф тронул его за плечо и сообщил о том, что «…Император умер от сильного апоплексического удара»!

Александр помнил, как в тот момент закрыл лицо руками и заплакал, и как Пален повысил голос: «Хватит ребячества! Благополучие миллионов людей зависит сейчас от Вашей твёрдости. Идите и покажитесь солдатам»!

Коляска качнулась на выбоине и остановилась. Император очнулся от тяжких воспоминаний. Впереди, на фоне угасающего августовского заката, чернел силуэт Александро-Невской лавры. Странная это была поездка: Александр вопреки сложившимся правилам не поехал в Казанский собор, а один, без свиты, приехал в Лавру поздно вечером, словно опасался чего-то. Тяжело было на сердце у самодержца: любимая жена Елизавета Алексеевна последнее время серьёзно больна. Врачи посоветовали лечение в Крыму, но он выбрал милый сердцу Таганрог. После долгой и страстной молитвы испросил Государь у настоятеля благословения. Настоятель благословил Александра, но перед этим по его просьбе возложил на голову Императора тяжёлое, в украшенном золотом и драгоценными каменьями переплёте, Евангелие. На прощание настоятель подарил Александру небольшую икону Спасителя. Государь к иконе приложился и спрятал под полой офицерского плаща.

В ночь накануне отъезда старый камердинер обратился к нему с вопросом:

– Государь наш Александр Павлович, когда прикажете ждать Ваше Величество в Петербург?

– Это одному ему известно, – грустно ответил Император и указал перстом на икону Спасителя.

Рано утром 1 сентября 1825 года императорский кортеж, вместе с немногочисленной свитой, состоящей из двадцати наиболее приближённых к Императору персон, выехал из-под арки Зимнего дворца. Вместе с Государем в открытом экипаже ехали генерал-адъютант Чернышов и начальник генерального штаба князь Пётр Волконский.

Когда выехали за город, Император встал, повернулся, и словно прощаясь, долго смотрел на исчезающий в утреннем тумане золочёный шпиль Адмиралтейства.

В Таганрог прибыли скоро: несмотря на то, что поездка была инспекционной, по пути ни смотров, ни парадов не устраивали. По прибытию Александр поселился в каменном одноэтажном доме, в котором останавливался ранее, весной 1819 года. Вокруг дома был большой, но запущенный сад, который очень нравился государю. Предстоящее восьмимесячное пребывание в Таганроге откровенно радовало Александра, и он незамедлительно стал строить планы на покупку дополнительного участка земли, который намеревался присоединить к имеющемуся саду, планировку и разбивку дворцового парка, и надстройку в доме второго этажа.

Супруга императора Елизавета Алексеевна прибыла позднее, 23 сентября. Государь вместе со свитой и городской знатью выехал встречать её на станцию. Вечером того же дня был устроен бал в её честь, и фейерверк.

После прибытия супруги государь ещё больше оживился. Теперь утренние прогулки по безлюдным улицам города они совершали вдвоём. Потом завтракали, как правило, вместе с Чернышовым, Волконским и бароном Фредериксом, которого государь назначил комендантом. После завтрака, торопливо выслушав доклады, Император вместе с супругой до обеда уезжал кататься в коляске. Государственные дела, которым он раньше отдавался без остатка, теперь его явно тяготили. Как-то вечером, находясь в хорошем расположении духа, государь сказал своему любимцу Петру Волконскому: «Вот удалюсь от дел, поселюсь здесь, а ты будешь у меня библиотекарем»! Князь, как опытный царедворец, удивления не выказал, только с почтением склонил голову, как бы говоря: «Всё в Вашей власти, Ваше Величество».

В конце сентября 1825 года Император, вместе со спешно прибывшим в Таганрог новороссийским генерал-губернатором Воронцовым, отправился в инспекционную поездку по близлежащим городам. Несмотря на дувший с Кавказа ледяной ветер, Император всё время проводил в седле. После посещения могилы госпожи де Крюденер, у Государя проявились признаки сильной простуды. Вечером того же дня лейб-медик Вилье настоятельно рекомендовал ему прервать инспекцию. Александр отказался от услуг лейб-медика и, выпив стакан горячего пунша, лёг в постель. Наутро у Императора началась горячка. Закутавшись в тёплую шинель, Александр забрался вглубь коляски и велел ехать в Таганрог.

5 ноября 1825 года в восемь часов вечера тяжело больной император въехал в город. С этого часа лейб-медики Вилье и Тарасов дежурили возле него неотступно. Однако болезнь прогрессировала, и все усилия придворных лекарей были тщетны. С 6 ноября государь перестал давать пароль, перепоручив это начальнику штаба барону Дибичу. По горькой иронии судьбы последний пароль, отданный государем, был «Таганрог».

Утром 8 ноября Александр был так слаб, что не смог выслушать доклад Волконского до конца, но, приняв каломель и полдрахмы корня ялаппа, почувствовал себя лучше. Но все понимали, что это временное улучшение, коренного перелома болезни не наступило. С каждым днём Император медленно, но верно угасал.

В Петербурге были оповещены о болезни государя, и иностранные дипломаты отправили на родину секретные донесения, в которых тщетно пытались предугадать будущую политическую конъюнктуру в России.

Впервые политический центр находился не в Петербурге или Москве, а в далёком и захолустном Таганроге. Вся Европа замерла в томительном ожидании.

Ох, что-то будет, господи! Спаси и сохрани!

* * *

Поздним вечером 11 ноября 1825 года по неостывшей осенней земле ночного Таганрога глухо простучали конские копыта. Одинокий всадник в мундире пехотного офицера беспрепятственно миновал караул и, въехав на площадь перед серым одноэтажным домом, торопливо спешился. Дворцовый комендант барон Фредерикс провёл ночного незнакомца прямо в покои Императора Александра.

– Ваше Величество, от командира пехотного полка полковника Ротта прибыл офицер с секретным поручением, – коротко отрекомендовал прибывшего Фредерикс.

– Унтер-офицер Шервуд, – щёлкнув каблуками запылённых сапог, коротко представился посыльный.

Несмотря на болезнь, Император был одет в мундир пехотного генерала и сидел за столом. Лицо его в пламени свечей казалось болезненно-жёлтым, а глаза глубоко запавшими. На плечи у государя была наброшена шинель.

– Оставьте нас, барон! – тихо произнёс Император, и Фредерикс послушно скрылся за дверью.

Прошло полчаса, прежде чем Шервуд вышел из кабинета, ни с кем не прощаясь, вскочил в седло и растворился в ночи.

– Барон, вызовите полковника Николаева, а когда прибудет, зайдите ко мне вместе с ним, – потребовал Император.

Это была последняя ночь, когда российский Император Александр I лично отдавал приказы.

Срочно послали за начальником дворцового караула полковником Николаевым.

Была глубокая ночь, когда барон Фредерикс и полковник Николаев вышли из кабинета смертельно больного государя. Каждому Александр I дал по секретному поручению, и в ту же ночь повелел немедленно выехать из Таганрога.

Об этих последних распоряжениях Императора в Таганроге не ведал никто, даже начальник штаба барон Дибич. Какие именно распоряжения отдал своим поданным Александр, так и осталось тайной, даже после его смерти.

По воле Провидения случилось так, что за три дня до объявления о смерти Александра I, в Таганроге скончался унтер-офицер 3-ей роты Семёновского полка Струменский, который при жизни славился тем, что очень походил и лицом и фигурой на государя Императора. Провинившийся унтер был подвергнут телесным наказаниям, или попросту говоря, засечён шпицрутенами насмерть. Было ли это простым совпадением или в ход истории вмешался господин Случай, неизвестно, но только ночью 18 ноября 1825 года, когда Император, по свидетельству лейб-медиков, «лежал в беспамятстве», стоящий на часах солдат Семёновского полка срочно вызвал начальника караула. Став во фронт перед дежурным офицером, как положено по уставу, часовой доложил, что вдоль забора, которым была обнесена резиденция Александр I, прокрался высокий человек в тёмной одежде.

– Что же ты, дурак, не задержал его? – спросил рассерженный поручик, недовольный тем, что его потревожили.

– Как можно, Ваше благородие? Ведь это же царь! – ответил перепуганный солдат.

– Да ты никак пьян? – ещё больше рассердился офицер. – Государь изволит в доме болеть!

На этом ночное происшествие и закончилось, а утром 19 ноября 1825 года без четверти одиннадцать тяжело и печально ухнул церковный колокол: народу объявили, что государь скончался.

В этот же день лейб-медик Вилье и лейб-хирург Тарасов стали готовить тело к погребению. Когда составляли протокол осмотра тела, неожиданно обнаружили, что спина и ягодицы покойного Императора имели багрово-красный цвет. Тарасов выразительно посмотрел на Вилье.

– Холера! – не моргнув глазом, произнёс Вилье.

– Помилуйте, батенька, какая холера! – тихо возразил Тарасов. – Будь это холера, по всему городу уже стояли бы холерные кордоны, да и больных было бы поболее.

Больше на этом внимание заострять не стали, но в протоколе соответствующую запись сделали. После чего Вилье так напичкал тело покойного императора различными снадобьями, предотвращающими разложение плоти, что пожелтели даже перчатки на руках Императора.

Но придворных всё, что было связано со смертью Императора, интересовало только до погребения. После того, как в холодный и вьюжный декабрьский день тело покойного с большими почестями было предано земле, и ворота царской усыпальницы в печально известной Петропавловской крепости закрылись, все взоры устремились к молодому Императору. Теперь самое время восславить нового Помазанника Божьего.

Король умер! Да здравствует король!

* * *

Минуло сто лет, и весной 1901 года произошло событие, которое, казалось, не имело прямого отношение к смерти Александра I.

12 марта 1901 года Николай II вместе с супругой Александрой Фёдоровной и многочисленной челядью выехали в Гатчину. День был весенний, солнечный, и предстоящая поездка представлялась весёлой прогулкой. Когда подъехали к Гатчинскому дворцу, небо неожиданно затянуло тучами, и задул холодный пронизывающий ветер.

Во дворце, в присутствии свиты, Император сломал на установленном посреди залы ларце печать. После чего ему на серебрёном подносе поднесли ключ, которым Николай вскрыл замок ларца. Внутри ларца оказался перетянутый шёлковой красной лентой и опечатанный сургучной печатью конверт. Государь решительно вскрыл пожелтевший от времени конверт и впился глазами в строчки, начертанные сто лет назад Павлом I.

То, что не суждено было сделать покойному Императору Александру I, выпало на долю последнего венценосца династии Романовых.

Содержимое письма для всех присутствующих, кроме Александры Фёдоровны, так и осталось тайной. Известно только, что после прочтения послания Император и его супруга прервали увеселительную поездку и в глубоком раздумье вернулись в Зимний дворец.

Ящик Пандоры был вскрыт! Впереди у Николая II были шестнадцать лет самодержавного правления, но предсказания, начертанные его предком, начинали сбываться.

Смерть Императора так и осталась тайной за семью печатями. Может, это и к лучшему. Что за история без тайн – бухгалтерский отчёт, да и только! И пройдёт не один десяток лет, а может быть и столетий, прежде чем кто-то нетерпеливый и ищущий сможет приподнять завесы тайны и, вторя Пушкину, воскликнуть:

«О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух»!

В каком году какого столетия сие произойдёт, неведомо! Но то, что это будет, не вызывает ни малейшего сомнения, ибо в таинственной русской душе всегда хватало места как духу просвещения, так и духу авантюризма.

 

Глава 2

ЗГС создавалась на пепелище – пепелище благополучной прежней жизни, когда понятия «терроризм», «ваххабизм» и «сепаратизм» ещё не покидали страниц словаря, а их произношение так болезненно не резало слух и души доверчивым россиянам. Это была вынужденная мера. Раньше, в дремотные времена застоя, никто бы и не подумал создавать новую спецслужбу. Не было в этом никакой необходимости. Граждане великой страны рождались, росли, учились, работали и умирали под неусыпным оком Старшего Брата. Отлаженный механизм не давал сбоев, пока 19 августа 1991 года великий русский язык не обогатился новым понятием – ГКЧП. После этой «черезвычайки» Комитет Глубокого Бурения, потеряв статус неприкосновенности, на глазах стал утрачивать свои позиции, а добропорядочная семья из 15 советских республик превратилась в сборище склочных родственников, делящих наследство почившего в бозе главы некогда славного и сильного клана по имени Советский Союз. Ещё до начала дележа каждый из них считал себя обманутым и обделённым. Вырисовывался классический сюжет: старого подыхающего льва готовилась разорвать стая шакалов.

На чистых станицах истории государства Российского реально стали проступать строки и целые абзацы новой главы под названием «Распад государства. Гражданская война». Для заокеанских любителей русской литературы предстоящее чтиво обещало быть чертовски интересным.

Однако процесс распада государства неожиданно вошёл в затяжную фазу. Старый лев сопротивлялся. Его потрёпанная в боях шкура крепко сидела на старых костях. Армия, флот и КГБ по-прежнему были тем скелетом, на котором держалась одряхлевшая государственная плоть. Однако утомлённые ожиданием близкого наследства родственники не собирались полагаться на милость судьбы. Решено было помочь умирающему и сломать ему хребет, конечно же, из гуманных соображений: чтобы не мучился.

Так наступили «лихие 90-е», эпоха всероссийского беспредела. Молодёжь, ощутившая к тому времени в своих чреслах сильную политическую потенцию, осторожно взяла под локоток одряхлевшую «руководящую и направляющую» и задушевно шепнула: «Партия, дай порулить»!

Партия была не против и, передав штурвал в натруженные в подковёрной борьбе комсомольские руки, спокойно удалась под капельницы ЦКБ.

Молодёжь до самых ушей напялила на кудрявую голову капитанскую фуражку и лихо заложила крутой вираж. Фрегат под названием «Россия» скрипнув всей оснасткой, стал благополучно заваливаться на левый борт. Шпангоуты старой политической системы разошлись, и борта дали течь. В основном золотовалютную, и в основном за рубеж. Народные денежки, наречённые впоследствии «золотом партии», покидали закрома Родины со скоростью большегрузных самолётов, взлетавших с подмосковных аэродромов с «особо ценным грузом», чтобы бесследно раствориться лондонском тумане.

В силу природной скромности руководство партии не спешило рапортовать об успешно проведённом, сугубо партийном мероприятии.

Да и зачем будоражить страну? Ещё до путча партия, в лице сладкоголосого говоруна, поставила перед страной очередные задачи по оздоровлению экономики и общества в целом. Надо было срочно «начать», «углубить» и, в конце концов, найти этот самый «консенсус».

В ответ на трогательную заботу государства, страна с аппетитом лакала спирт «Ройял», орала демократические лозунги, наивно верила в платёжеспособность ваучера и смачно плевала с экранов телевизоров (и не только с экранов) в лица своим защитникам. Всем! Без разбору, начиная от возвратившихся на Родину солдат-афганцев и кончая прошедшим три войны и сталинские застенки боевым генералам. Причём вероятность быть оболганным и оплёванным была прямо пропорциональна количеству наград, заработанных кровью на полях сражений.

Фрегат «Россия» с вечно пьяным шкипером опасно плутал в тумане политических страстей, рискуя налететь на подводные рифы сепаратизма и обломки рухнувшей в одночасье социалистической экономики. Как сказал в одном из интервью видный российский шахматист: «Мир остался прежним. Только клетки на шахматной доске поменялись местами!».

Чёрное стало белым, а белое – чёрным!

Герои были низложены, ориентиры потеряны! Прекрасное «далёко» было неясным, но уже не коммунистическим. Обитатели кремлёвских кабинетов застыли в тревожном ожидании. С каждым днём всё явственней ощущалась тяжёлая поступь чего-то неведомого и страшного.

А в это самое время огромной полупьяной бабищей с неумытым лицом и оловянным взглядом шагала по России Великая Смута.

* * *

В это смутное время в одном из кабинетов знаменитого здания на Лубянке, повернувшись спиной к окну, сидел в кресле генерал КГБ. Был он ещё не стар и обладал на зависть коллегам хорошим здоровьем и крепкой спортивной фигурой. Несмотря на огромное количество бумаг (в последнее время в Конторе появилась склонность к бумаготворчеству) и заседаний, ежедневно находил время для занятия спортом, поэтому рукопожатие у него оставалось сильным, взгляд ясным, а воля твёрдой.

На столе перед генералом лежал стандартный лист мелованной бумаги, на котором он утром собственноручно написал на имя председателя КГБ рапорт об увольнении из Конторы. Осталось поставить дату и подпись. Генерал умел принимать трудные решения. Он никогда не боялся ответственности и всегда работал на грани фола, рискуя сменить генеральский китель на тюремную робу. Ему везло, за что он вполне заслуженно получал награды и уверенно двигался вверх по карьерной лестнице.

Генерал покосился на «паркер» с золотым пером. Это был личный подарок Председателя ему на сорокапятилетие. Председатель уважал его за светлый ум, профессионализм и полное отсутствие в характере таких черт, как угодничество и чинопочитание. Он не был «паркетным» генералом и любил работать в «поле». Ему не раз приходилось глядеть в глаза смерти, после чего его спина потеряла пластичность и перестала гнуться перед высокопоставленными партийными функционерами. Последние всеми силами старались испортить ему осанку и последующую карьеру. После каждого скандала Председатель срочно отправлял его в очередную командировку «за бугор», а сам убеждал обиженного партийца, особо приближенного к телу Генсека, что не стоит сводить счёты с рядовым исполнителем, который находится на задании, на котором обязательно свернёт себе шею. Обиженный партиец, бряцая многочисленными «юбилейными» наградами, уходил удовлетворённым, и ситуация сглаживалась… до очередного скандала. Он понимал, что если бы не заступничество Председателя, то был бы он где-нибудь сейчас в Чите или на Сахалине простым опером.

В это жаркое летнее утро генерал боялся одного: быть непонятым. Председатель мог расценить его поступок, как дезертирство. Время было трудное, и в Конторе всё меньше оставалось толковых сотрудников. Шёл массовый отток квалифицированных кадров. «Контору» кроили по новым лекалам. Пришедшие во власть люди активно экспериментировали по реформированию спецслужб, не имея ни малейшего понятия о специфики их работы. Так ведёт себя школьник, впервые попавший в кабинет химии. «А что если взять и смешать эти две жидкости? Интересно, что будет, если нагреть этот раствор на спиртовке»?

Разумеется, такие эксперименты ни к чему хорошему привести не могли.

От грустных мыслей генерала отвлёк телефонный звонок. Верный человек из окружения Президента сообщил, что на стол последнему, на подпись лёг Указ о снятии Председателя с поста и назначении на эту должность человека, знавшего о работе спецслужб по фильмам киностудии имени Горького.

– Всё! – сказал генерал сам себе. – Меня здесь больше ничего не держит! – и, пододвинув рапорт, уверенно поставил подпись. После чего легко поднялся из кресла, аккуратно взял со стола «паркер» и бережно спрятал во внутренний карман кителя. Поверх рапорта генерал положил удостоверение, ключи от пустого сейфа (документы он сдал в спецчасть ещё вчера) и вышел из кабинета.

Позади была целая эпоха, впереди – целая жизнь. С этого момента он перестал быть генералом. Больше его так никто не называл. Лёгким пружинистым шагом он шёл по московским, запруженным народом улицам. Ему казалось, что он идёт навстречу людскому потоку. Это было верно только отчасти. Он шёл навстречу Судьбе!

 

Глава 3

Когда тебя стирают – это больно. Больно, даже если проходишь процедуру не первый раз. Ты знаешь об этом, готовишься, потому что это часть твоей работы, ждёшь момента, и каждый раз это происходит неожиданно.

И каждый раз больно. Разумеется, это не физическая боль. Физическую боль нас приучили терпеть, пока не потеряешь сознание. Больно от осознания, что тебя уже нет. Странное ощущение: ты есть, и тебя вроде бы нет. В один момент рвутся те невидимые ниточки, которыми ты связан с окружающим тебя миром. Ты становишься чужим. Мало того: ты становишься сиротой. У тебя нет ни родных, ни знакомых. У тебя нет даже имени. Потому что тебя стёрли. Стёрли из памяти, из бытия. Тебя никогда не было. Твои детские фотографии аккуратно изъяты из домашнего альбома, из школьного журнала исчезла твоя фамилия, твоё личное дело офицера запаса срочно запрашивается из райвоенкомата для изучения в какую-то «закрытую» организацию и теряется неизвестно где, аннулируется прописка (ты БОМЖ!), брак с любимой женщиной. Даже квитанции из прачечной с твоей фамилией неожиданно оказываются размыты водой до «нечитабельного» состояния из случайно лопнувшей батареи. Разумеется, на эти издержки профессии принято не обращать внимания.

Ты понимаешь, что если тебя стёрли, значит, игра началась, и где-то в одном из электронных сейфов, оборудованном системой самоликвидации на случай взлома, лежит заготовленная для тебя «легенда», твой новый образ, твоя новая жизни.

Я ничего не придумываю: придумывает отделение «сказочников», о котором я расскажу позже. Каждый из нас на очередное задание уходит по правилу «чистого листа»: тебя стёрли, ты не существуешь, и твоя биография на время проведения операции пишется заново. Это очередная легенда, но, «натягивая» на себя чужую личину, я каждый раз умираю и возрождаюсь заново. Не скажу, что это приятное ощущение. В основе правила «чистого листа» лежит жёсткая психологическая ломка, которая не проходит бесследно.

После выполнения первого задания со мной по программе ускоренной реабилитации работал наш штатный психолог по кличке Розенбаум, прозванный так местными острословами за лысый череп и неизменную привычку бренчать на гитаре после третьей мензурки спирта.

– Ты пойми! – внушала мне пиратская копия известного певца, развалясь в плетёном кресле и щурясь под нежаркими лучами сентябрьского солнышка. – В любой ситуации, в любом явлении надо видеть положительные стороны, искать плюсы, даже если их там нет. Иначе количество негативных эмоций превысит все разумные нормы и жизнь превратится в сплошной понедельник. Вот, например, ты, как и все новички, тяжело переносишь процесс стирания. Чувствуешь себя отвергнутым обществом, подсознательно испытываешь чувство вины перед близкими. А если посмотреть с другой стороны? Поискать плюсы? Тогда окажется, что стирание не что иное, как очищение, как пелось в известной бардовской песне, ты оставляешь в прошлом «грусть, тоску, невозвращённые долги». Это возможность начать жизнь с «чистого листа».

– Придуманную жизнь! – не удержался я и перебил любителя бардовских песен.

– Пусть так, – легко согласился он. – Но это твоя жизнь. Пускай на месяц, на два, или на год. Неважно, но эта твоя жизнь, и чем сильней ты будешь в это верить, тем быстрей поверят в твою «легенду» окружающие. А иначе рано или поздно тебе из разведчика придётся переквалифицироваться в экскурсовода.

– Почему в экскурсовода? – удивился я.

– Это фраза из старого чёрно-белого фильма эпохи застоя, – охотно пояснил Розембаум, поглаживая лысую макушку. – Там главный герой, школьный учитель, испытывает чувство обострённой ответственности за социальные язвы общества. Так вот, этот учитель говорит директору школы, что не может лгать детям, излагая официальную точку зрения на историю, да и на жизнь вообще. «Чем так учить, – говорит он, – лучше уйти в экскурсоводы. Там меня будут слушать случайные люди: пришли, послушали и ушли»! И ещё главный герой говорит, что ошибки учителя видны не сразу, они проявляются через годы. Не буду говорить банальности, что значит ошибки в работе разведчика, но мне хотелось, чтобы ты и твои коллеги немного походили на этого доброго чудака из старого советского фильма. Ошибки в нашей работе тоже проявляются не сразу, а платим мы за них полной мерой.

С нами, молодыми курсантами, много работали товарищи с седыми висками и стальным взглядом, которые проникновенным голосом пытались внушить нам любовь к Родине, верность Центру и осознание необходимости выполнения приказа любой ценой. Странно, но я не помню этих бесед. В памяти осталась общая смазанная картинка, а вот безыскусные слова любителя бардовских песен почему-то запали в душу.

Через много лет, находясь на другом краю нашей необъятной Родины, в одном из портовых городов Приморья, откуда с начала тридцатых годов прошлого века уходили транспорты с набитыми под завязку трюмами «врагами народа», мне пришлось исправлять ошибку своего предшественника. Исправлять кровью. На душе было скверно. Я был зол и на предшественника, и на себя, на наше руководство, на сумасшедших «Избранных» миллиардеров, вздумавших поиграть в небожителей, и на весь мир в целом. Тогда-то мне и припомнился наш старый разговор с Розембаумом. Я пошёл в фильмотеку, где долго и путано пытался пояснить пожилой сотруднице, какой именно фильм мне нужен. Запутавшись окончательно, предложил запустить на компьютере поисковую программу.

– Не надо. Я знаю этот фильм, – грустно улыбнувшись, сказала женщина и принесла диск с фильмом.

Меня поразило название: «Доживём до понедельника».

– Вся жизнь понедельник, – почему-то сказал я.

– Сегодня пятница, тринадцатое, – то ли пошутила, то ли поправила меня сотрудница, и неожиданно добавила – Я когда-то тоже была школьной учительницей.

Не могу сказать, что фильм явился для меня откровением. Я многого не понял, но сюжет и игра актёров понравились. Меня умиляла их наивная вера во всепобеждающую силу добра, их духовные терзания, попытки найти ответы на мучившие полудетские души вопросы. Они искали Истину так, как ищет лекарство человек, страдающий сильной болью: долго и мучительно! А лекарства не было.

Я выключил видеоплеер и бездумно сидел в тёмной комнате. Когда глаза привыкли к темноте, я вдруг почувствовал: отпустило! На душе стало легче.

 

Глава 4

Село Медведково, как и положено русским сёлам, стояло на берегу тихой, но полноводной речки Медведица. Волею судеб Медведково затерялось средь бескрайнего моря сибирской тайги. Именно сюда, на задворки Российской империи, ещё при Александре Благословенном спасаясь от неправедных гонений на истинную веру, пришли староверы. Пришли и осели на долгие годы. Место было благодатное: в речке плескались окуньки да плотвички, в холодных чистых ручьях водился хариус, в лесах резвились многочисленные белки, а где белки, там и куницы. Соболь облюбовал эти места задолго до появления первых поселенцев. Летом в густом малиннике частенько слышался медвежий рык, а в густых зарослях боярышника, похрюкивая и повизгивая, усердно рыли пятачками землю в поисках вкусных корешков дикие свиньи.

Благодать земная! А главное – место тихое, укромное. До царя и его слуг сатанинских далеко, до бога близко. Как-никак, почитай, край земли. Отсюда и молитвы до бога быстрее доходят.

Во главе общины староверов стоял старец Алексий – страстный ревнитель чистоты и устоев истиной веры. Общину Алексий держал в строгости. Был он суров и скор на расправу. Боялись его. Боялись, но уважали за твёрдость духа, за мудрость житейскую, за то, что книги церковные старинного письма, из Византии на Русь привезённые ещё до Раскола, чтил, и молитвы многие наизусть знал.

Привёл Алексий народишко в край таёжный, глухой, куда нога христианская не ступала. Вокруг земли непаханые, да зверьё непуганое. Всю весну община корчевала вековую тайгу. Трудно было: лиственницы в два, а то и в три обхвата, корневищами в землю зарылись – не выдерешь! Работали от зари до вечерней звезды, до кровавых мозолей, до грыжи, многие тогда животы надорвали. А как землицу от деревьев да корней расчистили, Алексий народ созвал, помолились скопом, и где старец посохом ткнул, там молельню и заложили. Строили всем миром, несмотря на то, что сами с дитятями малыми в шалашах ютились. Через месяц Алексий крест старообрядческий на луковку церковную самолично приладил, иконы старинные темноликие на стены повесил, и первую службу провёл.

Так Медведково и зародилось! А кто название такое для села выдумал, того память людская не сохранила. Да и горя в этом мало. Медведково ничем не хуже, чем Верхняя Козловка или Большие Бобыли.

Первую зиму пережили с трудом. Как говорил Алексий: «Со страхом в душе и богом в сердце!». В общине в основном были людишки рязанские да псковские, сибиряков мало было. Однако, несмотря на то, что зима выдалась в том году особенно лютая, выдюжили.

Правда, не обошлось без потерь: Еремея Прохорова медведь в лесу заломал. Пошёл Еремей по утру в тайгу капканы проверить, да и повстречался ему медведь-шатун. Еремей без ружья был, оно и понятно: не на охоту собирался. А коли медведь осенью в спячку не залёг – горе тому, кто его повстречает: зверь злой и голодный. Выхватил Еремей нож, да только нож супротив медведя никак не годится. Когда медведь на Еремея навалился, успел он ножом пару раз зверя в бок ударить, да до сердца не достал: короток клинок оказался. Так и помер Еремей смертью лютой да безвременной. Схоронили его на погосте, что сразу за селом начинался. Могилка Еремея на погосте первая, да видит бог, не последняя.

Зато по весне, когда снега сошли и цветущий багульник сопки в розовый цвет окрасил, в семье Евпатия по прозвищу Цыган, мальчонка народился. Нарекли его Андреем. Вот так и появился на земле сибирской первый коренной житель села Медведково Андрей Цыганков: его так в церковной книге старец Алексий записал.

Видно богу угодно было, чтобы в один год в Медведково и первенец появился, и первая могилка.

Оно и понятно: жизнь со смертью завсегда рядышком ходят!

 

Глава 5

Со временем я научился определять, когда тебя сотрут. Вернее, не сам момент стирки, а предшествующую подготовку. По второстепенным мелочам, которым раньше не придавал значения, стал понимать, что меня готовят к новой операции. На каждое новое задание ты идёшь «чистым», без прошлого. Тебя стёрли в очередной раз. Постепенно я стал относиться к каждому заданию, как актёр к новой роли: творчески и по системе Станиславского.

В нашей организации за «стирку» отвечает «Отдел подготовки и легендирования», сокращённо – «ОПиЛ». Казалось бы, при такой аббревиатуре сам бог велел придумать про сотрудников ОПиЛа что-нибудь про опилки в их служивых головах. Однако вопреки всему к ним намертво прилипло выражение «прачки». Вообще-то нам мало что известно о сотрудниках и структуре ЗГВ. Мы знаем лишь своего куратора, или, как его ещё называют, «звеньевого». У каждого «звеньевого» от пяти до семи подопечных. Сотрудники звена между собой незнакомы. Так в случае провала из общей цепи выпадает только один сотрудник и его куратор. Куратора меняют на нового, семье сотрудника назначают пожизненную пенсию от имени несуществующего фонда, а оставшихся членов звена перетасовывают по другим звеньям. Как говорится, лучше «перебдеть», чем «недобдеть».

В личном контакте, да и то на начальном этапе, мы находились с инструкторами отдела боевой и специальной подготовки. Обучение проходило по строго индивидуальной программе. Каждый курсант занимался со своим инструктором. За всё время обучения я ни разу не столкнулся с другим курсантом или «чужим» преподавателем. Система обучения и жизнеобеспечения построена так, что, даже находясь внутри «учебки», чувствуешь себя, как Робинзон Крузо на необитаем острове.

Ещё мы знаем, что во главе ЗГС стоит Директор, но ни его имя, ни фамилии нам не известны. Никто и никогда его не видел. Нам неизвестно, мужчина он или женщина. Возможно, его вообще не существует, и от имени Директора выступает группа лиц, обладающая особыми полномочиями. А вот про ОПиЛ – «Отдел подготовки и легендирования» мне доподлинно известно, что он состоит из двух подразделений: группы предварительной подготовки – «прачки» и группы легендирования – «сказочники». «Прачки» стирают прошлое, «сказочники» готовят «легенду» – твою новую жизнь. Почему-то так повелось, что «прачек» все недолюбливают, хотя именно они удаляют все документы, по которым тебя можно идентифицировать. Это ёмкий и очень кропотливый процесс. Даже пассивно идущий по жизни человек оставляет за собой целый шлейф справок из ЖЭКа, ГАИ, кожно-венерического диспансера, заявлений в ЗАГС о заключении брака, заявление о расторжении брака, больничных листов, квитанций об уплате за газ и электричество, налогов за шесть соток земли в ближайшем Подмосковье и курятник, гордо именуемый «дачным строением». Ну и, конечно, истории болезни, записи в которой так же загадочны и неразборчивы, как клинопись на древнеегипетских глиняных табличках. Все документы негласно фальсифицируются или на время проведения операции изымаются. Что ни говори, а подготовка к операции – очень трудоёмкая и очень дорогая работа, но игра стоит свеч. После стирания личности любая попытка противной стороны «раскопать» хоть какую-нибудь информацию (кроме той, что существует о тебе согласно «легенды»), обречена на провал.

А дальше… дальше наступает самое интересное: имея при себе только одежду по сезону, минимум денег и порой без документов, ты должен органично вписаться в окружающий тебя социум, легализоваться и ждать. Ждать, когда к тебе придёт гость. Возможно, это будет твой куратор в щегольском плаще, или абсолютно незнакомый тебе человек в помятом костюме и стоптанных туфлях. И вы, сидя на кухне, ночь напролёт будете знакомиться с оперативным заданием, заучивать «легенду», новые паспортные данные, основные и запасные каналы связи. Вернее, всё это будешь делать ты, а гость, сидя на обшарпанном кухонном табурете и попивая кофе, терпеливо отвечать на вопросы. Под утро вы распрощаетесь, и он незаметно для соседей выскользнет из твоей квартиры, чтобы через мгновение растворится в предутреннем сумраке городских улиц.

Второй раз меня стёрли, когда я после напряжённого трудового дня находился в бане. Как и любой сотрудник ЗГС, я каждое утро ухожу на работу, и не только ради поддержания легенды. Все сотрудники нашего несуществующего ведомства находятся на самообеспечении, так что в нашей работе кроме шпионской романтики присутствует суровая проза жизни: надо зарабатывать деньги.

Пять лет назад я в двух кварталах от дома снял подвальное помещение, которое отремонтировал, оснастил сигнализацией, телефонной связью, парочкой компьютеров и другим офисным оборудованием, а в приёмную посадил красивую и в меру глупую секретаршу. Так родилась посредническая фирма «Контакт», генеральным директором которой я являюсь.

Кроме меня в подвале, простите, в офисе, находится мой заместитель, он же исполнительный директор, Сергей Васильевич Коловратов, бывший продавец несбыточной мечтаний и подержанных автомобилей. Раньше господин Коловратов ходил по квартирам и предлагал домохозяйкам пищевые добавки, которые должны были если не вернуть молодость, то хотя бы приостановить наступление старости. Однако спор с Вечностью Серёга проиграл вчистую, и состояния на этом поприще не нажил. Его клиентки благополучно старились и со временем уходили в лучший мир, наглядно опровергая своим уходом рекламный слоган о вечной молодости потребителей продукта.

После того, как вся клиентура сошла на нет, Серёга переквалифицировался на продажу подержанных автомобилей, но проработал в автосалоне недолго. Когда его выпустили из следственного изолятора, господин Коловратов понял, что торговать крадеными автомобилями вредно не только для репутации, но и для здоровья. Я нашёл его в тот период, когда Сергей Васильевич решал непростую жизненную дилемму: «замутить» новый бизнес или сразу броситься с моста головой вниз. По природе своей господин Коловратов был законченным авантюристом, поэтому моё предложение делать деньги «из воздуха» воспринял с воодушевлением.

Секретаршу Элеонору я встретил на мраморных ступенях «биржи труда», куда она пришла в поисках работы после того, как её очередного босса – криминального авторитета по кличке Резаный – по приговору суда отправили в «Чёрный дельфин» на долгие десять лет за противозаконную деятельность, выразившуюся в банальном рэкете и «отмывании» незаконно полученных средств. На прежнем месте работы Элеонора в основном занималась тем, что воплощала эротические фантазии босса на практике, поэтому очень удивилась, когда я не стал с первых дней проявлять к ней чисто мужской интерес и запираться с ней у себя в кабинете. Сначала Эллочка восприняла это, как свидетельство своей женской непривлекательности, но со временем поняла, что мне всё равно, какой фирмы кружевное бельё она носит, поэтому быстро научилась печатать на компьютере и даже пользоваться факсом.

Нельзя сказать, что в таком составе наша фирма срывала звёзды с небес, но худо-бедно в бизнесмены средней руки я выбился. Это позволяло мне вести образ жизни обеспеченного коммерсанта: пару раз в месяц мы с замом посещали казино, где обоим фантастически не везло, и мы с показной лёгкостью проигрывали всю имеющуюся в карманах наличность, раз в год я вывозил семью на турецкий курорт, и раз в три года менял автомобиль.

Положа руку на сердце, можно сказать, что жизнь удалась, но я знал, что это временное благополучие. Слишком долго я жил жизнью обыкновенного человека. Слишком долго! Для людей моей профессии – непозволительная роскошь. Выработанное годами чутьё нелегала подсказывало мне, что если не сегодня, так завтра незримый горнист проиграет для меня «Сбор», и через мгновенье меня сотрут. Такова сермяжная правда жизни, и я к ней привык. Почти привык.

В тот памятный день, после напряжённого восьмичасового рабочего дня в нашем полуподвальном офисе я решил посетить банный комплекс фирмы «Заря», славившийся ненавязчивым сервисом и настоящей финской сауной. Вдоволь напарившись и выпив бутылочку холодного светлого пива «Невское», я бодрым шагом направился домой.

Был конец сентября, и я с удовольствием шёл по осенним улицам родного города, щедро позолоченных опавшей листвой. По пути я решил купить цветы для жены и коробочку любимых дочерью шоколадных конфет «Вечерний звон». Денег в кошельке оставалось 93 рубля, поэтому я направился к ближайшему банкомату. Вставив карточку в щель банкомата, я с удивлением обнаружил, что карточка заблокирована. Не веря своим глазам, я повторил операцию. Безрезультатно! В это время сотовый телефон издал мелодичную трель, оповещая о пришедшем SMS-сообщении.

Холодея от предчувствия, я открыл крышку телефона и пробежал глазами текст: «Фирма «Контакт» в Ваших услугах больше не нуждается. Директор». Текст сообщения мог быть любой, даже самый несуразный. Главным в сообщении была подпись. Руководство нашей несуществующей организации от имени Директора ЗГС отдавало мне приказ о переходе на нелегальное положение.

Я присел на парапет и закурил. По правилам конспирации, мне теперь ни дома, ни на работе появляться нельзя. По всей вероятности, накануне сотрудники «Отделения подготовки и легендирования» (ОПиЛ) – они же «сказочники», посетили мою семью, а завтра посетят на фирме осиротевших без начальника коллег, которым расскажут убедительную историю о том, что я убыл в срочную командировку на остров свободы Кубу для организации подписания договора о поставках в Московскую область дешёвого кубинского сахара. А может, это будет не Куба, а Эквадор, и не сахар, а ракеты средней дальности. Нам, посредникам, всё равно, лишь бы деньги платили. Больно кольнула мысль о том, что теперь неопределённый, возможно, долгий срок, «Вечерний звон» для дочки жена будет покупать без меня.

Надо было подбить положительное сальдо. Итак, что у нас в плюсе?

Одежда. Сегодня на мне любимая кожаная куртка, потёртые джинсы, вязанный женой свитер из собачей шерсти, на голове чёрная кожаная кепка. На ногах прочные немецкие ботинки на толстой рифлёной подошве. Будем считать, что одет я неброско и по сезону.

Финансы. Ну, тут всё просто: карточка заблокирована, в наличии 93 рубля 63 копейки и пустая бутылка из-под пива «Невское».

Документы. С документами ещё хуже, чем с финансами. Ну кто берёт документы в баню? Только лица горно-кавказских национальностей, иначе «париться» им придётся в ближайшем отделении милиции.

Оружие. В кармане куртки я всегда ношу любимый перочинный швейцарский нож с множеством приспособлений и две зажигалки – бензиновую «Zippo» и одноразовую газовую. Страх оказаться без ножа и «огнива» у меня остался с курсантских времён, когда мы проходили «Курс выживания» и нас по одному ночью выбрасывали с самолёта на парашюте в различные климатические зоны нашей огромной страны. Мне досталась тундра! Перочинный нож и зажигалка в умелых руках кое-то значат. На крайний случай из пустой пивной бутылки можно сделать «розочку».

До получения задания нужно где-то жить и что-то есть, желательно сытно и регулярно. Значит, нужны деньги, добытые законным путём, то есть нужна работа! Надо легализоваться, но где и как? Кто возьмёт на работу человека без паспорта, без трудовой книжки, без прописки и без рекомендательных писем? В «Газпроме» и «Роснефти», возможно, и не возьмут, а вот на плодово-овощной базе попытать счастья можно!

Подведя таким образом нехитрый баланс возможностей, я вынул из телефона сим-карту и старательно раздавил каблуком. Такая же печальная участь постигла и сотовый телефон, осколки которого я разбросал по пути на вокзал. Правила конспирации я всегда выполнял тщательно. Это на уровне подсознания заложили в меня с курсантских времён.

С этого момента я перестал быть генеральным директором фирмы «Контакт», любящим мужем и заботливым отцом. Правило «чистого листа» вступило в свои права.

Ночь я провёл на вокзале. Чисто выбритая и умытая физиономия, а также большая спортивная сумка с банными принадлежностями придавали мне вид добропорядочного гражданина, мающегося в ожидании скорого поезда, поэтому доблестные милицейские стражи порядка меня не трогали.

Утром, позавтракав в привокзальном буфете стаканом мутного, но горячего кофе, я на оставшиеся деньги в ближайшем ларьке приобрёл бутылку водки «Стаканыч» и пошёл устраиваться на работу. Плодово-овощная база находилась от вокзала в сорока минутах ходьбы. Видимо, с целью пресечения попыток хищения плодов и овощей, так сказать, на корню, база была обнесена высоченным забором из красного огнеупорного кирпича. На вахте маленький остролицый мужичек в старой армейской фуражке, глубоко осознавая огромную ответственность, которую на его костлявые плечи возложила администрация базы, решительно преградил мне путь и строго спросил:

– Куды? Куды прёшь? Режимная территория здеся!.

– Я так понимаю, товарищ, Вы начальник охраны этого объекта? – произнёс я, стараясь вложить в первую фразу максимум почтения.

– Ну… в общем, доверяют мне! – туманно ответил вахтёр и, выпятив хилую грудь, привычным движением рук расправил под солдатским ремнём складки гимнастёрки образца 1939 года. – А тебе зачем? – проявил похвальную бдительность одногодок Берии.

– Я к вам, товарищ, на работу хочу устроиться. Не подскажете, где у вас отдел кадров? – продолжал я тем же уважительно-почтительным тоном.

– Эх, милок! Тебе к Скобарю надо, а не в отдел кадров. Тут Скобарь решает, кого в бригаду взять. А отдел кадров, что? Да ничего! Кого Скобарь пришлёт, того и оформят. Скобарь мущина сурьёзный! Да ты проходи! Чё стоишь? – вахтёр попятился и пропустил меня на «режимную» территорию.

Скобаря я нашёл в подсобке овощного склада, куда направил словоохотливый вахтёр. В подсобке за грубо сколоченным столом сидели семь потёртых житейскими невзгодами и помятых похмельем мужчин: трое с одной стороны стола, трое с другой стороны. По центру стола угрюмо возвышался мужчина крупного телосложения и неопределённого возраста.

«Ну, ни дать, ни взять пахан на зоне!» – подумал я.

– Мне Скобарь нужен, – с порога заявил я, понимая, что излишнюю вежливость могут принять за слабость и, продолжая глядеть Скобарю прямо в глаза, добавил, – Мне работа нужна и хата!

Скобарь грустным взглядом окинул пустые пивные бутылки на столе и кулинарные изыски, включавшие в себя чёрный хлеб, поваренную соль и перья зелёного лука. Бригадиру и его людям после вчерашнего возлияния явно не мешало «поправить» здоровье.

– Ну, я Скобарь, – разлепил губы бригадир. – А ты что за птица? Говоришь, тебе работа нужна, и хата? А может, тебе ещё и бабу?

Бригада дружно заржала.

Я молча достал из сумки бутылку «Стаканыча» и поставил в центре стола. Лёгкое оживление пробежало по хмурым лицам ударников плодоовощного труда. Шесть пар глаз вопросительно уставились на бригадира. Скобарь

по-зыковски цыкнул зубом и молвил:

– Садись. Этот вопрос надо перетереть не спеша!

Бутылка водки на семерых мужиков – это не пьянка, даже не прелюдия к пьянке, а одно расстройство!

Скобарь вопросительно взглянул на меня. Все ждали продолжения банкета. Я с равнодушным видом снял с левой руки позолоченные часы, приобретённые мной в одной из командировок в ближневосточное зарубежье, и бросил на середину стола.

– Рыжьё? Не жалко? – обратился ко мне Скобарь.

– Для хороших людей ничего не жалко! – серьёзно ответил я и закусил хлебной коркой.

Скобарь передал часы рядом сидевшему коротконогому мужичонке, и тот исчез. Вскоре он вернулся, неся с собой три бутылки горькой настойки «Полынная», батон варёной колбасы и каравай чёрного хлеба. Бригада встретила его одобрительным гулом. На сдачу гонец взял дюжину бутылок пива «Жигулёвское», которые каким-то чудом рассовал по карманам старой армейской куртки и некогда модных кримпленовых брюк.

После второй бутылки «Полынной» к Скобарю вернулась способность мыслить аналитически, и он, отозвав меня в сторону покурить, спросил в открытую:

– Смотрю я на тебя, и никак не пойму, какой ты масти? Ты не блатной, не фартовый, не барыга и вообще не уркаган? Цацки у тебя дорогие, шмотьё тоже не с чужого плеча. Чего тебе у нас надо?

– Схорониться мне надо до поры, – честно ответил я, глядя поверх головы Скобаря. – Придёт время, уйду чисто, по-тихому, тебя и ребятишек твоих под монастырь не подведу. Дальше базара не будет. Сам понимаешь, ты не в теме, и тебе это ни к чему.

Скобарь подумал, пожевал губами, и видимо, решив уладить миром, направил меня в отдел кадров. У самой двери он окликнул меня:

– Слышь, деловой, тебя как зовут-то?

– Николаем кличут, – не поворачиваясь, ответил я.

– Вот что, Коля, ты крепко запомни: до бога и корешей твоих далеко, а до травмпункта близко. Очень близко! – произнёс Скобарь нормальным человеческим голосом, без каких-либо зыковских модуляций и «примочек». – Так что если я чего за тобой замечу…! Сам понимаешь.

– Понимаю! – ответил я и шагнул за порог подсобки.

В отделе кадров работало две женщины: одна молодая, неопытная, но симпатичная, другая пожилая, имевшая приличный трудовой стаж и такой же целлюлит. Получив привет от Скобаря, молоденькая инспекторша сразу приступила к оформлению.

– Паспорт и трудовую книжку, пожалуйста, – попросила она.

– Я от Скобаря, – нагло произнёс я, понимая, что моя трудовая деятельность может закончиться, не начавшись. Молодая кадровичка вопросительно взглянула на более опытную подругу. Народная целлюлительница ощупала меня внимательным взглядом и неожиданно низким голосом произнесла:

– Оформляй! Товарищ документы потерял. Завтра в милиции заявление напишет.

– Напишу! – радостно подтвердил я. – Только я документы не терял. У меня их украли, вместе с деньгами. Так что мне и ночевать негде, – произнёс я с невинным видом и вопросительно глянул на симпатичную кадровичку. Девушка по достоинству оценила мою попытку сблизиться и громко рассмеялась.

– Ночевать будете в общежитии: в этом же здании на третьем этаже, – весело сказала она, сверкнув чёрными цыганскими глазами.

На этом оформление и закончилось. Во всей этой истории для меня осталось загадкой, почему опытный кадровик решилась меня поддержать. Возможно, слово Скобаря действительно имело вес, а может, база просто испытывала дефицит рабочей силы.

Вот так я и легализовался. На базе я проработал ровно двадцать девять дней. На тридцатый день меня нашёл связной, который приехал на базу под видом водителя большегрузной фуры. В этот же день, сказав последнее «прости» родной бригаде, я уволился по собственному желанию, не забыв забрать трудовую книжку.

Я твёрдо помнил правило: никогда не упускать возможность получить подлинные документы, даже если у тебя в кармане надёжная «ксива», сработанная родной конторой.

 

Глава 6

Рабочий день президента Приволжской Тарской республики Рината Хайруллина начался, как обычно: сначала секретарь доложила о небольших коррективах плана работы на день, потом он провёл с членами правительства расширенное совещание.

В 10 часов возле Дома правительства на зелёную лужайку сел президентский вертолёт. Надо было лететь в область, на открытие очередной ветки нефтепровода, но президент почему-то медлил. Старый лис кожей чувствовал непростое развитие политической ситуации. Нынешний расклад ему не нравился. От его внимания не ускользнуло, что министр внутренних дел в докладе проявил небрежность, а премьер-министр стал излишне многословным и самоуверенным. Раньше члены кабинета себе такого не позволяли. Президент был политическим долгожителем, и хорошо знал, что поведение подчинённых – самый точный политический барометр.

«Где-то я допустил ошибку! – мелькнула мысль. – Может, не надо было вступать в открытое противоборство с Москвой, пытаясь выторговать себе право на третий президентский срок?»

До этого момента он всё делал правильно. Умел договариваться с политическими лидерами, какое бы политическое течение они ни представляли. Однажды, в начале 90-х, к нему в кабинет пришла группа депутатов-националистов и стала настаивать, чтобы он, Президент Тарской республики, взял курс на отделение республики от России.

– Может, ещё дань с Москвы потребуем за триста лет… с процентами? – невесело пошутил тогда Хайруллин, хотя было не до шуток. Надо было удержать республику от братоубийственной гражданской войны, не допустить возникновения второй Чечни. Как назло, ситуация стремительно развивалась по чеченскому сценарию: взрыв национального самосознания, призывы к образованию Исламской Тарской республики, агитация народных масс за отделение от России. Но за всем этим Хайруллин видел главное, а главным была нефть! Много нефти! Нефть – кровь и золото республики, её дар и проклятье. Он знал, что за политической мишурой скрывается группа конкретных политических деятелей, желающих стать владельцами нефтяной трубы. Нет, не руководителями республики, а именно хозяевами трубы. На республику им наплевать. Республику можно отдать на растерзание полевым командирам. Это неизбежно приведёт к войне с Федеральным центром. Ну и пусть! Пока не рассеялся пороховой дым, надо качать и качать нефть, можно на Восток, но лучше на Запад. Запад любит, когда в России начинается свара, Западу это нравится! Так что вместе со звонкой монетой можно заработать и политические дивиденды. Надо только разок-другой прокричать с газетных полос о том, как Россия душит маленький свободолюбивый народ и кованым солдатским сапогом топчет ростки демократии. Запад это одобрит и поддержит. А когда пороховой дым развеется и Федеральный центр возьмёт мятежную республику под свой контроль, Запад распахнёт объятия и с радостью примет отважных борцов с российским тоталитаризмом.

Обо всём этом Хайруллин знал. Тогда ему удалось уберечь республику от войны. С теневыми политиками удалось договориться, уступив им часть доходов от продажи нефти. После этого волна национализма в республике пошла на спад. Более того, у Москвы удалось выторговать выгодные для себя условия. Федеральный центр, напуганный провалом первой Чеченской кампании, легко пошёл на уступки, и в бюджете республики появились деньги. Дефицит денежных знаков исчез, после чего Приволжская Тарская республика на фоне всеобщего обнищания стала выглядеть островком благополучия.

Когда в Кремле старого президента сменил молодой и энергичный преемник, диалог с Центром стал конструктивным и двусторонним. Новый президент умел слушать, и тихо, без кампанейщины и газетной шумихи, добиваться реализации поставленных перед правительством и регионами задач. Сказывался опыт работы в силовых структурах.

Не сразу, преодолевая скрытое противодействие на местах и откровенный саботаж чиновников в Москве и республиканских центрах, была восстановлена вертикаль власти. Заржавевший за годы безвластия механизм державной власти заскрипел, провернулся и нехотя стал набирать обороты. Униженная и обесчещенная Россия стала подниматься с колен.

Новый президент импонировал Хайруллину. Он смело летал на боевом истребителе в Чечню, наплевав на реальную опасность быть сбитым первым же «Стингером», уходил на глубину вместе с экипажем атомной субмарины, где в кают-компании наряду с новичками проходил посвящение в подводники и смело глотал из плафона забортную морскую воду, а во время отпуска, вместо того, чтобы сидя в шезлонге на берегу Чёрного моря, нежиться под ласковыми лучами южного солнца, предпочитал лихо спускался с заснеженных склонов на горных лыжах. Хайруллин верил Президенту, Президент верил ему. Политическое будущее обоих лидеров казалось ясным и безоблачным: нефть поднималась в цене, появились первые признаки оздоровления экономики, проводя политику «кнута и пряника», почти удалось загасить в Чечне пламя гражданской войны.

Никто не мог предугадать, что здоровый образ жизни пойдёт Президенту во вред. Подвели горные лыжи. Интересы государства требовали довести до логического конца все начинания, и Президент решил баллотироваться на второй срок. Накануне предвыборной компании он вместе с семьёй и верными соратниками улетел на недельку в Домбай. Вечером, поужинав вместе с представителями краевой Администрации и местными воротилами бизнеса, Президент лёг спать пораньше. Наутро следующего дня были запланированы лыжи.

Ему нравились утренние часы, когда первые лучи солнца несмело касаясь заснеженных горных склонов, окрашивали их белоснежные шапки в нежно-розовый цвет, когда в розовой утренней дымке можно, забыв обо всём, азартно нестись вниз по снежному склону.

В то злопамятное утро всё было именно так: рассвет, розовая предутренняя дымка, хорошо накатанная и проверенная охраной трасса… И было падение – досадное падение в конце спуска. Скорость была велика, когда он услышал хруст сломанной лыжи. Президента с силой бросило вперёд и ударило о твёрдый наст. За время занятия дзюдо он пережил сотни падений, но горный склон – не татами, и падение оказалось для него роковым.

Когда к нему подбежала охрана, он молча глядел в серое утреннее небо, стиснув зубы, чтобы не закричать от нестерпимой боли в позвоночнике.

Потом был вертолёт, экстренная эвакуация в Москву и несколько тяжёлых и безуспешных операций в ЦКБ.

Политические противники ликовали: фаворит выбыл из предвыборной гонки! Такого подарка судьбы не ожидал никто. Предвыборные страсти вспыхнули с новой силой. Политтехнологи не стеснялись в выборе средств. В ход шло всё, начиная от подкупа избирателей и кончая физическим устранением политических противников.

Однако Президент не считал себя поверженным. Через полтора месяца после неудачного падения в Домбае он появился на брифинге в Кремле перед многочисленной журналисткой братией. Это был неожиданный, но тщательно продуманный и выверенный до мелочей ход. Хайруллин был потрясён, когда увидел на широком плазменном экране, как перед объективы камер Президент Российской Федерации выехал в инвалидном кресле. Похудевший, с заострившимися чертами лица, он сидел в кресле, которое являлось точной копией знаменитого кресла Рузвельта. Ноги у Президента, так же, как у Рузвельта, были аккуратно прикрыты пледом. Наступила немая сцена. Журналисты забыли про фотокамеры, и, открыв рты, смотрели на него, как на чудо.

Потом шок прошёл, и раздались первые аплодисменты. Через мгновение аплодисменты переросли в овацию. Российские и иностранные журналисты, сторонники и политические противники Президента, пришедшие на брифинг, отдавая дань его мужеству и стойкости, аплодировали стоя. Впервые за свою политическую карьеру Президент от волнения не мог произнести ни слова. Заготовленный кремлёвскими спичрайтерами текст оказался ненужным. Президент так и не достал его из кармана тёмно-синего английского костюма. В горле стоял ком, по щекам текли слёзы. Политик мирового масштаба плакал, не стесняясь слёз.

Это была странная пресс-конференция: не промолвив ни одного слова, Президент сказал народу больше, чем любой другой кандидат в президенты.

Однако Фортуна – дама капризная, и на президентских выборах она улыбнулась другому кандидату. Россияне не хотели видеть своего кумира в инвалидном кресле. Они жаждали, чтобы их Президент, как и прежде, летал, плавал и, выходя на татами в кимоно, лихо бросал противника через бедро. Мысль о том, что во главе государства будет стоять (вернее, сидеть), президент-инвалид, вызывала у избирателей глубинный протест. России не нужен второй Рузвельт, и она отвергла его.

Выборы выиграл глава крупного нефтяного холдинга «Недра России» Захар Харьковский. Для политологов и кремлёвских аналитиков это было полной неожиданностью. Харьковский не являлся фаворитом, хотя всю предвыборную гонку уверенно шёл в первой пятёрке лидеров. Это был молодой и амбициозный политик, который чем-то неуловимо напоминал прежнего президента. Харьковский так же обожал лыжи. В юности он занимался биатлоном и по-прежнему поддерживал хорошую спортивную форму. У него было открытое лицо русского интеллигента и тонкие пальцы пианиста, а за стёклами очков в тонкой золотой оправе таился внимательный взгляд серо-голубых глаз. Харьковский не носил дорогих костюмов, предпочитая спортивный стиль одежды, и на предвыборных митингах появлялся в серой «ветровке» и чёрной «водолазке».

Как в жизни, так и в политике, Харьковский обожал импровизации. Однажды на митинг, который проходил в центре Москвы, он приехал на спортивном велосипеде. На левой штанине брюк красовалась голубая прищепка. С этой прищепкой он и вышел на сцену. Взяв микрофон в руки, он в течение получаса уверенно говорил о зарплатах, пенсиях и о счастливом будущем России, но москвичи, слушая его в пол-уха, заворожённо глядели на голубую прищепку. Это был знак – отличительный знак человека из глубинки, где нет бронированных «Мерседесов», и россияне, как и полвека назад, вот так по-простому прихватив штанину прищепкой, ездят на работу на велосипеде. После митинга Харьковский сошёл со сцены, сел на велосипед и под бурные аплодисменты электората укатил по делам. Правда, через два квартала он отцепил прищепку и пересел в бронированный «Мерседес», но этого уже никто не видел.

У Хайруллина с новым Президентом Российской Федерации отношения не сложились. При первой же встрече в Кремле, куда Хайруллин был приглашён на инаугурацию, ему почудился некий холодок: что-то мешало ему установить доверительные отношения с новым Главой государства. Позже, при личной встрече, Ринат понял: в поведении и словах нового Президента не чувствовалось личной заинтересованности в успехе общего дела. За стёклами модных очков в серо-голубых глазах Президента плавали две колючие льдинки. По окончании рандеву Хайруллин твёрдо знал: общих дел быть не может. Есть дела московские, есть региональные, и пересечься им не суждено!

Ринат посмотрел на настенные часы, выполненные в форме Спасской башни – подарок мэра Москвы на 1000-летие Казань-града: пора лететь в область. Руководитель президентской пресс-службы красавица Альфия Касимова терпеливо ждала у входа в кабинет. Альфия была дочерью друга юности Ильдара Касимова. С Ильдаром они вместе учились в Институте нефти и газа и вместе ухаживали за русской девушкой Светланой Поляковой. После недолгих, но мучительных колебаний Светлана выбрала Ильдара, и на выпускном курсе вышла за него замуж. По окончанию института судьба разбросала друзей: Ильдар уехал с молодой женой в Восточную Сибирь, где обнаружились огромные залежи нефти, а Ринат поступил в аспирантуру. Через год его, как молодого и подающего надежды, выдвинули в ЦК комсомола республики. Для Рината это был закат научной карьеры и начало карьеры политической.

Через пятнадцать лет Хайруллин стал самым молодым и самым перспективным первым секретарём Казань-градского горисполкома. Однажды под Новый год, к нему на приём пришла статная русоволосая женщина. Он не сразу узнал в ней Светлану Полякову. Из худенькой большеглазой девушки с косой до пояса Светлана превратилась в шикарную даму с бюстом четвёртого размера, одетую в не менее шикарную норковую шубу и итальянские сапоги на высоком каблуке. Но глаза русской красавицы до краёв были заполнены слезами и болью.

– Ильдара больше нет! – с трудом произнесла Светлана и залилась слезами.

Говорить о погибшем друге в казённом кабинете Ринат не захотел, поэтому вызвал машину и увёз Светлану в ресторан «Центральный», где у него, как у первого секретаря, был открыт безлимитный кредит. В ресторане, раскрасневшись и ещё больше похорошев от выпитого коньяка, Светлана рассказала, что незадолго до гибели Ильдар был назначен начальником Восточно-Сибирского Управления по геологоразведке и добыче полезных ископаемых. На подведомственной ему территории проводился эксперимент по отработке новой методике глубинного бурения. Будучи начальником Управления, Ильдар не обязан был приезжать на буровую, но приехал, так как за время работы на различных должностях, взял за правило вникать в каждую мелочь, в каждую деталь. Во время проведения экспериментального бурения произошёл сильный взрыв. Все, кто был рядом с буровой, погибли.

Позже государственная комиссия определила, что во время бурения нефтяники случайно наткнулись на так называемую газовую «линзу» – небольшое локальное залегание газа. Во время бурения герметичность «линзы» была нарушена, и газ под большим давлением устремился по скважине вверх. Случайная искра от работающих механизмов или от выброшенного вместе с газом камешка, чиркнувшего по металлической трубе, воспламенила газовое облако.

– Это называется объёмным взрывом, – пояснила Светлана, закуривая длинную тонкую сигарету. – Я больше не могу оставаться в городе, где всё напоминает о погибшем муже. Помоги! – подавшись вперёд, произнесла Светлана. её глаза и губы были близко, очень близко. Ринат не сдержался и поцеловал пухлые, пахнущие коньяком губы. Она не удивилась, а только закрыла глаза, ожидая продолжения, но продолжения не было. Это был их первый и последний поцелуй. Ринат вовремя понял, что отношения Светланы к нему будут продиктованы скорее благодарностью, чем искренним чувством.

– Я не стану покупать любовь! – сказал он самому себе.

В память о погибшем друге он сделал всё, что мог: помог Светлане с переездом, устроил на хорошо оплачиваемую должность в Институте нефти и газа, через год «пробил» двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне Казань-града. Тогда он и познакомился с Альфией – худеньким большеглазым человечком, испуганно глядевшим на непонятный взрослый мир чёрными, как у покойного отца, глазами. Когда Альфия закончила городскую гимназии с английским уклоном, её ждал подарок от «дяди Рината» – поездка в Лондон в одно из престижных учебных заведений, которое последние двести лет успешно «ковало» кадры для английской политической элиты. В Лондоне Альфия рассталась с чёрной, как смоль, косой и остатками провинциального воспитания. Стройная, с короткой модной стрижкой, затянутая в деловой костюм от Версачи, она смотрела на мир чёрными, по-восточному раскосыми глазами без страха и «розовых» иллюзий. По возвращению из Лондона Альфия самостоятельно устроилась на работу в крупную нефтяную компанию. Хорошее знание английского и деловая хватка помогли ей пробиться на должность начальника отдела по работе с зарубежными партнёрами.

Через год Хайруллин предложил ей должность руководителя пресс-службы в Аппарате президента, и она приняла предложение с благодарностью.

– Надо лететь! – громко произнёс Хайруллин, поднимаясь из большого кожаного кресла, и Альфия, улыбнувшись, кивнула головой.

В вертолёте, как всегда, было много народу: члены правительства, их заместители, многочисленные помощники, журналисты, охрана. Альфия не любила терять время зря, поэтому, устроившись рядом с президентом, вставила в уши наушники, включила плеер и, открыв ноутбук, стала печатать, напевая вполголоса на английском языке.

Когда на горизонте показался посёлок нефтяников, и пилот стал делать левый разворот, чтобы зайти на посадку, в работе двигателя зазвучали фальшивые нотки. Через мгновение двигатель «закашлялся» и заглох. Лопасти винта по инерции продолжали вращаться, но вертолёт, не реагирую на попытки пилота выправить ситуацию, быстро теряя высоту, стал заваливаться на левый бок. Альфия уловив некий диссонанс в работе двигателя, вынула из ушей наушники и вопросительно посмотрела на Хайруллина. Когда крен стал большим, и земля стремительно понеслась навстречу, она испуганно ойкнула и по-детски уткнулась ему в плечо. Он обнял её левой рукой и прижал к себе. Правой рукой Ринат торопливо достал телефон и успел набрать номер жены. Жена ответила сразу.

– Береги себя и детей! – от волнения он перешёл на тарский язык. – Да хранит вас Аллах…! Ответа он не услышал. Потом был страшный удар и темнота. Потом наступила Вечность…

Когда жители рабочего посёлка и приехавшие на торжество гости подбежали к месту катастрофы, разбросанные взрывом обломки вертолёта продолжали гореть, пачкая голубое майское небо жирными мазками чёрного дыма. Президента они нашли неподалёку от места взрыва. Опалённый взрывом, он лежал, уткнувшись лицом в жёлтые весенние цветы с горьким названием «мать-и-мачеха», широко раскинув руки, словно пытался напоследок обнять всю землю.

В военном госпитале, куда доставили тело президента, долго не могли разжать правую ладонь, в которой намертво были зажаты обломки сотового телефона.

 

Глава 7

В отличие от других столиц, Берн жил тихой размеренной жизнью довольного всем провинциала. По чистым мощёным булыжником мостовым, весело позванивая, неспешно катились трамваи; вымытые до прозрачности горного воздуха витрины многочисленных магазинов и магазинчиков светились уютным жёлтым светом, а на узких улочках грассирующая французская речь привычно переплеталась с отрывистыми и резкими, как военный приказ, немецкими фразами. Разношёрстные группы туристов со всех концов света с праздным видом шатаясь по городу, наполняли его весёлым гомоном и призывным женским смехом.

Потомок древнего германского рода, удачливый коммерсант барон Людвиг фон Вестфаль любил приезжать в Берн на рождественские каникулы, когда срывающийся с небес лёгкий снежок делал и без того нарядные улицы города живой иллюстрацией к сказкам братьев Гримм.

Будучи деловым человеком, Вестфаль с вокзала прямиком направился в банк, трезво рассудив, что в рождественскую эйфорию можно окунуться позже, покончив со всеми делами. В банке он достал из бумажника визитную карточку, на которой готическим шрифтом было начертано «Иосиф Фишман. Канцелярские товары». Ниже был адрес и номер сотового телефона.

Губы потомка древнего германского рода тронула улыбка. Даже сам уважаемый всеми горожанами господин Фишман не знал, что номер его сотового телефона – не что иное, как зашифрованный номерной банковский счёт. Людвиг прибавил к первой цифре единицу, ко второй цифре двойку, к третьей – тройку и так до конца. Таким нехитрым кодом он пользовался давно. Номер счёта в банке Людвиг помним наизусть, но в качестве подстраховки на случай частичной или полной потери памяти вследствие возможной черепно-мозговой травмы, внезапно приключившегося инсульта или нахлынувшего старческого маразма, использовал визитку в качестве шпаргалки. В специальном отделении его бумажника лежали ещё несколько «очень важных визиток», которыми он мог воспользоваться в других банках.

Вся прелесть по-детски наивной комбинации состояла в том, что, попади «визитки» в чужие руки, они не представляли бы для Людвига никакой опасности. По указанным на «визитках» адресам действительно проживали уважаемые господа, до которых реально можно дозвониться по указанным телефонам.

Раз в год под Рождество Людвиг посещал несколько крупных швейцарских банков, где у него на номерных счетах хранились очень крупные суммы. За год начислялись приличные проценты, которые он и перечислял в «Альпенбанк». На этом, собственно, и заканчивалась деловая часть поездки в Берн. Дальше можно было расслабиться.

Побродив по городу, вдоволь насладившись рождественским весельем и основательно проголодавшись, Людвиг направился в гостиницу, где у него на все праздники был забронирован номер. На первом этаже гостиницы располагался небольшой, по-домашнему уютный ресторан, с хорошей кухней. Людвиг заказал салат из авокадо, тушёные овощи, поджаренные на углях бараньи рёбрышки и бокал красного вина. Когда официант затопил камин, в зале стало по-настоящему хорошо и уютно. Камин был настоящий, облицованный серым камнем, и потрескивающие поленья щедро отдавали посетителям живое тепло.

Когда Людвиг приступил к салату, за соседний столик села шумная компания молодых людей: двое рослых, по-спортивному подтянутых парней и три девушки. Все были одеты в спортивные брюки и яркие свитера. Людвиг предположил, что компания вернулась с лыжной прогулки. Хотя они свободно болтали по-немецки, он определил, что парни говорят с заметным акцентом.

«Похожи на финнов», – машинально отметил Людвиг и стал пристально изучать девушек. Одна была русоволосая хорошенькая полячка, которая активно мешала немецкие слова с польскими, и часто выражая удивление, вскрикивала: «О, матка бозка»!

Две других девушки были немками: одна обладала рыжими волосами, которые выбивались из-под лыжной шапочки, мощной челюстью и костлявой фигурой. Вторая была коротко стриженной крашеной брюнеткой со смазливой мордашкой и голубыми широко открытыми глазками. Людвиг мысленно примерил на брюнетку парик с двумя золотистыми косами – получалась классическая валькирия. У валькирии под свитером угадывалась большая спелая грудь. Длинными ухоженными пальцами она задумчиво крутила на столе высокий бокал со светлым пивом и украдкой бросала заинтересованные взгляды в сторону Людвига. Людвиг знал, что выглядит моложе своих пятидесяти лет: высокий, импозантный, с лёгкой сединой на висках, он нравился женщинам.

– Почему бы не позволить себе маленькое любовное приключение? – задался вопросом Людвиг, продолжая с удовольствием разглядывать девушку. Она уловила его взгляд, и когда её знакомые собрались покинуть ресторан, она осталась.

– Бай! Бай! – приятным голосом произнесла брюнетка и сделала друзьям прощальный жест ладошкой.

Пару минут Людвиг выжидал, потом, поднявшись из-за столика, подошёл к девушке.

– Простите, фройлен, мою бесцеремонность, но одиночество – не самый лучший подарок на рождество! Позвольте мне скрасить Вам сегодняшний вечер и пригласить Вас за мой столик, – произнёс Людвиг, глядя в её голубые глаза.

– Очень благородно с Вашей стороны, но мне почему-то кажется, что дело не во мне, Вы сами пытаетесь избежать одиночества! – засмеялась она, и, заметив его минутное замешательство, добавила: – Впрочем, я не возражаю!

После первого бокала вина выяснилось, что валькирию зовут Мартой. У Марты оказался весёлый нрав и приятная располагающая улыбка. Людвиг заказал бутылку настоящего мозельского: очень дорогое и столь же приятное на вкус вино.

Они чудесно провели время. Марта много смеялась, показывая идеально ровные зубки, а когда время перевалило за полночь, и Людвиг предложил продолжить вечер у него в номере, легко согласилась. Когда они поднимались по лестнице, Марта напустив на себя ужасно серьёзный вид, спросила:

– Надеюсь, Людвиг, кровать в твоём номере не скрепит? Иначе мы доставим беспокойство другим постояльцам, и они могут заявить на нас в полицию! Он смутился и хотел что-то ответить, но Марта показывая на него пальцем и давясь от смеха, произнесла: – Видел бы ты сейчас своё лицо!

Кровать в номере не скрипела, и они без устали, с каким-то непонятным остервенением, занимались любовью до самого рассвета. Позже, вспоминая эту рождественскую ночь, Людвиг понял: они спасались от одиночества.

Они были вместе, но каждый спасал себя сам.

 

Глава 8

Президент Российской Федерации Захар Харьковский был не в духе. Внешне он оставался таким же, как всегда – решительным и целеустремлённым. От любимых «водолазки» и «ветровки» пришлось отказаться. Сейчас Харьковский был одет в тёмно-серый костюм из тонкой английской шерсти, серый однотонный галстук и белоснежную рубашку. Но раздражал президента не тугой воротничок рубашки – он не обращал внимания на такие мелочи, – раздражала неопределённость. Захар машинально поправил галстук и взглянул на сидящего напротив Виталия Харченко. Харченко был представителем Президента по Приволжскому округу. До назначения на высокую должность Харченко занимал место прокурора г. Волжанска, где проявил себя как неутомимый борец с коррупцией и милицейским «беспределом».

«Вылитый гоголевский Пацюк! Вареников только не хватает», – подумал про себя Харьковский, глядя на потеющего от нервного напряжения Харченко.

Крупное тело Харченко с трудом помещалось в кресле, от чего он страдал, но не показывал вида. Разговор шёл о трагической гибели президента Приволжской Тарской республики. Нельзя сказать, что регион был проблемным, но после гибели Хайруллина в республике началось политическое брожение. Внеочередные президентские выборы должны были состояться через месяц, но уже сейчас в республике заваривалась нешуточная «каша»: активизировались националисты, опять замелькали в прессе и на телеэкране лозунги о создании Мусульманской Тарской республики. Ситуация осложнялась тем, что националисты вошли в сговор с местным криминалом. Председатель ФСБ докладывал, что интерес к тарской нефти проявили не только казань-градские авторитеты, но и преступные сообщества Самары, Уфы и Петербурга.

Опасней всего были питерские. Почуяв запах больших денег, они играли по-крупному. Питерским не нужна была доля, питерским нужно было всё! Поэтому после жарких политических баталий, сопровождавшихся активным переделом собственности города на Неве, оставшиеся в живых деловые люди Питера решили на предстоящих президентских выборах выступать единым политическим блоком, для чего выдвинули единого кандидата, а чтобы не провоцировать новых «разборок», было решено фамилию кандидата до определённого времени держать в секрете.

– Виталий Андреевич! – обратился Харьковский к Харченко и тем самым прервал затянувшуюся в беседе паузу, – Генеральная прокуратура, разумеется, взяла под свой контроль расследование обстоятельств трагической гибели президента Тарской республики, но и Вы, как представитель Президента, как опытнейший юрист, не должны самоустраняться. Не забывайте, Вам дано право курировать правоохранительные органы, так что держите руку на пульсе расследования. О результатах расследования докладывать мне лично каждую неделю.

Харченко шумно выдохнул, так что зашевелились лежавшие на столе бумаги и, проглотив стоявший в горле ком, быстро закивал головой.

– Кроме того, я хотел бы обратить Ваше внимание, Виталий Андреевич, на сложную политическую обстановку в республике. Скоро президентские выборы, и, как Вы понимаете, мне небезразлично, кто придёт к власти. Возможно, у Вас есть на примете достойный кандидат?

– Да, господин Президент! Есть! – Харченко проглотил накопившуюся от волнения слюну и добавил: – Воронцов Пётр Никодимович, опытный руководитель, рачительный хозяйственник, в прошлом заместитель министра по нефти, то есть по газу, вернее, по нефтегазу, – и окончательно запутавшись, умолк.

– Воронцов, Воронцов.… Это который Воронцов? Не тот ли, что в Думе, во фракции коммунистов?

– Он самый! – обрадовано закивал головой Харченко.

– Помилуйте, Виталий Андреевич! Зачем нам коммунист в президентском кресле? Через год вся республика будет «красной»! Вы этого хотите?

– Нет! Нет, господин президент! Воронцов не закоренелый коммунист. Его «конёк» хозяйственная деятельность, а что касается коммунистов, так фракцию особо не выбирают! Предложили, он и согласился, а так он человек порядочный!

«Порядочная сволочь! – подумал про себя Харьковский. Воронцова он знал, как облупленного. Это был типичный продукт советской номенклатуры. Вся хозяйственная деятельность Воронцова сводилась к своевременным докладам «наверх» и пустому прожектёрству. Краснобай и подхалим – он твёрдо усвоил «правила игры» и, не смотря на свою явную бесполезность, уверенно держался в «обойме» руководителей высшего звена. Секрет карьерного успеха Воронцова был в беспрекословном послушании и высочайшей исполнительности. Именно такие, как Воронцов, с неподдельным энтузиазмом бросались сажать кукурузу за Полярным кругом, а через несколько лет с не меньшим энтузиазмом клеймили с высокой трибуны волюнтаризм бывшего начальника, отдавшего это распоряжение.

– Ну, хорошо! – согласился Харьковский. – Пусть будет Воронцов. Обеспечьте ему поддержку на местном уровне. В конце концов, Воронцов – старая гвардия, такими кадрами разбрасываться не с руки!

Президент легко поднялся из кресла, тем самым давая понять, что аудиенция окончена. Харченко с явным облегчением покинул тесное кресло и, попрощавшись, торопливо скрылся за дверью кабинета.

Оставшись один, Харьковский вновь присел за стол из карельской берёзы, и, прикусив нижнюю губу, задумчиво водил указательным пальцем по полированной столешнице. В кабинет осторожно заглянул бывший референт холдинга «Недра России», а ныне помощник президента Сергей Ястребкович.

– Захар Маркович, к Вам председатель Центробанка, – тихим голосом напомнил Ястребкович.

– Подождёт! – резко ответил Харьковский. – Ты вот что, Серёжа, найди мне Пахома! Срочно!

Помощник понимающе кивнул и скрылся за дверью.

Харьковский чувствовал, что неопределённость, которая его так раздражала в разговоре с Харченко, осталась, но в глубине души стало выкристаллизовываться решение проблемы. Когда в кабинет тихо просочился Пахом, в голове у Харьковского созрел план многоходовой комбинации.

Взглянув на Пахома, Харьковский невольно улыбнулся. Пахом был личностью колоритной: небольшого роста, кривоногий, с до блеска выбритым черепом и перебитым в драке носом, он выглядел карикатурно и никакие костюмы от известных кутюрье не могли этого изменить.

Харьковский знал, что детство своё Пахом провёл на ростовских улицах. Впрочем, тогда он не был Пахомом, а был Витей Пахомовым – мальчиком из рабочего посёлка Нахаловка. Именно тогда к Вите пришла первая и всепоглощающая любовь – любовь к голубям. Сизари занимали всё его свободное, а порой и школьное время. Ну, а где любовь, там всегда проливается кровь. Витя частенько получал по носу, когда пытался вернуть голубку, которую сманил такой же, как он, но более сильный и нахальный голубятник. Но Витя был не просто подростком, он был парнем из Нахаловки, поэтому продолжал смело лезть в драку даже с превосходящими силами противника.

Нахаловка учила жизни грубо, но эффективно: не будешь давать сдачи – тебя заклюют. Именно Нахаловка поставляла в суровый воровской мир достойные кадры, благодаря которым их родной город гордо именовался Ростов-папой. Уже в семь лет каждый «нахалёнок» считал своим долгом носить в кармане залатанных штанов перочинный нож, в десять лет – «первое причастие» – он же первый привод в милицию, ну а в пятнадцать лет каждый уважающий себя пацан готовился к поездке в места не столь отдалённые.

Готовились основательно, по рассказам бывалых пацанов, прошедших «тюремные университеты».

Витя тюрьмы не боялся, но особо туда не стремился. Его больше тянуло в голубятню. Но однажды голубятня оказалась пустой. Сломанный замок валялся на загаженном голубиным помётом полу, рядом с одиноким сизым пёрышком. Витя нашёл обидчика через два дня, и по «нахаловским понятиям» вызвал поговорить после уроков на заднем дворе школы. Похититель сизарей пришёл вовремя, но пришёл не один. Это было нарушением неписаных правил, но Витя решил не отступать. Поэтому, когда его обидчик подошёл к нему вихляющей блатной походочкой и, кривляясь, задал сакраментальный вопрос: «Ты хто такой и чё те надо?» – Витя смело шагнул вперёд, но, получив неожиданный удар в челюсть, упал лицом в серую тёплую пыль. Заготовленная фраза «Я Пахомов из Нахаловки! Верни сизарей!» прозвучала не полностью. «Я Пахом…» – только и успел сказать поборник справедливости. На этом прелюдия закончилась, и все присутствующие стали бить Витю ногами. Джентльменского по нахаловским «понятиям» выяснения отношений не получилось.

Через неделю, когда перестали болеть рёбра и частично сошли синяки, Витёк пришёл в местную секцию бокса. Тренер Борисов посмотрел на Витю и всё понял без слов. На Витином лице поверх синяков и кровоподтёков крупными буквами было написано слово «месть». Борисов не стал прогонять малолетнего мстителя, зная, что многие боксёры пришли в большой спорт именно через желание отомстить обидчикам. Со временем обиды забывались, а увлечение спортом оставалось на всю жизнь.

– Тебя как звать, мальчик? – спросил тренер, вытирая полотенцем пот после спарринга.

– Зовите Пахомом, не ошибётесь! – неожиданно для себя выдал Витёк.

– Ну и чем ты в жизни увлекаешься, Пахом?

– Голубями. Сизари у меня лучшие во всей Нахаловке…были.

– Голуби – это хорошо, а бокс тебе зачем?

– А так, для равновесия!

Борисов засмеялся, и, не став выяснять, какое именно равновесие имел в виду Пахом, записал его в секцию.

Уже будучи взрослым мужчиной, Пахом вспомнил этот эпизод и задался вопросом: откуда он – малолетка, взял тогда это слово «равновесие»? Пахом не спал всю ночь, и под утро решил, что подсознательно он имел в виду равновесие между добром и злом. Всю дальнейшую жизнь Пахом старался поддерживать это равновесие, вот только понятие добра и зла у него так и осталось «нахаловское».

 

Глава 9

Рождественские праздники подходили к концу. Людвиг и Марта эти дни провели вместе. Они почти не выходили из номера, предпочитая заказывать еду и напитку в номер по телефону. Они без устали занимались любовью. Утолив любовный голод, с жадностью набрасывались на еду, а потом забывались коротким сном. Проснувшись среди ночи, вновь занимались любовью, и казалось, этому не будет конца.

Через несколько дней Людвиг почувствовал, что любовный марафон стал его утомлять. Марта, напротив, выглядела отдохнувшей и посвежевшей.

В один из дней, в очередной раз утолив сексуальный аппетит, Людвиг вернул себе способность мыслить аналитически. Разглядывая одевающуюся Марту, он вдруг вспомнил, что за все проведённые вместе дни, Марта ничего о себе не рассказывала. Все разговоры велись только о нём, о Людвиге. Тогда он не придал этому особого значения, посчитав, что Марта, как всякая женщина, хочет разузнать, есть ли у неё соперница и каковы её шансы стать женой состоятельного холостяка.

Теперь, на трезвую голову, это выглядело подозрительно. Марта не была похожа на охотницу за богатыми мужчинами. Она пила, но никогда не напивалась, никогда не теряла нить разговора и никогда ничего не переспрашивала. Всё, что он говорил, она запоминала с первого раза. Она была весела и раскована, но никогда, даже в минуты страсти, не теряла головы. Как все немки, она была педантична и скрупулёзна, но никогда не была мелочной. Она была типичная немка: и манера поведения, и акцент – всё говорило о том, что Людвиг провёл каникулы с уроженкой баварских Альп.

Людвиг вспомнил вечер, когда познакомился с Мартой. Почему именно она мне приглянулась? – задал он себе вопрос, и сам же ответил:

– Потому, что она была более изящна и более эффектна, чем другие девушки, и одета была со вкусом: яркий свитер, модные в обтяжку брючки, на ногах… Стоп! На ногах у неё были чёрные полусапожки с меховой опушкой на высоком каблуке. Это делало её выше и стройней других девушек, потому что другие девушки, и парни тоже, были обуты в лыжные ботинки! Значит, она присоединилась к ним позже. Вряд ли она забегала в отель переобуться. Если бы зашла к себе в номер, поменяла бы спортивный костюм на вечернее платье. Возможно, поменяла бы, но она была одета так же, как её друзья. А её ли это друзья? Может, она познакомилась с ними за полчаса до встречи со мной? На ней была другая обувь, в такой обуви не ходят на лыжные прогулки, значит, она присоединилась к ним позже. Точно! Было двое парней и две девушки. Марта была лишней, а когда компания ушла, она осталась. Почему она осталась? Вероятней всего, она осталась из-за меня. Я ей понравился. Возможно, и понравился, а может, она искала повод познакомиться со мной. Но я сам пригласил её к себе за столик. А если бы не пригласил? Если бы не пригласил, вероятней всего, она сама нашла бы повод завязать со мной знакомство. Зачем? Зачем я ей нужен? Неужели всё дело в банальной любовной интрижке? Непохоже. А может, у меня паранойя? Восемь лет меня никто не трогал. Почему? Не могли найти? Вряд ли! Парни из «конторы», если захотят, то достанут и чёрта из преисподней. Да я особо и не прятался. Неужели бывшие коллеги? Похоже. Зачем я им понадобился? Вряд ли для консультации по вопросам местного бизнеса. Возможно, решили привлечь меня в качестве помощника в какой-нибудь хитрой комбинации. Может, да, а может, и нет. Лично я им не нужен. Скорее всего, им нужны деньги. Деньги, которые лежат на известных мне счетах.

Жаль! Всё было так хорошо, так стабильно, я даже расслабился. Как там звучала фраза из известного советского фильма про разведчика:

«Пьяный воздух свободы сыграл с Плейшнером злую шутку»!

Не надо себя обманывать! Я знал, что рано или поздно они придут за мной, вернее, за деньгами. Даже странно, что не пришли раньше. Они мне подарили восемь лет. Целых восемь лет относительно спокойной жизни! Выходит, я им должен быть благодарен! Ну что же, коллеги, спасибо вам, и тебе, Марта тоже спасибо. Да, кстати, что там она поёт? Что-то полузабытое, но удивительно знакомое.

Марта что-то напевала и при этом кружилась по комнате.

– Дорогая! Ты поёшь о несчастной любви?

– Нет, милый, эта песня о молодой девушке, которая осталась сиротой и вынуждена зарабатывать себе на жизнь, ублажая мужчин в местном баре.

– Удивительные слова, ты не находишь? Как ты пела: «Я чёрная моль, я летучая мышь?»

– Кажется так, я не очень хорошо помню текст.

– Не страшно, я помогу тебе. Дальше поётся про поручика Голицына, который должен раздать однополчанам патроны, и про корнета Оболенского, который наливает вино всем желающим. Я не ошибся? Марта! Это белогвардейский романс. Его не каждый русский знает. Откуда он известен тебе, молодой немке, судящей о России по газетным заголовкам?

– Ты ошибаешься, Людвиг! Россия – моя специализация. Я переводчик. Во время учёбы неоднократно стажировалась в Москве.

– Неужели! Уж не на Лубянке ли?

– Типичная ошибка местных бюргеров: каждый, кто слышит о Москве или России, сразу вспоминает о КГБ. Да, кстати, Людвиг, а откуда тебе знаком этот романс?

– Мне его напевала моя первая жена!

– Она была русская?

– Ты удивительно прозорлива. Да, она была русская.

– И так же, как ты, работала в КГБ?

– Так же, как и ты, дорогая. Прости, кажется, у этой организации сейчас другое название?

Марта с улыбкой подошла к нему и достала из сумочки тюбик с губной помадой, который зачем-то протянула к его лицу.

– Милый, тебе не кажется, что помада слегка отдаёт карамелью?

Ответить он не успел, так как струя газа ударила ему в лицо.

Очнулся Людвиг, привязанный к креслу. Сильно болела голова и слезились глаза. Во рту пересохло и хотелось пить. В номере, кроме Марты, находилось двое молодых спортивного вида мужчин. Марта подошла к нему и несколько раз несильно ударила ладонью по щекам.

– Очнитесь, коллега! – на чистейшем русском языке произнесла она, после чего большим пальцем правой руки приподняла ему веки и заглянула в глаза.

– Кажется, наш герой в порядке, – сказала она одному из мужчин. В ответ тот кивнул головой.

– Голова болит? – снова обратилась она к Людвигу. – Ничего, это скоро пройдёт. Ну, что поговорим?

– Пить! – с трудом ворочая языком, попросил Людвиг.

Марта поднесла к его губам высокий стакан до краёв налитым холодной минеральной водой.

– Пей, это тебе поможет прийти в себя.

Через пару минут Людвиг почувствовал себя лучше и попытался пошевелить связанными за спиной руками. Бесполезно! Связали его крепко. Оставалось ждать дальнейшего развития событий. Тем временем Марта поставила стул напротив, и села, широко расставив ноги.

– Ты, наверное, догадываешься, Людвиг, что всё, что я сейчас скажу, не доставит тебе удовольствия?

– Неужели ты все четыре дня имитировала оргазм? – невозмутимо спросил Людвиг. – Знаешь, Марта, или как там тебя зовут, когда-то давно, в прошлой жизни, я был самым молодым и самым перспективным генералом КГБ. За моими плечами много успешных операций, и если я мог облажаться, то только не на любовном фронте!

– Смешно, но всё-таки облажался! Как же так, генерал? Где Ваш хвалёный профессионализм? Попался, как зелёный стажёр.

– Я не мог устоять перед твоим обаянием, ты была восхитительна!

– Ёрничаешь? Это хорошо, значит оклемался. Итак, где деньги?

– В тумбочке, дорогая.

– Я так понимаю, что разговора у нас не получится. Зря упорствуешь, милый! Ты ведь знаешь, что мы вытрясем из тебя нужную информацию.

– Знаю! Пока вы не вкололи мне химическую дрянь, которую называете «сывороткой правды», я хочу услышать ответ только на один вопрос. Марта, зачем вам, то есть «конторе», деньги? Вас плохо финансируют?

– Генерал, а зачем Вам столько денег? Я слышала, Ваш антикварный бизнес приносит неплохие доходы?

– Ну, если вы нашли меня, то, наверное, знаете, на что я трачу деньги.

– Знаем! Вы, генерал создали под видом лицея для мальчиков школу малолетних террористов, которых после обучения продаёте во все экстремистские организации мира. Неплохой бизнес, в довесок к торговле иконами.

На этом обмен мнениями закончился, и Марта сделала генералу укол в левое предплечье. Сначала он ничего не почувствовал, потом в области затылка появилось ощущение тепла, которое стало быстро разливаться по всему телу. Комната приобрела искривлённые формы, но предметы стали более выпуклыми и яркими. Потом пришло возбуждение и захотелось общаться, всё равно с кем, лишь бы выговориться. Он слишком долго молчал – целых восемь лет. Нет, он молчал всю службу, всю жизнь. Он стал копилкой государственных секретов. Он так много знает, но он больше не в силах хранить эти секреты, они тяготят его, разрывают его естество, ему срочно надо выговориться. Перед глазами всплыло лицо Марты.

– Милый я здесь! Ты слышишь меня?

Какая она красивая!

– Да, Марта я слышу тебя! Я люблю тебя! Хочешь, я расскажу, как я жил без тебя? Мне очень было плохо без тебя, Марта! Даже когда я уехал из страны, мне не было так плохо.

– Людвиг, куда ты уехал?

– Сначала я уехал к своим родственникам на Украину. Оттуда я перебрался в Польшу, а через полгода в Германию.

– Милый, зачем ты уехал в Германию?

– Я искал тебя Марта, потому что я тебя люблю!

– Чудесно дорогой, но что ты ещё делал в Польше и Германии?

– Я искал нужных мне людей, я перевёл счета из Англии в швейцарские банки, я готовился.

– Ты умница, Людвиг, а теперь расскажи своей Марте, к чему ты готовился.

– Да, Марта, я расскажу тебе… Я готовился… Я готовился к осуществлению своей мечты. Я люблю тебя, Марта!

– Я тоже люблю тебя дорогой, но о чём была твоя мечта?

– Я мечтал создать… я хотел… я пытался… и у меня получилось!

– Что получилось, Людвиг? Что? Дорогой, я здесь! Ты видишь меня? Людвиг!

Но Людвиг уже ничего не видел и не слышал: сердце ветерана тайных операций дало сбой, и он потерял сознание.

– Кажется сердечный приступ, – приподняв веко Людвигу, произнёс один из мужчин.

– Развяжите и уложите в постель, – приказала Марта, а сама под видом работника отеля стала звонить по телефону в больницу.

Покидая номер, один из мужчин спросил:

– Марта, а он тебе нравится?

– Ты хочешь узнать, малыш, почему я не оставила его умирать связанным в кресле? – глядя на напарника в упор, задала встречный вопрос Марта. – А для того милый, чтобы спасти наши с тобой задницы! Если бы наутро горничная обнаружила в номере связанный труп, то к полудню у нас на хвосте была бы вся полиция Берна, а на ужин мы бы хлебали тюремную баланду!

– Марта, мы так и не успели узнать, где он прячет деньги. Мы провалили задание! Центр за это по головке не погладит.

– Спокойно, малыш. Деньги здесь, в Берне, не зря же он полдня ходил из банка в банк. Дело за малым: узнать номера счетов. Ах, как не вовремя он отключился! Но я кое-что нашла у него в бумажнике, – и Марта показала напарнику несколько визитных карточек. – Осталось узнать, как эти люди связаны со счетами в швейцарских банках.

– А ты уверена, что эти визитки имеют хоть какое-то отношение к нашей операции?

– Уверена! Ты бы стал хранить старые визитки в потайном кармане бумажника?

 

Глава 10

В семнадцать лет Пахома, так же, как и его друзей, которые на момент призыва не сидели в зоне, не ходили под условным сроком и не находились под следствием, призвали на службу в армию. «Непобедимая и легендарная» встретила Пахома неласково. Едва он ступил на территорию призывного пункта, как сразу столкнулся с тремя пьяными призывниками, которые искали деньги для продолжения банкета. Пахом денег не дал, так как на этот банкет приглашён не был. Тогда его оппоненты прямо в казарме попытались разъяснить ему, что он неправ.

Не ведал тогда призывник Пахомов, что обыкновенная по армейским меркам драка послужит ему хорошей рекомендацией. В тот день на призывной пункт прибыл очередной «покупатель» – старший лейтенант с голубыми погонами и эмблемами ВДВ в петлицах. Старлей внимательно смотрел из-за колоны на «дискуссию» Пахома с тремя призывниками и не вмешивался. На своём веку он видел много драк, можно сказать, драки были его профессиональной обязанностью. Старлей хорошо дрался сам, и как инструктор по рукопашному бою ежедневно обучал этой премудрости других. Ему понравились напористость и бесстрашие Пахома. Когда Пахом проходил мимо, офицер остановил его, и внимательно оглядев с головы до ног, задал один вопрос:

– В десант пойдёшь?

– Отчего же не пойти, пойду! – ответил Пахом и шмыгнул разбитым носом. Так Пахом и ещё два десятка призывников попали в сержантскую «учебку».

Тот, кто служил, знает, что тяжелей «учебки» в армии только дисбат. Всё, чем пугали пацанов на гражданке – всё это есть в «учебке».

Прослужив пару месяцев, Пахом понял: самое страшное – не многокилометровые кроссы по пересечённой местности, не прыжок с парашютом на ночной лес и даже не «дедовщина». Страшно, когда всё по Уставу. В «учебке» всё было по Уставу. Сержантские «лычки» зарабатывались кровью и потом. Пахом знал, что через полгода их выпуск отправят в Афганистан, но даже это его не пугало. Он был согласен и на Афган, и на Новую Землю, и на Талды-Курган, лишь бы поскорей вырваться из ненавистной «учебки». Но расстаться с «учебкой» ему не дали. В мае, накануне очередного прибытия курсантов, его вызвал ротный и без долгих предисловий предложил остаться в «учебке» на должности заместителя командира взвода. В армии на предложение старшего по званию принято отвечать согласием. Пахом согласился. Кроме того, сама мысль о том, что он остаётся в «учебке» сержантом, приятно согревала его курсантскую душу. Сержант в «учебке» – царь и бог! Ему принадлежат курсантские тела и души. От него зависит, будешь ли ты жить по распорядку или по Уставу с большой буквы «У». Если по Уставу – пиши пропало!

По Уставу – это значит, что за нарядом по кухне последует наряд в автопарке, потом караул, а после караула – наряд в гарнизонном патруле. Наряды будут чередоваться с небольшими перерывами на сон, строевую подготовку и разгрузку цемента. Через месяц такой службы солдат впадает в прострацию, поэтому задавать ему самый популярный в армии вопрос «Сколько дней до дембеля?», просто не рекомендуется.

В армии Пахом научился многому. На занятиях по рукопашному бою его били и безжалостно швыряли на маты, а иногда и мимо. Зато Пахом научился держать удар и не бояться боли. На стрелковой подготовке его заставляли разбирать, собирать оружие и стрелять до мозолей на указательном пальце. Благодаря этому Пахом владел всеми видами стрелкового оружия, стоящего на вооружении в ВДВ.

Его учили прыгать с парашютом, и Пахом уверенно, без страха выпрыгнул из брюха самолёта навстречу прекрасной и одновременно пугающей, стремительно приближающейся земле. Страх пришёл позже, когда Пахом в поле собирал парашют и с удивлением поглядывал в голубую высь.

После первого прыжка Пахом уяснил простую, но очень важную истину: надо твёрдо верить в себя и в успех предприятия, даже если это прыжок через пропасть.

Но самое главное – в армии Пахом получил первый и бесценный опыт работы с людьми, или, как любил говорить ротный «с лишним составом». Со временем Пахом открыл в себе редкую способность разбираться в людях, какими бы словами и поступками они ни прикрывались. Казалось бы, человек исполнительный, аккуратный, с начальством вежлив, с сослуживцами свой «в доску», но нет у Пахома доверия к нему. «Душонка у него мелкая и гнилая!» – говорит про него Пахом. Проходит время – и солдат оказывается в санчасти! Вот только у бойца не ангина и не простуда, а множественные ушибы и перелом челюсти, которые он получил от сослуживцев, взамен украденных у них ночью денег.

Но хорошо и гладко в жизни не бывает, и если жизнь что-то даёт человеку, то требует от него что-то взамен. Так в характере Пахома появилась нехорошая черта: стал он злопамятен и нетерпим к тем, кто становился у него на пути. Однажды, после отбоя, Пахом вызвал в каптёрку, где с друзьями-сержантами баловался чифирём, недавно прибывшего в «учебку» курсанта. Курсант был на голову выше Пахома, и по весовой категории значительно его превосходил. В нарушителях курсант не числился, но делал всё нехотя, приказания Пахома воспринимал с ухмылочкой, и поглядывал на последнего свысока. Когда курсант зашёл в каптёрку, там сразу стало тесно. Из одежды на нём были синие до колен трусы и кирзовые сапоги с короткими голенищами. Пахом, не торопясь, поставил кружку с чифирём на край тумбочки и подошёл к курсанту.

– Я вызвал вас, товарищ курсант, чтобы обратить Ваше внимание на физическую подготовку, – спокойно произнёс Пахом, подражая командиру взвода.

– Обращайте! – ухмыльнулся курсант.

– Обращаю! – в тон ему ответил Пахом и молниеносно провёл классическую «двойку»: удар левой в солнечное сплетение и второй, не менее сильный удар правой по корпусу. Курсант на мгновение завис всей тушей над Пахомом, после чего рухнул на свежевымытый пол каптёрки.

– Больно? – участливо спросил Пахом, склонившись над поверженным насмешником и не дожидаясь ответа, нанёс третий удар костяшками пальцев точно в переносицу. От такого удара у курсанта мгновенно «заплыли» оба глаза и под глазами образовались два симметричных кровоподтёка цвета ночной фиалки.

– Учитывая Ваше нынешнее физическое состояние, – как ни в чём не бывало, продолжил Пахом, потирая костяшки пальцев, – я Вам настоятельно советую, начиная с завтрашнего дня, в течение месяца, после отбоя делать по десять подходов к турнику для отработки упражнения «подтягивание». Десять подходов по десять подтягиваний каждый. А теперь можете идти.

Когда курсант выполз из каптёрки, Юрка Поляков, земляк Пахома, помедлив, спросил:

– Ты, это… ты, Пахом, не сильно того…? Палку не перегнул?

– Нет, не сильно, но могу сильнее, – спокойно ответил Пахом, допивая остывший чифирь. И все поняли: этот сможет, этому поперёк дороги не становись!

С Харьковским Пахом встретился в «лихие девяностые», когда Пахома попёрли из милиции, где он после армии работал опером. Во время одного из дежурств Пахом взял «братка» прямо над тёплым трупом собутыльника, которого «братан» во время пьяной ссоры замочил из китайского «ТТ». Погибший был осведомителем Пахома, и по оперативным документам проходил под кличкой «Сивый». За секунду до того, как на запястьях убийцы защёлкнулись «браслеты», последний успел сбросить ствол. Пистолет долго искали, но не нашли. Тогда Пахом привёл «братка» к себе в кабинет и приступил к задушевной беседе, во время которой последний не оценил благородных порывов опера, повёл себя безрассудно, чем наплевал в пахомовскую душу. Зря он это сделал. Пахом этого не любил. Не любил и не прощал!

После скоротечного, но безрезультатного допроса «братка» отвезли в реанимацию, где врачи долго боролись за его никчёмную жизнь. Бандит выжил, но Пахому руководство предложило уволиться «по-тихому», не дожидаясь результатов служебного расследования. Пахом сдал в дежурку табельный «Макаров» и подал по команде рапорт об увольнении.

Выйдя из стен родной «ментовки» на широкие ростовские улицы, Пахом призадумался. Гражданской специальности у него не было, да и не лежала душа у него к спокойной жизни. Оглядевшись, Пахом с удивлением обнаружил, что на фасадах немногочисленных ростовских предприятий, выживших после «перестройки», кумачовые транспаранты с надписью «Мы ждём тебя, Пахом!» почему-то отсутствовали. Тогда Пахом зашёл в первый попавшийся на его пути банк. Это был «Ростсельхозбанк» – первый банк, созданный в ту лихую годину Харьковским. Банку требовались охранники. Послужной список Пахома начальнику охраны банка понравился, и он повёл кандидата на беседу к шефу.

– За что из милиции уволили? – напрямую спросил Харьковский, изучив пахомовские документы.

– Да так, за мелочёвку. Одному господину в рыло дал! – честно признался бывший мент.

– Лихо! – подытожил Харьковский. – Ну, а если я тебя на работу возьму, ты и мне по физиономии настучишь?

– Будет за что, настучу, – ответил Пахом, глядя в голубые глаза работодателя.

В других учреждениях после такого ответа приём на работу был бы закончен, и дюжие охранники вывели бы Пахома под белые рученьки за ворота банка, но, к счастью грубияна, это был банк Харьковского, а Харьковский любил неординарных людей. Позже Захар Маркович не раз хвалил себя за то, что взял Пахомова к себе в банк. Как оказалось, Пахом был незаменим для выполнения «особых» поручений и разрешения всякого рода «щекотливых ситуаций».

Карикатурный облик Пахома зачастую играл ему на руку. Мало кто воспринимал низкорослого кривоногого мужичка с лысой головой всерьёз. Из армейского опыта Пахом знал, что недооценка противника ведёт к поражению. Под маской простачка-недомерка скрывался умный и хитрый противник. В драке Пахом был беспощаден. Он не страдал излишним благородством и редко оставлял противнику шанс на отступление. Те, кто этого не знали, платили кровью. Своей кровью.

Однажды «залётные» москвичи решили «пощипать» Харьковского и, как водится, наехали на банк по всем писаным и не писаным правилам. Чтобы клиент был сговорчивее, москвичи провели акцию устрашения: сожгли гараж вместе с «Мерседесом» Харьковского, и поздно ночью, когда в банке не было никого, кроме охраны, пальнули из гранатомёта в окно его кабинета. Из персонала никто не пострадал, но материальный ущерб был значительным.

Обычно после такой обработки клиент теряет волю к сопротивлению и покорно отдаётся в бандитские руки. Над банком или фирмой утверждается «крыша», которая «доит» клиента до последнего деревянного рубля. Но Харьковский не собирался платить. Он был на своей территории, и не мог допустить, чтобы какие-то «залётные» его «обули». Банкир вызвал Пахома и предложил ему уладить проблему.

– Возьми людей, сколько надо, делай что хочешь, но чтобы после этой разборки ко мне никто не совался! Понятно?

– Понятно! – ответил Пахом. – Только люди мне не нужны. Сам справлюсь.

– А что тогда нужно?

– Нужно помещение, желательно за городом, и деньги.

Помещение нашли быстро: Захар Маркович уступил на время свой загородный дом.

Передавая Пахому деньги и ключи от дома, Харьковский пошутил:

– Только блюдей туда не води!

– Именно это я и собираюсь сделать, – серьёзно ответил Пахом.

Утром следующего дня Пахом на работу в банк не приехал. Пахом трудился за городом. Он добросовестно исследовал участок вокруг особняка Харьковского и остался недоволен. Для операции, задуманной им, участок был слишком открытым. Тогда Пахом вышел за ворота и долго смотрел из-под руки вдаль. Потом, приняв какое-то решение, пошёл по дороге, которая вела в город. Примерно через километр Пахом остановился. Ему приглянулась балочка, заросшая густым кустарником. На краю балочки, как на картинке, живописно расположились две берёзки. Пахом даже крякнул от удовольствия.

«Кажется то, что надо!» – решил он и, сойдя с дороги, тщательно исследовал кусты и балку.

Довольный выбранным объектом, Пахом вернулся в коттедж, где провёл ревизию хозяйских запасов. Огромный, похожий на платяной шкаф, холодильник был забит продуктами до отказа. Спиртного в баре было много, даже слишком много.

– Как бы не перепились господа сыщики! – подумал Пахом и решил большую часть бутылок припрятать.

Закончив с делами, Пахом соорудил себе из хозяйских запасов бутерброд, который размерами напоминал «Титаник», и открыл бутылочку светлого пива. Взвесив на руке чудо-бутерброд, Пахом решил, что в еде стоит соблюдать меры безопасности.

«Такой шмат если на ногу уронишь, перелом будет!» – подумал Пахом и с удовольствием впился в бутерброд зубами.

Покончив с едой, он достал старую записную книжку, сохранившуюся у него со времён службы в милиции, и стал названивать в город. Первый звонок Пахом сделал бывшему коллеге, начальнику уголовного розыска майору Кислицину.

– Понимаешь, Костя, наехали на нас по крупному, помощь твоя нужна. Очень нужна! Прямо завтра и нужна! – вещал в рубку Пахом. – Ну, а шеф мой, как говорится, за ценой не постоит!

– Ты приезжай в Управление, заявление напиши, чтобы всё чин-чинарём было, а детали мы с тобой обмозгуем. – согласился Кислицын.

– Еду! Уже еду! – прокричал в трубку бывший мент и пулей вылетел из коттеджа.

В прокуренном кабинете Кислицина было неуютно: на столе, вперемешку с неубранными пепельницами и немытыми чайными чашками, были разбросаны бумаги, на стенах висели фотографии неопознанных трупов и объявленных в розыск бандитов. Вдоль стены располагался продавленный диван, который частенько использовался операми на дежурстве не только как спальное место, но и как брачное ложе. Не один десяток воровок, мошенниц и просто красивых но беспутных растовчанок прошли через этот диван. Единственное, что отличало кабинет Кислицина от кабинета рядовых оперов, так это наличие холодильника.

В холодильник Пахом выгрузил из своего бездонного портфеля бутылку армянского коньяка, пару бутылок водки «Русский стандарт», солидных размеров окорок и три банки консервированной ветчины. На стол, поверх бумаг, гость водрузил большую банку растворимого кофе, пачку галет и целый шмат любимого Кислициным венгерского шпика.

От такого изобилия у Кости Кислицина потекли слюнки.

– Давай кофе попьём и закусим, а о делах после поговорим, – предложил Пахом, поймав голодный взгляд бывшего коллеги.

Они пили кофе и закусывали галетами. Кислицын не удержался и соорудил себе бутерброд из найденного где-то в недрах стола куска зачерствевшего хлеба и солидного ломтя венгерского шпика. К водке и коньяку они не прикасались: Пахом вообще не любил крепкие напитки, предпочитая пиво, а Кислицын стеснялся пить один, поэтому решил отложить выпивку до вечера.

Допив кофе, Пахом смахнул с губ галетные крошки и приступил к изложению своего плана.

– Я всё продумал. Твоим людям и делать ничего не надо. Приедем на «стрелку», место я выбрал хорошее, и пусть сидят себе в кустах, меня страхуют. Разговаривать с бандюками я сам буду, ну, если что-то пойдёт не по плану, так меня прикроют. Всего и делов!

– Мягко стелешь! – промычал Кислицын, дожёвывая бутерброд. – А если моих ребят перестреляют? Помнишь, как в известном фильме: «Собирайтесь! В Марьиной Роще засаду перебили»!

– Ах, Костя, Константин! – с укоризной произнёс Пахом, – Если что-то пойдёт не так, то меня первого шлёпнут, а мне моя жизнь дорога, как память! Живы будут твои ребята. Живы и здоровы. Это я тебе обещаю. Ну, а за риск у нас доплата по отдельной статье.

С этими словами Пахом вынул из портфеля пухлый конверт и передал Кислицину. В конверте была тугая пачка зелёных американских денег.

– Не надо, Пахом! Зачем? – застеснялся Кислицын и отодвинул конверт от себя.

– Бери Костя, бери! Это не подстава. Будем считать, что ты взял у меня в долг, сроком этак лет на двадцать.

Кислицын был честный мент, и денег раньше никогда не брал, за что его Пахом очень уважал. Костя выделил бы людей и без подарка в конверте, но Пахом знал, что в Управлении второй месяц не выдавали зарплату, и что жена начальника уголовного розыска не может кормить грудью своих девочек– близнецов, так как у неё от недоедания пропало молоко.

Вечером этого же дня Пахом положил на стол Харьковского листок с планом местности. На плане была крестом помечена балочка с двумя берёзками.

– Звоните «залётным», назначайте встречу на завтра, часов на семь вечера. Я буду ждать их здесь! – и Пахом ткнул пальцем в крестик на плане.

Второй звонок по номеру, найденному в своей милицейской записной книжке, Пахом сделал из личного кабинета. На дверях пахомовского кабинета висела красивая медная табличка, надпись на которой уведомляла посетителей, что владелец данного кабинета не кто иной, как «Начальник службы безопасности Пахомов В.С.».

Устроившись удобно в высоком кожаном кресле, Пахом набрал полузабытый телефонный номер.

– Алло! Виолетта Павловна? Доброго здоровьица. Как жизнь половая? Как бизнес?

– Чего это ты, волчара, моим бизнесом интересуешься? – неласково спросил его женский голос с приятной хрипотцой. – Тебя из «ментовки» поганой метлой вычистили, а ты всё не успокоишься!

– Об этом, лапушка, мы поговорим с тобой попозже, когда ты придёшь ко мне на шёлковые простыни.

– Что бы я…! Я к тебе…! Да ни за какие деньги! – взвыла невидимая собеседница.

– Поспорим? – усмехнулся Пахом и назвал сумму.

Возникла затяжная пауза, во время которой Пахом хлебнул нарзана прямо из горлышка открытой бутылки.

– Я подумаю, – ответил женский голос из телефонной трубки. – Но ведь ты не за этим звонишь? Я ведь тебя, Пахом, хорошо знаю.

– Вот что мне в тебе, Виолетта, нравится – так это редкое сочетание ума и красоты, и если бы не твоё распутство, я бы к тебе сам посватался!

– Льстец кривоногий! Не тебе меня воспитывать. Говори, чего надо.

– Любви, Виолетта! Большой, и по возможности чистой любви, причём в двух экземплярах. Гости у меня завтра будут, так что ты мне двух своих девочек часикам к двенадцати подгони. Да не шалав вокзальных, а чтобы девочки были с понятием, разговор могли поддержать, ну и во всех других отношениях приятными были.

– Много просишь. Ну да ладно. Есть у меня парочку интеллектуалок с сексуальным уклоном. Работают, правда, без фантазии, по трафарету, но языком молоть горазды.

– Вот и ладненько. Пусть подъедут за город к фазенде Харьковского.

– Харьковского? Мои девочки ещё так высоко не залетали! Неужто Захар Маркович сподобился?

– Причём здесь Захар Маркович? Я же тебе говорю, гости у меня.

– Поняла. Для себя заказывать будешь?

– Я же тебе, Виолетта, не изменяю!

– Ладно, праведник, тебе видней. А то есть у меня девочка-персик, из молодых да ранних, всё при ней, и в любви большая выдумщица. Последнее время «папики» толстопузые её только и заказывают.

– Не искушай!

– Ладно, не буду. Слушай, Пахом… а что, простыни у тебя правда шёлковые?

На следующий день, в обед, Пахом встречал дорогих гостей. Кислицын прислал оперов не самых умных, но верных и умеющих держать язык за зубами. Это были два Шурика – Саша Манкин и Саша Карогод.

Манкин и Карогод были совершенно два разных человека, да и в возрасте между ними была разница в десять лет, но бессонные дежурные ночи и совместно проведённое в засадах время сдружили этих непохожих людей.

Манкин был молод, горяч, и ещё упивался милицейской романтикой. За романтический настрой и лихой казацкий чуб Манкина любили женщины. Манкин отвечал женщинам взаимностью, никогда не разделяя любимых на потерпевших, свидетелей и подозреваемых, коими они являлись. Романы следовали друг за другом непрекращающейся чередой, что очень огорчало жену Манкина. Боевая подруга сыщика неоднократно пыталась вразумить легкомысленного супруга, после чего Манкин появлялся на работе с расцарапанным лицом. Пристыженный Манкин на время затихал, но как только следы внушения на лице заживали, вновь пускался во все тяжкие.

Карогод был коренаст, молчалив и холост. Годы, проведённые в уголовном розыске, сделали из него закоренелого циника, что не мешало ему быть хорошим опером. Начальство уважало Карогода, Карогод уважал охлаждённую водку.

К женщинам Карогод относился индифферентно. «Нет женщины – нет проблемы»! – любил повторять старый опер. На своём милицейском веку Карогод повидал огромное число падших женщин, убийств и самоубийств на почве ревности, преступлений во имя любви, и изнасилований, которые, со слов обвиняемых, тоже совершались «по любви». Всё это наложило на психику ветерана уголовного сыска определённый отпечаток, поэтому если и находилась желающая приголубить старого холостяка казачка, Карогод делал вид, что не замечает адресованных ему знаков внимания и всячески игнорировал бедную женщину.

Пахом принимал гостей с размахом, не потому, что был щедр за чужой счёт, а потому что исполнение роли, которая отводилась гостям в его гениальном плане, должно было начинаться не на «стрелке», а уже здесь – за накрытым столом.

Учитывая уровень воспитания, а также влияние среды и контингента, с которым гостям приходилось общаться практически ежедневно, Пахом не стал доставать из буфета столовое серебро и саксонский фарфор. Стол был накрыт по-простому, но обильно. По центру стола возвышалась многоярусная фруктовая ваза, заполненная апельсинами, яблоками и виноградом. Вершину вазы венчал большой спелый ананас, который придавал сервировке стола лёгкий буржуазный оттенок. При приготовлении горячих блюд Пахом ограничился тушёной картошкой с мясом и зажаренными в духовке цыплятами. Зато холодных закусок было хоть отбавляй!

Здесь было блюдо с нарезкой из ветчины, сочной буженины и окорока «со слезой». Жирная тихоокеанская селёдка, пересыпанная кольцами репчатого лука и украшенная зеленью, мирно соседствовала с огромной миской помидорного салата; матово поблёскивал тонко нарезанный «голландский» сыр, а отделения в хрустальной менажнице были заполнены чередующимися порциями чёрной зернистой и красной паюсной икры, что делало её похожей на колесо рулетки. Сложенные бледно-розовой пирамидкой мочёные яблоки наполняли обеденный зал тонким ароматом ранней осени и ещё чем-то неуловимым, но до боли знакомым. Возвышающаяся над закусками небольшая горка маленьких крепких малосольных огурчиков с пупырчатой светло-зелёной кожицей откровенно провоцировала на рюмку-другую чистой, как слеза младенца, холодной водочки.

Ближе к обеду поспело горячее, и Пахом выставил на стол большое фарфоровое блюдо, на котором, истекая жиром, раскинули крылышки в последнем полёте жареные цыплята. Рядом Пахом поместил неэстетичную на вид, но вместительную чугунную утятницу с аппетитно пахнущей тушёной картошкой с бараниной, которую Пахом щедро сдобрил чёрным перцем, солью, лавровым листом и молодым чесноком. Всё это кулинарное великолепие было дополнено запотелыми бутылками с охлаждённой водкой. Окинув взглядом сервировку стола, Пахом подумал, и для придания мероприятию большего официоза добавил пару бутылок «Советского шампанского».

Гости не заставили себя долго ждать. Карогод и Манкин прибыли в неизменных кожаных куртках, под которыми угадывались наплечные кобуры, отягощённые табельными «Макаровыми». Оружие Пахом сразу отобрал и со словами: «Нечего женщин стволами пугать!» – запер в хозяйский сейф. Гости, увидев накрытый стол, быстро разоружились и, пропустив мимо ушей фразу про женщин, потянулись к закускам. Но Пахом разрешил выпить только по одной рюмке.

– Слышь, Пахом! Мы вроде как на операцию ехали, а попали на банкет. Праздник, что ли, какой? – хрустнув огурчиком, спросил Сашка Карогод.

– Угу, праздник… День святого опера и ментовской богоматери! – в тон ему ответил Пахом, нанизывая на вилку розовый ломтик ветчины. – План такой: сначала гуляем по полной программе, девчонок треплем, а вечером на «стрелку». Тут недалече балочка есть – место тихое, укромное, кустами поросшее. Вот в тех кустиках вы меня и будете страховать.

– А девчонки зачем? – для проформы спросил Манкин.

– Девчонки? Да так, для снятия стресса и поднятия тонуса.

– Нашёл что поднимать! Этот тонус у Санька никогда не опускается! – заржал Карогод, но его перебил мелодичный дверной звонок.

– Ну, вот и дамы, легки на помине.

Пахом поднялся и пошёл открывать дверь.

– Шлюхи! – констатировал Карогод, привыкший называть вещи своими именами.

Через минуту Пахом ввёл в зал под руки двух девушек. Виолетта Павловна не обманула, девушки были чудо как хороши. На вид им было лет по двадцать. Стройные и одетые со вкусом, по моде, они манили к себе, и не было сил противиться их обаянию. Старый опер тихонечко охнул и про себя помянул чью-то маму. Манкин, наоборот, весь подобрался, как легавая на охоте, да так и застыл с вилкой в руке.

– Знакомьтесь! Это Алла, а это Настенька, – произнёс Пахом, довольный произведённым эффектом.

Алла была с огненно-рыжей причёской «а-ля Пугачёва», тонкой талией и высокими стройными ногами, которые умышленно выставляла напоказ, слегка задрапировав мини-юбкой.

Окинув профессиональным взглядом мужчин, она не стала дожидаться, пока выберут её, а предпочла сделать это сама. Оценив молодость и лихой полынный чуб Манкина, решила остановить свой выбор на нём. Покачивая бёдрами, Алла продефилировала через зал и опустилась на свободный стул рядом с оцепеневшим Манкиным.

Настенька была брюнеткой с матовой кожей, широко распахнутыми зелёными глазами и большой аппетитной грудью. Одета она была в лёгкое белое платье с большим вырезом на спине и приличным декольте спереди. Мужчине даже не надо было раздевать девушку, чтобы оценить её достоинства. Платье выгодно подчёркивало стройность фигуры и богатые выпуклые формы. Настя, опустив ресницы, робко присела рядом с Карогодом и, протянув ему узкую ладошку, тихонько произнесла:

– Анастасия. Можно просто Настя!

– Карогод. Александр Иванович. Можно просто… Карогод. – смутился матёрый опер, осторожно пожимая девичью руку своей сильной короткопалой лапой.

– Предлагаю выпить за знакомство, – произнёс Пахом, наполняя фужеры мужчин холодной водкой.

– Мне тоже беленькой! – попросила Алла и подставила рюмку.

– Александр Иванович, налейте мне вина, пожалуйста! – взмахнув ресницами, произнесла Настя.

У Карогода сладко заныло в груди, и сердце старого холостяка забилось чаще. Схватив бутылку шампанского, Карогод сорвал пробку и окропил благородным напитком не только жареных цыплят, но и стоящего напротив Пахома. Пахом крякнул, но ничего не сказал.

– Чудесно! – захлопала в ладоши Настя. – Будут цыплята в винном соусе!

Чтобы скрыть смущение, Карогод хватил сразу полный фужер ледяной водки, но ничего не почувствовал. Настенька, слегка пригубив шампанское, с неподдельным интересом смотрела на Карогода, который неумело пытался за ней ухаживать.

Выпили по второй. За столом стало шумно. Алла с Манкиным стали пить на брудершафт, чем развеселили всех присутствующих. Карогод, не закусывая, опрокинул в себя ещё фужер водки, и почувствовал, как тёплая волна поднимается откуда-то из глубины души и заполняет всё его существо.

– Не пейте так много! – попросила Настя, положив маленькую ладошку поверх руки Карогода.

За время службы в милиции Карогода дважды били ножом под рёбра и один раз кастетом по затылку, он переворачивался в машине, когда пытался достать угонщика, ему прострелили голень правой ноги во время задержания местного авторитета, но прикосновение молодой девушки причиняло ему ни с чем не сравнимую боль – сладостную боль. Матёрый опер смачно крякнул и впервые за много лет понял, что готов без боя сдаться на милость победителю, верней победительнице.

– Не буду! – пообещал Карогод и щедро положил в её тарелку тушёной картошки.

– Ой, как много! Куда мне столько? – засмеялась Настя, отчего на её щеках появились симпатичные ямочки.

От этих ямочек Карогод окончательно потерял голову. Душа старого циника, сломав коросту недоверия, расправила крылья и полетела навстречу чудесным ямочкам.

– А Вы на Аксинью похожи! – расчувствовался Карогод, забыв, что перед ним девочка по вызову.

– Аксинью?… Ах да, Шолохов! Может быть. – улыбнулась Аксинья по вызову и тряхнула волосами цвета безлунной ночи.

Пахом, как опытный режиссёр, внимательно следил за домашним спектаклем, где разгорались нешуточные страсти.

– Ну что Вы, корнет, так торопитесь? Давайте ещё за столом посидим. Вы мне стихи почитаете, – донеслось с другого конца стола, где Манкин пытался определить качество нижнего белья своей подруги на ощупь.

– Александр! Попридержи коней! – осадил Пахом любвеобильного Манкина.

Манкин отлепился от подруги и метнулся к Пахому.

– Пахомыч! Где тут у тебя можно…

– На втором этаже налево по коридору две спальни, – перебил его Пахом., – Выбирай любую, только покрывало снимите. Как-никак Иран, ручная работа!

Манкин пообещав Алле прочесть всего Пушкина и Блока наизусть, утащил её на второй этаж.

– А Вы, Александр Иванович стихи знаете? Прочтите, пожалуйста. – вежливо попросила Настя и заглянула Карогоду в глаза. Карогод тряхнул головой, и с чувством выдал знакомые ему со школьной скамья есенинские строки:

«Вечер чёрные брови насопил.

Чьи-то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Не тебя разлюбил ли вчера?»

– Как это грустно! – произнесла Настя и погладила его ладонью по небритой щеке.

– Лучше бы она меня ударила! – подумал Карогод и почему-то заплакал.

– Ну, что Вы, Саша! Не надо! Вам надо отдохнуть. Пойдёмте со мной, я Вас уложу.

В спальне, лёжа поверх иранского покрывала ручной работы, Карогод тихонько плакал, уткнувшись лицом в обнажённую женскую грудь, и ему хотелось умереть от счастья. Впервые в жизни ему было так хорошо. Анастасия гладила его по голове, и ей тоже хотелось умереть, потому что ей в жизни было очень плохо!

Оставшись один, Пахом терпеливо выжидал, пока Манкин закончит «читать стихи». Когда ритмичное постукивание спинки кровати о стенку сменилось богатырским храпом, Пахом встал из кресла и открыл сейф с оружием…

Разбудив гостей на вечерней заре, Пахом напоил их холодным клюквенным морсом, и, открыв сейф, выдал две наплечных кобуры с табельным оружием. Девушек опытный Пахом отправил восвояси заранее, понимая, что теперь две лишние пары глаз ему ни к чему. Вооружившись, опера вышли из особняка и послушно пошли за Пахомом по дороге. В балочке Пахом лично определил место каждому, строго-настрого запретив вмешиваться.

– А если тебя убивать будут? – спросил любопытный Манкин.

– Если будут убивать, тогда палите со всей дури! Но это вряд ли…

Пахом встал на видном месте возле двух берёзок и стал ждать. Вскоре он услышал шум мотора, и к балочке подъехала иномарка с потушенными фарами. Из машины вышли трое мужчин. Двое «залётных» были коротко стриженные накаченные «бычки», с торчащими из-за пояса спортивных штанов рукоятками пистолетов. Третьим был солидный мужчина, примерно сорока лет, одетый, несмотря на тёплый вечер, в длинный кожаный плащ. Незнакомец огляделся, и, увидев Пахома, спрятал руки в карманы плаща. Договаривающиеся стороны сблизились.

– Ты кто такой? – спросил «бычок», догадавшись, что имеет дело не с Харьковским.

– Я начальник службы безопасности банка. Господин Харьковский поручил вести переговоры мне.

– С тобой «базара» не будет! Вызывай Харьковского.

– Не торопитесь, господа. Мой шеф поручил мне сделать Вам очень заманчивое предложение. Давайте обсудим всё спокойно, а чтобы наша беседа носила мирный характер, предлагаю положить стволы на землю.

Бандиты переглянулись, но после того, как Пахом достал из-за спины два «макаровых», быстро выхватили из-за пояса свои пистолеты.

– Я же сказал: спокойно. Стволы на землю, – повторил Пахом, и первый стал нагибаться, чтобы положить около себя два своих пистолета. Бандиты нехотя последовали его примеру, и в тот момент, когда они коснулись воронёными стволами земли, Пахом с поворотом через правое плечо упал на спину, и мгновенно выкинув вперёд руки, произвёл два выстрела. Не дожидаясь результата, он свёл кисти рук вместе и выстрелил поверх головы незнакомца в плаще. Бандит от страха присел, но рук из карманов не вынул.

Пахом перевернулся на живот, и быстро, как кошка, вскочив на ноги, не меняя прицела, произнёс:

– Уходи! Скажешь своим, Харьковский не любит, когда его «доят» Так что найдите себе другую «корову».

Опустив пистолеты, Пахом повернулся к незнакомцу спиной и сделал шаг вперёд. В этот момент бандит выхватил из кармана плаща короткоствольный но мощный «бульдог», и выстрелил Пахому в спину. За секунду до выстрела Пахом спинным мозгом почуял опасность. Слегка согнувшись, он мгновенно сунул руку с ПМ под левую мышку, и, не глядя, выстрелил. Два выстрела слились в один. Бандитская пуля, пролетев поверх пахомовской головы, ударила в берёзку, и с её тоненькой веточки, плавно покачиваясь, упал на землю одинокий, по-летнему зелёный листок. Тяжёлая девятимиллиметровая пуля из пистолета Пахома угодила бандиту прямо в лоб. Незнакомец тяжело рухнул на спину, и бандитская душа незримо отлетела в потемневшие небеса, на которых проступили первые звёзды.

Пахом остался верен себе: он редко кому оставлял шанс на отступление.

Из кустов с треском вылезли бледные и окончательно протрезвевшие Шурики.

– Пахом! Скотина кривоногая! Ты что наделал? Ты же троих человек завалил! – залепетал Манкин.

– Во-первых, не людей, а бандитов. А во-вторых, это не я, а вы их завалили! Так сказать, спасая меня, как ценного свидетеля, вы вынуждены были применить оружие без предупреждения.

С этими словами Пахом протянул операм два пистолета ПМ. Карогод знал закреплённый за ним ПМ, как своё отражение в зеркале, поэтому сразу выхватил пистолет из правой ладони Пахома. В левой руке Пахом держал оружие, закреплённое за Манкиным. Опера рванули пистолеты из наплечных кобур, и с удивлением обнаружили, что у каждого в кобуре находился газовый пистолет марки «ИЖ» – точная копия пистолета «Макарова».

– Ну, ты и сволочь! – процедил сквозь зубы Карогод.

– Ты же нас под статью подвёл! – не унимался Манкин.

– Может, я и скотина кривоногая, но никак не сволочь. Я своих ни под монастырь, ни тем более под статью, никогда не подводил, – спокойно произнёс Пахом и покосился на Манкина. – Я вас, обалдуев, под очередную звёздочку подвёл!.. Досрочно! А за моральные издержки плачу по отдельной таксе.

С этими словами Пахом передал операм два пухлых конверта с деньгами. После этого Пахом заставил заметно подобревших оперов собрать гильзы и положить примерно в полутора метрах слева от предполагаемого огневого рубежа.

– Ты, Манкин, стоял здесь, а ты, Карогод чуть левее. Вы оба сделали по два выстрела. Кладите гильзы здесь и здесь, – поучал Пахом. – Потом ты, Карогод рванулся вперёд и, закрыв меня своим телом, произвёл третий выстрел, попав бандиту прямо в лоб. Бросай гильзу здесь. Всё понятно? Если понятно, вызывайте экспертов и прокурорских. Как-никак, у нас три трупа.

В ожидании наряда милиции, Пахом увёл обоих оперов вглубь оврага и, выудив из кармана штанов пять девятимиллиметровых патронов, заставил их отстрелять. После чего собрал горячие гильзы и спрятал в тот же карман.

– Возможно, эксперт захочет сделать с рук смывы, поэтому на ваших мозолистых руках и благородных лицах должна быть пороховая гарь, – уверенно заключил Пахом. – Да, чуть не забыл! Не забудьте показать эксперту вот эту отметину, – и Пахом ковырнул пальцем пулевое отверстие на берёзовом стволе.

Прокурорская проверка прошла без сучка и задоринки. Применение оружия было признано правомерным, и Карогода с Манкиным «…за проведение операции на высоком профессиональном уровне и ликвидацию вооружённой группы преступников», поощрили премией в размере месячного оклада.

Однако среди ростовской «братвы» прошёл слух, что Пахом по прямому указанию Харьковского завалил московских «гастролёров» без какого-либо предупреждения. Это было «не по понятиям», но больше с Харьковским связываться никто не решался.

 

Глава 11

С годами Медведково разрослось, окрепло. Бабы детишек нарожали. Мужики тайгу курочили, на освободившейся землице хлеб сеяли да огороды разбивали.

Земля плодородная с лихвой окупала труды крестьянина: хлебушек родился на славу: колосья тучные, зерно налитое, тяжёлое, горох и овёс только посей, а там уж с божьей помощью сами прорастут и созреют. Картошка для человека русского – второй хлеб, без картошки никак нельзя, поэтому сажали её много и ухаживали старательно.

По осени первые свадьбы справлять стали, а по весне новые дома ставить начали: отселяли молодых на вольные хлеба. Обросли хозяйством, и души и тела жирком покрылись. Старец Алексий за всем следил, всё подмечал: не было в людях прежнего смирения, и страха перед Господом тоже поубавилось. Вместе с достатком вползала в дома селян невидимой змеёй леность. Случалось, и про молитву забывали, так Алексий забывчивых посохом вразумлял и наставлял на путь истинный. Строг был старец.

Однако не всем это стало нравиться. Многие роптать начали: дескать, посты и чистоту веры соблюдаем, когда надо, молебен отстоим. Однако пострига монашеского не принимали, и строгости излишние ни к чему. Мирской жизнью живём! Знал об этих разговорах Алексий, и злился очень, кричал на паству свою, посохом стучал об пол и ногами топал. За разговоры бесовские грозился от церкви отлучить, но не было в глазах у мирян страха.

– Уподобились вы свиньям, ибо заботу о брюхе ставите выше, чем о спасении души своей грешной! – в гневе кричал Алексий. – Завтра щепотью креститься начнёте! Прокляну!

Прихожане горестно вздыхали, всем видом изображая покорность, и расходились по домам. За показным смирением видел Алексий в душах прихожан остуду к вере истинной.

– Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие, – вздыхал старец. – В смутное время живём. Помоги, господи!

За рекой, в версте от Медведково, тоже люди селиться начали, да только радости в этом мало. Людишки эти пришлые, в прошлом каторжане были, или старатели лихие. Попытались они в Медведково корни пустить, но Алексий строго-настрого запретил иноверцам рядышком селиться, и из села самолично посохом выгнал. Далеко в тайгу они не пошли, на другом берегу, Медведицы осели. Стали людишки заречные себе домишки ставить. Конечно, не такие, как у медведковцев – похуже, но всё же жильё. Село новое прозвали медведковцы Разгуляевкой, потому как каждый божий день в селе том пьянки да драки. Да стоит ли от людишек разгуляевских чего путного ждать, если они посреди села, вместо церкви, двор постоялый с кабаком поставили. В отличие от домишек разгуляевских «дунь – раскатится», постоялый двор ставили с размахом, основательно, из кедровых брёвен, на века. Хозяином постоялого двора был Васька Карась. Откуда появился Васька, уже никто не упомнит, но в один из дней пришёл Карась в Разгуляевку, тряхнул мошной, и закипела работа.

За одно лето возвели людишки артельные, Карасём нанятые, дом хозяйский в два этажа: на первом этаже нумера для приезжих, да заведение питейное, а на этаже втором покои господские. Рядом с домом конюшню поставили, да амбар, да сарай, да навес для сена. Все строения обнесли забором высоким. Основательно Васька развернулся, можно сказать, по-хозяйски.

Тем временем стали к Разгуляевке тёмные людишки прибиваться. Шёл на огонёк кабацкий из тайги и крестьянин беглый, и каторжанин гулящий, и удачливый старатель. Угощали разгуляевцы пришлых щедро: кому самогонки мутненькой, да капустки кисленькой, кому девку гулящую, а кому и кистенём по темечку.

Росла Разгуляевка, росло и кладбище. Не все, правда, в кладбищенской земле упокоились. Иных ночкой тёмной выносили из хаты, в рогожку завёрнутыми, и до речки Медведицы, а там в ближайшем омуте и хоронили.

Слух об этом по округе пошёл нехороший: дважды урядник из волости приезжал, да всё без толку. Разгуляевские молчат, как рыба карась. Сам Карась елей лил перед урядником, прямо ангел, а не Карась. Потоптался урядник, по домам походил, но ничего запрещённого и предосудительного не нашёл. Тайга надёжно хранила секреты, а речка Медведица жалобщиков давно в море студёное унесла.

Вечером урядник у кабатчика выпил водочки, на кедровом орехе настоянной, похлебал щей с говядиной, принял подношение собольими шкурками, да с тем и уехал.

И опять пошла жизнь в Разгуляевке своим чередом. Каждый вечер на заходе солнца начинал гармонист разгуляевский хмельной и пропащий растягивать меха тальянки. Поёт тальяночка жалобно, с переливали. Далеко по округе разносится песнь каторжанская про Ваньку-разбойника, течёт водочка, пляшут девки пьяные, на любовь скорые, мечутся по стенам тени чёрные, угорелые. Эх, судьба-индейка, а жизнь – копейка!

– Эй, Карась! Ещё водки! Много водки! Пой гармонист, наяривай! Ни за что пропадаем! Держи, кабатчик, последний целковый, сбрызни душу христианскую водочкой! Сегодня гуляем, а завтра что бог даст! Эх, жизнь моя забубённая!

И так каждую ноченьку, до рассвета. А наутро встанет над Разгуляевкой рассвет с кровавым отливом, просыпаются гости похмельные: кто без гроша в кармане, а кто и вовсе без штанов и без креста нательного. Душа русская водочки просит.

– Опохмели, Карась! Отработаю. Вот тебе крест, отработаю! – скулит бедолага обобранный.

Молчит Карась, только глаза холодные рыбьи таращит. Нет в душе его сострадания. Черна душа кабацкая, много на ней грехов, не замолить, не искупить. Оттого и прозвали люди постоялый двор «Волчьей ямой».

* * *

Богата тайга, ох богата: и зверьём, и грибами, и ягодой, и корнем целебным, что женьшенем зовётся. Но не так просто взять у тайги, что ей принадлежит, да и не всё она показывает. Есть в тайге места укромные, для человека заповедные. Прячет в тех местах Зелёная Хозяйка свои тайные кладовые. И лежат до поры до времени богатства несметные, болотами огороженные, буреломом укрытые. Сторожат их леший с кикиморой, да зверь таёжный. Человеку до поры про те кладовые знать не следует, ну а если набредёт случайно, в тайге заплутав, то упаси господи корысти поддаться и с собой взять что-либо, ибо от щедрот этих человеку горе одно, да несчастье.

С некоторых пор стали поговаривать, что Васька Карась стал скупать у старателей золотишко. Золото в этих местах давно искали, да всё попусту. Не давалось золото в руки старателям. Про золото много сказок было: и про Золотую Речку, где золота больше, чем песку речного, и про жилу золотоносную, что залегает не глубоко, а через всю тайгу тянется до самого студёного моря, и про самородки размером с дикое яблочко, что в тайге на речных плёсах находили. Да только неправда всё это. Никто из местных мужиков ни песку золотого, ни самородка никогда не видывал.

Карась от этих разговоров отмахивался. Да мало ли, что люди брешут! Завидуют достатку его, вот и брешут.

Так бы все и продолжали считать рассказы о местном золоте вымыслом, если бы не случай с Демьяном-Недомерком. Был Демьян из числа «диких старателей», это которые сами по себе. В основном золото артелью ищут, или с товарищем надёжным, потому, как дело это тяжёлое и очень опасное. Уйдёт, бывало, старатель с товарищем в тайгу, да и сгинет без следа. По весне, когда снега сойдут, надут охотники скелет, а с ним ружьё без патронов, кисет кожаный да ножик охотничий. Вот по ним и опознают бедолагу, а уж нашёл ли он золото, или из-за чего другого с товарищем заспорил, лишь ветру таёжному ведомо, да господу богу!

Был Демьян росточку махонького, словно малец-подросток. Глядя на таких, люди говорят: «Маленькая собака до старости щенок». За малый рост и прозвали Демьяна Недомерком. Демьян был из пришлых. Где он жил, и есть ли у него семья, никому известно не было. Появлялся он из тайги зимой, увешанный белочками, куницами, да соболем серебристым, и шёл напрямую к Ваське Карасю. Демьян всю добытую в тайге пушнину Ваське сбрасывал, получал деньги, и здесь же на постоялом дворе пропивал их. Был Демьян невоздержан к выпивке, и если начинал водочку пить, то пил, пока в кармане водилась копеечка, а как деньги заканчивались, шёл Демьян в баню, где долго парился пихтовым веником. После бани выпивал огромный кувшин кваса с редькой и ложился спать. Через сутки Демьян просыпался, молча собирал свои пожитки, и, ни с кем не попрощавшись, уходил обратно в тайгу.

Карась не то чтобы уважал Демьяна, но обиды ему никогда не чинил, и от лихих людей, что в кабак к нему заглядывали, оберегал Недомерка.

Летом Демьян искал золото. Об этом знала вся Разгуляевка. Золото было страстью Демьяна. Много лет безуспешно искал Демьян золотишко, не из корысти искал, скорее, из азарта. Когда начинались холода, Демьян, понимая, что и в этот сезон ему не подфартило, возвращался в Разгуляевку. Оборванный, отощавший, искусанный гнусом, он несколько дней отлёживался у Карася на постоялом дворе. Летом Васька с Демьяна денег не брал: кормил, поил и лечил его, зная, что придёт зима и по первому снегу расплатится с ним Демьян сторицей. Отлежавшись и отъевшись на Васькиных хлебах, Демьян брал ружьишко, котомку с провизией и опять уходил в тайгу.

– Прощевайте, господа хорошие! Ждите зимой старателя!

И так год за годом.

Но однажды, под вечер, заявился Демьян к Ваське на постоялый двор раньше времени. На дворе стоял декабрь – самое время белковать да добывать соболя. Явился Недомерок встревоженный, без добычи, и сразу попросил у Васьки водки. Васька печёнкой почуял, что разговор будет не из простых, пригласил Демьяна к себе на второй этаж, подальше от чужих ушей и глаз.

Выставив на стол, покрытый белой скатертью, штоф с водкой, миску огурчиков солёных и целое блюдо жареной баранины, Карась навалился грудью на край стола и приготовился слушать. Недомерок жадно хватил первый стакан, покосился на баранину и закусил хлебной коркой. Васька Демьяна не торопил: видел, что встревожен чем-то старатель, боится чего-то. Тем временем Демьян налил ещё половину стакана водки и решительно опрокинул в себя.

– Закуси, – пододвинул Карась блюдо с бараниной. Демьян покорно взял баранье рёбрышко и, показав порченные цингой дёсна, осторожно откусил кусочек.

– Значить, такое дело, Василий Степанович, – уважительно начал Демьян, опасливо покосившись на дверь и понизив голос до шёпота. – Давеча ушёл я в тайгу белочек пострелять. Далече ушёл, аж за Яблоневый хребет меня понёс нечистый. До вечера бродил, да всё впустую: нет зверушек. К вечеру пуржить стало. Ну, думаю, пора на ночлег собираться, а места-то мне чужие, незнакомые. До ближайшего зимовья вёрст двадцать с гаком. Забился я в ложбинку, что под обрывом речным, костерок запалил, сижу, значит, греюсь. Вдруг вижу: дым от костерка по земле стелется. Пригляделся я, вижу – нора, и в нору эту дым-то и тянет. Я поначалу думал, зверь какой на зиму залёг. Пошугал я зверя-то, в норку головешкой потыкал, но нет никого. Стало мне интересно, и норку эту я раскопал. Оказалось, приличная по размеру норка: волк или другой какой крупный зверь в нору запросто пролезет. Тут меня нечистый и торкнул по темечку! Захотелось мне, Василий Степанович поглядеть, что в норе той. До смерти захотелось! Ну, я перекрестился, тулупчик сбросил и полез внутрь. Сам-то я махонький, вот и пролез до конца норы. А когда полз, почуял воздух свежий, водицей пахнущий. В конце норы землица подо мной рухнула, и упал я на дно пещеры. Отдышался, я, значит, свечку, что с собой ношу в кармане, запалил. Вижу небольшая пещерка-то, водой, видать, промытая. Человек в ней в полный рост не встанет, но по-собачьи двигаться можно. По дну пещерки ручеёк бежит, шустрый такой ручеёк, и уходит он в дыру, что меж двумя валунами вода пробила.

Тут Демьян шумно вздохнул и проглотил набежавшую слюну.

– Промочи горло, – сказал Васька и налил рассказчику полный стакан.

– Благодарствую, – произнёс Демьян и аккуратно принял содержимое стакана внутрь.

– Посветил я, значит, свечечкой, и вижу, что на дне ручейка что-то поблёскивает, – продолжил старатель. – Черпанул я тогда ладошкой камешки со дна, поднёс к глазам, и вижу – крупа золотая!

– Брешешь! – не выдержал Карась и налил себе и Демьяну водки.

– Пёс брешет, Василий Степанович! А я и побожиться могу! – с чувством произнёс Демьян и попытался перекреститься полным стаканом. – Тут у меня разум помрачился, и стал я карманы золотом набивать! Как полз по норе назад, убей, не помню, только у костра и очухался. Утёрся я снежком, малость успокоился, а когда меня колотить перестало, стал из карманов добычу доставать. А золотишка-то и нет! Вместо золота полные карманы песка да речной гальки себе насовал.

– Что же ты, варнак, зря душу мне мутишь? – расстроился Карась и, крякнув, выпил свою порцию водки.

– Я поутру в нору ещё разок слазил. Не может быть, думаю, чтобы мне золото померещилось! Я ручеёк этот весь осмотрел, каждый камушек перевернул.

– Ну, и …? – напрягся Васька, и зрачки его жадных глаз ещё больше сузились.

– Вот тебе и ну! – гордо произнёс Недомерок, и, достав из-за пазухи кожаный кисет, вытряхнул на скатерть три золотых самородка.

Карась на мгновение замер, потом одним движением короткопалой руки сгрёб золото со стола. Самородки были размером с перепелиное яйцо: один грушевидной формы, второй напоминал два смёрзшихся между собой сибирских пельменя, а третий – самый большой, по форме походили на собачью голову.

– Ох, удачлив ты, Демьян! Ох, удачлив! – произнёс осипшим от волнения голосом Васька. – Ты, Демьян золотишко мне продай, неровен час, отберут лихие люди, и тебя не пожалеют, или по пьянке где утеряешь, а у меня всё одно надёжнее, – и сунул в руку старателя червонец. – Возьми задаток! Только, Демьянушко, ты про золотишко никому не говори, не надо! Народец, сам знаешь, какой: налетит, разграбит, нас с тобой по миру пустит. Я сейчас половому скажу, тебе нумер отдельный подготовят, еду и питьё прямо в нумер к тебе носить будут, ты только прикажи. Эй, Мишка! Рожа басурманская, где тебя нелёгкая носит! Срочно нумер для Демьяна Кондратьевича! Самый лучший! И всё, что они ни попросят, исполнять в один момент.

Прибежавший на зов хозяина молодой татарчонок часто закивал обритой головой.

– Желаю ушицы из белорыбицы и каши со шкварками! – закочевряжился захмелевший Недомерок. – Да чтобы не в глиняной плошке, а по благородному, на фарфоре!

– Будет, всё будет, Демьян Кондратьевич! – успокоил его Васька. – Ты вот, что Демьян, сегодня гуляй, сколь твоей душе угодно, а завтра поутру мы с тобой вдвоём на лыжах пробежимся, и ты мне эту пещерку покажешь. Я опосля в губернию съезжу, бумаги все, какие надобно, выправлю. Участок мы этот с тобой на паях застолбим, драгу поставим. Всё золото, Демьян, наше будет! Нутром чую, на Золотую речку ты, Демьян, набрёл. Вот она, оказывается, где – под землёй, родимая, а наши дурни её по всей тайге ищут.

Определив Демьяна в нумер, Карась вместе с самородками куда-то исчез. Демьян повалялся на мягкой перине, похлебал принесённой татарином ухи, допил штоф, и стало ему скучно. Душа просила праздника, а на постоялом дворе был как раз тот редкий день, когда никто не пировал. Да и пировать было некому, постояльцев вместе с Демьяном было три человека. Накинул Демьян тулупчик и вышел во двор.

Зимний вечер уже вступил в свои права, и на дворе вовсю хороводила метель. Постоял Демьян, потоптался, малую нужду справил за углом амбара. Скучно! И тут почудились Демьяну звуки тальянки, и что вроде бы на другом конце Разгуляевки высокий женский голос затянул песню жалобную.

Встрепенулся Демьян, и пошёл туда, где песни развесёлые, да пляски до утра, где девки молодые да горячие. А вокруг ночь, вьюга и только месяц-бродяга в голубом сиянии бредёт заодно с Демьяном по бездорожью. Остановился Демьян, огляделся и видит, что забрёл за околицу, вокруг могильные холмики, да кресты в лунном свете зловеще чернеют. Испугался Демьян, назад поворотил, не до праздника теперь ему, дай бог назад живым вернуться.

Долго брёл Демьян, да только Разгуляевка где-то в ночи затерялась: ни огонька, ни лая собачьего. Остановился Демьян передохнуть, огляделся: вокруг ночь, да вьюга-злодейка завывает. Знал Демьян, что нельзя останавливаться, нельзя на снег садиться, да только сил нет, и водка в сон клонит.

– У-у-с-ни-и-и! – завывает вьюга!

– Нельзя спать! Нельзя! – бормочет Демьян, но ноги сами подгибаются, манит постель белая снежным пухом.

– У-у-с-та-а-а-л! – поёт вьюга, и сон мягкой лапой валит Демьяна на снег.

– Нельзя спать, никак нельзя! – чуть слышно шепчет Демьян и проваливается в смертельный сон.

Снится Демьяну, что вокруг весна, и что не снежинки кружат, а яблоневый цвет облетает. Солнышко тёплое, ласковое, нежно касается его своими лучами, и сам он, молодой и красивый, в красной вышитой рубахе и сапогах лаковых, стоит на пригорке, а на лугу в ярких лентах и сарафанах нарядных девки хоровод водят и песни поют. Светло и празднично вокруг, и каждый стебелёк, каждая травинка любовью дышит. И стало на душе у Демьяна от этого так хорошо, так легко стало, что раскинул он руки, оттолкнулся от земли-матушки и полетел прямо к ласковому солнышку.

– И чего это я всю жизнь по земле бродил, чего искал? Вот оно, счастье! – успел подумать Демьян перед тем, как солнце взорвалось ослепительной сиреневой вспышкой, и наступила тьма.

Нашли Демьяна по утру, недалеко от кладбища. По следам видно было, что долго плутал Демьян вокруг погоста, пока не лёг на снег и не замёрз. По воле случая, в этот день в Разгуляевку урядник из волости пожаловал. Он сразу же следствие учинил по факту смерти крестьянина Разорёнова Демьяна Кондратьевича. При осмотре тела каких-либо следов насилия обнаружено не было, но в карманах армяка умершего обнаружили банковский билет достоинством в десять рублей, и остатки речного песка, перемешанного с несколькими зёрнами золотой крупы. Золото и деньги урядник, как вещественные доказательства изъял и в волость увёз, а Демьяна похоронили на кладбище, недалеко от того места, где он и замёрз.

С тех самых пор разговоры о золоте по селу пошли гулять с новой силой, отчего нашло на разгуляевцев умопомрачение, словно кто злой наговор на село наслал. Каждый год, как только пригреет солнышко, сойдёт снежок и оттает землица, берут мужики разгуляевские лотки самодельные да заступы, и уходят в тайгу золото мыть по таёжным речкам и ручьям. Каждый из них в глубине души надеялся на свой фарт. Ну, тут уж как повезёт: удача – дама капризная и не каждому лицом поворачивается и не приманить её ни ласковым словом, ни тайным заговором.

Один только Васька Карась свысока, поглядывал на эту мирскую суету. Молчал Васька, только глаза свои рыбьи таращил, но и его поманило золото призрачным блеском, и нет никаких сил противиться его зову, потому, как имеет золото над людьми тайную власть. Так было, так есть и так будет!

К сожалению!

 

Глава 12

Осень на Урале короткая и холодная: дуют ветра северные со студёного моря вдоль хребтов уральских, несут холод лютый да снега преждевременные. Казалось бы, только третьего дня сорвал ветер-озорник жёлтые листья с берёз, а уж сечёт стылую землю снежная крупа, до весны сковал крепкий лёд речки да озёра, потрескивают по ночам от мороза деревья, покорно снося ледяное дыхание Севера. Но на Покров лягут лебяжьим пухом снега белые, укроют стылую землю до весны бескрайним одеялом, и вздохнёт природа: «Приходи Зимушка-зима»! Но до той поры колобродит осень, словно баба гулящая, бросая в лицо одинокому путнику пригоршни дождя и снега, гнёт к земле холодный пронизывающий ветер, одно слово – Урал!

В один из таких ненастных осенних дней 1836 года поручик Рейнгольд – достойный отпрыск славного немецкого рода, попавший в Пермскую губернию по злой воле рока и высокого начальства за чрезмерную любовь к картам и другие увлечения, задумчиво барабанил пальцами по крышке казённого стола, украшенного намертво въевшимися в столешницу чернильными кляксами.

– Чёрт знает что! – бормотал бравый поручик, поглаживая стрелочки щегольских усиков. Ещё полчаса назад в тиши кабинета он сочинял любовные вирши, которыми вечером намеревался сразить наповал Василису Лукерьевну – дочку местного богача, развернувшего по всей губернии скупку мехов и выгодную перепродажу последних через собственные магазины в Москве и Нижнем Новгороде. Василиса Лукерьевна была жеманной, но не лишённой привлекательности особой осьмнадцати лет, за которую Лука Игнатьевич давал очень и очень большое приданное. У поручика холодело в животе, когда он представлял кучу денег из сторублёвых ассигнаций. Выгодная женитьба давала поручику верный шанс расплатиться с карточными долгами и вырваться на просторы Невского проспекта, где он намеревался поселиться после женитьбы и выхода в отставку.

Неожиданно честолюбивые планы поручика были грубо нарушены с грохотом ввалившимся в комнату начальником конвоя, лицо которого было укутано башлыком, а на папахе вырос маленький снежный холмик.

– Однако метёт по-зимнему, – произнёс он, протягивая одной рукой Рейнгольду пакет, а другой пытаясь размотать башлык.

На душе у поручика стало тоскливо: серый казённый пакет щедро украшенный множеством штемпелей и печатей, не сулил ничего хорошего. Стараясь не терять присутствия духа, Рейнгольд вскрыл пакет и углубился в чтение. В пакете находилось предписание губернского суда, согласно которому бродягу, назвавшегося Фёдором Кузьмичом, следовало препроводить под конвоем в Тобольск.

– С чего бы такая честь для простого мужика? – удивился поручик. – Включили бы в очередной этап каторжан, и дело с концом!

Начальник конвоя молча пожевал губами, отряхнул от снега папаху и, приоткрыв дверь в сени, крикнул конвойному:

– Опанасенко, заводи!

Солдат, бряцая заиндевевшей винтовкой, ввёл в комнату высокого мужчину, лицо которого было скрыто высоко поднятым воротником поношенного тулупа, а на голове до самых глаз была надета простая войлочная шапка.

– Покажитесь, милейший! – сдержанно, но с затаённым уважением обратился к мужику начальник конвоя.

Мужчина вздохнул, не торопясь, оправил воротник и снял шапку. Сквозь светлые спутанные волосы и нечёсаную бороду проступали тонкие благородные черты лица. Синие глаза глядели на поручика спокойно и без страха. Незнакомец ещё раз глубоко вздохнул, расправил плечи и, осматривая комнату, медленно повернул голову.

Рейнгольд мысленно ахнул. Под поношенным тулупом явно угадывалась офицерская выправка, а благородная посадка головы и широкие плечи в сочетании с высокой грудью никак не могли принадлежать простому мужику. Что-то до боли знакомое было в чеканном профиле незнакомца. В следующее мгновение Рейнгольд понял, на кого похож конвоируемый, но вслух произнести не решился.

– Царь! – заорал вдруг дурным голосом Опанасенко. – Это же наш батюшка Александр! Так он не умер!

Начальник конвоя не побрезговал, лично соизволил кулачком нижнему чину в зубы ткнуть. От полученной зуботычины Опанасенко отлетел к печке и выронил винтовку. Незнакомец поморщился, натянул войлочную шапку по самые глаза и опустил голову. Вмиг и наваждение пропало: перед поручиком стоял незнакомый двухметровый мужчина в поношенной крестьянской одежде.

– Ну, что, Опанасенко, понял, кто у нас царь? – спокойно спросил офицер, оттирая с перчатки капельки солдатской крови.

– Понял, Ваше благородие! – ответил конвоир, выплёвывая на чисто вымытые половицы выбитый зуб. – Как не понять! Спасибо за науку!

– На этом моя миссия закончена, а вам, сударь, надлежит препроводить конвоируемого установленным порядком в Тобольск. – обратился начальник конвоя к Рейнгольду. – Я же, с вашего позволения, возвращаюсь в губернию. Желаю здравствовать! – и, небрежно козырнув, офицер вместе с конвоиром вышли из хорошо протопленной комнаты в снежную круговерть.

– Чёрт знает что! – повторил поручик, косясь на необычного посетителя.

Свидание с Василисой Лукерьевной откладывалось на неопределённое время.

– Извольте присесть… Ваше величество! – иронично произнёс поручик, указывая кивком на стоящую возле печи лавку.

Незнакомец поблагодарил поручика кивком головы, и с достоинством опустился на отполированную седалищами многочисленных посетителей деревянную лавку.

И чем больше поручик всматривался в незнакомца, невольно подмечая, как он держит прямо спину, как машинально поглаживает большим и указательным пальцами давно не стриженые усы, на гордо поднятый подбородок, тем больше убеждался, что перед ним находился не самозванец, а аристократ по крови. Рейнгольд глубоко вздохнул и покосился в окно: где-то там за Уральским хребтом, укрытым от глаз снежной круговертью, его ждал Тобольск.

Поручик ошибался: Тобольск ждал не его, Тобольск ждал странного незнакомца с тонкими и красивыми чертами лица, заброшенного волею судеб на задворки Российской империи и скромно называвшим себя Фёдором Кузьмичом.

 

Глава 13

Надо отдать должное нашему аналитическому отделу. Я не знаю, что за специалистов привлёк наш Директор, но свой хлеб они отрабатывают с лихвой. Вот и сейчас по заданию Центра я еду в Казань-град, искать причину беспокойства наших аналитиков. Короче, пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

На этот случай существует чёткая схема действия сотрудника ЗГС. Казалось бы, всё просто: приехать, легализоваться, внедриться в интересующие тебя структуры, собирать и анализировать полученную информацию, далее действовать по обстановке, не забывая информировать Центр. Элементарно, Ватсон, но это на первый взгляд. За каждой строчкой инструкции встаёт масса проблем, которые надо решать «на высоком профессиональном уровне». На этот раз назревает действительно что-то серьёзное. Не зря ведь меня «стёрли», не дожидаясь выхода из больницы, куда я попал с почечными коликами. Хорошо хоть оставили данные в стационаре, а то бы выписали со скандалом на следующий же день.

О том, что меня «стёрли», я догадался после того, как меня перестала навещать жена и маленькая пухлощёкая дочурка. Через три дня в палату пришёл мой школьный товарищ, который принёс апельсины и шумно возмущался, почему я не сообщил ему о болезни.

– Ты же знаешь мои связи, я бы всё устроил, и тебя уже неделю носили бы на руках самые красивые медсестры и лечили лучшие в городе врачи! – ораторствовал школьный друг и дружески похлопывал меня по животу.

Я морщился от боли и старался улыбаться. Школьного товарища я видел первый раз в жизни. Соседи по палате тактично оставили нас вдвоём и за полчаса мой «старый друг» успел передать задание Центра и кое-какие инструкции.

Этого было мало. Это понимал и я и прибывший связной. Более подробный инструктаж я должен был получить после прибытия на место проведения операции. Вместе с апельсинами связной передал толстый потрёпанный том с интригующим названием «Целебный источник. Тысяча и один способ поправить здоровье при помощи уринотерапии».

– Ты здесь найдёшь много для себя полезного, – сказал на прощание «школьный товарищ», протягивая книгу.

Вечером, когда соседи по палате дружно убыли в столовую на ужин, под обложкой книги я обнаружил новый паспорт на имя Кондратьева Казимира Радомировича, 1978 года рождения, уроженца города Кишинёва Молдавской ССР, военный билет, водительские права, диплом об окончании Московского института стали и сплавов, дающий мне законное право называться металлургом, трудовую книжку, сберегательную книжку на предъявителя, а также свидетельство о разводе с гражданкой Кондратьевой Стефанидой Дормидонтовной, 1984 года рождения. В свидетельство была вложена фотография моей бывшей и довольно симпатичной жены, а также краткое изложение нашей короткой, но бурной семейной жизни. Видать, что-то не сложилось у меня со Стефанией, ну да и бог с ней! Хорошо хоть детей нет. Холостому в жизни устроиться проще.

Пролистав военный билет, я узнал, что служит мне пришлось в Свердловской области, в в/ч 85344, и моя военная специальность – водитель танка. Судя по дате увольнения в запас, женился и окончил институт я после армии. Ну что же, вполне разумно.

Спрятав документы обратно под обложку, я положил книгу в тумбочку и целую неделю, до самой выписки, выходя из палаты, брал её с собой, с маниакальной настойчивостью проповедуя при каждом удобном случае всем больным и медсёстрам чудеса уринотерапии. Скоро это всем надоело, включая главврача, который положил конец моему знахарству, пообещав перевести меня в психиатрическое отделение.

После выписки, поблагодарив медперсонал и прижав к груди, словно верующий библию, пособие по уринотерапии, я отправился на вокзал. На вокзале, изъяв из-под обложки документы, я с чистой совестью продал надоевшую мне до печёночных колик книгу какому-то подозрительному типу с бегающими глазками, видимо, мечтающему открыть в нашем городе центр по излечению всех известных человечеству болезней при помощи мочи. Не так глупо, как кажется с первого взгляда, тем более что медикаменты, как говорится, всегда при себе.

На вокзале я приобрёл билет в один конец – до Казань-града. Прощай, любимый город! Я не знаю, когда вернусь, но буду к этому стремиться. Такая уж у меня привычка: возвращаться живым. По крайней мере, раньше у меня это получалось.

* * *

Я не люблю вокзалы. Они рождают во мне смутное ощущение тревоги и беспокойства. Здесь другая жизнь, другие правила, другой воздух, здесь даже время течёт по-особому, потому что определяется железнодорожным расписанием поездов. Все люди, переступившие порог вокзала, попадают в одну из трёх категорий: прибывающие, отъезжающие или провожающие. После чего, невзирая на статус, все обитатели вокзала, соблюдая местные традиции, посещают вокзальный буфет и туалет, причём в любой последовательности и с произвольной частотой. Об этих местах можно слагать легенды, до того они удивительны и самобытны. Ни одно придорожное кафе, ни один современный нужник не смогут сравниться со своими вокзальными собратьями. Потребление пищи и последующее оправление естественных надобностей под пронзительные тепловозные гудки, непрекращающийся перестук вагонных колёс и неразборчивые выступления дикторов по вокзальной радиотрансляции, периодически порождающие среди пассажиров панику, насыщают эти два процесса неповторимым вокзальным колоритом.

Территория вокзала, давно освоенная местным криминалом, таит в себе много удивительного и непознанного. Только на вокзале вам могут предсказать судьбу по руке и продать подлинный «Ролекс» по цене бутылки водки, только на вокзале, выпрашивая подаяние, бродят неизлечимо больные и погорельцы со всей России, в унисон им «подпевают» отставшие от поезда начиная со смутных времён Гражданской войны и кончая прошлым понедельником, именно здесь обосновалась особая каста глухонемых людей, занимающихся исключительно распространением товаров «Союзпечати».

Ах, вокзал, вокзал! Я не люблю тебя, но и обойтись без тебя не могу!

На этот раз я был отъезжающим, чтобы через двое суток в Казань-граде стать прибывающим. Заняв место в купе и глядя на убегающий перрон, я понял одну простую истину: я не люблю уезжать, я люблю возвращаться. Усвоив эту глубокую мысль и выпив стакан железнодорожного чая, я стал сладко засыпать под стук вагонных колёс. «Вагончик тронется, перрон останется». Вот и славно. Всё остальное я додумаю и доделаю завтра, а сейчас спать. Да здравствует нижняя полка!

Через два дня, ровно в шесть часов утра, как и предсказывало расписание поездов, я прибыл на железнодорожный вокзал столицы Приволжской Тарской республики. Каждому из нас знакомо чувство, когда спускаешься со ступеньки купейного вагона и попадаешь в чужой, незнакомый и неприветливый для тебя город. Хотите бесплатный совет? Никогда не считайте город чужим. Представьте, что вы вернулись домой после долгого отсутствия. Улыбнитесь привокзальной площади и стоящему на ней памятнику вождю мирового катаклизма, улыбнитесь и скажите: «Здравствуй! Я вернулся»!

И, поверьте старому бродяге, город примет Вас, как родного.

Именно так я и поступил. Если бы я мог, я бы произнёс приветствие по-тарски и, сняв тюбетейку, поклонился в пояс, но языка я не знал, а на моей голове была легкомысленная бейсболка с длинным козырьком. Поэтому я ограничился традиционным приветствием. Это сработало. Город явил мне знак своего расположения в лице местного таксиста, который, улыбнувшись и продемонстрировав десяток рандолевых зубов, вставленных на воркутинской пересылке за три пачки чая, задал не отличающийся особой оригинальностью вопрос:

– Ну, чо, братан, куда поедем?

– В самую лучшую гостиницу, братан! – ответил я в той же тональности.

– Это в «Империал», что ли? Ну, если бабки водятся, поехали!

Я не зря выбрал лучшую гостиницу. Сам-то я неприхотлив, и вполне мог обойтись койкой в Доме колхозника, но интересы дела требовали определённого размаха.

Расплатившись с таксистом, я вошёл в фойе, напоминающее по оформлению и убранству лучшие отели старой доброй Англии в период колониального расцвета.

Без труда, поселившись в двухместном «люксе» и с удовольствием приняв душ, я стал подсчитывать «пиастры». В сберкнижке на предъявителя было пятьдесят тысяч рублей. Да, не густо. Учитывая значимость операции, могли бы и расщедриться. Ладно, деньги я заработаю сам, это я умею. Главное сейчас правильно выработать тактику поведения. Итак, кто я? За местного выдавать себя глупо, более разумно остаться приезжим. Значит, я приехал в Казань-град для…, а для чего я приехал?

Я вспомнил, как связной шепнул мне в больничной палате: «Легенду выработаете сами, в зависимости от обстоятельств». Мило, очень мило! Зачем, спрашивается, существует целый отдел «сказочников»? Легендирование – это их хлеб. Кстати о хлебе насущном, пора дегустировать блюда в местном ресторане.

Я спустился в полупустой ресторан и заказал плотный завтрак, состоящий из омлета, творога со сметаной, халвы с изюмом, оладьей с вишнёвым вареньем и чая с лимоном. Оладьи и омлет удались на славу, а вот чай был жидковат. Я подозвал официанта и, оплатив счёт, дал чаевые, превышающие стоимость всего заказа. Парень оказался смышлёным, и, спрятав деньги в карман, скромно произнёс:

– Я в Вашем распоряжении.

– Понимаешь, дружок, – задумчиво начал я, – в вашем городе я впервые. Хотелось бы познакомиться с нужными людьми, завязать нужные связи.

– Для бизнеса или для какого-либо другого удовольствия?

– Для бизнеса, – ухватился я за предложенную ниточку, – но, сам понимаешь, без протекции трудно. Хотелось бы избежать ненужных трений с местными «олигархами» и себя не обидеть.

– Понимаю Вас. Мне кажется, я смогу быть Вам полезен. Дело в том, что наш ресторан издавна на особом счету у деловых людей. В прошлом году открыли новый развлекательный центр «Аэлита», но я Вам туда ходить не советую, контингент не тот – одни мелкие уголовники и малолетки. В нашем заведении цены значительно выше, чем в других местах, поэтому к нам захаживают люди солидные, обеспеченные, в основном крупные бизнесмены, но бывают и из Администрации президента. Советую обратить внимание на господина Аверина по кличке «Скотч». Господин Аверин у нас контролирует весь местный бизнес, без его разрешения ларька открыть никто не посмеет. Он у нас почти каждый вечер с компаньонами бывает, вон за тем столиком, рядом с эстрадой.

– А почему кличка такая необычная, Скотч?

– Господин Аверин очень этот напиток уважает, и никакого другого алкоголя не признаёт.

– Ну, и с какого боку к этому господину подойти? – протянул я официанту ещё сотню.

– Господин Скотч, простите, Аверин уважает сильных людей с деловой хваткой, он сам из таких. Прочие ему неинтересны, но есть у него маленькая слабость: русский романс под гитару. Особливо если дама исполняет.

– Блондинка? Брюнетка?

– Лучше шатенка, не старше двадцати пяти, и чтобы голос с хрипотцой был, – уточнил официант, чем заработал ещё сотню.

Вечер я провёл в ресторане. Кухня здесь отменная, к тому же играл неплохой ансамбль. Весь вечер я наблюдал за столиком у эстрады, а чтобы не бросаться в глаза, пригласил за свой стол неприступную с виду даму, растопив её гордыню двумя сотнями долларов. Заметив мой интерес к компании, среди которой выделялся импозантный господин с седыми висками и золотым «Ролексом», моя гостья тихонько спросила:

– Ну, и кого мы там увидали? Неужели знакомого?

– У меня нет знакомых в этом городе. Я приезжий. Интересно, кто эти люди?

– Эти? Разве это люди? Мразь! Весь город их кормит, вот они каждый день здесь и жируют. Скотч это, со своими дружками.

– Рэкет? – коротко осведомился я.

– Он, родимый! Только Скотч всегда остаётся чистеньким. Вроде как ни при чём. Официально он преуспевающий бизнесмен – лесом торгует, но последнее время стал интересоваться нефтяным бизнесом.

– Откуда такие познания?

– Меня, между прочим, Лаурой зовут. Когда я моложе была, ходил у меня в любовниках хлыщ один из Администрации, редкая сволочь. Любил он перед сексом наболевшим поделиться, так сказать, душу излить, вот он мне все новости и пересказывал. Правда, потом наступала вторая часть нашего свидания: бывало, свяжет мне руки за спиной и голой на колени поставит. После этого я должна была признаваться ему в измене, причём каждый раз должна быть новая история. Боже! Чего я только не выдумывала! А он, гадёныш, сначала слушал, а потом начинал орать, вроде как припадок у него начинался, ну и, конечно, бил меня. Сильно бил, всё старался ногой в низ живота ударить. Извращенец, одним словом. Правда, платил хорошо, оттого и терпела. Я его однажды с семьёй видела: с виду приличный человек, жена, двое детишек.

– А теперь не бьёт?

– Теперь не бьёт. Его Скотч где-то за городом закопал, не поделили они что-то меж собой.

– Весело тут у вас.

– Да, уж скучать не приходится!

В это время на эстраде зазвучала гитара, и я заметил, как подёрнулось грустью породистое лицо господина Аверина. Какой-то сильно выпивший бизнесмен с татуированными на пальцах перстнями попытался громко исполнить тюремный шлягер, типа «Голуби летят над нашей зоной», чем вызвал явное неудовольствие всех присутствующих. Эстет Аверин недовольно дёрнул щекой, и двое дюжих молодцов под руки вывели любителя тюремного фольклора из зала. Когда гитарист закончил исполнять произведение, и стихли аплодисменты, татуированный бизнесмен вернулся. Его белая рубашка была забрызгана чем-то красным, а нос значительно увеличился в размерах.

– Прости, Скотч, бес попутал! – прошепелявил он разбитыми губами.

– Бог простит, Куцый! А у тебя с завтрашнего дня взнос увеличивается на два процента!

– За что, Скотч?

– За нелюбовь к искусству, Куцый.

– Строго, но справедливо! – зашелестела братва за столом.

Вечер продолжался своим чередом.

– Пойдём в номер, устала я что-то, – томно произнесла Лаура.

– Хорошо, пойдём, – согласился я, понимая, что отказываться от интимных услуг такой шикарной женщины было бы подозрительно.

 

Глава 14

Самым ярким воспоминанием из детства для Вальки Аверина остался песчаный карьер. Валька жил вместе с матерью в рабочем посёлке, который располагался прямо на краю карьера. На противоположной стороне карьера возвышался кирпичный завод № 4, который в две смены выпускал белый силикатный кирпич. Страна возводила новые Черёмушки и пятиэтажные «хрущёвки», поэтому спрос на кирпич был огромным. Местные власти, осознав и усвоив задачи очередного Съезда, возвели в пяти километрах от кирпичного завода № 4 кирпичный завод № 6. Куда делся завод № 5, никто не знал. Рядом с заводом разработали ещё один песчаный карьер, на краю которого вырос рабочий посёлок – точная копия посёлка, в котором жил Валька.

Всё население посёлка проживало в бараках, которые в отчётах у начальства почему-то именовались финскими домиками. Жили одинаково бедно и однообразно. Взрослые работали или в карьере или на кирпичном заводе. Детвора всё время проводила в заброшенном участке карьера, где выработка прекратилась, и из земли стали проступать грунтовые воды. В результате образовалось два неглубоких, но чистых озерца, в которых целыми днями плескались малыши и головастики. Валькина мать работала на заводе, поэтому приходила домой усталая и, выпив чаю, частенько засыпала за столом. Валька был предоставлен самому себе, поэтому жил обычной жизнью поселкового мальчишки: играл в карьере в войнушку, в казаки-разбойники, втихомолку курил «Беломор» и дрался с пацанами из соседнего посёлка.

Чтобы как-то различать два архитектурных убожества, посёлки назвали по номерам заводов – посёлок № 4 и посёлок № 6. Малолетние жители посёлка № 6 обзывали своих противников «четвертаками», которые в ответ презрительно именовали их «шестёрками». Трудовые коллективы двух заводов вели между собой бесконечное социалистическое соревнование за переходящее красное знамя, а молодёжь периодически доказывало своё превосходство в кулачных боях.

К дракам в обоих посёлках привыкли. Очередной конфликт между поселковой молодёжью ждали так же, как ждут получку или аванс: азартно и с интересом. Руководители предприятий чтобы примирить враждующие стороны, совместно выстроили на границе двух посёлков современный двухэтажный Дом культуры. После этого бессмысленный мордобой приобрёл чёткую мотивацию: теперь молодёжь доказывала свои права на привилегии в местах культурного отдыха трудящихся, и драки стали происходить регулярно по субботам, когда жители обоих посёлков стекались в Дом культуры на танцы.

Повзрослев, Валька охладел к кулачным боям местного значения и неожиданно для себя увлёкся чтением. Перед мальчиком открылся волшебный, доселе неведомый мир, населённый сказочными драконами, храбрыми рыцарями, восточными красавицами, а также жутко хитрыми и коварными отрицательными персонажами. А ещё в книгах описывалась любовь, которую Валька не понимал, и поэтому страницы с описанием любовных переживаний и жарких признаний пропускал без всякого сожаления.

Однажды ему в руки попала потрёпанная книжица без обложки. На титульном листе красовалась слегка расплывшаяся надпись, сделанная чернильным карандашом «Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц». Валька прочитал книжку и ничего не понял. Эта книга была написана другим языком: вроде бы сказка, но для взрослых, и персонажи в ней какие-то странные, не от мира сего. Отбросив прочитанную книжку, Валька пошёл поливать маленький огородик, который примыкал к их бараку и был предметом острой зависти соседей. Он поливал помидоры, а сам думал о Маленьком Принце.

– Грустный он какой-то, но добрый, с Лисом вот подружился, – рассуждал про себя Валька. Через день Валька вновь прочитал «Маленького Принца» и вновь остался в смятении. Четырнадцатилетнему мальчику не хватало ни жизненного опыта, ни образования, чтобы понять глубинный смысл гениального произведения, но интуитивно Валька догадывался, что в книге есть какая-то загадка, которую он рано или поздно должен разгадать.

Помаявшись, в полном смятении духа, он взял книгу и пришёл к старой еврейке Розе Абрамовне, имевшую среди поселковых жителей репутацию образованной женщины. Работала Роза Абрамовна фельдшером в заводской медчасти и жила по соседству с Авериными.

– Вот прочитал, – протянул Валька книгу соседке, – прочитал и ничего не понял.

Роза Абрамовна взяла потрёпанный томик и, прочитав название, улыбнулась.

– Хочешь понять, о чём эта книга? – спросила Вальку одинокая, но мудрая женщина.

– Очень хочу! – горячо откликнулся Валёк и шмыгнул носом.

– Эта книга о любви, мальчик. О большой любви и ответственности за любимых. В ней есть гениальное выражение «Мы в ответе за тех, кого приручили». Придёт время, и ты всё поймёшь, а сейчас просто запомни: каждый человек в ответе за другого.

– Э-э, нет, так не пойдёт! – не согласился Валька – Получается, я отвечаю за всех, за весь мир, так что ли?

– Именно так, – улыбнулась Роза. – Маленький Принц это понимал, поэтому у него и была целая Планета.

Пройдёт много лет, и Валька Аверин по кличке Скотч построит свою криминальную планету. Это будет его мир – жестокий и коварный, в котором не будет места для любви и сострадания, и в котором он, единовластный хозяин, будет править сильной рукой, не замечая слёз и не гнушаясь крови. Вот только тоска о Маленьком Принце, который умрёт в нём после первой «ходки» в зону, будет напоминать о себе, больно сжимая сердце, особенно, когда зазвучит гитарный перебор.

Сколько Валентин себя помнил, он всегда карабкался вверх, не шёл по лестнице успеха, а именно карабкался, ломая ногти и раздирая в кровь руки и душу. Случалось, что жизнь сбрасывала его с завоёванных высот, но он поднимался, сплёвывал с разбитых губ кровь, и вновь шёл на штурм очередной вершины. Его жизнь была бесконечным восхождением. Маленькие радости побед тесно переплетались с горечью поражений и болью от предательских ударов в спину. Так было всегда, и другой жизни для себя Валька не представлял.

По окончанию школы он поступил на экономический факультет института имени героя гражданской войны, который в двадцатые годы где-то в этой местности лихо рубал «беляков», и не имел к экономике и к науке никакого отношения.

Слух о том, что Валька Аверин решил поступать в институт, вызвал у жителей посёлка явное недоумение. Его сверстники после школы шли по проторённой тропе «завод – армия – карьер» или «карьер – армия – завод». Конечно, среди жителей рабочего посёлка № 4 порой случались карьерные взлёты, когда призванный в армию юноша, отслужив положенный срок, оставался на сверхсрочную службу или молодая девушка умудрялась выйти удачно замуж за старшего кладовщика или за товароведа, но чтобы пойти учиться в институт, такого раньше не бывало! Даже мать не поняла Вальку.

– Ты бы, Валя, шёл лучше на завод! Чего людей смешить? Всё равно ведь не поступишь в институт свой, – сказала как-то она за ужином, когда Валька с аппетитом поглощал любимую жареную картошку со свежим огурцом. Валька пропустил материнский совет мимо ушей и, отложив вилку, неожиданно спросил:

– Мама, а кто мой отец?

– Зачем тебе это? – удивилась мать.

– Надо! Анкету для поступления в институт заполнить просили.

– Ну, разве что для анкеты. Напиши: отец Кондаков Валентин Андреевич, русский, из рабочих.

– А какого он года рождения, где родился, образование у него какое? – не отставал Валька.

– Да не знаю я! – неожиданно разозлилась мать. – Напиши, что не живёт он с нами! Давно не живёт.

Не знал Валька, что разбередил у матери старую сердечную рану. Не могла мать рассказать Вальке, как скоротечно было её бабье счастье, как молоденькой девчонкой повстречала своего «командировочного принца», как всего лишь месяц отпустила ей судьба, чтобы узнать что такое любовь, и что у неё не возникало мысли расспросить любимого, откуда он родом и кто его родители. Она была бесконечно счастлива оттого, что он рядом, что сильные мужские руки касались её молодого, не познавшего любви тела, счастлива оттого, что в короткие июньские ночи она засыпала и просыпалась в его объятьях. Она была счастлива и не верила в своё девичье счастье.

– Очнись дурёха! У него в каждом городе таких, как ты, по десятку на каждый палец, – увещевали подруги.

– Ну и пусть! – отвечала она. – Хоть месяц, да мой!

Месяц пролетел незаметно, и принц уехал, не оставив ни надежды, ни адреса. Да она и не просила его, понимала, что счастье не вечно. А когда осень позолотила в городском парке клёны, у неё под сердцем шевельнулась новая жизнь. Сына она назвала Валентином, в честь своего «принца». Не могла мать рассказать об этом Валентину, да и как об этом расскажешь! Какими словами объяснить это счастливое сумасшествие, эту сладостную болезнь, которая, как река в половодье, неожиданно накрывает человека с головой, и нет от неё спасенья.

Любовь – она ведь такая, ни у кого разрешения не спрашивает.

Решение о поступлении в институт Валька принял после девятого класса. Летом он, как и весь класс, проходил практику на кирпичном заводе. Мать упросила руководителя практики, чтобы Вальку определили в её бригаду.

Первый день практики он запомнил надолго. Завод неприятно поразил его грязными задымлёнными цехами, в которых от работающих механизмов стоял непрекращающийся грохот. Нормально говорить в цехе было невозможно, надо было кричать собеседнику в ухо. Бригада, в которой предстояло работать Вальке, занималась посадкой кирпичей в печь, поэтому их называли «садчики». Это была тяжёлая и грязная работа. После первого трудового дня у Вальки болели все мышцы, а в голове стоял противный звон.

– Привыкнешь! Все мы так начинали, – успокоила мать.

Но Валька привыкать не собирался. Для себя он решил, что на заводе работать не будет, уж лучше в карьере, на свежем воздухе, но только не на заводе!

А вскоре произошёл случай, который перевернул всё Валькино представление о жизни.

В тот день на завод должна была приехать какая-то важная комиссия, поэтому рабочим выдали чистые спецовки, а при входе в цех повесили кумачовый плакат «Пятилетку – за три года!».

– Эх, мне бы этот лозунг в Воркуту, когда я там «пятерик» мотал! – горько пошутил один из рабочих и с досадой клацнул вставными металлическими зубами.

Валька укладывал кирпичи на поддон, когда к цеху подъехала чёрная «Волга», а за ней серебристо-серая «Победа». Из машин торопливо вышли заводское начальство и немногочисленные члены комиссии. Последним из «Волги» не торопясь, вылез председатель комиссии – представительный высокий мужчина в светлом костюме и белоснежной рубашке, ворот которой был демократично расстёгнут.

Мужчина Вальке понравился. Был он по-мужски красив: зачёсанные наверх светло-русые волосы открывали широкий выпуклый лоб и выгодно подчёркивали черноморский загар, серые глаза смотрели на мир с добрым прищуром, а в уголках полных и красиво очерченных губ притаилась улыбка. Вокруг него суетились директор и парторг завода, пытаясь что-то пояснить и увести подальше от грохочущего и пышущего дымом цеха. Однако председатель комиссии решительно двинулся внутрь заводского корпуса, и вся комиссия потянулась за ним. В цехе он остановился возле только что вынутых из печке стеллажей с кирпичами и сильным голосом прокричал находившемуся рядом со стеллажами «садчику»:

– Товарищ! Возьми кирпич! Да любой возьми!

– Не могу! Горячий! – прокричал в ответ рабочий.

– А ты не держи в руке, брось на пол! – настаивал председатель.

«Садчик» быстрым движением смахнул крайний кирпич со стеллажа. На глазах у всех кирпич от удара об пол раскрошился, как сухое печенье. Председатель поманил директора завода пальцем и, показывая на обломки кирпича, прокричал ему в ухо: «Вот результат ваших рационализаторских нововведений»! Потом кивнул одному из членов комиссии, и тот достал из портфеля завёрнутый в газету белый силикатный кирпич.

– Давай! – прокричал председатель, и кирпич полетел на бетонный пол. К удивлению присутствующих, кирпич остался цел.

– Ещё! – потребовал председатель, и кирпич повторно полетел на бетон. От удара от кирпича откололось несколько мелких крошек, но он по-прежнему оставался целым.

– Выше! – приказал председатель, и кирпич взлетел под самый закопчённый потолок. Упав с высоты, кирпич звонко раскололся на две аккуратных половинки.

– Вот такой должна быть продукция! – прокричал председатель, и заводское начальство согласно закивало головами.

– А вы что делаете? Вредители вы! Вас за такую халтуру под суд надо отдать, жаль, не те времена. Парторг! Где ты там? Почему в цехе повышенная задымлённость? Где вентиляция? Это забота о людях? Почему у Вас во вторую смену столовая не работает, а душевая на сортир похожа?

Валька смотрел на него во все глаза, впервые он видел настоящего хозяина, не начальника – а именно хозяина! И в этот момент Валька почувствовал, что ему ужасно хочется быть таким же сильным и умным, ходить в чистом светлом костюме и распоряжаться если не людским судьбами, то хотя бы самими людьми. В тот день Валька впервые пожелал власти.

После этого случая Аверин по-новому взглянул на себя и окружающих. Он вдруг увидел, что родительский дом, в котором он родился и вырос – настоящая трущоба, что люди, которые его окружают, примитивны и ограниченны, что сам он в свои шестнадцать лет бедно одет и плохо пострижен. Где-то там, далеко был другой мир – светлый и чистый, с хорошей едой, красивыми женщинами и дорогими курортами, мир, в который ему и остальным жителям рабочего посёлка № 4 не было места.

В сентябре, когда для Вальки начался последний учебный год, он нацепил комсомольский значок на рубашку и пришёл в комитет комсомола.

– Дайте мне комсомольское поручение! – потребовал он от сидящего за письменным столом секретаря.

– Чего? – удивлённо переспросил секретарь, деятельность которого не распространялась дальше заполнения протоколов комсомольских собраний.

– Дайте мне комсомольское поручение! – продолжал настаивать Валька.

– Какое ещё поручение? Ты что, смеёшься? – недоверчиво спросил секретарь. На его памяти не было случая, чтобы кто-то добровольно напрашивался на общественную работу.

– Я серьёзно. Хочу работать по комсомольской линии, – упорствовал комсомолец Аверин.

– Ну, если серьёзно, тогда организуй в ближайшее время субботник по наведению порядка на школьной территории, – выдал секретарь, сверившись с планом мероприятий на сентябрь. – От имени комитета комсомола можешь привлекать всех! Так что действуй смелее.

Обличённый высоким доверием, Аверин в этот же день на автобусе уехал в лесопитомник, который находился в тридцати километрах от поселковой школы. А ещё через день Валька, поправив комсомольский значок и расчесав пятернёй волосы, входил в кабинет директора завода.

– Тебе чего, пацан? – спросил удивлённо директор, оторвавшись от вороха документов.

– Здравствуйте, Виктор Сергеевич, – серьёзно начал Аверин, сделав вид, что не заметил со стороны директора пренебрежительного отношения. – Я к Вам по поручению комитета комсомола.

– А-а, понятно, ну, раз по поручению, тогда садись поближе. Слушаю тебя.

– Понимаете, Виктор Сергеевич, комитет комсомола на последнем собрании решил сократить объёмы бумаготворческой деятельности и перенести центр тяжести своей работы в практическую плоскость…

– Как ты сказал? – перебил его директор, владеющий партийно-бюрократическим сленгом не хуже первого секретаря горкома, но пользующийся им только в случае партийно-хозяйственной необходимости.

Эту фразу Валька вычитал в передовице газеты «Правда» и весь вечер репетировал перед зеркалом.

«Кажется, перестарался!» – мелькнула мысль в светлой голове комсомольца Аверина.

– Вот что паренёк, ты не на трибуне, а я не в президиуме, так что давай изъясняться русским языком. Ну, так что вы там у себя в комитете запланировали?

– Мы хотим школьную территорию облагородить, саженцев закупить. Я думал, сосновая аллея – это красиво.

– Значит, ёлочки сажать будете, – задумчиво произнёс Виктор Сергеевич.

– Нет, не ёлочки – сосны. У нас грунт песчаный, ёлки не приживутся.

– Да, да сосны, – согласился директор. – Это ты верно заметил. До войны на месте карьера сосновый бор был, сюда люди из города отдыхать на выходные выезжали. В сорок втором немцы все сосны вырубили на блиндажи да на дрова. Ну да ладно! Денег сколько просишь?

– Я всё посчитал, надо шестьдесят четыре рубля тридцать копеек, – встрепенулся Аверин.

Директор поднял телефонную трубку и заговорил повышенным тоном:

– Алё, бухгалтерия? Анастасия Павловна, завтра перечислите в лесопитомник деньги на покупку ста пятидесяти сосновых саженцев. Что? Какую сумму? Сумму сами уточните. Будем заводскую территорию облагораживать. Да, чуть не забыл, пятьдесят саженцев передайте поселковой школе, в порядке шефской помощи. Да, всё правильно поняли, и пускай их в школу на нашей машине завезут. Всё, исполняйте.

На прощание директор пожал Вальке руку, как равному.

Так на школьном дворе появилась сосновая аллея. Со временем забылось, кто подал и реализовал эту идею, но это было не главное. Главным была отличная школьная характеристика на комсомольского активиста Аверина В.В. и производственная характеристика на Аверина Валентина Валентиновича, подсобного рабочего цеха № 6 кирпичного завода № 4, подписанная лично директором предприятия и заверенная синей гербовой печатью.

Когда в институте после сдачи вступительных экзаменов решалась судьба абитуриента Аверина В.В., эти две характеристики сыграли решающую роль, и абитуриент Аверин стал студентом.

По поселковым меркам – это было круто, даже круче, чем выйти замуж за товароведа.

* * *

Однако студенческий билет Аверин носил недолго. На втором курсе во время сдачи зимней сессии у него случился конфликт с преподавателем политэкономии.

К этому времени Валька много прочёл литературы по вопросам экономики, и стал смутно догадываться, что такой науки, как политэкономия, не существует, потому что экономика развивается по законам, которые не подвержены сиюминутным интересам политиков, и политический базис с надстройкой здесь ни при чём.

Экзамен по политэкономии принимал доцент Порфирьев – серый невзрачный тип, после общения с которым оставался неприятный осадок. Валька уверенно рассказал о прибавочной стоимости, о капитале, и о том, что каждый доллар, заработанный капиталистом, обманным путём изъят из кармана рабочих. Порфирьев удовлетворённо кивал головой и уже собирался поставить в зачётку «отлично», как Аверин неожиданно стал высказывать свою точку зрения, которая не совпадала ни с официальной точкой зрения, ни с институтской программой.

– Понимаете, Маркс ведь не воспринимал рабочих, как равноправных участников создания материальных благ. Для него они были, ну как потерпевшие, то есть униженные и оскорблённые, а я считаю, что, вступив в процесс производства полезного продукта, рабочий добровольно заключает договор на предъявленных ему условиях. Получается, что никакого обмана нет, рабочий продаёт свой труд и получает часть прибыли в зависимости от производительности труда. Или, например, возьмём прибавочную стоимость, которую Маркс рассматривает как абсолютную величину, не производя из неё вычеты на амортизацию оборудования, закупку и доставку сырья, уплату налогов, отчисления в пенсионный фонд, компенсацию безвозвратных потерь, которые неизбежны на любом производстве, и получается, что прибыль у капиталиста в этом случае минимальна, и …

– Молчать! – зашипел Порфирьев. – Молчать! Да как ты, недоучка, смеешь оспаривать теорию великого Карла Маркса? Ревизионист! Это что ещё за отчисления, в какой пенсионный фонд?

– Коммунистической партии Америки, и остальные трудящиеся в ходе последней забастовки открыто требовали от работодателей увеличения процента отчисления в пенсионный фонд, – попытался защититься Валька.

– Молчать! Гнида троцкистская! Да тебя гнать из института надо! – брызгая слюной, закричал доцент и швырнул в Аверина зачёткой.

После этого случая Валька дважды безуспешно пытался пересдать политэкономию, но что самое плохое – он лишился стипендии, а значит, средств к существованию. Помыкавшись и поголодав, Аверин пришёл на поклон к Крыжевскому Валерке, которого все называли просто: Крыж. О Крыжевском ходили слухи, что он не брезгует валютными операциями, но прямых доказательств не было, и поэтому его, как ни старалась, отчислить из института не могли.

– Возьми меня с собой, – при первой же встрече напрямую заявил Аверин Крыжевскому.

– Куда взять? Не понял! – придуривался Крыж.

– Крыж, я серьёзно! Мне жрать нечего. Возьми с собой к «Интуристу».

– А где же Ваша повышенная стипендия, надежда всего курса? – издевался Крыж.

– Мою стипендию Порфирьев на ноль помножил и ещё грозился из института отчислить!

– Если нужны деньги – иди на вокзал, разгружай вагоны, – продолжал упираться Крыж.

– На вагонах много не заработаешь, скорее грыжу наживёшь, да и на лекциях спать после разгрузки – не выход.

В тот раз Крыж Вальке отказал. Аверин был готов к такому повороту и стал ждать развязки событий.

Через три дня Крыж поймал его возле аудитории и позвал на лестничную клетку перекурить. Вместо сигареты Крыж сунул Вальке в руки червонец.

– Это тебе на обеды. Отдашь, когда разбогатеешь, а сегодня вечером приходи ко мне в общагу, поговорим.

Вечером в общежитии Крыжевский разлил по стаканам коньяк и разломал на закуску шоколадку.

– Предлагаю выпить за успех нашего безнадёжного предприятия! – произнёс Крыж шутливый тост и поднял гранёный стакан. Валька раньше коньяка никогда не пробовал и поэтому сразу захмелел. После этого последовал короткий инструктаж: – Работать будешь только со мной. Если засыпешься – молчи! Твои действия ещё доказать надо, да и за группу лиц дают больше, – поучал Крыж. – Валюту будешь отдавать мне, от меня будешь получать рубли по курсу. Сильно не трать, чтобы не светиться. Лишних вопросов не задавать. В институте продолжай играть роль активиста и отличника. Учись, одним словом.

И Валька учился, но уже не только экономике. Он быстро усвоил схему получения незаконных доходов и успешно реализовал на практике. Его внешний вид внушал доверие, и доллары потекли Крыжу в руки.

– Да ты у нас счастливчик, баловень судьбы! – подшучивал довольный Крыж, пересчитывая выручку. На первый «гонорар» Валька купил тёмно-синий бостоновый костюм, голубую рубашку и в этой обновке заявился к Крыжу в общежитие. Крыж придирчиво осмотрел Вальку и неожиданно спросил:

– Деньги ещё остались?

– Деньги? Деньги ещё есть, – ответил Валька, удивлённый постановкой вопроса.

– Ну, если остались, топай в универмаг и купи себе «шузы».

– Чего купить? – не понял Валька.

– Я говорю, туфли себе купи, а то выглядишь, как крестьянин. – повысил голос Крыж.

Валька перевёл взгляд на свои ступни. Крыж был прав: стоптанные ботинки, купленные два года назад на выпускной вечер, в настоящее время никак не гармонировали с новым костюмом. Вальке стало стыдно, но после этого случая он научился придавать значение второстепенным вещам. Даже находясь в зоне, Аверин не ленился лишний раз постирать робу и всегда ходил опрятно одетым, за что заслужил первую кличку – Красавчик.

Чем дольше работал Валька возле «Интуриста», тем больше в нём зрела уверенность, что Крыж его использует «втёмную». Оперативники стали замечать молодого парнишку в синем костюме, Валька стал замечать оперативников. Понимая, что, продолжая «бизнес», в перспективе можно «погореть», Валька решил напоследок подзаработать, и в один из дней поставил перед Крыжевским вопрос о доплате за риск.

– Не было такого уговора! – заупрямился Крыж. – Твою долю я плачу тебе честно! Кроме того, с тебя месячный взнос в «общак», – и Крыж назвал сумму.

– Какой ещё «общак»? – удивился Аверин.

– Каждый из нас ежемесячно выделяет «смотрящему» долю в общественный котёл, называется «общак», – поучал Крыж. – На адвоката, если кто-то из наших «засыпется» и на зоне «греть», тоже деньги нужны.

– Мне никто не помогал, и я никому ничего не должен! – в запальчивости заявил Валька. – Отныне я работаю самостоятельно и пошли вы все куда подальше!

– Ладно! – неожиданно легко согласился Крыж. – Как знаешь!

Вальку взяли через пару дней, на первом же выходе к «Интуристу». Весёлая стайка молодых парней, которых Валька принял за посетителей ресторана, быстро скрутила его, профессионально заломив руки за спину, так что сбросить находившиеся в кармане доллары Аверин не успел. Как из-под земли появились двое понятых, среди которых Валька узнал свою однокурсницу, Смолякову Люську. После составления протокола изъятия валюты, Аверина на ночь поместили в КПЗ, а через день он переступил порог своей первой «хаты» в следственном изоляторе.

Учился Валька тюремным премудростям быстро. В первую же ночь, когда его поставили на «прописку», и вся камера с упоением пинала Вальку ногами, он из последних сил вцепился одному из обидчиков в глотку, пытаясь задушить. Сильный удар по голове отправил Вальку в спасительное беспамятство.

Очнулся он на нарах, которые в камере все называли «шконкой».

– А ты паря, молодец! – похвалил его старший в «хате», по кличке Синий. Синий провёл большую часть своей никчёмной жизни на зоне и был расписным. Каждый сантиметр его тела украшали наколки, которыми Синий очень гордился.

Ещё через день пара «отморозков» попытались снять с Аверина его синий костюм. Валька прижался спиной к стене и сражался с отчаяньем обречённого, но силы были неравны, и вскоре, пропустив удар в челюсть, он сполз по стене на пол. В это время неожиданно подал голос Синий:

– Эй, шпана, завязывай, а то костюмчик помнёте!

«Отморозки» нехотя подчинились. Больше Вальку в «хате» никто не трогал. Когда Аверин пришёл в себя, Синий позвал его в свой угол, отгороженный от остальной камеры одеялом. Там Валька рассказал Синему свою историю, как на духу.

– Да, паря, влип ты конкретно, по самую маковку! – процедил Синий, мусоля «беломорину».

– Я знаю, по статье мне большой срок «ломится», – согласился Аверин.

– Да что срок! Я твой срок на одной ноге отстоять бы смог! Не в этом дело, – вздохнул Синий. – С воли малява пришла, чтобы тебя в хате прессанули, но пока я здесь старшой – мне решать, кого под «пресс», кого головой к параше. А, ты, я вижу, не фраер! Держишься хорошо. Одним словом – Красавчик! – окрестил его Синий.

Через несколько дней Аверина вызвали из камеры. Валька думал, что поведут на допрос, но его ждала желчного вида женщина.

– Вы, Аверин? – спросила она. – Тогда давайте знакомиться, я адвокат Стороженко Людмила Даниловна, – и протянула руку.

Валька пожал узкую сухую ладошку и почувствовал, что в ладони что-то есть. Это «что-то» он незаметно зажал в руке.

– Вы по назначению? – уточнил он.

– Нет, меня наняли Ваши родственники.

– Какие родственники? – удивился Аверин.

– Дальние! – усмехнулась адвокат и кивнула на зажатую Валькой в кулаке записку.

Валька украдкой под столом развернул «маляву». В записке незнакомым подчерком было написано: «Доверься почтальону. Друзья».

На суде Валька получил минимальный срок: пригодились отличные характеристики с места учёбы, и адвокат сумела доказать, что на противоправные действия его толкнула не жажда наживы, а тяжёлое материальное положение.

В зоне он попал в один отряд с Витькой Желтовым, который на воле проживал в рабочем посёлке № 6 и был потенциальным противником. Однако в отряде они стали корешковать и со смехом вспоминали несерьёзные мальчишеские «разборки». Витька вступил на криминальный путь на пять лет раньше Аверина. Это была его вторая «ходка» по «уважаемой» статье, и Жёлтый среди воров пользовался определённым доверием.

Однажды Жёлтый пришёл к Вальке после отбоя.

– Проснись, земеля, – толкнул Жёлтый Аверина в бок. – Базар есть! Пошли на воздух, покурим. – Значит такие дела, – начал Желтов, – Весточка с воли пришла, а в ней прописано, что сдал тебя Крыж. Знакомая кликуха?

– Врёшь, Жёлтый! – сжал кулаки Аверин.

– Я, земляк, за базар отвечаю! Ещё там прописано, что ты пацан нормальный, на суде и следствии за собой никого не потянул, хотя мог. Если Крыж cсучился и тебя подставил, то большого греха в этом не было бы…

Через много лет, когда Аверин из Красавчика превратился в законника по кличке Скотч, ему привезли Крыжа, связанного по рукам и ногам и с кляпом во рту. Крыж крутил головой и мычал. Потом его раздели и бросили голым в свежевырытую могилу. Могилу вырыли на краю кладбища, где хоронят безымянных и самоубийц. Скотч аккуратно, чтобы не запачкать щегольские туфли из крокодильей кожи, встал на край могилы.

– Я полагаю, обойдёмся без долгих предисловий? – спросил он у Крыжевского, который уже простился с жизнью и дрожал скорее от холода, чем от страха.

Крыж молчал.

– Скажи что-нибудь напоследок. – настаивал Скотч.

– Ты тогда был не прав! – трясущимися губами промолвил Крыжевский. – Я свой грех признаю, но и ты, согласись, ты был не прав. Ты по молодости тогда «накосорезил», а за такие дела надо было учить. На моём месте ты сам бы так поступил.

Скотч помолчал, поглядел на звёзды, на обнажённого Крыжевского и неожиданно согласился.

– Возможно, Крыж, ты и прав. Мы оба тогда с тобой были молодые, горячие.… Верните ему одежду! Ты хорошо держался, я тебя прощаю! Можешь идти.

Крыж кое-как натянул брюки, и, схватив в охапку остальные предметы туалета, метнулся за кладбищенскую ограду, где и напоролся на милицейский патруль.

– Опа-на! – картинно развёл руками сержант, увидев полуголого Крыжевского. – А ну, иди сюда, голубь сизый!

Крыжевский бросился в кусты, но далеко убежать не смог. Удар резиновой палкой по икрам свалил его с ног, и через мгновение на руках защёлкнулись наручники.

– Ты, конечно, пришёл на кладбище полуголым, в два часа ночи, чтобы навестить могилу своего дедушки? – отряхивая брюки от налипшей грязи, спросил сержант.

– Бабушки! – почти весело ответил Крыж, которого после чудесного воскрешения уже ничего не пугало, и убегал он от милиционеров скорее по привычке, чем по необходимости.

Милиционер осмотрел вещи задержанного, и к удивлению Крыжевского выудил из кармана его пиджака кружевные детские трусики. – Не маловат размер… для бабушки? – для проформы спросил сержант и коротко, без замаха, врезал Крыжевскому по печени.

Вызванное нарядом подкрепление, после недолгого прочёсывания местности, обнаружило в кустах вблизи кладбища мёртвую девочку со следами изнасилования.

– Это не я! – в ужасе заорал Крыж при виде мёртвого детского тела.

– Если не ты, тогда кто? – холодно спросил сержант. – Или, кроме тебя здесь ещё кто-то голый бегал?

– Это не я! Поверьте, это сделал не я! – бился в истерике Крыж.

– Конечно не ты! Ширинку только застегни, – миролюбиво предложил патрульный и сильно ткнул носком сапога Крыжевскому в пах. Крыж ойкнул и завалился набок.

В ходе следствия Крыж всё отрицал.

– Напрасно Вы упорствуете! – задушевным голосом пытался его образумить следователь. – Вот смотрите – это заключение биологической экспертизы. В нём чёрным по белому зафиксировано, что ДНК крови потерпевшей совпадает с ДНК образцов, изъятых с Вашей одежды, по-русски говоря, на вашей одежде обнаружены следы крови потерпевшей. А это заключение химической экспертизы. Здесь прописано, что химический состав земли на месте преступления совпадает с частичками грунта, изъятых для проведения экспертизы с ваших брюк. Согласны? Или это кто-то другой в ваших брюках малолетку трахал? Я уже не говорю о детских трусиках, изъятых у Вас при досмотре. Ну что, будем упираться дальше, или чистосердечно раскаемся?

Но Крыжевский продолжал упорствовать, и вскоре следователь потерял к нему интерес.

– Предварительное следствие закончено. Вам осталось ознакомиться с материалами дела. Предупреждаю сразу: смягчающих обстоятельств в ходе следствия мной не выявлено, так что получите по максимуму, – сказал на прощание следователь и покинул кабинет для работы с подследственными.

В конце следствия Крыжевского неожиданно перевели в одиночную камеру.

– Это чтобы тебя свои же раньше времени не порешили, – пояснил пожилой инспектор, запирая Крыжевского в одиночку. В этот же вечер Крыжевскому вместе с ужином пришла «малява». «Аз есмь воздам»! – гласил короткий напечатанный на машинке текст.

– У-у-у! – по волчьи завыл Крыжевский и заплакал…

Утром тучный инспектор обнаружил в камере труп подследственного Крыжевского, который повесился на оконной решётке, разорвав простынь на полосы. На столе покойный оставил подробную предсмертную записку, которая начиналась словами: «Я не виноват». В записке Крыжевский подробно описал роль Аверина в истории с убитой девочкой и высказал предположение о причастности последнего к совершению данного преступления. Инспектор не торопясь прочитал предсмертное послание, потом аккуратно оторвал фрагмент листа с первой фразой и вложил его в карман самоубийцы. Остальную записку инспектор, скомкав, спрятал в карман, и лишь после этого нажал кнопку сигнала тревоги.

 

Глава 15

Когда в кабинет тихо просочился Пахом, в голове у Харьковского созрел план многоходовой комбинации.

– Вот что Виктор, возьмёшь пару-тройку толковых ребят и съездишь на рыбалку… в Казань-град. Волга там широкая, рыбалка должна быть удачная. Ну, а между делом присмотрись к местным товарищам. Мне нужен верный человек вместо Хайруллина. Официально будем двигать Воронцова. Пусть все так и думают, но на выборах мы его «прокатим» и выборы должен выиграть местный кандидат, которого ты и подберёшь. Местные избиратели будут бороться против ставленника Москвы, и голосовать за земляка. И все будут довольны! – с улыбкой закончил Харьковский. – Да, чуть не забыл, перед выездом ознакомься с оперативной обстановкой в республике. Там сейчас криминальная каша заваривается, так что будь осмотрительней.

– Может, подключить ЗГС? – осторожно предложил Пахом, который был в курсе существования «параллельной» спецслужбы.

Харьковский нервно дёрнул щекой.

– Мне кажется, они сами подключились, не дожидаясь моих указаний. – раздражённо заметил Харьковский. – Не нравится мне всё это: какая-то таинственная спецслужба, которая не имеет ни штаб-квартиры, ни офисов, ни Директора. Впрочем, Директор есть, но его никто не знает. Сегодня они работают на Президента, а что будет завтра? Мы ведь не знаем ни численности сотрудников ЗГС, ни размер бюджета, ни устава организации, ни стоящих перед ними задач. Они никому не подчиняются. Ты можешь дать гарантию, что завтра таинственный Директор не захочет стать Президентом, и они не организуют в стране переворот? Тут не во мне дело. Ну, допустим, они меня сместят…

– Это вряд ли! – перебил его Пахомов.

– Я сказал: допустим! Какую власть они установят – коммунистическую, демократическую, конституционную монархию, или фашизм? Поверь Пахом, пока мы не накинули на руководство ЗГС узду – для нас это «пятая колонна». Ладно, езжай! Я тут сам разберусь.

Когда Пахом ушёл, Харьковский вызвал помощника Ястребковича.

– Вот что, Серёжа, пригласи-ка ты ко мне сегодня на ужин Ромодановского. Давненько мы с ним шашлычков не ели.

Помощник понимающе кивнул и беззвучно выскользнул за дверь.

В кабинет директора ФСБ торопливо вошёл секретарь и передал срочное сообщение. Павел Станиславович быстро пробежал глазами текст. Президент приглашал его в 21 час в загородную резиденцию.

– Машину и сопровождение готовить на восемь тридцать? – уточнил секретарь. Ромодановский молча кивнул. Был он медлителен и немногословен. Природа наградила его грузным телом и острым умом. Обладая превосходной памятью, Ромодановский держал в уме массу информации, которой умело пользовался. Никто лучше Ромодановского не мог быстро проанализировать ситуацию и увидеть причинно-следственную связь с абсолютно далёкой от данного события области. Ромодановский даже в повседневной деятельности постоянно просчитывал ситуацию на несколько ходов вперёд. На должность Директора Ромодановского назначил ещё предшественник Харьковского, а оперативному чутью предшественника Захар Маркович доверял. Поэтому Павел Станиславович и вошёл в число тех немногих счастливчиков, которые остались на ключевых постах после инаугурации нового Президента.

Как и все крупные люди, Ромодановский обожал плотно поесть. Из напитков Павел Станиславович предпочитал самогон двойной перегонки. Вообще-то напиток, который ему готовил один из многочисленных поваров, самогоном назвать было нельзя. Скорее это было виски домашнего приготовления. После двойной перегонки и тройной очистки от сивушных масел, запах которых Павел Станиславович не любил, данный напиток около двух недель настаивался на мелкоизмельчённом женьшеневом корне, после чего вновь подвергался очистке. Далее в настойку добавлялась строго определённая порция свежей клюквы, и её оставляли настаиваться в темноте ещё две недели. После того, как напиток становился вязким и приобретал рубиновый оттенок, его вновь фильтровали, добавляли немного корицы, чуток шафрана и ещё чего-то такого, о чём знал только повар да Ромодановский. После чего напиток разливали по глиняным бутылкам и давали отстояться ещё месяц. Ромодановский очень гордился своей «клюковкой» и запретил выдавать рецепт её приготовления.

Резиденция Президента, Чистые Криницы, находилась в ближнем Подмосковье. Поездка от Дома на Лубянке до Чистых Криниц занимала ровно двадцать пять минут, поэтому Ромодановский прибыл за пять минут до назначенного времени. Его ждали, поэтому сразу провели в летнюю столовую.

Президент встретил его радушно. Ромодановский улыбался в ответ, но оставался настороже. Ему не нравились спонтанные приглашения на ужин к начальству. Позднее время, уединённость – всё говорило о том, что на десерт хлебосольный хозяин приготовил сюрприз, а Ромодановский не любил сюрпризов.

– Я к Вам, Захар Маркович, не с пустыми руками, так сказать, по русскому обычаю… – прогудел Ромодановский, кивнув на стоящего сзади помощника, в руках которого, заботливо укутанная белоснежной салфеткой, покоилась пузатая глиняная бутылка, украшенная сложным орнаментом и запечатанная сургучом.

– Неужели та самая знаменитая «клюковка»? Слыхал, слыхал про Ваш чудо-напиток. Она сегодня, как никогда, к месту: у меня день русской кухни.

Деревянный стол в увитом плющом небольшом павильоне был накрыт ослепительно белой скатертью, на которой, радуя глаз изысканной сервировкой и разнообразной цветовой гаммой, размещались многочисленные блюда. По центру стола, распространяя умопомрачительный запах, громоздилась укрытая накрахмаленной салфеткой свежеиспечённая кулебяка. Рядом возвышалась горка пирожков с зайчатиной, требухой и тетеревиным мясом. Три небольшие белые фарфоровые супницы, украшенные золотистым орнаментом, были до краёв наполнены варениками с творогом, тутовником и вишней.

Ромодановский отметил, что за столом были только исконно русские блюда: никаких каперсов, оливок, устриц и прочей заморской закуски не наблюдалось. Так, рядом с блюдом, на котором, укрывшись веточками укропа и привольно раскинув крупные клешни, краснели варёные раки, соседствовал салат из редьки, укропа, зелёного лука и щавеля, заправленный подсолнечным маслом, от которого аппетитно пахло семечками. Русские блины с чёрной икрой, свёрнутые в аккуратные трубочки и политые растопленным маслом, манили запахом и золотистым цветом. На горячее была подана нашпигованная кабаньим салом и тушённая с зеленью лосятина. Повар-кудесник сознательно не использовал чеснок, чтобы не перебить аромат мяса, а употребил только ему ведомые корешки и травки.

Ромадановский склонился над блюдом и шумно втянул носом воздух. Павел Станиславович считал себя отменным кулинаром, и в свободное от службы время любил на даче блеснуть перед многочисленной роднёй и знакомыми приготовлением шашлыков по своему особому рецепту, но предложенное блюдо превзошло все его ожидания. На мгновение ему показалось, что он ощутил насыщенный ароматами молодых трав лесной воздух, в который гармонично вплетались флюиды жаренного на углях мяса и пряный запах опавшей листвы.

– Да уж…! – только и смог сказать гость.

На гарнир к мясу подали жаренные с луком грибы, украшенные перепелиными яйцами. Президент предложил испробовать «клюковку» и гость охотно его поддержал. После первой стопки, которая живительным огнём побежала по всему телу, Харьковский почувствовал, как накопившаяся за последние дни усталость куда-то улетучилась, уступив место зверскому аппетиту. Хозяин и гость с жадностью набросились на еду, запивая проглоченные куски мяса деревенским квасом из больших деревянных кружек. В виду секретности предстоящего разговора, Харьковский отпустил прислугу, поэтому за столом каждый обслуживал себя сам.

– Эх, хорошо! – выдохнул Ромодановский и щедро положил себе на тарелку блинов с икоркой. – Жаль, картошечки варёной нет!

– Картошка овощ иноземный, на Русь царём Петром завезённый, а у нас с Вами русская кухня. Давайте лучше повторим! – предложил Президент.

– Не возражаю и зело поддерживаю! – пошутил Ромодановский, наливая по второй стопке «клюковки».

После второй стопки Харьковский неожиданно для себя ощутил необычайный прилив сил и ясность мыслей. Перед тем, как приступить к обсуждению дел, Харьковский положил себе на тарелку несколько вареников с вишней и ткнул в один позолоченной вилкой. Из вареника, как из колото-резаной раны, на салфетку и белоснежную скатерть обильно брызнул вишнёвый сок.

– Как это напоминает кровь! Не правда ли, Павел Станиславович?

– Напоминает! – пробасил Ромодановский. – Только Вы это к чему про кровь упомянули? Лично я крови не боюсь, и ради дела ни своей, ни чужой не пожалею!

– Я об этом знаю, Павел Станиславович, поэтому Вас сегодня и пригласил, – произнёс ровным голосом Президент, вытирая салфеткой после вареников кроваво-красные губы. – Разговор у нас с Вами мужской, без чистоплюйства.

– Я слушаю Вас, господин Президент.

– Павел Станиславович, что Вам известно о ЗГС?

– К сожалению, о ЗГС нам известно немного, – задумчиво произнёс глава всесильной спецслужбы и откинулся на спинку плетёного кресла. – Раньше считалось, что это пенсионеры-отставники балуют, так сказать, не могут простить, что их со службы попёрли, вот и куролесят. Однако со временем наши аналитики пришли к выводу, что это многочисленная и хорошо законспирированная организация, работающая на территории Российской Федерации. Во главе организации стоит Директор. Директор имеет заместителей по оперативной работе, материальному обеспечению, хозяйственно-коммерческой деятельности, боевой и специальной подготовке, а также заместителя по планированию и анализу. Персоналии нам неизвестны, так же как неизвестны имена и фамилии начальников отделов и рядовых исполнителей. Весь личный состав рассредоточен по субъектам Российской Федерации и работает под прикрытием. Где находится их мозговой центр, тоже неизвестно, но мы предполагаем, в Москве или Петербурге. На днях наш агент установил, что на территории Австрии находится один из центров подготовки оперативного состава ЗГС. Во главе центра стоит бывший генерал КГБ, а ныне гражданин Австрии Людвиг фон Вестфаль. Финансирование учебного центра производится за счёт выплаты несколькими швейцарскими банками процентов от находящихся на их счетах довольно крупных сумм. По нашим предположениям, что-то около полутора миллиарда дойчмарок.

– Ого, не мало! А откуда такие деньги у бывшего вашего коллеги?

– Долго рассказывать. Одним словом, золото партии! Он имел доступ к счетам и, перебравшись в Германию на ПМЖ, увёл с известных ему счетов лондонских банков все деньги, которые осели на номерных счетах в банках Швейцарии. К сожалению, номера счетов и банковские коды нам неизвестны. Доказать, что эти деньги принадлежат нам, то есть государству, тоже не можем. Рассматривался вариант принудительного перемещения Вестфаль из Австрии в Москву, но от этого варианта пришлось отказаться из-за болезни сердца нашего подопечного. Он не перенесёт переезда, скорее всего, предпримет попытку самоубийства, но номера счетов не выдаст.

– А нельзя ли через нашего общего друга выйти на Директора или хотя бы на заместителя по боевой подготовке. Ведь он куда-то направляет своих выпускников после окончания обучения?

– Мы пробовали отследить маршруты передвижения выпускников этой «Альпийской академии», но после пересечения польской границы они растворяются без следа: очень хорошая оперативная подготовка. Возможно наличие перевалочных баз на территории самой Польши. Одно могу сказать определённо: все движутся в сторону нашей западной границы. Вероятней всего, под видом добропорядочных граждан оседают на территории нашей бескрайней Родины.

– Павел Станиславович, а кто финансирует всю организацию? Это ведь очень дорогое удовольствие!

– Они сами себя финансируют. Для этого существует коммерческая служба, которая организует фирмы по всем направлениям коммерческой деятельности – начиная от торговли антиквариатом до участия в крупных исследовательских проектах. Кроме того, все материальные ценности и деньги, добытые агентурой в ходе оперативной деятельности, поступают в кассу службы материального обеспечения. Вся агентура работает или служит на российской территории, причём, как мы предполагаем, на хорошо оплачиваемых должностях. Человек с такой подготовкой просто не может прозябать, где-нибудь в ЖЭКе сантехником.

– Получается, что мы, государство, содержим весь оперативный состав ЗГС?

– К сожалению, не только оперативный, но и руководящий тоже.

– Какие цели преследует руководство ЗГС?

– Исходя из анализа информации, которую удаётся добыть, и направлениям их оперативной работы – защита государственных интересов и конституционного строя.

– Если не ошибаюсь, уважаемый Павел Станиславович эти функции возложены на вашу службу.

– Совершенно верно, господин Президент, но если Вы хотите узнать, почему они этим занимаются, ответить точно я не смогу. Лично я им свои полномочия не делегировал. Могу предположить, что костяк ЗГС составляют люди, для которых защита государства не работа, а смысл жизни. Они рискуют не за зарплату и не в угоду какому-либо политическому лидеру. Если хотите, они санитары нашего общества…

– Вы их защищаете? Может, Вы с ними и сотрудничаете? – перебил Ромодановского Президент.

– Нет, господин Президент. В тесном контакте мы не находимся, но иногда на сайт ФСБ приходят целые блоки закодированной очень ценной информации, которая является для нас хорошим подспорьем. Причём закодированы нашими кодами, а это значит, что…

– Это значит, что в вашей службе завёлся «крот», и возможно, не один! – вновь перебил Президент. – Павел Станиславович, Вам не страшно? В стране свободно действует подпольная организация, состоящая из высококлассных специалистов, с огромным бюджетом, которая никому не подчиняется и которая контролирует все государственные структуры, включая ФСБ. И вы лично и вся ваша служба ничего не делаете для её нейтрализации.

– Так не было команды, господин Президент. Ваш предшественник относился к ЗГС лояльно.

– Тогда было другое время, уважаемый Павел Станиславович – обвал рынка, дефолт, разруха, обнищание народных масс, и как следствие, обострение криминальной обстановки и сепаратистских настроений. «Силовики» не справлялись, поэтому и перекладывали на сотрудников ЗГС часть своей работы. Сейчас с «партизанщиной» надо кончать: или ЗГС работает под государственным контролем, или… Вы меня поняли? У меня здесь не дурдом, и санитары мне не требуются. Для начала предложите им пойти на открытый контакт. В случае удачи проведите переговоры. Можете обещать, что весь командный состав останется на своих местах. Пока останется.… Потом проведём реорганизацию и легализуем их, создав новую спецслужбу, которая будет подчиняться непосредственно Президенту. Вернее, только Президенту.

– Я Вас понял, господин Президент. Разрешите действовать?

– Действуйте!

Ромодановский живо поднялся из-за стола. Было видно, что начать действовать он собирается немедленно.

– Павел Станиславович, куда Вы?… А на посошок?

Ромодановский взглянул на Президента и протрезвел: за стёклами модных очков плавали две колючие льдинки.

 

Глава 16

«Братва! Не стреляйте друг друга…» Голос певца метался в салоне автомобиля, надрывно призывая участников ОПГ, возлюбить ближнего. Аскольд поморщился: уж кто-кто, а он знал, что когда на кону большие деньги, братва своего не упустит и ни перед чем не остановится. Было время, когда он сам ходил на разборки, сам «забивал стрелки», сам нажимал на курок. То, о чём поёт певец, для Аскольда было привычной работой. Это ещё хорошо, когда начинали палить лоб в лоб, хуже, если где-то с боку или с тыла сидел «засланный казачек» с автоматом, и в самый ответственный момент начинал поливать длинными очередями. Порой доставалось и своим и чужим. Менты предпочитали в разборки не вмешиваться, действуя по принципу «Чем больше «разборок» – тем меньше бандитов!»

Как он выжил, Аскольд и сам не мог объяснить. В Казань-градской первой республиканской больнице к нему привыкли, и встречали, как старого знакомого.

– Вы бы, молодой человек, приобрели у нас годовой абонемент на посещение хирургического отделения, – шутил врач, удаляя из тела Аскольда очередную пулю.

Смерть долго обходила Аскольда стороной. Видимо его ангел-хранитель на небесах был в авторитете. Однажды Аскольд оглянулся и не увидел никого, с кем начинал сколачивать бригаду. В бригаде осталась одна молодёжь. «Старички» полегли на «стрелках», а кому повезло больше, отбыли на долгие годы в солнечный Магадан. Аскольд призадумался: ему скоро тридцать три, что ждёт впереди, что маячит на горизонте?

На горизонте маячил знаменитый Казань-градский нефтеперерабатывающий завод имени Серго Орджоникидзе. С химией у Аскольда были нелады, и что такое крекинг, он не знал, зато умел хорошо считать деньги, даже в уме. Особенно ему нравились шестизначные числа, а именно на такую сумму с шестью нулями могла рассчитывать аскольдовская «крыша». Магия чисел была так велика, что Аскольд, не дожидаясь предварительной обработки руководящего звена завода, сам отправился на приём к директору.

Не хотел Аскольд крови, в этот раз не хотел, но директор не стал его слушать и посоветовал все вопросы решать с его заместителем по безопасности. В замах у директора ходил Иннокентий. Когда-то Иннокентий был таким же бригадиром, как и Аскольд, только был опытней и завод под себя подмял годом раньше.

С Иннокентием нормального разговора не получилось. Старый лис сразу понял, зачем явился Аскольд, поэтому беседа протекала в слащаво-мармеладном тоне, от которого Аскольда тошнило.

– Здравствуй, Аскольдик. Каким ветром в наши палестины? – улыбаясь, начал Иннокентий.

– Привет Кеша! Говоришь, каким ветром? Так попутным, Кеша, попутным.

– Зря ты, Аскольдик, забрёл на чужую территорию! Не по понятиям это.

– Как знать, Кеша, как знать! Сегодня чужая земля, а завтра, глядишь…

– Насчёт завтра даже не думай! Посмотри на себя: где ты и где завтра.

– Значит, не договорились?

– Не о чём мне с тобой договариваться! – серьёзным тоном закончил Иннокентий и вызвал охрану, которая вежливо проводили Аскольда до дверей.

– Заходите! – издевательским тоном попрощался Иннокентий.

– Обязательно зайду! – в тон ему ответил Аскольд. – На днях непременно зайду. Ждите!

Ждать пришлось недолго. Через пару дней, вечером, Аскольд вместе со своими бойцами зашёл в кафе «Вечернее», которое являлось штаб-квартирой Кешиной бригады. Натянув на лица маски модного покроя «а-ля ОМОН», аскольдовцы выгнали из кафе всю обслугу, включая официанток, и заперли все двери. Запасной выход просто завалили пустыми деревянными ящиками. Иннокентий в это время, ни о чём не подозревая, вместе с единомышленниками (мысль была одна на всех – как бы чего урвать на халяву) сидел в банкетном зале в ожидании горячего.

– Поди, заждался болезный! – глядя на Иннокентия через окно выдачи заказов, притворно сокрушался Аскольд. – Выдайте, ребята, ему погорячее!

И ребята выдали: в банкетный зал полетели бутылки с бензином. Одна из них разбилась возле бригадирских ног, окатив резко пахнущей жидкостью его брюки и туфли.

«Это что за «беспредел»?» – удивился про себя Иннокентий, но додумать мысль не успел, так как в следующее мгновение по глазам резанула ослепительно яркая вспышка. Это была «Заря» – световая граната, которую Аскольд по доброте душевной щедро добавил к бутылкам с бензином.

Помещение было старое, сложенное ещё до исторического материализма из хорошо высушенных морозом брёвен, поэтому сгорело быстро, до приезда пожарного расчёта.

– Да, погорел Кеша, как есть погорел, в полном смысле этого слова! – каламбурил Аскольд, не спеша покуривая и глядя на пожар из окна своей машины.

Утром Аскольд вновь явился к директору нефтеперерабатывающего завода. По пути к директорскому кабинету Аскольд отметил, что охранники бродили понурые и исполняли свои обязанности без прежнего рвения.

– Я слышал, у Вас несчастье – Иннокентий умер. Сочувствую, – скорбным тоном начал Аскольд, хотя у самого в глазах сочувствия не было ни капли. – Вот она какая – жизнь! Вот так живёшь, живёшь, а потом бац…

– Вторая смена! – перебил его директор.

– Какая вторая смена? – не понял Аскольд.

– Никакая! Всё, проехали. Хочу предложить Вам должность заместителя по безопасности. Как Вы на это смотрите?

– Даже не знаю, мне надо подумать, – закочевряжился Аскольд. – Но думаю, что соглашусь, уж больно предложение заманчивое.

Директор был старый и опытный руководитель. В период дикого российского капитализма его завод сменил не одну «крышу», поэтому процесс передачи власти от одного бандита к другому был ему не в новинку.

– Да уж соглашайтесь! А то мы без Вас, как без рук! – горько пошутил директор и достал из сейфа бутылку коньяка. – Помянем Иннокентия, вечная ему память! – и они выпили, не чокаясь.

На следующий день Аскольд в новом кабинете сменил всю мебель, а потом решил не мелочиться и поменял всю охрану завода.

«Так спокойнее!» решил про себя Аскольд, разглядывая дорогие обои, сквозь сложный узор которых зримо проступали милые сердцу шесть нолей.

В ознаменование новой должности Аскольд приобрёл дорогое кашемировое пальто горчичного цвета, чтобы было в чём выйти перед людьми, и золотой «паркер».

– Ну не шариковой же ручкой документы подписывать. – пояснил он удивлённой братве. – И вообще, вы теперь не на «дело» ходите, а на службу! Так что «стволы» спрятать, кожанки поснимать, по территории завода ходить в форме.

Братва пожала плечами, но подчинилась. Некоторые из них впервые устроились на работу, и многое для них, включая аванс и получку, было в новинку. Новоиспечённым охранникам труднее всего было научиться носить костюм и изъясняться, не прибегая к «фене», поэтому в коридорах заводоуправления ещё долго витали выражения типа «гадом буду» и «век воли не видать».

Всё это Аскольд вспомнил мимоходом, глядя в окно лимузина. Казалось, это было вчера, но прошло два длинных и трудных года. Оказалось, что «взять» завод просто, гораздо сложнее удержать. За эти два года он превратился из лидера криминальной группировки в думающего и просчитывающего каждый ход бизнесмена. Пришлось на ходу осваивать премудрости маркетинга и коммерческой деятельности предприятия. Жизнь заставила – и Аскольд подчинился. Казалось бы, зачем ему, заместителю по безопасности и режиму, такие понятия, как рентабельность, прибыль, безвозвратные потери, и цена нефти за баррель на мировом рынке.

За эти два года он пережил попытку рейдерского захвата предприятия, диктат со стороны поставщиков сырья и ценовой «беспредел» со стороны московского министерства. Дважды завод пытались «подмять» под себя московские группировки. Всё это время Аскольд был рядом с директором: вникал во все вопросы, интересовался непонятными ему вещами, познавая в короткие сроки на практике то, что годами преподают студентам в Институте нефти и газа. Он учился, старательно учился, потому что это был его завод, его деньги, а деньги Аскольд из своих рук выпускать не привык.

Когда ОАО «Тарнефть» взвинтила цены на сырьё, а саму нефть стала сбывать по выгодным ей ценам «за бугор», Аскольд, не понимая всей подоплёки проблемы и её «глубинных течений», интуитивно ощутил опасность. В этот же день, точнее, вечер, он пригласил в дорогой ресторан ведущего экономиста завода. Ведущий экономист была разведённой женщиной тридцати пяти лет, и обладала одним недостатком: для женщины она была чертовски умна, поэтому все попытки мужиков поиграть с ней «вхолостую», определяла мгновенно и пресекала на корню. К её несчастью, она была красивой женщиной, поэтому попыток было много, а она одна.

Предложению Аскольда пойти в ресторан она не удивилась, так как догадывалась, что этот широкоплечий красавец с криминальным прошлым и взглядом опытного самца вряд ли пройдёт мимо неё.

– Аскольд Арсеньевич, если Вы таким образом, пытаетесь затащить меня в койку, то зря стараетесь! – прервав телефонный разговор и прикрыв ладонью трубку, произнесла она, не повышая тона. – Советую зайти в бухгалтерию, там девочки поглупей и моложе.

– Благодарю Вас! Когда мне понадобится девушка на одну ночь, я непременно воспользуюсь вашим советом. Кстати, почему только в бухгалтерию? В плановом отделе тоже есть неплохие образчики женской привлекательности.

Она не ожидала такого обстоятельного ответа, поэтому взглянула на него с интересом.

«Однако! Не удивлюсь, если он ещё и книжки читает, – промелькнула мысль в её красивой головке. – Надо бы познакомиться с ним поближе. Хотя стоит ли? Говорят, он из группировки. Господи, что за времена пошли, не разберёшь кто чёрт, а кто ангел!»

– Ровно в восемь, – неожиданно для себя произнесла она и уже по-деловому добавила: – Заедете за мной на квартиру. Надеюсь, адрес говорить не надо?

Ровно в восемь часов вечера Аскольд зашёл в подъезд её девятиэтажного дома и, игнорируя лифт, пешком поднялся на пятый этаж. Соловьиная трель дверного звонка продолжалась даже после того, как она открыла ему дверь. Остолбенев от увиденного, он продолжал давить на кнопку звонка. Она всё поняла, и, усмехнувшись, осторожно убрала его руку.

– Будете говорить комплименты сейчас или дождётесь понятых? – пошутила она, намекая на потревоженных соседей.

– Я не знал, что женщина может быть так красива! – срывающимся голосом произнёс Аскольд, и от переполнявших его чувств поцеловал ей руку.

– А Вы считаете, что хорошо знаете женщин?

– Каюсь, до сегодняшнего дня именно так и считал.

Она была действительно красива: длинное вечернее платье тёмно-вишнёвого цвета с разрезом до самого бедра не только подчёркивало стройность её фигуры, но и убедительно доказывало, что его владелица является обладательницей пары красивых и стройных ног. Искусный вырез спереди умеренно открывал для жарких мужских взглядов покрытую ровным заморским загаром налитую грудь, а изящное золотое колье с рубинами нежно охватывало её длинную шею и, спускаясь на греховную ложбинку, удивительно тонко гармонировало с платьем. Комплект дополняли два небольших рубина, которые были оправлены в белое золото, и как две капельки алой крови свисали на длинной золотой нити с мочек аккуратных розовых ушек. Густые тёмно-каштановые волосы, уложенные рукой опытного мастера, придавали их владелице особый светский шик, навевая смутные ассоциации с блоковской Незнакомкой.

В лимузине они не сказали друг другу ни слова. Он осторожно держал её за руку и уже за одно был ей благодарен. Она, прикрыв глаза, покусывала нижнюю губу и молила бога, чтобы он ни о чём её не спрашивал. Потому что на вопрос надо будет что-то отвечать, а начавшийся разговор разрушит то зыбкое, почти призрачное ощущение счастья, которое испытывает каждая женщина, находясь рядом с ещё не родным, но почти любимым мужчиной.

«Господи, ну до чего же мы, бабы, дуры! Куда мы в этой жизни бежим? Кому и что мы хотим доказать? Замуж надо! Раз создал нас бог такими, то надо рожать детей, по ночам ласкать мужа, а днём варить борщи и стирать пелёнки. Наверное, это и есть наше бабье счастье», – думал ведущий экономист завода, украдкой поглядывая на сидящего рядом Аскольда.

В ресторане они что-то пили, чем-то закусывали и о чём-то говорили. Она не запомнила ни вкуса еды, ни темы разговора. Она ждала окончания вечера. Ждала, потому что знала: этим вечером она его не отпустит, этим вечером он будет с ней!

«А завтра? Что будет завтра?» – спросила она себя. Она представила, как утром он выкурит сигарету, молча поцелует её в щёку и исчезнет из её жизни. Он исчезнет, а она останется.… Останется, чтобы холодными пустыми вечерами бродить по огромной квартире, пить в одиночку коньяк и выть от одиночества.

«Да, наверное, завтра всё будет именно так, – сказала она сама себе. – Но это будет завтра, а сегодня я хочу быть женщиной, женщиной, которую любят! Пускай не всю жизнь, пускай только до утра, но любят!»

Когда лимузин притормозил возле её подъезда, и он, выйдя из машины, подал ей руку, она вцепилась в его ладонь, как утопающий в спасательный круг и, теряя последние остатки самообладания, неловко ткнулась носом в его щёку.

– Не уходи! Слышишь, не уходи! Завтра можешь меня презирать, а сегодня не уходи.

Ему очень не хотелось отстраняться от её лица, но он сделал над собой усилие, чтобы отослать водителя лимузина в гараж. За свою сознательную жизнь он десятки раз принимал предложение «зайти на чашечку кофе», и ему не хотелось услышать эту избитую фразу именно от неё, но она сказала: «Останься». От этого слова повеяло чем-то добрым, домашним, и он остался.

Через час они, разгорячённые и обессиленные, лежали на смятых атласных простынях. По её щекам катились слёзы, а он гладил её по волосам и пытался утешить, и чем больше проявлял участия, тем больше было слёз. Он не знал, что женщины плачут не только когда им плохо, иногда они плачут от счастья! А когда все ласковые слова закончились, он отстранился от неё и серьёзно сказал:

– Клянусь! Я никогда не пойду в бухгалтерию!

Она сначала удивилась, потом перестала реветь, а потом захохотала.

Под утро он получил от неё то, ради чего и затевал весь этот вечер: она простым доходчивым языком разъяснила ему ситуацию с «Тарнефтью».

– Сырьё продавать проще, чем готовый продукт, потому что готовый продукт, то есть бензин, должен соответствовать определённым стандартам, – лёжа на животе, терпеливо разъясняла она Аскольду.

А он, не обращая внимания на её соблазнительную наготу, старательно внимал каждому её слову.

– На западе эти стандарты гораздо жёстче, чем у нас в стране. Спрашивается, ради чего напрягаться, когда можно продать вместо бензина нефть? Это аксиома. На Западе нашу нефть покупают охотнее, чем наш бензин. Точнее, его там вообще не покупают. Бензин, произведённый за рубежом, более высокой степени очистки, и отличается от нашего, как родниковая вода от водопроводной. В нём меньше примесей, а следовательно, в выхлопе меньше содержание вредных веществ. За экологией на Западе следят очень строго. Почти вся продукция нашего завода реализуется на российской территории. Основные поставки сырья идут от ОАО «Тарнефть». Можно заключить договоры с другими поставщиками, но это будет нерентабельно. До начала второго квартала «Тарнефть» не меняла правил игры и поставляла нефть в полном объёме, согласно договора, по согласованным ценам. Вопрос первый: что же произошло во втором квартале? А во втором квартале «Тарнефть» взвинтила цены на сырьё, и пока мы ищем с ними консенсус, они качают нефть зарубежным потребителям. Это быстрые деньги. Ты думаешь, руководство этого нефтяного открытого акционерного общества раньше не знало о быстрых и относительно лёгких деньгах? Знало! Ещё как знало, но кто-то очень сильный и авторитетный заставлял их играть по выгодным для нас правилам. Не исключено, что этот же человек дал команду прижать нас. Зачем это делается, я не знаю, но очень похоже на диктат. Возможно, на днях откроется дверь и в кабинет нашего директора войдёт бойкий молодой человек, который предложит быстро и безболезненно решить возникшую проблему, в обмен на определённые с нашей стороны уступки. Что именно они потребуют, никому не известно, может, членство в Совете директоров, а может и контрольный пакет акций. Вопрос номер два: что заставит «Тарнефть» вернуться «на круги своя» и играть по одним с нами правилами. Ответ – только взаимовыгодные условия. Догадываешься, какие?

– Даже не представляю!

– Поясню! До брака мужчина и женщина тратят деньги независимо друг от друга, не согласовывая, какие суммы и на что потратят. Это ведь их деньги и они вправе распоряжаться ими, как захотят. Но после того, как затихли звуки марша Мендельсона, и первая брачная ночь позади, молодые начинают считать деньги. Теперь у них общий бюджет и все траты они должны между собой согласовывать. Понимаешь?

– То есть ты предлагаешь, чтобы мы взяли в жены «Тарнефть»?

– Образно говоря, да. По-научному слияние двух и более компаний называется холдингом.

– Они не согласятся. Зачем им этот геморрой?

– Значит, надо создать для них такие условия, чтобы они свою головную боль променяли на наш геморрой!

– Легко сказать! Диверсию им устроить, что ли?

– Примитивно и в целом глупо. Тебя вычислят и посадят, а они как диктовали нам условия, так и будут диктовать. На месте директора я бы подала жалобу в Федеральную антимонопольную службу, а когда ФАС возьмёт их «за жабры», предложила бы слияние. В случае согласия жалобу можно отозвать. Это, конечно, не приостановит проверку, но штрафные санкции в отношении «Тарнефти» будут минимальны.

– А не получится, что они согласятся заплатить штраф, но от слияния откажутся?

– Не думаю. Если ФАС усмотрит в их действиях нарушение закона, то последует возбуждение уголовного дела, а это пахнет не только многомиллионными штрафами, но и лишением свободы.

– Гениально! Я думаю, это должно сработать.

– Я тоже так думаю, – с грустью произнесла она и погладила его по щеке.

Когда наступило утро, он выкурил сигарету и… остался на завтрак. На работу они поехали вместе. С того памятного вечера они больше не разлучались. Она настояла, чтобы Аскольд переехал к ней. Сначала он возражал, но потом оглядел свою большую, но пустую и неухоженную квартиру, в которую возвращался только переночевать, и согласился на переезд. Их медовый месяц растянулся на полгода. Она перестала задерживаться после работы и спешила домой, чтобы к его приходу приготовить ужин. По выходным она гладила его рубашки и светилась от счастья. Аскольд, как умел, заботился о ней, но, несмотря на его заботу, она стала быстро утомляться, приступы тошноты и головокружения стали регулярными, и он настоял, чтобы она записалась на приём к лучшему специалисту города. Это было вчера, а сегодня он узнал, что причина всех недомоганий его жены – беременность! Его жены? Да, да, именно жены. Она ему не сожительница – она жена! Какое хорошее слово…

Внезапно на дорогу выбежали двое мальчишек, в руках у которых было по пачке газет. Они, перекрикивая друг друга, навязчиво стали предлагать свой товар. Аскольд удивился, так как место было не самое людное, скорее глухое, и торговать здесь было невыгодно, но он притормозил, и, чтобы быстрее спровадить нахальных продавцов, купил у каждого по газете.

Он отъехал с десяток метров, когда его вновь что-то насторожило. На мгновение показалось, что в зеркале заднего вида мелькнула неясная тень. Тень мелькнула и пропала. Аскольд затормозил и вышел из машины. Чутьё подсказывало ему, что где-то рядом притаилась опасность. Он обошёл вокруг машины, заглянул под днище.

– Надо бы более тщательно проверить. – подумал он, но не захотел пачкать новое кашемировое пальто в осенней грязи. Он торопился домой. Его ждала семья.

«Братва! Не стреляйте друг в друга!..» продолжал надрывно завывать голос популярного певца. Где-то на середине куплета, в одно мгновенье вдруг резко заложило уши, и привычный мир неожиданно превратился в яркую вспышку.

Боли Аскольд не почувствовал, потому что через мгновение его молодое и сильное тело разметало взрывом на десятки кровавых фрагментов.

В этот момент высоко-высоко на небесах горестно вскрикнул и, опустив крылья, навеки затосковал его ангел-хранитель.

Не уберёг!

* * *

– Сработало! – удовлетворённо произнёс один из двоих мужчин, наблюдавших за горящей машиной из ближайшего перелеска.

– Всегда срабатывало! – меланхолично добавил второй мужчина и закурил.

– Не нравится мне здесь. Скорей бы домой, в Питер! – произнёс некурящий.

– Какая разница? – равнодушно спросил тот, что с сигаретой. – Бабы и водка здесь не хуже, а осень – она везде осень. Терпеть не могу эту слякоть! Вот если бы на юга, куда-нибудь к тёплому морю!

– Не скажи! – не согласился напарник. – Дома всё родное и близкое, даже менты! А местные бабы мне не нравятся, «невкусные» какие-то, да и водка здесь бензином попахивает. Меня после местной водки изжога замучила.

Они ещё немного попрепирались между собой, обсуждая достоинства и недостатки Казань-града по сравнению с Питером, лениво наблюдая, как догорал «Мерседес», потом сели в неброскую «шестёрку» с забрызганными грязью номерами, и поехали в сторону центра.

Когда машина скрылась за поворотом, из соседних кустов вылез молодой человек, одетый в армейский маскировочный костюм. Сбросив с головы пятнистый капюшон, незнакомец достал из кармана на предплечье левой руки сотовый телефон и набрал номер.

– Алё, «Гараж»! «Околица» на связи. Наши друзья «стёрли» Аскольда! Напрочь «стёрли»… Да, именно так… Точнее не бывает. Всё! Конец связи.

– Конец связи, – подтвердил Пахом на другом конце линии и выключил сотовый телефон.