Гигантскую личность бабушкиного брата Владимира Петровича Филатова я вряд ли могу оценить по достоинству, так как при его жизни был слишком мал и личных контактов у меня с ним было немного. Он регулярно приезжал на дачу к Сперанским до войны, но я этого не помню. О нем было много разговоров во время нашей эвакуации в Молотове, так как присланный им с каким-то человеком из Ташкента, куда он уехал из Одессы во время войны, мешок неочищенного риса буквально спас нам жизнь. И Георгий Несторович, и Елизавета Петровна дружили с Владимиром Петровичем с юности и очень любили его и его сына Серёжу. Когда в начале тридцатых годов у Владимира Петровича распалась семья, и маленький Серёжа остался беспризорным, моя бабушка тут же помчалась в Одессу наводить порядок в доме. Она пробыла там с братом довольно долго, а потом забрала Серёжу к себе в Москву, где он жил со Сперанскими почти целый год, пока у Филатовых не появилась добрейшая Александра Васильевна, очень хорошо отнесшаяся к Сергею. Серёжа Филатов всегда очень любил бабушку, которая стала ему настоящей матерью. Вернувшись к отцу в Ташкент из Молотова, где он провел тяжелую зиму 1941–1942 годов вместе со Сперанскими, Сергей Филатов поступил в военно-морское училище, тоже эвакуированное в Ташкент (Одесса была освобождена только в 1943 году). На одной из его фотографий в морской форме, присланных им бабушке в Молотов летом 1942 года, он написал: «Дорогой маме Лизе от Серёжи». После войны Сергей каждое лето проводил на нашей даче в Деденеве, ездил с нами на Рижское взморье, и всё семейство Сперанских его очень любило, называло Ложкиным (см. гл. 11), а я так просто обожал его.

Впервые я сознательно увидел Владимира Петровича Филатова в апреле 1946 года, когда вместе с моими родителями я приехал в гости к Филатовым в Одессу. Отец, как я уже писал ранее, заболел в конце войны туберкулёзом лёгких, и дед послал его в Одессу на несколько месяцев в надежде, что теплый климат и морской воздух положительно подействуют на него. Мы с мамой поехали его проводить и должны были вернуться через неделю.

Мне хорошо запомнилась эта поездка. Мы ехали на скором поезде в купированном мягком вагоне мимо разбомбленных вокзалов и станций. Железная дорога, разрушенная во многих местах, была лишь недавно восстановлена, и путь часто был одноколейным. Поэтому наш «скорый» поезд долго стоял на полустанках, а иногда и просто в поле, поджидая и пропуская встречные поезда. На всех более или менее крупных станциях поезд осаждала толпа грязных и оборванных людей, одетых в поношенные телогрейки, шинели, зимние шапки-ушанки, несмотря на теплую весеннюю погоду. Все они стремились ехать куда-то в южном направлении. Было много женщин с детьми, нагруженных мешками и баулами, которые, судя по всему, возвращались домой из эвакуации, или просто перебирались туда, где потеплее. Они с криком и руганью пытались забраться в вагоны нашего поезда. Мест для них не было, к нам в купированный вагон их не пускали проводники, которые держали наружные двери вагона запертыми. В обычные, сидячие вагоны вся эта толпа набивалась, как сельди в бочку, рассаживаясь в проходах и тамбурах, передавая детей и вещи через окна вагонов. Те, кто помоложе, забирались на крыши вагонов и ехали там под солнцем и дождём, в копоти паровозного дыма. Я помню, как один из проводников, поднявшись по лестнице и заглянув на крышу нашего вагона, со смехом сказал, что в вагоне едет сорок человек, а на крыше – в два раза больше.

На станциях было полно нищих, особенно в центральных районах России. Среди них было много инвалидов с маленькими сопливыми и чумазыми детьми. Они стучали костылями и палками в окна вагонов и протягивали шапки с просьбой «дать хлебушка». До сих пор стоит в памяти грязный, заросший многодневной щетиной человек в солдатской шинели с оторванными погонами, с култышкой вместо ноги, с одним костылём и котомкой за плечами, а рядом с ним плачущий оборванный мальчишка моего возраста. Размазывая грязные слёзы по лицу, инвалид просит проводника пустить его в наш вагон. Шлёпая рукой по голове паренька, и что-то доказывая, он пытается подсадить его на лестницу вагона и залезть в тамбур. Проводник, здоровый молодой парень, сам, наверное, недавно демобилизованный из армии, стоя наверху, толкает инвалида ногой в грудь и запирает дверь. Инвалид падает навзничь, и мальчик пытается помочь ему подняться… Какая страшная пропасть между мной, сытым и хорошо одетым, едущим с родителями в купе мягкого вагона, и этим грязным, бездомным, голодным пареньком на станции. Мы кинули ему через окно хлеба и несколько рублей, но больше ничем помочь ему не могли. Поезд тронулся дальше, а он остался.

Запомнился стоящий на полустанке странный встречный поезд, составленный из теплушек с зарешеченными окнами и запертыми дверьми. В окнах – бледные человеческие лица – мужские, женские, детские. А вокруг поезда – солдаты с автоматами. Я долго пытался выяснить у родителей, что это за люди и почему их охраняют, но отец смущенно ответил мне что-то невразумительное про переселенцев, и я так ничего и не понял. Приближалось второе послевоенное лето. Со дня окончания войны прошло только одиннадцать месяцев.

На третий день к вечеру мы приехали в Одессу. Было тепло, как в Москве летом, но листья деревьев ещё были по-весеннему свежими, зацветала белая акация, и каштаны готовились раскрыть свои белые цветы-свечки. Нас встретил Серёжа Ложкин, которого я не видел с его отъезда из Молотова в Ташкент к отцу в самом начале 1942 года. Он сильно вырос и показался мне совсем взрослым. С ним был плотный, весёлый человек средних лет в кожаной куртке, шофёр Филатова Жора. Вообще у Филатова было два шофёра – Жора и Нюма, которые по очереди возили Владимира Петровича. Жора – на трофейной немецкой машине BMW темно-коричневого цвета, а Нюма – на стареньком двухдверном мерседесе. Жора был типичный одессит, с характерным одесским выговором, очень остроумный и предприимчивый. Когда он вёз нас на дачу к Филатовым или на Привоз (одесский рынок), ему всегда нужно было «заскочить» куда-нибудь по какому-то делу и нередко он подвозил каких-то незнакомых нам людей. Нюму я запомнил хуже, он всегда был какой-то грустный, молчаливый, насколько может быть молчаливым одесский еврей, но посторонних дел у него не было, и он всегда ехал прямо туда, куда было нужно нам.

Итак, мы погрузились в Жорину машину и поехали к Филатовым на городскую квартиру, где меня тут же уложили спать на каком-то диване. В тот год Филатовы жили на Приморском бульваре в крайнем или, быть может, во втором с краю бульвара доме над портом. Оттуда на следующий день утром я впервые увидел море. Сверху оно было каким-то сизым, горизонт был скрыт дымкой, и море не произвело на меня особого впечатления. На рейде виднелось несколько больших кораблей, но рассмотреть их было невозможно. Значительно интереснее мне показались два немецких танка, стоявших у края бульвара невдалеке от филатовского дома. Когда меня выпускали гулять, я вместе с местными мальчишками без конца лазил по этим танкам, крутил ручки и поворачивал башню, дергал за рычаги и смотрел через прорезь в люке водителя. Пролезали мы в танк через небольшой боковой люк, расположенный на уровне колес, между верхней и нижней гусеницами. Через этот люк танкисты выбирались из подбитого танка во время боя.

Просторная квартира Филатовых располагалась на втором этаже старинного трех– или четырёхэтажного дома с красивым крытым подъездом. Думаю, что до революции в этом доме жили очень состоятельные люди. Внутри подъезд и широкая пологая лестница отвечали духу этого некогда роскошного, а теперь обшарпанного и запущенного дома. Квартира Филатовых показалась мне шикарной: стеклянные двери, большие «французские» окна без переплётов, из которых открывался прекрасный вид на море и порт, паркетные полы, большой балкон в кабинете Владимира Петровича. Просторная кухня и комната Серёжи выходили окнами в узкий, глубокий двор, куда по темной лестнице можно было выйти из квартиры через чёрный выход. На кухне правила пожилая женщина-кухарка, то ли полячка, то ли закарпатская украинка, и жила кошка, которую звали Кицей. Кухарка постоянно что-то внушала кошке на непонятном мне языке, а когда та вела себя неподобающим образом, кричала ей: «Кица, ша, иде кнотик!» (имелся в виду кнутик, то есть хворостинка, которую кошка побаивалась).

Самого Владимира Петровича, или дядю Володю, как мне было велено его называть, я видел мало и очень его боялся. Он казался мне строгим и странным, часто говорил какие-то незнакомые мне слова по-французски. Я запомнил его в вечной чёрной академической шапочке, которую он не снимал с лысой головы, с седыми усами, переходившими в довольно большую окладистую бороду, греческим носом с горбинкой, на котором были надеты очки в тонкой металлической оправе. К тому времени ему исполнилось семьдесят лет, и он уже давно был академиком, директором знаменитого одесского глазного института и был известен во всём мире своими работами по пластической хирургии («Филатовский круглый кожный стебель»), пересадке роговицы и тканевой терапии. В Одессе Филатов был чрезвычайно популярен, почти как Дюк Ришелье. Слава его была столь велика, что ему писали письма, не указывая адреса: «Одесса, Филатову» или «Черное море, Филатову». И все письма доходили до него. Он много рисовал, особенно на отдыхе. Но и в его домашнем кабинете, где он принимал больных, постоянно стоял мольберт с неоконченной картиной и пахло масляными красками. Он сочинял неплохие стихи. Большая часть их носила шутливый характер, но были и весьма серьёзные. Я приведу одно короткое стихотворение Владимира Петровича, посвященное его ученикам и пациентам, несчастным слепым людям. Оно было опубликовано в книге Е. Н. Павловского «Поэзия, наука и учёные», вышедшей в свет в 1958 году [40].

В быту и еде Филатов, как и мой дед, был довольно скромен. Его любимым блюдом, которое ему готовили ежедневно, была гречневая каша, поджаренная на сковороде и залитая парой яиц. К ней полагались помидоры и лук. Эта еда навсегда сохранилась в нашей семье под названием «Филатовской каши».

Ложкин уже был студентом первого курса Одесского медицинского института, и у него в комнате лежали части черепа и кости, по которым он изучал анатомию. К нему часто приходил заниматься его приятель и сокурсник Фред, сын профессора мединститута Льва Попадатто. Это был невысокого роста плотный парень с очень живыми тёмными глазами, характерным одесским выговором, большой любитель малоприличных анекдотов. Когда они с Ложкиным начинали вспоминать смешные случаи в институте или рассказывать анекдоты, окружающие смеялись до колик в животе.

В первый приезд мы с мамой недолго гостили у Филатовых и вскоре улетели в Москву вместе с Серёжей Ложкиным. Мой первый в жизни полёт на самолёте запомнился мне ужасной тошнотой и рвотой, которая началась, как только мы взлетели, и не прекращалась до самой посадки. Самолет был старый, военно-транспортный «дуглас» с жесткими металлическими откидными сиденьями под круглыми иллюминаторами. Он летел невысоко, довольно медленно, постоянно проваливаясь в воздушные ямы, отчего все внутренности подступали к горлу. Сначала я полулежал на руках у мамы, менявшей мне гигиенические пакеты, стонал и никак не мог унять рвоту желчью, которая возникала при каждом наклоне и провале самолета. Потом начало тошнить и маму и за нами обоими стал ухаживать Ложкин, которого в самолете, как ни странно, совсем не укачивало. Летели мы часов шесть, не меньше и, наконец, приземлились в аэропорте «Быково». Я к тому времени уже не мог стоять на ногах, и из самолета меня вынес на руках Ложкин и положил на траву, где я долго приходил в себя после изнурительного перелёта.

Второй раз я был в Одессе с бабушкой и мамой летом следующего, 1947 года. Туда и обратно мы ехали в международном вагоне прямого сообщения (в других моя бабушка не ездила). Это были вагоны старого образца, обшитые деревом, покрашенные снаружи в красно-коричневый цвет, с двухместными купе, мягкими, покрытыми красным бархатом диванами, большим количеством зеркал и умывальником в каждом купе. Полы были застланы ворсистыми ковровыми дорожками, и в конце коридора, в который выходили двери купе, постоянно пыхтел блестящий самовар, из которого проводники наливали чай в стаканы с посеребрёнными подстаканниками. Вагоны были весьма заслуженные, всё в них скрипело на ходу, но мягкие рессоры хорошо укачивали пассажиров, и спалось в них отлично. Окна открывались вращением ручки, и духоты в купе не было, в отличие от современных цельнометаллических купированных вагонов.

Встречал нас тот же шофёр Жора, который уже ездил на какой-то большой иностранной машине, кажется «опеле-адмирале». К бабушке он относился с очень большим уважением, во-первых, как к сестре своего босса, а во-вторых, как к источнику чаевых, на которые бабушка не скупилась. Филатовы к тому времени переехали в особняк с фруктовым садом в тихом переулке чуть подальше от центра города. Жившая раньше с Владимиром Петровичем милейшая Александра Васильевна, заменившая Серёже мать, бросившую его в малолетстве, перед нашим приездом скончалась, и домом Филатовых управляла полная приятная женщина средних лет, доктор-офтальмолог Варвара Васильевна Скородинская, которая работала вместе с Владимиром Петровичем. Позже она вышла за него замуж и прожила с дядей Володей до самой его смерти в 1956 году, оставаясь его верной помощницей в работе и в жизни. У Ложкина в комнате стоял патефон, и я бесконечно слушал одну и ту же пластинку – арию тореадора из оперы Бизе «Кармен». Очень она мне нравилась. Ещё мне запомнился красивый, цветной музыкальный фильм «Голубой Дунай», который показывали в кинотеатре в паре кварталов от дома Филатовых. Туда мы ходили вместе с Ложкиным.

Но большую часть времени мы жили на даче недалеко от Филатовского института на Пролетарском, бывшем Французском, бульваре. По этому бульвару ходил трамвай в Аркадию, и в воскресные дни вагоны были обвешаны гроздьями людей, стремившихся на знаменитый пляж. Было начало лета, и вдоль всего бульвара цвели огромные старые каштаны, все в белоснежных свечках, как новогодние елки.

Внутри института в тот приезд я не был, заглядывал лишь во двор, и только много лет спустя, когда Владимира Петровича уже не было в живых, а Ложкин заведовал там отделением, он взял как-то раз меня, студента-медика, в институт на экскурсию. Помнится, что меня поразила чистота внутри здания и весьма опрятный вид как персонала, так и больных. А вот дачу Филатовых я помню очень хорошо. Это был оштукатуренный кирпичный одноэтажный дом под черепичной крышей в первом от бульвара ряду довольно большого дачного посёлка. Участок вокруг дома был обнесён каким-то колючим кустарником в человеческий рост. Вода, бывшая в Одессе всегда в дефиците, подавалась из крана во дворе только один-два часа в день, и тогда её наливали во все имеющиеся в доме ёмкости. В саду росли фруктовые деревья, в основном абрикосы, вишни и яблони. За садом смотрел садовник. Он приходил из Филатовского института и был очень строг со мной, не позволяя залезать на деревья и пускать по земле ручьи из крана. Зато я нашёл себе друга в лице моего ровесника Вити Домбровского, живущего невдалеке от дома Филатовых. К Вите нужно было идти через заросший травой пустырь, по которому во всех направлениях были протоптаны тропинки и на котором местные ребята время от времени играли в футбол или в «ножички». У Вити и у меня было по игрушечной открытой легковой машине с резиновыми шинами, сиденьями и рулевым управлением, и мы каждый день играли с ним на большой куче песка, наваленной около их дома, строили гаражи, дороги, мосты и туннели.

Другой мой друг жил напротив нас. Это был пожилой отставной моряк, капитан дальнего плавания. Имя его, к сожалению, я вспомнить не могу. У него я проводил целые часы, любуясь и перебирая его коллекции экзотических предметов, вывезенные им из разных стран во время многочисленных зарубежных плаваний. Среди них были крупные раковины, изнутри которых слышался шум прибоя, кораллы, ветви тропических деревьев с засушенными листьями, плоды этих деревьев с сухо перекатывающимися внутри косточками, фигурки негритянок и головы египетских цариц, модели парусников, скелеты рыб, яркие камушки и ещё множество интереснейших, никогда не виданных мною предметов. У него я впервые увидел редкостный прибор – стереоскоп, в который вставлялись парные фотографии и в окулярах которого создавалось полное впечатление объёмного изображения. Он всегда приветливо встречал меня и очень интересно рассказывал о том, что было связано с той или иной вещью. В доме, где жил этот моряк, может быть, у него самого или у кого-то из его соседей была занятная маленькая автомашина DKW с двухтактным двигателем, бортами из гофрированного железа и брезентовым верхом, напоминающая наши инвалидные коляски Серпуховского завода. Естественно, что этот автомобиль тоже привлекал моё внимание, тем более что его хозяин охотно катал меня в ней по дорожкам поселка под характерный треск мотоциклетного мотора. Я в те годы уже начал активно интересоваться автомобилями и собрал целую коллекцию цветных картинок самых разных заграничных автомашин довоенных и военных лет, которые мама приносила мне с одесского Привоза, где в те годы можно было купить всё что угодно.

Если войти в дачный посёлок с бульвара через ворота у трамвайных рельсов и пройти прямо по дорожке между кустарниковыми оградами участков, то можно было выйти к калитке в каменном высоком заборе, за которым начинался обрывистый берег моря. Здесь, на краю посёлка, жила очень милая пожилая супружеская пара, знакомые Филатовых, а может быть, даже работники института, к которым мы с мамой и бабушкой довольно часто наведывались в гости. Меня привлекала туда огромная, старая, развесистая черешня с желто-розовыми очень крупными и сладкими плодами, от которых ветви просто ломились. Вся земля и крыша сарая, над которым нависали ветки дерева, были усыпаны сладчайшей, иногда с гнильцой, падалицей, которую никто не собирал. Мне разрешалось залезать на крышу и есть черешню «от пуза», сколько влезет, и при этом выплёвывать косточки куда попало. Интереснее всего было «стрелять» косточками в беседующих внизу взрослых, что, естественно, не вызывало у них одобрения.

Наконец мама приказывала мне слезть с черешни, и мы шли дальше к морю, спускаясь по тропинке среди песчаных обрывов и заросших травой террас. Вот тут море уже было настоящим, сине-зеленым, с белой пеной на гребнях волн, без устали с шипением выбегавших на галечные пляжи, расположенные между прибрежными скалами. Край берега был покрыт выброшенными водорослями, издающими характерный йодистый запах. В тихую погоду вода у берега была настолько прозрачна, что было видно каменистое дно с мелкими рачками и рыбками, постепенно уходившее в темно-зеленую глубину. На пляжах кверху дном лежали вытащенные на берег просмоленные рыбачьи лодки – шаланды, под которые я забирался, прячась от мамы. Вода в море была не такая уж тёплая, так что мне разрешалось только пару раз окунуться у берега, да и плавать я тогда не умел. Зато лежать на нагретой солнцем мелкой гальке было восхитительно. Единственной неприятностью были пятна мазута, плавающие в прозрачной воде или выброшенные на берег среди водорослей. Сказывалась близость порта. Если ты наступал на этот мазут, было очень трудно от него избавиться. Как-то раз мы с мамой отправились в Аркадию. Там был большой песчаный пляж, на котором лежали, сидели и стояли сотни людей. Пляж был очень грязным и заваленным бумажками, пакетами и объедками. Море довольно мелкое у берега и мутное от песчаного дна. В общем, там нам не понравилось, больше мы туда не ездили и купались только на галечном берегу под Филатовской дачей, где было пустынно и чисто. Море осталось в моей памяти, как что-то невероятно огромное, живое и очень разное в зависимости от погоды и времени дня.

В третий раз я приехал в Одессу в июле 1948 года. В то лето я перешёл в четвертый класс. Мы приехали вместе с дедушкой и бабушкой, чтобы прокатиться на пароходе по Черному морю до Батуми и обратно. В те годы в Черноморском пароходстве было несколько больших трофейных кораблей – «Россия», «Украина», «Грузия» и др. Дядя Володя предпочитал плавать на «Украине», где на верхней палубе, за капитанской рубкой, для него была всегда зарезервирована большая каюта люкс. Но нам кто-то посоветовал выбрать «Россию», как более шикарную, и мы поплыли на «России». Это был огромный белоснежный дизель-электроход, ранее принадлежавший Гитлеру. На нём было два бассейна, теннисный корт и несколько палуб с шезлонгами. По звонку Филатова начальнику пароходства нам предоставили каюту люкс, выходящую на верхнюю прогулочную палубу, в которой, как говорили, проживал сам фюрер. На корабле нас встретил помощник капитана, отвечающий за размещение пассажиров, и сам отвел нас в нашу каюту, которая, несмотря на её размеры, оказалась двухместной и мне там спать было негде. Но наш хозяин любезно предложил поместить меня в отдельной маленькой каюте на той же палубе. В люксовых каютах были широкие зеркальные окна и роскошные ванны, которые по желанию наполнялись либо пресной, либо морской водой и даже в моей каюте была такая ванна. Ещё мне запомнилась очень хорошенькая молоденькая горничная-стюардесса Любочка, которая убиралась в наших каютах. У неё были стройные, крепкие ножки, и она, зная это, ходила в коротком платьице, плотно обтягивающем её полную грудь. Она всегда мне приветливо улыбалась, шутила и обещала, когда мы придем в Батуми, взять меня с собой во время стоянки на Зелёный мыс, где был роскошный ботанический сад и пляж.

Корабль отплыл поздно вечером, и, проснувшись утром, мы увидели со всех сторон сверкающее под солнцем море и вдалеке, почти на горизонте, гористый берег. Огромный корабль шёл очень плавно, волнение на море совершенно не чувствовалось. Поездка во всех отношениях была бы прекрасной, если бы не одно обстоятельство. В каждом порту по нашему маршруту на пароход поднимались толпы экскурсантов, которых в течение четырёх-пяти часов катали по морю. За это время посетители успевали так «набраться» в ресторанах корабля, что начинался настоящий бедлам, нередко с драками и поножовщиной. Я запомнил, как на моих глазах какой-то человек пырнул ножом своего соседа в ресторане и бросился бежать по палубе. Его пытались поймать, но он с ходу выпрыгнул за борт и поплыл к берегу. Капитан не стал останавливать корабль и спускать лодку, а наша стюардесса сказала мне, что его всё равно поймают на берегу, так как с борта послали радиограмму в местную милицию.

Прослышав, что в каюте бабушки и деда проживал Гитлер, люди назойливо стучали в окна и дверь, выходившие на палубу, и просили разрешения осмотреть спальню фюрера. Дед был этим постоянно раздражен и находился в плохом настроении. Помнится, во время стоянки в Сочи я упросил бабушку покататься на катере. Собираясь сойти на берег и помогая бабушке надеть теннисные туфли (как я уже писал, у неё были больные ноги и она не признавала летом другой обуви), я, расшалившись, хлопнул её по подошве рукой. Неожиданно дед рассердился и начал на меня кричать. Основной мотив его крика был такой: как я смею бить старую женщину по ногам. Я ничего не понял. Бабушка быстро успокоила деда, но на катер мы, конечно, не пошли. Думаю, что деду просто очень не хотелось ехать кататься на катере, и он сорвал на мне свое раздражение. Зато среди посетителей корабля я неожиданно встретил своего одноклассника Алёшу Данилина, который со своими родителями отдыхал в Сочи в военном санатории. Данилины, с которыми мы жили в Москве в одном доме, пригласили нас к себе в гости, и мы почти целый день провели у них, гуляли по прекрасному парку, обедали, мы с дедом и Алёшей купались на закрытом санаторном пляже и к отплытию корабля вернулись к себе. Это был настоящий отдых, и даже дед повеселел. А потом всё началось сначала.

Кончилось тем, что в Сухуми мы сошли на берег, и дед отправился к начальнику порта просить его устроить нас на обратную дорогу на какой-нибудь другой корабль, поспокойнее. Начальник, рослый грузин в капитанской фуражке, белых брюках и с кобурой, узнав, что дед – академик из Москвы, а бабушка – сестра самого Филатова, лично проводил нас на «Грузию», стоявшую в порту и собиравшуюся отплывать в Одессу. Там нам нашли каюту первого класса, не такую шикарную как на «России», с круглыми иллюминаторами и только с душем, но зато тихую и спокойную. Мне было очень жаль покидать свой персональный «люксик» на «России» и милую стюардессу Любочку, с которой я так и не съездил на Зелёный мыс…

В. П. Филатов скончался 30 октября 1956 года на восемьдесят втором году жизни. Бабушка к тому времени была уже очень больна и слаба и хоронить Владимира Петровича поехали дед с моей матерью. Таких похорон одесситы не помнят. Похоронная процессия, возглавляемая метрополитом, растянулась на несколько километров. По бокам шествия длинными шеренгами стояли солдаты одесского гарнизона, отделяющие провожающих от зевак. Казалось, вся Одесса вышла на улицы, прощаясь с одним из своих самых знаменитых, почитаемых и любимых земляков.

Сын В. П. Филатова Сергей тоже стал офтальмологом, работал в институте, носящем имя его отца, заведовал там отделением. Он был очень способным хирургом и ученым, рано защитил кандидатскую диссертацию, но его жизнь оборвалась, когда он был в самом расцвете сил. Дочь Сергея Филатова Лена вышла замуж за Сергея Тернового, ставшего известным рентгенологом, действительным членом Академии медицинских наук, заведующим кафедрой рентгенологии ММА имени И. М. Сеченова и отделом компьютерной и МРТ-диагностики Института кардиологии. Недавно у Елены Сергеевны и Сергея Константиновича родилась первая внучка, пра-правнучка Лениного знаменитого предка…

Владимир Петрович Филатов и его отец Пётр Фёдорович

Три поколения Филатовых: у портрета Петра Фёдоровича сидят Владимир Петрович и его сын Сергей, прозванный «Ложкиным»

Владимир Петрович Филатов (фото 30-х гг.)

Георгий Несторович Сперанский и Владимир Петрович Филатов (фото 30-х гг.)

Елизавета Петровна Сперанская у Филатовых в Одессе. Начало 30-х годов.

Владимир Петрович, его сын Серёжа и Елизавета Петровна. Одесса, 30-е гг.

Владимир Петрович занимается с сыном Сергеем (фото 30-х гг.)

Владимир Петрович занимается с Серёжей музыкой. 30-е гг.

Академик В. П. Филатов за рабочим столом (фото 40-х гг.)

Владимир Петрович Филатов в своем кабинете за мольбертом

Сергей Филатов – курсант военно-морского училища (лето и осень 1942 г.). На обороте левой фотографии надпись: «Дорогой маме Лизе от Серёжи»

Владимир Петрович Филатов и Сергей Филатов (1942–1943 гг.)

Уголок сада в доме Филатовых. Одесса, 1946 г.

Владимир Петрович Филатов на прогулке (начало 50-х гг.)

Владимир Петрович на трибуне. Одесса, 50-е гг.

Владимир Петрович за мольбертом. Одесса, 50-е гг.

Одесса, начало 50-х гг. Сверху : Владимир Петрович рисует цветы у себя в саду. Снизу : Владимир Петрович и Варвара Васильевна Скородинская на прогулке

В саду у Филатовых. Слева направо : Варвара Васильевна, Владимир Петрович, Сергей Филатов, Наталья Георгиевна Сперанская, двоюродная сестра Владимира Петровича Лиля Борисовна Филатова

Елизавета Петровна и Наталья Георгиевна Сперанские в саду дома Филатовых

Они же на даче у Филатовых. Одесса, середина 50-х гг.

Сочи. В гостях у Данилиных. Снято во время поездки на «России» в 1948 г.

Сочи у Данилиных. Мы с дедом купаемся в Черном море

Одна из последних фотографий Владимира Петровича Филатова

Похороны Академика Филатова в Одессе. Октябрь 1956 г.