На этот раз все скакали молча — может быть, спали на скаку.

Ночная нечисть тоже присмирела и лишь изредка шевелилась в высокой траве, сквозь которую мчались усталые кони. Да один раз, когда сбоку под луной сверкнула река, все увидели одинокую русалку на заросшем быльем берегу, томно обмахивающуюся листом лопуха. Русалка мгновенно прыгнула в воду — только круги пошли — но никто из рыцарей даже не перекрестился.

* * *

Замок графа встретил их глухим молчанием, которое нарушал только храп рыцарей, спящих вповалку по всему двору. Более приглушенный храп доносился из распахнутой двери пиршественного зала, где погасли все факелы и было темно, как в бочке: многодневное веселье пришло наконец-то к концу!

Заспанные молчаливые слуги помогли вновь прибывшим спешиться и повели лошадей на конюшню. Едва очутившись на твердой земле, рыцари брели в темноте, отыскивая местечко поудобнее, на ходу сбрасывали шлемы, расстегивали пряжки перевязей и засыпали там, где валились с ног.

Роберт Лев оглядел двор, похожий на поле боя, заваленное телами павших бойцов, и презрительно пожал плечами.

— И всего каких-то там десять дней! — буркнул он. — Или двадцать? Эх, разве так мы пировали после взятия Палангута!

Кристиан Рэндери, соскочив с коня, хотел спросить у графа, чье привидение обитает в развалинах замка — но забыл обо всем, когда его обхватили сзади сильные руки и страстный голос позвал:

— Ну, вот и вы наконец, господин! Пойдемте скорей, я уже заждалась!

Да, неутомимая красотка оказалась выносливее всех рыцарей, оруженосцев, коней и слуг, вместе взятых, и граф, одобрительно захохотав, сказал, что вот у кого стоило бы поучиться всем этим обленившимся неженкам! Лев опять начал было рассказывать о пирушке после взятия Палангута, но вскоре заметил, что рядом с ним никого нет: Кристиан Рэндери вместе со стойкой красоткой бесследно исчез в темноте двора, и одному лишь богу известно, в каком уголке замка или конюшни нашел этой ночью приют и ласку рыцарь Фата-Морганы.

Граф снова захохотал и, пошатываясь, вошел в замок, двери которого никогда не запирались, так же, как никогда не запирались ворота замковой стены и не поднимался перекинутый через ров подъемный мост.

* * *

Шаги Роберта Льва умолкли в темной пещере замка, и очень долго на дворе не было слышно ничего, кроме многоголосого храпа. Потом за одной из уцелевших бочек что-то зашевелилось, оттуда послышались сдавленные звуки: если верить епископу Шекскому, такие звуки издает дьявол, когда очередной обратившийся в истинную веру еретик ускользает из его когтистых лап.

Однако на сей раз дьявол был ни при чем.

Новый шут Роберта Льва с трудом выбрался из-за бочки и тут же упал, ткнувшись головой в живот гулко храпящего рыцаря. Рыцарь не проснулся, но шут все равно поспешил убраться подальше: цепляясь за ноги лежащих, время от времени падая и приникая лбом к холодным поножам и латным рукавицам, он стал пробираться к воротам, через которые врывался свежий ветер. По дороге шут успел подобрать рваную тряпку (бывшую недавно частью чьей-то одежды), завернуть в нее полкраюхи хлеба, боднуть головой винную бочку, случайно оказавшуюся на его пути, — однако сумел не растерять свою добычу и наконец уселся у ворот, тяжело дыша и прижимая узелок к груди.

За открытыми воротами лежало тихое поле — поле ночного Торнихоза. Но лишь тот, кто никогда здесь не жил, мог обмануться его безмятежным спокойствием. Шут родился и вырос в этих краях — и знал, что в залитых лунным светом полях сейчас со стонами шмыгают домовые, чьи дома были сожжены или разорены, что в черных канавах вдоль дороги лежат сейчас мрачные пати, вглядываясь в темноту бессонными красными глазами, что дикие торни рыщут в этот час у деревенских околиц в поисках непослушных детей и перекликаются с магронами, сосущими кровь у путников, которые забыли помолиться на ночь…

Шут задрожал от порыва ночного ветра, встал и нерешительно оглянулся. Но во дворе за его спиной храпели твари куда страшнее всех пати, магронов и домовых — и он шепотом прочитал молитву, перекрестился — и выскользнул за ворота в кишащую нечистью ночь.