– Павел Валерьевич открывает точку с елками. Ищет продавца на вторую половину дня. – Папа придвинул к себе тарелку с фасолевым супом и протянул руку за хлебом.

Мама, распаковывавшая из сотни одежек замотанную (чтобы не остыла) кастрюлю со вторым, мгновенно напряглась.

– Постоять с часу до четырех, до закрытия. Всего три часа, – сказал он маме, глядя на меня.

Мама облегченно выдохнула. Всего три часа – это не страшно.

– Неделю перед Новым годом.

И снова невидимое напряжение со стороны мамы.

– Они сами будут привозить и увозить. Платят по пятьдесят тенге с елки.

И снова облегчение.

– Начинать можно хоть завтра после обеда.

Но мама все-таки не выдержала:

– Минус двадцать на дворе!

– Оденется потеплее.

– Ребенку одиннадцать лет!

Мне было на самом деле тринадцать, но мама всегда накидывала или отнимала два года в зависимости от того, о чем шла речь. Например, если я не убралась дома, то мне, ленивой и безответственной девице, становилось пятнадцать.

– Возьмет с собой термос.

Умело разыгранное таким образом представление, спланированное днем раньше, давало мне возможность заработать первые деньги.

В общем-то, карманные деньги были у меня всегда. В третьем классе мы с папой в рамках «программы стимулирования успеваемости» договорились о выплатах: пять тенге за пятерку, десять тенге за пятерку в четверти и двадцать тенге за пятерку в год. Так как училась я хорошо, то в карманах всегда была мелочь. Кроме того, ничего не стоило накинуть лишних пять, десять, двадцать пятерок сверху к нашей с ним бухгалтерии – дневник никто не проверял. Были в этой системе и штрафные санкции. Двойка означала минус три пятерки, а тройка – две. Однако при расчетах всегда можно было прибавить пятерок, еще и с трагизмом рассказать о бесчинствах учителей. Тройбаны в четверти я заработала всего пару раз за школу. Это было целой семейной трагедией – мама лежала с сердцем, потому что из меня «точно ничего не выйдет», а папа очень сочувствовал и покупал нам тортик, чтобы не слишком переживали.

Учеба давалась мне относительно легко, поэтому зарабатываемые на оценках и мухлеже деньги были не те, не настоящие, которые доставались кровью и потом Оливеру Твисту или Дэвиду Копперфильду.

После небольшой домашней войнушки было достигнуто соглашение:

1. Женя продает елки не одна, а вместе с кем-то еще, потому что ребенку всего одиннадцать.

2. Папа сам едет забирать ребенка с работы домой, потому что нечего шататься одной вечером в автобусах.

3. Если с ребенком что-то случится, мама папе отрывает голову.

Каким-то фантастическим образом мама уговорила тетю Веру отправить со мной Игоря, моего двоюродного брата и ровесника.

И вот назавтра после школы мы, замотанные самым невообразимым способом, напичканные едой и нагруженные пакетами с провизией и термосами – будто отправлялись на полюс на полгода, а не на городской рынок на три часа, – прибыли к главному входу «Шайбы».

«Шайба», открытый вещевой рынок, была самым большим рынком в области. В него стекались, помимо города, все ближайшие села. По кольцу, какому-то нескончаемому, которое невозможно было обойти даже за день, лепились палатки с одеждой, нижним бельем, шубами, шапками. Торговали коврами, одеялами, обувью и детскими игрушками. В середине этого гигантского кольца были дополнительные параллельные ряды палаток, тоже нескончаемые. Но в любое время года здесь бурлила жизнь. По рынку ходили сосредоточенные покупатели, крепко державшиеся за сумки, и со всех сторон их атаковали продавцы:

– Джинсы, джинсы, вчерашний завоз из Алматы!

– Ковры шерстяные, синтетические, ковровые дорожки!

– Ножи, точилки, чайники, кастрюли. Производство местное!

Главным товаром на рынке была одежда. Так как аренда торгового места была дорогой, то и наценка на товар была соответствующей. Из-за высоких цен одеваться на рынке считалось престижным: магазинов одежды в городе было мало, и потом «Шайба» была средоточием мира, альфой и омегой, Солнцем системы Кокчетава.

Нас встретил на главном входе Саша, сын папиного друга. Ему было лет восемнадцать, во всяком случае в глазах родителей он официально перешел в разряд взрослых людей, которым можно доверять елки. Вернее, сосны – елки не растут в наших местах. Но все по привычке называли разлапистое новогоднее дерево елкой.

– А, сменщики пришли!

Главный вход был самым оживленным местом. Через него стекались и растекались по рынку людские ручейки. Но до входа был еще приличного размера пустырь, на котором разместились торговцы всякой всячиной: картошкой, соленой капустой, домашней сметаной и маслом. Продавали мебель и кухонную утварь. Продавали ржавые велосипеды и садовые принадлежности. Продавали подержанную бытовую технику, выдаваемую за новую; котят и щенков, хомяков и крыс; корм для домашних животных и ворованные из парка скамейки. Продавали ношеную одежду, ковры и чайные сервизы. Отдельный угол занимали книги. И совсем неожиданные вещи – вроде поломанных кукол или завядших цветов, прямо в горшках. Все это охотно разбирали щедрые перед Новым годом горожане.

– Смотрите внимательно. Вот эти большие слева – за триста, маленькие справа – за сто пятьдесят. Рынок работает до четырех, у вас три часа. Продаете елки, завтра, во время пересменки, отдаете деньги мне. С большой елки вам – пятьдесят тенге, с маленькой – двадцать. Когда рынок оканчивает работу, ждете, когда закроют ворота, чтобы елки не стащили. Так, что еще… – Он сосредоточенно потер подбородок рукой в кожаной варежке. – Туалет на той стороне.

Я подумала, что при таком морозе мы заработанное спустим на платный туалет, но все оказалось просто.

– На входе скажете: «Елочка, зажгись!» – и пройдете бесплатно.

– А как их продавать? – спросил Игорь, и мы в четыре глаза уставились на Сашу.

Он посмотрел на наши сосредоточенные лица и вздохнул.

– Новый год скоро. Люди и так подходят. Но если хотите поорать или станет скучно, то кричите: «Подходим, покупаем елочки. Большие – по триста, маленькие – по сто пятьдесят». Повторите. – Он явно потешался над нами.

– Подходим, покупаем елочки. Большие – триста, маленькие – сто пятьдесят, – послушно повторили мы с Игорем.

Саша, пожелав удачи, скрылся, пританцовывая от мороза.

Мы остались с елками. Первые минуты у меня кружилась голова от всего этого: от яркого солнца, от белого ослепительного снега, от миллионов людей, сновавших туда и обратно, но потом, когда персонажи вокруг стали понятнее и когда мамаша с малышом купили у нас первую маленькую елочку, «потому что большую не донесем», мы дружно заорали, спугнув пару застенчивых покупателей:

– Е-е-елочки, покупаем елочки! Большие – триста, маленькие – стописят!

И мир стал ярче и ближе.

Торговать было весело. Все были в приподнятом настроении из-за близкого праздника. Так как ростом мы оба не вышли, нас принимали за детей, которых оставили на время родители. Поэтому никто не торговался и не придирался. Покупатели сами перебирали стоявшие колом, замерзшие сосны, вытягивали симпатичный экземпляр и волокли его домой.

Соседи тоже были симпатичные. На входе тусовалось несколько продавцов, торговавших с рук: самса, чай, мороженое. Был тут и веселый гармонист, обвешанный мишурой. Не сразу стало понятно, что мишуру он продает. Из-под блестящей шубы звучали разухабистые частушки. Периодически он исчезал «со сцены» на несколько минут, возвращался веселее и краснее:

– Меня сватать приезжали на крутой машине. Все приданое забрали, а меня забыли!

Люди вокруг улыбались и просили еще. И мужичок наяривал:

– Не ходи, коза моя, не стучи копытами. Не хватайте меня, девки, ручками немытыми! У-ух!

Наши елки прислонялись к палатке с джинсами.

Рядом с выходом, в том месте, где еще не начинался рынок, но уже закончилась барахолка, стояла огромная женщина. На перевернутой коробке перед ней лежали то ли чехлы для мебели, то ли рулоны материи – с ходу не понять. В первом же перерыве между нашими жизнерадостными зазывами и частушками она, совсем не напрягаясь, изрекла громоподобным голосом:

– Женское белье большого размера.

Примерить белье можно было тут же, у сеточной ограды рынка. Для этого великанша доставала из-под коробки покрывало и им загораживала покупательницу. Впрочем, никакого покрывала не хватало, чтобы прикрыть оголяющуюся покупательницу, размером не меньше продавца. Но это никого не смущало.

К четырем у нас осталось несколько куцых елок, которые никто не брал даже со скидкой. Глядя на то, как закрывают ворота рынка, мы согласились друг с другом, что работа у нас, пожалуй, ничего.

Вторая половина следующего дня проходила так же весело. Ассортимент елок обновили. Мы получили и разделили процент с продаж. Так как начались школьные каникулы, людей на рынке стало еще больше, подтянулись жители ближайших деревень со своими чадами. К армии торговцев у входа добавились колхозники с домашней птицей. Ее охотно разбирали к новогоднему столу.

В какой-то момент Игорь, пользуясь затишьем, ушел в туалет, а я наливала себе чаю из термоса.

– Елку, елку спер! – закричал мужичок с гармошкой.

Я повернулась и увидела, как из ворот рынка, взвалив деревце на плечо, выбегает долговязый человек.

– Беги, я посмотрю, – высунулась из своей палатки продавщица джинсов.

Я бросила на снег кружку и термос и ринулась в погоню.

Долговязый уже отбежал на порядочное расстояние, и я поняла, что силы неравны: несмотря на елку на плече, долговязый бежал, расставляя ноги как гигантский циркуль, я в трех штанах развивала скорость колобка. Пришлось вернуться ни с чем. У елок ждал Игорь. Я только развела руками.

Мы боялись, что стоимость елки вычтут из нашей зарплаты, но Саша на следующий день только рассмеялся:

– Долговязый, говоришь? Бывает.

До Нового года оставалось три дня. В праздничной суматохе рынка мы позабыли вчерашнее происшествие. Елки расходились быстро. Покупатели благодарили нас и угощали конфетами за то, что «помогаем родителям». Мы запивали конфеты чаем.

И вот опять Игорь отходит от елок. И опять я остаюсь одна. И опять мужичок с гармошкой кричит:

– Елку, елку спер!

Уже как-то привычно кивает мне женщина из джинсовой палатки. Великанша с бюстгальтерами сочувственно смотрит на меня, но ничего не может сделать – она, расставив руки, старательно прикрывает одеялком с оленями очередную покупательницу.

В спину мне звучит развеселое:

– Мы сидели с милкой рядом, толковали горячо. Она выбила мне зубы, я ей вывихнул плечо!

И взрыв смеха за спиной.

Сочувственно размышляя о влюбленных, покалечивших друг друга ни за что ни про что, я нагоняла своего врага. Он бежал к автобусной остановке на Горького, складывались-раскладывались ноги-циркули. Но, как назло, подошел автобус. Вор с елкой ловко запрыгнул в него и был таков.

Второй раз Саша уже не смеялся.

– Тот же самый? И вы его не узнали?

Пришлось признать, что сначала даже не заметили.

– Спишем как брак, но вы смотрите внимательнее.

Два следующих дня елочный вор не появлялся. Настало тридцать первое декабря.

Рынок сегодня работал только до трех. Покупатели сметали все, что видели. Поредели пестрые ряды палаток с одеждой. Подвыпившие продавцы ходили в гости в соседние палатки. Ближе к закрытию на покупателей уже никто не обращал внимания.

Многие из челноков, как мы называли владельцев палаток, рано или поздно спивались. Они без выходных ездили за товаром – кто в Алмату, кто в Омск, кто в Китай, своими руками таскали с места на место по нескольку тридцатикилограммовых сумок. Это был адский труд на морозе, жаре и в поездах. Но сегодня был праздник. Все веселились и предвкушали раннее возвращение домой, шампанское, жареную курочку и оливье.

И тут появился наш тощий елочный вор. На ровном месте, в сутолоке: играла гармошка, шуршали туда-сюда посетители, зазывала «на бюстгальтеры» огромная женщина.

– За сто двадцать отдадите? – в десятый раз спрашивала назойливая тетка, потрясая перед нами маленькой елочкой.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Был он в самом деле долговязым, с худым лицом, вдоль которого висели шапкины уши. Если бы не рост, на улице внимания не обратишь. Он не мигая смотрел мне в глаза и протягивал руку за елкой. Медленно обхватил ствол и потянул елку к себе. Все еще загипнотизированная его наглостью, я не шевелилась.

Долговязый тем временем ловко (сказался опыт!) закинул елку на плечо, развернулся и бросился бежать.

– Елку, елку спер! – заорала я и бросилась следом.

– Ленин, Ленин, открой глазки: нет ни хлеба, ни колбаски. Нет ни мяса, ни винца, хрена нет для холодца!

На этот раз у долговязого была фора поменьше. Великанша с бюстгальтерами сразу поняла, что к чему. Она сняла с ноги валенок и, размахнувшись, бросила его вслед елочному вору. Валенок описал в воздухе кривую и ударил вора по спине. Но это, кажется, только добавило ему скорости. Он складывался-раскладывался к остановке. За спиной я услышала Игоря – он бросил елки и собирался взять реванш. Со стороны Васильковки показался автобус. Желтый пазик подошел к остановке одновременно с долговязым. Тот успел вскочить на лестницу, однако я вцепилась в елку и тянула на себя. Подоспевший Игорь схватил и тянул к себе ветку. Все происходило в молчании, мы втроем только пыхтели.

– Заходить будем? – крикнул нам водитель.

Долговязый ловко вытянул руку и ударил Игоря в грудь. Тот упал на спину. Двери медленно закрылись, оставив торчать одну ветку. Я держалась за нее до последнего, проскользила вместе с автобусом пару метров, но он заревел и оставил нас среди горстки сосновых иголок, да в варежке Игоря оказалась нежная верхушечка сосновой лапы. Когда автобус скрылся за поворотом, Игорь плюнул и бросил на снег ни в чем не повинную верхушечку.

Из зарплаты эту последнюю елку нам все-таки вычли. Подозреваю, что Саша перестал верить рассказам о таинственном елочном воре. Но мы все равно заработали по тогдашним меркам приличные деньги. Мы так и не узнали, кем был долговязый и для чего ему понадобились три елки.

* * *

Каждый год тридцать первого декабря мы с Игорем созваниваемся, поздравляем друг друга с наступающим и хвастаемся по видеосвязи детьми и наряженными елками. И когда порции поздравлений и восхищений подходят к концу, голосим:

– Елочки, подходим, покупаем елочки! Большие – по триста, маленькие – по стописят!

И громко, неприлично ржем.

– Вы не заявили в полицию? – искренне удивлялся Кирилл.

– Тогда была милиция. Даже в голову не приходило.

– Кто это все-таки был, как думаешь?

– Скорее всего, городской сумасшедший. Хотя, знаешь, мне нравится думать, что какой-нибудь местечковый Робин Гуд, который крал елки и отдавал бедным семьям, чтоб порадовать детишек.

– Я тоже пару раз пытался заработать. Копирайтингом через интернет-биржу.

– Много заработал?

– Два раза по двести рублей. Будешь доедать свою картошку?

Мы сидели в бургерной – племянник пришел пообедать со мной в перерыве. Задевая нас, ходили туда-сюда другие посетители, в это время их всегда много.

– Нет, держи. – Я придвинула ему свою картошку и нетронутый соус.

Он залез пятерней в бумажный пакетик и вытащил всю оставшуюся картошку.

– Недофтаточно культувно для культувной столицы, да? – вопросил он с полным ртом.

– Просто ужас. Видишь, как напрягся охранник? – Я показала пальцем ему за спину. – Сейчас попросит нас удалиться.

Кирилл повернул голову и посмотрел.

– Можно убирать? – вежливо спросила девушка в униформе бургерной.

Я придвинула ей свой поднос.

– В Питере уборщиками работают только узбеки? – спросил Кирилл, когда она отошла.

– Таджики – дворниками, белорусы – на стройках. Иногда меняются. У нас тут сплошной мультикультурализм.