Выйти решили еще затемно, чтобы в сумерках незаметно пробраться к мосту, который наступающие войска не могли миновать.

В тот ненастный день, ставший, как позже выяснилось, для него во многом роковым, Дмитрий Емельянов проснулся очень рано, много раньше обычного — часов в шесть или в половине седьмого утра, с каким-то ощущением неясной тяжести в груди, непонятной тоски, тревоги, которую он никогда не испытывал прежде.

Он встал и подошел к окну. Отдернул грязное одеяло, заменяющее штору, и, протерев глаза, посмотрел на улицу.

Спать не хотелось.

День занимался серый, затянутый холодным, вязким туманом. Слякотная погода превращала балканскую зиму в сущую гадость.

Упершись рукой в оконную раму, он смотрел на вырисовывавшиеся в тоскливом рассвете мокрые крыши коттеджей, где жили остальные наемники. «Братья по оружию». Братья? Что он забыл на этой чужой и страшной войне. Пожалуй, ничего, кроме денег.

Емельянов осторожно тронул Чернышева за плечо и коротко сказал:

— Пора.

— Поспать бы еще…

Емельянов чувствовал себя странно — спать не хотелось, но в то же самое время чувствовалась огромная усталость. Сейчас бы лечь и лежать, смотреть в серый с трещинами потолок и ни о чем не думать…

Поспать удалось немного. Весь вечер играли в карты, к которым почти всех пристрастил Егор. Удалось выбить у сербской общины небольшой аванс, и теперь, как только появлялось свободное от рейдов и караула время, все садились играть.

Нет, сейчас не время расслабляться. Дима побежал на улицу умываться. С водой по-прежнему были большие проблемы, и приходилось использовать обыкновенный или растопленный снег.

— Только долго там не закаляйся, — вдогонку сказал Чернышев.

Емельянов не ответил. Несмотря на то, что друзья вроде как помирились, в их отношениях чувствовался холодок.

Выскочив на улицу, Емельянов подбежал к своему любимому дереву и начал разминку.

Приведя себя в форму и почувствовав, как кровь быстрее побежала по жилам, он обтерся снегом и вернулся в комнату.

Вадима не было. «Наверное, кофе пошел ставить,» — подумал Дима и стал собираться в дорогу, стараясь ничего не забыть — часы, компас, побольше патронов, фанат и еще много очень необходимых мелочей, без которых наемнику не обойтись.

Хорошо почищенный и смазанный автомат стоял в углу и тускло отсвечивал вороненой сталью. Его предстояло закинуть за спину в самую последнюю очередь.

«Хорошее оружие,» — в который раз подумал Емельянов, глядя на автомат Калашникова производства Ижевского завода. Хорошо, что удалось поменять. Предыдущий автомат, югославского производства, был точно таким же, только сделан был настолько некачественно, что Емельянов уже несколько раз чуть не расставался с жизнью по вине заклинившего затвора или других неполадок.

Вернулся Чернышев с импровизированной туркой, сделанной из пустой жестяной банки из-под пива. Он действительно варил кофе, и теперь его аромат распространялся, по всей комнате.

— Хочешь кофе? — холодно спросил Чернышев.

Емельянов кивнул.

— Давай.

Вадим аккуратно разлил кофе по фаянсовым чашкам, которые он, как любитель комфорта, прихватил в магазине во время последнего налета. Сербы, конечно, обеспечили всех необходимой посудой, но все было металлическое или пластмассовое, отчего пища часто имела неприятный привкус.

В полной тишине — большинство обитателей бывшей турбазы еще спали — Чернышев и Емельянов допили кофе и закурили. Опять же — трофейное «Мальборо».

— Который час? — спросил Чернышев, подводя свои часы.

— Без пяти семь. Пора выходить. Кабанчик уже завел машину.

— Хорошо. Сейчас только проверю все еще разок. Мало ли что…

Вадим завел часы и проверил содержимое нагрудных-карманов. Рейд не должен был затянуться, и поэтому никаких вещмешков, ничего лишнего с собой не брали, только самое необходимое для боя, наблюдения и сухой паек на случай непредвиденных обстоятельств.

— Все, трогаемся, — сказал Чернышев, закончив собираться.

Оба встали с кроватей, которые, согласно примете, оставались незаправленными до возвращения хозяев, и вышли из здания.

Кабанчик подбросил их на десять километров. Дальше надо было идти пешком.

Днем солнце уже припекало достаточно ощутимо, пахло весной, но ночью по-прежнему был морозец и утром все вокруг покрылось инеем, а лужицы воды во дворе прихватывались тонким слоем льда.

«В долине сейчас теплее», — подумал Емельянов; а путь их как раз и лежал в долину.

Он случайно задел ветку дерева и та осыпала его снегом, который попал за шиворот ему и напарнику. Чернышев принялся отряхиваться, раздраженно чертыхаясь при этом и злобно поглядывая на Дмитрия. Емельянов не оглянулся и пошел вперед.

«Главное — не сорваться, — думал Емельянов. — Действительно война показывает — кто есть кто. Неужели я столько лет дружил с человеком, для которого нет большего удовольствия в жизни, чем поиздеваться над другими людьми?»

Чернышев шел сзади молча. Слышалось только его тяжелое дыхание.

Емельянов еще раз вспомнил приказ капитана Стойковича.

Предстояло пробраться в северную часть долины, к мосту через Дрину — пронаблюдать за передвижениями противника, который резко увеличил на этом участке свою активность. Больше всего сербское руководство интересовали танки и бронетранспортеры, к возможному прорыву которых предстояло готовиться.

Емельянов молча прокладывал путь по глубокому снегу, который к тому же покрылся ледяной коркой и очень затруднял ходьбу.

— С курса бы не сбиться, — пробурчал Емельянов, с тоской разглядывая темный лес.

Разочарование в своем лучшем друге здорово портило настроение.

— Ты мне? — спросил Вадим.

— Нет…

— Чего ты там бормочешь? Говори громче, я ничего не слышу.

— Да так, ничего. Это я сам с собой.

Снег скрипел у них под ногами, и маленькая боевая группа постепенно приближалась к своей цели.

Емельянов молчал; Чернышев же не решался первым завести разговор…

Вскоре лес заметно поредел. На этом склоне только чахлые кустики давали какую-то маскировку разведчикам.

— Давай поднимемся на тот пригорок, — предложил Чернышев. — Оттуда мост очень хорошо просматривается. Я думаю, что здесь особых трудностей не возникнет.

— Но зато и мы будем как на ладони, — резонно заметил Емельянов. — А трудности не просто возникают, они, к сожалению, возникают внезапно — вот что плохо. Так что зарекаться рано.

Чернышев достал пачку сигарет.

— Емеля, давай перекурим. Неизвестно, как там оно дальше будет.

В этой реплике без труда можно было бы различить нехитрый подтекст: «Может быть, это наши последние с тобой сигареты…»

— Давай, — Емельянов, все еще борясь с собой, решал, не послать ли Чернышева на все четыре стороны хорошими русскими словами, или же еще попробовать разобраться в их взаимоотношениях.

Каждый был погружен в свои мысли и потому курили молча, жадно затягиваясь. Потом, прячась за чахлыми кустами, наблюдая за мостом, им придется сидеть не шелохнувшись, не говоря уже о том, чтобы закурить.

— Все, пошли, — твердо сказал Емельянов, бросая на землю до фильтра докуренную сигарету и придавливая ее носком ботинка. — Нечего время тянуть.

Он махнул рукой и, пригибаясь, стал пробираться на выбранный горный склон.

Когда до моста оставалось около двухсот метров, Чернышев шепотом сказал Емельянову, что с биноклем все вполне прилично будет видно и отсюда. Нет никакого смысла подбираться ближе.

Выбрав развесистый, обсыпанный инеем куст на пригорке, затененном высокой скалой, они легли на землю, словно дикие кошки, подстерегающие жертву.

— Давай бинокль, я пока настрою, а ты прикури мне сигарету. Кажется, все спокойно и до нас никому нет никакого дела, — сказал Чернышев. — Только бы так и дальше продолжалось.

— Сумасшедший, что ли, курить здесь? — возразил Емельянов.

— Да не дрейфь ты, Емеля. Смотри — никого же нет. Когда еще появятся?

— Ладно.

Дима кивнул и достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

Прежде чем прикурить, он еще раз внимательно посмотрел по сторонам. Местность простреливалась отлично, но если они не будут передвигаться, то за кустом заметить их будет достаточно сложно. Для этого надо специально приглядываться именно к этому кусту.

Емельянов приклеил к нижней губе сразу две сигареты и прикурил. Потом передал одну Чернышеву, который отложил настроенный бинокль в сторону.

— Когда же они пойдут? — озабоченно сказал Емельянов. — Не опоздали ли мы?

— Не опоздали, — отозвался Чернышев. — Танк в вату не завернешь. Мы бы их моторы издалека услышали.

Высотка с кустиком, который они избрали как естественное укрытие, давала прекрасную возможность для выполнения боевого задания Ивицы.

Емельянов осмотрелся еще раз, переводя бинокль то в одну, то в другую сторону.

Начиная от моста, за полосатым бело-красным шлагбаумом блокпоста, за время войны не раз переходившего из рук в руки, бежала разбитая танковыми траками дорога. Другого пути в городок, кроме как через этот мост, как уже успели выяснить Емельянов и Чернышев, не было; если, конечно, не считать дороги в горах, но теперь она была размыта зимними дождями.

Емельянов знал, что хорватские танки и БМП иногда появлялись за шлагбаумом, иногда даже обстреливали сербский поселок, находившийся в нескольких километрах отсюда в другой долине, но как-то лениво — вроде нехотя. Хотя и было известно, что в последнее время на подступах к Сараево шли ожесточенные бои и, по слухам, в городе находился сам генерал Младич.

На блокпосту разведчики насчитали шестерых хорватских бойцов. Бронетехники не было. Только один открытый джип стоял в стороне от дороги. Враги были так хорошо видны даже невооруженным глазом, что Чернышева и Емельянова просто подмывало подстрелить их всех, как куропаток. Но огня открывать не имело абсолютно никакого смысла. У них была совсем другая задача: выяснить, каковы конкретные силы противника на этом участке.

Положение было очень серьезным. В том, что наступление хорватов начнется очень скоро, никто не сомневался: контингент «голубых касок» и миротворцев НАТО явно потворствовал противникам Сербской республики Босния.

Да, с появлением «сил быстрого развертывания» — французов, американцев, голландцев и прочих — сербы явно приуныли, и их воинственный пыл поугас; разбойничий налет на город был, наверное, последней наступательной операцией.

В последние месяцы война носила какой-то странный, несерьезный характер. Иногда сербский Т-72 выкатывал на пригорок, пускал несколько снарядов в сторону моста и уходил обратно; иногда такие же рейды совершала союзная хорватско-мусульманская бронетехника.

Это немного напоминало Емельянову военные маневры или некогда популярную игру «Зарница» — никто никого не убивает, «зеленые» ведут обстрел «синих», те обороняются, и те, и другие имитируют войну.

Но теперь война явно принимала совершенно иной оборот, крайне невыгодный для сербов.

Что будет с их республикой? Что будет с Кабанчиком, с Ивицей, со всеми людьми, которых за какие-то несколько месяцев он, Дмитрий, успел полюбить и которых иначе как «своими» не называл даже мысленно? Что, в конце концов будет с ним самим?

Размышления Емельянова прервал Чернышев:

— Мы тут, наверное, уже полчаса торчим…

— Наверное, — как-то безразлично ответил Дима и посмотрел на часы — было уже десять часов пятнадцать минут. — Подожди еще. Пойдут же они в конце концов.

— Ну хорошо. Позагораем. Кабанчик говорил, что декабрь для этих мест был ненормально холодным, зато январь ненормально теплый. А в марте так точно загорать будем. Я это дело очень люблю.

— Какое дело? — Емельянов уже задумался о своем.

— Загорать.

— А стрелять? — неожиданно спросил Емельянов.

— Ты опять о своем?

— Да нет, я так. Только я не могу взять в толк, как можно получать удовольствие от убийства людей. А с другой стороны — тебя вон от вида разорванного на куски хорвата тошнит.

— Это смотря кого людьми называть. Я мусульман людьми не считаю. Они нехристи, чурки, и их надо стрелять.

— Только за это?

— Разве недостаточно? Другого языка они просто не понимают. Да и католики не лучше…

— А ты на другом языке пробовал? — Емельянов уже начал злится.

— Нет, не пробовал. Только я точно знаю, что другого языка они не понимают. У одного нашего казака ногу недавно оторвало, ты знаешь?

— Знаю. И что?

— А ничего. Только не просто так оторвало. Он ребенка одного из этих поганых выродков пытался из огня вытащить, а этот…

— Не ори! — прервал разошедшегося друга Емельянов. — Не нервничая и шепотом.

— А этот малолетний гаденыш, — продолжал Вадим, не обращая внимания на подколку Емельянова, — взорвал гранату, которая у него под рубашкой спрятана была. Их с пеленок уже ненавидеть учат. А я, между прочим, жить хочу. И чем меньше этих гадов в живых останется, тем у нас с тобой шансов выжить больше.

— Похоже, что тебе совершенно напрасно сербы деньги платят, — с усмешкой сказал Дима. — Тебе бы автомат помощнее да патронов побольше, так ты бы тут наворотил дел и бесплатно. И жрать бы, наверное, за свой счет согласился.

Чернышев не ответил. Он просто кипел и теперь пытался успокоиться, наблюдая за дорогой в бинокль.

— Я не понимаю, — произнес Вадим с несколько обидчивой интонацией, в которой явно прочитывалось: «не надо нам ссориться», — не понимаю, зачем ты вообще сюда приехал, если ты такой пацифист?

— Работать, — коротко бросил Емельянов.

— Стрелять?

— Да.

— Убивать?

— Разумеется.

— Хорватов и мусульман?

— Эта догадка делает честь твоему уму, — заявил Дима, однако Чернышев не заметил сарказма или точней — сделал вид, что не заметил.

— Так ты пацифист?

— Я наемник, — ответил Дима, которого эта беседа, явно не к месту и не ко времени, начинала тяготить.

— Чего же ты тогда отобрал у ребят ту девку?

Емельянов прищурился.

— Не твоего ума дело…

— Ну, это все-таки военный трофей, добыча, — осклабился Чернышев.

— Ладно, заткнись, — примирительно предложил Емельянов; заводиться явно не хотелось.

— И все-таки… — не сдавался Чернышев.

Дима отобрал у Чернышева бинокль и сам взглянул на подступы к мосту.

— Я не считаю зазорным выстрелить в своего врага, — продолжал Вадим. — А насчет деталей ты можешь выражаться и более откровенно, я не обижусь. Ты хочешь сказать, что я самый обыкновенный садист, который стреляет не ради дела, а ради удовольствия. Так?

— Так, — ответил Емельянов.

— Только почему-то я не стреляю в наших. Ты вот, например, достаточно доступная с этой точки зрения цель.

— Да, — согласился Емельянов.

— Что?! — едва не крикнул Чернышев. — В таком случае какого хрена ты поперся со мной на это задание? Или тебе просто надоело жить? Ты что, считаешь меня сумасшедшим?

Емельянову все больше и больше надоедала эта тема.

— Нет, просто я думаю, что ты еще не дошел до такой степени — стрелять в своих друзей. И давай лучше поговорим о другом. Мне не хочется ссориться с тобой окончательно, а дело идет к тому…

— Нет, постой! Я хочу, чтобы ты раз и навсегда уяснил мою точку зрения по этому вопросу. Я действительно ненавижу мусульман и им подобных. Не менее сильно я ненавижу и прибалтов, которых пострелять у меня возможности нет. Я не хочу сказать, что очень сильно люблю своих соотечественников, но ни один народ не будет уважаем, пока он сам этого не захочет. А в нашем мире уважения можно достичь только одним путем — демонстрацией грубой силы. А если тебе это не нравится, то можешь уматывать на свою родину, которая с такой радостью упекла тебя на максимальный срок за решетку только за то, что ты пришил нескольких ублюдков, пытаясь защитить себя и какую-то шлюху.

Дима отчетливо видел: злоба просто кипела в бывшем рижском омоновце, и он с усилием сдерживал себя, чтобы не сорваться на крик в самом неподходящем месте.

— Мне деньги нужны, — коротко ответил Емельянов. — Ты знаешь. А кроме того — необходимо было скрыться из России… Впрочем, я не собираюсь перед тобой оправдываться — ты сам все знаешь.

— Те деньги, которые ты здесь заработаешь, не стоят того риска. В совке можно и больше поднять при желании. И скрываться там проще. Потому что если за тебя здесь возьмется Интерпол, то ты скорее назад в Россию побежишь, чем в Европу.

Емельянов не ответил — тут Вадим был полностью прав. Большинство молодых парней ехало сюда отнюдь не по политическим мотивам и даже не зарабатывать деньги. Некоторые сюда добирались за свой счет и предлагали свои услуги едва не бесплатно, прося только скромный стол и крышу над головой за «Калашникова» с боекомплектом.

Были и такие, кто после отъезда на родину снова возвращались сюда только потому, что уже не могли не стрелять, не могли ни жить, ни работать спокойно.

«Так, может, это они правы, а не я, — думал Емельянов, а потом неожиданно для себя решил: — А ну их всех к черту!»

Он устало провел ладонью по лицу и снова взял бинокль, чтобы проверить обстановку.

И в это время к мосту по дороге пошли хорватские танки. Их было немного. Всего восемь боевых машин, но они представляли достаточно впечатляющее зрелище — темно-зеленые, почти черные, они ползли по дороге, не разбирая ни ям, ни ухабов, и казалось, что ничего на свете не способно их остановить. Казалось, что это огромные, неуязвимые, не зависимые от людей животные, просто сейчас переползают на новое место обитания.

— Совсем страх потеряли, — злобно сказал Чернышев. — Чуют, что у них НАТО за спиной. Сюда бы гаубицу хорошую.

Ладонь Емельянова легла ему на рот и перекрыла поток бранных слов. Чернышев вопросительно посмотрел на Диму. Тот ничего не сказал и лишь махнул рукой направо.

Сначала Чернышеву беспокойство друга показалось совершенно пустым, но, прислушавшись, он понял, что там, за кустами, кто-то есть. Там шли люди и говорили по-сербскохорватски.

— Это их патруль, — прошептал Емельянов. — Пока нас не обнаружили, надо сматываться. С заданием справились: восемь танков, идут в нашу сторону. Надо уходить, — повторил он.

Чернышев это тоже хорошо понимал. Их было всего двое. А там хорватов больше. Гораздо больше. И вооружены они не хуже, даже наверняка лучше.

Голоса раздались совсем близко, и из-за соседнего куста вышло трое хорватов с автоматами за спинами.

Русских спасла только беспечность уверенного в себе противника — наемники сразу же открыли огонь, а потом вскочили на ноги и побежали.

Емельянов давно так не бегал. Он никогда не жаловался на физические данные, но теперь явно бил все свои рекорды и стремительно несся вперед.

Сзади раздавались крики и беспорядочные автоматные очереди.

Дима был почти уверен, что если они не убили тех троих, то ранили несомненно, с такого расстояния промахнуться было трудно. Значит, их там точно больше, чем трое, и за разведчиками обязательно будет погоня.

Сейчас, как и всегда в минуту опасности, сознание Емельянова работало четко. Он лихорадочно перебирал варианты направлений, путей к бегству на тот случай, если им попытаются отрезать путь к лесу. А такое развитие событий, если хорваты немного поторопятся, было вполне вероятным.

Но, видимо, он недооценил своей скорости, потому что уже не было слышно выстрелов и криков погони, а он уже карабкался на гору, где до густого и спасительного леса оставалось всего ничего.

Внезапно совсем недалеко раздался взрыв. Емельянов оглянулся на немного отставшего напарника. Тот был в порядке.

«Значит, не мины, — подумал он. — Неужели из танков?..»

А стреляли действительно из головного танка колонны — у хорватов было столько боеприпасов, что они могли позволить себе такую роскошь — открыть огонь из орудий по двум разведчикам.

«Быстро же они сориентировались», — подумал Емельянов и залег за ближайшим валуном. Потом помахал рукой Чернышеву, и вдвоем они ползком перебрались в другое место.

Тут же валун, за которым они только что прятались, был разорван снарядом на мелкие части. Похоже, русским разведчикам все еще везло.

— Их немного, — сказал Емельянов Чернышеву. — Можно патрульных подпустить поближе и перестрелять. А с танков нас не достанут.

Пуля с визгом вонзилась в камень рядом с головой Вадима и отрикошетила в сторону.

— Ты меня за идиота принимаешь? Нас самих перестреляют, как пить дать. Сматываться нам надо. Ты как хочешь, а я пошел.

Чернышев вжал голову в плечи и медленно пополз в сторону леса.

Емельянову неожиданно стало очень легко. Теперь он остался один, ни о ком не надо было думать и никого прикрывать.

— Можно и повеселиться, — сказал он сам себе и переполз на другую позицию.

Скоро между кустов внизу мелькнули двое усташей.

Они были похожи на охотников, преследующих матерого зверя. Они старались быть осторожными, но в то же время в каждом их движении читался азарт.

— Сейчас я вам поохочусь, — прошептал Емельянов и дал короткую очередь по противнику.

Один из усташей упал под защиту камней, спасаясь от пуль, а второй качнулся, сделал несколько шагов и упал.

— Один — ноль! — прокомментировал Емельянов, зло усмехнулся и моментально отполз в сторону.

С нового места был отлично виден ничего не подозревающий второй хорват. Переведя автомат на стрельбу одиночными, Дима тщательно прицелился и выстрелил.

Патрульный, залегший за кустом, не изменил своего положения, а только дернулся, уткнулся головой в землю и больше не двигался.

— Два — ноль! — прошипел Емельянов и снял с шеи бинокль.

Остальных патрульных пока видно не было, но они, несомненно, не оставили преследования.

Бинокль значительно улучшал обзор местности, и Дима скоро заметил шестерых усташей, короткими перебежками приближающихся к месту боя. Преследователи были еще достаточно далеко, и Емельянов еще раз внимательно осмотрелся — больше не было никого.

Сейчас он не думал ни о религиозной принадлежности хорватов, ни о степени их вины перед сербским народом, православным делом или перед ним самим, Дмитрием Емельяновым. Единственное, что он знал, — там шестеро вооруженных мужчин, которые хотят убить его. Значит, и у него то же желание.

Для Емельянова это была просто игра. Опасная, жуткая и жестокая игра, ставка в которой — жизнь, но, наверное, именно поэтому играть становилось еще интереснее.

Как только усташи приблизились, Дима сорвал с гранаты кольцо и со всей силы бросил ее в сторону противника — один хорват, тот, что находился ближе, был буквально разорван на части.

Это зрелище сразу же воскресило в его памяти картину налета на хорватский городок, мертвенно-белую руку, оторванную от туловища… Однако он сразу стер это видение, чтобы оно не мешало сражаться.

Дмитрий стремительно переполз за другое укрытие — большое поваленное дерево. Сразу два взрыва раздались на прежнем месте. Хорваты, конечно, видели его передвижения, так же, как и он их. И для одного из них на мгновение показать свою голову в каске русскому стоило жизни. Емельянов моментально среагировал, метнув туда приготовленную гранату.

Взрыв — месиво зелени, камней и веток. Что-то ударило Дмитрия по плечу. Он с отвращением увидел, что это окровавленный человеческий палец.

Четверых оставшихся хорватов смерть товарищей разозлила, и они не думали бросать преследование. Вокруг Димы раздалось несколько взрывов — и он вжался в холодную каменистую землю. И снова он остался цел, снова его не задела ни одна пуля. Враг был очень близко, но ему просто потрясающе везло.

Емельянов сорвал чеки еще с двух гранат и забросил обе в кусты, где предположительно укрывались усташи, а сам рванул в сторону. На бегу он несколько раз оборачивался и стрелял, но больше наугад для прикрытия. Ему вслед тоже раздавались автоматные очереди.

Вдруг что-то обожгло ему руку. Сначала он принял это за удар ветки, которая разорвала ткань и поцарапала кожу, но потом, когда немного оторвался от преследователей, он увидел, что его ранили.

Это была легкая рана, но кровоточивая. Он разорвал медицинский пакет и наскоро перебинтовал руку, потеряв на этом несколько минут.

Он предполагал, что преследователи не захотят дать ему уйти, хотя и вполне могут решить, что один человек не стоит таких усилий. Но с другой стороны, он слишком много вреда им нанес, чтобы отпускать его безнаказанным.

— Только бы они за подкреплением не пошли, а с четверыми я как-нибудь разделаюсь… — пробормотал он, перевязывая рану. — Главное, чтобы только четверо.

Невдалеке послышался хруст ломаемых веток.

Емельянов зубами затянул узел и проверил, полный ли рожок в автомате. Потом ощупал нагрудные карманы, в которых нашел еще один — последний.

«На каждого по полрожка», — холодно отметил он и приготовился к перестрелке.

Хорваты приближались, почти не прячась. Они уже начали терять надежду догнать наглого сербского солдата, так что очередные разрывы гранат были для них неожиданными. И на этот раз Емельянов бросил гранаты наверняка, подпустив противника максимально близко.

То ли наступавшие хорваты были столь неосторожны, то ли Емельянов действительно хорошо метал фанаты, но после взрывов двое усташей уже не поднялись с земли, и когда улеглась поднятая пыль, только два автомата открыли огонь.

Дима долго бегал от куста к кусту, от дерева к дереву в надежде спровоцировать своего противника, но хорваты молчали. В том, что они еще идут следом, Емельянов был уверен, хотя лес стал гуще и видимость ухудшилась.

Наконец раздалась долгожданная очередь — и Дима упал на землю, успев при этом заметить противника. У усташа определенно кончились фанаты, иначе Емельянов давно был бы подвергнут более серьезной атаке, а значит, можно было не опасаться внезапного взрыва.

Емельянов прыгнул вперед и, укрывшись за толстой елью, замер.

Противник, не видя наемника, впал в панику, паля очередями от живота, не глядя, наугад, не причиняя Емельянову никакого вреда. Усмехнувшись, Дима бросил последние две гранаты…

Раздались один за другим два взрыва, и выстрелы прекратились — с очередным хорватом было покончено, а последний, видимо, испугался и прекратил преследование.

Емельянов развернулся и быстро побежал дальше, уже не пригибаясь и не прячась.

Дорогу до турбазы через лес и горы он преодолел на одном дыхании; сколько раз потом ни пытался воскресить в памяти тот эпизод боя и бегства, но не мог этого сделать — Дима действовал, словно заводной, на каком-то автопилоте…

— Да вот он, живой! Что ему сделается!

Наемники и четники радостно приветствовали появление Емельянова.

Чернышев стоял в стороне и хмуро наблюдал за происходящим. Видимо, он выслушал много «лестных» слов от товарищей за то, что оставил Емельянова одного, хотя еще неизвестно, как бы поступил каждый из них на его месте. Вадим сразу ушел к себе.

Кабанчик дружески похлопал Диму по плечу.

— Ну, парень, видать, ты в рубашке родился. А твой друг сказал, что ты скорее всего убит.

— А что еше сказал мой друг? — хмуро поинтересовался Емельянов.

— Он сказал, что у тебя поехала крыша и ты один попер против танков.

— Точно. Прикладом отковырнул все люки и перестрелял танкистов…

Емельянов зашел в свою комнату. Чернышев, едва увидев напарника, сразу же испуганно вскочил.

— Я понимаю, что у нас есть расхождения во взглядах на жизнь и политику, но я никак не думал, что до такой степени, — спокойно сказал Дима.

Выждав паузу, Чернышев спросил — как можно небрежней:

— И что с того?

— А то, что теперь у нас будут и расхождения в месте жительства.

Вадим вопросительно посмотрел на Диму.

— Что?

— А вот что — пошел вон отсюда. Я не хочу ждать каждую ночь, что меня придушат в собственной кровати.

Емельянову страстно хотелось набить Чернышеву морду, и он не мог долго сдерживать себя.

— Ты не просил меня остаться там.

— А разве надо просить поддержать в трудную минуту?

— Трудной минуты не было. Просто ты решил показать себя… И все.

— А тебе даже не интересно было посмотреть, как я буду это делать? Зато ты поспешил всем рассказать про мои умственные сдвиги и более чем вероятную смерть. Тебя бы это очень устроило!

Чернышев немного помолчал, а потом произнес задумчиво:

— Да, действительно, нам больше с тобой вместе не жить. После ужина я соберу вещи.

Емельянов закурил сигарету и вышел из комнаты.

— Привет, — он окликнул Горожанко, курившего на крыльце.

Тот улыбнулся приятелю.

— Димка, на тебя сербы медалей не напасутся. Что ты там натворил?

— Да ничего особенного, — Емельянов был доволен предоставившейся возможностью немного порисоваться; это давало возможность хоть немного расслабиться. — Этот козел смылся, а я остался и… вот вернулся.

— Круто однако, — сказал Горожанко. — А скальпы ты там случайно не снимал?

— Не с чего снимать было. Одни уши остались, остальное по воздуху разлетелось.

Горожанко заржал.

Докурив сигарету, Емельянов зашел к себе в комнату, взял посуду и пошел за ужином и обедом одновременно.

Поев, он растянулся на кровати — тело ныло при каждом движении.

Чернышев исчез сразу после ужина, как и обещал. Теперь Дима был в комнате один и наслаждался покоем.

Было еще не поздно, но утомленный организм требовал отдыха — день выдался слишком насыщенным. Раздевшись, Емельянов залез под холодное одеяло и почти сразу заснул.

Дмитрий не помнил, как заснул накануне — точно провалился в какую-то бездонную черную яму. Он помнил только то, что было вечером: темная комната, чернильное небо с крупными звездами за окном, страшная усталость, обрывки воспоминаний: мост, разговоры с Чернышевым, усташи, стрельба из автомата, взрывы…

И все.

Он лежал, не открывая глаз, пока еще была возможность задержать убегающий сон. Но этот сон медленно и неотвратимо уплывал куда-то вдаль, очертания его расплывались будто бы в тумане, и в конце концов от него осталось лишь какое-то невнятное, неясное чувство тоски. Когда и это чувство стало рассеиваться, Емельянов окончательно проснулся и взглянул в окно.

За окном гудели голоса. Шло какое-то собрание. Громче всех звучал голос Ивицы Стойковича:

— Теперь с появлением сил быстрого развертывания перевес явно не в нашу пользу. НАТО и «голубые каски» потворствуют хорватам и мусульманам. Со дня на день начнутся бомбардировки наших позиций — самолеты на авианосцах в Адриатике в полной боеготовности. Кроме того, в нескольких десятках километров отсюда разворачивается танковая часть французов. НАТО поставило нам ультиматум — вывести из района Сараево всю бронетехнику — мол, двадцатикилометровая демилитаризованная зона. У нас нет никакого выхода — видимо, придется подчиниться. Однако не исключено, что мусульмане или хорваты, воспользовавшись моментом, будут преследовать нас и стараться разгромить.

— Сколько у нас танков? — послышался чей-то вопрос.

— У нас — ни одного, в смысле — тут, — ответил сербский офицер. — А всего в районе Сараево — что-то около трехсот. Как я понимаю, теперь генерал Младич начал демонстративно выводить боевую технику — может быть, прогонят перед телекамерами штук двадцать или тридцать танков… Просто, надо тянуть время, другого выхода у нас нет. Видимо, нам придется немного продвинуться вперед и в случае нападения на отступающую колонну прикрыть наших братьев.

— Когда выступаем?

— Завтра утром, затемно. Отсыпайтесь. Проверьте оружие. Кстати, а где тот русский, который вчера ходил в разведку?

— Емельянов?

— Да, он.

— Он спит, — ответил кто-то из толпы. — Отсыпается.

— Когда проснется, передайте ему благодарность командования и мою лично. В качестве премиальных ему передана тысяча марок.

Толпа одобрительно и завистливо загудела — наверное, потому, что каждый из наемников попробовал представить себя на месте награжденного.

Емельянов все слышал через окно и довольно улыбался: раньше за подобные вещи вручали ордена; во время разведрейда, по меркам Великой Отечественной, он, наверное, наработал бы минимум на орден Красной Звезды, а теперь вот награждают куда более существенными вещами — хорошими немецкими деньгами. Впрочем, по меркам того же военного времени, Чернышев заработал если и не образцово-показательный расстрел перед строем, то, как минимум, штрафбат.

Конечно же, тысяча марок — не Бог весть какая сумма, но все же приятно! Дима вспомнил и о тех сорока процентах годовых, которые ему начисляет солидный латвийский банк, и на душе стало так приятно…

Весь день прошел в подготовке к предстоящей операции. За все время пребывания этой группы русских наемников на сербской земле им предстояла первая массовая боевая операция. Предстояло соединиться с другими отрядами.

Выяснилось, что предстоит захватить несколько высот и там принять на себя удар противника, чтобы ослабить возможный удар по отступающим сербским частям.

Данные разведки не давали полного представления о численности и вооружении противника. Ясно было лишь одно — будет очень тяжело.

Почти целый день Емельянов был молчалив и угрюм. Только один раз он развеселился, выйдя на улицу, чтобы устроить уже привычное для всех представление с Кабанчиком, которому в этот раз расквасил губу и поставил здоровенный синяк под левым глазом.

Никто не заставлял этого гиганта драться с более сильным противником. Он сам с завидным упорством вызывал русского на поединок и пытался одолеть его, но напрасно.

После подобных спаррингов, ставших регулярными, Емельянов обычно показывал желающим пару-тройку приемов самбо или таэквандо, чем завоевывал себе еще большую популярность, и к тому же это не позволяло забыть педагогические навыки, полученные в секции, — кто знает, чем придется заниматься потом.

Но вообще чувствовалась общая нервозность и то, что предстоящее наступление готовится чересчур спешно. До этого командование со всей ответственностью обещало им трехдневный отдых.

Тщательно проверив автомат, Емельянов решил сам пойти и выяснить причину такой поспешности.

— Где Ивица? — спросил он у Егора, коротающего время во дворе.

— Не знаю. Наверное, со своими беседует.

— Ясно. А что от казаков слышно?

— Да все то же. По-прежнему в основном дежурят на высотах. Никаких военных действий там пока нет. Так, несколько легких перестрелок — и все.

Емельянов кивнул и пошел искать Стойковича. Егор оказался прав — капитан проводил совещание, не позвав своего заместителя.

— Что случилось? — довольно резко спросил командир: он не любил, когда его отвлекали.

— Поговорить надо.

— Подожди. Я через несколько минут выйду, — бросил тот.

Дима вышел на улицу и закурил. За последнее время он, до этого довольно редко употреблявший табак, курил как никогда много.

— Я слушаю, — сказал подошедший Ивица.

— Почему нам не дают никакой передышки? Почти каждый день вылазки, дежурства. Ребята сидят на сопках неделями. Устали…

— Это приказ командования. Всем трудно, все устали. Деньги вам поступают регулярно?

— Ну и что с того? Мы за вас кровь проливаем! Если вы нам деньги платите, да еще за питание и обмундирование вычитаете, неужели невозможно обеспечить нормальные условия? Я уже две недели не видел горячей воды. Клопы зажрали. От ползания по этим чертовым высотам я скоро коростой покроюсь, как свинья… И захрюкаю, — Емельянов нехорошо ухмыльнулся.

— После боя отдохнете и будет установлен строгий график дежурств — четверо суток на высотах, сутки в казарме, на отдыхе.

— Почему нам сейчас не дадут передохнуть?

Ивица внимательно посмотрел на Емельянова, прикидывая, стоит ли объяснять что-либо этому наемнику, но потом все-таки спросил:

— Как ты не поймешь?

— Ладно, Ивица. Только еще вопрос. Почему во всех боевых операциях всегда на самых опасных участках русские?

— А разве не ты сам всегда рвешься в бой и рискуешь больше других?

Дмитрий предпочел не отвечать на этот вопрос. Ивица развернулся и ушел к себе.

В последнее время Емельянов раздражался все больше и больше от несколько презрительного отношения сербов к русским наемникам. Не то чтобы кто-то специально старался их оскорбить или унизить… Нет. Но сербы и наемники ставились в совершенно разные по комфортности условия, если на войне можно говорить о комфорте.

Например, условный график отдыха, упоминавшийся Стойковичем, был введен уже давно, но при малейшей необходимости летел ко всем чертям, несмотря на протесты наемников. В то же время сербы служили совсем по другому графику — два дня на позициях, два дня в казармах и два дня дома.

Да и кормили наемников из рук вон плохо — фасоль, свинина, прогорклое сало и паштеты. Сытно, но до одури однообразно.

Раздосадованный Емельянов пошел в свою комнату, плечами нарочно задевая проходивших мимо сербов. Делал он это в надежде спровоцировать драку, однако ничего не вышло — репутация, которую он заслужил, заставляла сербов сдерживать свои эмоции.

«Когда-нибудь мне это боком выйдет… — подумал он. — Наверное, зря я теперь завожусь… Ведь они, по сути, не виноваты в том, что им лучше живется. Они просто защищают свою землю, выполняют приказы, а мы воюем за деньги… Ладно, поживем — увидим, кто окажется в выигрыше».

Емельянов заперся в своей комнате и завалился спать…

Проснулся он сам, достал из-под подушки часы — без пятнадцати восемь. Дима вскочил с кровати, оделся и выскочил на улицу.

Наемники бродили по двору, занимаясь каждый своим делом, — кто-то пилил дрова для «буржуйки», кто-то собирал снег для растопки, а кто-то вообще ничем не занимался, наслаждаясь предоставленным отдыхом.

Емельянов подошел к Стойковичу и спросил:

— Почему мы не вышли?

— Пока выступление отменили. Но после обеда вся твоя группа должна прибыть на высоту, которую сейчас держат казаки. Они будут отправлены в баню, а вы примете у них дежурство. Завтра вас сменят, и вы помоетесь.

Емельянов довольно улыбнулся, представив потоки горячей воды, маленькую парилку с раскаленным воздухом и душистый березовый веник. Он настолько соскучился по бане, что даже за завтраком не переставал мечтать.

Кормили опять паштетом с белым хлебом — это раздражало наемников больше всего.

Черного хлеба достать было невозможно, потому что южные славяне не сеяли рожь. Многие наемники спокойно обходились без черняшки, но Емельянов с тоской вспоминал отечественный хлеб.

Дима получил свой завтрак и пошел к печке, на которой кипел чайник.

— Кто последний за кипятком? — громко спросил Емельянов.

— Я, — отозвался из угла Чернышев.

— Будешь после меня, — грубо сказал Дима и хотел добавить: «Ты теперь всегда будешь последним!», но сдержался.

Чернышев не ответил и только пожал плечами, как бы показывая, что умный человек против танка с голыми руками не полезет.

После завтрака наемники отправились на высотки сменить казаков. Те весело разместились по машинам и отправились мыться в Вишеград. Обещали к вечеру вернуться, но верилось в это с трудом.

Казаки, разумеется, очень весело провели время после бани. В тот вечер они, естественно, не вернулись. Зато смогли забраться в какой-то торговый склад неподалеку от бани и хорошенько там поживиться. Они нашли несколько ящиков немецкого пива и водки, так что ночь провели достаточно бурную.

Утром с головами, раскалывающимися с похмелья, они возвратились на боевое дежурство и привезли с собой то ли украденную, то ли купленную здоровенную свиную тушу, которую принялись тут же разделывать.

Емельянов почему-то вспомнил, как в одной телепередаче генерал Лебедь, командующий 14-й Армией в Приднестровье, отозвался о современных российских казаках, назвав их переодетыми ментами и тюремными надзирателями.

Здесь они выделялись не отвагой и военными подвигами, а в первую очередь талантом попить и пожрать.

Машины долго и нудно тряслись по дороге, но Емельянов, покуривая, тешил себя мыслью, что наконец-то смоет с себя всю югославскую грязь — за три месяца пребывания тут…

То, что сербы называли «баней», мало отвечало ожиданиям русских. Более точно это можно было определить как «грязный душ». Но горячая вода лилась без ограничений, а это главное.

Тщательно и с большим удовольствием вымывшись, группа наемников еще немного побродила по городу, и к вечеру все возвратились на турбазу.

На следующий день долгожданная боевая операция по прикрытию сербского отступления началась. Хорваты и мусульмане, конечно же, решили воспользоваться ситуацией и постараться захватить небольшие земли, а также нанести сербам побольше урона в живой силе.

Отряд Стойковича покидал обжитую турбазу спокойно, без всякой паники. Все сосредоточенно ели, потом готовили оружие и снаряжение. Многие молились перед боем.

Утро было по-весеннему солнечным, окна отбрасывали солнечные блики, слепили глаза, ярко сверкал свежевыпавший снег, и Дима невольно зажмурился. Не хотелось сейчас никуда ехать и уж тем более стрелять.

Емельянов вспомнил о той хорватке. Любому человеку трудно долго быть в напряжении. Хочется расслабиться, хочется ласки. Все-таки хорошо, что он заступился за нее. Наверное, если бы этого не произошло, если бы разъяренные четники надругались над Златой у него на глазах, он бы никогда себе этого не простил.

Сейчас Дима не испытывал к противнику никакой ненависти; он даже подумал о том, что если бы в свое время Чернышев предложил ему воевать на стороне хорватов или босняков, то он бы, не раздумывая, согласился.

Нет, кем бы ни были усташи, какие бы зверства они ни чинили (а то, что четники не уступают им в этом, можно было и не говорить), но война — войной, а вот такие вещи, как надругательство над женщиной…

В этом смысле у Дмитрия были свои принципы, А может, это была его судьба? Та неизвестная девчонка, за которую он заступился в Москве… тюрьма… побег… и вот теперь хорватка Злата.

«Нет, все-таки хорошо, что я заступился за нее», — Емельянов остался доволен собой.

— По машинам! — раздался хриплый голос капитана Стойковича.

Наемники и четники быстро заняли свои места. Емельянов залез в машину, уселся на скамейку и задремал… Силы перед предстоящим тяжелым боем надо было беречь. Ведь выживает и побеждает, как известно, сильнейший.

Машины остановились в перелеске.

«Закончилась мирная жизнь», — почему-то подумал Емельянов; ведь база, коттеджи — это была действительно мирная жизнь по сравнению с войной в окопах. Теперь пора попробовать, что такое линия фронта.

Около пяти часов шли пешком, чтобы не привлекать внимания противника к дополнительным войскам, стягиваемым в место прорыва.

Для усташей и союзных им «мусликов» — так русские наемники называли мусульман-босняков — это прикрытие должно стать сюрпризом. А чем это будет для тех, кто шел по горной тропе в отряде Стойковича? Для скольких это последний марш-бросок в жизни?

Они спустились в долину с когда-то отвоеванными людьми у гор террасными полями, которые не возделывали вот уже несколько лет. Вдоль дороги попадались жилые в прошлом дома — с пустыми глазницами окон, с выбитыми дверьми. В некоторых из них были видны сохранившаяся мебель, холодильники, телевизоры, рядом с домами встречались и автомобили.

Стойкович категорически запретил заходить в эти постройки.

— Тут жили босняки. Во время первого нашего наступления они ушли и все дома заминировали…

Сразу по прибытии на место весь отряд разделили на две группы. Казаков отправили на левый фланг помогать строить последние укрепления, а остальных, под командованием Ивицы, разместили на правом.

Емельянов попросил у капитана бинокль и, осматривая окрестности, увидел мост, за которым они недавно вели с Чернышевым наблюдение, только с другой стороны.

Тогда их позиция была гораздо лучше, тогда сами горы служили им прикрытием. Теперь приходилось оборонять самый уязвимый участок сербской части долины — там, где могли прорваться танки противника.

Вадим в том же окопе, что и Емельянов, укреплял лопатой бруствер.

— Все в порядке? — спокойно спросил его Дмитрий.

— Слушай, Емеля, иди ты к черту! — вдруг взорвался Чернышев. — Ты меня трусом считаешь, потому что я тогда сбежал? Ну так прости. Что за кошка между нами пробежала? Эта хорватка? Ну и хрен бы с ней…

— Ладно, давай не будем про старое, — примирительно сказал Дима.

Чернышев молча пожал плечами и продолжил свою работу.

— Внимание! — разнеслось над окопами.

Все напряженно уставились вдаль, откуда должны были появиться хорваты и босняки. Вначале ничего не было видно и слышно. Потом раздался далекий тяжелый гул бронетехники.

— Это не БМП, это танки, — вслух отметил Чернышев, и Дима согласно кивнул.

Гул нарастал.

Первыми показались не машины, а солдаты, которые шли по полю, как бы провоцируя открыть по ним огонь.

Сербы явно уже были знакомы с такими приемами точного выявления месторасположения противника, и потому команды стрелять не поступило даже снайперам.

Хорваты не дошли до сербских укреплений метров пятьсот и залегли в ожидании подхода своих танков.

Емельянов, уже успевший привыкнуть к достаточно небольшим операциям, никак не ожидал такой масштабности — на поле выползло одиннадцать танков — старые, добрые советские Т-72; после раздела армии бывшей СФРЮ часть бронетехники досталась Загребу. Правда, по слухам, теперь хорваты предпочитали более современные немецкие и французские боевые машины, но их было мало.

Располагаясь в шахматном порядке, стальные чудовища быстро и неудержимо двигались вперед; миновав залегших хорватских пехотинцев, танки ускорили ход.

Чернышев, как завороженный, смотрел на приближающегося противника.

— Гамбец, — неожиданно сказал он и стал оглядываться по сторонам. — Здесь даже смыться некуда. У нас пушки-то хоть есть или нет? Не знаешь? Во влипли!

Атака страшных, мощных машин производила впечатление на всех. И не одному Чернышеву хотелось зарыться в землю или бежать без оглядки. Одно дело мелкая стычка в лесу или в городе, и совсем другое — бой на открытой местности с фанатами и автоматами против бронированных машин.

— Они идут быстрее на левый фланг, — заметил Емельянов, — а там стоит несколько противотанковых пулеметов и минометов. Да и гранат у нас пока достаточно, так что паниковать еще рано. Подожди, дай им подойти поближе.

Как огромные животные, свирепые доисторические динозавры, танки прокладывали себе путь по неширокой долине, заросшей небольшим кустарником. Все, что попадалось им на пути, они подминали под себя, отшвыривая назад и в стороны клочья снега и мерзлой земли.

— Пушки! — радостно прокатилось по позициям сербов. — Наши!..

Но это было слишком громко сказано. Несколько четников выкатили одно-единственное безоткатное орудие, стоявшее до этого замаскированным в кустах, но это было хоть что-то.

— А ты боялся! — подмигнул Чернышеву Дима.

Танки приближались, гул нарастал, и смелости от этого ни у кого не прибавлялось.

Когда до танков оставалось не больше двухсот метров, в окопах сербов и наемников совсем прекратились разговоры, наступила тревожная тишина, в которой был отчетливо слышен только зловещий гул машин.

Позиции обороняющихся находились на возвышенности, что несколько усложняло задачу атакующих, но это только прибавляло им решимости.

Кто-то не выдержал и дал автоматную очередь в сторону танков. Раздалась команда Стойковича — и заговорила пушка. Она успела сделать только два выстрела, и оба неточные.

Ответ не заставил себя долго ждать — сразу несколько танков ненадолго остановились и их пушки выпустили облака белого дыма. На защитных позициях раздались взрывы.

Один из снарядов взорвался метрах в двадцати от Емельянова, и у того от взрыва заложило уши. Несколько минут он вообще ничего не слышал, кроме режущего звона. Потом до него постепенно стали доноситься звуки боя — дробный перестук автоматов й тяжелое уханье танковой артиллерии.

Прямым попаданием хорватского снаряда единственное орудие сербов было уничтожено. Ряды защитников таяли на глазах. Те, кто не бросился бежать, или отстреливались, или были уже убиты.

Емельянов и Чернышев вели ожесточенную пальбу по пехотинцам. Но танки остановить было нечем — пулеметы и минометы молчали. Рядом снова раздался взрыв. На том месте, где только что лежал казак Егор, осталась лишь дымящаяся воронка.

— Эх, Егор, Егор! — пробормотал Емельянов.

Хорваты подошли уже совсем близко. Надо было спасаться. Емельянов вскочил и побежал в сторону леса — там танкам было посложнее маневрировать. На бегу он прокричал:

— Вадим! Ты где?

— Здесь я, здесь…

Вадим бежал следом.

Хорваты, подбадривая себя яростными криками, преследовали сербов: косили их очередями из автоматов, танковых пулеметов, давили гусеницами машин. Отступающие беспорядочно отстреливались.

— Помогите! — раздалось где-то рядом в месиве земли и снега.

К Дмитрию протягивал руки сербский воин, с которым он жил и сражался бок о бок уже несколько месяцев. Теперь от четника осталась только половина тела. Все, что было ниже пояса, оторвало взрывом, и непонятно, как только этот человек оставался еще жив.

Несчастный хватал землю руками и пытался ползти, руки срывались, и он утыкался головой в землю. Потом снова упорно приподнимал голову и что-то хрипел — на губах пузырилась кровавая пена…

Помочь этому человеку было невозможно, но и забыть это зрелище тоже было невозможно. Война показывала свой самый жестокий и страшный оскал. Емельянов почувствовал, что его охватывает настоящая паника. Нужно было думать только о спасении.

Он споткнулся и свалился в воронку от взрыва. Что-то тяжелое придавило его сверху. Он с трудом догадался, что это также смертельно испуганный Вадим Чернышев. Омоновец поднялся быстрее и, оттолкнувшись ногой от головы Димы, бросился бежать дальше. Тот выплюнул набившуюся в рот землю. И тоже хотел кинуться следом спасать свою жизнь.

Но тут рычание вражеского танка раздалось совсем рядом. Дима обернулся. Рядом свистели пули, рвались снаряды, но он, здоровый мужик, профессиональный воин, был жив и вооружен. Он понял, что просто не имеет права паниковать и трусить, когда еще что-то может. Пришло странное спокойствие, стало даже как-то тише, словно бой ушел в сторону.

Прямо на него полз танк, за которым в дыму мелькали фигуры хорватских пехотинцев. Емельянов вытащил из подсумка две гранаты и поднялся во весь рост.

— Ложись! — заорал где-то за спиной Чернышев.

Емельянов ждал. Танк неумолимо приближался. Оттуда не стреляли, видимо, решив, что этот рослый серб сошел с ума и на него не стоит тратить патронов, достаточно раздавить гусеницами.

Когда осталось метров пять — семь, Дима упал на землю, успев метнуть в танк две фанаты. После этого он схватил автомат и приготовился отстреливаться до последнего патрона.

Когда пыль, поднятая взрывом, осела, Емельянов увидел, что танк крутится на месте, — одна гусеница была сорвана и, как огромная змея, извивалась, вздымая землю.

Кто-то из хорватских пехотинцев оказался в опасной близости от подбитого танка и попал под гусеницу. Под, дикие вопли человека боевая машина, прежде чем остановиться, разорвала его на части — руки и ноги, внутренности и голова были превращены в кровавое месиво.

Здесь, в небольшом перелеске, в непосредственной близости танков больше не было. Емельянов открыл огонь одиночными, стараясь стрелять поточнее. Стрельба была слышна повсюду: значит, не все еще было потеряно, значит, сопротивление сербов продолжалось и все могло измениться в их пользу.

Хорваты тоже несли потери. Трупы их пехотинцев в зеленой форме или белых маскировочных куртках, трупы танкистов виднелись там и тут.’ Неподалеку горел еще один танк. К небу поднимались жирные черные клубы дыма.

Рядом кто-то громко ругался по-русски и стрелял, стрелял, стрелял. Был ли это Чернышев, Дмитрий не успел понять. Потому что атака хорватов возобновилась с новой силой. Видимо, на другом фланге все было кончено и у католиков появилась возможность перебросить сюда людей и технику.

Впереди взревел мотором танк. Метрах в десяти левее от Дмитрия взметнулся, круша деревья, взрыв, и прямо к воронке, где залег русский наемник, подкатилась человеческая голова в каске.

Через минуту кто-то из сербских смельчаков приблизился к этому танку и бросил связку фанат, точно угодив в двигатель. Взрыв разворотил броню. Еще один Т-72 прекратил свое движение.

Но следом из дыма вылезло черное отверстие другого ствола. Оно смотрело прямо на Емельянова.

Тот решил сменить позицию. Рванулся в сторону и успел сделать только пять-шесть шагов, как неведомая сила подняла его в воздух и отшвырнула к толстой сосне.

Пушечный снаряд разорвался рядом, но осколки пощадили русского наемника. Его отбросило взрывной волной.

Дмитрий лежал на спине, раскинув руки. Сломанная ключица неестественно выпирала из-под кожи.

Чернышев увидел, что его старый товарищ лежит без движения, и даже перекрестился. Пока не стало совсем поздно, рижанин повернулся и побежал зигзагами туда, где лес был гуще.

Очнулся Емельянов от резкой боли.

Смуглокожий небритый хорват пинал его ногой в бок, точно определив, что этот враг еще жив и должен встать.

Емельянов вскрикнул от боли, и хорват, что-то весело воскликнув, продолжил экзекуцию.

— Ах ты, сучара, — скрипя зубами, процедил Емельянов — и тут же получил сильнейший удар по сломанным когда-то ребрам, после чего снова потерял сознание.

Очнулся он, правда, быстро. Хорват не уставал его бить, и новая боль привела Диму в чувство. Он, собрав последние силы, перехватил ногу садиста и своей ногой что было сил ударил того в пах.

Теперь уже ругался усташ. Он скорчился, присел на корточки и, схватившись за причинное место, со злобой что-то прохрипел.

Его взгляд не предвещал ничего хорошего, поэтому Дима решил ударить снова, однако сломанная ключица напомнила о себе такой резкой болью, что силы вновь покинули Емельянова и он, на этот раз надолго, потерял сознание…

Емельянов пришел в себя от какой-то качки. Он проморгался и осмотрелся. Мимо медленно проплывало заснеженное поле битвы. Емельянова тащили на носилках — неизвестно кто, неизвестно куда. Носилки мерно покачивались из стороны в сторону, и от этого кружилась голова.

Емельянов попытался приподняться, но у него ничего не получилось — безмерная слабость опутала все тело, не давая даже возможности пошевелиться.

Если его несли свои, сербы, — это хорошо. А если хорваты?.. Непонятно, почему не пристрелили. Значит, взяли в плен. А что будет там?

Дима был достаточно наслышан об издевательствах, которым подвергались пленники как одной, так и другой воюющей стороны.

Носилки остановились, приподнялись, и раненого просто выкатили в холодный металлический кузов грузовика. Дмитрий застонал от боли. Кто-то помог ему сесть. Это оказался Кабанчик. В машине сидели на полу еще несколько пленных сербов, а двое вооруженных хорватских солдат — на скамейках.

— Ты не ранен? — спросил Кабанчика Емельянов.

Серб отрицательно покачал головой. Он только показал на голову, на которой из-под волос выпирала здоровенная шишка. Оказалось, что на него упало дерево, в которое попал снаряд.

Сидевшие в машине хорваты держали пленных под прицелом. Дима видел, что их автоматы сняты с предохранителей.

— Много наших погибло? — спросил Дима.

Кабанчик грустно кивнул головой:

— Очень много.

В крытом грузовом автомобиле задний борт был высоким. Пленникам, сидевшим на полу, было видно только убегающее белое пасмурное небо, заснеженные деревья и телеграфные провода. Ехали молча. Да и о чем говорить, когда Диме и всем его товарищам по несчастью было ясно — впереди не светит ничего хорошего.

Машина долго тряслась по дороге, потом остановилась, и в кузов заглянул хорватский офицер. Он внимательно пересчитал всех, потом прокричал что-то водителю, и машина снова поехала.

У русского наемника болело все, что только может болеть: ныла сломанная ключица, а перебитые ребра на каждом ухабе давали о себе знать острейшей болью. Голова просто раскалывалась — видимо, Дмитрия еще и здорово контузило. А может, даже было сотрясение мозга.

— Приехали, — вздохнул Кабанчик, когда машина остановилась совсем.

Всем велели выходить и тут же класть руки на затылок. Хорватский солдат грозно прикрикнул на Кабанчика, но тот все равно помог вылезти из машины Емельянову, не способному это сделать самостоятельно.

Пленных разделили на две группы и повели в разные стороны.

«Наверное, не увидимся больше», — подумал Дима и, превозмогая боль, оглянулся на удаляющегося приятеля, своего спарринг-партнера. Тот что-то крикнул, но Дмитрий не расслышал.

Задыхаясь, Чернышев пробирался через лес. Уже давно, еще когда за спиной гремели выстрелы, он полностью потерял ориентацию и теперь бежал, совершенно не разбирая направления.

Он не мог бы назвать себя слабонервным человеком, но такое обилие крови и мертвецов чуть не свело его с ума. Он хотел одного — убежать как можно дальше от этого места.

Вадиму Чернышеву, который в свое время умело орудовал милицейской дубинкой на улицах Риги, гоняя и националистов, и демократов, и хиппи, и распространителей крамольной газетки «Атмода», и Бог весть кого еще, к жестокости было не привыкать — он чувствовал себя уверенно, когда надо было применять силу. За время службы в ОМОНе он научился одним ударом дубинки рассекать на спине кожу и мясо до самой кости, но что это все по сравнению с тем, что творится на войне?

Чернышев начал уставать, дыхание сбивалось, но надо было бежать и бежать от этого злосчастного места, где его хотели убить. Когда сил совсем не осталось, Чернышев просто рухнул в снег и застыл, опираясь на дерево. Дыхание постепенно нормализовалось, и он закурил…

Что теперь делать, Вадим себе просто не представлял. Искать своих, если среди них хоть кто-нибудь уцелел? А если уцелели многие, в том числе и Емельянов, этот упертый бандюга, совершенно непредсказуемый человек? Ведь он, поди, решит, что Вадим бросил его, раненого, без помощи на поле боя, и пристрелит без лишних слов. Что же лучше? Попытаться выбраться из этой чертовой Боснии? Но куда? Ограбить кого-нибудь, пока есть оружие? Найти другой сербский отряд? Ничего он пока решить не мог.

Емельянова ввели в какую-то темную, слегка пропахшую хлоркой камеру. Постепенно его глаза привыкли к скудному освещению через зарешеченное окошко в двери, и он разглядел, что в камере еще несколько человек лежат на матрасах, брошенных прямо на пол. Судя по форме, это были сербы. Некоторые были ранены, о чем свидетельствовали окровавленные повязки. Дверь за спиной закрыли на ключ.

Один из пленных, лежавших в углу, приподнялся на локте.

— Дима?! Черт побери, и тебя взяли?

Вопрос был задан на чистом русском языке. Дима пригляделся и увидел, что это Андрей Горожанко.

— Андрей?..

Емельянов шагнул к нему и скривился от боли. Переломы и трудная дорога давали о себе знать. Голова закружилась, и он рухнул на пол…

Очнувшись, Емельянов увидел, что, как и остальные, лежит на полу на матрасе. Харьковчанин похлопал его по щекам.

— Куда тебя задело? — спросил Андрей.

— Об дерево швырнуло взрывной волной. Ключицу сломал и, кажется, сотрясение получил — башка трещит, сил нет.

— А мне плечо прошило и бедро…

— Ну, слава Богу, пока живы. Что же будет-то, Андрюха?

— А хрен его знает…

Горожанко о чем-то задумался и замолчал. Но вскоре продолжил:

— Я там в снегу чуть кровью не истек. Меня какие-то бабы подобрали, санитарки хорватские, и перевязали, потом привезли сюда.

— Так здесь что, госпиталь? — спросил Емельянов.

— Что-то вроде этого. Больничка в концлагере, — ответил Горожанко. — Даже покормить обещали. Еще сказали, что мы теперь не то военнопленные, не то заложники. В общем — решат.

— А как наши? Уцелел кто-нибудь?

— Кто-то, наверное, уцелел. Стойкович, я видел, в машину, в джип, успел сесть. А хорваты сейчас злые, как черти. Людей, я думаю, у них погибло не меньше нашего, да и танков они прилично потеряли.

— Сколько?

— Штуки четыре. А ты не видел, что с нашими землячками? Чернышев? Егор?

— Егора точно убили. Прямо в его окоп снаряд попал, только воронка и осталась. А где Чернышев, я не знаю. Он все время недалеко от меня был. Потом меня так об дерево шарахнуло, что я очнулся, только когда меня какой-то хорват ногой пинал.

Харьковчанин горько вздохнул.

— Понятно. Что же теперь делать? Может, нас обменяют на пленных хорватов? Должны же они быть у сербов. Или на русского консула как-нибудь выйти? Или на украинского?

Емельянов только мрачно улыбнулся — даже пожать плечами он сейчас не мог: не давала сломанная ключица.

В помещение вошло несколько усташей, судя по знакам различия, — офицеров.

Говорили они между собой по-сербскохорватски, но Дима и Андрей уже без труда поняли, что хорватам откуда-то известно: среди пленных есть не только сербы, но и иностранные наемники. И офицеры увидели — все лежащие в камере понимают, о чем те говорят.

— Наемник? — спросил один из офицеров у Горожанко. — Из России?

— А что?

— Когда спрашивают — надо отвечать.

— Да пошел ты…

Хорват, который был, видимо, здесь за главного, что-то тихо сказал подчиненным, обернувшись, а потом снова на ломаном русском языке спросил:

— Еще русские есть?

Емельянов несколько секунд раздумывал, стоит ли отзываться, и, решив, что хуже уже не будет, признался:

— Есть…

— Отлично! — непонятно чему обрадовался старший из хорватов. — Как только они придут в нормальное состояние и смогут подняться на ноги, сразу привести ко мне.

Он уже собрался уходить, но неожиданно обернулся и пристально всмотрелся в лицо Емельянова.

— Я тебя уже видел, — сказал он.

— Очень рад за вас.

— Это ты напал на нашу батарею в лесу, так?

— Какую еще батарею? — наивно поинтересовался Емельянов.

— Точно ты. Я тогда там случайно оказался. И тебя очень хорошо запомнил. Ты и еще один здоровый бугай. Точно ты.

Прищурив и без того узкие глаза, офицер вышел из палаты, странно причмокивая губами.