КОШЕЛЕК ИЛИ ЖИЗНЬ!

Да, задал я парням жару!

Мало того, что они, как проклятые, обороняли Аннеслей, им еще приходилось возиться со мной.

Для меня-то это время пролетело быстро, не скажу, чтобы счастливо, но незаметно. Во всяком случае, я очень смутно мог припомнить события последних дней.

Иногда сквозь жар и боль пробивались голоса тех, кто находился рядом, или тех, кого здесь быть никак не могло, от кого меня отделяло сейчас еще большее расстояние, чем от антиподов... Порой в одном из громких голосов я узнавал свой собственный и удивлялся тому, что говорю на каком-то странном языке. Потом приходил в себя настолько, что понимал — это же русский! — выдавал несколько связных фраз «на человеческом» и снова проваливался в бред.

Да, толку от меня в эти дни было не больше, чем от недоеной коровы. Каждый раз, когда ко мне возвращалась способность воспринимать окружающее, я видел рядом кого-нибудь из вольных стрелков или Катарину, иногда даже Ричарда Ли, но однажды, очнувшись, увидел над собой незнакомое и в то же время очень знакомое лицо. У наклонившейся надо мной черноволосой полной женщины были две родинки над левой бровью, карие глаза, и все-таки я вряд ли бы ее узнал, ведь она была лет на двадцать моложе, чем тогда, когда колдовала надо мной в затененной, пахнущей мятой комнате... Да, я вряд ли бы узнал ее, если бы не запах. Аромат мяты наполнял воздух, в полумраке колыхался зеленоватый дым, и память ударила в меня арбалетным болтом.

Уж не знаю, откуда у меня взялись силы ухватить Матильду Деркач за горло, во весь голос требуя, чтобы она прекратила свои чертовы штучки, иначе я!.. К счастью, Робин оторвал меня от бедняги, прежде чем я успел ее основательно придушить, а потом колдунья исчезла в лучших колдовских традициях, а вместе с ней исчезло все остальное...

...И когда меня разбудил просочившийся в окно яркий солнечный свет, Локсли обрадовал меня сообщением, что я провалялся в ауте почти сутки, а со времени нашего появления в Аннеслее прошло четыре полных дня.

Хлопотливых, мягко выражаясь, дня.

Робин мало говорил о том, что им пришлось выдержать, пока я пролеживал бока и нес чепуху на двух языках, но если Аннеслей до сих пор не был взят, значит, мои товарищи хорошо потрудились. Уже потом я узнал, что как раз в тот момент, когда я развлекался удушением ведьм, Хантингдон сымитировал штурм замка у воротной башни, чтобы его люди под шумок взобрались на полуразрушенную западную стену — и им это почти удалось.

Почти.

И опять, пока девять вольных стрелков, две дюжины слуг и вилланов да Ричард Ли со своим оруженосцем отбивали атаку четырех сотен воинов, я валялся в постели — бревно бревном. Вот кого стоило бы придушить, а вовсе не несчастную француженку, которая была похожа на Матильду Деркач только родинками, да пристрастием к запаху мяты, да уверенностью в том, что в их роду от матери к дочери передается способность к «ведовству».

Черта с два ей помогла хваленая способность, когда ее хотели побить камнями, обвинив в падеже скота! Если бы тогда через Лонжюмо не проезжал Ричард Ли, Мадлен наверняка пришел бы конец. Но невезенье этой женщины было просто хроническим: найдя убежище в Аннеслее, она чуть не отправилась на тот свет от рук громилы из шайки Робина Гуда. Между прочим, в тот момент ей тоже хрена лысого помогло наследственное «ведовство»! Не разожми Локсли вовремя мои лапы, все могло бы закончиться очень печально; а так Мадлен отделалась только испугом и синяками на шее... Я же, провалявшись трупом до следующего полудня, очнулся если уж не здоровым, то хотя бы скорее живым, чем мертвым.

Как сказал Тук, contraria contrariis curantur, то бишь противоположное лечится противоположным. У нас в России про такую ситуацию сказали бы наоборот: клин клином вышибают, сильная встряска — это как раз то, что мне требовалось, чтобы перестать валять дурака.

Между прочим, Тук тоже мог бы получить встряску похуже меня или Мадлен, попадись он мне под горячую руку со своими разговорами об ампутации. Теперь фриар больше не заикался об этом, а снова во весь голос распевал вагантские песни, из чего я сделал вывод, что мои дела пошли на поправку.

Если бы то же самое можно было сказать о делах в замке...

Скоро я узнал, что в Аннеслее кончается вода и что ночью Ричард Ли выпустил женщин и детей, а вместе с ними — каменщиков из Биллоу. Ли пытался уговорить уйти вместе с другими и Катарину, но у той на этот счет, как всегда, было свое мнение, и она сумела его отстоять.

Я еще не встречал другой такой упрямицы, как моя жена. Чуть-чуть оклемавшись, я попробовал поговорить с ней по душам — в результате чего получил еще одну встряску. Стоило мне поблагодарить ее за заботу, как она вспыхнула, словно сухостой от удара молнии, и из ее слов я понял, что во время бреда болтал не только на русском языке.

— Я ухаживала за тобой, чтобы ты поскорей поправился и убрался из Аннеслея! — заявила Катарина. — Твоя бегинка наверняка ждет тебя не дождется! Вот уж подходящая парочка — аутло и дочь совращенной монашки!

В ее глазах кроме гнева я увидел обиду и жгучую ревность, но она выбрала неправильные слова, неправильный тон и неправильный объект для своих нападок. Я никогда никому не позволил бы так говорить о Мари, даже Катарине.

Мы с бегинкой встречались всего три раза — дважды в прошлом году и один раз этой весной. Сразу после возвращения из Йоркшира я принялся дежурить у дороги возле Биллоу и на третий день подкараулил-таки Мари, едущую на своей повозке из Ноттингема. Проводив девушку до деревни, я дождался, пока она отправится обратно, снова примостился рядом с ней на передке и с трудом заставил себя слезть почти у самых городских ворот.

Я всякий раз улыбался, вспоминая об этой поездке.

Мари теперь гораздо лучше говорила по-английски, а я всю зиму пытался овладеть французским так же упорно, как учился стрелять из лука. Не скажу, чтобы мы смогли от души поболтать, но теперь я понимал почти все ее слова, а она понимала меня. И я бы не возражал, если б дорога от Биллоу до Ноттингема заняла не полчаса, а несколько дней.

Мне показалось, Мари тоже была рада моей компании, несколько раз я даже заставил ее рассмеяться. Однако она все равно оставалась застенчивой и чуть печальной и наотрез отказалась принять ожерелье, которое я купил для нее на ярмарке в Йорке...

— Можешь ругать меня, сколько хочешь, Катарина, — сквозь зубы проговорил я, — тебе и твоему отцу и вправду перепало от меня забот. Но никогда не говори дурно о Мари в моем присутствии, слышишь?!

— Значит, это правда! — крикнула Катарина, топнув ногой. — Правда то, что болтают везде и всюду о проклятой бегинке!

— Я не хочу знать, что о ней болтают!!! — гаркнул я, привстав.

Резкое движение прошило меня болью, я снова повалился на подушки, крепко стиснув зубы. Все-таки семейные скандалы требуют отменного здоровья, а я пока что был жалким доходягой... Потому очень обрадовался, когда в комнату ввалился Локсли — заросший, усталый, засыпающий на ходу.

Сменяясь с поста на стене, Робин всегда приходил сюда отсыпаться, прочно обжив оленью шкуру на полу. Я не возражал — с ним мне было проще, чем с кем бы то ни было, — а сейчас его появление и вовсе пришлось как нельзя более кстати. Правда, Катарина так не считала.

—  Я присмотрю за ним, госпожа, идите, — пробормотал Робин, ставя в углу свой лук.

Катарина просто онемела от такой наглости: простолюдин-аутло, из милости получивший приют в замке, жалкий беглец, только благодаря великодушию ее отца избежавший виселицы, отпускает ее из комнаты мужа, словно какую-нибудь служанку!!!

Пока она приходила в себя, Локсли уже развалился на шкуре.

Мне показалось, Катарина сейчас пнет главаря разбойников или устроит с ним спарринг в партере, но она вовремя вспомнила о своем достоинстве высокородной дамы.

—  Да, ты нашел себе подходящую компанию, сэр Рейнольд Гринлиф! — глядя на растянувшегося на полу грязного оборванца, с холодным презрением отчеканила она. — Видно, каждому свое. Зря отец надеялся, посвящая тебя в рыцари, что ты выберешь путь благородного человека. Подумать только, он считал, что когда-нибудь ты так же прославишь нашу семью, как доблестный Жофруа Ли! Отец ошибся, ты такой же презренный разбойник, как и твой Локсли. И даже если Господь помилует тебя на сей раз, рано или поздно тебя ждет петля или ты подохнешь где-нибудь в лесу, как дикий зверь! Все вы, аутло, кончите бесславной смертью. И никто никогда тебя не вспомнит, Маленький Джон, так же как никто никогда не вспомнит Робина Гуда...

Катарина никак не ожидала, что я прерву ее речь оглушительным хохотом. О, дьявол, смеяться было больно, очень больно! — и все-таки я никак не мог остановиться. Даже убийственный взгляд, которым наградила меня жена перед тем, как выбежать из комнаты, не смог меня унять. Самым смешным было то, что я понятия не имел, кто такой Жофруа Ли! И почти не сомневался, что этого не знает никто из профессуры питерского истфака.

Ну разве не забавно? На такие выкрутасы способна только госпожа История! Благородный рыцарь, слава которого, по мнению его современников и ближайших потомков, не померкнет в веках, оказывается начисто забытым, а память о «презренном разбойнике» перешагивает через рубеж тысячелетий, и его имя становится таким же знаменитым, как имя Иисуса Христа!

—  Джон, ты что, спятил? — осведомился «презренный разбойник», приподнимаясь на локте.

Мой смех перешел в стон, и Робин, вскочив, взял с сундука кружку с водой:

—  На-ка, хлебни!

Я отпил воды и наконец сумел отдышаться.

— Робин... ты знаешь, кто такой Жофруа Ли?

— Кто-то из рода твоей жены, может, его основатель... Вот тебе и полагается его знать, а я, что ли, обязан помнить всех норманских головорезов? — Робин поставил кружку обратно и проверил чистоту моих повязок. — Прошла дурь? Тебе что-нибудь нужно?

— Да... Нет... Все нормально, спасибо.

—  Тогда перестань ржать, как лошадь, и спи! Легко ему было давать такие советы! Но наконец боль в ноге и плече слегка приутихла, и я в самом деле сумел задремать.

Ненадолго.

В окно било полуденное солнце, когда в комнату ворвался один из слуг и истошно выкрикнул:

—  Господин Локсли!

Робин взвился на ноги, чуть не сбросив с сундука кружку с драгоценной водой, и прыгнул за своим луком.

—  Опять началось? — Он быстро натянул тетиву.

—  Нет! — глаза парня были круглыми и ошалелыми. — Они подняли белый щит! Требуют, чтоб их впустили в замок! Сам Хантингдон хочет явиться сюда, чтобы потолковать!

Локсли тряхнул головой и провел ладонью по лицу.

— Сэр Ли велел, чтобы вы шли к воротам! Прямо сейчас!

— Хватит вопить, — Робин уже без спешки проверил наконечники на рогах лука. — Кто сейчас на стенах?

— Кевин, Пит Бодкин, Хромой Годвин, а из ваших стрелков — Дикон, Мач, менестрель и Коулт.

— Понятно. Том, смени Дикона и скажи Гаральду — пусть подменит Стива. Я сейчас приду.

— Да, господин Локсли! — парень вылетел из комнаты.

— Они слушаются тебя не хуже, чем самого Ли, — заметил я, с усилием садясь. — Где моя одежда?

— А? — Робин удивленно посмотрел на меня, потом нахмурился: — Джон, вряд ли тебе стоит...

— Меня уже тошнит от этой комнаты и этой кровати, — перебил я. — А Хантингдона наверняка тошнит от осады Аннеслея. Не знаю, что он задумал, но чувствую — он жалует сюда не на кубок вина.

По лицу Робина было видно, что здесь он со мной согласен.

—  Толку от меня сейчас немного, знаю, но я хочу быть у ворот вместе со всеми, когда явится граф. Как бы ни повернулось дело, не желаю ждать своей судьбы в этой каменной дыре.

Локсли задумчиво покусал губу и кивнул:

—  Хорошо. Сейчас принесу твои шмотки.

Моя собственная одежда, видно, оказалась в плачевном состоянии, потому что половина шмоток, которые приволок мне Робин, принадлежала Олифанту. Я не стал спрашивать, одолжил он их с разрешения владельца или без оного.

Робин подставил мне плечо, я вцепился в него, кое-как поднялся и шагнул. Поскрипел зубами и снова шагнул. И еще раз. Лиха беда начало!

Плевать, что при каждом шаге меня простреливала дикая боль, — я справлялся, хотя Локсли и приходилось нелегко.

Устраивая через каждые два десятка шагов небольшую передышку, мы спустились по лестнице, и я впервые за пять дней шагнул из донжона на солнечный свет... У меня заслезились глаза, таким он был ярким.

За последний год мне чаще приходилось спать под открытым небом, чем под крышей, я давно уже к этому привык и больше не скучал по потолку над головой, по подушке и по кровати. Наоборот, за последние дни я отчаянно соскучился по свежему воздуху, по облакам и по запаху нагретой солнцем травы. Ну, или, на худой конец, по грязному двору замка, где меня хотя бы не стискивали со всех сторон холодные каменные стены.

Мы спустились по крутой деревянной лестнице во внутренний двор, и Робину пришлось усадить меня на нижнюю ступеньку, чтобы дать чуть-чуть отдышаться. Потом мы снова двинулись в путь и, пройдя через распахнутые ворота, оказались во внешней части двора, забитой хозяйственными постройками.

Здесь бродили куры, шастали клокастые тощие собаки, и не успел я прохромать пары шагов, как нас с Робином окружили вольные стрелки — заросшие, измученные, свирепые... и веселые.

Вот уж не думал, что мой вид может сейчас кого-то взбодрить! Парни сгрудились вокруг меня с радостными криками, Вилл и Аллан в приступе энтузиазма все порывались похлопать меня по спине, а Барсук даже попытался обнять, но Локсли злобно на них огрызнулся и помог мне опуститься на колоду возле одного из сараев.

Да, силен я, раз меня приходится оберегать от дружеских приветствий!

Прислонившись спиной к нагретым доскам, я спросил:

— А где Ли?

— Твой тесть решил сам подняться на крышу донжона, посмотреть, не затевает ли чего Хантингдон, — объяснил Тук.

— Ясное дело, затевает! — оскалился Статли. — Он не отвалит, пока не получит наши головы и наше добро! Я так вообще не стал бы впускать его в замок, а уж если впустил бы, то...

— Хантингдон поднял белый щит, — непонятно, как Ричард Ли, на котором было боевое облачение, включая длинную кольчугу с капюшоном и металлические поножи, ухитрился появиться рядом почти бесшумно. — Поэтому мы его впустим и выслушаем все, что он захочет сказать. Только выслушаем, — посмотрев на Вилла, многозначительно подчеркнул рыцарь.

— Само собой! — осклабился Вилл, поглаживая лук.

У всех парней было такое же отличное оружие из испанского тиса, какое появилось у Локсли, только Тук остался верен своему пристрастию к арбалетам.

И пришлось же мне потрудиться, чтобы убедить монаха, что ему не к лицу встречать парламентера с греховным оружием в руках! Но в конце концов я все же его убедил, и, когда заскрипела, поднимаясь, наружная решетка, я сидел напротив нее с арбалетом фриара на правом колене. С оружием я чувствовал себя не таким никчемным — и все-таки вполне понимал парней, которые предусмотрительно встали так, чтобы не получить от меня ненароком в спину арбалетный болт. Поднять арбалет одной рукой я бы сумел без труда, но вот как следует прицелиться было сейчас проблематично.

Снаружи протрубил рожок, Олифант и трое дюжих слуг потянули за цепи, опускающие подъемный мост. Все аутло быстро поправили за спиной колчаны и в последний раз проверили луки. Тук скромно оперся на длинную палку с железными наконечниками, носить которую монашеской братии не возбранялось.

Ричард Ли, стоя впереди всех на неширокой мощеной части двора, терпеливо ждал, пока Олифант и слуги расшевелят сперва внешнюю, а потом внутреннюю решетки. Последняя поднималась целую вечность, судорожными короткими рывками, но наконец все же поднялась, и под ней шагом проехал всадник на вороной лошади — без копья, без щита, только при мече.

Я сразу узнал его по мрачно-гордому лицу, по гербу, вышитому на сюрко: к нам и вправду пожаловал граф Дэвид Хантингдон собственной персоной. Два месяца, проведенные в шкуре благородного сэра Гринлифа, помогли мне достаточно изучить эту породу, чтобы понять — то, что предводитель осаждающих явился в замок один, говорило либо о его стремлении щегольнуть своей храбростью, либо о желании выказать презрение к противнику.

Скорее всего, второе, потому что граф ответил на приветствие Ричарда Ли с ледяной вежливостью и отказался сойти с коня, когда Олифант подошел, чтобы принять у него поводья.

Пожав плечами, сакс отступил и прислонился спиной к большому деревянному барабану, на который наматывалась удерживавшая решетку цепь.

— Должно быть, вы очень спешите, раз не желаете даже спешиться, граф Хантингдон, — Ричарду Ли почти удалось перещеголять в высокомерии могущественного йоркширского лорда. — Я готов выслушать то, что вы хотите сказать.

Хантингдон обвел глазами людей, собравшихся, чтобы его встретить, и я быстро выпрямился, приняв как можно более бравый вид. Разве не видно — я просто присел погреться на солнышке с арбалетом на колене, а повязки ношу так, для форсу?

Задержавшись взглядом на каждом из стрелков не дольше, чем на рыжей кошке, разгуливающей по краю сарая, Дэвид Хантингдон снова уставился на хозяина замка.

—  Я прибыл сюда, чтобы в последний раз воззвать к вашему благоразумию, сэр Ли, — тяжело проговорил он. — Выдайте объявленных вне закона воров, которых вы у себя укрыли, или дайте моим людям войти и забрать аутло. Я делаю это предложение в последний раз. Если вы опять ответите отказом, ваш замок будет сметен с лица земли, владения будут конфискованы, иммунная грамота, дарованная Аннеслею королем Генрихом, будет отнята. И если дойдет до штурма, я не поручусь низа вашу жизнь, ни за жизнь вашей дочери. Так стоит ли рисковать всем, что у вас есть, чтобы спасти от заслуженного наказания подлых воров, грабителей, душегубов?

Ричард Ли поднял руку, унимая ропот аутло.

— А, так вы явились только затем, чтобы повторить свои угрозы, — со скучающим видом пожал плечами он. — Тогда вам придется выслушать прежний ответ. Придите и возьмите! Но пока вам не удалось это сделать, верно? Сколько вы уже потеряли людей — три десятка? Четыре? Пять? Вы потеряете еще больше, коли решитесь на штурм, я обещаю.

— Как бы ему заодно не потерять и свою тупую башку! — гаркнул Вилл. — Будь уверен, Хантингдон, у нас хватит стрел и камней для тебя и твоих ублюдков, хоть бы вы проторчали тут до самого Судного дня!

—  Хватит и еще останется! — подхватил Дик. На сей раз Ричард Ли не пытался утихомирить разбойников, полагая, видимо, что разговор окончен, и еще с минуту йоркширский граф выслушивал насмешки аутло, глядя на гриву коня, ни единым жестом не выдавая своего гнева.

—  Кажется, графу Хантингдону больше нечего сказать! — крикнул наконец Ричард Ли, унимая разошедшихся лесных парней.

—  Вам мне и вправду больше нечего сказать, сэр Ли. — Хантингдон поднял голову. — Теперь я хочу говорить с человеком по имени Робин Локсли.

Вольные стрелки сразу умолкли.

— Есть среди вас тот, кто носит это имя? Робин Локсли, сын Эллен из Халламшира?

— Я — Робин Локсли, — вожак аутло, стоявший слева от остальных, шагнул вперед.

Хантингдон слегка повернулся в седле, чтобы получше его рассмотреть, и я вдруг понял, почему многие жители йоркширских деревень начинали заикаться при одном упоминании имени своего господина. На меня подобное выражение лица: «А что это за жалкое насекомое?» не действовало, но Робин слегка вздрогнул. Неудивительно — страх, который вбивают в тебя с колыбели, трудно вытряхнуть из души полностью и навсегда.

—  Ты — главарь шервудских разбойников? — граф медленно оглядел небритого, грязного стрелка.

Вот уже второй день в Аннеслее никто не мылся, вся вода использовалась только для питья... И для промывания ран, чтоб мне сдохнуть!

Вопрос Хантингдона был задан с интонацией, прозвучавшей оскорбительнее всех недавних насмешек вольных стрелков, и шервудские «волки» немедленно снова ощетинились.

Робин дернул плечом и сдержанно ответил:

—  Да, это я.

Дэвид Хантингдон кивнул, продолжая мерить его взглядом с ног до головы.

—  У меня есть для тебя предложение.

Вот теперь стало совсем тихо — спрыгни сейчас рыжая кошка с крыши сарая, мы бы услышали, как ее лапы касаются камней двора.

— Предложение? — Локсли оперся на лук.

— Ты вернешь награбленное, до последнего пенни, — а я не отошлю тебя в Лондон и не отдам шерифу, а буду судить в Йоркшире. Могу дать слово — мой суд будет милостив, очень милостив. — Хантингдон наклонился вперед. — Клянусь Иоанном, Петром и Павлом, ты получишь жизнь и свободу, разбойник. Теперь решай, стоит ли накопленное тобой добро того, чтобы за него умирать.

Выпрямившись, граф принялся молча ждать ответа Робина Гуда, и все остальные тоже молчали, не сводя глаз с главаря вольных стрелков.

Наконец Робин Гуд тихо спросил:

— А мои люди?

— Что? — приподнял брови Хантингдон.

— Если я отдам вам добычу, что будет с моими людьми?

— С «твоими людьми»? — неподражаемым тоном переспросил граф. — С этим отребьем? — скользнув взглядом по аутло, он пожал плечами. — Они будут отправлены в Лондон, согласно воле государя, и там их наверняка приговорят к повешению за истребление королевских оленей, разбой и грабеж. Тебе дьявольски повезло, Локсли, что ты — мой виллан и подлежишь манориальному суду!

Переступив с ноги на ногу, Робин потер ладонью лицо.

Аутло безмолвно ждали, ждал и Дэвид Хантингдон, мало-помалу начиная проявлять признаки нетерпения.

—  Ну? Что ты решил? — наконец спросил он. Локсли поднял голову и глубоко вздохнул.

—  Я отдам вам добычу. Всю, до последнего пенни, — он поднял руку, унимая пробежавший среди «волчьих голов» говорок. — Но вы взамен должны будете поклясться на распятии, что дадите уйти всем вольным стрелкам и что не причините зла и ущерба владениям Ричарда Ли, ему самому и его семейству.

Граф наклонился в седле, вглядываясь в Робина Гуда.

—  У тебя еще хватает наглости ставить условия, пес? Не испытывай моего терпения, Локсли! Иначе вместо королевского суда тебя ждет суд шерифа и свидание с его экзекутором, с которым, как я знаю, ты уже хорошо знаком! Только теперь ты не отделаешься так легко!

Робин вздрогнул, стиснув лук.

—  Молись, чтобы я не взял свое предложение назад! — крикнул Хантингдон, и его лошадь нервно затанцевала.

Локсли попятился, но тут же остановился.

— Или вы дадите свободу всем вольным стрелкам — или не получите ни фартинга, — тихо проговорил он. И добавил уже с откровенной издевкой, передразнивая недавние слова графа: — Решайте, стоят ли «волчьи головы» того, чтобы не выполнить приказ Ричарда и явиться к королю с пустыми руками.

— Ты!..

Хантингдон, закусив губу, замолчал, однако выражение его лица стоило целого залпа ругательств. Наконец граф медленно выдохнул и овладел собой.

—  Ты еще вспомнишь наш разговор, смерд. Ты отказался от манориального суда, так не рассчитывай на королевский. Тобой займется ноттингемский вице-граф, который ждет не дождется, когда снова сможет взять за глотку главаря шервудских негодяев! Уж на этот раз Певерил выжмет из тебя жизнь по капле, будь уверен! — Хантингдон отвернулся от Робина Гуда и вдруг вперился взглядом в меня: — А еще я премного наслышан от Вильяма Певерила о сэре Рейнольде Гринлифе.

Граф тронул шпорой кобылу, но Локсли прыгнул ему наперерез, и все другие вольные стрелки сбились плечо к плечу между мной и Хантингдоном.

Еще не хватало, чтобы парни меня защищали! Может, сейчас я и не сумел бы свалить Хантингдона вместе с лошадью, зато язык у меня, слава богу, работал как надо.

—  Когда увидитесь с Вильямом Певерилом, передайте ему от меня привет, — широко улыбнулся я. — Скажите, что мое сердце тоже рыдает в разлуке.

Впервые на лице графа Хантингдона появилось озадаченное выражение. Он пытался понять, кто я такой — благородный человек или простолюдин? Не ему первому приходилось ломать голову над этой загадкой.

— Я не глашатай, чтобы передавать что-либо вице-графу, — наконец медленно произнес он. — Но если вы, сэр Гринлиф, сделаете то, от чего отказался Локсли...

— То вы будете судить меня милостивым манориальным судом?..

— ...то вы сохраните себе жизнь, и не в вашем положении требовать большего!

Я откинул голову, прислонившись затылком к стене сарая, и рассмеялся — не вымученным смехом, а от души. Общение с Робином Гудом научило меня, помимо всего прочего, тому, что в любой самой отчаянной ситуации можно углядеть что-то смешное и что, пока человек способен смеяться, он еще не мертв.

—  Похоже, слова «Кошелек или жизнь!» перестали быть кличем разбойников с большой дороги, — сквозь смех проговорил я. — И сделались девизом йоркширского графа! Может, изобразите эти слова на своем щите, а, Дэвид Хантингдон?

Хантингдон побагровел, его рука рванулась к рукояти меча.

—  Скоро вы пожалеете о своей теперешней наглости — вы все! Если в Аннеслее осталось вино или эль, напейтесь хорошенько, потому что это будет последняя выпивка в вашей жизни! А то, что вы не долакаете, вечером допьют мои люди!