…Кое-где дымились развалины жилых домов, в воздухе нестерпимо пахло гарью. Только что Тузла, сербско-боснийский город, пережил налет авиации. К небу жирными хлопьями поднимался удушливый дым. Однако высокого человека со спортивной фигурой, идущего в сопровождении девушки между развалин, это ничуть не смущало — по всему было видно, что к подобному ему не привыкать.
— Ну, сейчас поговорю с этим долбаным журналистом — и все, — произнес он, поправив камуфляжную форму.
— Долго? — девушка испуганно посмотрела на него.
— Как получится. Надо передать привет родине, мать ее…
Человеком, столь безбоязненно идущим по разгромленным сербским позициям, был Дмитрий Емельянов, его спутницей — Злата Новак.
Давно были забыты планы перебраться в Италию. Дубровник оказался под сербским обстрелом. Как-то совершенно естественно Дмитрий примкнул к сербскому отряду, совершившему дерзкий рейд к морю. И вот теперь, в конце лета, оказался на севере Боснии в разгромленной Тузле.
После августовского взрыва на центральном рынке Сараево войска быстрого реагирования и авиация стран Североатлантического блока перешли к массированному наступлению на сербов; многие наблюдатели с тревогой говорили, что это — возможный шаг к Третьей и последней мировой войне…
Злата покорно плелась следом, потом тихо спросила:
— Ну, где твой журналист?
— А вот он!
Неподалеку от разбитого дома стоял небольшой оранжевый микроавтобус.
Журналист, приехавший в Тузлу собирать материал о балканской войне, уже был готов: оператор приготовил камеру, достал из автобуса шнуры, подключил микрофон…
— Сколько же человек вы убили? — задал он очередной вопрос.
Емельянов пожал плечами.
— Что значит убил? Это можно было бы говорить в том случае, если бы я работал палачом. А я солдат.
— Но ведь и вам приходилось стрелять в мирное население!
— Мало ли в кого мне приходилось стрелять, — сказал Дима и посмотрел на репортера с такой неприязнью, словно бы хотел дать понять: если надо, и тебя с твоей чертовой камерой убью.
— Вам платят за вашу работу?
— Разумеется, — ухмыльнулся Дима. — А то чего бы я тут торчал… Хотя, — он закурил, задумался, — хотя, если разобраться, я тут вовсе не поэтому… Точней — не только поэтому.
Журналист протянул микрофон поближе.
— А почему?
Емельянов нехорошо ощерился:
— Знаешь, какое самое большое наслаждение в жизни? Нет, не знаешь — сейчас объясню. Это когда у тебя автомат и два рожка патронов, перевязанные скотчем, и ты идешь и стреляешь, стреляешь, стреляешь, стреляешь, стреляешь, пока у тебя не кончатся патроны…
Журналист почему-то подумал в этот момент, что говорить о таких вещах могут только люди с патологической страстью к насилию — врожденной или, скорее, приобретенной.
— Да, убивать… — пробормотал Дмитрий.
— Простите, — вставил журналист, — значит, вы воюете только потому, что вам нравится убивать?
Емельянов, немного поразмыслив, сказал утвердительно:
— Да. Я воюю тут не ради денег… Думаешь, у меня ничего нет? — спросил он и покосился на Злату, стоявшую поодаль. — У меня есть баба, местная, хорватка, любит меня. Не знаю, как она меня до сих пор терпит, не знаю, почему согласилась перебраться в этот город; наверное, действительно любит. У меня есть деньги — большие деньги, начальник, тебе такие и не снились. Но деньги, женщина, которая тебя любит, — это еще не все. Главное в жизни — убить врага!..
Наемник еще долго рассказывал о своей жизни в экс-Югославии, а Злата, стоявшая поодаль, с трудом сдерживала слезы.
Когда он закончил и, пожелав всего хорошего, ушел, журналист уселся в автобус и закурил сигарету.
Он хотел сосредоточиться на том, как именно, в каком ракурсе будет более выгодно подать этот материал, но в голове у него постоянным рефреном звучали слова наемника:
— Знаешь, какое самое большое наслаждение в жизни? Нет, не знаешь — сейчас объясню. Это когда у тебя автомат и два рожка патронов, перевязанные скотчем, и ты идешь и стреляешь, стреляешь, стреляешь, стреляешь, стреляешь, пока у тебя не кончатся патроны… Это, наверное, и есть сама жизнь…
