Шут был уверен, что в замке еще все спят, но он ошибся.

На камнях двора и вправду вповалку лежали «добрые рыцари», между ними озабоченно бродили куры, собаки валялись кто на боку, кто кверху лапами, а в дальнем конце двора храпела огромная свинья: вчера она здорово налакалась из винной лужи.

Но по этому сонному царству бегала, мотая гривой, могучая белая лошадь, перепрыгивала через спящих и фыркала на собак, а у коновязи странствующий рыцарь Кристиан Рэндери правил на вращающемся точиле меч и распевал во всю силу своего грохочущего голоса:

Глядя на трубадура с охапки сена под навесом, шут с трудом мог поверить, что еще недавно этот человек падал, засыпая на ходу, а еще раньше неистовствовал с мечом и кубком в руках. Сейчас Рэндери был ясен, трезв и бодр, как его белая лошадь. Лошадь приветствовала утро звонким ржанием и прыжками — а ее хозяин точил клинок и горланил песню, которую еще многие странствующие рыцари будут петь после него:

Голос рыцаря остался прежним, от него только что не дребезжали шлемы и части доспехов, разбросанные по двору, и лишь по голосу можно было узнать рыцаря Фата-Морганы: его лицо было чистым, с мокрых волос капала вода. Исчезла маска из крови и грязи, исчезло пьяное чудовище, рубившее вчера столы и перепугавшее Кристину своим оглушительным ревом. Рэндери точил меч и пел, поглядывая на дорогу за распахнутыми воротами замка, и в его глазах мешались веселье и тревога.

А шут смотрел на него из своего ненадежного убежища — и почему-то не испытывал к трубадуру ненависти и отвращения, как ко всем остальным, прежде так восхищавшим его, «добрым рыцарям». Может, песня была тому виной, только Юджин напрасно твердил себе, что ему ли не знать: нет на свете никаких добрых рыцарей, а есть лишь убийцы, свиньи и скоты…

Рэндери замолчал и стал со свистом вращать меч над головой. По свисту определялось, хорошо ли заточен клинок, и трубадур, по-видимому, остался своим доволен. Он сунул меч в ножны, подобрал железную перчатку и побрел по двору в поисках второй, бодро чертыхаясь оттого, что никак не может ее найти…

Шут понял, что странствующий рыцарь собирается в путь.

Силач и победитель, верхом на могучем коне, скоро он отправится навстречу подвигам и приключениям, а шут останется шутом на залитом вином дворе, потехой для человека, оскорбляющего его сестру… Как должен был бы поступить рыцарь (которым он еще недавно хотел стать) с подобным человеком?

Шут хотел в который раз броситься на эту мысль и придушить ее, но не успел этого сделать.

Страшный рев потряс стены замка и гулко раскатился над двором: так мог бы реветь запертый в винном погребе великан-людоед, в ярости круша пустые бочки. Некоторые рыцари очумело приподняли головы, Кристиан Рэндери прервал поиски перчатки и с интересом обернулся к дверям замка.

Новый порыв рева, в котором уже можно было различить отдельные проклятья, вынес из дверей старуху, приставленную Робертом Львом к его «жестокой донне».

Крестясь и приседая, старуха распласталась по стене, а в следующий миг из двери вывалился сам Роберт Лев, и, подобно настоящему льву, с рычанием пал на четвереньки. В отличие от Рэндери он все еще находился во власти вчерашнего веселья, и вид у него был — хуже некуда. Волосы и усы Льва торчали дыбом, одна щека была ярко-красного, другая — мертвенно-белого цвета; одежда графа выглядела так, словно его долго жевало какое-то чудовище, но, не прельстившись вкусом, выплюнуло обратно, к тому же ее украшали густые потеки вина, словно граф провел беспокойную ночь в винной бочке.

Лев с трудом встал, сделал три шага, споткнулся о спящую собаку и растянулся во весь рост с тем же людоедским ревом.

Кристиан Рэндери шагнул к нему и поставил на ноги, но Лев не поблагодарил трубадура за заботу. Он пнул завизжавшую собаку — и тут увидел шута, который чуть ли не с головой зарылся в сено и круглыми глазами смотрел оттуда то на графа, то на старуху…

С бешеным рыком граф вырвался из рук Рэндери, одним прыжком оказался возле шута, выдернул его из-под навеса и затряс, как собака трясет пойманную крысу.

Вперемешку с ужасным ревом Лев сыпал такими ругательствами, каких Рэндери не слышал даже от епископа Кормингстонского в самые хмельные его минуты.  Граф поминал Преисподнюю, богоматерь и папу; Вельзевула, Астарота и всех чертей; проклинал печень, сердце и селезенку шута; все, что тот ест, что пьет и чем дышит…

Шут безвольно болтался в его руках и был белее правой щеки графа.

Наконец Роберт Лев встряхнул свою жертву в последний раз, выпустил и ударил кулаком под ребра.

Шут взлетел в воздух легко, как соломенная кукла, грохнулся спиной и затылком о камни и остался лежать неподвижно. Граф бросился к нему и принялся яростно пинать ногами, но с тем же успехом он мог бы пинать настоящую соломенную куклу. Шут остался безучастным к самым жестоким ударам, и в конце концов граф все же заметил это.

Тогда во дворе вновь воцарилась тишина.

Рыцари опустили хмельные головы и снова погрузились в глубокий сон.

Рэндери подошел к шуту, нагнулся над ним и тронул его за подбородок.

— Похоже, вы его убили, — сказал он Роберту Льву.

Граф яростно и невнятно прорычал что-то «о подлеце, осмелившемся ходить к избраннице самого Льва» и о том, «как жаль, что он издох, ведь по справедливости за такие дела следует вспарывать живот и засовывать туда живых кошек!» — после чего заковылял обратно к замку, спотыкаясь о каждый булыжник.

Старуха с приседаниями засеменила ему навстречу; Роберт Лев не глядя швырнул ей монету и провалился в дверь, как в погребной люк.

Кристиан Рэндери нахмурил брови и задумался, провожая взглядом скользящую к воротам старуху. Какой-то эпизод из вчерашнего буйного веселья смутно беспокоил его.

Трубадур нагнулся над шутом и засунул руку ему за пазуху. Сердце билось.

Странствующий рыцарь огляделся по сторонам, принес от коновязи деревянную бадью, окатил шута звонким потоком воды, поставил бадью и похлопал его по щекам.

— Эй! — позвал он.

Шут с хрипом втянул воздух, застонал и согнулся пополам, подтянув колени к животу…

Рэндери распахнул его мохнатую безрукавку и удивленно присвистнул при виде синего пятна величиной с тарелку на его груди.

— Живуч! — пробормотал он. — Тебе повезло, парень… Я видел, как людей убивали таким ударом, — поделился он, взял шута за плечо и посадил, прислонив его спиной к бадье.

Шут поднял мокрое перекошенное лицо, и вдруг Рэндери вспомнил, где он раньше видел такой взгляд!

Когда на турнире тяжелораненые лошади скачут по полю, волоча за собой свои внутренности, потом падают и бьются, тщетно пытаясь встать — такими глазами они смотрят на человека, который подходит, чтобы их прикончить…

Рэндери нахмурился и снова попытался припомнить, которое из роя вчерашних пестрых впечатлений непрерывно и тягостно тревожит его.

— Ты что, в самом деле ходил к той даме? — так ничего и не вспомнив, спросил он шута.

Шут молча ткнулся лицом в колени — при желании это можно было принять за кивок.

— Зачем? — прогудел Рэндери, с любопытством глядя на него сверху вниз.

— Она моя сестра… — выдавил шут и обхватил бритую голову руками.

Рэндери горячей рукой вздернул его за подбородок.

— Что ты сказал?! — переспросил он.

Глядя мимо него, вздрагивающим от боли голосом шут повторил свои слова.

— А ты не врешь, — после долгого молчания произнес рыцарь. — Ну и ну! — добавил он, окинув взглядом жалкую фигуру шута.

— Граф Эйлинбургский — знатный человек и храбрый рыцарь, — проговорил он наконец, натягивая на руку единственную оставшуюся у него перчатку. — Хотя и вспыльчивого и необузданного нрава. Но если бы у меня была сестра и у меня возникли такие же сомнения в его честности, я не ползал бы к ней ночью на брюхе, как побитый пес. Нас рассудили бы мечи!

— Графа и незаконного сына? — горько прошептал шут.

— Незаконный сын герцога Кри был храбрейшим из рыцарей Юга, — сурово проговорил Рэндери. — Он пятьдесят раз побеждал на поединках и турнирах! А незаконный сын барона Эйлама за свою отвагу был прозван Рыцарем Разящего Меча. Не тот достоин презрения, кто рожден без благословения церкви, а тот, кто трусостью позорит благородную кровь, текущую в его жилах!

Шут сделал слабую попытку встать, но, согнувшись, упал на колени.

— Если бы Он узнал, что во мне течет благородная кровь, Он вспорол бы мне живот и запихал туда живых кошек, —   с тоской глядя на открытые ворота, прошептал он. — Так Он поступил с незаконным сыном рыцаря Невилля, который жил здесь… А рыцарям еще везет, если Он убивает их в бою, а не закапывает в землю по шею и не разводит вокруг их головы костер… Как Он поступил, говорят, с герцогом Палангутским…

— Замолчи, шут! — рявкнул Рэндери. — Неужели я буду слушать клевету на человека, чей хлеб я ел и под чьим кровом провел ночь?!

Шут вздрогнул, съежился, снова попробовал встать — и неожиданно для самого себя шепнул:

— Если бы я родился таким же сильным и умел бы рубить мечом дубовые столы — я бы тоже был храбрейшим из храбрых!

— «Ну, все! — подумал он, увидев, как странствующий рыцарь распахнул глаза и вскинул брови. — На этот раз — конец!»

Он закрыл глаза, перестал бороться с болью и стал ждать неминуемой смерти… Но даже ужас его был подавленным и заглушенным — то ли он еще не пришел в себя, то ли окончательно «устал бояться», как сказала Кристина.

Только смерть почему-то все медлила — и вдруг сквозь звон в ушах и боль шут услышал громовой хохот Кристиана Рэндери.

Странствующий рыцарь хохотал, держась руками за перевязь и откинувшись назад, мотал кудлатой головой, звонко хлопал себя по доспехам на груди — и снова хохотал, словно с горы катилась бочка, набитая булыжниками.

— О Господи, шут… — еле вымолвил он наконец сквозь раскаты громового смеха. — Значит, если бы ты родился таким же сильным, как я, ты был бы храбрейшим из храбрых? Когда я родился, малыш, меня долго искали по всей кровати и не нашли бы, если бы не догадались перетряхнуть одеяла!