Речь на II съезде писателей СССР

Двадцать лет, прошедшие со времени Первого съезда советских писателей, были насыщены огромными событиями. Не буду их перечислять, все помнят и наши стройки, и войну, и восстановление, и международные дела. Много, очень много вобрало в себя это двадцатилетие!

И советская литература за эти двадцать лет дала советскому народу и народам всего мира много. Но можно ли сказать, что мы работали в полную меру своих сил и что наша литература целиком и полностью стояла на уровне своих задач, на уровне этого великого двадцатилетия?

Нет, не найдется, пожалуй, среди нас, советских писателей, ни одного человека, который стал бы это утверждать.

И съезд наш созван, как я понимаю, не для того, чтобы устроить здесь праздничный парад наших достижений, а для делового, откровенного, самокритичного, мужественного и, если нужно, даже резкого разговора о наших делах, для практически полезного разговора обо всем хорошем и плохом в наших делах, о задачах и перспективах дальнейшего расцвета советской литературы.

Мы, писатели, по роду своей профессии должны быть постоянными возбудителями в обществе хорошей неудовлетворенности сделанным на сегодня, здорового беспокойства, должны беспрестанно открывать резервы для того, чтобы помогать партии увлекать массы вперед и вперед, на штурм новых высот.

И в силу этих особенностей нашей профессии уж нам-то самим никак не положено успокаиваться на достигнутом, упиваться определенными успехами на своем литературном участке общего фронта борьбы за коммунизм.

В докладе Алексея Суркова мне бросилось в глаза то, что результаты двадцатилетнего труда писателей свалены в одну кучу. Докладчик оценил достижения нашей литературы за это время по принципу «средних цифр» — то самое зло, с которым мы так яростно боремся в жизни. Ведь именно за «средними цифрами» мы иногда и отстающих колхозов не видели!

Истекшее литературное двадцатилетие было весьма емким. Оно вобрало в себя и последние книги «Тихого Дона», и «Педагогическую поэму», и «Как закалялась сталь», и «Энергию», и «Хождение по мукам», и «Петра Первого» и «Малахитовую шкатулку», и «Последнего из Удэге», и «Молодую гвардию», и много других, бесспорно, отличных книг. Но не нужно хорошими качествами одних книг перекрывать недостатки многих других наших книг. А докладчик так и сделал. На помощь Елизару Мальцеву докладчик призвал Алексея Толстого, на помощь Панферову — Федора Гладкова и вывел среднюю оценку за двадцатилетие на «хорошо» или даже на «хорошо» с плюсом — так чувствовалось по духу его доклада.

А следовало бы ему внимательнее проанализировать дела в литературе, выделить внутри этого двадцатилетия отдельные этапы, пристальнее к ним приглядеться — и тогда бы он обнаружил, что в последние годы у нас назрело тревожное, опасное явление — снижение критериев. Немало появилось у нас в последнее время средних, посредственных, уныло-сереньких книг. И если бы они только появились — это еще полбеды, но некоторые из них попали даже на правый фланг нашей литературы — для равнения на них.

Не было большой, настоящей тревоги по поводу этого явления и в содокладе Симонова, хотя в общем в содокладе всему было отведено свое место, и Константина Симонова никак нельзя упрекнуть в том, что он обошел какой-то вопрос молчанием. Содоклад в меру критичен, в меру самокритичен, в меру смел, в меру осторожен. Все пропорции соблюдены.

Алексей Александрович Сурков часто меня поправляет, да, собственно говоря, всегда, где бы я ни выступал, будь то обсуждение пьесы Панферова или другое какое собрание, поправляет в сторону смягчения некоторых моих положений и выражений. Жду, что и сейчас, на съезде, мне этого не миновать. Но пока что мне хочется поправить одно место в докладе т. Суркова — и не в сторону смягчения, а наоборот.

А. Сурков вскользь сказал в докладе, что у нас были случаи премирования и таким образом выдвижения на правый фланг литературы произведений, не достойных этого по своим идейным и художественным качествам. А по-моему, об этом следовало сказать здесь не вскользь и не робким голосом, а открыто и смело. Надо посмотреть правде прямо в глаза, для того чтобы извлечь все необходимые уроки на будущее.

Дело не в отдельных ошибках, т. Сурков, дело в том, что система присуждения литературных премий была неправильной. Она в значительной мере основывалась на личных вкусах и была недостаточно демократичной. Не учитывалось мнение читателей (а это мнение можно было бы как-то узнать через читательские конференции, через библиотеки, из писем читателей в издательства), не учитывалась беспристрастная критика. Да для такой критики, собственно говоря, и времени не выкраивалось. Были же случаи — только что вышел журнал с романом или повестью, еще не дошел до массового читателя, никто не успел прочитать, ни одной критической статьи еще не появилось, а вещь уже премирована.

Ежегодное присуждение Сталинских премий по литературе приводило к спешке, к поверхностному рассмотрению и обсуждению выдвинутых произведений. Не было необходимой проверки временем. А как беспринципно вело себя в этих делах руководство Союза!

Обычно чуть ли не все, что было напечатано за год в журналах и более или менее замечено, выдвигалось Союзом писателей на премию и представлялось в высшие инстанции. Руководство Союза, по существу, уходило от ответственности, уклонялось от прямого и смелого высказывания собственного мнения о лучших произведениях литературы за истекший год.

Были случаи, когда незаконченные многотомные романы премировались по частям, чуть ли не по главам. Автор дает второй книге романа другое название — и еще одна премия. По такому принципу Шолохову надо было бы дать за «Тихий Дон» восемь премий, ведь в романе восемь частей, или, по крайней мере, четыре — по количеству книг. Были случаи, когда иной писатель и две премии в год получал, — чего только не делалось впопыхах!

Появились среди писателей такие ловкачи-дельцы, что все свое творчество подчинили грубому расчету. Это же факт, я знаю таких писателей, у которых все было рассчитано до тонкостей, вплоть до того, в каком номере журнала выгоднее напечатать свою вещь в смысле шансов на премию. В первом номере напечатаешь — поговорят, пошумят и к концу года забудут. В двенадцатом номере напечатаешь — поздно, не успеют заметить. Значит, надо во второй половине года — в восьмом-девятом номере журнала — печататься. На таких условиях они только и приносили свои рукописи в журнал.

Так что дело, т. Сурков, не в отдельных ошибках, скажем, с романами Панферова. Ошибок было немало, и они нанесли явный вред нашей литературе.

Ведь что следовало обычно за присуждением премии? Безудержное захваливание в прессе и на всяческих собраниях, издания и переиздания, наводнение этой книгой всех библиотек Советского Союза. И в тех случаях, когда премия присуждалась неправильно, мы этим портили вкус читателей. А писатели, особенно молодые, начинающие, недостаточно еще оперившиеся, были в растерянности: да что ж это такое? неужели на это нужно равняться? неужели так нужно писать?

Много было у нас, конечно, правильно присужденных премий. Кто стал бы возражать против премии за «Малахитовую шкатулку», за «Петра Первого», «Любовь Яровую», «Тихий Дон», за «Василия Теркина» или «Молодую гвардию» и многие другие произведения, получившие действительно всенародное признание? Такие премии — это праздник, огромная радость для нас, литераторов, и для всего народа. И такое присуждение премий имеет безусловно прогрессивное значение.

Но в последние годы мы в какой-то мере ослабили требовательность, утеряли необходимую строгость при отборе действительно достойных произведений литературы. А строгость и высокая требовательность здесь крайне необходимы. Одна ошибка в присуждении премий наносит ущерба нашей литературе больше, нежели если бы премии совсем не присуждались лет пять.

Так вот, в этом я вижу одну из причин того, что в литературу за последние годы полезло много серого, посредственного, примитивного — и не просто полезло, а пролезло, пробралось на правый фланг, в ряды, так сказать, запевал или, если пафоснее выразиться, знаменосцев нашей литературы.

Вторая причина того, что последние годы двадцатилетия не блещут у нас особенными достижениями, мне кажется — в наметившемся серьезном, опасном отрыве части писателей от жизни.

В самом деле, во время Отечественной войны все писатели, способные носить оружие, не больные, не старики, были на фронте, были непосредственными участниками всех событий военного времени. Под горячим впечатлением лично пережитого сразу же после войны было написано много хороших романов, повестей, рассказов.

А дальше? В последующие годы был ли у всех писателей такой же плотный контакт с жизнью? Нет, тут что-то нарушилось.

Разве в буднях восстановления, в буднях нашего мирного строительства, меньше романтики, чем в боях?

Что получается сейчас? Молодые имена, успешно входящие в литературу в самое последнее время, — это все люди, крепко связанные с жизнью.

Тихон Журавлев — автор хороших повестей «Рядовой Антипов» и «Комбайнеры» — пришел в литературу с комбайна и сейчас не торопится переезжать в столицу, по-прежнему живет одной жизнью с героями своих повестей.

Тендряков, по моим наблюдениям, очень любознательный, подвижной и ищущий острых, сложных жизненных сюжетов автор, тоже понимает, что отрываться от земли нельзя — опасно!

Троепольский, чей талант раскрывается, мне кажется, больше в тех рассказах, в которых нет особых потуг на сатиру, — человек большой житейской практики.

Вообще молодые писатели, которые сейчас входят в литературу, — это либо газетчики, много ездившие, много видевшие, либо люди, имеющие какую-то производственную профессию, поработавшие, пожившие и сейчас не порывающие с большой, не литературной жизнью.

А вот из маститых, из тех, кто были лидерами нашей литературы во времена Первого съезда, некоторые преждевременно сами себя сочли стариками, удалились на отдых, ведут замкнутый, усадебный образ жизни, мало ездят, а если ездят, то больше за границу — на всякие торжества и представительства, а по своей стране ездить что-то лень их одолела, несмотря на нынешние прекрасные средства передвижения.

Эта группа писателей дает в последние годы нашей литературе, прямо скажем, далеко меньше того, что могла бы давать, ибо в эту группу входят самые сильные, самые зрелые таланты, самые крупные мастера слова.

Да не слишком ли рано товарищи записались в старички? Ну, кому было на Первом съезде тридцать, тридцать пять, тридцать шесть, сорок лет, тому сейчас пятьдесят, пятьдесят пять, ну, пусть шестьдесят лет. Какая же это старость?

А Толстой? А Горький? В каком преклонном возрасте не теряли они свежести, яркости таланта и юношеской любознательности ко всему в жизни!

Нет, нет, рано стареть!

Возьмем другую группу — среднюю между маститыми и молодыми. Тут тоже кое с кем дело обстоит неладно. Некоторые скороспелые лауреаты после первой и единственной книги перебрались в Москву. Должности, заседания, приемы, банкеты. Опять же занялись личным благоустройством, всю страсть души отдали этому делу. И как результат — десятилетнее молчание или очень посредственные, серенькие книги после первой, более или менее удачной.

Где бы я ни выступал насчет того, что надо как-то разгрузить писателей от Москвы… прошу прощения, оговорился: Москву от писателей, — а впрочем, оно верно и в том и в другом смысле, — так вот, где бы я об этом ни говорил, считают, что я проповедую аскетизм, фанатизм и еще не знаю что — хождение в народ, что ли. Ей-богу, товарищи, я не аскет во всех отношениях. Да и разве только в столице имеются всякие удовольствия?

Да и какой в этом подвиг — жить в хорошей кубанской станице или в районном центре, в Пухляках на Дону или в Рязани, на Волге в Ярославле? Подвиг, по-моему, — высиживать в Москве на заседаниях по двенадцать часов в день до одурения.

Когда я слышу от писателя, что его страшит перспектива переезда куда-либо из Москвы, что он боится подумать о том, как он будет жить где-то в деревне, или в донбасском городке, или даже в областном центре где-то в глубине России, я просто развожу руками.

Это дико, нелепо — бояться жизни там где-то, в гуще народа, среди интересных, занимающихся производительным трудом, полнокровных, колоритных, замечательных наших людей.

Если перевести это даже на грубопрофессиональный язык, то жизнь — это материал, над которым мы работаем. Бывает ли, чтобы столяр боялся взять в руки кусок хорошего поделочного дерева?

Есть ли у нас на заводах сталевары, боящиеся подходить к мартеновской печи?

Возможны ли в природе такие капитаны дальнего плавания, которые боялись бы моря, не любили бы моря?

Нет, товарищи, тут что-то у нас очень неладно.

Когда это было в истории нашей литературы, чтобы под Москвой или Петербургом образовался целый писательский городок, изолированный от жизни? А ведь сейчас почти все самые видные писатели-москвичи сбились в Переделкине, да и в Москве поселились все в одном доме в Лаврушинском переулке. Хоть бы уж в Москве расселялись пореже: один — на территории завода имени Сталина, другой — где-то в районе текстильных фабрик, третий — возле Тимирязевской академии.

А раньше писатели жили: один — в Тульской губернии, другой — в Орловской, третий — в Полтаве, четвертый — на Урале; широкая была география размещения литераторов. Глеб Успенский провел всю жизнь в дороге, на постоялых дворах. А как жил очень непоседливый, очень любивший путешествия и переезды с места на место, несмотря на тяжелую болезнь, Чехов? А сколько поездил Короленко? Дважды в Якутию, туда и обратно, по той же дороге. Правда, не по своей воле. Но и по своей воле мало ли он походил, поездил по земле! А Горький? Да что говорить!..

Нет, надо как-то стронуть часть писателей с насиженных мест в Москве. Любой секретарь обкома с охотой примет к себе трех-четырех, а то и десяток писателей и устроит им приличное жилье в городе или в районном центре.

А какой интересной и многообразной стала бы наша литература, если бы каждый писатель питался жизненными соками от той земли, с которой кровно сжился!

Сибирь наша, например, ждет не дождется своего советского Джека Лондона. Можно представить себе, что в свое время книги Лондона, воспетая им романтика американского севера, тянули за собой людей на Аляску не в меньшей мере, чем самое золото.

Наши писатели-сибиряки пока что книг, достойных в полной мере своего чудесного края, не дают. И из других писателей никто не едет туда на жительство.

А творческие командировки, товарищи, — это эрзац жизни. Иной писатель побудет месяц на целине — и то больше в областном городе, в гостинице, нежели на самой целине, — возвращается в Москву и начинает писать роман или поэму. Да еще торопится. Ведь на целине не он один побывал, все будут писать романы! А сколько их можно напечатать? Ну, примет каждый журнал один-два романа на эту тему, а больше уж на эту тему романов не пойдет. Значит, надо поспешить, обогнать других!

Ну что же может получиться из такого гастрольного изучения жизни, из такого «творческого», с позволения сказать, метода? Халтура. Что-нибудь вроде цикла стихов Сельвинского о целине, напечатанных в № 8 «Октября». Поразительные стихи! И поразительно то, что их напечатали! Это же надо, чтобы вся редколлегия журнала просто потеряла вкус к художественной литературе и элементарное умение отличать настоящую поэзию от халтуры. Грубейшая спекуляция на очень важной теме! Цитировать стихи Сельвинского я не буду, их цитировать невозможно, там что ни стихотворение, то цитата. Весь цикл пришлось бы цитировать.

Месяц пожить в деревне и начинать писать роман — ничего толкового из этого не получится. Сплошь будут наивные восторги горожанина, убедившегося, что и в деревне, оказывается, живут неглупые люди.

Помните, у Бальзака в «Крестьянах» одна актриса впервые в жизни увидела восход солнца, заблудившись в лесу, на пикнике? Если бы не этот случай, так бы она и померла, не повидав, как солнце восходит.

А вот я недавно был в Китае, и в составе нашей делегации были аграрники-ученые. И выяснилось, что некоторые из них впервые в жизни побывали в колхозе… в Китае, в китайском колхозе. Если бы не эта поездка в Китай, может быть, так и не пришлось бы им в колхозе побывать. В своем не были. А тоже ведь писали статьи «О росте неделимых капиталов в колхозах», «О дальнейших путях перехода…» и т. д.

Многие ошибки у нас в литературе — от шарахания из стороны в сторону, от поспешной смены лака на деготь и наоборот. Все это от неуверенности в мыслях и убеждениях. А неуверенность, в свою очередь, — от плохого знания жизни, от незнания дум и чаяний народа. Вот и пишут некоторые писатели, заботясь лишь о том, чтобы «попасть в струю», а не по твердому велению своей партийной и гражданской совести.

Мне могут возразить, что я слишком грубо, примитивно решаю вопрос о связи с жизнью, — только через «выселение», так сказать, писателей из Москвы. Что же, мол, а Москва — это что, пустыня? В Москве жизнь кипит ключом! И тут заводы, фабрики, метростроевцы, студенты… Да, в Москве тоже жизнь интересная, бурная, многообразная. Но не на Воровского, 52, не в Клубе писателей и не в залах заседаний. Что ж, кому оставаться в Москве, тому и здесь надо изучать жизнь, но по-настоящему. Поменьше бы заседаний по вопросу об изучении жизни, а побольше самого изучения.

У меня, вероятно, кончается время. Двадцать лет не было съезда — в двадцать минут трудно уложиться, чтобы высказать все, что накопилось.

Хочу немного остановиться на содокладе т. Симонова.

Мне понравилось пафосное окончание содоклада, где т. Симонов наконец с должной силой обрушился на серость и посредственность. «Мы, — говорит он, — почти никогда не ставим вопрос об ответственности критики, которая превозносит до небес среднее или слабое в художественном отношении произведение, путая все критерии оценок в литературе, сводя на нет все наши разговоры о необходимости повышения мастерства. А между тем нам и здесь надо требовать строжайшей ответственности, надо морально судить за безответственную болтовню» и т. д.

Грозно звучат эти слова. Почти уголовной ответственностью дело пахнет. Хорошие слова! Давно надо было их сказать.

Но напрашиваются вопросы: товарищ Симонов, а вы, будучи редактором «Литературной газеты», редактором журнала, не мало ли напечатали статей (пусть за другой подписью, но вы же были редактором!), где путались все критерии и среднее и слабое превозносилось до небес? Не вы ли лично превознесли до небес пьесу Зорина, очень плохую, и политически вредную, и в художественном отношении беспомощную? А потом что-то сквозь зубы, невнятно процедили насчет «ошибки»?

А будучи облечены доверием и полномочиями писательской общественности, представительствуя от имени писательской общественности в разных комиссиях и заседаниях, часто ли вы, набравшись мужества, отстаивали объективность и требовательность в оценках, спорили, доказывали, что среднее — это среднее, а плохое — это плохое? Что-то нам, рядовым писателям, о таких случаях неизвестно.

И не считаете ли вы, товарищ Симонов, что вы лично тоже обижены критиками, то есть обижены в сторону излишнего, безудержного захваливания и перехваливания всего содеянного вами в литературе по всем жанрам, в которых вы работаете? Ведь, право же, если суммировать все, что было написано, сказано о вас, все то, что вам выдано, — никто из старых русских, самых великих, никто из современных писателей такого не удостаивался. Не кажется ли вам, что этого все же многовато?

Если судить только по всему этому, по возданному вам, то можно подумать, что вы гениальный писатель. Но полагаю, что и вы сами не считаете себя таким.

В самом деле, давайте обратимся к проверке временем и к главным героям романов. Это хорошая проверка. Это один из первых признаков большой литературы — запоминаемость до смерти главных и даже не главных героев.

Ведь невозможно представить себе читателей книги «Как закалялась сталь», которые через год или даже через десять — двадцать лет забыли бы имена героев этой книги. Невозможно забыть героев «Молодой гвардии». В «Педагогической поэме» много персонажей, и всех их помнишь. В «Тихом Доне» множество персонажей, но помнишь их не только по фамилиям, но и по имени-отчеству, и все они, как живые, стоят у тебя перед глазами. А вот персонажи ваших романов и некоторых пьес, даже главные герои, что-то быстро забываются.

Самая последняя ваша вещь — «Товарищи по оружию», еще типографская краска не высохла, а уже что-то тускнеют в памяти персонажи.

Может быть, это мой личный недостаток? Может быть, меня подводит плохая память? Но почему же она не подводит меня в других упомянутых случаях, а подводит только в том случае, когда читаешь ваши книги?

Нет, товарищ Симонов, давайте все же честно признаем, что и по отношению к вам и вашему творчеству критики совершили немало преступлений.

Ну, что теперь поделаешь! Теперь уж, задним числом, вам не стоит, не нужно, пожалуй, затевать с критиками судебные тяжбы, привлекать их к ответственности.

Теперь уж народ ждет от вас, что вы в дальнейших своих работах поднимете свое творчество, подтянете его к уровню того, что было выдано вам раньше, так сказать, авансом.

Съездом должен не закончиться, не завершиться большой разговор о нашей литературе, а только начаться. Всегда лучше, приятнее думать и мечтать о будущем, нежели подводить итоги уже сделанного. Нам есть у кого учиться в старой русской литературе и в литературах народов Советского Союза. Мы — дети великих отцов. У нас в советской литературе есть могучие художники слова, у которых надо учиться и учиться.

Кому из нас, товарищи, не известно чувство горькой неудовлетворенности? Кому из нас не казалось иной раз все написанное им просто чепухой против действительно настоящей, большой литературы? И не только сам мечтаешь написать что-то хоть в малой мере приближающееся к хорошим образцам литературы — вообще ждешь появления хороших книг от других авторов как праздника.

Не может быть, чтобы наше время не родило своих Горьких, Чеховых, Некрасовых!

Но пока они не родились, давайте мы все писать лучше! Таланта своего, конечно, не перепрыгнешь. Если тебе не дано быть Толстым, то, пожалуй, и не будешь им. Но надо все же писать в полную меру своих сил и способностей. Надо так писать, чтобы не стыдно было смотреть в глаза нашим читателям, людям живого, созидательного труда, подлинным творцам и строителям жизни. Так писать, чтобы литература наша стала действительно могучей движущей силой в нашем обществе. Чтобы во много раз возросла наша помощь партии в коммунистическом воспитании масс. Чтобы народ, строящий коммунизм, поминал нас, писателей, всегда и всюду только добрым словом!

 

Справка, с которой на II съезде писателей выступил В. Овечкин

Я должен здесь дать небольшие справки по поводу того места в выступлении т. Агапова, где он сказал, что я против мероприятий Советского правительства, и по поводу моего отношения к статье Померанцева. Этот вопрос был затронут в выступлении товарища Ибрагимова.

Товарищи делегаты, очевидно, помнят, как и в связи с чем т. Агапов обвинил меня в том, что я против советской власти. В стенограмме и в «Литературной газете» выражения его смягчены, но слово не воробей…

У меня сейчас есть копия одного из не опубликованных пока писем А. М. Горького насчет Переделкина. Письмо датировано 1933 годом, 28 февраля. Я зачитаю выдержки.

«…возражаю.

Прежде всего и решительно возражаю против идеи — построить «городок писателей». Создать такой городок — это значит изолировать писателя от действительности, которая, быстро меняя внешние бытовые формы, а вместе с этим идейно-психологическое наполнение, властно требует от художника слова напряженного наблюдения и всестороннего изучения процесса этих изменений… Сидя на одном месте, не много узнаешь. Даже для того, чтобы написать «Записки охотника», нужно было походить, поездить по лесам и болотам Тульской, Калужской, Смоленской губерний. Могут возразить, что Гоголь написал «Мертвые души», не разъезжая «на перекладных» по России. Для современных условий советской жизни это не возражение, к тому же Гоголем создан кошмарный гротеск, который самого автора испугал до безумия. Наш литератор должен быть человеком крайне подвижным… Если две, три сотни работников литературы поселить на одной улице, то при наличии хорошо воспитанной прошлым способности обращать внимание прежде всего на пороки, недостатки, ошибки, глупость и пошлость ближних, — литераторы, может быть, отлично будут знать друг друга, но весьма сомневаюсь, чтоб литература выиграла от этого. В «Городке писателей» неизбежно возникнет некий свой «быт», в нем, вероятно, немало места займут факты столкновения честолюбий и самолюбий и прочее сугубо обывательское истребление времени на творчество пустяков. Разумеется, быстро возникнут группировки на почве чисто бытовых отношений, а в результате получим не «Городок писателей», а деревню индивидуалистов, взаимно неприятных друг другу…

Нет, я против отсевания литераторов в сторону от жизни, против возможности искусственного создания «касты». Это преждевременная затея. Для того чтоб она хорошо удалась и принесла социально полезные плоды — нужно подождать до поры, когда явится иной «живой материал». Кстати, о материале: материал литератора передвигается в пространстве, во времени, за ним нужно ходить, следить, и в этом отношении работа литератора беспокойней работы ученого».

Еще одна выдержка из письма (вообще все письмо очень интересное):

«…вот что было бы крайне важно и полезно: построить здание, нечто вроде «Клуба мастеров культуры», — где крупнейший ученый — физик, математик — мог бы встретиться с рабочим-изобретателем, литератором, живописцем, музыкантом, где литератор мог бы прочитать рукопись своего рассказа, акт своей пьесы, а биолог рассказал бы литератору о достижениях его науки, где можно было бы демонстрировать модель машины новой конструкции и показать картину. Культурная сила такого учреждения, его влияние на взаимное обогащение «мастеров культуры» опытом — вне спора, совершенно ясно. И разумеется, организация такого центра стоила бы государству значительно дешевле, чем «Городок литераторов», — монастырь для грешников, создаваемый ради усиления греховности их». (А. М. Горький — И. М. Гронскому, 1933 год, 28 февраля.)

Полагаю, что т. Агапов не скажет, что Горький был против мероприятий советской власти.

Ну и вывод какой из этого? Что же дальше? Теперь уже, пожалуй, нам поздно разорять этот построенный «Городок писателей», но надо создать такую атмосферу в литературной среде, чтобы он, этот городок, хоть не разрастался, чтобы хоть в будущем не устремлялись в него так поспешно удачливые писатели из молодых, авторы одной более или менее хорошей книги, чтобы хоть впредь не губили мы там таланты.

Теперь о Померанцеве. Я считаю статью Померанцева неумной, путаной, эмпирической, ненаучной. Но неужели нужно обязательно откликаться на все в таком роде появляющееся в печати? Есть пословица: «На каждый чох не наздравствуешься». Я был бы круглым идиотом и Иваном, родства не помнящим, если бы противопоставлял себя великой советской литературе, не признавал в ней никого, кроме себя, и потерял бы хоть в малой мере правильное ощущение того очень скромного места, которое занимают в ней мои очерки, рассказы. Но если завтра еще кто-нибудь выдумает, что я вообще во всей мировой литературе ничего не признаю, кроме, скажем, «Трех мушкетеров», — и на это я тоже должен буду отвечать?! Да просто времени на это, товарищи, не хватит.

А в общем, я считаю такой прием — связывание меня одной веревочкой, гнилой веревочкой с авторами всяких путаных и вредных статей — считаю такой прием в литературных спорах демагогическим.

Несколько слов о так называемой «групповщине». На съезде уже раздавались голоса о групповщине в связи с острокритическими выступлениями. Видимо, некоторые товарищи здесь, в аппаратной жизни, настолько отвыкли от простых человеческих побуждений, что даже не представляют себе, что резкое критическое выступление может быть просто ради литературы, от любви к литературе, во имя большой, очень хорошей литературы. За резкими спорами они сразу видят проявление чего-то личного, будто кто-то кого-то подсиживает, выживает, претендует на чье-то кресло. Вот и на меня тут появились в стенной газете стишки, смысл которых в том, будто я хочу товарищей услать из Москвы в деревню, а сам собираюсь занять какую-то должность в Союзе, чтобы писать здесь «будни одной столицы».

Чепуха! Не стоило бы на это обращать внимание, но приходится все же ответить.

Поверьте мне, товарищи, всю жизнь отбиваюсь и отбрыкиваюсь от всяких должностей. И сейчас ни на какую должность, самую удобную и спокойную, в Союзе не претендую. Хотя бы лишь раз в месяц появляться в Союзе на каком-то заседании и за это получать зарплату — все равно не пойду и на такую должность.

От должности я забронирован тем, что живу не в Москве, и это мое спасение. Я занял оборону не где-нибудь, а в Курске, в историческом месте, на Курской дуге, и никакими силами меня оттуда не сдвинуть.

Это я говорю лично о себе. Но полагаю, что вообще нет у нас на съезде группировок, ставящих себе целью свершение какого-то дворцового переворота. Считаю необходимым это сказать, чтобы не разгорались у нас здесь мелкие страсти и в ненужном направлении.

Вот мои справки.

1954

 

Читателям газеты «Советский боец»

[1]

Дорогие читатели!

Редакция сообщила мне, что мои очерки и рассказы о колхозной деревне Вами читаются с интересом и вызывают в Вашей среде живые отклики. Это большая радость для автора — узнать, что вещи, написанные им, доходят до народа, волнуют мысли и чувства наших советских людей. Большое спасибо за теплые письма.

Меня спрашивают: как я работаю над своими произведениями и каковы мои планы на будущее.

Пишу и печатаюсь я давно, уже лет двадцать, но написал не очень много. Работаю я медленно, прежде чем сесть за стол, долго вынашиваю тему. Самая большая из написанных мною вещей — повесть «С фронтовым приветом». Писал и пьесы. Одна из них, «Настя Колосова», ставилась в Ярославском театре и в Москве, в Малом. Сейчас временно от драматургии отошел.

Колхозную тему я выбрал не случайно, не потому, что она сейчас «в моде». С колхозами я связал всю свою жизнь. Сам был организатором и председателем одной из первых сельскохозяйственных коммун на Дону и работал в ней 6 лет — еще до сплошной коллективизации. Затем был на партийной работе на Кубани, в станицах, и, когда уже стал литератором, я старался и стараюсь писать так, чтобы мои рассказы и очерки помогли и практически в какой-то мере делу укрепления колхозов.

До войны я жил больше на Кубани, а демобилизовавшись, прожил несколько лет в Киеве, затем в Таганроге, а в 1948 году переехал в Курскую область — захотелось ближе познакомиться со средней полосой России. Здесь я в 1952 году начал писать цикл очерков «Районные будни». «На переднем крае» и «В том же районе» — это продолжение «Районных будней». Сейчас пишу новые главы, уже о деревне после сентябрьского и февральско-мартовского Пленумов ЦК. Сдам их в печать месяца через два… Таковы мои планы на ближайшее будущее…

1954

 

Колхозная жизнь и литература

[2]

I

За последнее время мы так часто говорим о литературе на деревенские темы, так часто упоминаются в литературных обзорах авторы произведений о деревне, такое исключительное внимание оказывается в редакциях и издательствах повестям, рассказам, очеркам на колхозно-совхозные темы, что невольно кое у кого может возникнуть опасение: а не превратится ли в скором времени вся наша литература в деревенскую, крестьянскую? Не изгоним ли мы таким путем из нашей литературы другие важные и нужные темы? В общем, не угрожают ли нашей литературе однобокость и «перегибы» в сторону деревни?

Опасение это может возникнуть лишь при первом и поверхностном взгляде на дела в литературе. При более же пристальном рассмотрении станет ясным, что до перегибов здесь еще далеко. Можно еще смело «гнуть» и «гнуть». Разговоров вокруг деревенской темы действительно много, но написано хороших книг о деревне пока еще очень мало. Непростительно мало — исходя из требований жизни и наших сил и возможностей.

Если присмотреться к статьям о колхозной литературе, то разговор в последнее время идет вокруг нескольких имен, пяти-шести имен. Мало, очень мало! Может быть, есть еще не замеченные пока критиками интересные авторы книг о колхозной деревне? Есть, конечно (это у нас водится, что критика долго не замечает новых явлений в литературе). Ну, пусть еще двадцать — тридцать таких неизвестных пока широко имен. Все равно мало в пропорции к трем с половиной тысячам членов Союза писателей.

Нет, «крестьянофильство» нашей литературе пока не угрожает. Угрожает обратное: уход от деревенских тем, пренебрежение важнейшими вопросами и конфликтами нашей сегодняшней жизни, делами нашего колхозного строительства.

Происходит странное и непонятное явление. Из старых русских писателей кто не писал о деревне? С трудом даже назовешь таких. Горожанин Достоевский не писал? Есть и у него «Село Степанчиково и его обитатели», правда, вещь не очень деревенская по содержанию. Куприн? Немного писал о деревне. Горький? Есть у Горького крестьяне во многих произведениях. Толстой, Тургенев, Некрасов, Чехов, Бунин, Успенский, Короленко — все писали о деревне. В украинской литературе писали о деревне Тарас Шевченко, Иван Франко, Коцюбинский, Марко Вовчок, Панас Мирный, Нечуй-Левицкий и другие. Писали, когда деревня была в нищете и во мраке, в безысходном тупике. Нынче же, в наше советское время, когда деревенская тема стала во много раз интереснее для вдумчивого писателя, когда именно в деревне особенно ярко выступает величие наших социалистических преобразований и именно там же, в деревне, главный узел труднейших и сложнейших вопросов нашего строительства, меньше стало охотников среди литераторов заниматься деревней. Как будто навсегда уже отпали, сняты жизнью все «крестьянские вопросы»! Из наших современных больших писателей можно без запинки перечислить тех, которые ни строчки не написали о советской, колхозной деревне. Таких гораздо больше, чем пишущих о ней.

Некоторые старые мастера нашей литературы, не проявляющие интереса к деревне, оправдываются тем, что они не знают сельского хозяйства.

Но в жизни-то происходит иное. Проявляют большой интерес к колхозным делам, едут в деревню (и не в творческие командировки, не для сбора литературного материала, а на постоянную работу) люди самых разных профессий, среди них и закоренелые горожане; если не знают сельского хозяйства, то стараются его изучить, и побыстрее; едут по зову партии, в силу своего гражданского долга, с ответственнейшими поручениями в короткий срок поднять колхозы. Я знаю немало директоров МТС и новых председателей колхозов, которые еще год тому назад были так же близки к сельскому хозяйству, к агрономии и зоотехнике, как, скажем, Валентин Катаев или Сергей Михалков. Знаю одного директора МТС, который искал в справочниках «яловую породу» коров и говорил «зябликовая пахота». Это — год назад. А сейчас поговорите с ними! Сейчас они уже «профессора» по сельскому хозяйству. Было бы желание его изучить!

В последнее время деревенские темы как бы отданы «на откуп» молодым авторам. «Старики» устранились (не считая второй книги романа М. Шолохова и некоторых других книг). И надо заметить, что писательская молодежь не дремлет, начинает глубоко и всерьез разрабатывать эту, если нельзя сказать — неподнятую целину в нашей литературе, то, во всяком случае, целину, еще не возделанную как следует, вспаханную недостаточно глубоко и с огрехами. Молодежь берется за деревенские темы смело и решительно. Отрадное явление! Есть у нас уже повести, очерки, в которых видна большая и любовная работа над колхозным материалом, глубокое и добросовестное его изучение, зоркий взгляд художника-исследователя, гневное отношение к недостаткам, горячее желание вмешаться в жизнь, помочь партии в ее трудной работе по подъему деревни.

Говоря это, я имею в виду даже не таких писателей, как Владимир Тендряков, или Тихон Журавлев, или Гавриил Троепольский. Эти писатели уже широко известны нашим читателям. Я говорю о новых авторах, таких, как Иван Антонов из Мордовии, как Григорий Бакланов. Очерки И. Антонова в двух номерах альманаха — «Год 37-й» и «Год 38-й» — и очерк Г. Бакланова «В Снегирях», опубликованный там же, — эти вещи, при известных, конечно, недостатках, имеют характерные признаки настоящей, большой литературы о деревне. С хорошими деревенскими очерками выступили С. Залыгин, М. Жестев. В небольших повестях Ф. Певнева, изданных «Советским писателем», подняты острые жизненные проблемы, взяты верные конфликты. Большое знание материала, не кабинетное, а «полевое» изучение колхозной жизни обнаруживает Г. Радов в серии рассказов, напечатанных в «Огоньке». Интересную, своеобразную повесть о колхозах Западной Белоруссии написала Лидия Обухова.

Очень приятная общая черта в творчестве ряда молодых писателей — то, что они входят в колхозную тему не гостями-дачниками, которых деревня интересует лишь постольку, поскольку в ней водятся такие вкусные вещи, как ранние огурцы, редиска, помидоры, клубника. Авторы, которых я назвал, и некоторые другие, уже замеченные читателями, подходят к деревенским темам по-хозяйски. Им до всего — дело. Они не бросаются на экзотику, ищут большие проблемы в будничной работе колхозников, в их обыденной жизни. И в общем создается литература глубокая по содержанию и художественная по форме, с настоящими, не высосанными из пальца конфликтами, с живыми типами, полнокровными характерами, литература, которую с интересом читают и люди, далеко отстоящие от колхозной жизни, не специалисты сельского хозяйства.

Но успехи молодежи нисколько не оправдывают и не закрывают слабости интереса к колхозным темам у многих других писателей, опытных и зрелых мастеров пера, с которых, собственно говоря, спросу больше, чем с молодежи. Факт остается фактом — деревня, с ее многообразной тематикой и острейшими проблемами, занимает пока в общем объеме нашей литературы незначительное место.

Итак, можно считать установленным, что «перегибов» в сторону деревенских тем в нашей современной советской литературе пока нет. И, стало быть, творческая дискуссия на тему деревенской литературы — дело нужное и полезное. Может быть, она привлечет внимание писательской общественности к деревне.

Вероятно, у каждого писателя есть страсть к путешествиям (во всяком случае, должна быть такая страсть). Но, как бы много ни ездил писатель, как бы он ни был подвижен, всюду не успеешь побывать, даже за всю свою жизнь. Так, может быть, мы восполним в какой-то мере эти пробелы в нашем знании колхозной жизни в тех краях, где мы еще не бывали, утолим хоть немного нашу профессиональную жажду все повидать, все пощупать своими руками тем, что поговорим, расскажем друг другу, что видели: одни — в колхозах центральной полосы, другие — в колхозах и совхозах Урала, Казахстана, третьи — в колхозах Дона, Кубани? Поделимся друг с другом, так сказать, в перекрестном порядке своими местными наблюдениями и впечатлениями. Страна наша так велика и один отдаленный край так не похож на другой край, что, я думаю, писателю, занимавшемуся, главным образом, южными, донскими или ставропольскими колхозами, очень интересно будет узнать, услышать от своего брата литератора об особенностях колхозного строительства в Прибалтике или об освоении целины в новых совхозах Алтайского края.

Но делиться впечатлениями и наблюдениями надо по-честному, откровенно и щедро, без жадности, не боясь, что кто-то у тебя украдет такую-то тему. Если писателя распирает от мыслей и наблюденных в жизни тем и он мучается оттого, что не успеет сам обо всем, что его волнует, написать, — можно лишь благодарить того, кто возьмет у тебя часть ноши, под которой тяжело твоим плечам, и понесет ее рядом с тобою.

И вообще, если так легко перехватить тему у другого писателя, значит, она у него плохо лежала. И если кто-то возьмет у тебя тему и напишет лучше, чем ты сам смог бы написать, — от этого литература только выиграет. А ежели этот проворный собрат по перу и перебежит тебе дорогу, напишет быстро, но плохо, как говорят — только измусолит тему, — тебе не возбраняется еще написать о том же, по-своему и гораздо лучше. Да и вообще в жизни у нас сейчас много таких явлений, о которых можно и нужно писать не раз, не в одном-единственном очерке или рассказе, не боясь повторений и однообразия. Однообразия все равно не получится, потому что пишут разные авторы, в разной манере. А повторения тут не страшны и даже нужны, ибо одним ударом ничего не сделаешь, надо долбить и долбить в ту же точку. Это совершенно необходимо, например, когда речь идет о борьбе средствами литературы с такими врагами советского общества, как бюрократизм, формализм, карьеризм, и еще слышал я одно новое словечко — «холуизм». Тут на каждого такого врага, сообразуясь с его живучестью и многоликостью, надо написать по сотне повестей, рассказов и очерков — и то не будет много.

Вот если мы в нашей творческой дискуссии поговорим и о жизни, мне думается, это будет неплохо. Поразмыслим над некоторыми новыми явлениями жизни, сложными вопросами, которые выдвигает перед нами жизнь, поделимся человеческими наблюдениями и опытом разработки трудных тем. Если мы оправдываем звание разведчиков глубинных жизненных процессов, то нам есть о чем поговорить.

И конечно, большое место мы отведем разговору о мастерстве, о художническом подходе к тому материалу, что в изобилии дает нам жизнь при внимательном ее изучении. Нам предстоит еще художнически оценить опубликованные главы из второй книги «Поднятой целины» — главы, которые, вероятно, всеми нами были прочитаны с наслаждением и радостью и вокруг которых можно развернуть большой и поучительный разговор о мастерстве Михаила Шолохова. Все мы еще далеко не достаточно учимся у этого крупнейшего художника слова нашего времени. Нам следует затем обменяться мнениями о книгах других авторов, поговорить о разных творческих манерах, разных жанрах и стилях, достоинствах и недостатках этих книг, разобраться в причинах удач или неудач того или иного автора.

Без мастерства, без умения отобрать главное из груды материала, без умения ярко и образно живописать словом благие намерения самого честного литератора, как бы он ни был тесно связан с жизнью, могут так и остаться благими намерениями…

II

Невозможно обозреть все, что есть у нас примечательного в деревенской литературе. Да и не следует, пожалуй, пытаться все охватить. Можно ограничиться в дискуссии разбором тех или иных книг, которые могут расширить круг нашей беседы. Разгорятся, может быть, и споры.

Не буду специально и очень уж подробно говорить об отдельных вещах, а постараюсь как-то сгруппировать ряд вопросов, на которых, мне кажется, следует остановиться. И о литературе буду говорить лишь о самой новой, о произведениях, вышедших в печати в последние годы.

Самым крупным событием в области романа за последнее время, бесспорно, явились главы из второй книги «Поднятой целины», опубликованные в «Правде», «Огоньке» и «Октябре». Очень жаль, что мы не могли еще прочитать полностью вторую книгу «Поднятой целины», но это не наша вина. Если бы вышел уже хоть один экземпляр журнала с окончанием романа, мы бы как-нибудь собрались, не поспали ночь и прочитали бы все. Но этого экземпляра, к великому сожалению, пока нет, и приходится говорить только о том, что было перед нашими глазами.

А перед глазами нашими было, безусловно, чудесное творение большого художника. Кто из нас не испытывал зависти, хорошей, беззлобной, движущей литературу вперед, творческой зависти, читая продолжение «Поднятой целины»: «Эх, как же он, Шолохов, разбирается в глубинах души человеческой! Как великолепно выписаны характеры! Как бесподдельно народен язык, какие изумительно точные, бьющие прямо в сердце читателю слова!»

Еще в «Тихом Доне» великое демократическое значение творчества Шолохова заключалось в том, что он впервые в истории всей мировой литературы в многотомной эпопее дал богатство духовного мира людей, благородство, многоцветную красоту чувств, большие мысли, бездонную глубину страстей на материале жизни простого народа. До него другие романисты за всеми этими сложными и тонкими проявлениями чувств и страстей человеческих обращались к миру людей «образованных», аристократии, дворянства, интеллигенции. В среде малограмотных крестьян или рабочих им не хватало «духовного материала» для написания таких по объему и охвату событий эпопей.

Я думаю, что этими словами не обижаю никого из больших старых писателей. Многие из писателей прошлого отдавали свой талант служению народу. Такие, как Глеб Успенский, всю жизнь только о народе и писали. Но Успенский писал очерки, не романы. Решетников писал очень народные вещи, но в них все же далеко не тот художественный уровень, не тот размах. У некоторых великих романистов, при всей их любви к народу и знании жизни народа, все-таки оставалось некое снисходительство, взгляд на простого человека очень доброжелательный, но все же сверху вниз. Первой в полном смысле слова народной эпопеей в русской и мировой литературе явился «Тихий Дон». Такое слияние души писателя с душой народа, какое мы видим в книгах Шолохова, могло произойти только в наше, советское время. За народность Шолохова и народ платит ему горячей любовью. Нет писателя у нас, который был бы так популярен в народе в самых разных кругах читателей.

В новых главах «Поднятой целины» Шолохов остается верен своим творческим принципам. Опять мы наслаждаемся духовной красотой наших людей, простых тружеников, восхищаемся мастерством художника, необычайно пластичной лепкой образов. Варюха впервые появилась в этих новых главах, и уже мы ее сердечно полюбили. Эта Варюха-горюха, станет в ряду лучших женских образов в нашей литературе. Логическое, глубокое развитие получают характеры Нагульнова, Давыдова, Островнова, Половцева. Драматизм и беспощадная жизненная достоверность отдельных сцен буквально потрясают.

Вторая книга пишется через двадцать лет после опубликования первой книги. И тем не менее в продолжении романа очень верно выдержан дух того времени. Конфликты, характеры, язык героев — все присуще именно тем годам. Большое мастерство нужно, чтобы писать так цельно, слитно, будто автор лишь на прошлой неделе закончил первую книгу и сразу засел за продолжение.

И в то же время содержание новых глав, которые мы читали, очень перекликается с нашими днями. Образ Давыдова, живой, в борьбе, работе, сомнениях, ошибках, удачах и неудачах, крепко поможет нынешним тридцатитысячникам. А разговор кузнеца Ипполита Шалого с Давыдовым! Как это поучительно и сейчас для многих руководителей! Народ зорко присматривается к своим руководителям, критически оценивает каждый их поступок, каждый шаг. Народ от всей души желает добра, успехов руководителям — ведь от их успехов зависит и благополучие, жизнь народа! — и готов в любую минуту прийти на помощь, — надо лишь уметь принять, не отвергнуть эту помощь. Вспоминаются по этому случаю чьи-то слова о том, как по-разному, бывает, растут у нас люди, попав к руководству. Один поднимается, растет — и массу за собой поднимает, а другой растет — отрывается от народа, от матери-земли, между ним и народом образуется опасная пустота. Упадет — больно расшибется! Из окончания разговора Давыдова с Шалым, из того, как Давыдов, красный, весь в поту, в мыле, все же чистосердечно благодарит кузнеца, видно, что этот руководитель от народа не оторвется.

Много можно еще говорить о новых главах «Поднятой целины», но я думаю, что не я один хочу о них поговорить, и оставляю возможности для других.

Большой урок для всех нас в творчестве Шолохова заключается вот в чем. Мы знаем, что это могучий талант, художник из тех, которые не так уж густо и часто родятся на земле. Но, как бы ни был велик талант, полной силы он достигает, лишь когда питается жизненными соками. Может быть, даже это и есть одна из первых составных большого таланта — любовь к жизни. Не только к жизни в тебе самом, но и к жизни вокруг тебя. Чтобы добиться такого, как у Шолохова, органического растворения в думах и чувствах народа, надо быть очень близким к народу, жить в нем. За две-три творческие командировки не увидишь в жизни народа всего, что видит, знает, чувствует Шолохов.

Но хороших романов на деревенские темы за последние годы у нас написано мало. В этом жанре, пожалуй, меньше всего крупных удач.

Интересный роман Рустама Агишева «Зеленая книга» написан, собственно, не о колхозах, не о деревне. Это большое повествование о жизни и борьбе людей сельскохозяйственной науки, о людях одного научного института и садового питомника на Дальнем Востоке. Есть в нем герои и с именами реально существующих людей, вроде старика Лукашева, хабаровского садовода-мичуринца, в защиту которого очень гневно выступал в печати еще в 1931 году сам И. В. Мичурин. Работа Р. Агишева — большая, капитальная работа. Для автора будет очень полезно, если мы ее основательно разберем, укажем ему на недостатки романа. А недостатков много. Там, где начинается Отечественная война, начинается и литературщина — всякие невероятные повороты сюжета, архисчастливые совпадения случайностей, художественная упрощенность и облегченность повествования. В романе много ненужных поворотов и длиннот, которые автору при переиздании следовало бы убрать.

Жанру повести на деревенские темы у нас за последнее время повезло, пожалуй, больше, чем романам. Тут больше радостных событий, — впрочем, в иных случаях, может быть, и не совсем радостных, но все же событий. Поскольку вокруг вещи много разговоров, стало быть, событие.

Появилось несколько хороших повестей В. Тендрякова, мастерски и с большой теплотой к людям написанная, очень изящная по форме повесть Т. Журавлева «Комбайнеры», интересная повесть Галины Николаевой о директоре МТС и главном агрономе, повести А. Вальцевой «Осень в Щеглах», А. Шогенцукова «Весна Софият», Лидии Обуховой «Глубынь-Городок», Ф. Певнева «Урожай», Г. Бакланова «В Снегирях» и др. Собственно, «В Снегирях» сам автор называет повестью, но мне бы хотелось поговорить об этой вещи в разделе очерков, так как, по-моему, это хороший, настоящий художественный очерк на «вымышленном», как у нас говорят, материале, а вернее — на обобщенном. И в номере 5 журнала «Нева» за 1955 год появилась повесть Сергея Воронина «Ненужная слава», вещь, на мой взгляд, просто превосходная.

Издание повестей и очерков В. Тендрякова в одной книжке дает возможность проследить хорошую эволюцию, которую проделал этот писатель в своем творчестве. Может быть, это дело личного вкуса, но его первая повесть «Среди лесов» мне не нравится. Вещь с шаблонным сюжетом, написана в смысле беллетристического построения правильно, штатное расписание персонажей заполнено, есть любовь для аромата, борьба передовых и отсталых сил для крепости, есть и некоторая сглаженность характеров и острых углов для обтекаемости. В общем, повесть написана под влиянием недоброй памяти «теории бесконфликтности» и той литературы, что в годы процветания этой «теории» издавалась и переиздавалась у нас в изобилии. То, что автор грешил против правды жизни, не могло не сказаться и на художественном уровне вещи. Повесть получилась посредственная.

В дальнейшем, очевидно, В. Тендряков от собственной художнической неудовлетворенности этой вещью, а может быть, и от разговоров с товарищами (я знаю, что у него был большой разговор с А. Твардовским в «Новом мире») пережил и передумал многое. Следующие его вещи — «Ненастье», «Падение Ивана Чупрова», «Не ко двору» — это не шаг, а прямо бросок вперед. Писатель повернулся лицом к острым конфликтам, пошел бесстрашно навстречу сложным жизненным противоречиям, стал в них по-хозяйски разбираться — и вырос как «инженер человеческих душ», как художник сразу на две головы.

Критикой В. Тендряков в общем не обижен. Много уже было похвал, и вполне заслуженных, в адрес его повестей. Присоединяясь к этим похвалам, я хочу лишь заметить одно. Темперамент у Тендрякова есть, писатель он с огоньком. Гневного отношения, ненависти ко всему плохому в жизни у него хватает. Но порою в его произведениях звучат нервозные нотки. А в борьбе нервничать нельзя, это не признак силы. Чуть-чуть отдает от его очерков и повестей пассивностью. Если я не ошибаюсь, если такое чувство после прочтения книги остается не у одного меня, если и другие товарищи со мной согласны, Тендрякову следует над этим подумать. Мы здесь все его доброжелатели, и хочется нам, чтобы он писал еще лучше, может быть, еще острее, но в то же время и активнее дрался за то хорошее, что он утверждает.

О повести Т. Журавлева «Комбайнеры» мне пришлось уже писать. Это очень своеобразный автор, умеющий рассказать тонко и поэтично о весьма прозаических вещах. Грохот комбайнов в его повести нисколько не заглушает человеческие голоса. И деревню он знает не с налету. Уже после некоторого литературного успеха с первой военной повестью «Рядовой Антипов» он пошел в МТС, поработал год помощником комбайнера. А потом опять принялся за литературу. Это не «хождение в народ», это просто очень серьезное желание изучить среду и людей, о которых пишешь. Так изучал материал для своих произведений и Джек Лондон, писатель, далеко стоявший от русского народничества. Очень жаль только, что Журавлев, художник оригинальный, с богатым набором красок на палитре, хороший психолог, одаренный и юмором, мало пишет. Редко видим мы в печати его вещи. Пора бы ему написать новую повесть, читатели заждались. Слишком уж долго вынашивает он новые темы, месяцами ходит вокруг письменного стола, прежде чем сесть за него.

Приятная, своеобразная вещь — повесть кабардинского писателя А. Шогенцукова «Весна Софият», о девушке-трактористке, идущей работать на трактор погибшего в Отечественную войну брата-тракториста. Повесть была бы еще лучше, если бы автор удержался от ненужной сентиментальности и не злоупотреблял местами излишней, даже с учетом национальных особенностей быта кабардинских колхозников, цветистостью. Вряд ли надо было так уж сгущать переживания Софият (до нервной горячки) по случаю того, что ее трактор ночью наскочил на вросшую в землю старую автомобильную раму. В этом же нет вины Софият. В местах, где проходили бои, немудрено напороться плугом и на неразорвавшийся снаряд, не только на автомобильную раму.

Повесть молодого украинского писателя Василия Земляка «Родная сторона», о полесских колхозниках, вероятно, еще неизвестна читателям в переводе на русский язык. Читал ее в переводе, сделанном для ознакомления, из журнала «Днипро». Повесть оставляет впечатление несомненной талантливости автора, много в ней хорошего, свежего, оригинального. Но, видимо, все же в редакции оказали автору недостаточную помощь.

Повесть напоминает большой новый дом, только что заселенный людьми, но заселенный в беспорядке — кто по ордеру пришел, кто самовольно. И дом настоящий, и люди настоящие, живые, но вот они как-то бродят по комнатам в неустройстве: и номера комнат не сходятся с ордерами, и люди есть лишние. Нет коменданта здания, чтобы навел порядок. Таким «комендантом» для повести мог быть хороший редактор.

В номере 10 журнала «Знамя» за 1955 год напечатано начало повести молодой писательницы Лидии Обуховой «Глубынь-Городок». Читал в рукописи всю вещь, поэтому могу высказать свое мнение о ней. Хорошо вступает в литературу этот молодой, свежий талант. С большой любовью к жизни, к людям, с широким взглядом на их дела, со светлой мечтой о завтрашних днях, с пытливостью и зоркостью художника написала Обухова свою повесть о западнобелорусской деревне. В повести никакой лакировки, а все люди — хорошие. Образ настоящего партийного руководителя, «инженера человеческих душ» в применении к партийной работе, секретаря райкома Ключарева, по-моему, дан превосходно. Редко кому из писателей удавалось показать хороший дуэт в работе секретаря райкома и председателя райисполкома, — обязательно один «положительный», другой «отрицательный», кто-то из двух «дерет козла». У Обуховой и председатель райисполкома Якушонок прекрасный работник, на своем месте. У них с Ключаревым серьезные споры, они отнюдь не целуются друг с другом, но в работе дуэт приятно послушать. Много написано у нас книг о том, как хороший человек становится бюрократом. У Обуховой в повести есть персонаж Пинчук, на судьбе которого можно проследить обратный процесс — как бюрократ под здоровым влиянием постепенно становится хорошим человеком. И все это без натяжки, художественно убедительно. По-моему, образ такого Пинчука полезен для бюрократов в воспитательном смысле: действует на совесть.

Но в повести «Глубынь-Городок», конечно, не только районные руководители. Она густо населена и рядовыми колхозниками, интересными типами председателей колхозов, стариками, молодежью. И написана она в хорошей, свободной манере задушевного, взволнованного разговора с читателем-другом о жизни глухих полесских деревень, о людях, недавно, лишь перед второй мировой войной, вступивших в братскую семью народов Советского Союза. А некоторая композиционная несобранность и рыхлость повести объясняются недостатком литературного опыта у молодого автора.

Когда заходит разговор о колхозном рассказе последних лет, то в первую очередь вспоминаются всем рассказы Г. Троепольского.

Рассказы у Троепольского разные. Есть у него рассказы особого рода, сатирические, и есть не сатирические, так сказать, обыкновенные. Грешным делом, мне его обыкновенные рассказы нравятся больше, чем сатирические. В сатире у Троепольского есть пережимы, смехачество. А это тонкое искусство: смешить людей, не указывая пальцем на смешное. И не по очень крупным мишеням бьет иногда автор. Можно бить, конечно, по всяким мишеням, но нужно соответственно рассчитывать калибр оружия и заряд. Порою он не по-хозяйски тратит порох. Это тем более странно, что Троепольский сам охотник и должен бы знать, что на перепела надо класть заряд поменьше, на гуся, на дрофу — побольше. Неэкономно и даже, так сказать, «неэстетично» на охоте палить тяжелыми зарядами по бекасам, куликам, даже ухо как-то режет чрезмерно громкий выстрел на такой охоте. А Троепольский иной раз всей силой своей сатирической издевки обрушивается на рядового колхозника, как будто он-то и есть главный виновник всех наших неполадок. Если бы всюду было хорошо с материальной заинтересованностью и воспитанием людей, у нас Гришки Хваты давно бы уже повывелись. Я знаю много таких колхозов, где нет уже ни одного лодыря. Один, конечно, лучше работает, другой хуже, но отлынивающих от работы — ни одного. Невыгодно отлынивать, слишком много потеряешь при распределении доходов. Гришки Хваты и Никиты Болтушки водятся в изобилии там, где в колхозах заправляют делами Прохоры Семнадцатые. А Прохоры Семнадцатые, в свою очередь, процветают там, где районами руководят… и т. д. Вот тут-то и давай заряд покрупнее!

Опять же оговариваюсь: может быть, я плохо разбираюсь в искусстве смешного, но мне кажется, что в сатирических рассказах Троепольского не все ладно в смысле соответствия формы содержанию. Прошу понять: я не против стрельбы по разным мишеням, не беру Гришку Хвата под защиту, надо и таких высмеивать. Я — за художническое чувство меры и такта. И еще за то, чтобы автор никогда не терял масштаба трибуны, с которой выступает. Центральная печать требует иного уровня сатиры, чем, скажем, пресс-клише для районных газет. Тут нужны более сильные сюжеты и обобщения.

При всех своих недостатках сатирические рассказы Троепольского все же значительное явление в нашей литературе. Рассказы приняты в читательских кругах положительно, читаются, делают свое полезное дело.

Но вот мне попался в руки совсем другого сорта рассказ Троепольского — «У крутого яра», и прочитал я его мало сказать с удовольствием — с наслаждением. Отбросил автор в сторону тяжкую обязанность во что бы то ни стало смешить людей, стал писать просто, как пишется, — и полились из души и чудесные пейзажи, и живая человеческая речь, и хорошие, светлые чувства. И все это в нехитром по замыслу рассказе — об охоте на волков. Рассказ «Соседи» у Троепольского, так сказать, полусатирический, просто с юмором, кое-что в нем высмеивается, но мягко, без нажима, и рассказ хорош. Если эти рассказы Троепольского — проба сил в другом жанре, то надо ему сказать, что пробу он сдал на высокий разряд. Видимо, сатира не единственный его «кусок хлеба».

Живет Троепольский на плодородном воронежском черноземе, в Москву переезжать как будто не спешит; не юноша, в таком уже возрасте, когда слава голову не кружит; много повидал в жизни, сам агроном, имеет большие знакомства в своем Острогожском районе среди колхозников; писатель он безусловно талантливый — надежды на него большие, ждем от него новых рассказов, хороших и побольше.

У украинского писателя Остапа Вишни с колхозными сатирическими рассказами получается, конечно, лучше. Это старый, опытный мастер юмора и сатиры: он знает, где нажать, чем и как рассмешить и рассердить читателя. Но пишет он мало. И недостаточно глубок в выборе тематики для своих сатирических рассказов.

Писал одно время неплохие лирические колхозные рассказы Сергей Антонов. Его «Поддубенские частушки» надолго запомнились читателям, и деревенским и городским. Но вот уже давно что-то не видим мы новых произведений С. Антонова. Может быть, он не ко времени, «под руку», так сказать, сам себе опубликовал эти подвалы в «Литературной газете» о том, как писать рассказы, или засел на долгие годы за какую-то большую вещь, возможно, на другую, не деревенскую тему, но жаль в общем, что в такое боевое для сельского хозяйства время Сергей Антонов выпал из рядов колхозных писателей. Непрочной, непостоянной оказалась его любовь к деревне. Впрочем, симптомы непостоянства, возможной будущей измены деревенской теме у Сергея Антонова можно было уже заметить и раньше, когда мы еще встречали часто в печати его рассказы. Он с легкой душой переносил свою влюбленную пару из колхоза на канал, с канала на высотное здание. Видимо, он из тех «деревенских» авторов, которым колхоз нужен лишь как фон для поцелуя. А если сегодня по обстановке выгоднее, чтобы этот поцелуй совершился на фоне внедрения в промышленность новой техники, то можно и туда перебазировать сюжет, персонажей, всю лирику и романтику.

Что-то очень уж долго молчит в Ростове-на-Дону, несколько лет молчит, талантливый очеркист и рассказчик на колхозные темы Владимир Фоменко. Этого писателя в измене деревенским темам мы не подозреваем. Фоменко человек не ветреный, «однолюб». Тут, видимо, что-то другое. Говорят, он пишет роман. Если это верно, если это переход писателя из одного качества в другое, что ж, подождем, не к спеху. Правда, отряд рассказчиков наших понесет некоторые потери, но зато выиграет, если книга будет хорошей, отряд романистов. Как говорили в старину в деревне, когда выдавали девушку замуж: «Девкой меньше, бабой больше».

Ефим Дорош давно и добросовестно трудится над колхозной темой в жанре рассказа. Есть у него в сборнике очень хорошие вещи вроде «На свадьбе», «Катериновские девчата», «Иван Федосеевич». Пером он владеет, писатель опытный, деревню изучает основательно. Один товарищ из литераторов говорил мне, возмущаясь: «Я не понимаю тех писателей, которые, бывая в колхозе, не интересуются заглянуть в годовые отчеты, производственный план, табели. В этих цифрах, при внимательном изучении, столько проблем, столько сюжетов!» Так вот, Ефим Дорош, видимо, не в пример иным писателям, бывая в колхозе, все изучает досконально. Рассказы его носят следы добротной работы. Но некоторым вещам не хватает какой-то внутренней силы, костистости, что ли, угловатости. Это не бесконфликтность и не лакировка, хотя кое-где налет благостности. Тут что-то идет от самой натуры автора. Видимо, будучи человеком очень мягким и деликатным, Дорош, когда слышит где-то в кучке народа слишком крепкие выражения, смущенно поднимает воротник пальто, поворачивается и отходит прочь. И тут он многое теряет. Не в смысле обогащения своего лексикона, а в смысле проникновения в жизнь. Надо бы остаться до конца, дослушать: по какому случаю шум? Слушать писатель должен все, не жалея ушей. Вообще профессия у нас вредная, жалеть себя не приходится. Чтобы взволновать читателя, надо самому очень переволноваться тем, что пишешь. Достается всему — ушам, нервам, сердцу. И ничего тут нельзя порекомендовать писателю для сбережения здоровья. Чтобы писать, надо идти навстречу острейшим конфликтам, тяжелым драмам, запутанным противоречиям жизни. Будешь избегать их — станешь писать хуже.

В сборниках С. Жураховича и С. Залыгина рассказы значительно слабее очерков. Почему? Возможно, это более ранние их произведения? Или, может быть, потому, что в рассказах — сочинительство, а в очерках — жизнь? Очерки этих авторов, по-моему, представляют большой интерес для обсуждения.

Хочется несколько слов сказать еще о рассказах Г. Радова. Читатели встречали их в журнале «Огонек». Г. Радов, в прошлом журналист, начал, можно сказать, «вторую жизнь» в тридцать пять лет с ученика слесаря, работал на заводе несколько лет и, познакомившись с жизнью рабочего класса, стал писать рассказы на заводские темы. Автор он из тех, которым не дай острого конфликта, так они и писать не станут. Потом его все же потянуло в деревню, и именно к кубанской станице, которая ему знакома с детства. Я считаю себя тоже наполовину кубанцем, долго жил и работал там, поэтому я с особым интересом присматривался к кубанским рассказам Г. Радова. Надо сказать, масштабы, размах кубанской жизни схвачены Радовым верно. И специфически кубанские проблемы тоже поставлены верно. Такие его кубанские рассказы, как «Звезды», «На улице Казачьей», — это уже вполне художественные произведения. Но бывают у этого автора и срывы. Иногда он начинает стилизовать свои вещи под «сказы», и получается хуже. Иногда не соразмеряет содержание с формой. Тема — для хорошей деловой статьи, и публицистическое обнажение пойдет ей лишь на пользу в смысле остроты и убедительности. Но Г. Радов, с тех пор как стал «настоящим писателем», видимо, относится с пренебрежением к «низшим» формам литературы и старается каждую тему обязательно облечь в «беллетристику». Но всему свое. Не каждая тема удобоварима в беллетристике. И получается ни рассказ, ни статья. Вещь потеряла жизненную деловитость, присущую хорошей статье, и художественности не приобрела. Пейзажики в начале и конце лишь придали ей вид сочинительства. А ведь и публицистика может быть художественной. И лучше написать статью, с характерами, типами, вставными сценами, которая бы походила на рассказ, нежели рассказ, смахивающий на статью. Напрасно Г. Радов пренебрегает «простейшими» формами. Ему есть что сказать читателям, он много видит, наблюдает в жизни — всего в рассказы не уложишь. Видимо, он переживает тот начальный, волнующий период приобщения к большой литературе, когда автор, как Плюшкин, дрожит над каждой записью в блокноте: все только в роман или рассказы, ничего не тратить «по пустякам»! Он не умудрен еще как следует писательским опытом, не сделал еще такого открытия, что у настоящего, большого писателя его блокнот — это чудесный, сказочный неразменный рубль. Чем больше записей из этого блокнота идет в дело — в рассказы, очерки, статьи, тем больше новых записей появляется.

Общий итог этому жанру неутешительный. Надо прямо сказать — немного у нас хороших рассказов на деревенские темы за последние годы.

Более плодотворно поработали писатели над деревенскими темами в жанре очерка. Здесь, пожалуй, больше всего появилось у нас значительных произведений, заслуживающих пространного разговора.

Но, прежде чем начать говорить о конкретных произведениях, надо выяснить некоторые вопросы об очерке вообще. Многие товарищи у нас — писатели и литературоведы — в достаточной мере запутали понятие об очерке. Тут надо кое-что распутать.

Некоторым нашим литературоведам удалось найти то, чего до сих пор никому найти не удавалось, — открытие, равновеликое изобретению перпетуум-мобиле, — удалось найти четкую, совершенно определенную грань между повестью и рассказом, с одной стороны, и очерком — с другой. Рассказ, мол, это «высокое искусство» потому, что здесь есть место для свободного полета фантазии художника, в рассказе и повести все вымышлено, все создано, «сочинено» самим автором, его воображением. А в очерке «все документально», это простая фактография, второй сорт литературы; тут, собственно, таланту и делать нечего — знай себе списывай точно с натуры, копируй жизнь.

Литературовед, профессор Л. Тимофеев, например, в своей книге «Краткий словарь литературоведческих терминов» (в соавторстве с Н. Венгровым), изданной как пособие для учащихся средней школы, категорически утверждает, что очерк обязательно должен быть документальным. Вот что пишет он в этой книге об очерке:

«Очерк — один из видов эпической, повествовательной литературы, который отличается от других видов (роман, повесть, рассказ) тем, что в очерке точно изображаются события, происходившие в реальной жизни, участники которых существовали в действительности, в то время как в рассказе, например, писатель, изучая ряд жизненных фактов и отбирая из них существенное и характерное, создает при помощи вымысла и творческого воображения обобщенную картину, то есть изображает события, которые в действительности могли и вовсе не происходить или могли не происходить так, как он их изобразил.

Очеркист, автор очерка, изображая жизненные факты, так же как и каждый художник, отбирает в жизни лишь самые существенные из них, отмечает в событии и поведении человека лишь характерные его черты, то есть то, что выражает мысль автора, его отношение к жизни. Однако он не вправе их изменять, прибегать к сколько-нибудь значительным элементам вымысла».

Бог им судья, таким литературоведам! Как можно быть литературоведом, не «ведая» ничего об очерках, скажем, Глеба Успенского, Короленко, Мамина-Сибиряка? Неужели профессор Тимофеев, действительный член Академии педагогических наук, не читал Успенского, Щедрина, «Записок охотника» Тургенева? Не может быть! Читал, конечно. Но почему же у него такое примитивное представление об отличии очерка от рассказа, будто они тем лишь различны, что очерк пишется на фактическом материале, с точными именами, с точным адресом, а рассказ — это «вольное сочинение»? Не понимаю, как можно читать, например, очерки Глеба Успенского и думать, что это все чистая фактография. И не знаю, кто из нас здесь наберется смелости определить совершенно точно, что такое «Записки охотника» Тургенева — рассказы или очерки?

Да, есть такой очерк, где все строго документально: очерк о конкретном лице или лицах, колхозе, заводе, стройке, событии, — очерк, имеющий большое значение как литература, главным образом, познавательная. Но есть еще и другой вид очерка, я бы сказал — очерк-исследование, большой разговор с читателями в художественной форме по поводу каких-то явлений жизни. В таком очерке фактическая точность лишь в самом существе явления, которое описывается, а во всем остальном руки автора так же развязаны, как и в любом другом жанре. Можно и не давать точного адреса, и вводить в действие вымышленных персонажей, и прибегать к домыслу, к обобщению. Пожалуй, даже ни в одном другом жанре нет такого простора для обобщений, как в очерке-исследовании. Мало разве домысла, вымысла, обобщений и не фактических имен в сатирических очерках Щедрина? Разве Прохор Порфирыч в «Нравах Растеряевой улицы» Глеба Успенского написан точно с натуры и с одного человека? Разве в Иване Босых Успенский не собрал наблюдения над сотнями таких опустившихся мужиков и не обобщил их судьбы? Кто засвидетельствует, что «Павловские очерки» Короленко — это точный хронометраж дня, проведенного им в промышленно-торговом селе Павлове? Многие свои сибирские вещи Короленко сам называл очерками, а нам, когда мы их сейчас читаем, думается, что это рассказы.

Не знать о давнем существовании в русской литературе такого вида не документального, не фактического очерка или умалчивать о нем при литературных исследованиях об очерке — это просто невежество.

Еще небольшое отступление — перед тем как перейти к нашим советским колхозным очеркам.

Думается мне, что сейчас, в наше время, вот такой очерк-исследование, как жанр оперативный, очень нужен нам. Если вся литература — армия на идеологическом фронте борьбы за коммунизм, армия наступающая, то очерк представляется мне как бы небольшим подвижным разведывательным отрядом, выброшенным далеко вперед. Такая литературная разведка больших жизненных проблем нам сейчас действительно очень нужна.

Пусть не обижаются на меня писатели крупных форм. Я нисколько не хочу принизить значение романа, этого главного, фундаментального, основного жанра во всякой литературе. Но ведь романы пишутся иногда десятилетиями и даже двадцатилетиями, как мы знаем. А время-то идет. Время у нас сейчас такое бурное, все так быстро растет, изменяется, столько новых процессов возникает на наших глазах, в которые надо бы как-то вмешаться средствами художественного слова! Нет, кроме романа, и другие, более легкие виды литературного оружия нам сейчас крайне необходимы.

Я уже называл авторов интересных, глубоких по мыслям и затронутым проблемам художественных очерков на темы деревенской жизни, появившихся у нас в печати за последнее время.

Очерки Анатолия Калинина «На среднем уровне» печатались в «Правде». Они дошли до широких масс читателей и горячо ими одобрены. В те дни, когда очерки печатались, как раз в районах проходили партийные конференции, и я был свидетелем того, какое воздействие оказывали эти очерки на читателей. Ими зачитывались, ни один номер газеты с ними не пошел, пожалуй, на кульки для пряников, отдельные места цитировались делегатами конференций в выступлениях. Очерки активизировали партийные массы, и местным Молчановым и Неверовым, где таковые оказывались, от них становилось жарко. Слышал я и злобную ругань в адрес Калинина — не с трибуны конференции, а за углами: «Писаки указывают нам! Их бы на наше место, посмотрели бы, на каком «уровне» у них пошли бы дела!» Что ж, и это закономерно, такое раздражение любителей среднеблагополучных сводок и тихой, обывательской жизни за спиной народа. И это признак воздействия на жизнь. А в этом, я думаю, и есть самая большая радость автора — видеть, знать, что его писания в какой-то мере помогают нашей партии двигать жизнь вперед.

У нас иногда говорят, что вот, мол, тот или иной очерк удачен, берет за душу тем, что злободневен, что в нем подняты острые, важные вопросы. И только. Умаляется роль мастерства. Вопросы-то вопросами, их вокруг нас миллионы — надо же суметь в художественной форме поднять эти вопросы. Лишь тот очерк берет за душу, читается как увлекательный роман или повесть (и, стало быть, идет первым сортом литературы, а не вторым и не третьим, по прейскуранту профессора Тимофеева), который написан мастером, художником.

В очерках Калинина «На среднем уровне» и в продолжении этих очерков «Лунные ночи» есть все присущее большой литературе: живые, сильные характеры, типизация явлений, острые конфликты, захватывающие, острые мысли, драматизм, поэзия больших и светлых человеческих чувств. В «Лунных ночах» автор глубоко, как-то интимно, по-домашнему проникает в жизнь народа. Дарья — очень волнующий и привлекательный образ колхозницы.

Не хватает в очерках, может быть, жесткого отбора главного, самого главного. Неизвестно, как и что разовьется дальше (очерки еще не закончены), но вот в тех частях, которые мы читали, писатель Михайлов, например, кажется лишним персонажем. Все было бы на месте и без него. Но в общем это дело автора, как он поведет дальше.

Очерки Калинина принадлежат как раз к этой самой спорной литературной категории. В них нет ничего точно «сфотографированного». Еремин, Молчанов, Неверов, Дарья, агроном Кольцов, секретари обкома Семенов и Тарасов — это все «вымышленные», собирательные персонажи. Может быть, это надо считать повестью?

Но и сам Анатолий Калинин назвал свое произведение очерками, и нам кажется, что это очерки, причем очерки, написанные в хороших традициях большой русской литературы, лучших наших очеркистов.

Но все же, видимо, и на Калинина в какой-то мере повлияла эта путаница в определении места и значения очерка и принижение очерка как литературы не первого сорта. Очень уж заманчиво-беллетристическое название дал он последним главам: «Лунные ночи». Это все дурное влияние составителей литературных прейскурантов.

В большом очерке молодого автора Григория Бакланова «В Снегирях» дана весьма поучительная для многих председателей колхозов драматическая история очень талантливого, но во многом действующего неверными методами, зарвавшегося, с элементами самодурства в характере председателя богатого, передового колхоза «Авангард» Федора Денисова. Поучительна эта история и для секретарей райкомов, призванных воспитывать таких людей, как Денисов. Ведь он в душе советский человек, и нет для него жизни вне колхоза, вне интересов колхоза, которым он руководит двадцать с лишним лет. Когда такие люди падают — это грех, тяжкий грех районных и областных партийных руководителей.

Тема не новая, встречали мы уже таких председателей колхозов в произведениях других авторов. Но у Г. Бакланова эта тема разработана очень по-своему, ни на кого не похоже.

Большой кусок колхозной жизни проходит перед нами в этом очерке. Великолепно, очень колоритно выписан сам Денисов. Не много действует в очерке Табаков, но успеваешь крепко полюбить его, настоящего коммуниста, воспитателя народа, бескорыстного «специалиста по вытягиванию отстающих колхозов». Хорош, не шаблонен секретарь райкома Ермаков. Да и всех остальных персонажей видишь как живых. Вещь читается с большим интересом. Видимо, полюбят ее читатели, и не только деревенские. И строгая очерковая форма, отсутствие всяких беллетристических украшательств и ухищрений нисколько не снижают художественной убедительности вещи, наоборот, усиливают ее какой-то особой житейской достоверностью. Читаешь — и будто имеешь дело с живыми людьми, будто все это списано с фактического колхоза и автору лишь осталось назвать адрес: поезжайте, найдите этих людей и убедитесь сами, что все это так. А на самом деле, как и в очерках Калинина, это не фактография, это все вымышленное и обобщенное.

Занимаясь сам очерками, я понимаю душу очеркистов и знаю их некоторые хитрости, догадываюсь кое о чем. Иногда вот такая очерковая форма придается вещи автором умышленно, для того чтобы у читателя больше было веры в то, что им написано. Как будто это все действительно с одного колхоза списано и этот колхоз под таким же названием, все эти люди с этими же именами точно существуют в натуре. Только автор, по забывчивости, может быть, не указал адрес, где это все происходит. Это невинная хитрость, ничего тут подлежащего писательскому суду чести нет, такой «доброкачественный обман» читателя допускается в литературе. Лишь бы не было вранья в другом, в главном — в самом существе описываемых явлений. Но вот оказывается, что на эту удочку очеркистов попадаются иногда и искушенные, опытные литературоведы. Это отсюда идет школярски-примитивное разграничение очерка с рассказом: рассказ — это «сочинение», а очерк — факты. А вот бывает так — по форме как бы очерк, а по существу рассказ, повесть. Как это назвать, на какую полочку поставить?..

Очерки Ивана Антонова из Мордовии в альманахе «Год 37-й» и «Год 38-й», «Ухабы на дорогах» и «Разлив на Алатырь-реке», имеют точный адрес — Ардатовский район. И сам автор в примечаниях сообщает, что пишет о подлинных событиях и фактах.

Я не знаю, где живет Иван Антонов, но если в самом городе Ардатове, то, вероятно, много неприятностей в быту причинили ему эти очерки, особенно первая часть. По себе знаю. Жил в районном городке Льгове, когда начинал писать «Районные будни», имена были вымышленные — и то люди узнавали себя, переставали здороваться при встрече. А тут даже имена подлинные.

Очерки Ивана Антонова — большая, серьезная, очень добросовестная работа. Это целое исследование на фактах одного района (вернее, двух: в очерках упоминаются Ардатовский и Козловский районы), исследование документальное (так как здесь названы и имена) о том, к чему приходят колхозы и район, когда в руководстве районной парторганизацией несколько лет пробудет такой вот Павел Петрович Бурмистров — человек невежественный («В анкетах пишет «окончил ЦПШ», но не расшифровывает, что это всего лишь церковноприходская школа, и с тех пор он вряд ли держал книгу в руках»), самовлюбленный, оторвавшийся от народа бюрократ, сам подхалим перед начальством и любитель подхалимов вокруг себя, зажимщик критики, очковтиратель. Конечно, такому «деятелю» наплевать, что будет с колхозами, что будет завтра, послезавтра. Это коновал, попавший на должность главного хирурга в нейрохирургическую больницу.

Ну и после Бурмистрова району не повезло. После него первым секретарем Козловского райкома становится Бояркин, о котором колхозники говорят: «Непонятный он. Не человек, а темный лес: ветра нет — молчит, ветер подует — зашумит». И вот тут Ивану Антонову следовало бы вместо такой несколько унылой регистрации фактов подняться над местными районными вопросами, расширить круг своих наблюдений, докопаться до причин: почему такие Бурмистровы и Бояркины попадают в руководство? Кто их пестует, выдвигает, охраняет от справедливого приговора партийных масс? Кому и зачем нужны эти тупые, бездумные и бездушные исполнители директив?

Очеркам Ивана Антонова, как я уже говорил об одном авторе, тоже не хватает активности. Я, может быть, не совсем верно говорю насчет расширения круга наблюдений. В ширину-то Антонов очень разбросался, а в глубину не пошел. Между тем не надо замыкаться в делах района, надо добираться от них и к «областным будням».

По ходу действия Антонов затронул много колхозных вопросов и проблем, больших и мелких, и хозяйственных, и организационных, и агротехнических, и идеологических. Даже слишком много. Когда рядом с проблемой действительно большого, государственного значения поднимается вопрос третьестепенной важности и обо всем говорится однотонно, без выделения главного на первый план, получается винегрет из проблем.

Во второй части очерков — «Разлив на Алатырь-реке» — действует уже другой секретарь райкома. Георгий Александрович Волков, человек совершенно иного склада, нежели Бурмистров или Бояркин, умный, честный коммунист, серьезный, вдумчивый руководитель. Надо сказать, что Волков как живой человек не виден нам из очерков Антонова так, как виден Бурмистров. Считают, что и у Данте рай выписан бледнее ада. Но нельзя согласиться с тем, что так и должно быть всегда в литературе. Надо нам учиться, товарищи, описывать хорошее так же ярко, сильно и волнующе, как и плохое.

Вторая часть очерков Антонова облегчена в смысле конфликтов. Не так уж, видимо, гладко идет реализация решений Пленумов ЦК в районах, где последствия «бурмистровщины» и сейчас еще, безусловно, дают себя знать. Бурмистровы «воспитывают», подбирают и расставляют вокруг себя людей «по образу и подобию своему». И после того, как таких Бурмистровых снимают, долго еще на каждом шагу встречаемся мы и с их «методами», и с их ставленниками.

Антонов пишет, что секретарю райкома Волкову приходится трудно, но в чем именно — недоговаривает. Недоговаривает и о том, как эти трудности преодолеваются.

Вот автор пишет:

«Георгий Александрович раздражался, велел зоотехникам еще раз вдумчивее перечитать материалы Пленума ЦК, садился в машину и снова ехал в колхозы.

Чаще всего он бывал у Тремаскина (это хороший председатель колхоза, бывший второй секретарь райкома. — В. О.), просил:

— Помоги, Федор Федорович, разобраться. У тебя опыт партийной работы сочетается с руководящей работой в колхозе. А у меня этого нет. Трудно!

О чем они беседовали целыми часами, я не знаю, но Георгий Александрович возвращался из колхоза Чапаева бодрым, жизнерадостным, снова садился за бумаги и вызывал к себе людей».

Так-таки и признается чистосердечно автор, что не знает, о чем беседовал секретарь райкома с председателем колхоза, к которому ездил за советом. Как же можно этого не знать! Это же главное. Обязательно должен был знать и нам рассказать.

Иван Антонов, как писатель, взявшийся за деревенские темы, — на верном пути социалистического реализма. Но надо ему упорно совершенствовать мастерство, тренировать свою наблюдательность, умение анализировать факты и делать из них большие выводы.

В номере 5 альманаха «Эстония» за 1955 год напечатаны прекрасные очерки Юхана Смуула «Письма из деревни Сыгедате» (четыре письма, продолжение ранее напечатанных писем). Эти очерки стоят особняком в ряду другой деревенской литературы и по своему ярко выраженному национальному колориту, и по своеобразию колхоза — это приморский полурыбацкий, полусельскохозяйственный колхоз, и по своей какой-то особой поэтичности, задушевности. Поэтичность объясняется отчасти тем, что автор сам и прозаик и поэт. Часть писем у него так и написана стихами. И переход от прозы к стихам очень естествен — тогда, когда уж прямо из души льется. Но задушевность очерков идет еще и от большой любви автора к людям, о которых он пишет, от заинтересованности его в делах этих людей, его жгучей ненависти к идиотизму старой деревенской жизни и бывшим ее хозяевам, кулакам. Те страницы, где он рассказывает о зверствах кулаков в недавние годы, написаны кровью.

Смуул — большой художник. И главное в его писаниях, как у всякого настоящего художника, — человек. Он очень подробно рассказывает и о хозяйственных делах колхоза, но все это через людей, через их мысли, чувства, споры, мечты. Мягкая, безобидная шутка, юмор придают особую теплоту очеркам и располагают к ним читателя.

Очерки Смуула поучительны тем, что показывают, какой своеобразной и многообразной, свободной от всяких шаблонов может быть наша деревенская литература. Места в деревенской теме очень много для любых творческих манер, стилей и жанров, для остросюжетного и бессюжетного построения материала, для нежной акварели и для густого масла. Совсем не обязательно каждый очерк начинать с приезда агронома-новатора в разваленный колхоз, а кончать полной его победой над консерваторами, женитьбой на лучшей звеньевой и праздником урожая. И при таком богатом выборе красок, который в нашем распоряжении, уж совсем никакой необходимости нет пользоваться теми художественными материалами, что продаются в железо-скобяном магазине, — лаком и дегтем.

На крайне важные темы освоения целинных и залежных земель у нас за последнее время появилось немало очерков. Здесь очерки Ивана Шухова, Ильи Сельвинского, казахского писателя Сабита Муканова, И. Коссаковского, Н. Четуновой, Вл. Солоухина, белорусов Богатенко и Приходько и других. Это полезная, нужная литература, при терпеливом чтении много узнаешь из нее о том, что делается у нас сейчас на востоке в новых совхозах, осваивающих целину. Я говорю — при терпеливом чтении, потому что некоторые очерки нужно действительно заставлять себя читать. Общий художественный уровень очерков, к сожалению, не соответствует важности темы. Эти очерки о новоселах и сами с виду выглядят какими-то очень уж неустроенными новоселами в нашей литературе. В самом содержании и художественной ткани очерков всюду зияют пустыри. Но можно ведь и о новоселах писать более капитально; если дома у новоселов еще не оштукатурены, то сам очерк о них должен быть «оштукатурен» как следует. Пустоты в очерках главным образом — за счет человека.

В целинных очерках большое место занимают история и предыстория края, куда едут новоселы, и так называемая дорожная часть, где описывается путешествие самого автора к месту действия. А вот самого-то действия маловато. Очень хочется знать больше о людях, заселивших целину, — ведь это интереснейшие люди, «искатели счастья» среди них в меньшинстве, главным образом — это передовые, наиболее отзывчивые на призывы партии, крепкого характера и горячего сердца люди. Там золотые россыпи для писателя, ищущего революционную романтику. Но люди показаны бегло и поверхностно. У авторов очерков пока что «шапочное знакомство» с этими людьми.

И. Шухов в своих очерках пишет: «Люди с аналитическим складом ума — плановики и экономисты — утверждают, что цифры сильнее слов». Так то плановики и экономисты утверждают, а мы все-таки писатели, и мы считаем, что самое главное в художественном произведении — это слово. И нельзя так перегружать некоторые очерки цифрами, как это делает Шухов. Чтобы по-настоящему увлечь, заинтересовать читателя — а очерки о целине предназначены ведь для широких кругов читателей, — надо думать о художественной форме, не прятаться за экономистов.

У Сабита Муканова цифр значительно меньше и история края дана, пожалуй, наиболее интересно, ибо написана человеком, родившимся и выросшим в этих местах, хорошо их знающим, тут не одни лишь книжные источники, тут живая история. И в смысле проблемности и показа масштаба и дальнейших перспектив освоения целинных земель очерки его представляют серьезную, большую работу. Но люди и у него описаны недостаточно ярко.

А пора бы нам уже иметь высокохудожественные книги о целине. Люди, работающие на целине, в обиде на нас, писателей, осваивающих эту тему в литературе значительно медленнее и хуже, чем осваивается сама целина в жизни. Если вспомнить первую пятилетку, в те годы писатели более оперативно поспевали за нашими великими новостройками. С заводских корпусов не были еще убраны леса, а о людях, строивших эти заводы, уже выходили романы. Причем романы хорошие, о которых отнюдь не скажешь, что они выглядели сами еще не достроенными и не обжитыми.

Надо полагать, что большой разговор вызовут интересные, содержательные очерки С. Залыгина о людях МТС, колхозные очерки Михаила Жестева и украинского писателя Семена Жураховича. Обращает еще на себя внимание хороший очерк Петра Воронина «Трудное хозяйство», напечатанный в номере 1 журнала «Сибирские огни» за 1955 год, и очерк Александра Исетского «Своим умом» в альманахе «Год 38-й», в 21-й книжке.

Я много места отвел в своих, так сказать, авторских отступлениях и рассуждениях очерку на обобщенном материале, очерку, которому мы еще и названия точного не придумали, назвали его условно «проблемным». Хочу сказать еще несколько слов о своем отношении к документальному очерку.

Очень важен этот жанр. Очень нужны нам сейчас хорошие очерки на фактическом материале о лучших колхозах страны, лучших МТС, совхозах, замечательных мастерах земледелия, животноводства, лучших организаторах хозяйства. Полезное дело делает, например, Александр Михалевич, автор сборника «Творцы изобилия» (Украина). Пропагандистское значение такой литературы очень велико (при условии, конечно, если очерк написан художественно, с большой убедительностью, без патоки, без сентиментальных восторгов и сюсюкания). О хорошем можно писать так же страстно и гневно, как о плохом. Я не оговариваюсь — именно гневно по отношению ко всему тому, что мешает широкому распространению хорошего. И художественный показ живых, фактических образцов хорошего, передового и не с неба свалившегося, а завоеванного людьми в труде и борьбе, способствует движению жизни вперед не в меньшей мере, как и бичевание недостатков.

Обращаюсь к гражданской совести писателей. Давайте, товарищи, не избегать этого очень государственно полезного дела. Пропаганда художественным словом — самая сильная пропаганда. Нам нужны десятки, сотни книг на фактическом материале о лучших колхозах, совхозах и МТС страны, и нужно так поставить работу вокруг этих книг, чтобы они были в каждой библиотеке и читались колхозниками. Пусть кто угодно считает эти очерки «низшим сортом» литературы, но нам такой снобизм не к лицу, для нас все «сорта» литературы важны и высоки, поскольку они служат делу нашей партии.

Научно-популярный очерк на сельскохозяйственные темы, в области которого у нас работают единицы писателей, тоже следовало бы всячески развивать и делать доходчивее до читательских масс. И думается, что научно-популярный очерк тоже мог быть бы активнее, действеннее в смысле вмешательства в жизнь, если бы чисто научную сторону дела больше, крепче сталкивать с практической стороной, с жизнью.

Очень хороший, обстоятельный, с большим знанием дела написанный очерк Геннадия Фиша «Открытие Терентия Мальцева», напечатанный в № 5 «Октября», кончается несколько «не в стиле» жизни и творчества самого Мальцева. Уж Геннадию-то Фишу, знающему Мальцева почти двадцать лет, хорошо известно, что в жизни этого крупного ученого не было такого периода, чтобы как будто что-то завершилось, остановилось, и он успокоился, и все страсти вокруг него успокоились, утихли. У него каждый год — новые открытия, новые дерзания, новая борьба и новые неприятности. А в очерке Г. Фиша как бы все завершается полной победой принципов Т. Мальцева 7 августа 1954 года — Всесоюзным совещанием в колхозе «Заветы Ленина». Так кончить очерк можно было бы, если бы он писался год назад, сразу под радостными впечатлениями совещания. Но прошло уже некоторое время. Сейчас очеркист, пишущий о Мальцеве, обязан проследить, что же делается на местах во исполнение решений и рекомендаций, принятых на этом совещании. Закладываются ли опыты по его системе и как закладываются, — может быть, так, что от его идей остаются рожки да ножки и получается дискредитация системы Мальцева; как «планируют» земельные органы и другие директивные организации опыты по Мальцеву в колхозах, — может быть, борьба его со старыми шаблонами превращается в новые шаблоны (по дурно понятой русской пословице: клин клином вышибают); может быть, где нет подходящей земли, чтобы сеять но непаханому, туда дают план «посева по Мальцеву», а где есть такая земля — туда плана не дают… Я, например, не далее как два месяца тому назад в одном колхозе Курской области был на участке прекрасной яровой пшеницы, которая давала тридцать центнеров, и председатель колхоза, сам агроном, долго крутил-вертел, пока не признался, что эта пшеница посеяна по непаханому свекловищу. «Я вашу фамилию не расслышал. Знаете, приходится с оглядкой, кому скажешь, кому нет…» Оказывается, даже и сегодня, даже при готовом урожае в тридцать центнеров, он боится признаться, что земля здесь не пахалась, потому что сеял по непаханому свекловищу «контрабандой», плана на такой посев ему из МТС и района не было «спущено». А я, грешным делом, когда писал в прошлом году статьи о Мальцеве, радовался: «Вот наконец полный простор для творчества инициативного и умного агронома!..»

За полную победу и торжество основных принципов мальцевской системы — а заключаются они, если брать не только научную, но и организационно-деловую сторону, в искоренении всяческих канцелярских шаблонов в агротехнике и унтер-пришибеевщины в методах руководства работой агрономов на местах — за это надо еще драться и драться!

Вот если бы Геннадий Фиш дополнил свой очерк о Терентии Мальцеве таким жизненным материалом, собранным за последнее время, фактами из разных мест, что же делают сегодня в своих районах, областях, колхозах, МТС хотя бы те товарищи, что были на Всесоюзном совещании в селе Мальцева, аплодировали Мальцеву, щупали своими руками колосья на его полях, — вот тогда получилась бы настоящая научная пропаганда. Пропаганда достижений передовой науки нуждается иногда и не в очень научных, а просто крепких русских словах, в стиле публицистики протопопа Аввакума.

А впрочем, может быть, очерк Геннадия Фиша очень долго пролежал в редакции, пока увидел свет? В таком случае автор, конечно, не виноват.

Есть еще один вид литературы, к которому требования жизни обязывают нас прибегать почаще и смелее, не боясь, что написанное нами в этом жанре будет скучно и неинтересно для читателя, — это обыкновенная публицистическая статья. Если хорошо, крепко написать, тому читателю, которому это адресовано, скучно не будет.

Я уже говорил, разбирая рассказы одного автора, что не всякая тема лезет в беллетристические ворота. Иногда мы бережем какой-то острый, злободневный вопрос для того, чтобы «вставить» его где-то в какую-то большую вещь, которая будет написана, может быть, через пять лет, в то время когда нужно бы именно сегодня написать об этом, выступить специально по одному этому вопросу с деловой статьей. В романе или повести можно иной раз забеллетризировать острые мысли так, что они потеряют если не всю, то половину остроты, будут восприниматься как интересное чтение, а не как постановочные вопросы для практических решений. Это, мол, все писателю понадобилось лишь для сюжета.

Помню, Виталий Закруткин рассказывал мне о страшных вещах, которые волновали его, когда он вынашивал свой роман «Плавучая станица», — об истощении рыбных богатств Азовского моря, о хищническом опустошении этого моря. Много тому причин: здесь и «бурмистровщина» в руководстве рыбацкими колхозами, и два хозяина над морем — один разводит рыбу, а другой дает планы вылова рыбы, «не увязанные» с наличием рыбы в воде, живет сегодняшним днем, разрешает даже применять незаконные снасти, чтобы хоть мелочью пополнить улов. Здесь и браконьерство, и слабая постановка научной работы по воспроизводству рыбы. Горько и больно было слушать, когда он рассказывал все это. Да и сам я родом с Азовского моря, из Таганрога, помню рыбные базары раньше, а пришлось мне после войны побывать в Таганроге — кучи, горы мелочи, так называемой тюльки. Никогда такую мелочь не вылавливали. К чему это приведет? Превратим Азовское море в Мертвое море? Но вот написал Закруткин роман об этом — не так уж страшно получилось. Следишь больше за развитием отношений Василия Зубова и Груни, нежели за убылью рыбы в Азовском море. Словно автор сам не поверил, что народнохозяйственный вопрос тоже вызовет большой интерес у читателя.

Можно перечислить много вопросов деревенской жизни и сельского хозяйства, которые бы нам следовало поднять в публицистически-деловых статьях. Например, о работе МТС. Можно ли считать, что мы уже нашли такие формы организации и оплаты труда работников МТС, которые бы очень заинтересовали их в колхозном урожае? Нет, по-моему, не нашли еще таких форм. И поныне трактористу выгоднее убирать средний хлеб, нежели очень хороший: на среднем он больше заработает трудодней. И сейчас происходит такое: один директор МТС обеспечил урожай по своей зоне 25 центнеров, у другого урожай 10 центнеров, но разница у них в зарплате небольшая. Есть некоторые надбавки, премии, но это не то. Резче бы надо дифференцировать. Если при урожае в 10 центнеров директор получает, скажем, полторы тысячи рублей в месяц, то за 25 центнеров, право же, не жалко и три и три с половиной тысячи заплатить. И такую резкую дифференциацию бы для всех — и для старшего агронома, и для главного инженера, и для заведующего ремонтными мастерскими, и для участковых механиков, вплоть до горючевозов.

А можно ли считать, что уже найдена у нас наилучшая система госпоставок хлеба, полностью гарантирующая колхозы от тяжелых последствий некоторых случайностей и произвола на местах, где еще задержались в руководстве районами Бурмистровы? Система, создающая у колхозников прочную уверенность в завтрашнем дне и не подрывающая нигде материальной заинтересованности? Наблюдения над жизнью убеждают, что и здесь у нас еще не все ладно. И думается, что писателю-публицисту не возбраняется вести и углублять свои наблюдения, высказывать их в печати, помогать поискам лучших решений вопроса.

Проблемы, задачи механизации сельского хозяйства приобретают все бόльшую и бόльшую остроту. Много людей из деревни ушло в города, в ином колхозе при той же земельной площади рабочих рук втрое, вчетверо меньше, чем было до войны. Но и в городах ведь люди не болтаются без дела, и промышленность у нас бурно растет, и там требуются люди. Как бы ни улучшились дела в деревне, далеко не все ушедшие в города вернутся домой. Значит, мы все время будем иметь дело с нехваткой рабочих рук в сельском хозяйстве, и единственный выход из положения — большая механизация всех производственных процессов в сельском хозяйстве. Очень крепко, горячо, с большим желанием помочь делу нужно писать об этом. Один вопрос о новой технике в сельском хозяйстве разве не заслуживает внимания литераторов?

Я не знаю, кто у нас планирует работу конструкторов, и планируют ли, или, может быть, они, как писатели, работают по вдохновению: на одну тему, вроде строительства каналов, навалится сразу человек сто, а на другую тему — ни одного. Но иногда обнаруживаешь такие зияющие пустоты в механизации сельского хозяйства из-за отсутствия нужной машины — а и машина-то требуется пустяковая, — что просто у самого чешутся руки взять и сделать ее.

А положение агронома в сельскохозяйственном производстве — это разве не тема для хорошей публицистики?

В промышленности невозможно представить себе инженера в роли безрукого советчика. Он может предложить, приказать делать так, как он находит нужным, как подсказывают ему его знания и опыт. А агроном в колхозе зачастую находится именно в такой тихой, бесправной роли консультанта. Пережиток старого земства, тех времен, когда агрономы ходили, как апостолы, по деревням и могли лишь советовать крестьянину, единоличному хозяину своих полей и скота, не делать того-то, а делать то-то. И сейчас у нас в колхозах распоряжение агронома далеко не закон для тракториста, бригадира, посевщика. Агроном распорядился делать так-то, а налетел уполномоченный — и пошло все кувырком.

Один мой читатель, колхозный агроном, пишет мне:

«Агроном отвечает за все действия председателей колхозов и бригадиров, а сам может действовать только языком. В такой же мере можно было бы возложить ответственность за дурные поступки людей на писателей. Кому, как не писателям, отвечать за то, что они не сумели внушить всем людям сознательность?»

Резонно сказано, ничего не возразишь.

А назревающая необходимость пересмотра некоторых положений старого Устава сельскохозяйственной артели? Давно был принят Устав, в 1935 году, много с тех пор воды утекло, много нового в жизни появилось. Кому, как не литераторам, пишущим на колхозные темы, подсмотреть в жизни это новое, достаточно уже себя оправдавшее, чтобы быть узаконенным и внесенным в Устав сельхозартели!

Кому, как не нам, следует быстро подхватывать все новое и хорошее, что открывают практики колхозного строительства, скажем, в области организации труда и его оплаты!

И много, много у нас есть еще вопросов из деревенской жизни и хозяйственно-организационного и идеологического порядка, которые, с одной стороны, не лезут в тесные одежки беллетристических сюжетов, а с другой стороны, не терпят отлагательства — надо выступать с ними в печати. Значит, ничего не остается нам, как, оторвавшись на день-два от тех наших «больших полотен», что мы пишем «на века», взять да и написать иной раз обыкновенную статью. Кто очень беспокоится, чтобы ни единой строчки из написанного не пропало для потомства, может впоследствии и эти статьи, при издании полного собрания сочинений, включить в особый том.

О чем следовало бы нам еще поговорить?

Я умышленно мало задевал пресловутую «теорию бесконфликтности», ее вредное влияние на некоторых авторов и последствия этого влияния. Бог ее знает, откуда она взялась, эта «теория». То ли авторы бесконфликтных, лакировочных произведений сами же ее и породили, а потом стали валить на нее вину, как на нечто возникшее без их участия, то ли действительно какие-то литературоведы тут чего-то напутали и сбили с толку хороших писателей — трудно разобраться. Да и не стоит, пожалуй, разбираться. Не к чему нам сейчас здесь поднимать все эти архивы. Много уже было об этом говорено и писано. Нам надо лишь внимательно присмотреться — не грешим ли мы иногда и сегодня в наших произведениях, в той или иной степени, против правды жизни, и если есть такой грех, то откуда он идет?

Пусть не обижается на меня Галина Николаева, что я именно в этой связи хочу поговорить о ее повести. Это не значит, что я считаю «Повесть о директоре МТС и главном агрономе» произведением бесконфликтным. Вероятно, повесть и привлекла внимание читателей и критиков именно острым, интересным столкновением характеров, не говоря уже о прочих ее достоинствах, так отмеченных К. Симоновым в его докладе на Втором съезде писателей: «Как пример, на мой взгляд, художнически очень точного подхода к изображению человека труда, — говорил К. Симонов, — можно привести последнюю вещь Г. Николаевой «Повесть о директоре МТС и главном агрономе». Быть может, находясь под обаянием этой повести, я преувеличиваю сейчас ее силу и значение, но думаю, что не ошибусь, отметив, как глубоко и верно в самом принципе раскрыла Г. Николаева все богатство души всецело увлеченного своим творческим трудом человека, показав, как в этой душе, где такое огромное место отдано труду, вместе с тем бесконечно много места для многих других чувств: для любви, для дружбы, для товарищества, для человеческого счастья и человеческого горя».

Сюжетно повесть Г. Николаевой построена на большом, очень остром конфликте. Героиня повести Настя Ковшова конфликтует с директором МТС, главным инженером, секретарем парторганизации МТС, секретарем райкома, секретарем обкома — куда еще острее! Девушку чуть со свету не сживают, собираются с позором гнать с работы. Повесть читается с большим волнением за судьбу Насти Ковшовой. Вообще повесть написана уверенной, опытной рукой. Характеры даны ярко, сочно. Очень хорош Аркадий Фарзанов — как литературный тип, конечно, — в жизни-то он мерзавец; великолепно выписана сама Настя с ее бантиками, косичками, детски диковатым взглядом исподлобья и кристально чистой комсомольской душой. Тонко показано зарождение большого чувства.

Но вот в чем беда. При всей остроте в конфликтах, если внимательно присмотреться к повести, сопоставляя ее с жизнью, есть что-то надуманное, от сочинительства, от литературной фантазии автора, а не от подлинной правды жизни. Есть нечто неправдоподобное и в самом, как бы сказать, размещении конфликтов по повести. Местами слишком густо, местами пусто. Где такая Настя Ковшова в жизни неминуемо столкнулась бы с большими трудностями, там перед нею двери распахиваются настежь.

Все мы много и упорно размышляли о причинах отставания части наших колхозов и путях преодоления этого отставания. Центральный Комитет партии и правительство приняли ряд больших мер, направленных к подъему таких колхозов. Здесь и посылка кадров в деревню, и упорядочение системы заготовок, и повышение ответственности МТС за урожай. Огромная, в общем, и трудная работа, и не на один день. А как Настя вытягивает «свои» отстающие колхозы, те, что «за солончаками»? Те колхозы, о которых она не раз говорит: «Мои колхозы», «Ну, если не во всех, то хоть в моих, отстающих…», «Хотя бы для моих, отстающих…»? По повести получается, что она вытягивает три самых отстающих колхоза одна, без всякой помощи от райкома и руководства МТС, даже с противодействием с их стороны. И вытягивает, в общем, легко и просто — путем лишь правильных агротехнических советов.

Но здесь же полностью отсутствует логика жизни! Почему эти колхозы самые отстающие? Очевидно, потому, что там председатели невежественные бездельники, пьяницы и жулики бригадиры, в партийных организациях непорядки. Агроном именно в таких колхозах столкнется с самым упорным сопротивлением всяким новшествам. Без серьезных организационных, а иногда и прокурорских мер, без решительной перетряски руководящих кадров такие колхозы не поднимешь. Лишь когда станут хорошие люди в руководстве, тогда будет там кому слушать и советы агронома.

Таким образом, Г. Николаева явно облегчает, вопреки жизненной правде, трудности, стоящие перед Настей Ковшовой, в той части повести, где деятельность ее героини простирается на колхозы.

В чем причина такого «облегчительства» конфликтов? Г. Николаеву невозможно заподозрить в умышленной лакировке, в нарочитом сглаживании острых углов. Мы видим в той же повести, как она смело ставит свою героиню в наитруднейшие положения. Вероятно, причина все же в недостаточном знании колхозной жизни. МТС — огромный, сложный организм, и изучать его надо в плотной взаимосвязи с колхозами зоны МТС. А Г. Николаева, видимо, собирая материал для этой повести, больше времени провела на самой усадьбе МТС, нежели в колхозах. Если бы она хорошо знала нынешние колхозы, то не допускала бы в повести таких нелепостей. В отстающем колхозе «Октябрь» неплохой председатель, хорошие бригады, хороший бригадир тракторной бригады обслуживает этот колхоз, — и все же колхоз самый отстающий. А отстающий он лишь потому, что в одной полеводческой бригаде там есть три Олюшки, заядлые лентяйки. Но через два месяца по приезде Насти Ковшовой в МТС, благодаря, главным образом, ее личному обаянию, этот колхоз уже работает лучше всех, все колхозники поголовно вышли чистить семена, и даже этих трех Олюшек полушутя-полувсерьез называют уже лучшими ударницами. Чудеса в решете!..

К. Симонов в докладе на съезде писателей справедливо упрекал С. Бабаевского и Ф. Панферова в том, что они своим героям — Сергею Тутаринову, Кириллу Ждаркину, Николаю Кораблеву — придали некоторые черты сказочных «чудо-богатырей», слишком возвеличили их над «толпой» остальных персонажей. Но ведь и в очаровавшем его образе Насти Ковшовой мы тоже имеем дело с признаками «сверхчеловека».

Повесть Г. Николаевой вышла в свет в 1954 году, но действие повести начинается зимою 1952–1953 года, месяцев за восемь-девять до сентябрьского Пленума ЦК. Настя Ковшова приезжает в МТС сразу после окончания института, агроном она еще совершенно «зеленый». Она еще в жизни своей ни одного весеннего сева не провела, ни одного самостоятельного шага не сделала. Правда, автор пишет, что Настя проходила практику в хорошем колхозе, но этого же очень мало, институтской практики. Откуда у нее такая железная, непоколебимая уверенность в своей правоте в спорах с секретарем райкома, секретарем обкома? Что придает ей силу и убежденность, когда она настаивает на ломке севооборотов, новых способах сева, новых культурах? Ее собственный опыт? Нет у нее еще опыта ни на грош. Советы институтских преподавателей? Ничего мы не знаем об этих советах. Партийные решения? Не было в то время еще решений Пленумов ЦК. Если б были — многое тогда бы объяснилось. (Хотя осталось бы непонятным, почему все другие люди вокруг нее такие тупицы и одной лишь ей открылся смысл решений!) Но дело происходит в конце зимы и весною 1953 года, а первый Пленум ЦК по вопросам сельского хозяйства состоялся лишь в сентябре. Каким-то ясновидением, по наитию свыше, Настя Ковшова предугадала решения четырех Пленумов ЦК. И только она одна.

Мы знаем, что партия принимает свои решения на основе глубокого изучения жизни, ее запросов и требований. Многие агрономы и умные председатели колхозов на местах, возможно, еще раньше сами начинали уже делать то, что потом вошло в решения Пленумов ЦК: сеять пропашные культуры квадратным и квадратно-гнездовым способом, распахивать в неподходящих для травопольных севооборотов местах малоурожайные клевера и заменять их другими культурами и т. п. Сама жизнь этого требовала. Вот такие выплывающие из гущи вопросы всегда внимательно изучаются и обобщаются в Центральном Комитете перед принятием какого-то нового большого решения.

Но вряд ли можно считать правдоподобным, чтобы вот такая, совершенно не умудренная жизнью девочка, не имея ни личного опыта работы на земле, в колхозах, не успев еще ничего как следует увидеть и понять, «просто так», в силу сверхъестественной своей прозорливости, что ли, предугадала все, что будет в дальнейшем сказано в решениях четырех Пленумов ЦК о прогрессивных приемах земледелия. Тут мало сказать, что это не похоже на реализм. Тут задумываешься насчет и самого материализма. Не ударился ли автор в мистику? Но мистики здесь, конечно, нет никакой, так как сама-то повесть написана позже.

Совершенно ясно, что Г. Николаева при литературном построении образа Насти Ковшовой переборщила насчет ее гениальности. Косички и бантики девочки, а ум, агрономическая мудрость, по крайней мере, такого «взрослого» уже человека, как Терентий Семенович Мальцев. Но если в поэзии случается, что восемнадцати-двадцатилетний юноша пишет уже гениальные стихи, то в агрономии этого не бывает. Здесь совершенно необходим жизненный опыт. И опыт в земледелии накапливается медленно, годами. Урожай созревает один раз в году. Если в этом году ошибся, лишь на будущий год сможешь поправить свою ошибку и научиться новому.

Придав Насте Ковшовой черты вот такой ничем логически не объяснимой мудрости прямо, так сказать, с колыбели, сделав ее пророчески правой и непогрешимой во всех ее действиях, Г. Николаева тем самым слишком возвысила ее над толпой окружающих ее «простых смертных». Да на нее в колхозах, собственно, и смотрят как на святую, готовы на руках ее носить. Колхозная Жанна д’Арк!

На книге Г. Николаевой есть надпись: «Посвящается комсомольцам Алтая и Казахстана». Это означает, что повесть написана для молодежи, уже работающей в деревне и едущей туда на работу. Но вот приходится предостеречь молодых читателей, что в жизни они могут столкнуться с более сложными конфликтами, чем даны в этой повести, не всюду в колхозах молодых агрономов будут носить на руках, не так легко поднять отстающий колхоз, как об этом пишет Г. Николаева, прогрессивные агротехнические приемы сами собой не внедряются, не только в МТС, и в колхозах это дело связано с человеческой борьбой. И пусть молодые читатели не придают слишком много веры словам директора МТС Алексея Чаликова из повести Г. Николаевой о том, что после решений Пленумов ЦК все как бы с кеба валится в машинно-тракторные станции: «Раньше, бывало, какого-нибудь строительного материала не допросишься, теперь сами присылают… Раньше, бывало, с кадрами мученье — зовешь не дозовешься, — теперь сами пошли!» Хватает трудностей и сейчас, после решений Пленумов, и нет никакой необходимости нам закрывать глаза на эти трудности.

Печать наша чрезмерно, совершенно без всякой оглядки на имеющиеся изъяны, хвалила «Повесть о директоре МТС и главном агрономе». Так что если я сейчас в чем-либо перегибаю в смысле критики недостатков повести, то это можно считать как бы компенсацией прошлых перегибов апологетической критики.

Мне кажется, например, что повесть не лишена существенных недостатков и в художественном решении поднятой темы. Думается, что для горячо влюбленного человека директор МТС Алексей Чаликов слишком большой аналитик. Не зря ведь сказано: «Любовь слепа»! Трудно порою разобраться, почему, за что, когда и как кто-то полюбил кого-то. Со стороны трудно разобраться. А самому в своих собственных чувствах разбираться бывает иногда еще труднее. Во всяком случае, легче разбираться уже тогда, когда первый жар схлынул, наступило некоторое успокоение и можно оглядываться назад незатуманенными глазами. Так, как рассказывает историю своей любви, женитьбы и всего дальнейшего Позднышев в «Крейцеровой сонате».

Но Алексей Чаликов находится как раз в кульминационном периоде своих чувств. И странно, что он так подробно и связно ведет рассказ. Как будто с хронометром в руках проследил и отметил все этапы рождения и развития своей любви к Насте Ковшовой. Это и психологически не совсем верно и накладывает местами на рассказ Алексея налет литературщины.

Вот мои главные замечания к повести Г. Николаевой.

Все мы уважаем эту хорошую, талантливую писательницу и ждем от нее новых книг. Видимо, как и многим другим авторам, Г. Николаевой при сборе материала для новых ее произведений небесполезно будет поглубже вникать в колхозную жизнь, изучать ее более усидчиво, ближе знакомиться с людьми, из характера и деятельности которых она берет кое-что для своих персонажей. Это поможет ей находить самые достоверные, самые жизненные конфликты для своих повестей, делать их еще интереснее, еще полезнее для наших читателей.

При всем том, что говорил я сейчас здесь о последней повести Г. Николаевой и что было сказано о ней раньше другими критиками, вещь эта показывает нам большие пути, большие возможности для красочного разнообразия нашей деревенской литературы — и по форме и по выбору тематики.

И вот тут, в этой связи, мне хочется перейти к недавно опубликованной в журнале «Нева» повести ленинградского писателя Сергея Воронина «Ненужная слава».

Повесть эта должна была обратить на себя внимание своей большой художественностью, и я думаю, что многие ее читали уже. Это повесть из колхозной жизни, написанная без всяких шаблонов, очень по-своему, в строгой в смысле точности и простоты языка и предельной лаконичности манере. В повести всего листа два, но, когда перевернешь последнюю страницу, чувство такое, будто прочитал роман страниц на шестьсот. Это — от большой, раздумчивой темы, от богатства мыслей и чувств, от широты ассоциаций, от подтекста. Повесть о любви двух хороших людей, колхозницы Катюши Лукониной и демобилизовавшегося офицера Василия Малахова, тоже остающегося жить в колхозе. Но любовь описана прямо по толстовскому завету. Л. Н. Толстой говорил: вот у нас пишут романы о любви и кончают их свадьбой, а надо бы начинать свадьбой: поженились двое, стали жить вместе и что из этого получается. Вот и у Сергея Воронина как раз об этом написано: стали жить вместе Василий Малахов и Катюша Луконина и что из этого получилось. Повесть выгодно отличается от многих других тем, что до самой последней страницы не можешь предугадать, куда же повернет автор, чем все это кончится. Это — и от большого мастерства автора, и от очень правдивого жизненного течения действия. Жизнь ведь никогда не строится у разных людей по одному шаблону.

Доярку Екатерину Луконину наградили Звездой Героя, и с тех пор началось неладное. Ей бы дояркой и быть, не у всякой хорошей доярки ведь есть большие организаторские таланты, но ее уже заметили в районе и области, стали выдвигать. Екатерина Луконина заменила старого, не справлявшегося с работой председателя колхоза. Спустя некоторое время она уже депутат Верховного Совета, почетный гость на всяких слетах, совещаниях. И пошло, и пошло…

А колхоз не очень хороший. И председатель она бесталанный. Усвоила лишь кое-что по верхам: как по телефону на какого-нибудь снабженца накричать, чтоб немедленно были в колхозе концентраты, как выгоднее картошку продать на Кольском полуострове.

Большой благородной души человек Василий Малахов, сам оставаясь в тени, старается помогать жене, осторожно поправляет ее ошибки, пытается предостеречь ее от тяжелых последствий ошибок. Но она сама уже уверовала в то, что слава пришла к ней вполне заслуженно, учиться ей не у кого и нечему, и начинает подозревать Василия в том, что он ей просто завидует.

Когда Василию совсем уже невмоготу, когда он видит, что колхоз валится и его Катюша погибает, он едет к секретарю обкома (главному виновнику «выдвижения» Лукониной), разговаривает с ним, пытается убедить его в том, что Катюшу надо вернуть на ферму. Но и секретарь обкома его не понимает, и он тоже подозревает Василия в низком чувстве зависти к жене.

Когда Катерина узнает о поездке мужа в обком (от самого секретаря обкома), дело доходит до полного разрыва. Некоторое время они живут как совершенно чужие друг другу. Потом Василий не выдерживает, собирает свои небогатые офицерские пожитки и, оставив записку, уходит на пристань и уезжает. Вот как кончилась повесть:

«В открытое окно донесся с Волги протяжный гудок парохода. Екатерина Романовна кинулась к окну.

В синем сумраке величественно и строго плыл белый пароход. Вот он зашел за церковь, скрылся. Потом медленно начал выходить с освещенными иллюминаторами. Становился все больше, больше, оторвался от церкви и, быстро удаляясь, скрылся за маслозаводом. Потом еще раз показался. И долго Екатерина Романовна смотрела ему вслед, пока он не стал еле различим. Но даже и тогда, когда его уже совершенно не было видно, она все еще смотрела ищущим взглядом. Может, на этом пароходе уезжал Василий. И впервые за последнее время она вдруг подумала о муже беззлобно и тут со всей ужасающей ясностью поняла, что он от нее ушел. И что она никогда его больше не увидит. Где он? Куда ушел? Велика страна…»

В повести С. Воронина тяжелая драма двух людей. И, однако, после прочтения ее остается светлое чувство. Это — от присутствия в повести хороших людей, от хорошего авторского к ним отношения, от Василия Малахова, его большой души, наконец, от самого искусства, с которым написана повесть. Я ведь пересказал ее сжато и грубо, этот конспект в самой повести наполнен богатым художественным содержанием, большой человеческой жизнью. Очень тонко нарисованы характеры Василия и Катюши. Дело не только в том, что у нее не хватило таланта руководить колхозом. Со всей ее славой, со всеми внешними знаками заслуг, она не по плечу Василию, умному, сердечному человеку, большому человеку, и не хочет подняться, чтобы стать с ним вровень, наоборот, думает, что ему надо «подтянуться» к ней. Мелка она душою рядом с Василием. Испортили ее, да и у нее самой были задатки этакого «мужицкого карьеризма».

Повесть «Ненужная слава» — драма, и с тяжелым окончанием, но она многому учит, о многом заставляет подумать.

Видимо, в редакциях стали понуждать Сергея Воронина еще что-то договорить, как-то «завершить» судьбы героев, дать нужную мораль в конце, и он дописал еще полстранички. И вот этот довесок к повести кажется мне, пожалуй, уж лишним. Больше можно доверять нашим читателям. И сами они сумеют сделать правильные выводы из прочитанного. Всем понятно, что без Василия Малахова Катюше будет очень плохо, что ее рано или поздно ждет провал, колхозники изберут другого председателя. Не сомневаются читатели и в том, что и для секретаря обкома Шершнева вся эта история послужит серьезным уроком, если он способен критически оглядываться на свои поступки. А не способен — что ж, к сожалению, и такие секретари бывают, знаем. Не нужно тут ничего разжевывать и закруглять. В повести взят кусок из жизни людей. Не обязательно у этого куска все завязанные вначале узлы должны быть развязаны под конец. Если вырвать из жизни человека два-три года и показать их — что ж, так-таки за этот период все в жизни человека развязывается и закругляется?

На примере повести Сергея Воронина можно поставить ряд принципиальных для нашей литературы вопросов, в том числе вопрос о праве на существование вот таких драматических произведений с «тяжелыми» драматическими финалами. Учить хорошему помогут рассказы не только с хорошим окончанием, но и с «плохим» окончанием.

Кстати, вот еще по поводу финалов наших произведений. Один читатель пишет мне:

«Не надо все стараться завершать благополучно, товарищи писатели! Когда мы в театре смотрим «Крылья», то знаем: недостатки будут автоматически преодолены и за пределы сцены не пойдут. А надо разозлить зрителя, заставить его сжимать кулаки, уйти из театра расстроенным и чтобы он на работе дрался с Дремлюгами, а не успокаивался тем, что на каждого такого Дремлюгу обязательно найдется Ромодан».

Дельный читательский совет, над которым, безусловно, стоит подумать. И привожу я его здесь потому, что применить его можно ко всем видам литературы. Действительно, слишком много вещей у нас заканчивается семейными банкетами, тостами, свадьбами, премиями и всякого рода прочими ликованиями. От этого потока радости становится иной раз очень грустно.

Вокруг повести С. Воронина следовало бы нам побольше поговорить. Рассмотреть ее со всех сторон придирчивым профессионально-литераторским взглядом: как это все сделано? А сделано здорово. Побольше бы таких хороших повестей и рассказов в нашей литературе. Хороших и разных — можно добавить словами Маяковского. Но вот об этом-то как раз повесть С. Воронина и свидетельствует в ряду других вещей, о которых здесь уже упоминалось, — какой разной может быть наша хорошая деревенская литература.

III

В заключение хочется сказать еще вот что.

У каждого литератора существует особая творческая манера, особый подход к явлениям жизни, особые методы их изучения. Можно спорить о том, как лучше изучать жизнь: приезжать ли в колхоз инкогнито и не показывать колхозникам свой блокнот или сразу признаться, что ты писатель; ездить ли с секретарем райкома или одному; жить ли месяц в одном колхозе или почаще менять объекты наблюдений. Можно спорить о частностях, но все мы сходимся на одном — на признании необходимости глубоко изучать жизнь.

Ни один здравомыслящий писатель не станет в принципе отрицать, что жизнь надо изучать, надо стоять ближе к ней. Для писателя иметь в блокноте побольше записей из жизни, перед тем как засесть за письменный стол, — это все равно как столяру перед работой иметь под рукой доски, фанеру, рубанки, клей и все прочее, из чего он делает стулья, шифоньеры, диваны.

Для писателя жизнь — это материал, из которого он делает книги. Я нарочно огрубляю, для того чтобы здесь же самому себе и возразить.

Да, есть писатели, для которых жизнь — это не больше как доска для деревообделочника. Он наблюдает и изучает жизнь лишь потому, что ему нужно взять из нее несколько конфликтов и сюжетов для своих произведений.

Это — холодно-профессиональное, ремесленническое отношение к жизни. Я только что, правда, сам здесь употребил выражение «профессионально-литераторским взглядом». Но я говорил, что таким взглядом надо рассматривать лучшие произведения в смысле, так сказать, нашей «технической» учебы. Это не по отношению к жизни.

А жизнь надо не только изучать по необходимости, иначе, не имея «материала», книгу не напишешь, — и ней надо участвовать, вмешиваться в нее.

И вот те писатели, для которых жизнь не только литературные сюжеты, а нечто большее, которые и сами в какой-то мере являются участниками этих «сюжетов», — те писатели и в произведениях своих несут дыхание этой подлинной, невыдуманной жизни, большой нашей партийной правды и человеческой борьбы за эту правду.

У такого писателя нет мелочных «Конъюнктурных» соображений, робости и нерешительности, когда он садится за письменный стол: «А попаду ли на сей раз в десятку или хотя бы в девятку? Не пойдут ли мои литературные пули «за молоком»?..» Его уверенность идет от знания жизни и ее запросов. И он не задумывается прежде времени: «Где я это напечатаю?» Он думает, садясь за стол, что это надо написать.

Когда автор глубоко убежден в том, что написал нужное, отвечающее запросам жизни, работающее на коммунизм произведение, когда он стоит на позициях нашей партийной правды — у него огромная сила. Против него могут выступать люди куда ловчее, хитрее и опытнее его в мелких жизненных боях, с более авторитетным положением в обществе и с большими правами, до зубов вооруженные учеными степенями и всяким высоким членством, — и все же они слабее его. Они узнают себя в персонажах этого автора и злятся, теряют хладнокровие. Им в спорах приходится идти в обход правды, юлить, изворачиваться, падать на четвереньки, — а что за драка на четвереньках? А автор стоит в нормальном положении, твердо, на двух ногах, можно хорошо развернуться.

Нет ничего удивительного в том, что острые книги с муками выходят в свет. Если в книге берутся под рентген какие-то язвы в нашем обществе, то вполне вероятно, что она еще до напечатания может натолкнуться на бациллоносителей болезней, подобных описанным в книге. Рукопись проходит много рук, пока попадет в последние руки, в руки наборщика. Вещь написана, скажем, против Молчалиных нынешней формации, против Серебряковых (я имею в виду профессора Серебрякова из «Дяди Вани», всю жизнь писавшего об искусстве, ничего в нем не понимая; очень живучий тип!), против «человеков в футляре», против унтеров Пришибеевых — что же тут противоестественного, если она при прохождении разных инстанций наткнется где-то на такого же нынешнего Беликова или Серебрякова? Автор писал, будучи уверенным, что есть таковые в нашей жизни, — ну вот и получай в жизни. И не волнуйся, это не может быть неожиданностью для тебя, если ты считаешь себя знатоком жизни; продолжай свои наблюдения, это тебе лишний тип для описаний. Все закономерно.

Вот если бы дело пошло гладко с напечатанием книги, сразу, с начала до конца, — тут есть от чего забеспокоиться. Это «нехороший» признак. Автор считает, что написал острую вещь, возомнил себя уже советским Гоголем и Щедриным, а вещь-то, оказывается, никого не задевает.

Только давайте выясним, что мы считаем нашей большой правдой, которая всего дороже нам в наших книгах, — выясним для того, чтобы никто не смог спекулировать этим святым словом.

Если смотреть в квартиру, где живут люди, через замочную скважину, тоже что-то увидишь и узнаешь о жизни этих людей, но много ли увидишь? Есть правда широко распахнутого окна в жизнь, и есть «правдочка» вот таких замочных скважин.

Есть большой, хозяйский гнев на все, что мешает нам лучше жить, на недостатки наши, страстное желание убрать с нашего пути строительства коммунизма все препятствия, чтобы двигаться по этому пути быстрее. И есть обывательское смакование наших промахов и недостатков. Есть критика недостатков с целью устранить их. И есть брюзжание, от которого этим недостаткам, собственно, ни холодно, ни жарко, а слушать это брюзжание противно.

«Ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный», Владимир Маяковский подходил к этому нужному, но не очень приятному делу просто, по-рабочему: вычистил одну яму — и дальше. А есть любители покопаться в ее содержимом, вытащить оттуда что-то палочкой, надев очки, рассмотреть его поближе и даже понюхать.

Все в нашей жизни, когда она переносится в книги, может автором обобщаться и типизироваться. В том числе и плохое в нашей жизни следует типизировать, чтобы легче было распознать то или иное явление, добраться до его корней, причин. Но некоторые авторы типизацию отрицательных явлений подменяют собирательством всякой дряни, которая попадается им на глаза в нашей жизни. И глаза-то у них устроены так, что видят только дрянь. И вот иной раз такие тряпичники содержимое своей сумки вываливают в книги и выдают это все за «правду» нашей жизни.

Но объемное, перспективное и, как бы сказать, широкоэкранное видение, ощущение и понимание жизни, при котором ни плохое не заслоняет хорошего, ни хорошее не мешает трезво оценивать вред от плохого, приходит к писателю опять же в результате большого знания жизни, очень пристального ее изучения, близости писателя к людям, о которых он пишет. Откуда бы мы ни пошли, а придем опять сюда же — к тесной связи писателя с жизнью.

И надо нам, пожалуй, вот что еще уяснить себе.

Если берешься за какую-то острую тему, надо подходить к ней смело, без робости. Если робеешь — лучше не берись. Если заранее опасаешься: «Ох, трудно будет это напечатать!» — не пиши совсем, не мучайся и эту тему не мучай. Робость непременно где-то скажется в твоих писаниях, недвусмысленная и откровенная критика перейдет в нудное брюзжание, и действительно, эту вещь трудно будет потом печатать, а может, и совсем не нужно будет ее печатать. Это во-первых. А во-вторых, если уж поднимаешь острые вопросы, то, предвидя всякие возражения и разнотолки, договаривай все сам до конца. Не оставляй возможностей для разнотолков. Есть у нас одна-единственная правда — правда коммунизма, правда нашей партии, строящей коммунизм, правда нашего огромного, общечеловеческого дела. И вот с позиций интересов партии и всего советского народа, полемизируя в душе с теми, против кого пишешь, договаривай уж в своих писаниях сам все до конца. Пиши так густо в смысле оценки существа явлений и выводов, чтобы, как говорят, пальца не всунуть между строк. Чтоб никакой злопыхатель не мог вложить иное толкование, иной смысл в написанное тобою. Острота темы требует прежде всего ясности ее изложения. И, само собою разумеется, правильного анализа и синтеза.

Партия ведет огромную работу по подъему сельского хозяйства страны на такой уровень, чтобы в ближайшее время нам получить и 10 миллиардов пудов хлеба и изобилие продуктов животноводства, чтобы всех этих продуктов хватало в избытке и для растущих потребностей городского населения, и для сырьевых нужд промышленности, и для широкой внешней торговли, и чтобы сами производители хлеба, наши колхозники, жили всюду в достатке и довольстве.

Нелегкая эта работа. Большое внимание сейчас со всех сторон устремлено к вопросам сельского хозяйства.

В годы наших пятилеток Советская Россия превратилась в могучую индустриальную державу. И все же города у нас по территории лишь острова в огромном море деревень.

Когда летишь в самолете, а еще лучше — передвигаешься всякого рода наземным транспортом, видишь наши безбрежные поля, бесчисленное количество русских, украинских, белорусских, казахских, узбекских, башкирских, татарских сел. Где называют их деревней, где аулом, где кишлаком. Проехать от Москвы до Казани — часа два будешь ехать по городам, остальное время, часов двадцать, — по полям, по деревням.

У нас в стране более восьмидесяти пяти тысяч колхозов, девять тысяч МТС, тысячи совхозов.

Ни с чем не сравнимы масштабы того, что сделано нами в деревне по социалистическому ее переустройству, по коллективизации сельского хозяйства… Коллективизация деревни — труднейшая задача социалистической революции в стране с преимущественно крестьянским населением.

Колхозный строй за время своего существования у нас блестяще оправдал как самую идею коллективизации, так и формы ее претворения в жизнь. Половина победы в Отечественной войне была в прочности нашего тыла. А прочность тыла в деревне заключалась, в свою очередь, в колхозах. И в глубоком тылу война давала себя знать. Сотни мужчин из каждого села ушли на фронт, все было брошено туда, заводы не выпускали тракторов, деревня несколько лет не получала новых машин, часть лошадей была мобилизована в армию, — а в глубинных колхозах посевная площадь не сокращалась ни на гектар. Так ли было в первую мировую войну, когда вдовы и сироты погибших солдат хозяйствовали в одиночку?.. А послевоенное восстановление хозяйства! Все мы знаем, как были разорены фашистскими оккупантами Украина и Белоруссия. Во многих селах ни головы тягла не осталось, и коров не осталось, и сами села были сожжены дотла. Что было бы с жителями этих сел в старое время, без колхозов? Разбрелись бы нищенствовать по всей земле. В батраки бы пошли к тем изворотливым хозяевам, которым как-то удалось уцелеть и, может быть, даже нажиться на войне. Во всяком случае, понадобились бы десятилетия, чтобы в этих местах затянуло хоть немного раны, нанесенные войной.

А в советских условиях, при колхозном строе, большинство колхозов освобожденной Украины и Белоруссии уже на второй-третий год стали засевать довоенную площадь.

Огромные силы и возможности заложены в колхозном строе. Нам есть что критиковать в смысле недостатков нашей работы в деревне, но есть чем и гордиться, есть чем восхищаться, есть что показать и своему народу и всему миру.

Задача наша сейчас — раскрыть до конца все возможности колхозного строя, двинуть в ход все его силы, резервы, добиться того, чтобы все колхозы давали государству столько продукции, сколько дают сейчас лучшие колхозы страны, чтобы люди в них жили всюду так, как живут люди в лучших наших колхозах.

Может помочь в этом деле партии наша литература? Может, и крепко может помочь.

Книги, претворяясь через сознание человека-труженика, воздействуя на его сознание, становятся материальной силой. Книга может войти в наше строительство таким же вещественно ощутимым вкладом, какой вносят своим трудом люди производственных профессий. Но таким вкладом становятся лишь хорошие книги.

Зовут людей вперед, волнуют душу, закаляют человека в борьбе с трудностями, облагораживают его, окрыляют, открывают перед человеком новые манящие горизонты лишь хорошие книги.

Много вбирает в себя это понятие — хорошая книга. Здесь и высокая идейность замысла, и правдивость, и богатство мыслей. Здесь и совершенство формы, чистота языка, художественная отточенность образов и мыслей. Большое мастерство приходит к писателю в результате большой, трудной, упорной работы. Всем нам нужно многому и многому учиться, независимо от возраста и литературной бороды. И учиться нам есть у кого. И в современной и в старой литературе народов Советского Союза есть крупнейшие мастера художественного слова. Мы — дети великих отцов. Наследство нам оставлено богатое. Надо уметь не только сохранить и не растратить, но и приумножить его. Приумножить — хорошими книгами. Лишь в таком случае нас назовут достойными наследниками наших отцов.

1955

 

Выступление в Министерстве культуры РСФСР

(Тезисы)

Основа культурной работы на селе — да и не только на селе — книга. Это она, книга, в первую очередь делает человека грамотным, умственно развитым, культурным.

Если бы мы хотели найти такой измеритель для сравнительного определения культурного лица разных сел, то вот он — сколько в селе книг, что это за книги и как они читаются.

Это основа.

Если люди не читают книг, то в смысле их культурного роста не поможешь одним кино, баяном, самодеятельностью, народным хором и даже народным театром.

Это все — прикладное, а главное — книга.

У человека начитанного вырабатывается хороший вкус к искусству. А человек, ничего не читающий, и в кино не отличит дряни от подлинного искусства. И в театре будет смотреть только то, что доступно его узкому пониманию. А на Чехова, на Горького — не пойдет.

В общем, главное — книга.

Но у вас очень плохо обстоит дело с продажей книги на селе. Я считаю большой ошибкой передачу торговли книгой на селе потребкооперации. Нельзя книгой торговать в той же лавке, где продают водку, селедки, хомуты, керосин, мануфактуру, сапоги.

Во-первых, для книг в таком магазине и места подходящего не находится. Во-вторых, что за люди торгуют книгой в таких магазинах? Совершенно непривычные к этому делу.

Попробуйте спросить в селе вот в таком магазине какую-нибудь книгу, да еще малоизвестную, не «И один в поле воин». Чертом посмотрит. Брал бы то, что на виду. Будет он из-за пяти рублей терять время на поиски какой-то книжонки. А за это время продал бы чего-нибудь другого на сто рублей.

А посмотрите, кого назначают на должность заведующего отделением книжной торговли в рай- и облпотребсоюзы. Тех работников этой системы, которые доказали свою непригодность в другом деле.

Нет, книжную торговлю надо вернуть полностью книготоргу: это — специальная организация, занимающаяся только этим делом. Там и подбор кадров продавцов книг. Всю торговлю книг надо отдать им, не мешая книги с керосином.

И пусть книготорг строит специальные книжные магазины в больших селах и станицах.

И пусть развивает самые разнообразные формы торговли книгой — и книжные базары, и сеть «Книга — почтой», и какие-то уполномоченные по продаже книг в бригадах.

Но заниматься этим должен книготорг, а не потребкооперация.

Вот еще странная вещь. Есть у нас в области тиражно-согласовательные комиссии. Они решают судьбу книги, тиража. Комиссии состоят в большинстве из людей, ответственных за распространение книги, за торговлю книгой. И вот эти люди, не умеющие торговать хорошей книгой, и решают ее судьбу. Они могут зарезать какую-то очень хорошую книгу молодого автора только потому, что она им неизвестна. Подавай им побольше Дольд-Михайлика или Шпанова. Или таких книг, как «Медная пуговица» Овалова.

Вот такие шедевры.

Чисто коммерческий подход к изданию книг. Ставка на так называемый «верняк».

Надо изменить положение с этими комиссиями. Достаточно кому-то из представителей потребкооперации сказать, что, мол, у нас большие остатки такой-то книги, «затоварка», мол, — и ее уже не переиздают. А на поверку выходит — что же это за остатки? Да сваленные в кучу где-то под прилавком в универмаге книги. Которые никто не видит, и сам продавец не знает, что у него там лежит. Вот тебе и «остатки». Это дело надо изменить.

Второй вопрос — о библиотекарях.

Много было у меня встреч с читателями, в разных формах. С разными читателями, и с сельскими, и с городскими, и с партийными, и с военными. И читал новые вещи. И проводил читательские конференции по уже изданным книгам. И на Дальнем Востоке. Я сейчас месяц провел там. И самые неинтересные встречи были, как ни странно, с библиотекарями. Просто удручающе неинтересные встречи. Или из-за низкой зарплаты в библиотекари у нас идут люди, которым больше некуда деваться. Или учат у нас их плохо. Как-то по-казенному.

Или мне просто не повезло. Но в общем я среди библиотекарей мало встречал страстных любителей и пропагандистов книги, с самостоятельным мышлением и взглядом на литературу. То они пропагандируют вовсю Бабаевского, то какой-нибудь модный детектив… Не знаю, что тут делать. Как улучшить специальную подготовку и подбор библиотекарей. Но надо что-то делать.

Грустно, когда между нами, писателями и читателями, стоят библиотекари, равнодушные к литературе. А что мы, писатели, значим без хороших библиотек, без хорошей продажи книг? Мало значим.

Этим я ограничу свое выступление — вопросом о книге, о ее распространении.

Так как это все же главное в культурном воспитании наших советских людей — книга.

1960

 

Из выступления на XIII Курской областной партийной конференции

(Тезисы)

В проекте Программы КПСС, в разделе о литературе и искусстве, есть такие слова: «Партия будет неустанно заботиться о расцвете литературы, искусства, культуры, о создании всех условий для наиболее полного проявления личных способностей каждого человека, об эстетическом воспитании всех трудящихся, формировании в народе высоких художественных вкусов и культурных навыков».

И еще в этом разделе сказано следующее:

«Главная линия в развитии литературы и искусства — укрепление связей с жизнью народа, правдивое и высокохудожественное отображение богатства и многообразия социалистической действительности, вдохновенное и яркое воспроизведение нового, подлинно коммунистического, и обличение всего того, что противодействует движению общества вперед».

Советская литература сделала немало в области воспитания наших людей в духе коммунизма. Но не время хвалиться достижениями. После XXII съезда партии перед советскими писателями встанут еще более серьезные задачи, чем в период подготовки к съезду, — помогать партии в борьбе за осуществление решений съезда.

Писатели, работники искусств и прочие деятели культуры обязаны отдать все силы, весь талант свой на служение делу построения коммунизма. И надо полагать, что они не пощадят сил ради такого дела.

Но не все зависит от самих писателей, художников, артистов. Вот о том, что не зависит от нас, я и хочу сказать здесь.

Наряду с литературой, огромную роль в коммунистическом воспитании трудящихся играют театр, кино.

Вот я об этом и хочу рассказать — о тяжелейших условиях, в которых работают наши областные театры.

В последние годы я связал свою работу с театром и довольно близко изучил обстановку…

Условия, в которых работают столичные театры и театры областные, так называемые провинциальные, — далеко не равны.

В столице театры готовят, репетируют новый спектакль и два, и три, и четыре месяца, и даже год (как бывает часто во МХАТе), там производство спектаклей, так сказать, штучное.

А областной театр, чтобы существовать, еле-еле сводить концы с концами, должен выпускать спектакли конвейерным способом. 11 премьер в год. За вычетом отпуска — по спектаклю в месяц. Как из пушки. 26 репетиций. Каждому человеку, мало-мальски разбирающемуся в искусстве, ясно, что за 26 рабочих дней по-настоящему хорошего спектакля не сделаешь. Только на живую нитку. Ни о какой системе Станиславского и речи быть не может.

Времени нет ждать, чтобы актер по-настоящему вжился в роль и сам дошел до каких-то художественных решений, находок.

Все строится на режиссерских подсказках. С первой же репетиции. Скоростным методом.

Ну, а результат зачастую получается такой же, как если бы заставить корову скоростным методом носить теленка — не девять месяцев, а пять или четыре месяца.

А если не выпустит театр 11 премьер в году — он прогорит. Его лишат дотации, он будет ходить в злостных срывщиках плана.

Жесткие финансовые рамки, в которые поставлены областные театры, толкают их на поиски так называемых «кассовых» пьес. Бездарные, пустые комедийки, подчас даже пошлые, воспитательное их значение — нуль. Но определенной части публики нравятся такие представления, где думать решительно не над чем, где актеры валяют дурака и можно вволю нахохотаться над их трюками, и они охотно идут на такие спектакли. Да и поставить какой-нибудь пустячок легче, проще, быстрее, чем какую-нибудь классическую высокохудожественную пьесу.

Коммерческий подход к искусству приводит к порче вкусов зрителей. К самому тяжелому из возможных последствий, за которое потом приходится расплачиваться дорогой ценой…

Нет, скупиться на дотации областным театрам нельзя. Надо отказаться от коммерческого подхода к искусству (это я говорю в адрес Министерства культуры и Министерства финансов). Тем более что цифры получаются далеко не астрономические.

Во многих областях остаются ежегодно неиспользованными суммы на культурное строительство по тем или иным статьям, намного превышающие ту сумму, которая требуется театру для нормальной жизни.

Еще Луначарский говорил: «Если мы хотим действительно широко двинуть искусство в массы, надо, чтобы билет в театр стоил дешевле кружки пива». Золотые слова. На искусстве зарабатывать нельзя. Тут заработок иного рода — моральный, который ни в каких рублях не исчислишь.

А ведь билеты в театры у нас страшно дороги. Прямо скажем — не по карману многим людям.

А неизвестно: если бы вдруг поступило откуда-то сверху указание — снизить цены на театральные билеты, скажем, наполовину, «проигрыш» был бы здесь или «выигрыш» — даже в чисто коммерческом смысле. Снизили бы цены вполовину, а публики, гляди, пошло бы в три раза больше?..

Несколько слов о кино.

Мы всеми силами боремся против проникновения буржуазной идеологии в среду советских людей.

Но надо сказать, что в этом деле кинопрокат подкладывает нам большую свинью.

Обмен художественными ценностями с заграницей — дело хорошее и необходимое. Но наши кинопрокатчики завозят из-за границы и выпускают на экраны столько всякой дряни, что просто диву даешься — зачем это делается?

Тоже из соображений «коммерции»?

А где же соображения идеологии? Коммунистической морали?

Печать уже не раз била тревогу по этому вопросу. Но пока что все это с руководителей кинопроката как с гуся вода.

В то же время мы не увидели действительно лучшие заграничные фильмы, вышедшие в последние годы…

Не показали нам и замечательный французский фильм «Америка — глазами французов» — беспощадное разоблачение американского «рая», злейшая и острейшая сатира на американский образ жизни.

И, вероятно, много хороших фильмов не доходит до нас.

Так в чем же дело? Не знаю. Очевидно, этот вопрос останется без ответа, так как сам не знаю, что происходит там, в нашем Главкинопрокате.

Но бить тревогу по этому поводу — надо. Так как мы знаем, что кино, по количественному охвату зрителей, по силе воздействия на массы, — самая могучая форма искусства…

В проекте Программы КПСС в разделе о сельском хозяйстве сказано, что общий объем продукции сельского хозяйства за 10 лет увеличится в два с половиной раза, а за 20 лет — в три с половиной раза.

Думаю, что при наших резервах есть возможность еще больше увеличить объем продукции сельского хозяйства, особенно полеводства.

У нас бывает иногда так. Когда урожай более или менее высокий, то мы говорим, что это результат хорошей организационно-политической работы. Когда урожай неважный или просто плохой, то мы находим оправдание этому во всевозможных стихийных бедствиях — или засуха, или потоп, или еще что-нибудь.

Так надо же наконец освободить сельское хозяйство от зависимости стихий!

Что и записано в проекте Программы: «Зависимость сельского хозяйства от природной стихии значительно уменьшится, а затем и сведется к минимуму».

Один из главных резервов повышения продукции полеводства — создание таких систем земледелия, при которых плодородие почвы не истощалось, а, наоборот, непрерывно нарастало бы.

У Маркса есть замечательные слова о том, что мы не хозяева земли, а лишь временные ее владельцы (это и том смысле, что человек не вечен и рано или поздно уступает свое место на земле другим людям). И каждое поколение, говорил Маркс, должно оставлять землю следующему поколению улучшенной и обогащенной, как хороший отец семейства оставляет детям приумноженное наследство.

Давайте разберемся, что происходило и происходит у нас в области в этом году в полеводстве.

Урожай зерновых был неплохой — 13,3 центнера. (Хотя виды были лучшие, — значит, большие потери.) Но все же — урожай неплохой.

Но озими посеяны плохо. Не в сроки. В сухую землю. Мало поднято зяби. Земля долго не давалась пахать. Груды, которые теперь не разобьешь. Зерно лежало, не давая ростков.

Почему? Что, в этом году была засуха? Откуда же 13,3 центнера?

Давайте получше вспомним, что было.

Зима. Огромное количество осадков в виде дождя и снега. Норма нескольких лет. Прекрасная весна. Очень дождливые апрель и май. Были хорошие дожди и в июне. Потом наступила жара и сушь. Всего полтора-два месяца.

Отчего же так закаменела почва во второй половине лета? Ведь до этого она получила огромное количество влаги, чуть ли не трехлетнюю норму.

Не удержала наша почва эту влагу. Почва наша стала бесструктурной, до крайности распыленной.

Структурная, горохообразная, мелкокомковатая почва удержала бы влагу, и никаких трудностей на севе озимых и подъеме зяби не возникло. И были бы прекрасные всходы озимых (влага бы задержалась). Не только всходы — уже вот такая озимая была бы.

Да, почвы наши страшно распылены, беспрерывные вспашки, перепашки, и есть такие участки, где уже 5–6–7 и больше лет высевается хлеб по хлебу. И в то же время я был в «Красном Октябре» в начале сева.

Почвы не те, когда крестьянин мог сказать… Была такая, не очень научная поговорка у крестьян: «Два дождя в маю;´, и на вашу агротехнику наплюю». Теперь надо 20 дождей в мае! Да так оно и было в этом году. И все же в конце лета — засуха. Закаменелые почвы. Почва превратилась в пыль, бесструктурная, не держит влагу. Пропускает влагу, как песок. Об этом стоит призадуматься.

Если мы хотим получать ежегодно устойчивые урожаи и в ближайшие годы, может быть, даже удвоить эти урожаи, мы должны особое внимание обратить на те пункты в Программе (пока что в проекте Программы), где говорится о системе земледелия, о принятии мер к сохранению и нарастанию почвенного плодородия…

Проект Программы КПСС вносит ясность во многие вопросы ближних и дальних перспектив строительства коммунизма. Я опять же говорю о деревне.

В проекте записано:

«Дальнейшее движение деревни к коммунизму пойдет путем развития и совершенствования обеих форм социалистического хозяйства — колхозов и совхозов».

Все ясно. А то у нас стали проявляться односторонние увлечения.

В зависимости от личной приверженности местных руководителей к той или иной форме был соответственно и больший крен в ту или иную сторону. Одни говорили — давайте все переведем на совхозы. Другие совсем не занимались совхозами, обращая внимание только на колхозы.

А надо продолжать развивать и совершенствовать и ту и другую форму.

И неизвестно вообще, где люди, так сказать, душевно ближе к коммунизму — в хорошем колхозе или плохом совхозе.

И та и другая форма хороши, вполне оправдывают себя — если есть порядок в хозяйстве. Все зависит от руководителей, низовых и повыше, от их организаторских и человеческих качеств, какие они хозяева и воспитатели масс.

Давно еще сказано: «Колхоз — это форма, хорошая, но форма, а в эту форму можно вложить разное содержание».

Если председатель — коммерсант и главная часть доходов составляется из того, что он гоняет вагоны и самолеты с фруктами и овощами в Норильск, Мурманск, Магадан, то хотя колхозники в этом колхозе живут и богато, но вряд ли можно сказать, что их правильно воспитывают. Не на тех доходах живут они, не от того богатеют. И конечно, в таком колхозе люди душевно дальше от коммунизма, чем рабочие хорошего совхоза. Или — чем колхозники в тех колхозах, где доходы составляются от высокой культуры земледелия и животноводства. Честные, трудовые доходы, а не коммерческие.

Но здесь виновата, конечно, не форма. А — руководители. Воспитатели народа.

Сама же колхозная форма мало сказать — оправдывает себя. Она еще таит в себе огромные резервы, до конца не раскрытые и не использованные.

Значит, без всяких шараханий и перегибов в ту или иную сторону надо двигать, укреплять, развивать и совершенствовать обе эти формы.

Кстати, есть и промежуточная, как мне думается, форма — это колхозы, перешедшие на денежную оплату труда, отказавшиеся от трудодня. Они берут, как правило, и совхозные нормы и расценки. Разница остается лишь в том, что в совхозе — назначенный государством директор, а в колхозе, хотя бы и с денежной оплатой труда, — выбранное правление. И еще разница — в социальном обеспечении стариков, больных, инвалидов. Но по последнему пункту некоторые колхозы уже сами сейчас сглаживают эту разницу — решением общих собраний колхозников устанавливают порядок выплаты пенсий старикам, компенсаций по болезни, предоставления отпусков и пр.

В разделе по сельскому хозяйству есть интересный пункт, в который необходимо глубоко вдуматься:

«Постепенно в меру экономической целесообразности сложатся аграрно-промышленные объединения, в которых сельское хозяйство органически сочетается с промышленной переработкой его продукции, при рациональной специализации и кооперировании сельскохозяйственных и промышленных предприятий».

Это — конспект больших мыслей, зародыш очень важной идеи. «Аграрно-промышленные объединения». Последуют, конечно, более детальные разработки этой идеи.

Но — представьте себе. Сахарный завод, консервные заводы, молочный завод, сыроваренный завод, беконная фабрика. Вокруг — земля, плантации, фермы, огороды, сады. Там работают сельскохозяйственные бригады. Конечно — на основе высокой механизации. И все это составляет единый аграрно-промышленный или промышленно-аграрный комбинат. С единым хозяйственным управлением. С назначенной ли государством дирекцией или с избранным всем населением этого района правлением — как это будет, жизнь покажет.

Но форма — интересная, очень перспективная.

А в смысле планирования — какие здесь возможности!

Иногда у нас много продукции гибнет оттого, что некуда сбыть или негде переработать. А тут — само это комбинированное хозяйство будет планировать.

Интересный пункт Программы!

И для литераторов — большая задача. Когда появятся первые ростки — проследить, как это пойдет.

Думаю, что за первое десятилетие есть возможность у нас в стране увеличить общий объем сельскохозяйственной продукции не в 2,5 раза, а больше.

Если бы мы сейчас уже собирали центнеров 20–25 зерна, то трудно в 2,5 раза увеличить, но наш сегодняшний урожай (средний по стране) можно за 10-летие и в 3 и больше раза увеличить.

Есть резервы. Главный резерв — научное земледелие. У нас на полях, к сожалению, науки мало еще видно. У нас нет такой элементарной вещи, как севооборот.

У нас не приведен в полное действие такой могучий стимул подъема сельского хозяйства, как материальная заинтересованность колхозников.

Но я не буду вдаваться в подробности.

Это уже общая задача литературы, задача всех нас, писателей, — помочь партии вскрыть все резервы дальнейшего развития и подъема сельского хозяйства.

Для себя делаю вывод такой:

Я на время оторвался от сельскохозяйственных тем, писал пьесы на другие темы, занимался драматургией (дело тоже как будто нужное). Но надо возвращаться к деревенской тематике. Здесь опять — главный узел всех сложнейших вопросов нашего строительства. Опять здесь «передний край». И надо возвращаться на этот передний край.

1961

 

Беседа с журналистами и работниками печати

(Тезисы)

Меня просят рассказать, как я пишу очерки. Почему — очерки? Ведь очерков моих никто из присутствующих здесь не читал. Поэтому — трудно рассказывать о том, как писал то, чего люди не знают, не читали. Все равно как живописцу бы рассказывать, как он писал такое-то полотно, — а полотна этого никто не видел, нигде оно не выставлялось и даже в репродукциях нигде не воспроизводилось.

Мне трудно рассказать, как я писал очерки. А вам было бы совершенно неинтересно меня слушать. Потому что, повторяю, вы очерков моих не знаете. И я, со своей стороны, не принимал никаких мер к тому, чтобы мои очерки стали известны широкому кругу читателей. Никогда, никаким издательствам я их не предлагал.

Речь идет, заметьте, об очерках в том понимании, которое установилось у нас. Или точнее — устанавливалось.

Некоторые писатели и литературоведы, в том числе весьма уважаемые литературоведы, профессора и даже академики, утверждают, что очерк это такое произведение малого литературного жанра, в котором все точно списано с натуры, все фактично и документально и нет ни капельки вымысла.

Я много спорил с такими путаниками литературоведами. Да простит им бог их незнание русской литературы. Видимо, живы и поныне Серебряковы. Я имею в виду профессора Серебрякова из «Дяди Вани»… Не добил его дядя Ваня в пьесе, не попал.

Ну так вот, в моих книгах, которые издавались, читались, которые известны вам, нет ни одного очерка — то есть нет в них ни одной вещи, написанной точно с натуры, с сохранением подлинных имен прототипов, с указанием точного адреса и с прочими необходимыми для очерка приметами — по канонам Серебряковых. Нет ни одной такой вещи. Так о чем же будем говорить? Очерки вообще-то я писал. Последние очерки (а может, правильнее было бы назвать их статьями) были о поездке по Дальнему Востоку и Западной Сибири, и печатали их в газете «Сельская жизнь» в 1960 году. И раньше писал очерки — именно вот такие, документальные — о людях.

Я работал в газетах «Молот», «Колхозная правда», «Армавирская коммуна» с 1934 года почти до самой войны. В войну служил и в строевом полку, попадал и в армейские газеты. Работал в газете Крымского фронта, пока существовал фронт на Керченском полуострове. Работал несколько месяцев в армейской газете 51-й армии. После демобилизации два года работал в «Правде Украины». Работая в газете, я много писал и печатал очерков. И на темы стахановского движения, и на темы войны, и на темы восстановления. Больше всего это были, конечно, очерки о людях. О людях выдающихся. Причем я с большим интересом писал не о людях уже знаменитых, а о тех, которых надо было прославить. Да и, собственно говоря, из таких апробированных знаменитостей я писал только об одном человеке — Терентии Мальцеве. И то только потому, что, несмотря на славу, ему приходилось очень трудно, и за его систему надо было драться. Надо было ему помогать. Да и сейчас ему нелегко. И совсем не лежала душа у меня писать о таких знаменитостях, на прием к которым литераторы выстраивались в очередь.

Были очерки в газетах и путевые. Поездка от «Колхозной правды» по Сибири и Поволжью. Были очерки, скорее приближающиеся к статьям — по своей откровенно публицистической форме. Были очерки, как у всякого журналиста, приуроченные к разным торжественным датам. Юбилеям. Были и фельетоны. На заре туманной юности печатал в газетах даже стихи. И басни писал, под Демьяна Бедного. А еще раньше — и пьесы писал.

Но это все, повторяю, вам незнакомо. Не издавал в «собраниях сочинений» и издавать не буду.

О чем же говорить?..

Вы можете мне сказать: как так вы говорите, что мы не знаем ваших очерков, что они не издавались. А цикл очерков «Районные будни»? А «Трудная весна»?

Так. А кто вам сказал, что это очерки? Ведь они не подходят под определение Тимофеева. Это не фактография. Там нет ни одного фактического имени. Там нет точного адреса. События, разворачивающиеся в этих книгах, также не списаны с натуры.

Кто вам сказал, что это очерки? Критики? Да, критики так называют. А я сам? Не знаю.

Нас толкают на поиски новых форм, новых жанров… А когда мы их находим, у литературоведов не находится новых терминов…

А в общем, если серьезно говорить, то это, может быть, и очерки. Я не открываю этими книгами какую-то новую форму очерка. А просто восстанавливаю в правах одну из старых форм очерка. Такую форму, которая издавна существовала в русской литературе.

А как я определяю очерк? Во-первых, нет очень четкой, резкой грани между очерком, рассказом, повестью и даже романом. Возьмем примеры уже из советской литературы. Очерки Фурманова о Чапаеве вылились во что? В роман? «Мятеж» его же. Это тоже — очерки. И тоже вылились в роман. Макаренко «Педагогическая поэма». Очерки о колонии. Все на фактах. Чуть изменил имена. А что получилось? Тоже что-то вроде романа? Хотя нет «классических» признаков романа: нет любовных «линий», нет «главного героя». Многие вещи Пришвина — как вы их назовете — очерками или рассказами? Паустовского? А «Молодая гвардия»?

Во-вторых, очерки следует разделить на два главных вида. Не сваливать их в одну кучу.

1. Очерк документальный, фактографический.

2. Очерк-вымысел, где такой же простор для обобщений, типизации, авторской фантазии, как и в любом другом жанре.

Ну, так или иначе, об этом цикле так называемых очерков («Районные будни» и «Трудная весна») я могу рассказать, как они писались.

Но перед этим, может быть, кое-что о себе? Биографию вкратце? И почему я избрал деревенскую тему?

До 14 лет я в глаза не видел деревни. Техническое училище. Голод. Сапожник. Котломина. Сестра. Сапожник. Потом — комсомол, ликбез. Коммуна, 6 лет, и тракторист (в 20 лет). Потом — партработа.

В 1934 году — «Молот», «Колхозная правда», «Армавирская коммуна». «Большевик». Не в аппарате. Армавир. Родниковская.

Война. Крымский фронт — газета. Сталинград — строевой полк. Южный фронт. 4-й Украинский. 51-я армия. Газета. Приказ Щербакова — в конце 1943 года. «Правда Украины». Киев.

Таганрог. Льгов. Курск. Ташкент.

С большой неохотой уходил из коммуны. И с тех пор дела колхозные остались близки моему сердцу. И в газетах — колхозная тема. И писателем стал — колхозной темы.

Первые рассказы — «Беднота». Потом работал в газетах — рассказы. Первые сборники — Ростов, Краснодар. Потом — «Красная новь». Фадеев. Крестный батько. «Прасковья Максимовна» — история с этим рассказом.

В 38 году ушел из газеты. Оставался жить в Родниковской. В 1941 году прием в Союз (Фадеев).

В 1944 году — «С фронтовым приветом». Опять — история. Опять — Фадеев.

Продолжал писать рассказы, пьесы. В 1952 году начал «Районные будни». Как печатал — Твардовский. В промежутках — рассказы.

Пьесы: «Бабье лето», «Настя Колосова», «Народный академик», «Навстречу ветру», «Летние дожди», «Время пожинать плоды», «Пусть это сбудется». Судьба этих пьес.

Так вот как писались книги «Районные будни» и «Трудная весна».

Льгов.

А почему переехал во Льгов? Очень тяжелое положение было. И все — на глазах. Если бы и захотел спрятаться — не спрятался бы.

Несколько секретарей РК — Борзовых. В обкоме — тоже Борзовы были. Воевал. Был членом РК. Наконец, начал писать эти очерки. Без плана. Не знал, что из этого получится. Куда поведет. А «Трудную весну» печатал даже по главам, еще не имея продолжения. Риск мой и журнала.

Прототипы? Да, были. Но вошли в книги наблюдения не только тех лет и с тех мест. И то, что видел раньше, в других местах.

Сбор «материала»?.. Я никогда не собираю «материал» специально для какой-то «вещи». У меня «вещь» рождается из уже накопившегося «материала».

1964

 

Выступление на юбилейном вечере

(Тезисы)

Дорогие товарищи!

Сложные чувства испытываю я сейчас, в такое время, связанное для меня с подведением определенных итогов прожитого и пережитого, с раздумьем о том, что сделано и что надо бы еще сделать.

Я от всего сердца благодарен товарищам, устроившим этот вечер, и всех товарищей, пришедших сюда, благодарю за их внимание. Благодарю всех, кто здесь говорил добрые слова обо мне. Слушать их мне было радостно.

Очень большое событие последних дней для меня — и награждение орденом Трудового Красного Знамени. На такую высокую награду лучше не ответить, как в таких случаях отвечают солдаты: «Служу Советскому Союзу».

Но одно дело — словами благодарить за высокую награду, а другое дело — делом ответить на нее. Делом — труднее. А — нужно. Ибо в противном случае останешься в большом долгу перед народом и партией. И литературой.

А должником быть нехорошо. Ни в чем, никогда, ни перед кем. Сознание, что ты должник, — мучительное сознание.

Вот это все вызывает у меня тревожные чувства.

И — вот еще: почему к радостным волнениям примешивается что-то и другое.

Дело в самом поводе и появления в газетах статей обо мне, и устройства вот такого вечера.

Люди моего возраста, я думаю, согласятся со мной (на основе собственного опыта), а кому еще нет шестидесяти, поверят нам, старикам, на слово, что 60 лет — не цветущий возраст, что 30 лучше, чем 60. Ну, на худой конец — 40.

Я не знаю, может быть, я обижаю своих сверстников, называя 60 лет старостью, но — ничего не поделаешь. А как иначе назвать?..

Помню, когда я писал свои рассказы давно-давно, и молодости, я писал так, скажем: «К приехавшим колхозникам подошел старик лет сорока пяти»… Потом, с течением времени, при переизданиях тех рассказов, я стал вносить поправки: «Старик лет пятидесяти». Еще через некоторое время: «Старик лет шестидесяти». И на этом, пожалуй, остановлюсь. Больше поправок вносить не буду.

Так вот, я говорю, что в самом факте 60-летия нет причины для ликования. Факт прискорбный.

Остается одно лишь утешение, что 60 лет со дня рождения все-таки…

Вот так. Все это, вместе взятое, и возраст и награда, создают тревожное настроение. Высокую награду, я уже сказал, я должен заслужить, оправдать.

А значит, должен много еще поработать.

Когда мне сообщили о намеченном проведении вот такого вечера, в плане не стоял мой творческий отчет — перед собратьями-писателями и читателями.

Для этого мне пришлось бы занять слишком много вашего времени.

Но несколько слов все же скажу о своей работе.

У товарищей, знающих не все, что я написал, может сложиться неправильное представление, что после окончания цикла «Районные будни» и «Трудная весна» все эти годы у меня был простой.

Но это неверно. Хотя и должник, большой должник, но все эти годы я писал. И пишу.

Я написал за последние годы 4 пьесы:

«Навстречу ветру»,

«Летние дожди»,

«Время пожинать плоды»,

«Пусть это сбудется».

(Их судьба).

Кроме этих пьес, у меня есть еще 3 пьесы, раньше написанные:

«Бабье лето»,

«Настя Колосова»,

«Народный академик».

(Их судьба).

За годы, прошедшие после окончания «Трудной весны», я несколько раз ездил по Сибири, был на целине. Ездил на Дальний Восток — по Хабаровскому краю, Приморью, Амурской области.

Дальний Восток давно меня манил. «Белое пятно» на карте.

Об этих поездках по Дальнему Востоку и Сибири я писал очерки под названием «Рассказ об одной поездке», печатавшиеся в газете «Сельская жизнь» и выходившие отдельными изданиями.

Кажется мне, что они какую-то пользу принесли целинному земледелию. Во всяком случае, писал я о тех безобразиях, которые наблюдал тогда на целине, в выражениях предельно допустимых.

Кое-кто, возможно, даже в обиде на меня остался за эти очерки.

(И в министерстве и в целинном крае дела, надо сказать, пошли лучше).

Писал я о Терентии Семеновиче Мальцеве — интереснейшем человеке, за делами которого я слежу много лет.

Я вообще не люблю писать о людях прославленных, широко знаменитых, к которым очень уж наездили литераторы дорогу.

Но о Мальцеве я писал и еще буду писать, потому что слава его нисколько не испортила. Иммунитет.

Этот человек весь — в вечных поисках. И — в вечных неприятностях. Ему надо помогать.

Еще ряд очерков написал я за эти годы.

И — много времени отдал работе с начинающими авторами и молодыми писателями.

Особенно когда жил в Курске.

И как член редколлегии «Нового мира» и просто как писатель, к которому непосредственно обращается литературная молодежь, я много работал над произведениями других авторов. Бывало, меня буквально заваливали рукописями, и — без преувеличений — не меньше 3/4 рабочего времени уходило на эти рукописи.

Но я не жалуюсь ка это. Думаю, что время затрачивалось не зря, не без пользы для литературы.

Вот — коротко — о моей работе за последние годы.

Сделано, безусловно, мало. Сознаю.

А весной 1963 года я переехал в Ташкент.

Давняя тяга. Сыновья.

И Средняя Азия — совершенно новый для меня край. Раньше не бывал здесь.

Принят я был здесь товарищами по перу по-братски. Быстро устроен во всех бытовых делах — с жильем и пр. И вот, стало быть, год с лишним уже живу здесь.

Естественно, мне могут задать вопрос: а что сейчас пишу?

Очень трудно ответить. Почти невозможно. Некоторые — из суеверия.

Живописец — о картине, словами.

Композитор — словами о сочиняемой музыке.

Писатель. Рассказать о том, что он пишет, что вынашивает, что он еще не дописал, что у него лежит в столе, в черновиках, в набросках, в так называемых «вариантах».

Если бы он мог рассказать, значит, это уже написано.

И тогда — чего проще. Читать!

В общем, прошу снисхождения. Повремените. Будет написано!

Приложу все силы к тому, чтобы не бесплодно были прожиты те годы, что осталось мне пожить и поработать.

1964

 

1. Опубликованные рецензии

 

Хорошие повести

Немногие читатели узнали уже Тихона Журавлева по его запискам офицера «Рядовой Антипов», вышедшим в издательстве «Советский писатель» в 1951 году. Немногие, говорю потому, что книга была издана тиражом всего в 30 тысяч экземпляров.

Эта повесть — в форме записок офицера — суровая правда о войне, о солдатской жизни на фронте. Именно — жизни. Русские люди не любят воевать. Но когда их к этому вынуждают, они и на фронте умеют жить как дома.

Сдержанно, мужественно, без громких слов и потому, может быть, так волнующе пишет Тихон Журавлев о солдатских подвигах. Он знает войну, он не может лгать о ней. У него война — это и кровь, и тяжелый труд, и подвиги, и глубокое раздумье солдат о прошлом и будущем. Рядовые солдаты у него — как оно и есть в нашей советской жизни — люди высокого интеллекта, большого душевного благородства.

Были у него неприятности с этой повестью. Критики упрекали автора в том, что у него генерал и комбат слишком просто, «фамильярно» разговаривают с рядовыми. Почему, дескать, солдат Антипов отвечает им иногда не по уставу, не держит беспрерывно руку у козырька, позволяет себе даже такую вольность, как чокнуться с генералом. Ну, бог с ними, с такими критиками. Они, видимо, многое позабыли. Забыли и простоту Суворова в обращении с солдатами.

Повесть Тихона Журавлева «Рядовой Антипов» в какой-то мере заполняет досадный пробел в нашей литературе об Отечественной войне. Много у нас есть романов, повестей, пьес о войне, где главные действующие лица — офицеры, а солдат почти не видно. Журавлев пишет о рядовом советском солдате как о человеке равном ему, советскому офицеру, по духовному развитию, пониманию жизни, задач партии. Лишь звездочки на погонах, специальная военная командирская подготовка «возвышают» его, офицера, над солдатом, дают ему право приказывать. Но это различие — лишь на фронте, в армии. А после войны, если суждено им где-то встретиться, может быть, Антипов, более опытный в колхозном строительстве человек, будет председателем колхоза, а он, офицер, вчерашний ротный командир Антипова, пойдет к нему в заместители, в бригадиры?..

В седьмом номере журнала «Новый мир» за 1953 год напечатана новая повесть Тихона Журавлева «Комбайнеры». Некоторые критики (Т. Трифонова, «Литературная газета», 18 августа 1953 г.), не разобравшись в этой вещи как следует, успели уже усмотреть в повести существенный недостаток, заключающийся в излишней, по их мнению, тонкости письма, лаконичности рисунка, в недомолвках. Что это — привычка к топорной работе некоторых других авторов повестей на колхозные темы? А когда вещь сделана не топором, а тонким резцом — не доходит? Именно в этом, в тонкости, в изяществе письма, — художественная прелесть произведений Т. Журавлева!

Радостно, когда в литературу приходит новый, свежий, сильный талант. Сейчас, когда уже ясно, что Т. Журавлев автор не одной повести, можно полным голосом говорить об его интересном творчестве.

Тихон Журавлев жил и живет в среде рабочих людей, где просто и требовательно, без лишних умилений и восхвалений, судят о писателях. Он работал после демобилизации и крепильщиком в шахте, и, напечатав уже первую повесть, штурвальным на комбайне.

— Книгу, говоришь, написал? Напечатали? Хвалят? Ну что ж, раз взялся книги писать — надо хорошо писать. А как же иначе? Тот хорошо уголь рубает, тот хорошо дома строит, тот хорошо землю пашет. А тебе дан талант сочинять — пиши хорошие книги. А плохо напишешь — скажем: не за свое дело взялся.

Живя среди простых тружеников, не зазнаешься, не возомнишь себя «жрецом искусства». Всюду у нас, на заводах и в колхозах, много художников своего дела, чей труд — настоящее, большое искусство. Стыдно перед ними подкачать.

Нельзя пересказать здесь подробно содержание новой повести Т. Журавлева, да и нет в этом необходимости. Задача рецензии — обратить внимание читателей на нее, посоветовать прочесть «Комбайнеры» всем, кто любит правдивые художественные рассказы и повести о современной колхозной деревне.

Тема повести — трудовые будни, быт, мысли, чаяния рабочих одной МТС, их совместная с колхозниками борьба за лучшее завтра. И еще — как и бывает в жизни — есть в повести и любовь, и ревность, и дружба, и суровая товарищеская критика, и взаимовыручка. «Производственные процессы» — как иногда называют у нас совершенно необходимые в литературных произведениях о деревне картины колхозного труда — не заслоняют человека. На первом плане — люди, их чувства, мысли, страсти, ошибки, трудное исправление ошибок. Если бы речь шла только о машинах, повесть называлась бы «Комбайны». А она называется: «Комбайнеры». О людях.

Главный герой повести — Федор Кадыров, лучший комбайнер МТС. Кадыров — не рекордсмен. Это новый тип передовика, думающего о конечных результатах, а не только о блестящих показателях «на сегодняшний день». Настоящему передовику не страшно иногда покрасоваться и на последнем месте на «Доске соревнования», если он твердо уверен в конечной победе своих принципов.

Скупыми точными штрихами выписан Кадыров. Как будто бы ничего особенно громкого и не совершает он, и говорит мало, как-то даже прячет, замыкает свой внутренний мир от других, грубоват внешне, тяжел характером, а чувствуешь, видишь красоту его души, государственную широту ума, неуемную заботу о том, чтобы и МТС работала лучше, и колхозам было больше пользы от работы МТС, и чтобы личные судьбы колхозников, обездоленных войною вдов, устроились как-то к лучшему. Большой потолок у этого человека. Дорастет он со временем до директора МТС, а может быть, и до секретаря райкома.

А вокруг молчаливого, угрюмоватого Кадырова в повести — близкие, дорогие ему люди, родное село, земля, колхоз. Жена Кадырова Наташа, учительница Магинур, комбайнер Карев, колхозница Шура — это не просто литературные персонажи, это живые люди, и родственные друг другу своей советской душой, и не похожие друг на друга. Рукою художника вылеплены образы этих людей. Перелистываешь страницы и погружаешься с головою в подлинную сегодняшнюю колхозную жизнь.

Очень хороши у Журавлева пейзажи. К месту, под настроение. Нет у него в повести ничего лишнего. Автор не думал о том, как бы нагнать в книгу для листажа побольше всякой всячины. Видимо, думал: как бы короче, на двух-трех страничках высказать то, что вынашивал много дней и ночей.

Есть, конечно, в повести и изъян. Хотелось бы, например, видеть в свихнувшемся рекордсмене-комбайнере Фатьямове более сложный образ. Ведь не был же он черствым, бездушным честолюбцем с первых дней работы на комбайне? Надо полагать, поднимался он впервые на «капитанский мостик» С хорошими чувствами, с искренним желанием не славу себе стяжать, а послужить во всю силу делу колхозного строительства. Что его испортило? Что в нем осталось дорогого? Где залог тому, что человек этот может быть спасен? Иначе, если он законченный сукин сын, пустышка, мыльный пузырь, — стоит ли за него бороться? И за что любит его, такого, учительница Магинур? Надо бы Журавлеву, при издании повести отдельной книжкой, еще подумать над Фатьямовым, что-то дорисовать в нем.

В «Комбайнерах» много поэзии земледельческого колхозного труда. Много поэзии, чистоты, благородства и в человеческих отношениях.

Обе повести Т. Журавлева, «Рядовой Антипов» и «Комбайнеры», глубокие по мыслям, мастерски написанные, — отрадное событие в нашей литературе.

Широкий читатель тепло примет творчество молодого писателя Тихона Журавлева.

1953

 

Предисловие к рассказу Лю Биньяня «Что нового у нас в редакции…»

[5]

С Лю Биньянем, китайским литератором, молодым человеком лет тридцати трех, я провел неразлучно полтора месяца в Китае в 1954 году, побывал с ним в Пекине, Тяньцзине, Нанкине, Шанхае, Чунцине, Чэнду, на китайских фабриках, новостройках, в сельскохозяйственных кооперативах. Нельзя не полюбить этого человека, настоящего журналиста, беспокойного, напряженно думающего, много ездящего по стране. Пытливый ум, зоркий, наблюдательный глаз, горячая любовь к своему народу, искреннее желание помочь пером делу строительства социализма — вот главные черты его натуры.

Уже тогда думалось — по всем этим признакам, что из журналиста Лю Биньяня может вырасти хороший писатель.

И вот в Пекине в журнале Союза писателей Китая «Народная литература» стали печататься первые произведения Лю Биньяня, сразу же привлекшие внимание широких кругов читателей.

Советскому читателю известен пока один рассказ Лю Биньяня, напечатанный в № 10 журнала «Октябрь» за 1956 год, — «Ветер весны». Глубина мысли, смелое проникновение в сложные проблемы жизни, сатирическая издевка над формалистами и заклинателями — таков почерк молодого писателя. Почерк уверенный, своеобразный.

Ту же ищущую мысль, те же острые конфликты, то же гневное отношение к обывателям и горячее сочувствие к людям гражданского долга и творческого ума находим мы и в новом рассказе Лю Биньяня, предлагаемом вниманию читателей журнала «Москва».

Рассказы Лю Биньяня помогают нам полнее и глубже понять, представить себе становление новой жизни в народном Китае.

1957

 

Этим очеркам — массовые издания

В только что вышедшей в свет первой книге альманаха «Наш современник» за 1957 год напечатан очерк «Среди болот» — деревенский дневник А. Одинцова. В № 4 за 1956 год журнала «Сибирские огни», издающегося в Новосибирске, опубликован очерк Леонида Иванова «Сибирские встречи». И Леонид Иванов и А. Одинцов еще неизвестны массовому читателю, их можно, пожалуй, считать начинающими. Литературная форма их произведений весьма скромная: это — очерки без притязаний на монументальность «большого полотна», на особую беллетристическую занимательность.

Можно без труда представить себе дальнейшую судьбу этих очерков. Лишь когда А. Одинцов и Леонид Иванов станут «маститыми», напишут еще много всяких вещей, прославятся интересными романами или повестями, тогда и эти первые их очерки удостоятся внимания издателей и выпуска в свет массовыми тиражами в числе их других произведений. Однако, если все произойдет именно так, это будет очень досадно. Очень жаль, если круг читателей очерка Леонида Иванова ограничится только сибиряками, а с очерком А. Одинцова познакомятся только подписчики «Нашего современника». Оба очерка заслуживают прочтения в каждом райкоме партии, в каждом колхозе — и Новосибирской области, и Ивановской, и Краснодарского края, и Белоруссии, и Поволжья. Заслуживают они внимания и литераторов, как яркий пример того, что конфликтов в деревне для описания остается еще более чем достаточно. Хватит конфликтов на всех писателей.

При всей разности стиля, манеры письма очерки Леонида Иванова и А. Одинцова объединяет одно качество: серьезное, честное, любовное отношение к трудной и многообразной деревенской теме. И глубокое знание колхозной жизни. Знали бы некоторые руководящие работники в Министерстве сельского хозяйства так жизнь деревни, причем разной деревни, — чем, например, Мещера отличается от Кубани, в чем ее особые нужды, а в чем общие болезни с некоторыми колхозами других областей, — как знает все это литератор-очеркист А. Одинцов! Если бы знали они так нашу деревню, со всеми ее контрастами и различными несхожими запросами, так не засылали бы иной раз в МТС Смоленской или Кировской области сельскохозяйственные машины и орудия в таком же наборе, как и в МТС Ставропольщины, не давали бы разным областям шаблонных рецептов по ведению хозяйства.

Очерк А. Одинцова, остро, интересно написанный, с живыми литературными портретами, с глубокими мыслями, оставляет такое чувство, будто сам побывал, долго пожил в одном из мещерских колхозов, сам говорил, общался с людьми, представленными автором, вместе с ними думал о наилучших, наивернейших путях подъема колхозов этой «глухой» лесной стороны России.

Из А. Одинцова выйдет крупный литератор, если он не остановится на фактографии, смелее пойдет на обобщения, отбор и типизацию самого главного.

Об очерке Леонида Иванова можно сказать следующее. Кто хочет по-настоящему узнать, что представляют собой так называемые «деревенские проблемы», причем проблемы сегодняшние, далеко еще не решенные, кто хочет знать, как их много, этих проблем, как они серьезны, какой вдумчивости, осторожности (и в то же время смелости) требуют для своего решения, пусть прочитает «Сибирские встречи». И наверняка он увидит в этом очерке, написанном на сибирском материале, много типичного для колхозов и Дона, и Пензенской области, и Днепропетровщины.

Оба очерка написаны мастерски. Это настоящая, умная, интересная, волнующая — без всяких скидок на «второсортность жанра» — литература.

Надо подумать о массовом издании этих очерков. Их надо обязательно довести до самого широкого читателя, особенно — деревенского читателя. Сборники очерков на злободневные деревенские темы у нас периодически издаются. Но у таких сборников обычно небольшой тираж, и они очень велики по объему; в них участвует много авторов, не у каждого читателя хватит терпения перечесть всех авторов. Иной раз до хорошего очерка и не доберешься сквозь толщу посредственных вещей.

Превосходные очерки Леонида Иванова и А. Одинцова надо выделить для отдельного издания — для начала пусть хотя бы небольшими по объему книжками. Не нужно действительно ожидать, пока у этих новых авторов литературная борода отрастет по пояс. И чем скорее издать их очерки массовым тиражом, тем лучше, тем больше пользы принесут они людям, практически занимающимся колхозным строительством.

1957

 

Думы и предложения публициста

Нет, пожалуй, необходимости представлять читателю Ю. Черниченко — его умная и горячая публицистика на деревенские темы, очерки и статьи, печатавшиеся в журнале «Новый мир», газете «Советская Россия», в которой он работает разъездным корреспондентом, привлекли уже внимание определенного круга читателей, интересующихся насущными проблемами деревни. А таких читателей, у которых возникает глубокий интерес к совхозно-колхозному строительству, много и становится все больше, — так как от скорейшего подъема сельского хозяйства зависит улучшение жизни не только самих колхозников и рабочих совхозов, но и жителей городов.

Ю. Черниченко много ездит по стране, много повидал; ездит не «галопом по Европам», а надолго задерживаясь в каждом новом месте для основательного изучения его особенностей. В этой небольшой книге собраны его очерки о делах на сибирской целине, написанные тогда, когда мало еще кто из писателей отваживался бить тревогу по поводу отсутствия какой-либо разумной системы в целинном земледелии и грозной опасности эрозии почвы и наступления сорняков; есть в книге очерк «Осень под Шадринском» — об урожаях последователей курганского колхозника-ученого Терентия Семеновича Мальцева, о котором каждый писатель, знающий близко Т. С. Мальцева, не устанет писать до той поры, пока и теория и практика нашего земледелия не сделает всех необходимых выводов из «Мальцевской системы» и результатов ее применения на полях Зауралья; в книге дан очерк «Стрелка компаса» — о Кубани и Вологодчине, где автор, используя весьма благодарный прием сравнений и «сталкиваний», анализирует с большим знанием дела достижения и резервы сельского хозяйства двух очень разных краев; есть в книге и «Смоленские письма» — очерки о специфике нужд колхозов и совхозов нечерноземной полосы.

Мне приходилось бывать почти во всех местах, описанных в очерках Черниченко. И многие из людей, которых он упоминает, знакомы мне. Наблюдения Черниченко во многом совпадают с моими. Отрадно видеть в лице Ю. Черниченко новый тип публициста — не дилетанта и не верхогляда в деревенских вопросах, человека вооруженного солидной экономической и агрономической подготовкой. Автор умеет глядеть в корень вопроса, добираться до первопричин. Умеет считать. И умеет заразить читателя своей любовью и вниманием к цифре, живой статистике, к глубокому, пытливому анализу явлений. Надо добавить — к честному анализу. Ибо мы знаем, как на арифмометрах конъюнктурщиков иногда и дважды два получается не четыре, а семь с половиной.

Очерки Ю. Черниченко содержат немало и ценных практических предложений по укреплению экономики колхозов и совхозов. Во всех ли случаях автор прав или же есть иные, более действенные пути решения поднятых им вопросов — это можно установить, выслушав и специалистов сельского хозяйства, и дельных публицистов, занимающихся деревенскими темами. Но так или иначе предложения его стоят на реальной почве, достаточно подкреплены объективной подачей фактов и поэтому заслуживают большого внимания.

1965

 

2. Внутренние рецензии

 

О повести И. Василенко «Звездочка»

Глубокой любовью к советской молодежи проникнута последняя повесть И. Василенко «Звездочка».

Сразу и не разберешься, прочитав и перечитав вторично и в третий раз повесть, — в чем секрет ее занимательности, чем она так берет за душу в одинаковой мере и подростка и взрослого читателя? Мастерски разработанным сюжетом? Да, но не только сюжетом. С половины повести автор пишет главы на «сухом» производственном материале. Тут и собрание учащихся-ремесленников, с подведением итогов соцсоревнования («Чье будет знамя?»), и подробное описание первого прихода ребят на завод («Гудок»), и начало их работы на станках («ДИП-200»), и борьба за выполнение норм — простые вещи, а читаются эти главы с особенным интересом. Лучше всех удались они автору.

Пристально изучив жизнь ремесленников, детально ознакомившись с производством, зная психологию рабочей молодежи, автор сумел очень правдиво, предельно просто, без прикрас и в то же время романтично показать вступление ребят в среду рабочего класса. В повести много поэзии труда, она чиста благородством чувств и поступков ребят и их воспитателей. Даже такой эпизодический персонаж, как главный инженер завода, сказавший в повести ремесленникам всего лишь несколько слов, но слов не затаенных, горячих, убежденных, от всего сердца, — и тот живет, запоминается, и его успеваешь полюбить, хочется сказать ему: «Спасибо тебе, Валерий Викторович, за то, что так хорошо принял на завод наших детей».

В повести много настроения, глубокого и значительного подтекста. Борьба характеров (Паша Сычев и Маруся Родникова) выходит далеко за пределы тематики «детской» литературы. Эти характеры могут быть целиком перенесены и в мир взрослых людей, потому, должно быть, и интересует повесть взрослых читателей.

А у юношества, особенно у учащихся ремесленных училищ, у молодых рабочих, повесть Василенко будет любимой книгой. Воспитательное значение ее огромно. Она поднимает любовь к труду, честь именоваться рабочим, заставляет задумываться над многими вопросами, касающимися культуры и творчества в труде, она воспитывает в рабочих чувство дружбы и соревнования.

«Звездочка» — большая удача нашей литературы. Если вообще о рабочих за последние годы написано мало книг, то молодое поколение рабочего класса, трудовые резервы, ремесленники совсем выпали из поля зрения писателей. А ведь в них — наше будущее. Наших писателей созидание заводов, пафос строительства интересовали всегда больше, чем жизнь рабочих.

И. Василенко в известной мере восполняет этот пробел. «Звездочка» — яркая страница именно из жизни рабочей молодежи.

Талантливая повесть Василенко заслуживает самого широкого распространения, массовых тиражей.

15/VI 1948

 

О пьесе Ивана Щеглова «Лес дремучий»

Первое впечатление от прочтения пьесы — автор безусловно талантлив, знает то, о чем пишет, деревню, крестьян времен 30-х годов, владеет народной речью, язык его персонажей подлинно народен, без фальши.

Пьеса читается с интересом, есть в ней и характеры и действие. Думается, что она сценична, хотя и нелегка для постановки.

Задаешь себе вопрос: имеет ли сейчас право на существование пьеса о первых шагах коллективизации? Конечно, имеет, если хорошо написана. А допустимо ли выводить в пьесе на первый план кулацкую семью? По-моему, допустимо. У нас много написано пьес, повестей, романов о том, что дала коллективизация крестьянству. А вот пьеса о том, на месте какой жизни возникли колхозы, что «отняла» коллективизация у крестьян. Отняла идиотизм старой деревенской жизни, кулацкие зверства, «собственническое свинство». Об этом не вредно вспоминать нынешним колхозникам.

Я представляю себе, что можно было бы написать пьесу только о кулаках, об их агонии, гибели, о распаде кулацкой семьи, о разрушении старых устоев, где коллективизация лишь шумела бы за окнами (как в «Егоре Булычове» революция), и тем не менее это была бы советская, нужная нам пьеса.

Но у Щеглова в пьесе — не только кулаки. Есть в пьесе и колхозные активисты, и секретарь райкома, и сын кулака, ставший на сторону советской власти. Приходится сравнивать, с одинаковой ли силой показано разрушение старого и утверждение нового?

Нет, не с одинаковой силой. И в этом, мне кажется, главный недостаток пьесы. Кулаки (Павел, Алексей, Устинья) выписаны куда ярче, жизненнее, чем другие персонажи. Хорош, просто великолепен Осип Струнин, видишь как живых и Варвару, и Татьяну, и Илью Орешина, и Савушку, но все это — старая деревня, то, что разрушается. Вестники же нового, Вагин, Веткин, Семен, Бурмистров, — куда бледнее.

Чтобы пьеса увидела свет, автору нужно много, упорно поработать над нею именно в этом направлении — сделать и колхозников такими же яркими, как кулаков. Вагин произносит длинные скучные речи. У кулаков речь меткая, образная, лаконичная, у Вагина — каша во рту. Веткин совсем не виден как руководитель молодого колхоза. Бурмистров, секретарь райкома, — роль служебная. Если совсем вымарать эту роль, пьеса — в таком виде, как она сейчас написана, — ничего от этого не потеряет.

Несколько частных замечаний.

Слишком легко расстается Устинья с золотом, отдавая его отцу, и Павел слишком быстро признается, что у него есть спрятанное золото. Это не в характере кулаков. Кулаки вцепились бы в него зубами и когтями.

Почему Семен — вагоновожатый? В этом сквозит какая-то нарочитость. Автор подобрал для него самую «простенькую» городскую профессию. А нужна ли простенькая профессия? Может быть, лучше сделать Семена настоящим рабочим? Прошедшим хорошую школу жизни на большом заводе, в большом рабочем коллективе?

Кое-где прорываются словечки не 30-х годов, более позднего, по-моему, происхождения — «разыгрывали меня» (стр. 2), «как она жизнь?» (стр. 7) и др.

Слишком тонко обозначена линия Вагин — Варвара, настолько тонко, что почти и не видно ее. Может быть, не нужно здесь автору стесняться, крепче прочертить их отношения?

Можно сделать еще много мелких замечаний, но главное сейчас не в этом. Главное — чтобы автор «вытянул» колхозную, жизнеутверждающую часть пьесы. А остальное, мелочи — то уже редактура.

А в общем, очень хочется, чтобы автор не забросил пьесу, еще поработал над нею, хочется, чтобы она увидела свет. Вещь — талантливая.

26/I 1953

 

О сборнике рассказов Н. Прохорова «Комендант Брянских лесов»

Автор партизанских былей («На родной земле», «Комендант Брянских лесов», «Потерявшийся друг», «Под чужой фамилией»), собранных в сборнике под общим названием «Комендант Брянских лесов», Н. Прохоров — сам участник партизанского движения в годы Отечественной войны. Его рассказы достоверны, сюжеты их жизненны, не надуманны. Автор знает, что такое народная война против фашистских захватчиков, умеет в немногих словах, скупо, сжато передать суровость обстановки военных лет, героику, непреклонность, неистребимую волю к победе советского народа.

Рассказы читаются с интересом, язык их прост, чист от всяких заумных оборотов и ложных красивостей, характеры запоминаются. Читатели хорошо встретили первый опубликованный в № 4 курского альманаха рассказ Н. Прохорова «На родной земле».

Слабое место автора — финалы рассказов. В дальнейшем ему следовало бы упорнее работать в этом направлении, добиваясь большей сюжетной выразительности и художественной яркости концовки каждой вещи.

Рассказы безусловно заслуживают издания отдельной книгой.

27/VII 1954

 

О сценарии «Лебедь» Ксении Львовой

Общее впечатление от сценария — все неправдоподобно. Конфликты надуманные, нежизненные. Председатель колхоза Лепило по сценарию — просто идиот. Зачем же трудиться над его перевоспитанием? И нет никакой надежды, что он поумнеет.

Автор сплошь и рядом не сводит концы с концами, в его произведении отсутствует элементарная житейская логика. Если Лепило председатель бесхозяйственный, не обращает внимания на главное — урожайность, продуктивность животноводства, — то откуда же взялись в колхозе средства на электрификацию, радиофикацию, телефонизацию, водопровод и пр.? Представляет ли себе автор величину расходов на такие вещи?

Название сценария — «кинокомедия» — не оправдывает несуразностей и, мягко выражаясь, легкомысленности сюжета и отдельных деталей, вроде поцелуев «быковода» с быками или той сценки, где Лепило спел пару романсов Марусе и она после этого стала работать лучше. Когда читаешь сценарий, смешно не от юмора (которого, к сожалению, нет), а от сплошных нелепостей. Это, вероятно, не тот смех, что был бы желателен автору.

По-моему, в таком виде сценарий печатать в альманахе нельзя.

8/XI 1956

 

О повести С. Шляху «После войны»

Повесть написана талантливо, в тонкой художественной манере, с большим знанием материала. Вещь безусловно заслуживает напечатания в «Новом мире».

Автор, человек политически зрелый, интернационалист, подал тему дружбы народов как-то очень тепло, сердечно. Отношение его к немецкому народу свободно от субъективных предвзятостей, от чувства мести или презрительного снисходительства победителя. Думаю, что повесть «После войны» будет переведена в ГДР и прочитана там с большим интересом. Вещь полезная — для укрепления дружественных отношений с демократическими немцами.

При редактировании желательно сократить некоторые длинноты, немного скучные и не всегда к месту приводимые воспоминания о фронтовом прошлом героев повести. Особенно длинно, и во многих местах повести — с повторами, рассказывается история Краюшкина. Первая половина повести компактнее и читается с большим интересом, чем вторая, несколько растянутая.

По незнанию молдавского языка, не могу сличить перевод с оригиналом, но чувствуется, что над переводом серьезно поработали, язык хороший, колоритный, образный, точный.

4/VIII 1958

 

О сборнике рассказов Ф. Голубева («Знакомство», «Разлад», «Кулик», «Зоя», «Сильнее любви» и др.)

Рассказы Ф. Голубева печатались в курском альманахе, журнале «Подъем» (Воронеж), газете «Курская правда», и часть из них была издана отдельной книжкой в Курском книгоиздательстве. Рассказы были хорошо приняты читателями и положительно оценены критикой.

Рассказам Ф. Голубева присуще внимательное, пытливое отношение к жизни и умное, тонкое проникновение писателя в психологию человека. Ф. Голубев но падок в сюжетах на «экзотику» и идет по трудному пути: берет самые «простые», казалось бы, случаи и явлении и интересно о них рассказывает. В каждой вещи есть какая-то поэтическая изюминка, делающая его рассказы действительно художественными произведениями.

Ф. Голубев глубоко чувствует и понимает русскую природу и умеет живописать ее точными, ясными, хорошими словами.

Такие рассказы, как «Знакомство», «Разлад», «Шашель», «Сильнее любви», «Кулик», поднимают большие вопросы советской морали, чуткости к человеку, честности в труде и общественных отношениях. И вообще автору свойственна глубокая хозяйская заинтересованность в росте нашей жизни, в социалистическом воспитании человека.

Первый сборник рассказов писателя (дополненный, может быть, еще несколькими новыми вещами) безусловно заслуживает издания отдельной книгой в Москве.

10/IX 1958

 

О пьесе Владимира Попова «Иностранцы»

Пьеса написана со знанием среды, о которой идет речь. Автор учился в Будапеште, знает Венгрию и другие страны народной демократии, общался со студенчеством, подобным описанному в пьесе.

В пьесе хороший, естественный, живой разговорный язык. Сюжет динамичен, действие развивается интересно, захватывающе. Диалог сцеплен по-драматически крепко. Характеры очерчены скупо, но каждый по-своему, люди живые, актерам есть что играть. Есть атмосфера времени, места, определенных человеческих отношений. Пьеса дает возможности для интересных режиссерских решений.

По-моему, пьеса сейчас уже в таком виде, что театру надо ее брать и начинать работать.

Несколько шаблонен конец — помолвка, распитие вина с тостами. И конец слишком мирный, благостный. В те дни в Будапеште было еще очень тревожно.

Не надо скрывать то, что советские войска помогли ликвидировать мятеж. А по пьесе получается, будто советские войска ушли из Будапешта и больше не возвращались.

Название «Иностранцы» — не годится, оно не отвечает смыслу пьесы. Ведь автор именно хотел сказать, что все эти болгарские, греческие, румынские, корейские ребята и девушки не чувствовали себя в Будапеште иностранцами, и так себя вели. Автор как бы берет слово «иностранцы» в кавычки, но все равно название не подходящее. Надо искать другое, более точное и выразительное.

29/VI 1959

 

Об «Илясинских очерках» Б. Вишневского

Очерки написаны уверенной рукой литератора. Автор умеет видеть и изображать увиденное. Язык хороший, с этой стороны, кроме некоторых длиннот и повторов, в очерке все ладно — в смысле языка, литературного слога. Если это первая вещь Б. Вишневского, тем более она интересна для редакции — она говорит о несомненной литературной одаренности автора. Надо бы довести с автором эти очерки до напечатания в журнале. И вообще не выпускать из виду этого автора.

Чего не хватает очеркам? Целеустремленности. Б. Вишневский дает очень точные, по-видимому, зарисовки жизни одного села на Южном Урале, где раньше был колхоз, а сейчас отделение совхоза. Но — только зарисовки, не более. Жизнь здесь серая, скучная, и люди невзрачные. С удивительной достоверностью выписан образ Даши Глазковой, честной, работящей молодой женщины, но — бескрылой, живущей бездумно, без книг, без всяких духовных интересов, почти растительной жизнью. Таков и муж ее. Образы приобретают собирательный характер. Но — для чего существуют они в очерках? Нет страстного авторского вмешательства в жизнь этого захолустья, авторских предложений, как эту жизнь разбудить, как встряхнуть этих людей.

Это главный, по-моему, недостаток очерков — слишком спокойный объективизм автора. Чего можно здесь добиться от него — не знаю. Вообще-то чувствуется, что публицистический темперамент у автора есть, но темпераменту этому он должен дать волю. Очерки только тогда станут пригодными к печати, когда в них, наряду с людьми Илясинки и наблюдателями их жизни учителями из Петровки, появится во весь рост авторское я, с его собственным взглядом на вещи и очень горячим желанием переделать жизнь Илясинки. Михей же Иванович для этой роли, для роли выразителя авторских дум, не подходит. Интеллект невысок. И Дмитрий Григорьевич не подходит. Совершенно необходимы кое-где смелые авторские отступления, прямая публицистика.

Поскольку речь в очерках идет об одном селе, некоторые не совсем верные обобщения, где они есть, надо убрать. Это нетрудно сделать при редактировании очерков.

Неярко выписаны учителя, похожи друг на друга своими мыслями, характерами. Более или менее виден только Михей Иванович с его бессонницей. Другим недостает каких-то индивидуальных черт.

В главе о павшей кобыле и прокуроре автор не свел концы с концами, замахнулся на какой-то большой разговор и не довел его до необходимых выводов.

Слишком растянута глава именин, много в ней пустых подробностей. Это стенограмма застольных разговоров без выжимки главного. Последняя же главка — «Конец — всему делу венец» — просто не нужна, ничего не добавляет к выше написанному и не завершает.

14/IV 1960

 

О повести В. Тендрякова «Ложь во спасение»

В повести много хороших мыслей, она берет за душу горячей взволнованностью автора и остротой поставленных вопросов. Но недодумана она до конца.

Махотин пороки нашей антирелигиозной пропаганды (и, может быть, не только антирелигиозной) осудил правильно, но и сам не нашел лучших форм. Диспут с переодеванием учителя в попа — ерунда, дело несерьезное, детская игра, в жизни, кроме дурашливого смеха, это ничего не вызвало бы, люди, поглядев на это ребячество, сразу бы разошлись, диспут провалился бы. Не случайно автор и не показал его в повести. Он просто не знал, что писать об этом диспуте, в глубине души, видимо, чувствуя и неправдоподобность и компромиссность своего замысла. Не с бутафорским попом спорить, а настоящего попа надо было бы рискнуть Махотину (и автору) затащить в школу, да, может быть, еще и староверов каких-то, и вот с ними если бы схлестнулись учителя на глазах у учеников и их родителей! Пока идет бюро и там распинают Махотина — в школе вечер заканчивается блестящей победой учителей над попом. (Может быть, сначала перегрызлись поп и староверы, а потом учителя разбили уже их поодиночке?) И надо этот диспут дать в повести, не обходить самое интересное для читателя.

Если уж заговорил автор о нашей пропаганде, о том, что без спора она мертва, то и в повести ему и его героям надо спорить не с подставными, а с настоящими противниками. Если он пойдет на такое обострение темы, тогда в повести все станет на ноги. И можно будет найти для нее хороший конец. Сейчас конца нет, впечатление такое, что автор просто не нашел, на чем поставить точку.

3/Х 1960

 

О сборнике очерков Г. Радова «Час и рубль» («Кого любят»)

Ни то, ни другое название, мне кажется, для сборника не подходит. Автору надо поискать что-то другое, более привлекающее внимание читателя и полнее обнимающее содержание очерков.

Сами же очерки — хороши и, безусловно, заслуживают издания. Они отвечают в какой-то мере и на обращение «Правды» к писателям насчет создания документальных художественных произведений о героях наших дней.

Критика, в общем, не обошла своим вниманием очерки и рассказы Г. Радова, их немало хвалили в печати. Но все же они заслуживают более крепкого разговора о них и более широкого распространения в читательских массах. Мне хочется отметить то, о чем меньше всего говорилось в статьях критиков, — полезность очерков Г. Радова для дела подъема сельского хозяйства. Председатель колхоза, агроном, директор совхоза, секретарь райкома, а возможно, и обкома в каждом его очерке найдут богатую пищу для размышлений и практических выводов. Таковы очерки и «Час и рубль», и «Штурм ядра», и «Станичное лето», и «У трех морей», и другие.

У автора — острое чувство нового, хорошее видение насущных проблем, и у него хватает мужества поднимать в очерках вопросы, до него пока никем не затронутые.

Вот очерк — «Целинная история». Много писателей побывало за эти годы на целине, много пухлых романов уже написано из жизни целинников. Но никто из авторов не нашел в себе достаточно храбрости сказать, что одной штурмовщиной на целине жить нельзя и пришло время по-настоящему ее осваивать. «Распахать» целину и «освоить» ее — вещи разные. Пора создать основные бытовые условия для целинников. Ведь в целинных совхозах пока что жилплощади приходится в среднем по полтора квадратных метра на человека, и живут местами люди так уже седьмой год. Во многих совхозах плохо поставлено дело с питанием. Если целинный хлеб — самый дешевый хлеб, то почему же не сделать необходимые затраты для улучшения быта целинников? Никто из авторов, писавших до сих пор о целине, не обратил внимания и на вопиющие беспорядки в целинном земледелии, на отсутствие какой-либо системы полеводства, севооборота во многих колхозах и совхозах, приведшее к тому, что там началось уже грозное наступление сорняков на поля. Радов об этом говорит. И пора бы уже всем литераторам, занимающимся целиной, шире охватывать круг проблем, связанных с освоением огромных площадей новых земель, и «пахать» в своих произведениях целину поглубже.

В очерке «Крепкие нервы» Г. Радов поднимает тоже очень важные вопросы. Тип секретаря райкома, который берет обязательства не ради трибунного бахвальства и сотрясения воздуха, не режет и не торопится сдавать на заготпункты неполновесный молодняк скота, сам думает о завтрашнем дне и учит руководителей колхозов работать не очертя голову, а по-хозяйски, с перспективой, — такой тип секретаря напоминает нам, что есть, к сожалению, и иного сорта «руководители», готовые ради того, чтобы сегодня чем-то щегольнуть в сводках, рубить и тот сук, на котором сидят. Очерк написан весьма своевременно.

Образ Дубоносова из очерка «Камень на дороге» можно было бы отнести к «теням прошлого», но, к сожалению, тени эти очень живучи, они не такие уж «тени» и не такого уж прошлого, борьбы с ними предстоит еще немало.

«Гречка в сферах» и «Челомбитько и Лиходед» — лучшие очерки в сборнике, и хотя это и не новые произведения автора, они, безусловно, заслуживают переиздания.

Думается, что читатели, особенно сельские, будут благодарны издательству за выпуск книги очерков Г. Радова.

5/XII 1960

 

О сценарии «Люди и звери»

Главный недостаток сценария, написанного в общем профессионально, умело, занимательно, — неясность авторской мысли. Для чего написана эта вещь? Что хотели сказать ею авторы либретто и сценария Т. Макарова и С. Герасимов?

В рассказах о заграничных мытарствах Павлова есть пробелы, допускающие подозрения, что он мог быть и власовцем, и завербованным американцами уже после войны. Если так, то это — продолжение наметившейся было у нас «всепрощенческой» линии в литературе — рассказ С. Воронина и др. Если же не так — то надо выписать Павлова яснее. Нельзя такие вещи оставлять в «подтексте».

Причины, побудившие Павлова остаться за границей, наиболее полно изложены им на стр. 116–117. Но что там сказано? «Почему же вы думаете, дорогая Анна Андреевна, я не вернулся тогда, когда вернулись другие? Да потому, что, сколько ни били меня там, сколько ни калечили, совесть у меня не вышибли до конца. И эта совесть говорила мне, что в нашей битве середины нет: или победи, или умри… Победить я не сумел, а умереть не захотел». Потому, оказывается, не вернулся Павлов в Советский Союз, когда возвращались другие бывшие пленные, что «совесть у него не вышибли до конца». Явная психологическая натяжка. И — неправда. Возвращались как раз те, у которых было больше и совести, и ненависти к капиталистическому миру, и любви к родине. И ведь Павлов не такой уж дремучий (офицер, не малограмотный волынский или дрогобычский крестьянский парень), чтобы поверить вражеской пропаганде об издевательствах в Советском Союзе над вернувшимися пленными. А если все-таки поверил и это было главной причиной того, что он оставался там, — так и надо было говорить.

При чтении сценария возникает ощущение, что Павлов хуже, нежели авторы его показывают, что они еще что-то знают о нем, но не договаривают до конца. А всячески пытаются разжалобить читателя, нажимают на «слезу». Поэтому особого сожаления Павлов не вызывает.

Что связывало его раньше с явными подонками Клячко и Анкудиновым, настолько связывало, что он даже называл их друзьями?

Что заставило его уйти от Марии Николаевны Хеддингер? Похоже, что она просто физически его не привлекала. А привлекала бы — возможно, не ушел бы от нее, стал бы ее мужем и хозяином гациенды.

На чаше добродетелей Павлова главным грузом лежит то, что он подобрал в Ленинграде на улице умиравшую от голода женщину и накормил ее. Но не мало ли этого для оправдания человека, пятнадцать лет раздумывавшего, возвращаться или не возвращаться в Советский Союз?

В жизни сейчас происходит и такое — мы прощаем старые грехи… Но это не значит, что надо в литературе морально оправдывать изменников родины и делать из них чуть ли не положительных героев. А ведь пятнадцатилетние колебания Павлова ничем иным, как изменой родине, не назовешь.

Было немало таких фактов: американцы не давали возможности нашим людям, рвавшимся домой, вернуться в Советский Союз, перегоняли их из лагеря в лагерь, прятали от советской администрации, пускали в ход всякие провокации и даже насилие. Но в сценарии не говорится, что перед Павловым стояли именно такого рода препятствия.

Я против напечатания сценария «Люди и звери» в «Новом мире».

17/II 1961

 

О рассказе С. Славича «На морской дороге»

Этот небольшой рассказ — картинка из жизни моряков-рыбаков, весело и с добрым юмором написанная. Как будто и нет особенных событий, и рыбу моряки не ловят, не попадается, «плавает по дну», и штормы не налетали, не тонул сейнер, и в Болгарии не побывали (после уж побывали, за пределами рассказа), и вообще ничего «существенного» не происходит, а — сейнер плывет, и люди на нем живут, и каждый из них — на свое лицо, всех видишь, и познакомиться с ними, пожить вместе несколько дней на корабле — интересно.

Вызывают возражение несколько строчек на стр. 4, где говорится, что жена капитана сейнера — спекулянтка, перекупка. Что перекупки в Одессе, как и в других городах, еще водятся, это сомнений не вызывает, но зачем наделять капитана такой супругой? По делу это никак не относится ни к образу самого капитана, ни к его капитанше, так как она в рассказе, в действии не появляется, просто это ненужная, лишняя деталь, и лучше бы ее убрать.

11/VII 1964

 

Об очерке А. Побожего «Мертвая дорога»

Эти воспоминания изыскателя представляют большой интерес для читателя, особенно читателя, не знакомого с Севером. Рассказывается о Севере с большим знанием материала, достоверно, убедительно. Интерес к очерку увеличивается фактической стороной дела, поводом к его написанию — тем, что строительство дороги Салехард — Игарка, в которое было вложено столько денег и труда человеческого в таких неимоверно трудных условиях, не завершено, заброшено. И вот тут-то, после чтения очерка, возникает вопрос: для чего это сейчас написано и зачем журналу нужно печатать этот очерк? В смысле литературной формы очерк хорош, не вызывает возражений, люди и их жизнь на Севере, их дела на изыскании трассы, характеры, поступки описаны ярко, художественно, повторяю — очень интересно описаны. Но — зачем?..

И действительно ли «на ветер» выброшены миллиарды? Может быть, строительство дороги Салехард — Игарка и дальше на восток было просто преждевременно начато, когда оно стране было еще не под силу, а вообще эта дорога, сухопутный вариант Великого Северного морского пути, нам очень нужна?

В очерке совершенно отсутствует полемика. Странно, что автор, живой участник, и крупный участник, изыскательских работ на дороге, не имеет определенного мнения о целесообразности ее строительства. А он обязан его иметь, не имеет права не иметь! Для человека, столько сил вложившего в эту дорогу, такое вялое, бесстрастное, безразличное к делу окончание очерка просто не к лицу.

Я за то, чтобы очерк Побожего был напечатан в «Новом мире», но с совершенно другим окончанием. То, что бегло и равнодушно сказано автором в последнем абзаце, должно быть развито в целый раздел. Нужно очень серьезно и деловито подвести итоги этого тяжелого «происшествия» с дорогой Салехард — Игарка, обстоятельно разобрать все доводы за и против продолжения и окончания строительства. И надо автору и редакции определенно стать на чью-то сторону.

Заключительный раздел очерка (хорошо было бы подкрепить его письмами специалистов-знатоков) непременно должен вызвать дискуссию, если не в печати, то в определенных кругах, от которых зависит деловое решение вопроса. В этом, и только в этом, я вижу смысл напечатания очерка.

А с таким окончанием, как сейчас, куцым и невнятным, очерк бесполезен.

11/VIII 1964

 

О рассказах А. Богомолова

Из четырех маленьких рассказов А. Богомолова мне понравился только один — «Сосед по палате». Хотя он и самый короткий, но сказано в нем много, «обиженный», получивший отставку на двадцать четвертом году службы в «органах», рассказчик — это целый тип. И за скупыми строчками писателя читатель многое сам дорисовывает, таких людей повидал он немало.

«Второй сорт» — не рассказ, а застольный анекдот «к случаю», с примитивной моралью: вот, мол, какие бывают сволочи люди, а еще писатель! «Кругом люди» — слащаво изложенная и не очень достоверная история. Слишком уж много нужно добрых контролеров, чтобы старушка проехала из Иркутска в Москву и обратно без билета, таких чудес на железных дорогах не бывает. «Кладбище под Белостоком» и «День рождения» не новы и не глубоки по мысли, в газетах много появлялось подобных зарисовок и очерков к разным военным датам.

Так как одного «Соседа по палате» маловато для напечатания, а подборка в целом не получилась, слаба, то стоит ли ее давать в журнале?

11/VIII 1964

 

«Первый день войны» Максима Бухова

Вероятно, это начало не дописанных автором, к сожалению, воспоминаний о войне крепко отредактировано. Но сделано это так бережно и умело, что вещь не потеряла своеобразия, осталась солдатским (именно солдатским, а не писательским) рассказом о том, что пережил человек и его однокашники за первый, всего лишь за один первый день войны.

Может быть, читателям, не служившим в армии, покажется скучноватой дотошность и пунктуальность, с какой М. Бухов описывает шаг за шагом все действия подразделения, в котором он был, когда началась война, воспроизводит в точности, как на разборе военного занятия, все приказы и распоряжения комбата, рисует обстановку, течение боя, маневры противника и пр., но для фронтовиков именно в этом, в подлинной фактичности записок, — главный их интерес. Это пишет не «сочинитель», а живой участник первых боев на границе. И жаль, очень жаль, что на этом и прервал записки М. Бухов.

Но литератор, предложивший «Новому миру» эти главы, С. С. Смирнов, знает свое дело. Может быть, М. Бухов написал не только начальные главы воспоминаний, но и еще что-нибудь, и его рукописи, если они у кого-то сохранились, можно разыскать?

22/VIII 1964

 

О рассказах Виктора Лихоносова

Первый рассказ Виктора Лихоносова «Домохозяйки» несколько приземлен точным бытописательством, лишен поэтической и философской приподнятости. Язык — хороший, особенно в диалогах, женщины и вся обстановка их жизни выписаны ярко, характеры всех персонажей запоминаются.

Во втором рассказе «И хорошо и грустно» действительно много и хорошего, и грустного, и светлого. И такого, над чем читатель призадумается. Рассказ умный, сердечный, тонко, музыкально написан.

Оба рассказа, думается, будут приняты читателями журнала хорошо.

27/VIII 1964

 

О мемуарах О. Морозовой

Автору не следовало бы, думается, предпосылать мемуарам эпиграф из А. Франса с такими словами: «…очень интересно, когда это делают простые смертные». О. Морозова заранее как бы, посредством эпиграфа, объявляет, что ее мемуары будут «очень интересные». Нескромно звучит. Хотя они действительно интересны, но не дело автора самой их хвалить.

Написаны мемуары в отличной литературной форме и, я бы сказал даже, опытной писательской рукой, хотя не знаю, первая ли это работа О. Морозовой или она действительно не новичок в литературе. Если новичок в печати, то, вероятно, немало потрудилась над рукописями. Портреты ее родных и знакомых (в том числе собственный портрет) выписаны искусно, психологические обоснования действий и поступков людей убедительны, и время, эпоха даны хотя и с ограниченной весьма точки зрения, но все же достаточно ярко (для такого рода воспоминаний).

А вот относительно глубины этих воспоминаний-мемуаров приходится сказать, что, несмотря на чисто литературную их высококачественность, они, вследствие узости взгляда автора на «людей и события» времен первой мировой войны, Февральской и Октябрьской революций, гражданской войны и последующих лет, являются как бы семейными мемуарами, для домашнего потребления, или, во всяком случае, для такого читателя, который способен сам за автора «дописать» их, дополнить собственными воззрениями на жизнь и оценками представленных ему «людей и событий», то есть для читателя почтенного возраста, много пережившего и видевшего, который будет размышлять не столько над вычитанным у Морозовой, сколько над вызванными ее мемуарами ассоциациями.

В самом начале воспоминаний, на первой же странице, О. Морозова дает серьезные обещания: «Книга эта появилась из потребности общения с людьми и необходимости подвести итоги…», «Раздумья о жизни — одна из обязанностей человека, потребность и право наравне с правом жить». Но обещания эти не выполнены. Ни итогов, ни извлечения из горьких ошибок уроков, для себя и для других, ни большого раздумья о жизни в мемуарах не видно.

Досадно, что особенно бедна мыслями и так скомкана последняя, уже «советская» (о годах после гражданской войны) часть мемуаров, которую автору, безусловно, следовало бы развернуть пошире. В этом даже — моральная обязанность автора.

И очень жаль, что так мало говорит она о практической и научной деятельности ее знаменитого отца, создателя каменно-степского леса Г. Ф. Морозова. Общественная значимость ее мемуаров возросла бы во много раз, если бы она больше и с большим сочувствием его делу рассказала об отце.

6/IX 1964

 

О повести Т. Борисова «Тимофей Тимофеевич»

Самим названием повести автор выдвигает Тимофея Лунина, председателя колхоза, на первый план, в главные герои. Однако Лунин, такой, каким он изображен в повести, негож в герои, ни в «положительные», ни в «отрицательные». Он слишком бледен и немощен, из тех людей, о которых говорят: ни рыба ни мясо. Не то что он не удался автору, плохо, мол, выписан, — нет, таким он и задуман, таким его, видимо, и любит автор и возводит в герои.

Не знаю, как у кого, а у меня Тимофей Тимофеевич Лунин симпатий не вызывает. И жалости — также. Он, по всем его поступкам, мыслям, словам, какой-то беззубый, безрукий, необоротистый, глуповатый и трусливый, просто — тряпка бесхарактерная. Даже когда в колхоз прибыла большая комиссия, и тут он боится доложить ей, как на него ни нажимал Дубилов. За что Лунина жалует автор — непонятно. Хороший председатель именно тем и хорош, что не боится каждодневно идти на личные неприятности, споры с искажающими линию партии начальниками и даже зачастую на большой риск — ради блага своего колхоза. Лунин ничего подобного не делает, только и знает — трясется перед каждым человеком с портфелем. И скот отдал Лисичкину, и корма отдаст ему же — лишь бы усидеть в председательском кресле. Когда на стр. 56 Дубилов говорит, что райком будет проводить «не луниновскую политику», слова эти ничего не выражают, так как никакой «луниновской политики» читатель в повести и не видел. Такой человек, как Лунин, не может быть хорошим председателем колхоза во всякие времена, при любых ситуациях, и при культе, и после культа. Так что, как бы ни переменилась обстановка в районе, кто бы ни стал секретарем райкома, — не верится, что у Лунина в колхозе дела под его руководством пойдут хорошо.

Дубилов и Лисичкин несут по замыслу автора, по сюжету большую нагрузку в повести, но типизировать их образы или просто сделать их значительными Борисову не удалось. Что у них за душой, почему они такие, каково их кредо, если оно есть у них — это не вскрыто автором… Автор, кстати сказать, вообще зря прибегает к карикатурно — «выразительным» фамилиям вроде «Дубилов», «Пеньков», «Лисичкин», полагаясь, видимо, на то, что сами фамилии дорисуют в образах людей то, чего он не сумел изобразить иными средствами.

Если говорить еще об отдельных персонажах, то оказывается — в повести почти нет колхозников. Чуть мельтешат лежебока Федор, жена Лунина, весьма скупо представлены секретарь комсомола Андрей и Даша Золотова, в самом конце появляются вдруг совсем незнакомые читателю люди, вроде Фаддея, — вот и весь колхоз. Для повести о колхозной жизни, написанной как бы снизу, изнутри, этого мало. Колхозную жизнь без рядовых колхозников не покажешь.

Серьезное замечание вызывает случай на заготовках леса (задержка отправки леса колхозу). Случай возведен автором чуть ли не в основной сюжетный конфликт, и места и внимания отведено ему непомерно много. А сам конфликт-то это, собственно, — не для повести, и для газетной статьи или фельетона. Для широких обобщений он не годится. К тому же и разрешается он в конце концов очень легко и просто. Достаточно было поехать на место заготовок леса бойкому человеку, а не растяпе Лунину — и лес нашелся, и вопрос о его доставке благополучно улажен.

Повесть хотя в общем-то и не велика по количеству страниц, но сильно растянута. В ней много совершенно ненужных для развития действия и неинтересных читателю подробностей делового дня председателя колхоза: куда поехал, зачем поехал, на чем поехал, с кем повстречался, что сделал, что купил и т. д. Сокращение таких мест пошло бы повести на пользу.

В нескольких местах названа МТС. Это, видимо, понадобилось автору только для того, чтобы подчеркнуть дату — 1955 год? А сами по себе упоминания об МТС совершенно не нужны, так как ни тематически, ни сюжетно МТС в повести не участвует, и все упоминания о ней можно безболезненно вычеркнуть.

Есть много замечаний и относительно языка повести, но надо полагать, что рукопись еще не подвергалась редактированию. Так ли?

Я пишу главным образом о недостатках в общем-то неплохой повести, но не знаю, смогут ли автор и редакция устранить эти недостатки, есть ли для этого время (и силы — у автора).

11/IX 1964

 

Об очерке Л. Иванова «Снова о родных местах»

Автор настойчиво, с горячим желанием помочь делу, продолжает и расширяет разговор о хороших и плохих колхозах в его родных местах, в Калининской области, начатый им в № 3 «Нового мира» за прошлый год. При этом он обнаруживает такое же глубокое и детальное знание материала, как и в тех очерках, когда пишет о сибирской деревне. Если, может быть, очерк Л. Иванова будет интересен не для всех читателей, потому что несколько суховат, не сдобрен всякими «беллетристическими» украшательствами, это не беда. Своих читателей он найдет. Пусть даже круг этих читателей будет ограничен только практиками сельского хозяйства Калининской и схожих с нею областей — и это не малый круг.

По существу проблем, затронутых Л. Ивановым в очерке, и его выводов возражений у меня нет. Возражения вызывает начало очерка. Если бы не было поздно, если бы речь шла о рукописи, а не о верстке, я решительно советовал бы автору исключить из очерка главы «В местах, где жил изобретатель радио» и «Землячество». Они не связаны органически с последующими главами, пристегнуты, это особая тема, для других очерков. Они лишь замедляют и загромождают подступ к главному. Лучше бы автор сразу брал быка за рога и начинал прямо с рассказа о передовом колхозе «Молдино».

18/XI 1964

 

О статье Г. Троепольского «Следы на воде»

После прочтения отличной статьи Троепольского, написанной убедительно, страстно, с большой душевной болью, с таким публицистическим накалом, что и мертвого взволнует, главная мысль — о судьбе других малых рек в стране. Вот в Воронежской области нашелся писатель Троепольский, который там живет много лет, который обратил пристальное внимание на глупейшие и вреднейшие действия водхозовцев — «деньгокопателей», загубивших 11 речек, который специально изучил гидрологию и мелиорацию, чтобы во всеоружии поспорить с авторами идиотских проектов. Воронежской области повезло на писателя. А сколько еще в РСФСР таких рек, где нет своих Троепольских? Но есть свои Гореславские!.. И принципы их деятельности всюду одинаковы: копай, давай кубометры, выполняй план, огребай деньги.

Желаю статье Троепольского не литературного, главным образом, успеха, а делового — чтоб она была прочитана всеми людьми, близко заинтересованными в поднятых им вопросах, и чтоб журнал наш получил от них множество писем. Может быть, не полагаясь на самотек, редакции «Нового мира» следовало бы связаться с областными газетами? Или отделениями Союза писателей? Чтоб там устроили обсуждение статьи — с приглашением людей, знакомых с местными фактами. И чтоб нам потом выступить еще раз по этим вопросам — с привлечением материала из других областей страны.

Думаю, что на последней странице верстки следует убрать нескромную ссылку Троепольского на его литературных героев — Никишу Болтушка, Прохора Семнадцатого и Самоварова. Не дело автора «типизировать» таким способом персонажей своих первых очерков.

27/XII 1964

 

О Сборнике М. Колосова «Зеленый Гай»

Сборник состоит из семи рассказов и очерка «Новый секретарь». Некоторые из этих вещей были уже мне знакомы по журнальным и газетным публикациям («Барбарис», «Зеленый Гай», «Зая», «Новый секретарь» и др.), некоторые же прочитаны впервые.

Общее впечатление от отобранных для книги рассказов и очерков М. Колосова — хорошее. Книга будет, думается, прочитана с интересом и пользой разными читателями, и деревенскими и городскими, и людьми взрослыми и подростками, — вследствие разнообразия тематики рассказов и изобразительных средств автора.

Наиболее крупная вещь в сборнике — очерк «Новый секретарь». Написан он темпераментно, с глубоким знанием деревенской жизни и насущных проблем руководства колхозами. Главные герои очерка Захаров, Жарков, Бурмин (да и другие персонажи) живо, реалистически выписаны, некоторые подняты автором до уровня типов собирательных. Ситуации, в которые попадают герои очерка, достоверны и весьма характерны для совсем недавнего прошлого. Это не такое уж далекое прошлое, с его пережитками мы встречаемся еще довольно часто. Живучесть, изворотливость жарковщины и бурминовщины предостерегают против рецидивов самодурства, субъективизма, очковтирательства, карьеризма, настораживают читателя, призывают его к борьбе за соблюдение подлинно ленинского курса в руководстве колхозами во всех звеньях управленческих органов и аппаратов.

Несколько замечаний по этому очерку.

Следовало бы, мне кажется, автору, с учетом, что очерки будут читать люди и не очень разбирающиеся в сельском хозяйстве, несколько разъяснить, что такой «разовые» и «основные» свиноматки. Тем более что ликвидация этих «разовых» маток играет большую роль в конфликте между Захаровым и Бурминым.

Автор немножко идеализирует, облегчает случившееся с Захаровым и Бурминым (выдвижение первого и отставка второго), в жизни такие дела свершаются не внезапно и гораздо труднее, «со скрипом» и даже больше — «со скрежетом зубовным». Но, пожалуй, это отступление от фактографии можно простить автору — это призыв к тому, чтобы подобные «случаи» с отставкой таких Бурминых происходили почаще.

Думается, что надо произвести некоторые сокращения в том месте очерка, где слишком много говорится о территориальных управлениях и парткомах управлений, поскольку это относится к области тех организационных перестроек, результаты которых сомнительны.

Рассказы «Лыско» и «Зая» — как бы о детях. В этом жанре М. Колосов владеет редким умением писать «детские» рассказы так, что они с большим интересом читаются и взрослыми. Этим ценным качеством отличаются все вышедшие его книги для детей и юношей: «Голуби», «Бахмутский шлях», «Мальчишки» и др. Рассказ «Зая», кроме того, говорит и о склонности (успешной!) автора к сатире. Образ Олега (Заи), лоботряса и дурачка, далеко не безобидного, с претензиями, с многообещающими задатками хамства и паразитизма, вылеплен весьма искусно, сдержанно, без пережимов. В издевках над Заей художническое чувство меры нигде не изменяет автору, поэтому рассказ получился по-настоящему сатирическим и смешным. «Лыско» — трогательный, душевный рассказ о злоключениях городского, неопытного в деревенских работах парнишки. В нем нет ни лихо закрученного сюжета, ни особо героических поступков Климка, а просто — чудесно написанные сценки из жизни в деревне этого милого мальчика, хорошие люди, окружающие его, их сердечное отношение к Климку. И все это оставляет после прочтения «Лыско» такое светлое чувство, будто лично прожил с этими людьми какое-то время, и маленький рассказ этот долго не забудется.

К таким же «бессюжетным» (а потому особенно трудный для написания) рассказам можно отнести «Славку». Тракторист, которого ночью по рослой фигуре приняли за могучего пожилого мужика, спасает замерзавших в снегу путников, вывозит их на своем тракторе к жилью. В избе, при свете, разглядели его — совсем молодой паренек, неловкий, с детски застенчивым, добрым лицом. Таким оказался спаситель путников Славка. Вот и все. Как будто почти ничего не сказано о Славке, и он очень мало говорит в рассказе, а стоит он перед глазами как живой. В рассказе очень хорош пейзаж, язык, лаконичный и точный. Со словом автор обращается бережно, избегает всяких украшательств и слащавой патетики, которая могла бы все испортить.

В «Зеленом Гае» художественно развита и воплощена в незамысловатом сюжете хорошая мысль автора, высказанная в последних строчках: «спеши исполнять добрые дела». Рассказ приобретает сейчас особую актуальность в связи с повсеместными розысками безвестных, оставшихся пока безымянными, героев Отечественной войны, многие из которых в свое время «пропали без вести».

«Барбарис», по-моему, принадлежит к числу наиболее тонких, мастерских рассказов М. Колосова в этом сборнике. Он очень поэтичен. Других рецензентов, может быть, не удовлетворит неопределенность конца рассказа — навсегда ли разошлись Васькины отец и мать или, возможно, сойдутся опять, и если сойдутся, то как они все будут жить дальше. Недосказал, мол, чего-то автор. У меня же никаких претензий к автору по поводу конца рассказа нет. В этой грустной неопределенности — особая его жизненность и художественная убедительность. Достаточно, что автор показал, как и из-за чего, бывает, люди расходятся. Неплохие, в общем, люди. А что с ними может случиться в дальнейшем — пусть об этом читатели сами поразмышляют.

«Ночной буран», казалось бы, воскрешает времена, уже прошедшие, когда приходилось председателями колхозов посылать горожан, не знакомых с деревней, с сельским хозяйством, для которых даже люди деревенские были непонятными, какими-то чужими. Труднее всего таким горожанам было наладить правильные отношения с колхозниками, взаимопонимание. Это было в иных случаях труднее даже, чем изучить агротехнику, — добиться доверия людей и в свою очередь поверить людям, с которыми предстоит тебе работать. Несмотря на то что в рассказе речь идет о прошлом, я не считаю его потерявшим актуальность. Думаю, что нам придется еще во многих колхозах укреплять руководство, в том числе, возможно, и за счет людей, взятых из городов. И такие люди прочтут «Ночной буран» не без пользы для себя.

«Нетипичная история» — это тоже, как «Барбарис», рассказ о семейной неурядице, о потерянном по глупости счастье. Тоже — с грустным окончанием. И здесь у меня нет возражения против такого окончания. Глупость, неумение видеть и ценить человека в человеке, отвратительная, эгоистичная (и беспочвенная к тому же) ревность должны быть наказаны. Судьба Николая не вызывает у читателя сочувствия. И это, мне думается, и не идет вразрез с замыслом автора, не ставившего себе задачу разжалобить читателя по отношению к Николаю. Задача была иная: просто разобраться, «в назидание потомству», как и почему возникают иной раз между людьми подобные недоразумения и расхождения.

О сборнике в целом.

Автор сборника М. Колосов, член Союза писателей СССР, давно уже издается в периодической печати, в областных издательствах, издательстве «Молодая гвардия» (Москва), Детгизе, имеет широкий круг полюбивших его произведения читателей, молодежи и «стариков». Сборник «Зеленый Гай», безусловно, заслуживает издания в «Советском писателе». М. Колосова пора уже представить читателям книг, выпускаемых издательством «Советский писатель».

20/V 1965

 

О романе Владимира Карпова «Вечный бой»

Зная, что Владимир Карпов пишет роман на армейские темы, о жизни офицеров и солдат Советской Армии, я с нетерпением ждал опубликования его нового произведения. Многое из того, что было написано В. Карповым раньше, я читал (повести «Командиры седеют рано», «Первая победа», «Двое в песках», его рассказы и очерки), эти вещи мне понравились, причем каждая новая вещь свидетельствовала о творческом росте автора, о его упорном и успешном стремлении совершенствовать язык, композицию, стиль своих повестей и рассказов — в общем, говорила о том, что В. Карпов серьезный писатель на темы армейской жизни. Да и кому, как не ему, поднимать именно эти темы. Ведь он начал службу к Советской Армии от рядового солдата и дошел до зам. комдива и начальника штаба дивизии, в Великую Отечественную войну был прославленным разведчиком, удостоен звания Героя Советского Союза. Кто-кто, а уж В. Карпов за 25 лет службы достаточно изучил жизнь солдат и офицеров и в мирных и в военных условиях.

Я ожидал появления его нового романа не без тревоги за успех задуманного им дела, так как в среде литераторов жизнь армии в мирных условиях считается темой «скучной», «неудобоваримой». Ну что, мол, интересного в сегодняшних армейских буднях? Учеба, овладение новой техникой, укрепление дисциплины, зубрежка уставов и прочая сухая проза жизни. Все это, мол, годится, в лучшем случае, лишь для газетных очерков, а роман, занимательный, остросюжетный, со столкновением сильных характеров и страстей, насыщенный захватывающими конфликтами, на этом материале не напишешь. Такое пренебрежительное отношение многих писателей к армейской жизни в мирных условиях как к литературной теме и привело к тому, что у нас почти нет хороших произведений о сегодняшней жизни армии (в жанре романа).

Боялся я, что и В. Карпов, возможно, не справится успешно с трудными задачами, вставшими перед ним, когда он засел за «Вечный бой». Ведь одно дело — хорошо знать жизнь армии, а другое дело — суметь о ней хорошо написать.

Но опасения мои рассеялись сразу же, при чтении первых глав романа, напечатанных в № 2 журнала «Звезда Востока» за 1967 год (Ташкент). Всех действующих в романе персонажей автор выписал так живо, ярко, поставил их в такие естественные, невыдуманные житейские обстоятельства, что их судьба начинает волновать с первых же глав романа, за их поступками следишь как за поступками очень близких и дорогих тебе людей, радуешься их удачам и победам и глубоко огорчаешься их ошибками, заблуждениями, неправильными действиями.

Правда, когда я еще не читал продолжения романа, а знал только его начало, у меня возникло опасение другого рода: не слишком ли мельчит автор тему? Ну, что он взял в основу романа. Шатров попадает под влияние если не совсем еще морально разложившихся, то близких к этому Берга, Ланева, Савицкого, начинается борьба за него, Шатрова; с помощью товарищей и командования он, конечно, освободится от дурного влияния и перевоспитается. Вот и все? Роман на тему о воспитании молодых офицеров? Не маловато ли? И не получится ли это все действительно очень скучно и сухо-назидательно, не скатится ли автор к нудному резонерству?

Но при дальнейшем чтении романа (№ № 2, 4, 5, 6 «Звезды Востока») и эти мои опасения исчезли. Все оказалось в романе гораздо глубже, сложнее, человечнее, автор не пошел по соблазнительному легкому пути «мелкой пахоты», а запустил свой писательский плуг в пласты армейской жизни на полную глубину. Да и в постановке собственно воспитательных вопросов автор не ограничился поверхностной разработкой, а дал их психологически глубоко, внеся много интересного и нового в понятия, казалось бы, давно всем знакомые, В. Карпов и себя показывает хорошим психологом, и читателям-офицерам помогает стать психологами, что совершенно необходимо им в их трудной учебно-воспитательной работе, где без глубокого психологического анализа иной раз и не развяжешь сложные узелки, которыми так богата живая жизнь.

Я не собирался писать обстоятельную рецензию на «Вечный бой», мне хотелось просто дать отзыв об этом очень понравившемся мне романе. Перечислю по порядку, чем именно он мне понравился.

1. Я, старый солдат, участник Великой Отечественной войны, офицер, после войны уже не служивший в армии, узнал из романа В. Карпова «Вечный бой» много нового для себя о жизни нынешней Советской Армии, о ее кадрах, новых проблемах, глубоких и острых, о нынешних заботах командиров. Прочитав роман, я как будто прожил с год в какой-то части, в городке, похожем на Рабат, в близком общении с офицерами и солдатами этой части. И думаю я, что в смысле познавательном роман будет принят с большим интересом широким кругом читателей, не только военными читателями.

2. Роман подкупает искренностью, смелостью, бесстрашием автора, когда он вскрывает язвы, требующие лечения. Очень хорошо — и это в первую голову надо поставить в заслугу автору, — что он, ничего не скрывая и не приукрашивая, говорит о том, что в нашей армий есть еще и такие офицеры, как Берг, Савицкий, Ланев. Эти, мягко выражаясь, легкомысленные молодые люди не очень желают служить в рядах советского офицерства и, соответственно, ведут себя так, что их в конце концов уволили. Не буду перечислять того, что написано в романе о похождениях «капеллы» Берга. Считаю, что все написанное — уместно и полезно. Рану на теле не вылечишь, не обнажив и не очистив ее от гноя. Берги — опасность большая в деле воспитания морально здорового и устойчивого молодого офицерства. Борьба с ними — трудная, требует ума и горячего сердца. Так автор эту борьбу и показывает — без упрощенчества и без замалчивания особо неприятных для кой-кого фактов. Говоря «для кой-кого», я имею в виду тех людей, у которых представления о жизни складываются не на основе наблюдаемых фактов и явлений, а по мертвым казенно-протокольным схемам. «Как? Офицеры Советской Армии пьянствуют? Советские офицеры ходят к женщинам легкого поведения? Это могло быть только в царской армии, но не в Советской Армии, не в наше время!» Увы, к сожалению, и в наше время с офицерами случается такое, и даже похуже. И очень хорошо, что В. Карпов не побоялся об этом написать. Именно то, что Карпов ничего не приглаживает в поведении своих героев, и делает конфликты в романе житейски правдивыми и убедительными. А раз убедительными, то и волнующими. Веришь и тому, что случилось с Шатровым в начале его службы в Рабате, веришь и тому, что происходит с ним впоследствии. А если бы автор стал на путь облегчения и сглаживания конфликтов, придав Бергу и его компании более благопристойный вид, стыдливо (если не сказать — трусливо) умолчал бы о том, как низко может пасть человек, сам себя духовно опустошивший, как может стать мерзавцем даже тот, кто носит мундир офицера Советской Армии, многое в романе потеряло бы свою достоверность и убедительность, а вместе с этим и воспитательную ценность.

3. В. Карпов вывел в романе много офицеров, солдат, жен офицеров, жителей городка и выписал всех их с большим мастерством: Зайнуллина, Ячменева, Кандыбина, Антадзе, Анастасьева, Ченцова, Колено и других. Каждый — на свое лицо, по-своему интересен и значителен. Роман заселен подлинно живыми людьми, а не литературными статистами, которые лишь изрекают по воле автора те или иные слова (чаще всего нравоучительные) и только для того и существуют в его произведении.

Часто бывает в книгах, даже в общем-то хороших, что автору удаются все персонажи, кроме главного героя. Этого не скажешь о «Вечном бое». Главный герой Шатров и по степени литературного мастерства, с которым он написан, заслуживает первого места в романе. В его облике нет ничего фальшивого, надуманного, все обусловлено и оправдано обстоятельствами и теми сюжетными ситуациями, в которые его ставит автор. В его образе все от жизни, нет ничего от литературного сочинительства, и это как раз и привлекает к нему глубокие симпатии читателя, несмотря на срывы и промахи в его нелегкой офицерской службе где-то «на краю света», в знойных песках Рабата, такого маленького и ничем не примечательного городка, что даже не на всех картах его сыщешь.

Вот, если не вдаваться в подробности, чем мне понравился так роман В. Карпова «Вечный бой». Долго ждал я хорошего романа на темы армейской жизни в мирных условиях и наконец дождался. От души желаю этому роману большого успеха у читателей, военных и невоенных.

31/VII 1967

 

3. Письма-рецензии

 

Е. Н. Герасимову

Уважаемый тов. Герасимов!

Возвращаю рукопись повести Никулина. Меня попросили товарищи ее прочитать. Простите, что задержал немного — выезжал в районы в те дни, когда была получена рукопись.

Повесть в середине, мне кажется, значительно лучше, чем в начале и в конце. Совершенно необходимо автору начало несколько доработать. Сейчас оборона города после отхода частей Красной Армии выглядит бессмысленной. Красная Армия бросила город, а кучка почти безоружных храбрецов, с отчаяния, что ли, дерется с немцами, без малейших шансов на успех. Надо оставить в городе, в качестве заслона, хоть небольшую красноармейскую часть, она и партизаны дерутся с немцами, и надо объяснить — зачем дерутся. Ведь город все равно не удержать. Дерутся затем, чтоб приостановить хоть на некоторое время немцев, дать возможность главным силам отойти в порядке, перегруппироваться и т. д.

Слишком уж спокойны вначале отец Пети, мать, да и секретарь райкома. Мало пахнет порохом начало, мало тревоги. Конечно, не нужно и паники, нужно спокойствие, но здесь у Никулина уже получилось спокойствие, в какой-то мере переходящее в холодность.

Конец очень затянут. Длинноты-то есть всюду в повести, но конец особенно страдает ими. Непомерно длинны те главы, в которых описывается перевозка пшеницы в тачках и приход Клейстона к матери Пети. И как в первых главах не пахнет порохом, так в последних главах — не холодно, а время — ноябрь, срывается снег, ребята ложатся спать на земле, не очень тепло, конечно, одетые. Тут надо, чтоб и читатель ощущал холод этой ноябрьской ночи, а вот читаешь и — не холодно. Где-то что-то автору надо сгущать, добиваясь большей выразительности, большего воздействия на мысли и чувства читателя.

А в общем — вещь своеобразная, в ней надо бы разобраться как-то очень осторожно. Неплох язык, есть атмосфера большой дружбы, братства советских людей, поэзия.

Я, пожалуй, даже и не могу быть судьей этой вещи — настолько это далеко от моих писаний. У Никулина очень тонкая манера письма, филигранная работа. И ни грамма публицистики. А я — «очеркист», «публицист».

Привет Вам и всей редакции.

3/V 1953

 

Ю. А. Тунихиной

Уважаемая Юлия Алексеевна!

Ваше письмо-дневник получил, прочитал.

Чувствуется по Вашим записям, что Вы хороший человек, мысли Ваши — правильные, серьезные. И видно, нелегко Вам жилось и живется. Я прочитал дневник, как человеческий документ о трудной и сложной жизни, о хороших честных порывах. Местами Ваши записи волнуют, заставляют призадуматься о многом.

Понял из Вашего письма, что Вы очень хотите стать писателем. Вот тут-то и начнем серьезный разговор.

Это ответственнейшее дело — посоветовать человеку стать на литературный путь и стремиться всеми силами к этой одной-единственной цели. Для этого нужно, чтобы у начинающего автора действительно были ярко заметные признаки литературного дарования. Можно испортить, искалечить жизнь человеку, разжигая в нем необоснованные надежды. И от другой работы его оторвешь, и писатель из него не выйдет. Это дело нешуточное.

Прямо скажу — по Вашему дневнику очень трудно судить, есть ли у Вас зачатки литературного таланта. Ведь если разобраться, в Вашем дневнике рассказывается, главным образом, о том, как Вы любите литературу, как Вам хочется самой писать, стать писателем, с каким трудом Вы выкраиваете для этого время, как порой приходите в отчаяние оттого, что не умеете писать, как Вам тяжело и пр. Но это же не литература — такой дневник. Никто, нигде не напечатает дневник начинающего автора, где почти только об этом и говорится — как ему хочется стать писателем. Дневники у нас ведут многие люди, для себя, для памяти, для детей. И большинство из этих людей и не думают о напечатании дневников. И в писатели из них выходят единицы. И становятся они писателями потому, что кроме дневников они пишут еще что-то, другое.

Вот и хочется Вас спросить: а что Вы еще пишете, кроме дневника? Есть у Вас рассказы, очерки, повести? Или это все, что Вы могли мне показать? Если все, то этого мало, чтобы судить о наличии у Вас литературного таланта.

Дневник может стать настоящим произведением литературы лишь тогда, когда он насыщен не только личными переживаниями, когда через жизнь автора и людей, его окружающих, раскрывается эпоха, дела и жизнь целого общества, когда он богат глубокими мыслями, выводами, обобщениями, иначе говоря — когда этот дневник представляет не только личный или узкосемейный, но и общественный интерес. Пересмотрите с этой точки зрения еще раз свои записи и сами сделайте вывод — отвечают ли они подобным требованиям? Мне кажется — не отвечают.

Вы спрашиваете у меня совета: что же Вам делать дальше? Право, не знаю. Я же не знаю, что у Вас есть кроме этого дневника, писали ли вы еще что-нибудь. Каков запас Ваших жизненных наблюдений, значимость этих наблюдений, какие темы Вас волнуют, о чем именно хочется Вам писать и хватит ли у Вас для этого способностей — ничего этого я ведь не знаю. А одного лишь безотчетного стремления стать писателем — совершенно недостаточно.

Вот на очень серьезный Ваш вопрос, Юлия Алексеевна, я и даю Вам серьезный ответ. Если, кроме этого дневника, у Вас ничего больше нет, другие темы Вас не волнуют или просто чувствуете себя неспособной взяться за них — избирайте себе другую цель в жизни. Не одни ведь писатели у нас живут интересной, полнокровной и общественно полезной жизнью. Даже, пожалуй, у писателей менее интересная (в личном смысле) жизнь, чем у людей других профессий.

Не обижайтесь на меня, примите мои пожелания Вам всяческого добра.

С приветом.

13/III 1955

 

П. Залесскому

Уважаемый тов. Залесский!

Прочитал Вашу рукопись и вынужден огорчить Вас — рассказ не удался.

Основа всякого литературного произведения — язык. А вот с языком-то у Вас очень неладно. Слова Вы выбираете первые попавшиеся, неточные, невыразительные, поэтому повествование ведется скучно и бледно.

Читая рукопись, я заметил, что Вам просто недостает еще грамотности для того, чтобы заниматься литературой. Вы пишете вглубление вместо углубление, неумешивался вместо не вмешивался, берут пример из жен начальников вместо с жен, вон с кабинета вместо из кабинета, спокой вместо покой и т. п.

Ни в одной профессии не бывает чудес, тов. Залесский. Нельзя ведь себе представить, чтобы, скажем, в металлообрабатывающем деле можно было стать мастером, не умея держать в руках напильника, ножовки, шабра. Также невозможно сделать расчеты конструкции какой-то сложной машины, не зная высшей математики. Нельзя стать краснодеревщиком, не научившись работать фуганком и прочим столярным инструментом.

В писательском деле язык, слово — и материал, из которого делаются рассказы, повести, очерки, и инструмент, которым они делаются. Невозможно написать художественное произведение, не владея словом, не зная грамматических и всяких прочих правил языка, основы литературы.

Стало быть, для писателя совершенно необходима прежде всего грамотность. Ну, и талант, конечно. Но и большой талант нуждается в знаниях и очень упорной, усидчивой работе над словесным материалом.

Если Вы думаете продолжать писать рассказы, мой Вам совет: займитесь серьезно изучением русского языка, в смысле грамматики, синтаксиса и пр., и очень много читайте, прочтите как можно больше книг хороших писателей.

И не надейтесь, что кто-то из писателей будет за Вас дорабатывать Ваши рассказы, за половинную или какую-то иную часть гонорара, как Вы мне предлагаете. В литературе так не делается, на частноподрядческих отношениях книги не пишутся. На такое предложение можно бы и обидеться, но я счел за лучшее просто посмеяться.

Серьезнее надо относиться к литературе, тов. Залесский!

С приветом.

5/IV 1955

 

В. В. Полторацкому

Дорогой Виктор!

Очерк С. Крутилина прочитал, возвращаю. Прости, что немного задержал, был очень занят другой работой.

Очерк хороший, честно и умно написанная вещь. Автор подбирается к нужным темам — о рядовых деревенских коммунистах. Похоже, что очерк с натуры (хотя адрес и не указан) или очень близок к натуре. Поскольку нет обобщений, то немножко не хватает очерку глубины, яркой и резкой обрисовки характеров. Кое-где надо бы это все закрепить домыслом, душу людей раскрыть (Ветренко, Хапрова, колхозных коммунистов). Очерк вызывает любопытство ко всем этим людям, а узнаешь о них все же мало. В начале не нужны, по-моему, эти семейно-биографические сведения о Хапрове: вторая жена, детей где-то бросил и т. п. Это дальше никак не развивается, а сообщенные мимоходом, эти сведения бросают на Хапрова только тень.

Мне думается, очерк подходит для альманаха.

Привет!

19/IX 1955

 

В. П. Рожину

Уважаемый Василий Петрович!

Прочитал Ваши путевые записки «На Алтайской земле». По-моему, записки дельные, это серьезная, вдумчивая работа, выполненная в хорошей литературной форме. Работа как бы специальная, написанная экономистом-аграрником, но в такой живой форме, что читается с большим интересом, нежели очерки о целине некоторых писателей-профессионалов.

Разделяю Ваше возмущение некрасивой историей с этими записками в редакции журнала «Знамя». «Соотношение света и тени» в записках вполне нормальное, как и в жизни; боязнь, что они могут «напугать» людей, едущих на целину, неосновательна. Напугать они могут лишь слабонервных, а в слабонервных целина и не нуждается.

Рукопись Ваша, думается, не потеряла и сейчас своей актуальности. Вопросы проблемного характера, поднятые в ней, ничуть не устарели. Конечно, если есть у Вас возможность немного дополнить ее свежим материалом, с учетом итогов последнего года, это было бы неплохо. Но если даже и нет у Вас такого нового материала — все равно стоит ее напечатать. Проверьте только судьбы людей, упоминающихся в Ваших записках, — ведь в них даны настоящие имена. А может быть, некоторых персонажей следует назвать вымышленными именами?

Вряд ли стоит Вам продолжать Вашу «тяжбу» со «Знаменем». Я думаю, Вам нужно обратиться в альманах «Год 38-й». Сходите с рукописью и этим письмом в редакцию альманаха (Цветной бульвар, 30) к заместителю редактора тов. Буковскому Константину Ивановичу.

О результатах разговоров в альманахе сообщите мне потом.

С приветом.

14/XI 1955

 

А. Г. Меркулову

Дорогой Андрей!

Прочитал все и не торопясь, много думал над прочитанным. И прямо скажу — сборник не получился. Сборника нет, есть отдельные рассказы, некоторые удачные, другие похуже. И мне кажется, надо с этого и начинать — с печатания в журналах отдельных рассказов. Да это и есть самый естественный путь издания сборников — составлять их из уже напечатанных в периодике вещей. Если бы у Вас была целостная книга, если бы один рассказ без другого жить не мог — тогда другое дело. Но такой книги не получилось. Страшный разнобой и по тематике, и по жанру, стилю, будто не одним автором написано. Есть вещи, которые и для рассказа слишком растянуты, невыносимо длинны («Олеандры», «Серебро»), и тут же есть такие, которые даже для репортажа слишком коротки («Шофер», «О чем думают…», «Погасить цистерну»). Есть искусственно притянутые к «героической» теме — «Только спутники», например. Все, что говорится в этом юмористическом рассказе о Курской дуге, о могилах воинов, режет ухо, а подгонка в конце под цикл о героях («Надо показать и других героев») — белые нитки.

Напрасно Вы стараетесь придать целостность книге тем, что разделяете ее не на рассказы, а на главы. Нет, это не главы одной повести, это отдельные вещи, так я их и принимаю. И буду говорить как об отдельных рассказах (или очерках, или репортажных заметках).

Начинаем с названий и подзаголовков.

Общий подзаголовок книги претенциозен, и так же претенциозны подзаголовки рассказов и некоторые названия. Нехорошо, слишком красиво — «Звезды сгорают молча». Красивость в смерти ищете, будь она проклята! «Она не искала славы прежде всего» — длинно и не сразу понятно, к чему относится это «прежде всего». Короче бы надо: «Она не искала славы». И зачем Вы в названиях семи рассказов повторяете это: «о том, что бывает в нашей жизни»? Это уже не только претенциозно, но и назойливо претенциозно. Кстати, я заметил, что такими витиеватыми заголовками с подзаголовками Вы украшаете чаще всего неудавшиеся вещи. Значит, сами чувствуете, что с рассказом что-то неладно, и пытаетесь поправить дело пышным заголовком.

Скажу сначала свое мнение о вещах, которые, по-моему, не удались.

«Звезды сгорают молча». Рядом с рассказом «Всегда в полете» — резкое падение вниз, совсем не тот уровень. Репортаж? Но и репортаж может быть художественным, а это просто не художественно написано. Декларативно, неубедительно. И в самом образе что-то неверное, надуманное. Звезды-то вообще сгорают молча. А девушки, может быть, и кричали, когда их самолеты загорелись, но разве с земли услышишь их крик? «Культом смерти» отдает от этого рассказа. Нехорошо. Интересно, что Вы сами почувствовали, что рассказ не получился, и закончили его с некоторым раздражением. Но раздражение обернулось против читателя: «И это факт… И пусть то, что сделала Галя, попробует сделать человек, который считает, что все в жизни нетрудно и что главное — это слова и справки, которые должны быть в полном порядке», и т. д. В этих строчках прорвалась злость на читателя (который останется недоволен рассказом), и это — от сознания своей авторской слабости. Но читатель все же скажет, хоть Вы и злитесь, и будет прав: «Факт-то факт, и не такие факты были, знаем, но надо же написать об этом факте так, чтоб взяло за душу. Я же взял в руки художественное произведение, а не сводку Совинформбюро».

Дальше, «Сказка о счастье». Эта вещь целиком состоит из авторских рассуждений (самое слабое Ваше место!) и довольно бледно изложенной истории этой счастливой пары, которую совсем не видишь, даже имен их не узнаешь. Как-то скомкали Вы тут эту тему о счастье (тему, вообще-то говоря, дьявольски трудную, но раз уж взялся за гуж…). Показалось мне сначала, что в «Родриго» Вы разовьете эту тему и от авторских рассуждений и косвенного показа людей перейдете к прямому показу, в действии, в сценах, — и тут этого нет. Сплошные отписки: «Когда знаешь, что люди живут хорошо, то этим уже все сказано». «В газетах писали, что он все время работает очень хорошо». И в конце опять с раздражением нападаете на читателя: «И если это все еще непонятно, то надо поехать на Волгу и посмотреть на плотину и подумать: факт это или не факт и из чего сложился подвиг». Вот здорово! Да для кого Вы это пишете — для туристов-богачей, имеющих возможность в любую минуту поехать куда им вздумается, или для народа? Значит, о чем бы писатель ни написал, читателю надо еще самому съездить на место и посмотреть на «факты» для убедительности своими глазами? А отпуск и командировка за чей счет? За счет издательства?

Нет, так нельзя отделываться от читателей: фактов, мол, кругом куча, поезжайте, смотрите и убеждайтесь в героизме нашего народа. Тем и отличается писатель от «простых смертных», что у него особое видение фактов, видение и умение рассказать о них — убедительно и без «вещественных доказательств».

«Капитан большого корабля» — очень средне написанный очерк. И в нем сказывается противоречие между Вашей декларацией — заявкой на героическую тему, данной в предисловии, и стилистическими, языковыми и прочими средствами разрешения этой темы. Вы подчеркиваете, что героизм проявляется в будничных простых делах наших людей, сами же для описания этих простых дел зачастую прибегаете к пафосным и вычурным выражениям и словам. Необходимой по замыслу книги простоты и строгости в языке в некоторых вещах, в частности в этом очерке, у Вас нет.

«Шофер» — лучше уже хотя бы потому, что это откровенный репортаж. Но вот беда — отдельно эта вещь не живет, ее можно напечатать только в подборке с другими однородными очерками или заметками, как их назвать.

«Там, где цветут олеандры». Северцев рассуждает о Пронине, но читателю совершенно неясен Пронин, потому что он не видел его в действии, не слышал его слов, возмутивших Северцева, и вообще натура его совсем не раскрыта — почему он пьет, почему к женщинам цинично относится, — может быть, в жизни у него были какие-то для этого основания. Да и в чем его цинизм-то проявляется? Ведь не сказано об этом. Тут Вы не по-горьковски относитесь к порокам людей, Вас совершенно не интересуют причины. Простите, но в этом рассказе что-то отдает чистоплюйством, брезгливостью к прыщику на носу ближнего. И пьянство как-то по-гладковски осуждаете. Что сделало Пронина таким?.. Но трудно говорить о Пронине, потому что я не знаю, каков он, я, повторяю, не вижу его как живого человека, он был нужен Вам только как повод для авторских рассуждений. Нет в рассказе и конца.

«Она не искала славы». Тут Вы кой-чего накрутили по сюжету. Не веришь, когда восьмидесятилетний старик говорит, что надо убить его сына. А зачем обязательно этого предателя делать сыном старика? Что это прибавляет к рассказу? Пусть они будут просто односельчане. Вряд ли этот лесник пришел бы один в лес, без немцев, без полицаев, искать целую группу парашютистов. Очень легко приземляются парашютистки, не растерялись, не искали друг друга, обычно вот тут-то и приходилось им трудно, с самого начала. Много неверного. Зачем Леле понадобилось выскакивать на дорогу перед грузовиком? Она с успехом могла бить по кабине и из засады. И ведь грузовик ее задавил, читайте: «Леля вдруг встала перед ним на дороге так близко, что грузовик не успел бы затормозить, даже если бы они не хотели сбить ее машиной. Она ударила в упор по стеклу из автомата и отскочила», и т. д. Как же она успела отскочить? Грузовик мгновенно остановился после ее выстрелов? Нет, даже с убитым шофером он еще проехал бы какое-то расстояние вперед, прежде чем свернуть в обрыв. Хотя Вы и предупреждаете, что кто будет придираться к деталям, тот человек с параграфом, но я все же придираюсь, это — важные детали. И Вам непростительны такие промахи. Ведь в других рассказах у Вас — прекрасное видение того, о чем пишете.

Очень жаль, что из этого рассказа выпала хорошая сцена разговора девушек на подмосковной даче. В предисловии у Вас о подвигах не ради славы написано гораздо лучше, чем в самом рассказе.

«Зимнее серебро». Самый большой рассказ, и наиболее всех, пожалуй, рассказ — по каким-то внутренним ходам, настроению. Но очень уж много в нем нагромождено всего. И жена Аксенова, и космос, и Лида, и этот сукин сын Фомин, и борьба за жизнь, за деятельность на земле, и полемика с ханжами, ратующими за целостность семьи во что бы то ни стало, и масса философии и газетной политики. Несколько рассказов в рассказе. Расплывчато, бесформенно и очень уязвимо в части космической философии. При всей многословности, несоразмерной затянутости отдельных частей рассказа — много недоговоров именно в таких местах, где автору обязательно нужно сказать что-то, очень немного сказать, но это как раз необходимо, — например, почему жена Аксенова только тогда призналась мужу в любви к другому человеку, когда ее арестовали? Ведь тут какая-то интересная извилинка человеческой души. И опять в этом рассказе общая беда всех Ваших неудавшихся вещей — сплошь авторские рассуждения и пересказы, отсутствует показ людей в действии, в сценах. Лишь где-то с половины рассказа, когда Вы вошли как следует в больничную жизнь, появляется сценичность. Вы, полагаю, понимаете, о какой сценичности я толкую — не о той, что бывает только в пьесах, но о той, которая необходима и в прозе.

И при всех недостатках что-то выгодно отличает этот рассказ от некоторых других, наиболее приближает его к рассказу. Видимо, настроение и что-то такое, что Вам удалось сказать, не вынося из подтекста в прямой текст. И люди здесь лучше обрисованы: Фомин, старик, Лида, врач.

Но это все — с художественной стороны. А вот идея рассказа мне не совсем нравится. Настроение-то в рассказе есть, но — какое? Очень унылое. Умирает обиженный жизнью, обозленный на людей человек. Да, да! И тут уж Вы никаким канатом не притянете этот рассказ к героической теме. Просто описана смерть одного человека, у которого очень неудачно сложилась личная жизнь (кстати, вначале на протяжении многих страниц похоже, будто он попал в больницу с сифилисом, заразившись от жены). Мрачный рассказ. Хотелось Вам, очевидно, чтобы в этом рассказе про смерть побеждала жизнь. Нет, в таком виде, как написано, жизнь не побеждает. Чтобы этого добиться, надо Вам много и крепко поработать над этой вещью. В частности — письмо в редакцию не звучит с такой силой, как Вам хотелось бы. Бледно написано.

«О чем думают даже перед смертью — то, что бывает в нашей жизни». Куце. Опять же — репортаж, не больше. Но сколько у Вас смертей! Это уже получается репортаж из покойницкой. И опять — «несоразмерные размеры». Только что был рассказ о смерти почти на 400 страниц и рядом — на четыре странички. Там страшно развезено, тут — конспект.

«Это был разговор о любви». Построено на редчайшем случае. А может быть, ему на операционном столе только показалось, что это была Аня? А была другая? И он ее полюбил с того дня? Не совсем понятно. В конце опять испытанным своим приемом отделываетесь от читателя:

«— Ну, а как вы сейчас живете, хорошо?

— Теперь уже дети у нас. Двое. Один уже в школу ходит. А младшему вот коня везу.

— Эх, — сказал сосед с книгой, — хорошо, когда есть семья».

Вот и весь разговор о любви? О счастье в любви? «Коня везу младшему». Ох, как этого мало! Помните, как Л. Толстой говорил кому-то однажды: вот у нас, когда пишут о любви, завершают обязательно браком, и на этом книга кончается. А надо бы с этого начинать — как влюбленные поженились и как они затем стали жить. Начинать роман со свадьбы, а не кончать ею!

«Погасить цистерну» — для репортажной подборки о незаметных героях, в ряд с лучшими рассказами в Вашей книге, конечно, стать не может.

«У костра» — что-то очень расплывчатое и по мыслям, и по форме. Не понял, для чего это написано.

«Наши мирные дни». Пацифизма в этом рассказе не вижу. А вообще неплохо было бы, если бы как-то глубже и ярче раскрыть боевое прошлое этих мирных людей (и не только секретаря райкома) и показать их и сейчас готовыми в любую минуту надеть опять свои военные мундиры.

Ну, теперь о лучших рассказах.

«Всегда в полете». Когда перечитал этот рассказ, то вижу, что там и править-то почти нечего. Кое-где, может быть, строчку-две вычеркнуть. Хорошо написано, по-настоящему. И о людях сказано немного, но видишь их, и поступки их логичны, и слова выбраны точные, верные. Это, конечно, лучшая вещь в сборнике.

Очень понравился мне рассказ «Когда нет погоды». Неожиданно обнаруживается, что Вы владеете юмором, и тонко, без нажима. Хороший, естественный разговорный язык. И чувствуется, что именно от лица одного из персонажей идет рассказ. Это очень трудно сделать — оставаясь автором рассказа, растворить свое «я» в мыслях, чувствах, языковых особенностях одного из своих персонажей. Но Вам это блестяще удалось здесь. Чуть-чуть, может быть, следовало бы больше приоткрыть — какими бывают эти люди, когда «есть погода». О штурмане немного рассказали, вот бы еще о летчике без нервов, что-то из его прошлого — коротко, но ярко, так чтобы каким-то боковым лучом это осветило.

«Станьте в строй!» — тоже хороший рассказ. Только если печатать эти три рассказа о летчиках вместе, не надо их связывать так — Костров, Моркваши проходят там и там. Связь эта искусственная, ничего не прибавляет в смысле полноты содержания. «Как галки летают» — тут можно и какое-то другое село назвать. И в конце рассказа хотелось бы больше, полнее узнать или из письма, полученного старым летчиком, или каким-то другим ходом — каким стал его ученик на фронте.

«Только спутники» подтверждает, что Вы владеете юмором. Неплохой рассказ. Но по содержанию несколько легковесен, так сказать, эстрадного характера, всякие серьезные морали к нему не идут. Так уж его и надо доделать, как юмористический. Но это все же ниже трех рассказов о летчиках. Быт летчиков Вы знаете, очевидно, лучше всего, и в этой теме у Вас явная удача.

Вот так. Хорошо, по-своему, не шаблонно даете Вы пейзажи. Хорош разговорный язык, без фальши, прост, без лишней пафосности, так, как и говорят люди. Хорошее видение деталей — в тех случаях, когда Вы сами захвачены действием и живете тем, о чем пишете. Юмор есть — напрасно замыкаете себя в «смертные» темы, и о более веселом можете писать. Есть необходимая для писателя злость — но с желчинкой, нервничаете Вы, это не годится, надо злиться спокойнее, с усмешкой, иначе читатель не поверит Вам, что Вы способны нанести серьезные удары кому-то и чему-то, как не верит солдат в бою нервничающему, стало быть, растерявшемуся командиру.

Слабое место у Вас — авторские рассуждения. Тут у Вас нет чувства меры. Дело не в том, что нельзя в лоб высказывать свое отношение к жизни, людям, явлениям. Дело в том, что это надо делать гораздо сдержаннее, сильнее и ярче но форме и только там, где это рвется из души, где это совершенно необходимо. И публицистика вся должна быть художественной. Требование законное, никуда от него не денешься.

Что, если Вы для начала дадите в какой-нибудь журнал вот эти три рассказа о летчиках: «Всегда в полете», «Станьте в строй!» и «Когда нет погоды»? В какой журнал? Подумайте. Я в равной мере связан и не связан со всеми журналами, после «Нового мира» еще нигде не печатался, а в «Новый мир» не вернусь. Хорошо бы напечатать сразу три рассказа в одном номере, подборкой. Можете сослаться на меня, что я читал эти рассказы и они мне понравились. Если редакция журнала пожелает, чтобы я дал письменную рецензию, — сделаю это с удовольствием. Пусть только пришлют мне еще тогда эти рассказы.

Для начала это было бы очень хорошо — напечатать эти рассказы. А что делать с остальными — это уж смотрите сами, сможете ли Вы их доработать и Ваша ли это жила. Мне кажется, Ваша жила — то, что Вы очень хорошо знаете, выдумщик Вы, видимо, неважный; значит, надо писать о том, с чем Вы близко соприкасались. И — не увлекайтесь Вселенной, все равно ничего в ней не поймете, ближе к земле.

Ну, простите за письмо, в котором Вам не все будет приятно. Но что поделаешь, мне и самому радостнее было бы писать Вам, если бы вся книжка у Вас получилась хорошей.

Искра божия в Вас есть, все дело в том, чтобы определить себя, свой голос, написать на свое. Знание жизни Вам, видимо, все же нужно всячески пополнять, припадать к этому источнику где только можно. Может быть, Вам нужно продолжить связь с летчиками и еще писать о них? Тема стоящая. И емкая, вообще-то говоря. Те вопросы гражданского порядка, что Вас волнуют, можно и через эту среду провести.

Напишите мне, в чем согласны со мною, в чем не согласны.

Рукопись посылаю отдельно, заказной бандеролью.

О себе писать нечего. Работаю помаленьку. Замучили проклятые гриппы и всяческие осложнения.

Жму руку.

1955

 

Н. И. Кирюхину

Дорогой тов. Кирюхин!

Читал Вашу пьесу и жалел — почему это написано не в форме делового очерка? У вас, видимо, большой запас жизненных наблюдений; людей, колхозы Вы знаете, умеете проследить развитие конфликтов и интересно рассказать о них. Литературные способности у Вас есть. Язык действующих лиц хороший, естественный (пережимаете только кое-где с остротами, особенно Архипыч этим грешит), есть и необходимая для сцены лаконичность действия и реплик, одно то уже, что Вы сумели уложить все в 78 страниц, говорит о Вашем знании жестких канонов и требований сцены.

Но все же материал, взятый Вами, мне кажется, не для пьесы. Для хорошей пьесы нужны конфликты острее, драматичнее и, как бы сказать, более глубокие в общечеловеческом смысле. Мелковато для пьесы — строить конфликты главным образом на узкопроизводственных делах.

Пьеса из этого, конечно, может получиться. При жестокой переработке ее режиссером и всем актерским коллективом (так, что Вы и сами потом не узнаете свое произведение), при всяких вставных штучках и номерах «для интересу», на что театральные деятели большие мастера, пьесу «дотянут» и даже, может быть, поставят, но вряд ли ее ждет большая театральная судьба. В лучшем случае ее поставит несколько раз областной театр — для марки, для отчета, для показа того, как он работает с местными авторами, — но широко по другим театрам пьеса не разойдется.

Так вот, чем подгонять искусственно этот материал под сценическое «действо», укладывать его в форму пьесы со всякими театральными условностями и эффектами — не лучше ли Вам написать об этом простой очерк или рассказ? Я, поверьте мне, по своему опыту чую, что это материал не для пьесы, драматизма явно не хватает, не будет это все держать зрителя на протяжении девяти картин в напряжении. Это материал для очерка.

Подумайте. Если очень не согласны со мной, продолжайте, конечно, работать в избранном Вами направлении, но мне кажется, что было бы лучше начинать с очерков и рассказов, а не сразу с этого самого трудного жанра — драматургии.

Жму руку, желаю Вам всякого добра.

16/IV 1955

 

К. И. Буковскому

Дорогой Константин Иванович!

С огромным удовольствием прочитал повесть Л. Ротова «Инженер в главке». Голосую двумя руками за напечатание этой вещи в альманахе. Если почему-либо ее отклонят — пришли мне рукопись, и я буду за нее драться, используя все возможные ходы, пока она не увидит света в каком-либо органе.

Но робеть редакции альманаха, по-моему, нет никаких оснований. Здесь все правильно, все на месте и абсолютно неуязвимо. И коллектив показан во всей его могучей силе, и общий тон вещи уверенно-победный. несмотря на то что в ней высказано много горьких истин о нашей жизни.

И литературно написано здорово. Прекрасно обрисованы все типы, каждый на свое лицо, конфликт чувствуется с первых же страниц, а чуть дальше уже целиком захватывает читателя, язык чистый, сильный, образный, много глубоких мыслей и очень верных психологических находок.

Одно замечание. По жанру это не повесть, в привычном для читателей смысле. Люди здесь показаны только одной своей стороной, в их производственной деятельности. О главном герое Колосове мы не знаем даже, женат он или холост. Лучше бы автору назвать эту вещь, без особых притязаний, очерком. Меньше будет придирок к нему — по сюжету и всяким «личным линиям». Да это и есть блестяще, в свободной широкой манере написанный, художественный очерк — не документальный, сочиненный. Кстати, и название «Инженер в главке» не подходит для повести. А для очерка — хорошее название.

Напиши мне о Ротове — кто он, где работает, что еще писал и печатал, что сейчас пишет. В справочнике Союза не нашел такой фамилии. Талантливый человек.

Крепко жму руку.

2/I 1956

 

П. И. Гагарину

Дорогой Петр Иванович!

Рукопись Вашу я послал в Москву редактору альманаха «Наш современник» (бывший «Год такой-то») Виктору Васильевичу Полторацкому. Более чуткой и внимательной к начинающим авторам редакции я не знаю.

Но если и примут Вашу повесть в альманах, вероятно, Вам придется еще основательно поработать над нею, особенно над ее последними главами, окончанием. Очень уж подогнано все в конце к счастливому завершению всех «линий». Непроходимое счастье. Борьба закончена, добродетель восторжествовала, негодяй редактор наказан, и… жизнь остановилась. Впереди для Павла — одно райское блаженство.

Кроме всего, последние главы очень затянуты. В них Вы топчетесь на месте, опять возвращаетесь к биографии Ряшкова, опять рассказываете, как он выдвинулся, как шефствовал над ним Щавелев, очень длинно даете биографию Щавелева и т. д. Если больше нечего Вам сказать нового читателю в конце, то в таком случае сильно подожмите последние главы, быстрее идите к финишу.

Вы писали мне, что рукопись якобы отпугивала кой-кого своей остротой. Ничего чрезмерно острого в ней не нахожу. Наоборот, думаю, что можно бы найти более крупные поводы для редакционных стычек, нежели статья о музее. Дела в районах, куда выезжает Павел (ведь он и по хлебозаготовкам ездил), стиль руководства сельским хозяйством, отстающие колхозы и методы их вытягивания — сколько здесь куда более острых и значительных конфликтов! Можно покрупнее дать и тот же самый конфликт на руднике и его отражение в редакционном коллективе.

И вряд ли есть где-либо такая областная газета, где весь коллектив редакции — сплошь хорошие ребята (один редактор лишь — сукин сын).

Неважное начало повести. Эти пафосные мысли Грибанова о гидростанциях, «славное море, священный Байкал», «фашистская чума», «господа с волчьими клыками», «винтовочку смазать надо да в пирамидку» — все это настораживает читателя на газетно-статейную назидательную скуку. Но дальше пошло гораздо живее. Может быть, просто отсечь несколько страничек вначале?

Подумайте и над другим названием, «За голубым сибирским морем» — тусклое, ничего не говорящее название. Очень много есть уже таких неудачных названий — «За морем Цимлянским» и т. п.

Язык повести хороший, без выкрутасов, чистый, ясный. Удается Вам немногими чертами создавать характеры. Жизнь редакционного коллектива чувствуешь, видишь. Замысел вещи — нужный.

Помучаетесь еще, дотянете — будет хорошая повесть.

Адрес альманаха «Наш современник» — Москва, Цветной бульвар, 30.

Сердечный привет Вам и пожелание успеха!

Из «Партийной жизни» ответили что-нибудь Вам?

7/II 1956

 

Ю. Е. Пиляру

Дорогой Юрий Евгеньевич!

Отдельно от этого письма, бандеролью, посылаю Вам рукопись «На войне».

Прочитал. Нравится мне меньше, чем «Все это было». Мелковато по мыслям, событиям.

В этом отношении мне в свое время не понравилась повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда». Нет там Сталинграда, нет ощущения гигантской битвы за судьбы мира. Стрелковая карточка командира взвода в обороне — что попалось на глаза между ориентиром 1 и ориентиром 5, то и описал. Очень узкий кругозор. Автор действительно писал в окопах, зарывшись в землю, не поднялся даже на бруствер, чтобы пошире окинуть взглядом картину войны.

И Ваша повесть страдает этими же недостатками, даже еще в большей мере. Это — довольно натуралистические зарисовки атак, бомбежек, артналетов, походов, так называемых «боевых эпизодов», и только. Нет философского взлета мысли над этими фронтовыми буднями, нет ярких человеческих судеб, глубоко волнующих собирательных картин Отечественной войны. Вы, возможно, слишком связали себя описанием только лично Вами виденного, не дав волю воображению, дерзости писательской, в смысле воссоздания на бумаге и того, чего не видел сам. А без такой дерзости ничего большого, настоящего не напишешь.

Я давно мечтал увидеть в печати роман или повесть об Отечественной войне, написанные солдатом и о солдатах. Почти вся литература о войне у нас — офицерская, штабная. Душу нашего рядового солдата в ней не найдешь. Конечно, роман должен быть написан не Козьмой Крючковым и не Фомой Смысловым, не раешником, без вульгарщины. Разве мало было у нас рядовых со средним и даже высшим образованием. Не каждый из них мог выдвинуться в командиры, не у всех же образованных людей есть способности военачальника, многим так и пришлось всю войну проходить в рядовых. Вот такой образованный рядовой и мог бы написать о войне — по-своему, по-солдатски, с самого низу (но без приземления!), со своим солдатским взглядом на офицеров, на высшее командование, со своим собственным смелым суждением о наших ошибках, о наших сильных и слабых сторонах в этой войне, об этих же качествах наших противников; о солдатской жизни на фронте (не только о смерти), об уроках войны. Написать мужественно, без паники и истерики, без субъективного натурализма.

Должен прямо сказать, Ваша повесть этой мечты не удовлетворила.

Конечно, печатать ее можно, основательно почистив (особенно это назойливое, раздражающее «я», «я», «я»), но большого литературного события из этого не произойдет.

Может быть, главная беда здесь в том, что Вы очень много думали, когда писали, о переживаниях Вашего главного героя (видимо, Ваших личных) и мало — о других людях, об армии вообще, о переживаниях народа, о масштабах и целях всего прошедшего на наших глазах, с нашим участием.

Не знаю, согласитесь ли Вы со мною и сможете ли вот так «поднять» свою повесть.

7/II 1956

 

И. Ю. Смуулу

…Прочитал «Письма». Что сказать Вам о них? Вы знаете мое отношение к Вашему творчеству. Люблю я очень Ваше глубоко человеческое и правдивое письмо, сердечное отношение к людям, Ваш искренний гнев на все, что мешает людям жить лучше. Прочитал очерки с наслаждением. Хороший большой талант у Вас, настоящий вы Художник. Особенно хороши первое и последнее письма. Людей я вижу живыми перед глазами…. Никогда не был в Эстонии, но, кажется мне, через Ваши очерки верно узнаю и понимаю душу эстонского крестьянина, полурыбака-полуземледельца. И эта душа, просоленная морем (и немножко проспиртованная), бывалая, много испытавшая, склонная и к дурному, и очень восприимчивая к хорошему, — такая родная нам, русским людям! Особенно нашим рыбакам. Да и «сухопутным» нашим колхозникам. Пожалуй, лучше всех у Вас выписан Струм. Со многими недостатками, далеко не святой, а какой чудесный человек! А «серых баронов» и все, что есть в душе человека от кулака, собственника, Вы ненавидите по-настоящему, не по учебнику политграмоты.

Очерки Ваши волнуют — вот главный признак настоящей большой литературы. Вы своим электричеством заряжаете и читателя. Любишь и ненавидишь вместе с вами. Великолепно все, что связано с морем. Это лучшие главы. Прочитал «Письма», и так захотелось на море! Я ведь тоже вырос на море.

Замечаний у меня немного. В первом письме не надо бы весь огонь направлять на эту девчонку, секретаршу. Это немножечко шаблонно — винить во всем секретарш. Главный виновник все же — председатель исполкома. И это как-то нужно сказать. Неужели этих «начальников» совершенно не интересует — кому они доверили от своего имени разговаривать с народом? Конечно, эта девушка перед председателем совсем другая, чем с посетителями, но он хоть бы в замочную скважину, что ли, подсмотрел как-нибудь из своего кабинета — как она без него разговаривает с людьми? И, может быть, пришел бы в ужас и немедленно выгнал ее в шею. Ясно, что виноваты не сами эти дуры секретарши, а те, кто держит их у своих дверей. Ну, а если эти начальники даже воспитывают в них такое отношение к людям — тогда их вина в десять раз усугубляется. И это все надо как-то сказать — в этих прекрасных главах о старике Мартине Пури.

Может быть, надо погромче акцентировать такие места, как… в третьем письме — о министерском идиотизме, о таких случаях, когда рыба гниет на глазах у рыбаков и никто из местного населения не может купить ни килограмма салаки. Весь улов «зацентрализован». О таких вещах надо говорить не проходно, а специально отвести, может быть, даже целую главу. Вообще если бы к Вашим поэтическим, с мягким добродушным юмором написанным очеркам добавить немножко злости — хорошо было бы! Между прочим, читали Вы в № 6 «Нового мира» статью Николая Дубова «Как губят море»? Превосходная статья! Все вещи названы своими именами. Это уже о моем море — об Азовском.

Немножко туманно получилось насчет Матвея Мырда и «благодетелей», которых он подкармливает колхозной рыбой. Зачем он их подкармливает? Что тому причиной? Начальствобоязнь? Или личная корысть? Чем они возмещают эти подачки? Надо бы тут что-то яснее сказать…

30/VI 1956

 

К. И. Буковскому

Дорогой Константин Иванович!

Прочитал все четыре вещи.

«Два хозяина» В. Пальмана — хороший, по-моему, очерк, печатать его, конечно, надо. В смысле остроты и резкостей ничто меня в этом очерке не смущает. Наоборот, очерк написан даже слишком мягко. Автор не дает никаких предложений, не очень ломает голову над решением запутанных вопросов. Он как бы говорит: вот написал, что видел, а там думайте сами, как улучшить положение, мое дело — телячье. Хитро пишет. Название «Два хозяина» развития не получило, так как Пальман, сразу как будто взяв быка за рога, дальше ушел от этой проблемы, не стал утруждать мозги и рисковать возможностью увидеть свой очерк в печати, подобно Ивану Винниченко. И конец очерка — довольно спокойный.

«На старопахотных землях» И. Гриневского я уже читал раньше. Мне присылал этот очерк К. Симонов из «Нового мира», спрашивал совета, что с ним делать. Вот что я писал Симонову по поводу этого очерка: «Это сгусток самого плохого, что только можно увидеть в отстающих колхозах. Но так как в очерке не подчеркнуто с достаточной выразительностью, что речь идет об отстающем колхозе, нет сопоставления отстающих с передовыми, то получается как бы обобщенная картина положения дел в деревне, и картина очень мрачная. Мрачность усугубляется еще тем, что автор приехал уже стариком в те края, где жил молодым, и друзей своих увидел уже дряхлыми стариками и старухами. Очерк печатать, по-моему, нельзя. Но с мыслями автора, с его предложениями я во многом согласен (кой о чем уже и писал в «Трудной весне»). Согласен, что налоговая и заготовительная политика в деревне нуждается в коренном пересмотре, что главный ключ к крутому подъему колхозов — демократизация их управления, что из свободного планирования снизу получился пшик и к этому вопросу надо еще и еще возвращаться, что взаимоотношения колхозов с МТС очень запутаны и надо этот узел так или иначе распутать и проч. Нельзя только согласиться с автором, что нужен «новый колхозный нэп». Никакой новой экономической политики в деревне вводить не следует, надо вернуться к хорошей старой политике, как было до сплошной коллективизации. Сушествовавшими в то время, при кооперативной системе, артелями и коммунами руководили по-настоящему, делово и демократически, без командования и излишнего администрирования, не убивая в колхознике чувства хозяина своего артельного обобществленного хозяйства и т. д.

И. Гриневский, чувствуется, человек талантливый, но ему надо расширять свой кругозор, ездить не только в свое родное село. А этот его очерк, в таком виде, годится, пожалуй, только для письма в ЦК или Брянский обком — с точным указанием адреса, в каком именно колхозе это все происходит. Но, возможно, из «Нового мира» уже послано такое письмо.

Очерк Ивана Винниченко «Городок в степи» (вот куда подходит название «Два хозяина»!) при всей спорности поднятых вопросов и их остроте, безусловно, надо напечатать. Это — честное, бесстрашное исследование проблем, которые многим людям уже спокойно спать не дают. Правильно ли, неправильно думает Винниченко, а публиковать его мысли надо. Пусть разгорятся споры, посыплются возражения, ничего, — вопросы эти государственные, очень важные для жизни, и надо сообща искать каких-то решений. Можно снабдить очерк редакционным примечанием насчет дискуссионности, пригласить читателей высказаться по поводу затронутых проблем. Это — литература для министров и вообще для мужей власть имущих, коим надлежит безотлагательно (много времени ведь уже наблюдаем эти непорядки!) принимать практические решения по вопросам взаимоотношений между МТС и колхозами. Я сам далеко не полностью согласен с Винниченко, обо многом очень важном он недоговорил, многое решает не совсем верно, кое в чем он и сам еще не уверен, — но я целиком за то, чтобы очерк его был напечатан. Между прочим, если в редакции есть лишний экземпляр его очерка — пришли его мне…

 

Н. И. Кирюхину

Дорогой тов. Кирюхин!

Прочитал Ваши рассказы и долго думал о них. Странное они производят впечатление. Язык довольно зрелый, крепкий, чувствуется некоторая литературная опытность автора. (Я не ошибаюсь, предполагая, что Вы работали в газетах?) Нельзя назвать язык очень ярким и выразительным, Вы много употребляете штампованных, «книжных» оборотов речи, стертых, тусклых фраз и слов — я кое-где отчеркивал их в первых рассказах, — но это бы можно поправить хорошей редактурой. Язык, в общем, удовлетворительный (но — не больше!). Если бы рассказы Ваши были напечатаны, то о языке, вероятно, говорили бы: «Что ж, неплохо, так сказать, на среднем уровне». Но все же — литературно приемлемый язык.

Хуже обстоит дело с содержанием рассказов. Присмотритесь сами внимательнее к своим рассказам. Начинаете Вы их гораздо интереснее и значительнее, чем кончаете. Замах сильный, удар слабый. Не нарастает интерес у читателя, а спадает. Очень серьезный недостаток, он должен был бы Вас встревожить. Отчего это происходит? Видимо — неглубоко копаете, берете не очень значительные конфликты, не умеете развивать конфликт до сильного драматического напряжения, не отжимаете главное, берете тему иной раз только с ее производственной стороны, не добираетесь до человеческой сути.

Чувство после прочтения Ваших рассказов такое. Будто видел перед собою море, но, войдя в воду, пошел и пошел вброд, так и перешел его все от берега до берега, и нигде вода не поднялась выше пояса. Оказалось — не море, разлив воды на лугу. Но под водой глубины, дна не видно, кажется — море, а попробовать собственными ногами — мелко, вот оно и дно тут.

Рассказы Ваши я Вам возвращаю (отдельно от этого письма, двумя заказными бандеролями), но делаю я это с тяжелой душой. Дня два после того, как прочитал я их, все думал: что же Вам посоветовать? Литературные способности у Вас, безусловно, есть, Вы могли бы писать хорошие вещи. Но чувствуется, что Вы не напали на свою жилу. Некоторые рассказы у Вас написаны в легко-сатирическом «крокодильском» духе — это Вам явно не удается, да и нет смысла совершенствоваться в этом направлении, оставим уж эту литературную эстраду для тех, кто набил руку в легких жанрах. В некоторых рассказах режут ухо и глаз сентиментальности, слащавость. Последние два рассказа страшно растянуты, это уже чуть ли не повести, но содержание их недостаточно значительно для повестей. Вы весь в поисках своей темы, своего голоса, своей манеры письма. Но пока что поиски не вывели Вас на верный путь.

Вот я думаю — ведь Вы же, в качестве секретаря райкома, наблюдаете, очевидно, самые что ни есть жизненные и типические конфликты, все глубины колхозной жизни перед Вами, открыты Вам, доступны. И уж кому, как не Вам, знать, с какими трудностями и проблемами сталкивается в своей работе секретарь райкома, какие задачи ему приходится решать — и хозяйственного порядка, и человеческо-воспитательного.

Больше всего разочаровало меня в Ваших рассказах то, что я не нашел в них угла зрения секретаря райкома. Лишь в некоторых вещах это проскальзывает, но не утверждается достаточно крепко, как необходимое своеобразие для рассказов, написанных секретарем райкома партии.

И я подумал еще вот о чем. Нужно ли Вам искать для Ваших жизненных наблюдений, которые Вы хотели бы высказать в литературе, какую-то особо занимательную беллетристическую форму? Почему бы Вам не писать в свободной очерково-публицистической, строго деловой форме? Если взяты действительно глубокие и интересные житейские вопросы, то интересная форма, от которой читателя, особенно деревенского, и за уши не оттянешь, придет сама собою.

Очень советую Вам прочитать в № 4 журнала «Сибирские огни» за 1956 год очерки Л. Иванова «Сибирские встречи». Если этот журнал нельзя достать в Ртищеве, то подождите немного — в № 3 «Нового мира» эти очерки будут перепечатаны. Прочтите их и увидите — какая бездна интереснейших, глубочайших, острейших конфликтов лежит в нашей деревенской жизни и как здорово, в смысле литературного мастерства, можно о них написать! И кому бы, как не секретарю райкома, браться за такие темы. Вы могли бы написать о нашей деревне так, как никто не напишет. Только не надо мельчить вопросы, на которые наталкивает Вас жизнь.

Я думаю, Вам не нужно подбирать рассказы или очерки для издания их сразу сборником. Не копите их. И из этих рассказов, что уже есть у Вас, кое-что можно пробовать печатать. У соседей Ваших в Воронеже организован журнал «Подъем», пошлите кое-какие рассказы туда. Посылайте отдельные вещи и в московские журналы. Сборник обычно составляется уже из тех вещей, что прошли периодическую печать.

Но хочется мне еще раз сказать Вам: чувствуется мне, что рассказы, присланные Вами, не на пределе Ваших возможностей. Подумайте об очерках! Чем проще изберете форму для Ваших жизненных наблюдений (а их, очевидно, у Вас много), тем художественнее и доходчивее будет то, что Вы напишете.

Я думаю, Вы понимаете, что я имею в виду, когда отделяю беллетристику от подлинно художественной литературы. Не всегда забеллетризованный в форме рассказа сюжетик является художественным произведением. И наоборот, иной очерк в этом смысле бывает куда выше так называемого рассказа. Ведь и в очерке можно дать и сильные литературные портреты людей, и острые конфликты, и напряженный драматизм действия. Тем более если все это согрето активным, страстным отношением самого автора к описываемым явлениям.

Прочтите обязательно «Сибирские встречи» Иванова!

С приветом.

12/II 1957

 

И. М. Стульникову

Дорогой товарищ Стульников!

«Рассказы партийного работника» очень мне понравились.

Посылаю Вам копию письма, отправленного мною в альманах «Наш современник» заместителю редактора Константину Ивановичу Буковскому. Это издание, где я состою в редколлегии. Адрес альманаха: Москва, Цветной бульвар, 30. Туда же я отослал вырезки из «Советской Латвии».

Держите меня в курсе дальнейших событий. Если есть лишний экземпляр рукописи — пришлите мне продолжение «Рассказов». Пошлите также продолжение Буковскому.

Вам, видимо, товарищ Стульников, надо как следует приниматься за литературную работу. Есть у Вас «искра божия». А что остроты не боитесь, лезете в самую гущу конфликтов — это очень хорошо. Можно бы и еще посмелее.

Горячий Вам привет, крепко жму Вашу руку!

14/IV 1957

 

В. П. Рожину

Дорогой товарищ Рожин!

Прочитал Ваш «Дневник экономиста». Это настолько нужно, полезно для колхозов, что, будь на то моя сила, я бы выпустил эти записки каким-то особым изданием, массовым тиражом, чтобы они попали в каждый колхоз, каждую МТС. Но этого даже мало — их должны прочитать все секретари райкомов и обкомов, министры сельского хозяйства и т. д.

Содержание Ваших записок богатейшее, веришь каждой строчке, за ними стоит очень глубокое и серьезное изучение вопроса. Но и форму изложения Вы нашли хорошую — просто, доходчиво и интересно.

Давайте сделаем так. Я пошлю Ваш «Дневник» в альманах «Наш современник» (Москва, Цветной бульвар, 30), членом редколлегии которого я состою, заместителю редактора Константину Ивановичу Буковскому. Думаю, что там Вашу рукопись возьмут для очередного номера. Но если Вы получите оттуда неблагоприятный ответ, тогда сами, сославшись на мою рекомендацию, обратитесь в Сельхозгиз к Ипполиту Антоновичу Цикото, редактору экономического отдела. Его Ваша рукопись должна бы очень заинтересовать.

Если же ни там, ни там Вашу рукопись не примут — пришлите мне ее опять, и я подумаю, что с нею тогда еще предпринять.

Так вот, для начала я Вашу рукопись отправляю в альманах «Наш современник». Зайдите туда к К. И. Буковскому через неделю, а потом напишите мне, как пойдут дела.

Желаю Вам от души успеха!

13/VI 1957

 

И. М. Стульникову

Уважаемый Иван Михайлович!

Простите, что так долго не отвечал Вам. Был завален всяческими делами, потом ездил, потом долго болел, и сейчас еще болен, недавно только стал присаживаться к столу.

Прочитал Ваши последние рассказы. Вспоминаю то, что читал раньше. Все же главным недостатком Ваших вещей остается их некоторая конспективность, поверхностность. Видна спешка, Вы недоговариваете, обрываете там, где нужно тему углубить, довести мысли до конца. И людей обрисовываете Вы схематично, штрихами, не резкими, не запоминающимися.

При всем этом, повторяю, у Вас есть несомненно литературные способности. Но от эскизов, набросков Вам надо переходить уже к настоящей художественной отделке Ваших произведений. Глубже надо пахать! Это все пока — лущевка. И старайтесь темы выбирать действительно волнующие, задевающие за живое многих людей.

Знаю, что Вы человек занятой, что у Вас мало времени для переписки еще и еще раз черновиков, но ничего другого придумать и посоветовать Вам нельзя. Только дьявольски упорным трудом над рукописями Вы добьетесь того, что написанное Вами станет настоящей литературой.

Чем же закончились Ваши переговоры с «Нашим современником», с К. И. Буковским? Делаете Вы что-нибудь для альманаха? Насколько мне известно, редколлегия альманаха не желала бы упускать Вас из виду, как возможного своего будущего автора.

С приветом.

1957

 

М. Г. Михайлову

Дорогой товарищ Михайлов!

По Вашим последним письмам одно скажу: чувствуется, что у Вас есть литературные способности. Мыслите Вы образами, пишете горячо, правда, несколько разбросанно, но все же целеустремленно, смотрите на жизнь глазами исследователя и, чувствуется по некоторым признакам, глазами художника. Художника, по крайней мере, в потенции.

Не начинать ли Вам браться всерьез за литературу? Конечно, это значит — обречь себя на большие муки. Очень большие! От статеек в районную газету, от заметок по отдельным фактам до настоящего художественного очерка или рассказа — дистанция огромная.

Тот гейзер мыслей и страстей, что бушует в Вас, надо научиться сдерживать, чтобы не получилось истерики. Научиться внешне спокойно, очень хладнокровно говорить о том, что на самом деле глубоко Вас волнует. Когда человек говорит спокойно — его слушают, потому что чувствуют силу, уверенность. Малейшие же нотки истерики сразу отталкивают читателей. Надо пропускать свои чувства через некий конденсатор или через очень узкую форсунку, под большим давлением, чтобы горючего хватило надолго и чтобы оно не вылетало наружу в сыром виде, не обрызгивало людей. Только огонь — без дыма, без чада и копоти! Надо научиться цедить душевные страсти, когда они просятся на бумагу, как цедил их всю свою долгую жизнь Щедрин, не выплескивая всех чувств сразу на одну страницу.

У Вас много мыслей, наблюдений, Вам есть что сказать людям, и чувствуется большое желание сказать, но надо искать крепкую литературную форму для выражения своих наблюдений и мыслей на бумаге. Ох, какое это трудное дело — поиски формы, работа над словом! Тут, кроме великих мук, ничего Вам не обещаю, если на самом деле приметесь за серьезные писания. Литературный труд — это труд каторжный.

Может быть, я делаю преступление перед Вами, растравляя Вам душу предложениями «вступать в литературу», но я не мог не высказать того, что почувствовал, перечитывая Ваши письма, особенно последнее. И я все же по-честному предупреждаю Вас: дело вообще-то темное, я в Вашем нутре не был, всего до конца о Вас не знаю, сил Ваших не мерил, может быть, ничего и не выйдет, потеряете только последние остатки душевного спокойствия.

О себе нового сообщить Вам пока нечего. Работаю, пишу, но то, что пишу сейчас, закончу не скоро. Сдам в печать, пожалуй, не раньше весны.

На днях — завтра, послезавтра — поеду в Москву, а оттуда дальше, буду долго отсутствовать. Так что если на какое-нибудь свое письмо не получите сразу ответа — не обижайтесь.

Не смогли бы Вы, товарищ Михайлов, подробнее мне написать об этих манипуляциях со сдачей свиней колхозников в счет поставок колхозов и их обязательств со 100 га угодий? Где, когда, в каком колхозе это делалось, в каких размерах? Как рассчитывались с колхозниками, почем им платили и почем сами сдавали? Как смотрели на это дело районные организации? Что говорят об этом колхозники? Только ли свиней так сдавали, а может быть, и другой скот? Напишите все обстоятельно, с фактами. Мне это, возможно, пригодится для одного дела.

Пусть Вас не смущает то, что моей фамилии больше нет в составе редколлегии «Литературной газеты». Я сам этого добился. Много раз просил, а затем уж потребовал исключения меня из этой редакции. Я не могу по настоящему участвовать в работе редколлегии, живя в пятистах километрах от Москвы. И когда со мною никаких материалов не согласовывают, то как же я могу отвечать перед читателями за все то, что печатает эта газета? В общем, удовлетворили наконец мою просьбу.

Жму Вашу руку.

11/XI 1957

 

В. С. Бритвину

Дорогой Владимир Сергеевич!

Простите, что несколько задержался с ответом, — был завален всякой работой.

Прочитал вашу рукопись с удовольствием. Что ж, вещь не закончена, в таком виде предлагать ее куда-нибудь в редакции журналов нельзя. Надо кончать. Хотя и говорят: лиха беда — начало, но и об окончании есть пословица: конец — всему делу венец.

То, что Вы успели сделать, это уже литература. Нужна, конечно, серьезная редакторская правка (а лучше бы Вам самому еще помучиться над отшлифовкой каждой фразы, над сокращениями, над более полными художественными характеристиками каждого действующего лица), но это уже крепкое начало или даже половина хорошей повести. Острота меня лично не смущает нисколько, так как это, я чувствую, сущая правда. И зол я на все подобные вещи не меньше Вас. Повести, если печатать ее в журнале, нужно предпослать небольшое пояснение, что автор, мол, работал там-то несколько лет инспектором рыбнадзора и сейчас работает там-то, в такой-то должности, это, мол, все лично им пережитое и т. д. Это придаст еще большую убедительность ее содержанию.

О частных замечаниях разговор будет дальше, а сейчас меня беспокоит главное. Не окажется ли повесть по содержанию вся в прошлом? Вы приложили к рукописи наметки ее продолжения и окончания. В этих наметках Рубцов преодолевает все и всякие трудности, повесть кончается счастливым разрешением всех неприятностей к всеобщему благу. Так ли это в жизни? Не грешите ли Вы здесь против того, что видите на самом деле в жизни и в практике сегодняшней рыболовецкой промышленности? Вопрос к Вам: Вы и сейчас работаете там же в Вольске инспектором рыбнадзора? Ну и как — действительно ли Ваши желания «стали явью»?

Не хотите ли Вы натянуто счастливым концом повести загладить резкости и остроту поставленных вопросов в начале? Если так, то не стоило и огород городить. Таким концом можно испортить все. Для чего Вы взялись за повесть — чтобы взволновать читателя, поднять его на борьбу с тем, что и Вам спать не дает, или чтобы успокоить — все, мол, уже решено и «утрясено», рыбу больше никто не губит, и вообще пороки наказаны и добродетель торжествует?..

Я не знаю, правда, что изменилось в самое последнее время, но неужели так-таки уже все сделано для упорядочения использования наших рыбных богатств, нет больше никаких нерешенных проблем и у самого Рубцова все трудности в жизни преодолены? Чтобы повесть была актуальной, а не просто как бы памятником прошлых безобразий, обязательно нужно кончать ее тем, что еще не решено. Между прочим, в каком ведомстве остался рыбнадзор? Если все по-старому, то вот Вам уже и — отсутствие правильных решений вопроса.

Моему выступлению в «Литературке» об Ишкове не придали особого значения, может быть, еще и потому, что я только литератор, не специалист рыбак. Если же появится еще Ваша повесть, свидетельство, так сказать, очевидца и практического борца с этими безобразиями, то это уже будет — покрепче.

Вы пишете, что все в повести — факты. И письмо Микояну — факт? Когда это было, в каком году писали Вы письмо? И комиссии, и письмо Н. С. Хрущеву, и Ваши поездки в Москву, и вызов Чернышева к министру — все факты? Напишите мне все подробно — когда все это было, в каком году, какой министр снимал Чернышева, какие комиссии к Вам приезжали, каковы результаты, какие принимались решения, какие сейчас самые существенные перемены (при совнархозах), а в чем и сейчас загвоздки. Не доходит дело до полного прекращения лова рыбы на Волге на неопределенное время, как в некоторых других водоемах? И что в таком случае делать оставшимся рыбколхозам?

Изменение фамилий в повести — вполне допустимый прием. В продолжении повести очень не советую Вам вводить в сюжет смотрение героем пьесы А. Софронова в Малом театре. В пьесе «Деньги» то самое, что Вас отвращает и от романа Закруткина «Плавучая станица». Там речь идет только о мелком браконьерстве.

При окончании работы над повестью — новые главы, просмотр всего написанного, отшлифовка — избегайте повторов и выжимайте все лишнее, ненужное, крепко сокращайте. Если о чем-то можно сказать в нескольких словах — не развозите на целую страницу. Не упрощайте нарочито язык, не засоряйте его исковерканными под народную речь словечками, когда у Вас говорят «простые» люди, вроде рыбаков Кантелеева и Нехаенко. Не в этом народность речи.

О шофере в начале (как снимал он номер с выбракованной машины, на которой вернулся с фронта) — лишний кусок. Это отдельный хороший рассказ, а в повести, да еще в самом начале, он вдруг уводит куда-то в сторону.

Название повести — плохое, ничего не выражающее, кроме того, есть у Панферова роман «Волга-матушка река». Надо дать другое название.

Когда закончите повесть, пришлите мне ее опять, и будем думать об ее напечатании. Я могу Вас свести с саратовскими писателями — там издается журнал. Повесть о делах на Волге им весьма ко двору. А если они не решатся печатать — будем искать ей прибежище в других журналах, может быть, в московском альманахе «Наш современник», где я состою членом редколлегии. Я бы сейчас мог написать письмо о Вашей повести заместителю редактора альманаха Константину Ивановичу Буковскому, но еще рановато, надо, чтобы Вы ее закончили. Очень важно, чтобы повесть ставила какие-то актуальные вопросы, подводила читателя к не решенным до сих пор проблемам.

2/II 1958

 

А. И. Никитину

Уважаемый Алексей Иванович!

Прочитал Ваши рукописи. Простите, что задержал письмо, — не был дома, позавчера только вернулся.

Что Вам сказать о повести «Сквозь огонь» и романе «Широким шагом»? Вещи слабые. Читать их скучно. Язык бледный, невыразительный, лобовые морали, прямой расчет на актуальность (в романе особенно).

«Сквозь огонь» — очень уж прикована к пожарному делу. Нельзя так писать художественные произведения: на тему о страховании имущества от огня или о дорожном строительстве. Надо писать на общечеловеческие темы.

«Широким шагом» — рассудочная вещь. Чувства нет. Подлинного знания деревни, жизни народа — тоже нет. Все заранее и точно рассчитано: как написать роман вокруг таких-то решений и событий. Конфликты надуманные. Как раньше планировали сельское хозяйство сверху, из кабинета, так у Вас конфликты надуманы из кабинета, а не высмотрены в самой жизни. Не выношено, не выстрадано Вами то, о чем Вы пишете. И беретесь Вы за перо не потому, что переполнены какими-то жизненными наблюдениями, Вас распирает от них, и Вы не можете не высказать их народу, а просто — хочется написать о чем-то роман пообъемистее. Простите за резкость, но это ведь сразу чувствуется по рукописи — что двигало рукою автора, кровью он писал или обыкновенными чернилами.

Роман Ваш — это торопливый отклик на текущие события, забеллетризированные газетные статьи, с той существенной разницей, что статьи пишутся короче. Жили ли Вы в селе, среди колхозников? Надо ведь очень многое понаблюдать в жизни колхозников, чтобы почувствовать душу народную, язык, услышать мысли людей, о которых пишете. Никакой искусственный «др-р-раматизм» в надуманных сюжетах (вроде сцены с несостоявшейся продажей поросят) не заменит подлинной правды конфликтов, подсказанных самой жизнью.

Вот общее впечатление от Ваших рукописей. Весьма посредственно. Руку Вы уже набили, есть какое-то профессиональное умение строить сюжет, завязывать и развязывать интриги, но и только. Нет главного — глубины, остроты мысли, чувства.

Отдельные недостатки рукописей вряд ли нужно разбирать, так как не в них, собственно, дело. Общий художественный уровень и повести и романа — низок. Недостаткам нечего противопоставить. В таком большом романе — почти 500 страниц — ни одна сцена не взяла меня за душу, на всем налет искусственности.

В ответ на подобные нелицеприятные отзывы о слабых вещах мне иногда приходится слышать возражения их авторов: «Да, но у нас ведь много издается романов но лучше моего! Почему же мой роман не может выйти в свет?» Что верно, то верно, издаются романы и слабее Вашего. Но вряд ли стоит этим утешаться.

Рукопись отсылаю Вам двумя заказными бандеролями.

С приветом.

18/III 1958

 

П. Н. Ребрину

Уважаемый Петр Николаевич!

Очерки Ваши, прямо скажу, читаются скучновато. Вы их не отработали по форме как следует. Что-то похожее на стенограмму слышанных Вами разговоров, без выделения главного, без авторских осмысливаний и обобщений. Вы, чувствуется, подражаете по форме письма и композиции очерков Леониду Иванову, хорошему писателю. Но то, что сильно получается у одного, то у другого — лишь бледная копия. Подражать не надо никому, надо искать свой голос, свое отношение к материалу, свою манеру подачи этого материала. И конечно, нужно подавать материал интересно, чтобы прочитали его не только специалисты. В таком же виде, как Ваши очерки написаны, в них даже для специалиста не все понятно. Я, например, так и не уяснил толком, в чем же существо полупара, о котором так много разговоров. И каково Ваше личное отношение к нему. А ключ к решению агротехнических вопросов (Вы нагромоздили их целую кучу) надо искать не в самой агротехнике, а в организационной и человеческой стороне дела. О работе «на сводку» у Вас сказано вскользь и не очень внятно, а ведь об этом надо криком кричать.

О специфически сибирском надо писать так, чтобы за этим чувствовались такие же или похожие проблемы, возникающие в других областях Советского Союза. Значит, надо от голой агротехники идти к человеческому, к крупным публицистическим обобщениям и самому автору не уходить в тень, в скромную роль беспристрастного слушателя кабинетных споров.

Искра божия у Вас, конечно, есть, писать умеете, темы берете нужные, хорошо бы Ваши очерки увидеть в печати, но для этого их надо сделать и по мыслям и по форме изложения гораздо сильнее. И — оригинальнее.

Потому что до Вас уже многие авторы писали — почти об этом же. И даже персонажи, «положительные» и «отрицательные», были расставлены почти в тех же комбинациях.

Предложение Ваше о соавторстве принять не могу, так как очень занят собственными темами. Вообще Вам надо искать не соавтора, а свой голос, очень упорно совершенствовать язык и композицию очерков и добиваться предельной ясности и выразительности того, о чем Вы хотите поведать читателям.

F что же Вы не деретесь за свою пьесу, если считаете, что написали дельную вещь?

Пришлите мне ее, если хотите. Прочитаю — напишу Вам свое мнение.

С приветом.

22/Х 1958

Уважаемый тов. Ребрин!

Простите, что задержал Вашу пьесу и ответ. Очень много у меня рукописей, не успеваю читать.

Пьеса написана, можно сказать, талантливо. Есть характеры, острые столкновения, правда жизни. Но все это для пьесы — очень длинно. В пьесе не должно быть ни одного лишнего слова, не играющего как-то в смысле развития действия или образов. Если бы пьесу Вашу, как литературное произведение, можно было считать законченной, все равно для сцены Вам пришлось бы выжать еще страниц 15. Все каноны драматургии можно ломать, кроме одного — размеров. Спектакль не выдерживает больше 75–80 страничек текста на машинке.

Но главная беда не в этом. Сократить пьесу не так уж трудно. Дело в том, что пьеса построена на конфликтах вчерашнего дня. Я не хочу этим сказать, что покатиловщины уже не существует. Есть она, существует еще. «Рыцарей сводки», карьеристов, готовых ради собственной шкуры рубить сук, на котором сидят, хватает еще всюду. Но и покатиловщина, и борьба с нею сейчас проявляются в других формах. Я не стану Вам подсказывать, в каких именно других формах. Вы, вероятно, как-либо связаны с колхозной деревней. Поскольку пишете о ней, значит, у Вас есть свои на этот счет наблюдения. Да и в очерках Вашего земляка Л. И. Иванова — сколько там «свеженьких», самых что ни на есть сегодняшних конфликтов!

Забыл еще отметить язык пьесы. Язык, за немногими погрешностями, хороший, народный. Раз Вы владеете народным языком, значит, деревню знаете. А зная деревню, стало быть, не можете не видеть в ней более современных конфликтов, чем взятые Вами в этой пьесе. Поймите меня правильно: я не за сглаживание в пьесе острых углов, а за показ новых форм покатиловщины. Старое ведь не исчезает без яростной борьбы и, сопротивляясь наступательному движению жизни, всячески ловчит и приспосабливается, рядится в новые одежды.

С рецензентом (из «Нового мира», кажется) я в основном согласен. Литературное дарование автора в пьесе присутствует, и вообще Ваша жила, вероятно, — в драматургии. У Вас есть видение сцены, дар писать именно для сцены. Это редко встречается у начинающих. Обычно это приходит уже через какой-то опыт писания прозы.

Но «покатиловщина» в пьесе у Вас, повторяю, вчерашняя. В этом отношении пьесу надо коренным образом перерабатывать. Вы пишете мне в своем письме: «Я не сомневался, что настанет время, когда о всех ошибках, связанных с культом личности, можно будет писать. Но мне представлялось, что это, может быть, лет через десять будет, а наступило это значительно раньше». Вот в этом и ошибка Ваша. Вы не вперед смотрели, а оглядывались назад, выжидали, когда «можно будет писать», и время Вас обогнало. Оглядываться назад, иллюстрировать лишь пройденное — всегда будут ошибки.

И еще — совет Вам. Не надейтесь ни на какого соавтора, особенно когда садитесь писать первую свою вещь. Это даже как-то не очень красиво — искать соавтора, вместо того чтобы самому еще и еще раз потрудиться над пьесой, до седьмого пота.

А в общем, желаю Вам успехов!

Жму руку!

26/III 1959

 

В. Н. Швецу

Уважаемый Валентин Николаевич!

Простите, что с таким большим запозданием отвечаю Вам. Был завален рукописями, к тому же болел.

По Вашему очерку и маленьким рассказам — если их можно назвать рассказами — вижу, что литературные способности у Вас есть. Хороший язык, наблюдательность, уменье анализировать вещи, смелая мысль — это все есть у Вас. Любите людей и довольно интересно рассказываете о них. Но — можно бы еще интереснее.

Я бы предложил Ваш очерк о Завгороднем в «Новый мир», если Вы найдете нужным еще над ним поработать. А по-моему, нужно поработать. Вы любите этого человека, очевидно, не теряете связи с ним. Обогатите очерк еще чем-то человеческим, поглубже вникните в жизнь этого колхоза, в новые проблемы и новые трудности, стоящие перед Завгородним, съешьте с этим человеком еще если не пуд, то хотя бы фунт соли, и, я думаю, очерк значительно вырастет.

Очень советую Вам прочесть очерки Леонида Иванова: «Сибирские встречи» — в № 3 «Нового мира» за 1957 год, «Как уходит и возвращается слава» — в № 2 альманаха «Наш современник» за 1958 год и «Наш экономист» в № 8 «Звезды» за 1958 год. У этого автора Вам есть чему поучиться.

Миниатюрки Ваши неплохие, но вряд ли нужно их выделять в отдельные рассказы. Они могли бы быть главками в какой-то большой вещи.

Поработайте, Валентин Николаевич, еще над очерком, но — крепко поработайте. А потом пришлите мне его еще. Если получится — подумаем тогда о напечатании.

С приветом.

26/III 1959

 

А. Д. Рыбальченко

Уважаемый Андрей Дмитриевич!

Прочитал Ваш роман, вернее, первую его часть, столько, сколько Вы прислали, — три папки. Сколько же еще будет частей? Одна? Две? Сразу должен сказать Вам — такой размер романа загубит все дело. Нельзя до бесконечности его растягивать. В первой части уже — 812 страниц! И главное — такой огромный объем вещи не оправдывается ее содержанием. То, что Вы рассказали в первой части, с успехом можно уложить в 300 страниц, а не в 800. У Вас бесконечные повторы, невыносимые длинноты, там, где нужно сказать что-то в двух словах, Вы развозите на две-три страницы. Если бы я стал приводить примеры, где именно у Вас длинноты и повторы, то мне пришлось бы процитирован, полромана.

Когда мне И. Н. Григоренко рассказывал о Вашей работе над романом, я ожидал, что у Вас, как человека, все это лично пережившего, роман должен вылитым в какую-то особенную форму. Я думал, что это будет что то строго документальное, потрясающее своей фактической точностью, мужественной сдержанностью и простотой. Но Вы очень уж забеллетризировали важную тему, местами склоняетесь просто к приключенческому роману, и, надо сказать, приключения героев выглядят иногда надуманными.

Нет, не то. Я полагал, что Вы, в смысле формы повествования, пойдете по пути «Репортажа с петлей на шее» Ю. Фучика или записок Ю. Пиляра «Все это было» (читали такую вещь в «Новом мире»?). Вы же избрали другую форму, более «легковесную». И — более шаблонную. Такая форма, в свою очередь, толкает Вас на шаблоны и в языке, и в композиции вещи.

Над языком мало мучились. Все, в общем, грамотно, точки, занятые на месте, но — тускло, слова берете первые попавшиеся, без строгого отбора, герои у Вас говорят так, будто все время речи произносят с трибуны. То и дело, либо через диалог персонажей, либо в своих авторских рассуждениях, Вы доказываете, как наши советские люди преданы Родине, какие они стойкие и мужественные. А это должно быть ясно из самих фактов, из действия — без излишних комментариев.

Художественное творчество — это чувство меры, это беспощадный отбор самого главного. Не знаю, как Вы с этим справитесь. От души желаю, чтобы справились.

Рукопись Ваша, в том виде, как Вы мне ее прислали, я полагаю, — это лишь самый сырой и первоначальный набросок романа, первый черновик. Вот теперь-то и должна начаться настоящая работа над созданием из этого сырого материала литературного произведения.

Я совершенно серьезно предлагаю Вам из этих 812 страниц сделать 300–350. Сокращать есть что и целыми кусками, и внутри страниц, и построчно. Вот у Вас вначале есть персонаж, которого я принял чуть ли не за главного героя, — Белов. Занял он много места в романе, а потом исчез и до конца первой книги так больше и не появлялся. Нельзя же так строить композицию романа. Если Белов Вам больше и не нужен, то тогда он не заслуживает такого большого места в первых главах романа. Если же Вы задумали, что он должен будет где-то еще появиться, во второй или третьей книге, — тоже неправильно, такой большой разрыв недопустим.

Итак, первая задача — безжалостно сократить написанное вдвое или даже больше. Только тогда вещь начнет приобретать какое-то подобие литературного произведения.

Можете, конечно, послать меня к черту с таким советом, но если не сократите, поверьте мне, ничего у Вас и дальше не получится. Сейчас все более или менее важное, интересное и захватывающее буквально тонет в море ненужных, лишних разговоров, рассуждений, описаний.

Когда приметесь за сокращения, тут у Вас начнется уже и настоящая работа над языком. Краткость — первое условие художественности и выразительности языка. Если какую-то фразу, какое-то слово можно убрать без ущерба для развития действия, для полноты картины, представляемой читателю, значит, это все лишнее, вычеркивайте не колеблясь, без сожаления. Потом сами увидите, что выйдет лучше.

Не обижайтесь, написал прямо то, что почувствовал после прочтения рукописи.

Если после большой и, может быть, продолжительной работы над рукописью Вы захотите еще раз показать ее мне — присылайте, не откажусь прочитать. Но важно, чтобы был уже и конец романа, чтобы можно было судить о вещи в полном объеме.

Желаю Вам успеха, жму руку.

 

И. Н. Григоренко

…Простите, что задержал Вашу рукопись…

Что сказать о ней? Повесть получилась в общем неплохая, но я ожидал от Вас большего. Дело не в том, что «много техники и мало людей». Люди есть. Но вот главный герой Юлий не удался, бледнее всех выписан. Какой-то он сочиненный, не настоящий. Нет у него инженерской юности, слишком уж сразу он стал хорошим зрелым инженером. «Рабочий котел», в котором он поварился, орудуя лопатой, — это примитив. Не в этом заключается рабочий котел для молодого инженера. А откуда взялась у него такая большая… опытность в добывании всяких материалов для стройки — когда его командировали в Москву? Ничем эта опытность не объясняется, и в нее просто не веришь. А если поверить в нее всерьез, то она очень снижает Вашего Юлия.

Язык повести в сравнении с языком того романа, что я читал, не улучшился. Печально. И хотя Вы пишете, что уже провели «чистку» «Реки», надо еще чистить и чистить. Дай бог Вам в помощь хорошего редактора в издательстве.

Название «Река играет» следовало бы, по-моему, заменить другим. Есть у Короленко рассказ «Река играет», один из самых его знаменитых и известных рассказов. От совпадения названий повесть не выигрывает.

Хотел я более подробно разобрать Вашу рукопись, но не могу сейчас из-за болезни долго сидеть за столом, и даже читать мне трудно — очень угнетают сильные боли.

30/II 1965

 

Б. Г. Заксу

Дорогой Борис Германович!

Не уверен, что мое письмо застанет в редакции Евгения Николаевича, поэтому пишу Вам — по поводу рассказа Ф. Искандера «Лошадь дяди Кязыма».

Я решительно возражаю против напечатания этого произведения в нашем журнале. Уверен, что, если этот лошадино-пацифистский рассказ выйдет у нас, и он и мы будем жестоко разруганы. И — вполне заслуженно. Рассказа — с гулькин нос, 8 страничек, а ругательных рецензий получим 8 печатных листов.

О чем рассказ? Давайте разберемся. У абхазца, хорошего наездника дяди Кязыма, была отличная лошадь Кукла, бравшая призы на скачках. Но вот началась война. Куклу мобилизовали. Эти русские, паршивые наездники, не умеющие обращаться с такими гордыми, нежными, дикими созданиями, как Кукла, разбили ей спину седлом, надорвали, испортили лошадь и выгнали. И она, потерявшая былую свою лошадиную гордость, искалеченная, больная, понурая, прибрела домой. И продали ее за 15 пудов кукурузы. И дядя Кязым сильно горевал. Вот так эта проклятая война и эти дураки русские, ничего не смыслящие в хороших скакунах, изуродовали лошадь.

Вот и все. Я не утрирую. Пересказывая содержание рассказа, ничего больше нельзя добавить. Да, вот так автор и понимает войну: хороших лошадей калечили. Только и всего. Да как же можно печатать такую чепуху?

Я трижды перечитал рассказ и не нашел ни в тексте, ни в подтексте (если он есть) ни единой, ни малейшей нацепки к тому, чтобы можно было оправдать печатание рассказа. Давайте не будем воевать — во имя сохранения хороших лошадей, — вот идейное и художественное зерно рассказа, и ничего больше, даже под микроскопом, в нем найти невозможно. Может, для какого-нибудь «Общества охраны животных» рассказ и подошел бы, но в «Новом мире» его печатать нельзя. Во всю силу своего единственного голоса, я — против напечатания.

С приветом.

8/VI 1965

 

Е. Я. Дорошу

…Из верстки, присланной мне за последнее время, прочитал Залыгина, Л. Иванова, М. Рощина, Е. Герасимова.

Второй кусок романа Залыгина мне больше понравился, чем первый. И язык здесь выровнялся, лучше стал (хотя есть еще срывы в стилизацию), и наметилось развитие сильных характеров, ведущее к сильным столкновениям…. И характеры — не простые, сложные, интересные, не сразу раскрываются. В общем, хотя и с большим запозданием, появился сюжет, началось действие, которого не было в первом куске…

Очерк Л. Иванова — нужный, полезный. Но читается скучновато. Написан он с сухостью, я бы сказал, нарочитой. Иванов совершенно не старается разнообразить свои приемы, последние его очерки — очень уж «на одну колодку» сшиты. Совсем не думает о читателе, о завоевании более широкого круга читателей. Это, правда, отчасти хорошо, что он не терпит никаких беллетристических украшательств, но и нельзя все же рассчитывать только на очень заинтересованных в твоей теме читателей, не думая о привлечении и не очень заинтересованных, таких, что после прочтения твоих очерков могли бы стать заинтересованными…

«С утра до ночи» М. Рощина — хорошая вещь. Но это не повесть. Это рассказ, полнометражный и, я бы сказал, полноценный. Для повести здесь нет конца или хотя бы каких-то подводящих к концу сюжетных ходов. А в рассказе — именно хорош вот такой «незаконченный конец». Все в будущем. Читатель сам додумает, перебрав разные возможные варианты дальнейшего развития событий…

«Путешествие в Спас на Песках» Герасимова не очень мне понравилось. Печатать, конечно, можно, я не голосую против напечатания, но ожидал я все же от этого автора большего. Какое-то несостоявшееся путешествие. Записки о том, как съездил в те края, где бывал 30 с лишним лет назад, и ничего интересного там не нашел. Не только не нашел тех людей, которых помнил по тридцатым годам (что вполне естественно), но вообще не нашел ничего интересного, о чем можно было бы рассказать… Из-за отсутствия горячего и пристального интереса у автора к сегодняшней жизни Спаса очерк и вышел каким-то бледным, малосодержательным…

Ваши «Размышления в Загорске» — на тему очень важную, об этом надо писать и писать. Автор — большой эрудит в этих вопросах (не меньший, чем в сельском хозяйстве), да, собственно, все это и с «сельским хозяйством» связано, поскольку прямо относится и к жизни людей, в том числе и деревенских. Все это — стены одного большого здания…

20/V 1967

 

Из записных книжек и дневников

[8]

1942–1945

Смертное поле, вспаханное снарядами, забороненное пулями. Бурьяны. Пустота. Даже зверь ушел из этих бурьянов. Гуси пролетают над степью, и те летят высоко, высоко, распуганные зенитками и железными черными орлами.

В двухлетнем бурьяне — развалины домов, руины, каменные и саманные стены без крыш. Остатки сожженного немцами еще осенью 1941 года села.

Как мы шли к нему ночью!..

Ночь весенняя, но холодная, резкий ветер. Обрадовались — село, обогреемся! Но подошли ближе — одна хата сожженная, другая — развалины, третья — без крыши, дымоход с трубою торчит над развалинами — все село прошли, хат 200 — все пусто, мертво.

Кто-то сказал:

— Мертвое село.

Да, мертвое село. Есть Мертвое море, есть мертвые пустыни, это — мертвое село.

Я бы никогда не стал восстанавливать это село. Так бы и оставил эти руины на 1000 лет. Водил бы сюда людей и показывал — здесь в 1941 году побывали немцы…

Агитатор в гражданских условиях и агитатор в военных условиях. Жалуется:

— Больно жалко, как работа рушится. В гражданке — воспитываю человека, формирую его, делаю человека, и живет он, и работает. Через 2–3 года приезжаю, любуюсь, что с человеком делается, как он работает.

А тут — воспитываешь, делаешь людей, а они долго не живут.

На КП у радистов вдруг — хорошая, ясная, чистая музыка на рассвете — все вздохнули. Растрогались. Потом закричали на радиста:

— К черту! Не надо! Переведи.

Как-то оно было не к месту и не вовремя.

У себя в Германии немцы ходят на цыпочках, не бросят на пол спички, не посмеют помять травинку в сквере. У нас они вытоптали целые области, загадили города, устроили в музеях уборные, превратили школы и конюшни. И это делают не только землепашцы из Мидуха, одевшие солдатские шинели. Это делают приват-доценты, журналисты, доктора философии и министры, взращенные Гитлером.

Есть люди, честные лишь потому, что существует закон, карающий за нечестность. Этот же честен по природе своей.

Первые — материал для фашизма.

Книга о (Саулите) — книга о возвышенном, об «идеалистах»-практиках, о таких идеалистах, которых, дай бог, побольше бы иметь. Форма — свободная, какая и голову взбредет, книга о том, что пытались отнять у нас немцы. Здесь и Гребенюк. И моя коммуна. Я там буду, обязательно узнаю, что там было при немцах и после них. Или сейчас, с войсками, если путь наш ляжет туда, или после войны.

Большевики — практические, очень земные люди. Их мужественное, «практическое» братство людей. Никто из большевиков никогда не употреблял выражения — возлюби ближнего, как самого себя.

Как, кажется, близко это «братство» большевиком к евангельской «любви к ближнему» и как далеко.

Мы не верим в эти нелепости, в эту бескорыстную любовь, но верим, что не совсем чистыми руками нынешних людей будет построена чистая жизнь.

Проволочные заграждения в реке.

Пулеметный огонь — камыши ложатся.

В оборванных и перепутанных проводах ветер воет как-то по-особому жалобно.

Первый немецкий солдат на советской земле… Первая бомба, сброшенная с вражеского самолета на наш город. Первый повешенный председатель колхоза… Как это било по сердцу!

…Заводы построим, запущенные, заросшие земли вновь распашем, опять вырастут густые хлеба вместо колючих бурьянов — людей погибших не вернешь.

Ненавижу такое оружие, что дает осечку. Осечку дало — прикладом бей, прикладом не берет, зубами грызи.

Равнение на грудь четвертого человека.

А от меня четвертым направо стоит Никита Лозовой. Приятно на такую грудь равняться, какая вся в орденах и медалях.

Рассказывает:

— Снились сегодня спелые груши. Падали с дерева. Бомбить будет…

— Пьешь?

— Только в торжественных случаях.

— Ну, например?

— Ну, например — после бани…

— И сколько же?

— Да немного.

— Сколько все же?

— Да черепушечку.

— Сколько же в нее влазит, в черепушку?

— Ну, с пол-литра.

Добрались наконец-таки до сути!

В колхозе, в станице мне, колхозному писателю, проще жить. Там на меня не смотрят приторно-восхищенными глазами.

Там не находят в моих очерках никаких «измов» и не удивляются им. Хорошо написано про колхоз? Ну, а как же быть иначе. Раз взялся писать — пиши хорошо. Это так же естественно, как хорошо работать на тракторе, как ставить рекорды на комбайне. И со мною встречаются, разговаривают как с равным…

Тикáют из села гитлеры.

Длинный, прямой, проглотивший не один аршин, — Высокосенко.

Иду по обочине степного грейдера. Вперед и назад на километры — ни души. Выпуклость грейдера блестит на солнце, как ручей. В кюветах — мягкая крупитчатая земляная осыпь, хрустящая под сапогами. Иду под шорох собственных шагов, вещмешок за плечами, шинель на руке, и ничего и никого вокруг. Словно — один в мире.

Хорошо думается на степных дорогах.

Хорошо идти так в день рождения.

Вот готовился немец к войне — даже крестов для похорон убитых заготовил целые ярусы.

Из всех возможных вариантов смерти я не нахожу ни одного, который бы мне нравился.

— Стул подставить под ноги?

— Ничего не надо. А то очень удобно разлягусь — долго просплю.

Это хорошо, как зеленый горошек к отбивной, когда есть сама отбивная.

В редакции суматоха.

— Пожар! — труба загорелась.

Корректор Марья Федоровна вскакивает:

— Где ошибка, где ошибка?

— Пожар!

— Тьфу, чтоб тебе, испугал, я думала — ошибка.

Засиженное яйцо — всегда болтун.

Привык иметь возле себя парторга — прочитает газету и расскажет, что напечатано интересного, за что и деньги получает.

Вот этот тип председателя с телячьим уклоном.

1946–1947

В любом деле самое страшное — середина.

Хорошую речь произнести — легче всего. А вот долбить изо дня в день так, чтобы все было и сделано именно так, как в твоей речи сказано, — это труднее.

Директор:

— У меня государственная программа.

— А чтобы люди у тебя хорошо жили — это не государственная программа?

Тот самый руководящий товарищ, который не сам ошибается — его аппарат подводит.

Штампованный человек.

Дед, который живет потому, что интересно ему посмотреть, что дальше будет.

Форма романа явно не соответствует содержанию. Динамит в парфюмерной упаковке.

Почему так обидно, так грустно, когда видишь испорченного ребенка? Потому что это только начатая жизнь. Думаешь, это значит, еще на 50–60 лет подлость, туда дальше, вперед.

Тракторист-инвалид говорит о себе: «Ходовая часть подбита».

Фамилия — Переоридорога.

В мещанине гордость вспыхивает всегда не там, где нужно быть ей.

У Горького, у Толстого, у Короленко, Успенского — народ умен, мудр, сердечен, то есть таков, каков он и есть на самом деле.

Не дай нам бог помнить только росписи на рейхстаге и забыть Керчь, Сталинград, немцев под Эльбрусом.

Не человек, а отступитель.

Я подхожу к колхозной теме с сознанием ее мирового значения. Это главное из того, что еще не понято миром у нас. Людей пугают там, главным образом, колхозами.

Что нам удалось сделать с мужиком?

А внутреннее значение темы?

К сожалению, некоторые люди из числа нашей городской интеллигенции знают село не лучше авторов того американского фильма…

Но я никогда не мирюсь с иллюстративной ролью литературы. Я хочу не только рассказать всем, что такое колхозы. Раньше писатели о деревне писали для интеллигенции. Сейчас есть прямой провод к народу. Форма. Мои поиски формы.

Я не нигилист. Наоборот.

Я начинал писать, еще будучи председателем коммуны. Хуторская жизнь. Читал то, что попадалось под руку. Белый. Пильняк. Приходил в отчаяние. Они задержали мое вступление в литературу на несколько лет.

Форма в театре. Условность. Реализм.

Мне кажется, сейчас должен быть сделан какой-то новый шаг в сторону реализма.

И не только условности могут позволить сдвинуть события, чтобы получить из этого наибольший сценический эффект. Можно взять зрителя за душу и иными средствами.

И еще одно плохое пришло с фронта: приказал, и все, и наплевать, что думает о тебе подчиненный.

Звучная опечатка: обубликовать в печати.

Какое-то окостенение аппарата. Окостенение ненужного. Так, кажется, в природе всякого живого организма бывает — если какой-нибудь орган оставить без движения — усохнет, отомрет.

Какая чудесная фонетика в этих словах: шум, шорох, шелест, шепот, грохот, взрыв, треск, удар, дребезжанье, ураган, крик, говор, волна, весна, солнце, колышет, сон.

Такое спокойствие, как у вас, необходимо только корове — доить удобно.

Отсутствие решения хуже любого решения.

Было у одного рабочего человека три сына. Один стал инженером, другой полковником, третий остался рабочим… Так вот я бы писал о том, который остался рабочим, — он интереснее.

Что такое сейчас — рабочий класс?

Слишком легкое достижение высшего образования тоже в какой-то мере способствует тому, что все стремятся попасть «на должность». А надо, чтобы попадали способные к этому.

Увеличить как-то всемерно государственную помощь способнейшим ученикам.

Ремесленники — какой интересный народ. Будущий рабочий класс.

Пьеса должна звучать как симфония, как хоровая песня. Поют разными голосами, но в одно. А кто-то только одну ноту подает — и это должно помогать общему звучанию. Даже Трохимец — не диссонанс, а какая-то очень нужная для песни октава. Он против идет, но в этом-то как раз его место в песне… Бывает в музыке — звук как будто бы напротив пошел, — нет, оказывается, очень нужен. Поэтому в «Бабьем лете», мне кажется, нет маленьких ролей.

Появился какой-то особенный нигилизм, так сказать, нигилизм в советской форме. И эти люди думают, что они бог весть какую новую вещь творят. Ох, как это старо!

Старая хлеб-соль забывается.

Для пословицы годится, для сказки — нет. Жестокая получилась (бы) сказка.

Литература и искусство понимают, знают человека больше, чем наука.

А интересно было бы, если бы появилась в нашем литературе военная повесть, написанная от лица солдата. И солдатом. Солдат о своих офицерах. И о своем рядовом месте.

Что значит — в наших условиях бездушный человек? Это значит — ходит с партийным билетом, а до партийной программы ему нет дела, как мне до… Стельки нет, идеи нет, не к чему прибивать. Недобрый? Хуже.

Хорошее начало для очерка о секретаре райкома:

«Мне не раз случалось, когда я работал в газетах, — напишешь хорошо о человеке, прославишь его — через некоторое время приезжаешь к нему опять и не узнаешь его: зазнался. Так я уж теперь дам своему персонажу вымышленную фамилию и адреса не буду указывать».

Пишешь, пишешь и — ни хрена, ни на градус не повернулся земной шар.

Мало дать команду, надо и подумать вместе с тем, кому команду даешь.

Отставший боец. Заболел. Сел у обочины. В темноте не видели. Прошла рота — стал уже «не нашей роты», прошел батальон — стал уже «не нашего батальона».

Как форма довлеет, довлеет над содержанием, пока, наконец, совсем вытесняет его. Это бывает у каждого человека, если он не художник в работе, не новатор, не борец именно в своем деле.

Партийный работник должен быть художником? Да. Плотники, сапожники и те должны быть художниками.

Страшная штука — застывшая форма.

Человек приезжает в город или в район — секретарем райкома, полон благих намерений. Мир перевернуть.

И вот форма его давит. Обычная форма проведения бюро. Ломать ее — значит кого-то обидеть. Прокурор не выбран в РК. Но он продолжает приглашать его на бюро — нельзя, обидится, это же привычный участник заседаний.

Живые люди, творцы, подлинные художники своего дела никогда не преклонялись перед формой.

Суворов ломал форму военного искусства. Пушкин — старую форму русского языка…

Отстающие — передовые колхозы. Так где ж оно, равенство? Все — равно, и раньше так было: кто умел — жил хорошо, кто не умел — бедствовал.

Так ли? Но передовой колхоз не наживается ведь за счет другого? Его укрепление не грозит никому разорением.

Герцен:

«Опасно не то, когда зверь остается зверем, а когда он от образования становится скотиной…»

(«Доктор, умирающий и мертвые»)

Мать с двухгодовалым сыном. У обоих меховые пальто, из одного меха — какая-то длинная бурая шерсть. Как медведица с медвежонком.

«Золотая задница». Типизировать.

Вокзальная дикторша с милицейскими интонациями в голосе.

1948–1953

В нашей жизни, в воспитании наших людей, начиная, может быть, со школы, с комсомола, надо объявить жестокую войну болтливости, многословию.

Два слова вместо десяти!

Высмеивать болтливость как порок, постыдную болезнь. Надо вспомнить Спарту.

То, что происходит сейчас в литературе, выдвижении новых имен (Казакевич и другие), это можно назвать пехота подошла.

В первое время подвизались ловкачи с собственными «виллисами». Они, естественно, вырвались вперед, все обсмотрят, всего коснутся понемногу, обо всем наскоро напишут.

А пехота в это время свои 20–30 км в сутки с боями — «чап-чап». Естественно, она отставала, пехота, от «виллисов». Но она должна была подойти, закрепиться и сказать свое слово.

И вот она подошла. Она еще не развернулась полностью, не приняла правильный боевой порядок, но уже подошла. Царица полей, надо полагать, она станет и царицей литературы. Как и на поле боя — первое слово за ней.

В этом искусство — уметь единым словом, намеком вызвать у читателя (зрителя) много воспоминаний, ассоциаций, бурю чувств.

Пессимист может самый лучший пейзаж Тургенева разделать вдребезги. Что такое куст в росе? Мокро, неприятно, ноги промочишь, раздвинешь ветки — за шею капает. Есть чем восхищаться! Гроза? Треск, гром пугает, ветер в уши надует и т. д.

В каждой пьесе, прозаическом произведении сюжет, столкновения, драматические конфликты должны определяться характерами. Ведь отсюда начало. К столкновению ведут острые, сильные характеры.

«Жизнь будет всегда достаточно плоха для того, чтобы желание лучшего не угасало в человеке».

(М. Горький)

Я всегда чувствовал себя лучше на том месте, где надо начинать все сначала, чем там, где много пищи для воспоминаний о прошлом. Вот, может быть, потому я человек без родины. Мне тяжело на родине. И без прошлого. Хотя больше думается о будущем.

Вот почему, может быть, и не люблю копаться в старине.

Еще много таких унылых сел, где и традиции не было деревья сажать. Острее чувствуется здесь необходимость широко шагать вперед.

Колхозники сняли с собственных мотоциклов моторчики и приспособили к сортировкам.

Вот чего многие не понимают в нас — как нам интересно жить. Как интересно делать историю, направлять ее бег, а не болтаться щепкой в ее мутных волнах.

У нас колхозницы-старухи следят за выборами в Италии и за гражданской войной в Китае, все их касается, все им болит, а многое в нашей политике и без слов понимают (почему, например, мы против расчленения Германии, почему заключили торговые договоры со странами, с которыми вчера воевали), потому и политика нашей партии ясна и мудра, политика партии — думы народа.

Молодежь, по природе своей, не хочет тихих заводей, она хочет борьбы. Она еще не устала. Вот в чем наша сила.

Бывает, человек получает высокий пост не за то, что у него есть, а за то, чего у него нет, — за отсутствие резкости, принципиальности и т. п. не всем приятных качеств.

Проглотить-то хочется, да разжевать лень…

Бывают люди — поднимутся выше, отрываются от массы. А другие — поднимутся и массу за собой тянут.

Сейчас мы на кулаков и бедняков не делимся. На честных людей и на жуликов. Один человек все силы для государства отдает, хоть молчит про политику и не может доклада сделать. Другой — языком пашет, настрижет сколько хочешь, а сам — жулик, тянет и тянет, совесть потерял. А может, не совсем потерял совесть, потому что шапку на глаза надвигает.

Книга толстая, а мысли тощие.

Рослая девушка:

— Всю жизнь мечтала, чтобы кто-нибудь назвал меня: моя маленькая.

В тракторной бригаде сочетается и поэзия деревенской степной жизни, и красота разумного, организованного, поставленного на высокую ступень производительности человеческого труда. Главное в повести — раскрыть, отчего слезы выступают, когда слышишь мощный гул «челябинцев».

В любом деле — быстрота половина красоты. Надо уметь окончить вещь прежде, чем она тебе надоест (кроме писательства).

Статья культурно написана. Благоустроенная статья как хороший дом — с парадным входом и черным выходом, на всякий случай.

Партийная работа — это душевная работа, так я понимаю.

Есть счастливые характеры — всегда всем довольны, всем восхищаются. Однажды я видел, как автомашина «скорой помощи» переехала человека и тут же его и подобрала. Одна дама стояла на тротуаре и радовалась:

— Какое счастье человеку! «Скорая помощь» его переехала. Не пришлось ждать ни минуты.

— Дуб в желудь обратно не вгонишь.

— Работай, работай! Работа все убьет!

Пьеса — это вырванный из жизни кусок. А ведь до нас, до прихода зрителей в театр, эти люди жили вместе, общались, спорили, дружили 30–40 лет. Зачем же — предисловия, эпилоги?

Вот так и дать — кусок, вырванный из жизни, и пусть зрители разбираются, если у них головы на плечах. А нет головы — пусть в театр не ходят, это не танцульки.

— Овечкин этой пьесой создает опасность, выпад против нас, уполномоченных: «Вот приедет какой-нибудь безголовый уполномоченный…»

— Да, придется вам, братцы, позаботиться, чтоб была голова на плечах. А нет ее — откажитесь от командировки в колхоз.

Драматург, пьесы которого не ставят, подобен старой деве. Он проводит бессонные ночи за столом в мечтах, любит, обливаясь слезами, пишет кому-то что-то, а ему никто не отвечает взаимностью.

Люди обо мне думают всяко. Но верится, никто не подумает, что я — формалист. На самом деле я — страшный формалист! Если хочешь сказать что-то, так сумей же сказать как следует!

— А! С горем лучше жить, чем без горя. Там, где горе, там и радость. А где ни горя, ни радости, там почти ничего!

— Не от бога, от черта, но все же — талант.

Рассказ «Пепельница».

Пепельницы в мягких вагонах — вверх тормашками. Кто-то высказал предположение: для железнодорожных крушений. И начали рассказывать примеры непонятных глупостей…

И какое бы учреждение создать для надзора над глупостями?

Происходит процесс замены дураков на умных. Хороший процесс!

Но дураки сопротивляются. И — умно сопротивляются…

Дачник в колхозной теме. Раннюю ягоду соберут — две недели сезон продолжается, продадут ее на базаре, и — до следующего года. А о заготовке кормов для лошадей в зиму не думают.

Казым Хикмет — это не стихи, но это — поэзия. Не всякие стихи — поэзия.

Десять лекторов приезжали в колхоз и все читали лекции «О происхождении Земли». И никто не рассказал, как порядок на этой земле навести.

Кровно обидели человека — послали директором завода безалкогольных напитков.

Зина:

— Положите меня в гроб с накрашенными ресницами!

Она в них черпает вдохновение. Без них она как голая на улице.

«Крокодил». Очень большие потуги на остроумие, с очень малыми целями.

— Эх вы, агроломы! Поломали мне севооборот.

Родить или убить человека не так уж тяжело. Воспитать человека куда труднее.

— Окольцевали председателя плохие люди.

Иван Иванович Отсебятина.

— Эх, приятно со своей властью поругаться! (Кто-то на бюро, в присутствии секретаря, на председателя райисполкома). Когда бы это я раньше мог вот так волостного старшину обложить?..

Секретарь РК (бывший столяр) говорит о ком-то:

— Этот человек как карельская береза — узловатое, все на сучках, покрученное, твердое. А какая красота к отделке!

…как в одном колхозе назначали завхатой-лабораторией.

Собрал председатель стариков:

— Ну, кто желает еще поработать, потрудиться для колхоза? Ты — конюхом, ты — сторожем, а ты, Аким, никуда не годишься, и надоело тебе помогать из фонда, — ты будешь завхатой-лабораторией.

А народ к нему стал ходить, особенно старики. Так он там самогонный аппарат поставил.

От рыбака не так воняет рыбой, как от прасола. От рыбака пахнет морем.

Старик «обмер» — одинокий, никого не осталось из родственников.

Жизнь человека — роман, а ее пытаются иногда и докладную записку втиснуть.

Черт его знает! Ни в одном хорошем колхозе не видел плохого председателя.

Вот как работали! Приехал он через три дня из села (в 1929 году), в каком виде! Входит в РК. «Вот, — говорит, — рук-к-кава оторвали (заика был), ч-ч-чуть штаны не стянули, а линию п-п-партии провел!»

Коммунизм — не дом, который заселяется, когда все уже закончено и леса убраны. Не будет такой грани: готово, заходи!

Напористый товарищ. Видно, что энергии куча, заботлив. Морщина на челе. А чем он озабочен? Может быть, упрочением собственного благополучия? Иногда, главным образом, по этому качеству, по «напористости», судим благоприятно о человеке: «Годится! Повезет!»

Пол-литра алкоголизма.

— Меня отец все учил: «Последнюю не пей!» Да кабы он еще сказал: которая же последняя?

Храбрости у мужика всегда было достаточно (отчаянности), да инициативы не хватало. А как выберут ходоком, то — хоть в Сибирь на каторгу за мир! Есть оправдание перед самим собой: должен погибать, мир выбрал.

«Обдувальная» сдельщина, вместо — индивидуальная.

Шофер о жене рассказывает:

— Завелась с пол-оборота и понесла!

И петух кукурузы просит: «Ку-ку-ку-ру-зы-ы!» Вот какая культура нужная.

Трудный возраст. Молодость прошла, старость не наступила. А жить хочется…

Самый лучший вид собственности, когда каждый человек что-то свое хочет вложить в строительство коммунизма.

— Телом здесь, а душой уже за 100 лет вперед убежал.

Есть характеры — не гнутся, а сразу ломаются. Человек не меняется, не приспосабливается к жизни, не подличает, идет и идет напрямик своей дорогой, и это стоит большой борьбы, большой затраты сил. И вдруг остановится, оглядится — шел, шел, а все то же вокруг — и сразу ломится. И это уже конец, и духовный и физический.

— Умники-разумники! Хозяева! Додумались: быка-делопроизводителя на мясопоставки сдали!

Лавулировать — среднее между регулировать и лавировать.

Столько было писателей, обманувших читателей, что народ наш сейчас очень жестоко, я бы сказал, даже — злобно, забывает писателей, не оправдавших надежд.

— Партия перевернула нашу жизнь так, что копейка перестала быть целью жизни человека. А ты ее опять возвел в боги для себя.

Не тот бюрократ, что водит за нос, обещает и не делает, а тот, что и взятку взял, да не делает.

Не пиши художественные произведения слишком подробно. Не комментируй собственных намеков, своего же подтекста. Не пиши одновременно с повестью и критическую статью на нее.

— Что вы думаете — все прошло? Нет. И начальство, которое любит, чтобы его ели глазами, еще не съедено, и…

Если бы мы имели только наши достижения и не имели наших пороков — что бы мы уже успели сделать!

Выбивать у циников и маловеров их козырь, что все равно, мол, плетью обуха не перешибешь.

Усиление руководства. Много вбирают в себя эти слова. Усиление — не означает раздутие управленческих штатов, усиление администрирования.

Усиление — это умнее, гибче, тактичнее.

Не знаю… А кто сказал: движение — все, цель — ничто? Лихо сказано? Но — страшно… Ну, давайте подумаем — правильно ли сказано.

Критик.

— А теперь, господи, помоги, что будет, то будет! (Перекрестился, сошел с трибуны, кончив речь.)

За рубль-целковый на все готовый!

Человек при должности.

О вреде образования. Надо было ехать в Мазеповку — забыл, как называется село, и все спрашивал Кочубеевку, всю ночь плутал. А не читал бы Пушкина — не спутал бы.

Один любит жизнь. Другой все терзается мыслями о бренности земного существования, загадках бесконечности, о ничтожности человека. Кто из них скорее станет предателем? Кому труднее будет расстаться с жизнью в камере гестапо?

Учитель: «Кто в школу ходит, тот начальником будет, когда вырастет».

Не надо никому показывать черновики, незаконченные вещи. Не надо в балете садиться в первых рядах — видно напряжение мышц и даже пот на коже балерин.

Ясная Поляна. Приезжие за сто метров снимают шапки. Великий талант. Но талант не всегда повинен сам в том, что он есть. Он от природы. Правда, надо суметь его сохранить, не загубить, развить.

Но вот человек, которому от природы ничего исключительного не было дано. Заурядный, незаметный человек. И вдруг в военное время, при немцах, совершил что-то исключительное. (Иван Сусанин.) Тут надо уж за километр снимать шапку!

В промышленности есть для рабочих государственная гарантия от дураков (плохих директоров) — твердая зарплата, соцстрах и пр. В колхозах такой гарантии нет.

Это, говорит, капризы тайного голосования. Вместо глубокого изучения вопроса — почему прокатили весь старый состав парткома?

Двое пьяниц после трудной дороги добрались домой.

— Ну, Макар, до дому пришли. Теперь за нас жинка отвечает.

Ты — коммунист, тебе с горы виднее.

Если первый и второй секретари спорят — рассадить их по разным районам, и пусть соревнуются, кто лучше себя покажет.

Напиток: амфибия.

Мечется, как жулик по ярмарке.

Сейчас народ уже чином не удивишь и не испугаешь.

— Что ты? Это же депутат!

— Депутат? Ну, значит — плохой депутат.

Большая женщина высокого мужского роста с уродливо маленькой головкой. Эта очень маленькая головка на массивном туловище придает ее облику что-то змеиное. Сытая, раздувшаяся от пищи змея.

Глаза, как у вяленой рыбы.

Немцы в противогазах на пасеке.

Основы искусства акробата заключаются в том, чтобы научиться падать, не разбиваясь.

Не тот счастлив, с кем ничего не случается, а тот счастлив, с кем все случается, да счастливо кончается.

Я был таким жалостливым, что, бывало, обыгрывал кого-нибудь в шашки, так и то жалко его становилось, будто обидел человека.

— Включил электроплитку в розетку от радио и думает, что у него будут пельмени. И еще обижается, что я его недооцениваю.

Агроном с длинными обезьяньими руками — всю землю бы заграбастал ими!

Не лезь памятником на чужой пьедестал.

Самое сюжетное произведение — анекдоты, но все же они остаются анекдотами, не больше.

Литературу движет тоска по хорошему человеку.

Бывший ученик кого-то стал его начальником. И, как человек демократичный, он никак не мог избавиться от уважения, чувства подчинения этому человеку. Никак не может привыкнуть приказывать ему. Все время не покидает его какая-то застенчивость, неверие в то, что он по праву выше того.

Мы живем в такое время, когда прошлое нам, к сожалению, еще понятнее и ближе, чем будущее.

Почему любит часто выступать? Голос красивый, любуется своим голосом. Засыпался на экзамене. Но не смущается. Звучным, красивым, самовлюбленным голосом продолжает пороть чушь.

Прощается с почтальоном: «Ну, до востребования!»

Жизнь — движущаяся мишень.

Стрельба по движущейся мишени с выносом или упреждением (у охотников или военных).

Целься туда, где в данное мгновение мишени еще нет. Но она придет туда к моменту прилета дроби или снаряда. Иначе заряд пойдет куда-то далеко позади хвоста.

Так в литературе.

Так в конструкторском деле — делают сверхмощный мотор, которого пока ни одна из существующих конструкций самолетов не выдержит. Но через четыре-пять лет такой самолет будет. К этому времени и мотор будет сделан.

Так и в ирригации. Строится огромное водохранилище, для которого пока еще потребителей нет. Но пока оно будет построено…

1954–1962

Запас «коэффициента прочности» в очерке.

«Когда обелиск уже поставлен, никого не интересуют рычаги и инструменты, поднимавшие его ввысь» (Музеус, «Сказки и легенды», немец).

Китайская пословица: воробей хоть маленький, но у него все есть.

— Возьми пузырек с соляной кислотой. Капни на туф, — если шипит, как твоя жена, когда тебя председателем колхоза посылали, значит — туф.

С таким голосом только зимой мороженое продавать.

Тема для пьесы

А есть еще и такая любовь — когда видит, что ее уже не любит, всячески толкает к той женщине, которая дает ему силы и счастье. И сама она не обездоленная, не покинутая жертва. Она — сильный человек, имеющий цель и интересную работу в жизни.

И все-таки в ту минуту, когда она видит, что те соединились, — как она горько плачет!

Когда облетишь порядочный кусок земного шара по окружности — появляется некий хозяйский взгляд на вещи. Хозяйское око.

Тип. Осуждает все и вся, критикует, искренне возмущается, а сам — прожженный жулик. Объясняет — с отчаянья пустился во все тяжкие.

…Да, писатели вообще единоличники. Это народ, очень сосредоточенный в себе, занятый своими мыслями. И когда распирает от необходимости писать, тут уж надо, может быть, и от заседаний отбрыкиваться, в какую ни есть конуру залезть и писать.

И никто не посмеет обвинить писателя в замкнутости, если он пишет в одиночестве, наедине со своими мыслями. Уже пишет.

Да, в этом смысле писатели единоличники. Но когда они работают на государственной полосе, это уже не единоличники.

Позиция этой газеты заключается в отсутствии всякой позиции. Но это отсутствие позиции является очень позорной позицией.

Говорил, говорю и буду говорить!

Когда врываются в литературу бизнесмены — это я ненавижу всей страстью души, и буду ненавидеть, и буду бороться что есть силы…

Юбилейное

На чашку водки по случаю полустолетия.

Форма одежды — черные фраки. При доме имеется вытрезвитель с бесплатным медицинским обслуживанием. Развод ослабших гостей по квартирам — за счет юбилейного комитета.

Спиртные напитки в карманах не приносить!

Пред. юбил. комитета

В присутствии директора МТС коровы дали на 2 бидона молока больше.

— Вокруг меня начал наматываться актив.

— Едва ноги унес, хотели выбрать председателем.

— Петрова — нельзя! Он средний колхоз за месяц пропьет, а отстающего ему и на неделю не хватит.

Передовики по принятым обязательствам.

Отрицательные герои с хорошим концом.

— Кто у вас главный агроном в районе?

— Да секретарь райкома. (Это к вопросу об инициативных зажимщиках инициативы.)

«Гром эпитетов гремит, а дождь доказательств чуть капает».

Беседа о конфликтах получилась бесконфликтной.

Если умный человек не будет к тому же хитрым, то он может оказаться в дураках. Хитрость для умного человека то же, что ловкость для борца (кроме силы). Все сатирики были хитрыми. А сатира вообще хитрый жанр.

Кто-то о ком-то говорит:

— Он не наш человек.

Тот сначала было возмутился, а потом дошло:

— Да, конечно, не ваш.

К чему приводит отсутствие логики в развитии образа — это вот Степан Огнев в «Брусках».

Значит, не опасаясь «левацких» загибов, можем пока во всю силу призвать молодых писателей — больше пишите о деревне!

Что пишете? Пишите такое, чтоб помогало делу. Не без лирики, не без всяких красот, не без лунных ночей, но все-таки такое, чтобы помогало делу.

Естественно, в центре литературы всегда был и есть — человек.

Вот я «одержим» был несколько лет мыслью о кадрах в деревне, и во всех своих вещах к ней еще возвращался и возвращался.

Сейчас происходит интересное дело — тридцатитысячники.

Но это — не конец. Еще будут и должны быть коррективы.

Предел счастья у А. Грина в нескольких рассказах: жили долго и умерли в один день.

Бюрократ: «снял жену с занимаемого ею поста» — то есть прогнал, развелся.

Гоголь говорил: смеха боится даже тот, кто уже ничего не боится.

Только когда поставлены очень трудные задачи — воспитывается актив. Вне большого дела актив не появится. Середина — застой.

Люблю дарить. Радостно видеть радость другого человека.

И не только дарить. И другое. Вообще радостно чем бы то ни было порадовать другого.

Это ничего общего не имеет с умилением собственной добротой. Ничего общего с толстовством. Это — не жертвенность, не аскетизм. Это может стать инстинктом, природой человека.

Как легко жили бы люди!

Иногда приходит редкое, дорогое настроение, которого ждал неделями. Дрогнули, зазвучали какие-то струны в душе. Сам себя несешь осторожно, как переполненную чашу, боишься пролить каплю. И вдруг…

Здоровье не для того, чтобы хвастаться бицепсами, не для «культа собственной личности», а для того, чтобы быть в силах сделать что-то в жизни.

Глаза так широко расставлены, что, казалось, он видит и то, что делается у него сзади.

Слышали когда-нибудь песни соловьих? Да, соловьих.

Соловей пел, когда ухаживал. Пел, когда она сидела на яйцах. Кормил ее и пел, развлекал.

Когда вывелись детишки — кончил. Тут уж не до песен, как у нашего брата, — женился, детишки появились. Мотается, козявок ловит, кормит детей. И тут начинает петь соловьиха. Освободилась! Трудная работа — сидеть на яйцах, особенно когда муж кормит!

Отлетит от гнезда, где копошатся малыши, которых кормит озабоченный молчаливый муж, и поет, щебечет.

Но что это за песня! От всей могучей песни соловья только одно колено. Жалкое подражание мужу!

Так выглядит повесть Софьи Андреевны Толстой перед творчеством ее мужа.

Жил-был у бабушки старенький дедушка. Бабушка дедушку очень любила. Остались от дедушки рожки да ножки.

Спор о степи: что это — пустота или простор?

Сумасшествие — высшая степень эгоизма, когда человек занят только собою.

У Ленина, помнится, где-то есть мысль: самое верное средство загубить хорошее дело — раздуть его до абсурда.

…Пошлό такое выражение: надо вводить «рациональную» систему земледелия. Но — какую все же?

Старик:

У меня не так много времени осталось жить, поэтому я не могу уже выносить ни одной глупости. Некогда.

Приходилось слышать уже не в одном райкоме и райисполкоме: дайте нам возможность быть подлинными хозяевами и распорядителями своего бюджета, и мы будем работать совсем по-иному. Мы своими силами настроим и всякие небольшие предприятия по переработке овощей. Мы их сумеем и консервировать, и будем делать это не хуже, чем какие-нибудь прославленные болгарские овощники, чьи помидоры и перец и банках покупают москвичи.

Дидро говорил, что он знает только один порок, и этот порок — скупость.

Из письма читателя.

Одна учительница объясняла ученикам, что такое соцреализм: «Это такой реализм, в котором имеется элемент фантазии. Действительность должна изображаться не столько такой, какова она есть, а такой, какой она должна быть».

Глуп до святости.

В Ленинграде в домике Петра I хранится указ. «Указ Петра I, СПБ, 1716, № 1689.

Указую господам сенаторам речи держать в присутствии не по писанному, а токмо своими словами, дабы дурь каждого всякому видна была.

Петр».

Прокукарекал, а там хоть и не рассветай.

Остроумие в лошадиных дозах.

Какое паршивое слово «некоторые». От него надо беспощадно освобождаться.

Часто говорим слова и не вдумываемся в их смысл. Журим такого-то секретаря РК за то, что он «не имеет вкуса к партийной работе». И не задумываемся: как же он попал на руководящую партийную работу, не имея вкуса к партийной работе?

Идеи капитализма никогда не рождали и не могут родить таких людей, как Фучик! В этом залог победы нашего дела.

Ю. Фучик:

Герой — это человек, который в решительный момент делает то, что он должен сделать.

Некоторые носители бюрократизма стали сейчас довольно упорно вдалбливать в головы людей, что возмущение бюрократизмом у нас — это замаскированная борьба с советской властью, замаскированный подкоп против нее. Ох, как хитры люди! Как многообразны формы сопротивления бюрократов и демагогов!

Если кто-то пишет против администрирования, то тут же это дело поворачивают так: а, так ты, значит, вообще против руководства!

Выбивать у циников и маловеров их козыри, что, мол, все равно ничего не сделаешь, плетью обуха не перешибешь.

Чем больше будет демократии, тем больше будут расти партийные организации.

Интересная логика: нельзя писать про Дроздовых, потому что не все у нас такие, как Дроздов, это, мол, не типично. Так что же, подождать, пока все станут такими? Пока это все станет бесспорно типичным — тогда начнем с ним бороться?..

«Метод администрирования» вместо метода правильного руководства. Вот это и есть то, с чем весьма упорно борются сейчас писатели.

Но конечно же ретивые и неумные администраторы, защищаясь, будут отражать направленные на них удары именно тем, что, мол, вы восстаете против руководства вообще. Это их самый сильный демагогический прием.

С каждой новой своей вещью я чувствую себя начинающим писателем. Господи! Не покинуло бы меня это чувство до смерти.

У Л. Иванова поиски: «Кто виноват?»

Нужны поиски: «Что мешает?» Что мешает людям быть смелыми?

Счастье… Одной минуты для счастья хватит. Если бы его было много, оно было бы слишком дешево.

Торжественно-глупые стихи.

Громаднейшее большинство людей замечает бюрократизм только в сфере чужой деятельности.

Либерализм, ничего общего не имеющий с гуманностью.

Как хамы и вельможи хитро сворачивают вопрос о чуткости к человеку: — Это к ним-то надо быть помягче и чутче! Это их-то надо миловать!

…Мучается тем, что обязан всякую минуту что-то изрекать. Ни на минуту не может забыть, что он не простой смертный.

Расширение прав директора! Да! Но — и расширение прав коллектива.

Были разговоры о народе как о винтиках.

Нет, надо говорить о народе как о хозяевах!

Можно ли от глупости излечить партийным взысканием?

На Макаренко нападали именно по поводу самодеятельности. Распущенность, мол. Другие говорили: казарма. И не видели главного — что Макаренко воспитывал в молодежи привычку к этому самому самоуправлению. И находил великолепное сочетание дисциплины с инициативой, приказа с самоуправлением.

«Философия» зажимщиков критики.

1. Критикующий должен быть на уровне критики — сам не иметь недостатков.

2. Поскольку наша страна идет вперед, растет, то надо отмечать больше успехов, чем недостатков.

3. Критика должна быть конструктивной, то есть одновременно с критикой недостатков давать конкретные предложения, как их исправить.

Человек осторожный, который сам это свое качество называет скромностью. «Я человек скромный».

Противники того, о чем я пишу, — первейшие мои друзья и помощники. Споры с ними помогают мне находить в процессе работы над вещью более сильные образы, слова для подтверждения тех же самых мыслей, против которых они выступают.

Когда нападают на критику, с целью ее изгнать совсем, приводят как пример какого-нибудь кляузника-шизофреника, строчащего в день по 10 писем в разные адреса.

Зачем это называть критикой?

Английская пословица: «Когда дело дойдет до самого худшего, оно начинает поворачивать к лучшему».

В статью

Мы привыкли все время говорить, что литература отстает от жизни.

Интересно! Какая цена была бы жизни, если бы литература ее опережала?

Ведь были времена, когда никаких литератур нигде не было. А жизнь шла своим чередом.

«Событие не обязательно должно произойти в сюжете. Оно может произойти и в диалоге».

(М. Горький)

Тот не мастер, который не имеет учеников (пословица).

Академик А. Н. Крылов (математик и механик): «Долголетней практикой я убедился, что если какая-либо нелепость стала рутиной, то чем эта нелепость абсурднее, тем труднее ее уничтожить».

Видел людей, которые не умеют думать. Не могут посидеть в задумчивости и минуты.

На газоне: «Спасибо, что не ходите по мне».

Во Льгове кто поехал «своими руками» укреплять колхозы, теперь «своими ногами» удирают назад.

Одна собака лает на луну, а остальные на эту собаку (китайская поговорка).

О человеке, не берегущем здоровья: жжет свечу с двух концов.

Один агроном в период разгрома травополья переменил даже фамилию с Травопольского на Трехпольского.

Я чувствую огромную вину перед читателями. Написано — сделано. (Вот так верят у нас в печатное слово! Нет — не сделано!)

Расслабил активность людей…

Чем короче ум у правителя, тем длиннее ему требуется палка.

Девиз (изречение) Вольтера:

— Я могу не соглашаться с тем, что вы говорите, но буду бороться насмерть за ваше право говорить это.

К этим словам Вольтера можно добавить:

— И сам же буду яростно спорить с вами, опровергать вас! Если не согласен с вами — не имею права молчать.

Тот, кто демагогически приравнивает выступления против недостойных людей в партийных органах и против порядков, при которых возможно их проникновение в партийные органы, к выступлениям против партийного руководства, совершает такое же преступление перед социализмом, как и тот, кто выступает против партии вообще.

А почему — такое же преступление? Потому что он загоняет людей, желающих сделать здоровые критические предложения, в тупик. Он лишает их слова.

А нет большей муки, как иметь что сказать, иметь что предложить и — молчать.

«Теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни» — эти слова знаменитого немецкого поэта Гёте любил повторять Ленин. Но только Ленин, величайший теоретик, имел право их повторять. Другим, менее крупным теоретикам повторять их неприлично — это уже звучит как бы оправданием своей теоретической бездеятельности.

Бывают случаи, когда одни и те же слова один человек может говорить, а другому уже и неприлично.

Гораздо полезнее все же критиковать людей при жизни, а не после смерти.

Л. Толстой на вопрос, что такое искусство: «Искусство есть способ заражения широкой публики переживаниями художника».

Леонид Мартынов о свободе.

Свобода отвечать за все. И против обывательщины, и против демагогии.

Свобода не языком безответственно болтать, а дело делать, свобода отвечать.

Из письма читателя:

«Читаешь «Р. Б.» и удивляешься: как же раньше у отдельных писателей хватало мужества писать произведения на эту же тему, стоя спиной к поднятым Вами вопросам?..»

Читатели пишут: «Счастье Мартынова, что в обкоме был Крылов».

Да, вот опять «счастье», «случай»…

Строительство социализма вступило в новый этап, принципиально новый (этого многие еще не понимают), когда надо подумать как следует о строительстве душ человеческих, о том, каким должен быть человек при социализме. Ни в коем случае нельзя полагаться на то, что, когда наступит изобилие, человек сам собой станет хорошим.

Да, растет чувство ответственности у каждого человека. Да, люди хотят шире управлять своей страной.

Не погубить это чувство!..

Не только повышения материального уровня требуют рабочие. Они требуют и большей душевной близости, с руководителями, большего обращения к ним за советом, большего непосредственного практического участия в управлении государством. Чтобы с ними больше считались, как с хозяевами.

У нас уже выросло поколение людей честных, искренних, приемлющих новый мир социализма как свою вторую натуру.

Щедрин говорил, что если хоть на минуту замолкнет литература, то это будет равносильно смерти народа.

Писать роман по плану — это все равно что вышивать по канве.

Нет, надо давать читателю выход к победе. Но выход правдивый, не врать!

Будь готов к самому худшему, тогда чуточку худшее покажется совсем не тяжелым.

«Не кукурузой единой».

Три системы оплаты труда: сдельная, повременная и неопределенная.

— Знаешь, что такое счастливый брак? Это как если бы разрезать пополам пробку и бросить в океан обе половины, одну половину у берегов Франции, другую у берегов Америки, и вот — сойдутся ли, сплывутся ли они в океане?..

Из письма читателя:

«Много у нас людей, любящих правду так, как можно любить сладкий чай или пирог. Они живут и в жизни своей любят ее потреблять. Дай им кусок правды, они съедят, оближутся и скажут: «Хороша правда, дайте еще кусочек». А нам нужны люди, умеющие делать правду. Правдоискательство, как и потребление правды, для нашего времени не годится.

(Как мне жали руку, отводя подальше в темный угол.)

После каждого боя ряды и врагов и друзей редеют.

«Подхалимство вверх и самодурство вниз».

Название статьи: «Без беллетристики».

Мы можем миллион раз повторять: «Руководители должны быть связаны с массами, прислушиваться к голосу масс, массы должны контролировать и т. д.» — и ничего от этого не изменится.

Это — идеализм, полагаться на то, что именно таким способом, способом уговоров, мы сможем усилить связь партии с массами. Нужны практически-действенные формы. Нужны такие условия, чтобы не связанные с массами руководители просто не избирались бы.

Все держится на личности? Вот А. С. Макаренко. Один человек. А не было бы его? Так разве таких талантов мало? Нет, много талантов, в том-то и дело.

Надо создавать такие условия, чтобы эти таланты находили свое место. Чтобы их народ замечал и выдвигал.

Разве опыт Макаренко надо брать только для школы? Это надо брать для жизни. Вот это и есть самоуправление, могучая сила коллектива!

У нас не было уважения к общественной собственности колхозников.

Из письма читателя:

«О ваших очерках критики пишут — смело! Это возмущает. До каких же пор у нас в стране будет требоваться смелость, чтобы сказать правду?»

Если бы реакция наводила только страх — полбеды, она мысль убивает — вот это страшно.

Скажу прямо — моим Мартынову и Долгушину в жизни гораздо труднее, чем в очерках.

Трудно стало еще жить потому, что мы сталкиваемся с новыми формами сопротивления бюрократизма.

Нас редко убеждает история, которая нам не льстит.

Борзовщина и демагогия — это разные проявления одного и того же.

Завет В. И. Ленина о том, что лучший способ отметить годовщину Октябрьской революции — это сосредоточить внимание на нерешенных задачах.

Эльза Триоле: «Для Маяковского характерно не то, что он был футуристом, а то, что он перестал быть им».

Идея колхозов не могла не понравиться народу, потому что это самая человечная идея устройства жизни в деревне.

А люди хотели человечного устройства их жизни.

Тарас и два сына, и оба Остапа, ни одного Андрия.

Был я на одном званом обеде. Ну что ж, хлеб-соль ешь, а правду режь.

Не верь ушам, верь глазам.

Молчащий в гневе страшен, кричащий в гневе смешон.

Очковтирательство ради спасения урожая и очковтирательство ради карьеры.

Есть у нас «занимательная физика», «занимательная химия», «занимательная астрономия». Так сказать, в облегченном виде — для всех. Есть и «занимательная литература».

— Левитан…

— Что? Художник?..

— Нет, диктор. Чтец. Глашатай.

Если факел опустить вниз, то языки пламени все равно будут тянуться вверх (тибетское изречение).

Император велик только в своем царстве, ученый же пользуется уважением повсюду (тибетское изречение).

Даже когда работаешь фотоаппаратом, то нужно в это время работать и головой.

— Приезжайте к нам, у нас в отстающих колхозах много юмора.

— Этот мрачный юмор мне надоел.

— А в передовых колхозах у вас нет юмора?

При формализме можно не думать. Это очень облегчает работу.

[В Югославии]

Разговоры с писателями. Больше всего интересуют их Пастернак, Пильняк, Бабель.

Стандартные вопросы корреспондентов, заранее, видимо, заготовленные…

И почему не было разговора, вопросов о действительно лучших наших писателях: Макаренко, Гайдаре, Диковском и т. д.

Слова Маркса (приводит Франц Меринг в книге «Карл Маркс. История его жизни»):

«Писатель не должен работать, чтобы зарабатывать, а должен зарабатывать для того, чтобы работать».

Когда у меня руки опускаются, я поднимаю левой рукой правую руку и заставляю ее писать.

Нет, не могу я помереть, пока не скажу этого, самого главного…

В споре не только кричи, но и слушай. Старайся не только доказать свое, но и вникнуть в аргументы противника, — может быть, он действительно в чем-то прав и в этом тебе не бесполезно убедиться?

Отрицать — это и дурак сумеет. Главное — знать, чего ты хочешь.

Вот если я наружностью своей совершенно непохож, скажем, на верблюда и кто-нибудь назовет меня именем этой скотины — ей-богу, не обижусь. Я просто не обращу внимания и пройду мимо.

Но если я сам чувствую в себе сходство с этим горбатым красавцем, сознаю за собой этот грех, и кто-то метко меня обзовет дромадером — думаю, что меня это заденет, рассердит, и я, подобно же верблюду, начну плеваться.

Я бюрократ, каких свет не видел, самодур, деспот, Угрюм-Бурчеев, но — не смей меня критиковать!

Ты же даешь этим пищу нашим врагам!

Не называть цинизм нигилизмом.

И. Эренбург опубликовал за время Отечественной войны свыше тысячи статей!

(Из диссертации Лапшина)

В статью

Пишу я это не как писатель. Даже не считаю это литературой.

Писал бы это и не будучи писателем.

Просто как человек, у которого есть голова, для того чтобы думать. Есть Родина, о судьбе которой он заботится. Есть социализм, который является и личной целью его жизни. Есть дети, о судьбе которых тоже приходится думать.

Щедрин о новой литературе:

Это средней руки кокотка, которая утратила даже сознание, что женщине легкого поведения больше, нежели всякой другой, необходимо соблюдать опрятность.

Огромный поток литературы о прошлом, о первых днях революции. И некому писать о сегодняшнем.

Надо отдохнуть от этого потока.

Самое страшное в человеке — двурушничество. С того дня, как его заставили первый раз, затаив в душе одно, сказать совсем другое, с этого дня начинается падение этого человека. Если вовремя не смоет с себя эту гадость…

С двурушничества начинается все: подлость, склонность к вероломству, предательству. Это — гибель человеческой души.

Это страшная ошибка, когда начальнику больше нравится покорный двурушник, нежели строптивый вольнодумец. Гнилое, деланное единодушие…

Устранить все поводы для культивирования двурушничества!

Дурак не энергичный — это еще полбеды. Но дурак энергичный…

Мы решили… Привыкли к этому так, как будто мы уже сделали.

Дело не в перемене курса корабля (ни на один градус!), а в том, чтоб счистить ракушки, облепившие днище и замедляющие ход.

Два коммуниста. Один привык к тому, что за все отвечает перед народом. А другой привык только повелевать, учить, командовать.

Выступает правильно.

Поступает неправильно.

Он совершенно искренне думает, что эти грехи — только в других, не в нем самом. Раз он все время говорит об искоренении этих грехов, то как же они могут быть в нем самом. Он давно уже выпустил их из себя — вместе с речами об их искоренении.

Когда идет речь о расширении демократии, то подразумевают именно расширение демократии, а не анархии. Чего нам бояться, в самом деле?

В этом смысл, интерес, полнота жизни людей!

В этом расцвет социализма!

Это то, что можно показать миру, чем действительно можно удивить мир!

Полярно противоположный взгляд на некоторые факты.

Где-то не избрали рекомендованного обкомом секретаря.

ЧП!

А я смотрю — здоровый факт. Партийные массы поправили обком. Очень хорошо!

Лишние заботы?

Нет. Часть забот народ берет на себя.

Настроение колхозников в отстающих колхозах (а таких еще много) очень скверное. Даром уже не хотят работать. Терпение лопается.

Щедрин — в сказке про ворона-челобитчика:

Жить, как все ныне живут: дела не делают, а изворачиваются.

Бюрократы и демагоги нужны друг другу, они союзники.

Демагоги позволяют бюрократам свертывать борьбу с бюрократизмом.

Писатели в среде интеллигенции — наиболее думающие люди. И так и должно быть. В этом их профессиональная особенность. Если бы они меньше думали, они не были бы писателями.

Земля русская не должна обеднеть талантами.

Относитесь с уважением к человеку. К любому человеку. Перед тобой — жизнь человека, человеческая судьба. Ведь социализм ради чего — ради человека!

С уважением относится к тем людям, которые думают — не зря ли прожиты годы?

Я материалист, но думаю, что с душой человека надо все же работать.

Шелли: «Из всех свойств человеческой души меня больше всего пленяет гордость».

Какая гордость? Странное слово. Нет, хорошее. Не гордыня, а гордость, чувство человеческого достоинства.

Я всегда, с детства еще, тянулся душою к хорошим людям.

И не просто ждал, что они мне попадутся. Я искал их!..

Могут обвинить меня в том, что я идеализирую человека.

Да. Но почему, для чего? Надо же, чтобы люди были хорошими!

Есть люди, у которых с их жизнью для них кончается все. Трусливо, жалко умирают.

Легче умирать тому, кто жил ради какого-то большого общего дела, которое и после его смерти продолжится.

Талант писателя — от бога. Талант быть человеком — от него самого. Это — важнее.

Хотя у совести нет зубов, но она может загрызть насмерть.

Чтоб твердо поверить, надо начать с сомнения.

Где много слов, там мало мудрости.

«Буду ругать!» — а сам не ругается, очень добрый.

Да это просто жители. Народонаселение (обыватели, не борцы).

— Подлецу труднее с жизнью расстаться. Ему — за какую-нибудь жизнь да держаться!..

— А какое, собственно, ваше дело — меня критиковать? Еще чего не хватало! Хватит для меня страхов перед высшей инстанцией. Для меня — мой страх, для вас — ваш. В любом деле должна быть субординация.

— Да. Ты же, брат, не видел, каким он становится перед работником ЦК? Тогда он совсем другой. Действительно — хватит страхов.

Тип. Упрямый человек. Его двадцать раз перебивают, а он опять с того же слова, на котором его перебили, с многоточия, продолжает свое. Очень характерная речь.

Большая власть — это когда человек остается с глазу на глаз с собой.

Если перевыполнили — пишем в пудах, недовыполнили — в тоннах.

Голова его на тонкой жилистой шее поворачивалась почти на 360 градусов.

Телефонный разговор:

— Самсонов вас беспокоит (с начальством).

— Это Самсонов (с подчиненным).

Он из тех людей, что умеют держать на ладони два арбуза сразу (азербайджанская поговорка).

Это полбеды, когда заранее пишут доклад. Вот то беда, когда сразу пишут и заключительное слово.

Пиджак нараспашку — это еще не значит душа нараспашку.

Покопался, как скорпион, в бумагах.

Однажды прихожу на кухню и вижу, сынишка мой сидит и делает ощипанному гусю, что принесли с базара, искусственное дыхание. За крылышки. И видно, долго уже трудится, вспотел весь.

Сверчок под печкой — вдовий соловей.

Надо быть колючим — ерша щука не берет!

А без споров — как же может жить литература без споров?

Без здоровых споров, принципиальных — о мастерстве, об идейной основе.

Люди малоодаренные очень заинтересованы в общем снижении уровня литературы, чтобы на таком фоне и самим сиять звездами хоть какой-нибудь величины.

Если глуп, то это надолго (французская поговорка).

Люди, которым угрожают, живут долго.

Горьким лечат, а сладким калечат.

Человеку, который собирается жениться, но сомневается, что у этой женщины неважный характер, друг говорит:

— Среднеженский характер. Почти типичный. Лучших не бывает. И не ищи.

«Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчет папы или государя, в особенности когда дело затрагивает интересы кармана».

(Эразм Роттердамский, «Похвала глупости», предисловие автора, 1508)

Вожди нужны, но не вождизм.

Дерево хотело бы перестать качаться, да ветер не утихает.

Комсомольский патруль. Все хорошо. Стрижка волос — глупо. Горький носил волосы по плечи — и его бы остригли?

Всегда за наступающей армией тянутся следом мародеры.

Видать птицу по помету.

Хорошо состязаться в остроумии тому, кто сидит в президиуме, бросает реплики и имеет право на заключительное слово.

Чудеса нашей торговли. Кроют хаты цинковыми корытами. Узенькие и короткие листы. Поэтому обратил внимание.

Характер у него как у сатаны, но у сатаны доброго, в выходной день.

В храброй армии и трус дерется неплохо (китайское).

Не уча, в попы не ставят.

В утильсырье меня? Нет, в металлолом.

Чужой дурак — радость, свой дурак — горе.

Очень боюсь театра. Кино не так опасно. Там фиксируется навечно.

Как можно писать о хорошем вне борьбы? Борьбы нет только на кладбище.

Романтика гражданской войны. Все было впереди. Незнакомое. Верили. Но никто его не видел.

Сейчас увидели. Уже знакомое. Неведомых далей как будто нет. Многое не нравится.

Ну что ж, надо делать лучше, надо вносить поправки, делать настоящее.

Не убивать критикана, а «пропускать его сквозь строй жизненных обстоятельств» — по выражению Салтыкова-Щедрина.

Паустовский — из «Романтиков»: «Когда я думаю плохо о людях, я не могу писать», «Часто я спрашиваю себя — достаточно ли я страдал, чтобы быть писателем?»

Замечания Л. Толстого художнику Рериху по поводу его картины «Гонец»: «Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше — жизнь снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет».

Принуждение убивает желание (корейское).

Один падающий камень, бывает, увлекает за собой целую лавину.

Пошли по домам! Надо и ангелам дать отдохнуть.

Норвежская пословица: настоящее большое дело делается втайне.

…Очерк или репортаж? Я думаю, это роман. У Борзова нет развития…

Дрезден. Кучка уцелевших домов. Жмутся друг к другу, как будто еще с той ужасной ночи.

ГДР. Бухенвальд.

«Мертвым в память, живым в предупреждение».

«Когда новое только что родилось, старое всегда остается, в течение некоторого времени, сильнее его, это всегда бывает так и в природе и в общественной жизни».

(Ленин)

Зажим здоровой критики не помогает уничтожению вражеской критики.

«Будь проклят, кто, презрев народ, изменит знамени святому».

«Ничто не стоит нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость».

Большая радость — сделать человеку добро.

Страшное словечко наше проникло в другие страны: блат. Позорное слово.

В полку медврач и ветеринар.

— Почти коллега.

Страшно обиделся.

— Почему? Так же в Москве учился, такое же высшее образование.

— Ну, знаешь, все-таки животное на ступень ниже человека.

«Хороший батрак всегда найдет себе хорошего хозяина». Рабья философия.

Национализм живет рядом с полным отсутствием патриотизма.

Настоящий коммунистический интернационализм всегда сочетается с горячим патриотизмом.

«Конфликт надо сочинить». «Пьесу надо сочинить». Нет. Конфликтом надо жить. Пьесу надо сочинить.

Молодых больше портят ошибки и халтура знаменитых, чем молодых, никому не известных.

Гнет сплачивает людей, деньги разделяют.

Тип председателя колхоза. К. Е.

Дело любит — фанатик! — а людей не любит.

Когда-то кто-то заронил ему в душу, что людей, как слепых котят, надо толкать к счастью. И у него самого было много встреч в жизни именно с такими людьми. Но это было давно. И с тех пор — с людьми груб, высокомерен.

Они сами не понимают, что я для них делаю. Для них ночей не сплю. Для них ни выходных, ни отпуска за 25 лет не имел.

Его уважают, но не любят. А соседнего председателя — и уважают, и любят.

К. Е. именно в том колхозе, где критика не в почете.

Сравнение двух колхозов — не в экономике. Это уже прошло. В расцвете жизни.

Вот для сравнения. У вас — кино, и у нас — кино. У вас до самого начала сеанса не добьешься, что за картина. По принципу — всё слопают, все равно вечером деваться некуда, придут к клубу, узнают. Пусть мне спасибо скажут, что первым в районе достал оборудование для звукового кино и установил.

А у нас — за три дня афиши по всей станице: какая картина, когда, в какое время сеанс начнется, почем билеты.

Сам председатель — такой, внимательный к людям, и всех работников к этому приучил, будь то бухгалтер или киномеханик.

К. Е. приверженность к колхозу воспитывает лишь на высокой стоимости трудодня. Больше ни о чем и не разговаривает с людьми. Только — вот столько-то сработаешь, столько получишь.

А сам — не из-за высокого заработка работает. Сам, если уж на то пошло, разобраться поглубже, — идейный коммунист.

Но не верит, что и людей можно растревожить каким-то душевным подходом.

— А, какого черта! С ними только о рублях и можно говорить! Ничем другим на них не воздействуешь!

Может быть, у него так уже прочно засел в памяти 32–33 год.

Так и тогда — много было белогвардейской сволочи, кулаков, но сколько же было и наших, прекрасных, честных, идейных советских людей!

Уважают, но не любят. Никогда встреченного человека на машине не подвезет.

— Машину перегружать? Рессоры поломаю. А чья машина? Колхозная. Им же — на шею.

Не видит роста людей. Не вдумывается в биографию, в пережитое каждой семьи. (Никогда!)

И бросается в глаза, с каким сожалением смотрят приближенные на К. Е. «Эх, если бы тебе ко всему еще и человеческое отношение к людям!»

Эти его приближенные, они все-таки сравнивают К. Е. с другими председателями.

Для души он им ничего не дает.

И при всем этом сам — очень советский человек.

Никогда не будет предателем. С фронта вернулся с 8-ю орденами. Воевал лучше всех. И отсюда — опять, еще пуще возросло его высокомерие.

Либерализм по отношению к тем «коммунистам», ценою жизни которых стала копейка, не менее опасная вещь, нежели самое шкурничество.

Власть не ради власти, а ради того, чтобы, имея власть, делать хорошее, полезное дело.

Директор МТС болезненно реагировал на критику, и он снял с работы автора статьи.

Холуй все же хлеба не сделает. Хлеб сделает смелый и честный человек. Холуй сделает сводку.

— За широкое развитие безвозмездной критики!

— Почему — безвозмездной?

— Чтоб не было за нее возмездия.

…вытравить из нашей жизни беспощадно все, что толкает к работе лишь «на бумагу», «на сводку».

Старые рабочие, те, что делали революцию, мечтали дадим детям образование, чтоб они были учеными, инженерами, артистами. Уж детям не придется у станка стоять! А кто же будет работать?

Во что же выльется этот конфликт? В ответственность отцов? Может быть, мы, отцы, чего-то тут недоглядели?

Некрасов:

Кукуруза.

Шагает шире, чем позволяют штаны (датская пословица у Нексе).

Только никчемные руководители боятся демократии!

Некоторые ответработники (партийные работники) думают, что авторитет того учреждения, где они работают (райком, обком), возместит их собственное невежество, отсталость, нежелание думать.

Душа поет. Это бывает не только от радости. Когда полна душа.

Даже — тоской.

Хуже, когда пусто в душе.

Председатель колхоза:

— Зачем читать? Все, что надо делать, — райком подскажет.

Приятно делать приятное человеку.

Поговорка в народе:

— Все на работе, а мы вроде уполномоченных.

Одни входят в историю, а другие влипают в нее.

«Антипедагогическая поэма».

Без гипноза нет искусства.

В буфете — противоалкогольный плакат. Высшая форма ханжества!

Сократ — уж какой был мудрец, а с женой своей ни черта не мог совладать. Не перевоспитал!

Казенный оптимист.

Необхватный дуб.

Дураку не страшно сойти с ума!

Щучьи зубы. Поэтому губы у него всегда были вытянуты, как для поцелуя.

Какое счастье, когда проснулся не от боли, а просто так!..

Много баить не подобаить.

Помолвка? Что это такое?

Это вроде как стажировка.

В школьном сочинении:

«Рахметов был прямой и целеустремленный, как дышло».

Единоначалие ради демократизма. Потому что единоначалие надо давать только умному человеку и настоящему большевику.

Начальник и окружающие. Отбивная и гарнир. Так и смотрит на меня, как на гарнир, не больше, а себя считает отбивной.

Ученых много, умных меньше.

Я пишу по пьесе в год. Но, конечно, каждая пьеса отнимает у меня не год жизни, а больше. Гораздо больше! Года три. И я об этом не жалею.

Если бы мне сказали: ты напишешь гениальную вещь, такую, что действительно потрясет сердца человеческие и что-то заметно изменит в жизни. Изменит людей. Счистит с их душ шелуху и накипь. Но имей в виду — последняя точка в этой вещи будет и твоим последним вздохом. Я бы, не раздумывая ни минуты, согласился.

Для пьесы:

— Смелость, смелость! Что вы говорите? А если этой смелостью воспользуется какая-то сволочь?

— А ты на его смелость — свою смелость!

Трагедия великих пьес — некому их играть. Так ли? Примириться с этой трагедией?

А плохие пьесы портят актеров, делают их еще хуже.

Так как разорвать этот заколдованный круг?

Надо все-таки играть хорошие пьесы. Пусть неважно играют актеры в хороших пьесах. Сначала — неважно, потом лучше будет.

Все-таки здесь путь для актера — к лучшему.

В плохих пьесах — только к худшему, только к падению.

Талоны на прием к директору завода… Были такие!

Выдавал на цех (лимит), и начальник цеха давал рабочим по своему усмотрению, кому дать, кому нет. Прием один раз в неделю, два часа.

Трудно писать путевы´е очерки так, чтобы они были к тому же и путёвые.

Мои отношения с театром — «коварство и любовь».

Разгадка, почему театры не любят мои пьесы. Прямо скажем. Берут, пробуют халтурить. Материал оказывает чудовищное сопротивление. Схалтурить нельзя. Разочаровываются и бросают…

Что мне мешает взяться за автобиографический роман? Недостаток эгоцентризма.

Теперь я понимаю, почему люди уходили в пустынники. От суматохи. От знаменитости. Негде побыть одному. Или — жена злая.

Совсем не для того, чтоб грехи отмолить. А просто — побыть одному.

К разговору:

Перефразируя известное изречение, можно сказать:

— Покажи мне твой репертуар, и я скажу, кто ты.

— Я не чистой воды сатирик, а, так сказать, с просатирью.

Хочется стать на колени и погладить, как голову ребенка: «Боже мой, ты сумела вырасти!»

Об этой стране можно писать только с нежностью. Тяжелый хлеб. Это сразу вызывает огромное уважение к этому народу.

Как не стыдно американцам! Безоружная страна…: Это все равно что к ребенку применить силу.

Душа винтом!

Святое очковтирательство. Виды его. Сеют по лущевке — показывают как зябь. Из всех видов очковтирательства это наиболее порядочное.

«Рыцари сводки».

Челомудренный человек.

Без больших целей люди становятся тараканами.

Не было двух пальцев на правой руке, а бил очень сильно.

Соседи через потолок.

У него всегда было такое выражение лица, будто он сел на гвоздь и стесняется сказать об этом.

Дурак никогда не признает, что он дурак. Если бы он согласился с этим, то уже был бы умным человеком.

Девиз лакировщиков: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».

«Бытие определяет сознание». Эти слова мне всегда казались грубо материалистичными. Их легко вульгаризировать. Всегда мне казалось, что в этой формуле чуточку не хватает хорошего идеализма. Не так ведь грубо обстоит дело связью брюха и ума. Не личное, а общественное бытие определило сознание Ленина, Маркса.

А. Эйнштейн:

«Когда я смотрю на тех, кто утверждает превосходство одной расы над другой, мне кажется, что кора головного мозга не участвует в жизни этих людей, с них вполне достаточно спинного мозга».

(В письме к математику Георгу Пику)

Чайки — души погибших моряков.

Смерти не бояться — это дурацкое дело. Ты не бойся жизни!

Одного доводит до инфаркта критика и самокритика, а другого — отсутствие критики и самокритики.

Мы — низы. Низы в смысле — низко пали.

Он был этому так же рад, как директор не преуспевающего драмтеатра открытию в том же городе театра музкомедии.

Пока жив — нечего бояться, а коли убили — так какой уж тут страх.

Что такое бюрократ? Подхалимство — вверх и самодурство — вниз.

По телефону не «алло», а «алла» (в Ташкенте).

К пьесе:

Прочесть обязательно статью Белинского о «Герое нашего времени» и «О стихотворениях Лермонтова», где он отрекается от прошлых философских заблуждений.

Немец:

— А отец где?

— В Севастополе… В сорок первом.

Глухонемой, который умел лишь материться.

Докладчик сделал небольшую паузу, зевнул и продолжал.

Плотник, который отчаивается до слез, что его лишили радости труда — заставили строить из сырого леса, и постройки скоро придут в негодность, и ему самому будет противно смотреть.

В руках этого лакировщика даже объектив фотоаппарата терял свою объективность.

Тот мужик, который не умеет борщ сварить, картошку поджарить, кальсоны постирать, — не мужик, а баба. На фронте кто был? Солдаты. Кто все делал? Они. Самые мужики из мужиков!!

Тип, который подал заявление в РК на одного человека за то, что тот сказал на него:

— Сволочь большая. Далеко пойдет.

— Как? Значит, он утверждает, что в нашем обществе выдвигаются сволочи?..

— Но все-таки давай расчленим вопрос: признаешь ты себя таким, как он обозвал тебя?..

— Нет, но куда он гнет! «Далеко пойдет»! Это что?

Мудрец председатель. Пришел в колхоз во время срыва уборки. Начал с того, что крыл хаты вдовам. Три дня бригадир только этим занимался. Потом созвал народ на наряд. Пошли работать. В райкоме его чуть не исключили из партии (Борзов). Мартынов вступился — посмотрим, что из этого получится.

И у этого председателя это не было заигрыванием. Это — закрепилось. Это его стиль — человеческое отношение к людям.

Риск очертя голову и риск обдуманный.

Пошлое, обывательское:

— Очень много на себя берете!

Товарищи! Не надо бояться быть смелыми!

Талант не у каждого. Это от бога. А смелость, честность, гражданское мужество — это может у каждого быть.

Перевели с пасеки в малинник.

«Без «гнева» писать о вредном — значит, скучно писать» (Ленин, т. 35, стр. 23).

Чехов (из записной книжки?):

«Тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть».

Вот этим начать сцену с молодежью:

— У вас из райкома инструктора бывают?

— Бывают.

— А секретарь РК бывает?

— Тоже бывает.

— А из обкома?

— Да и оттуда бывают. Летом секретарь обкома сюда заглядывал.

— Ну и что ж они у вас делают?

— А то же, что и вы сейчас. Спрашивают: бывает ли кто или не бывает.

Человек, в котором все время борется бывший комбат с аппаратчиком.

Сами себе создают трудности, а потом с ними борются.

Не так старые мы, как давние.

Живут по тройной бухгалтерии: думают одно, говорят другое, а делают третье.

В пьесе пружина не всегда, не всякую минуту дает отбрасывающий, поступательный толчок.

Действие развивается не в одинаковом, с первых реплик взятом темпе. Не по прямой идет вверх, а по кривой, с замедлениями, с изгибами.

Пружина то сжимается для последующего толчка, то разжимается, дает этот толчок, удар.

Но она ведь есть в пьесе — пружина. Должна быть. В сжимающемся ли состоянии, в разжимающемся — но всегда, каждую минуту она должна быть в пьесе — пружина. Иначе — нет пьесы. Пружина всегда должна присутствовать.

У Чехова есть великолепный рефрен ко всему:

Не знаю. Не знаю, что будет и как будет. Но очень хочется, чтобы было лучше.

Вот так мы, писатели, и должны работать — чтоб было лучше!..

1963–1967

Герцен?

Это — Степан Разин русской интеллигенции.

Сколько людей его ругало в его время и сколько будут еще ругать — за одиночество!

А вы, братцы, не ругайте, а переживите, испытайте это!

Попробуйте сегодня сильнее написать о западноевропейском мещанстве, как писал Герцен!

А ведь он был западником! Он не звал Россию к Ивану Грозному. Вот и разберитесь…

Я — не историк. Я не берусь шаг за шагом все написать, поставить на свое место. И — не монархист. Какому царю надо поклоняться, какому не надо — не знаю.

Но если бы Герцен был похоронен на нашей земле и если бы какой-то сукин сын за километр не снял шапку — я бы его убил, невзирая на указ о мелком хулиганстве.

Можно и надо писать только так, как Лермонтовым написана «Смерть поэта», особенно последняя часть: «А вы, надменные потомки…» и т. д.

Только такая литература имеет право на существование! Только!

И это написано без «эзоповщины». За это ссылка. Ну и что ж. Из этого родился Лермонтов.

Идеал отношений человека к человеку, таланта к таланту, ученика к учителю — Лермонтов к Пушкину.

Без крупинки зависти. Огромное почтение и уважение.

Хотя — кто докажет? — кого следовало бы поставить на первое место?..

Пушкин — хрестоматийнее, более классичен. И поэтому, может быть, нам кажется, недоступен?..

Лермонтов — проще, свой, «не завизирован».

Пушкин — генерал, дослужившийся и до фельдмаршала. Ему воздано должное.

Лермонтов — засидевшийся в пограничном гарнизоне поручик, которому быть бы министром!

Стихия и агроном.

А на то и агроном! Хороший агроном даже хочет трудной погоды! Тогда разница виднее.

Хороший агроном никогда не оправдывается стихией.

Агроном не признает слова «повезло». И не удивишь его стихиями. Кто же не знает, что сельское хозяйство это сплошные стихии.

И хороший агроном, даже в самый наилучший год, чувствует себя должником (виноватым).

Некоторые агрономы не горюют особенно о правах, потому что раз нет прав, то нет и ответственности.

Опаснее всего сейчас думать, что химизация и орошение сработают сами, за людей.

Разница между дураком и умным состоит еще в том, что дурак, попадая на какой-то высокий пост… ведет себя и действует так, как будто до него на подобных постах не было ни одного умника, а сплошь дураки, и поучиться решительно не у кого, кроме дураков. Умный же помнит своих умных предшественников и старается учиться у них. Помнит, кстати, и дураков. И у тех учится — как не надо.

Нет, я не суеверный человек! Хотя и допускаю, что нечистая сила существует, но глубоко убежден, что она сейчас встречается гораздо реже, чем в старину.

У вас удивительно хорошая совесть. Очень добрая! Она вас никогда не грызет, не мучит.

Самообразованный человек.

Сделал отрицательное движение левой ногой.

Ветер очень сильный и дует как-то неровно, бодается озорно, то притихнет на несколько секунд, то вдруг так поддаст в спину, что шагов десять пробежишь, а не бежать — упал бы.

Даже Булгарину случалось получать выговоры от царя (за статью «Об извозчиках»).

Гипноз установившихся во времени критических оценок произведений литературы и искусства Л. Толстой называл «моральными эпидемиями».

К. Чапек:

«Одно из величайших бедствий цивилизации — ученый дурак».

«Весьма опасно быть правым в тех вопросах, в которых неправы великие мира сего».

(Вольтер)

«Если хочешь сокрушить фальшь, бей по самой ее основе» (слова Гордона в «Героях пустынных горизонтов» Джеймса Олдриджа).

«Когда людей начнут учить не тому, что они должны думать, а тому, как они должны думать, исчезнут всякие недоразумения» (Лихтенберг Георг Кристоф, немецкий ученый-физик и писатель-сатирик, 1742–1799).

Большой барабан приятно слушать издали.

Почему журналисты лишь организуют отклики на какие-либо события от лиц других профессий, но не бывает в печати откликов самих журналистов? Разве их профессия не является социально значимой, важной? Зачем такое самоуничижение?

Сейчас одна из проблем — создание Колхозсоюзов. Журналистам следовало бы помочь практикам сельского хозяйства высказаться по этому вопросу, и самим журналистам высказаться. Не завтра еще это будет решаться? Тем более сегодня надо уже начинать обсуждение. Надо сегодня уже опубликовать проект устава РКС и начинать обсуждение, а окончательное решение пусть хоть через год последует.

Между прочим, и это вот проблема, к тому же — весьма важная: почему литераторам слишком уж часто и усиленно приходится заниматься такими проблемами, которыми положено заниматься (и решать их) в первую голову не литераторам, — экономистам, политикам, философам, государственным деятелям, министрам и пр.?

Эту проблему следует поднять.

Действенность печати.

Уважительное отношение к печати.

Новое в публицистике — не дилетантство. Глубокое изучение вопроса (Троепольский, Черниченко).

Бесполезно писать о том, что не под силу журналистике. Проблемы, которые все равно не поднять, напиши хоть миллионы фельетонов об «улыбке продавцов», о… о… о… и т. п., другими средствами надо решать.

Так нечего и бумагу тратить.

На что еще способны журналисты?

Литература для докладных записок — то, что «не лезет» в газеты. Ведь журналисты много видят, много знают (настоящие журналисты), им есть что рассказать. И к такой литературе должно быть большое внимание.

Трезвонить о кукурузе могли меньше? Могли. Эпитетов громких раздавать меньше могли? Могли. Можно было меньше шарахаться с травопольной системой (туда-сюда), торфоперегнойными горшочками, беспривязным содержанием скота, чистыми парами и пр.? Можно.

Публицистика лишь тогда имеет смысл, когда она действенна. А сделать ее действенной — недостаточно силы одной публицистики, журналистики.

А бездейственность публицистики — это хуже даже полного отсутствия публицистики…

«Черный обелиск». Ремарк, стр. 244.

«Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния».

Или переводчик что-то напортил, или у автора так и было.

Смазанная маслом молния — чудесно. Но стрела и молния — плохо, двойной образ, нагромождение.

К книге И. Виноградова «В ответе у времени»

Помешались на объективных факторах и теперь уж не будут видеть необходимости ни в чем «субъективном»…

А какая это опасная штука!

Начнут верит в то, что «объектив» все за нас сработает.

Переведи дело на научную экономическую основу и можешь ставить во главе предприятия, колхоза, района, области полного идиота — «объектив» за него все сам сделает. И оправдание в случае плохих результатов — значит, наука ваша неправильная.

Появится новый вид бюрократизма…

Макаренковская коммуна. Какие были там «объективные» факторы?

А организаторский талант? Это что — не фактор?

А как сделать, чтоб человек был на своем месте? Чтобы те места, где требуется талант, занимали именно талантливые люди?

 

Наброски

(Автобиографические)

Принимаясь за эту книгу, я опять, как и всегда, не знаю, в какую окончательную форму выльется все. Это будет и нечто автобиографическое, воспоминания. Но не низание чулок перед уютно горящей печкой в долгие зимние вечера. Отдаться целиком воспоминаниям о прошлом, не связывая их с нынешними днями, — так я не смогу, не вытерплю. Повесть о том, как и почему я стал писателем? Да и об этом хочется рассказать, ответить разом на вопросы многих читателей. Но не только об этом. Порою я чувствую себя больше практиком колхозного строительства, нежели писателем; и не боюсь сказать это вслух.

Не боюсь, что это может быть подхвачено остроумными критиками, ну и продолжал бы, мол, пахать, косить, это тебе сподручнее, чем романы писать. За романы-то я не берусь. Не очень люблю я «сочинять», больше мне нравится и читать, и писать о «невыдуманном».

В этих очерках я расскажу и о первых шагах первых колхозов в тех краях, где я вырос.

Только прошу читателей не требовать от меня в этой книге особой стройности повествования. Это не мемуары — в обычном понятии. Я не могу еще сосредоточить «вой мысли только на прошлом. Да и воспоминания приходят ведь к тебе не по заказу. Свою жизнь перебирать в памяти — это не то что читать уже готовую, кем-то написанную книгу, — последовательно, главу за главой. Сегодня почему-то вдруг ярко встанет перед глазами то, что было двадцать лет назад, а завтра — то, чему уже тридцать лет. Я постараюсь связать эти очерки между собою не хронологической последовательностью воспоминаний, а другими нитями.

1932 год на Кубани

Председатель коммуны — на Кубани.

Почему я стал писателем?

Обращения там и сям к молодежи.

Какая-то свободная поэтичная форма.

А вот вспоминается мне еще то-то и то-то.

Корреспондентская работа.

Любите газету!..

Жена корреспондента. Катя. Много квартир переменили. Стали как-то подсчитывать — больше квартир, чем лет вместе прожили.

А нужен ли нам сегодня уют? Для того чтобы завтра людям лучше жилось, сегодня мы, коммунисты, должны быть солдатами. Вещевой мешок — за плечи и пошел.

Какой-то хороший, теплый конец. Хочется еще пожить, послужить партии.

«Университеты».

С женою.

Будем стариками. Один уже выбрал очень беспокойную профессию. И другой — может быть, такую же. Внучат будут нам ссылать. Хорошо, помиримся на этом.

Большие [умы] в прошлом. Не на кого было надеяться. Не было секретарей по пропаганде и агитации. Самим надо было что-то пропагандировать, выручать Россию, а не выручить, так хоть что-то сделать нужно было.

За чужой головой хоть спокойнее жить, но скучно.

«Нашим детям»

Нужна горьковская трилогия, очень убедительная, о наших днях.

Село. Нэп. Комсомол.

Коммуна.

Сплошная коллективизация.

1937 год.

Война.

Восстановление.

Подготовка к новым боям.

От первого лица

Сложная, трудная семья, такая, как у меня. Откуда вышел?

В «Молодость»

Тут пришло время поговорить с читателем — почему я пишу? Зачем? Может быть, я плохо пишу, но ни одной строки у меня не написано без чувства — зачем?

Вспомнить старые плохие рассказы.

Мать. Что бы ни сделала бесшабашная голова, руки-ноги, а сердце свое — тук-тук. Так представлял я себе нашу мать — мать девяти детей.

И Кубань. «Преступление». Этот арестованный председатель, что «задержал» убегавшую милицию.

Все это было очень сложно.

И — Панченко, партизан-лесник.

Схватка — не на живот, а на смерть.

Доказать всю бешеную злобу кулаков. Собственническое свинство.

И кулак — палач, что вырыл сам себе могилу.

Да, правильно сделал. Ему бы мы ни килограмма зерна не дали. Схватка так схватка.

В «Молодость»

Некоторым людям «повезло» родиться в хорошей рабочей семье, с традициями, с хорошим дедом, бабкой…. Простое, крепкое рабочее воспитание с детства.

Вот перед вами человек, которому в смысле выбора места рождения не повезло. Как будто все нарочно сложилось для того, чтобы вышел из меня сукин сын.

И что же — я сам сделал свою биографию? Нет! Партия.

Какая-то вольная публицистическая форма. «Былое и думы». Макаренко. Фурманов.

* * *

Название цикла рассказов — «Ненаписанное». (А в самом деле оно будет написанное. Да еще как!)

Вероятно, никогда не засяду за роман. За автобиографический и какой-нибудь другой. Не в моем характере. Много остается ненаписанным.

Но как-то жалко не сказать.

Бессистемные наброски, заметки.

Может быть, кто-то что-то разовьет в большой сюжет — пожалуйста.

Это как бы «перекурка» между другими, более серьезными делами.

Может быть, это «перекурка» между большими работами. Не знаю.

В «Ненаписанные очерки»

Предисловие. Зачем пишу. Чтобы рассказать, как было. Форма будет странная. Дотяну до наших дней.

Иногда чувствую себя больше практиком колхозного строительства, чем писателем, и не боюсь это сказать вслух, не боюсь, что это, может быть, подхватят критики — ну и продолжал бы работать вилами, это тебе сподручнее, нежели пером.

Цикл «Невыдуманное» не обязательно начинать хронологически и не обязательно с колхозных.

Это будет убедительнее для колхозной темы, если я подойду к ней постепенно и не в хронологическом порядке, а как бы случайно.

И чтобы каждый кусочек был — рассказом.

Биографию свою рассказывать постепенно. А не родился в таком-то году, в такой-то семье.

Дойти и до Таганрога.

«Пережитки капитализма».

Все, что осталось в человеке от раба, — вот главный пережиток капитализма.

О «рабьем детстве» Таганрога. Отец. Целование руки (может быть, он и другое хотел привить нам, детям, но не то привилось). Ставни. Стук болтов. Мухи. Сонное пение петухов.

Самое ужасное — праздники. Может быть, с тех пор я не могу писать о праздниках. В своей журналистской деятельности я не дал ни одной строки в праздничный номер газеты.

«Мать»

Я не помню матери. Но старшие братья и сестры много рассказывали мне о ней — ласковой, доброй, тихой женщине. Нас, детей, у нее было восемь душ. Трудная семья!

Мне представляется, что мать в большой семье, хорошая, умная мать — что сердце в живом организме. Что бы ни задумала голова (отец), что бы ни сделали путные и беспутные дети (руки, ноги), все ложится на сердце — горе ли, радость ли. И когда голова отдыхает, спит, руки раскинулись — отдыхают, сердце не забывает свое: тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Мать. Сначала — семейное, детское, беспредметное. Просто — нежность. Прикосновение к ногам. Вот сначала ноги укутывала.

Войска шли туда. Мало рассказывала о себе, о своих сыновьях. Ну, что ж — тоже воюют.

А отступали мы по другой дороге. Потом пришлось, в наступление, опять прийти в это село, к ней.

И тут уже — большой рассказ.

Политический рассказ. Во весь рост встает ее фигура, матери, русской женщины. Сила!

В крови у меня — купеческое (крупное) и мещанское. А пролетарское — это уже все — от пережитого, свое, умом дошел!.. И — сердцем.

Начало.

Вот я начинаю перебирать в памяти. Кто и что сделали меня писателем? Книги? Вряд ли. Жизнь? Да… Но как?

И вот вспоминаю. Таганрог. Голод. Пешком в село, которого в жизни не видел.

И этот Елисей…

В «Ненаписанное»

Некоторые критики замечали, что я избежал умиления. Да. До 16 лет деревню не видел. А потом повидал такое, что не до умиления.

Встречаю в старых «блокнотах» — запись на полях книжки, случайно сохранившейся с тех пор, когда мне было лет 16.

«Драться коромыслом неудобно, оно кривое, вертится в руках, и не угадаешь, куда попадешь концом. Им хорошо драться в большой толпе, когда все равно кого-нибудь да зацепишь по голове».

Недоумеваю, откуда, по какому поводу такая зверская запись? Начинаю вспоминать. Корявый почерк. А это у меня болели пальцы.

Вспоминаю деревню.

Не очень радушно приняла, встретила меня деревня. Может быть, это уберегло меня от наивных восторгов и умилений горожан…

Нищета батраков. Харитон. Голые на печи: ночью рубахи сушатся.

Такая нищета вряд ли где найдется в деревне, кроме Китая.

Вот с этой нищеты начинали!

Тупой и острый нож. Дядька Семен наточил, как бритву.

— Ну, теперь будешь работать и не порежешься.

Долго недоумевал. Потом понял.

— Только и было у меня имущества — шапка, и то на чужом (на хозяйском) гвозде висела.

Моя отцовская шуба на лисьем меху (когда жил у Калачевых), единственное наследство (а она отцу служила лет двадцать), и как она пугала людей, когда я вступал в комсомол. Шуба на лисьем меху, а там — почти без порток.

И вдруг вот эта сиротская душа без отца, которая металась в поисках отца, вдруг — ему пришлось стать отцом 70 мужиков.

Первая весна в коммуне. С трактором. Кулачество.

Навалили на молодые хрящи то, что впору старому волжскому грузчику вынести.

Лихой был парень — председатель коммуны. Но никто не знает про мои минуты отчаяния!

Когда природа нас била из года в год. А потом — люди. Свои дураки. Приезжие…

Уходил в поле, падал на землю.

— Неужели — не выйдет? Неужели — провал? Это — не мой провал. Провал — идеи.

И жена об этом не знала.

Каким был мечтателем.

Смотрел на поросят от нашего хряка и думал — вот они, агитаторы за нашу коммуну!..

В этом получал наслаждение работой (наивно-мечтательные, но берущие за душу слова):

— Вот, смотри, бегают.

— Кто?

— Это — наши.

И на самом деле — вот этим постепенно и привлекли народ на свою сторону.

Я способен был всегда подолгу любоваться тем, что сделал. Это иногда сводило на нет быстроту работы. Сошьешь пару сапог за день, а час потом тратишь на то, что вертишь их в руках и любуешься — смотри-ка, сам сотворил!

А все-таки это большое дело — мечтать!..

Надо мечтать. Надо уметь мечтать.

Я всю жизнь мечтал. Сам знаю, как легко жить с мечтой. Но не только мечтал — делал. Всю жизнь делал.

Но нельзя жить только одной большой общей мечтой. Надо и маленькую, конкретную мечту иметь.

Помню и до смешного маленькие мечты, которыми жил недели и месяцы. Мечты над коровьей кормушкой. Мечты над первым катушечным радиоприемником.

Мечты и личные. «Вот когда все будем жить хорошо, нужно себе то-то и то-то».

Потом — на партработе — мечта.

Когда пошел в литературу — мечта. Мечта написать что-то очень хорошее. Великое!

Не осуществил эти мечты до сих пор, но я ими живу.

И вот я думаю иногда, как страшна жизнь у того человека, который живет без мечты. Или только сугубо личной мечтой. Как можно так жить?

Как я ехал на Всероссийский съезд колхозников во всем чужом. Но была мечта.

И после стали жить богато.

Мечта над хорошо возделанным черным паром. Мечта над известковой печью. Над молодым садом…

Пошел в коммуну — больше одного года речей не вынес.

А многие из моих сверстников сделали назидательные речи своей профессией.

20-е годы.

Колхозное строительство не успело еще как следует начаться, а снобы уже появились.

И на меня они смотрели как на блаженного.

Предложение на райзо. Неплохая карьера для двадцатилетнего парня.

Первое столкновение с формализмом и бюрократизмом.

Были вмешательства. Как вводили трудодень. Не все были такие, как Н. Л. Маслов.

Но на дураков нашлась управа.

Поиски были благословлены.

«Забытое ощущение беспричинного счастья» — чувство, лучше всего сформулированное Аксеновым в «Коллегах».

А вспоминаю — у меня такое ощущение счастья, личного счастья было от сознания роста нашей коммуны. Когда спустя 3–4 года мы увидели, что наше победило.

Когда-то люди будут жить легко, как песня поется. Так пусть они знают, как эта песня зачиналась. Один запевал — его убивали. У другого, подголоска, сил не хватало…

Тракторист.

Зяблевая пахота.

Лег в борозду. Немножко на правый бок склонился — и пошел, и пошел по кругу. Сколько тут можно за день передумать!

[О коммуне]

Как бы я ни отклонялся в своей литературной работе от чисто деревенских тем, а время от времени возвращаться к ним приходится. Потому что эти темы остаются для меня все же самыми близкими.

В последнее время все как-то яснее встают в памяти картины далекого прошлого… Это было тридцать шесть лет тому назад.

Началось с того, что однажды, после собрания нашей сельской комсомольской ячейки, поздно ночью, у нас зашел такой разговор:

— А долго еще, хлопцы, мы будем строить новую жизнь только вот так, на словах? Кончилось собрание, расходимся по домам, и — распадается наша комсомольская семья. Один пойдет в теплую хату, у его отца середняцкое хозяйство, есть лошади, коровы, мать оставила ему в печке ужин, постелила постель; а другой, батрак, поплетется к хозяину-кулаку, где вряд ли ему приготовили ужин, и, может, даже заставят час-два походить под окнами, на лютом морозе, прежде чем откроют, — за то, что шатается по комсомольским собраниям… А не организовать ли нам комсомольскую коммуну? Вон в соседнем сельсовете пустует имение бывшее помещика Деркачева, постройки и восемьсот гектаров госфондовской земли. Попросим — дадут нам это хозяйство. Помогут, может, и кредитами на первое время. Довольно изучать нам на своих политзанятиях только по теории — какой будет когда жизнь в деревне. Надо начинать практически строить социализм в деревне.

Так мы, комсомольцы села Ефремовки Таганрогского района, создали в сентябре 1925 года сельскохозяйственную коммуну имени М. И. Калинина. Напоминаю: в те годы колхозы только начинали зарождаться, насчитывались в районах единицами, и было тогда несколько организационных форм: самая простейшая, начальная форма сельскохозяйственной производственной кооперации — машинное товарищество, затем — ТОЗ, Товарищества по совместной обработке земли, затем — сельхозартели, и высшая форма — сельскохозяйственные коммуны, где полностью обобществлялись весь скот и инвентарь вступавших в них крестьян, в личном пользовании не оставалось ни курицы, ни поросенка, не говоря уже о земле.

Все же в наших горячих комсомольских головах хватило ума: не замыкаться в своей среде. Зачем же нам отделяться от стариков, оставлять их жить по-старому, в единоличном хозяйстве? Надо и их тянуть в коммуну! Иначе мы были бы самыми настоящими сектантами.

Таким образом, коммуна, называвшаяся вначале комсомольской, потому что организовалась она по инициативе комсомольцев, состояла на самом деле из крестьян разных поколений. В коммуну пошли и дети и отцы.

Было вначале нас всего десять семей, а спустя шесть лет, когда я уходил из коммуны (меня выдвинули на партийную работу), в ней насчитывалось уже полторы сотни дворов. А из ближайших хуторов крестьяне начали приносить в коммуну заявления о вступлении уже не в одиночку, а целыми земельными обществами.

Я уверен, что, если бы даже не началась в эти годы сплошная коллективизация, если бы и не было никакого форсирования вступления крестьян в колхозы, наша коммуна все равно вобрала бы в себя полрайона. Толкал к нам крестьян-единоличников обыкновенный хозяйский расчет. Зажили коммунары лучше, чем жил единоличник-середняк. А работали легче.

У многих уже выветривается в памяти, каким дьявольски тяжелым был труд хлебороба-единоличника. Особенно когда он был единственным работником в семье. Если в полевых работах были перерывы, то в уходе за скотом их не было. Днем крестьянин работал на волах, а ночью пас их. К лошади и зимою надо было выйти за ночь два-три раза, подложить корму. По существу, крестьянин-единоличник месяцами не знал, что такое нормальный сон.

В нашей же коммуне одно простое разделение труда облегчало его в несколько раз: если ты работаешь в поле, то уж уход за скотом — не твоя печаль. Если вы конюхи или скотники, то выезжать в поле — не ваша обязанность. В коммуне все сезонные работы — весенний сев, прополка, уборка хлебов — заканчивались намного раньше, чем у соседей-единоличников, — помогали машины. Наши трактористы с прицепщиками пахали землю, сидя на пружинных сиденьях, а рядом пахарь-единоличник с погонычем выхаживали за конным плугом по борозде по 40–50 километров в день за всю долгую холодную и дождливую осень. Мы имели возможность, при нашем тягле и машинах, даже в самый напряженный период полевых работ по воскресеньям отдыхать. У нас был и клуб, детские ясли, в летнее время — общественные столовые. За нас агитировали наши поля, где урожай хлебов раза в два превышал урожай единоличников — благодаря агрономии. Мы завели породистый скот. У нас, по принятым общим собранием коммунаров дополнениям к примерному уставу, потерявшие трудоспособность старики, дети и больные находились на полном обеспечении коммуны.

И соседи-единоличники, взвесив все выгоды жизни вот в таком коллективном хозяйстве, хлынули в коммуну. Правда, из-за того, что всех мы не могли принять на центральную усадьбу в общественные жилые дома, пришлось создать несколько отделений на хуторах и разрешить иметь в личном пользовании коров, свиней и птицу. И это не было отступлением назад, а было единственным шагом к наиболее жизненной и массово-приемлемой форме кооперирования сельского хозяйства — к сельхозартели.

К чему я это все вспоминаю?..

А к тому что даже тогда, когда к нам вступало много новых членов, не было у нас особенно тяжелых драм по поводу расставания с бывшей своей лошадью, волом или косилкой. Оказалось, что крестьянин довольно легко переносит переход от единоличного состояния к колхозному — был бы материальный расчет. Да чтобы считались с ним, как с хозяином общественного хозяйства. Чтобы он постоянно чувствовал себя одним из полноправных его членов, участвующим не только в общественном труде, но и в какой-то мере в управлении хозяйством.

Есть у нас до сих пор немало таких отстающих колхозов, где все вертится но заколдованному кругу: плохие урожаи, безденежье, низкая оплата трудодня, низкая дисциплина. В результате опять же — плохие урожаи и т. д. И местные руководители ломают голову: почему люди там работают плохо? А мудрить тут особенно нечего. Видимо, нет у колхозников материальной заинтересованности работать хорошо. И, видимо, у них убито сознание хозяев своей артели. Производственную деятельность этих колхозов опекали, вероятно, так по-мелочному усердно и к тому же неумно, что колхозники уже и забыли о кооперативной форме своего хозяйства и меньше всего считают себя его хозяевами.

Мне в нашей коммуне, прямо скажу, повезло. Хорошие советники и учителя были у меня среди районных руководителей. Они учили главному — как работать с людьми. Без этого, без совета со стариками, опытными хлеборобами, агрономами, я, мальчишка, избранный председателем коммуны, к тому же совершенно не знавший сельского хозяйства, просто провалился бы и меня бы позорно сняли. Совет коммуны мы созывали каждую субботу, и не реже раза в месяц — общее собрание коммунаров. Все более или менее важные вопросы нашего быта или хозяйственного строительства выносили на решение общего собрания. Времени это отнимало не так уж много. Народ у нас привык высказываться на собраниях коротко, ясно, по-деловому. В случае разногласий — голосовали. Но выигрыш, в смысле настроения людей, был огромный. Каждый коммунар чувствовал себя хозяином нашего коллективного хозяйства и работал с интересом, не только материальным, но и душевным.

Руководили райком партии и райисполком нашей коммуной — в те годы, еще до сплошной коллективизации? Да, конечно. Как и другими первыми колхозами в районе.

1959

К ненаписанным рассказам

К Н. Л. Маслову

Идея колхозов не могла не понравиться народу, потому что это самая человечная идея устройства жизни в деревне.

А люди хотят человечного устройства их жизни.

Маслов

Человек, сегодня готовый для коммунизма. От каждого по способности, каждому по потребностям. И не возьмет в магазине лишней пары сапог.

Почему? Жил он по самому главному компасу. Совесть.

При всем этом был совершенно равнодушен ко всяким религиям. Ни в церковь не ходил, ни в сектах не искал «бога». Садясь за стол, крестился. На это никто не обращал внимания, так же как и он был терпим к безбожникам. На лекции ходил охотно.

Самозабвенно любил труд.

Мог ли он украсть? Никогда. Соврать? Никогда. Слукавить в работе? Никогда. Простить человеку подлость? Никогда. Простить ошибку? Да.

Как он пришел к нам…

— Так… Здесь, значит, коммуна зачинается?.. А кто затеял? Ты? (Взгляд изучающий, мне — 20 лет.) Аты — хлебороб? Нет… Сапожник?.. Сапоги на тебе — своей работы? Давно пошил? Если не трудно — сними один. (Осмотрел.) Что-то колодка не наша. А, сам и колодки делал?.. Ну, а что же тебя заставило? (И почему-то мне захотелось ему рассказать все — о наших комсомольских вечерах, и как однажды, поздно ночью…) И он слушал очень внимательно и понимающе.

Как он «вмешивался» в коммуну и в комсомольские дела. И как он, казалось бы «идеалист», которому трудодень-то и не нужен, первым, безоговорочно и твердо пошел за трудодень.

(А мимоходом — как это было, что вытерпел от снобов, которые, еще и не изведав коллективизации, уже успели получить отвращение к ней.)

Как… вместе с ним любовались «прозаическими» нашими успехами и видели в них поэзию.

У меня, у молодого парня, это были лучшие годы моей жизни (говорю это сейчас, когда мне уже почти 60 лет). Думаю и, пожалуй, не ошибаюсь, что и у него, которому тогда перевалило за 60 лет, это были лучшие годы его жизни.

Неграмотный. А к грамоте — уважение. Религия? В церковь ни разу не ходил и безбожникам (нашим) замечаний не делал. И когда вступал, не спрашивал — а как у вас в коммуне, верующих не преследуют? (Какое-то очень правильное понятие. Коммуна во французском смысле. Коммуна — это не обязательно коммунисты.)

Сам — крестился перед обедом и после. Никто не обращал внимания… Однажды кто-то высказался. Он гораздо деликатнее, чем ему было сказано, отшутился:

— Вы, парни, после обеда закуриваете, а я хоть рукой помашу.

Конец рассказа:

— Эх!.. Как бы мне хотелось хоть немного быть похожим на него!..

Дед Маслов. Звали его не Маслов, а Маслόв.

Тысячу раз в жизни, глядя на водопроводчиков, на таких-то, таких-то, думал я: деда Маслова бы на вас!

— Як-нэбудь? Як-нэбудь?..

Даже если бы ввели тогда сразу и сдельщину, а не просто «палочку», и тут дед был бы за нее. Хотя сам на сдельщине и погорел бы, крепко погорел. Но если это нужно для пользы дела — он бы проголосовал не задумываясь.

А ведь голосовали в коммуне открыто, не в ящик.

И подсчитывали голоса по-честному. И в традициях не было, что если бы кто-то вздумал преследовать…

Так вот — из какого мира он явился и кто его воспитал?

Николай Леонтьевич!

Мне было 20 лет, когда я первый раз вас увидел. А вам было тогда за 60. А теперь мне уже под 60. А вас давно нет. И только сейчас решаюсь написать о вас.

Завоевать симпатии у Н. Л. можно было только хорошей работой. И честностью. Значит, руками и головой? Или — и сердцем.

Единственная его слабость (для любителей многогранности!) — он был охотником. Это — не крестьянская черта. (Охотник — это бездельник.)

А как ему шил сапоги? За сутки.

Какой порядок был? Отдаешь свои трудодни. На таких условиях можно хоть неделю тянуть. Сшил за сутки, но попросил разрешения двое суток не вынимать колодки…

И, кажется, он в сапогах моей работы доходил и до смерти. Стыдно было сработать что-то плохо для этого человека, который сам так работал для нас!

Сейчас я вижу — «перегибал» с демократией, не надо было каждое воскресенье собрание. И я очень уставал, и иногда хотелось отдохнуть. Надо было, вероятно, раз в месяц.

И вот иногда я с Масловым, два дурака-мечтателя, на курганчике садились, и он начинал рассказывать. И о кладах, которые искал (плюнул, в общем, на это дело), и об «Аблакате», и о…

Вопросов насчет будущего, между прочим, не задавал. Щадил? Да, возможно. Понимал — пацан, а он-то что знает?.. И вместе задумывались. И даже «без сплошной коллективизации»…

Вместе мечтали: еще два-три года пройдет — все хутора будут наши!

А через год меня «выдвинули». Смотрят: парень вырос. Пора! На руководящию работу. А там я что — не руководил?

А кто тогда, в то время присуждал Н. Л. звания? Да и никаких не было у него званий.

Начало?..

Гораздо проще писать о человеке, в котором ты как будто разобрался. Значит, ты уже — выше его. И — которому не должен. А вот которому и должен, и в котором не разобрался, и который, конечно, намного выше тебя!..

Я сам привык смотреть на мои же выступления как на кокетничанье и боюсь, что мне отплатят той же монетой… Но ради бога!..

— Нет, все-таки, куда бы я ни пошел, — стоит перед моими глазами!..

В невыдуманные очерки

Кубань. Саботаж. Страшные ошибки. В хлебозаготовках, в планировании. Как пахали пырей. Как сеяли. И пропадал труд и семена. Страх, что мужик не скоро привыкнет к общественному. Чепуха!

Разговор с середняком.

Полемика с Шолоховым. И рассказать о романе, который сжег.

Партизанский пост вокруг меня — в Темиргоевской.

В Темиргоевской агитколонна имела задачу выполнить план хлебозаготовок. Самое «трудное»! А мне оставался после них пустячок: посеять с голодными людьми, без семян, без лошадей и тракторов. Посеял. Взял краевое переходящее знамя за сев.

Как меня «испортили» газеты

Всегда посылали:

— Найди лучшую бригаду, найди лучший колхоз, лучший район.

Выработалось избирательное зрение на лучшее.

Никто никогда никого не посылает из газеты с заданием — найди худшее.

В цикл

Из фронтовых рассказов — Иван Антонович Ерохин.

О юморе, улыбке, шутке.

Рассказ «Шутник».

Начало.

Мой друг, вернувшись из Крыма, подарил туристскую карту. Не военную. Рестораны и пути сообщения. Не высотки.

Иван Антонович Ерохин. Для тебя пишу.

Ногу оторвало по колено, одна нога. Резали дальше.

— Вот как оно, девчата, получается — осталась у меня только одна нога… Нехорошо. Уже — не тот совсем. Странное дело — а вдруг было бы у человека три ноги? Ходил бы, как тот треног, что у фотографа? Тоже нехорошо.

Всего — в меру. Чувство меры.

Конец: и не поймешь, где у них (у этих русских) всерьез, а где шутки.

А между прочим, как все в жизни — шутки ходят рядом с серьезным.

А кто не умеет шутить — что он тогда вообще умеет делать?..

Мы уходим, оставляя Феодосию отрезанной.

Какое счастье, когда проснулся не от боли, а просто так!.. А есть враги — что будешь лежать при смерти, и то надо шутить и улыбаться. Это надо делать и для врагов и для друзей. Чтобы друзьям не так жалко было тебя, а враги чтобы боялись до последней минуты.

Название рассказа: «Туристская карта». Или: «Туристский маршрут».

В «невыдуманное»

Колхозы в военное время. Кубань. Как сами собой восстанавливались колхозы. Что сделали женщины.

Вот из тех фактов, из невыдуманных рассказов — о силе души народной, как в Родниковской в 1941 году уборку провели в два раза быстрее…

Чудо?

Не знаю. До сих пор размышляю. Но вот это оно и есть, «сочетание морального фактора с экономическими».

Но кто после этого забудет об экономических факторах — тот дурак явный.

Были у меня идиотские должности — зав. культотделом, предгорсовпрофа…

Изнывал. Не спал неделями — поверите ли?.. Только на фронте, в бою после было такое.

Почему не спал?

Земля звала…

«Власть земли»?.. Да, но не такая. Не то чтобы иметь ее. А просто — иметь право делать.

«Земля»

В военные годы. Изрезанная траншеями, противотанковыми окопами. Изрытая воронками. Испакощена, испоганена снарядами, неразорвавшимися минами, которая и после окончания войны несла смерть человеку.

Земля, которая никогда не истомится.

Благородные работы Мальцева, Лысенко.

Удивительные выводы: чем больше урожай, тем плодородней становится земля. Вечное пополнение силы.

Перенести костер на другое место…

Ласковая, заботливая родная земля греет тебя. Она будет теплой до утра. Накройся сверху.

Кто должен быть хозяином на земле?

Агроном.

Когда приезжал к нам в коммуну агроном — это был почетный гость.

Все гурьбой ходили за ним и слушали его слово.

Когда я думал только о своей коммуне — забот хватало, но все же спал спокойно, как сурок. Наработаешься, набегаешься по полям…

Когда думал о районе — тоже бессонницей не страдал.

Стал писателем, жил на Кубани — тоже жил сравнительно спокойно. Хороший край! Там природа за тебя наполовину сработает. Надо быть полным дураком, чтобы на Кубани не получать урожая.

Переселился в среднюю полосу России — пропал сон.

В цикл

Шагреневая кожа

С каждой новой вещью — большой кусок жизни долой.

И не просто — вот тот кусок жизни, который прошел, пока ты написал: три месяца писал — естественно, три месяца из жизни ушло.

Нет. Три месяца писал — год жизни долой! Год писал — на три года жизни убавилось.

Не щади себя! Хочешь светить — гори!

Вредный цех? Да, очень. Положено дополнительное питание. Молоко.

Портрет писателя. «Без мандата».

Соломон — и писцы со скрижалями. Несчастный человек! Не мог жить просто, по-человечески. Поехать на охоту, подурачиться. Изрекает, изрекает и изрекает. Это предпоследний рассказ. А затем «Стеклянный лес».

«Стеклянный лес»

Редкий весенний день. Был с N. в лесу. Через полгода умер. Цветы на могиле: «Хороший был человек».

Верно, это самая большая награда, когда о тебе скажут: хороший был человек.

1957–1967

 

Наброски

 

Десять заповедей Лобова

[18]

Знал я человека. Назовем его без должности, просто по фамилии — Лобовым.

Долго я присматривался к этому человеку — какими правилами он живет, чем руководится, и наконец решил представить его заповеди.

Право же, это не выдумка, так оно и есть. Может быть, и он сам не совсем ясно сознает то, чем руководится, может быть, кое-что превратилось у него в инстинкт, а инстинкт не так просто объяснить, но, прочитав его заповеди, он сам согласится, что — да, они его.

Не будем уточнять — партийный ли он руководитель, крупный ли хозяйственник, советский ли работник. Уточним одно — масштаб его работы приличный, есть у него начальники, но есть много и подчиненных, так что и к тем и к другим надо выработать подход. И он подход выработал.

Лобов. О нем говорят: напористый человек! На этом, может быть, он и карьеру себе создал. Напористый — это да, вполне согласен, только в чем?..

Часть заповедей касается первой половины вопроса: как достичь. Часть заповедей о том, как устоять и даже продвинуться.

О чем можно выбрать заповеди? Например:

Расстановка кадров. Какие тут надо совершать комбинации. Не выпячивай на видное место людей умнее тебя, не давай им ходу. А в большом городе человек умнее тебя, конечно, найдется. Бойся его.

Не оставляй заместителем, уходя в отпуск, очень дельного работника. Опасная вещь может получиться.

Как убирать неугодных. Убери, а потом как-нибудь помяни его добрым словом, вот и все будет в порядке.

Как делать доклад. Пусть вначале будет жвачка, пусть до 3/4 доклада люди шепчутся, не слушают. Это еще не страшно. Ну, и на самом деле, как сделать весь доклад интересным, если не дал бог ни красноречия, ни зоркого взгляда, ни просто ума, соответствующего занимаемой должности… откуда набраться собственных мыслей, если этими упражнениями не занимался. Но боже тебя упаси кончить этим! Провал, падение авторитета. Под конец надо обязательно несколько местных анекдотов… Несколько таких веселых штучек развеселят публику — вот тебе доклад и насыщен уже «живыми примерами».

Читай все речи по бумажке — никогда не ошибешься. Но чтоб походило все же на речь, а не дьячковское чтение — овладевай служебным пафосом… Иной раз большее значение имеет не что сказать, а как сказать. Речь… очень внятная, правильная. Не для воздействия на слушателей, а для точности стенографической записи.

Не заводи большую дружбу. Дружба — вексель, по которому надо платить. Но «корешков» — побольше.

Не зажимай грубо критику. Дурак будешь, если начнешь за критику вызывать человека в кабинет, стучать на него кулаком и т. д. Время не то. Человек же знает дорогу в редакцию, знает адреса всяких вышестоящих инстанций. Ты сумей поговорить с ним так, чтоб после разговора его интересовала единственная дорога — на вокзал и прочь из этого города. Напомни что-нибудь из старых его ошибок, ошибок, может быть, сто раз искупленных работой.

Об учебе. Если нашел в книге какие-то глубокие строчки, задевающие совесть, тревожащие душу, — не углубляйся в них. Не задумывайся. Главное — запомни или запиши, в каком томе и на какой странице это написано.

Учи — да не переучивайся, чтоб не было тебе, в общем, горя от ума. Не дай бог. Поумнеешь настолько, что потеряешь душевное спокойствие — вот уже и плохо.

Салтыкова-Щедрина не читай. Вдруг встретишь что-нибудь похожее на себя.

Как приобрести популярность? (Что-то о стиле, об улыбках, приемах.) Повесь какой-нибудь фонарь — его долго будут помнить. И на видном месте. Делай все — видно.

Если кто-нибудь грубее тебя действует, ты действуй мягче, дипломатичнее, умнее — ты же самый умный человек в городе.

Во всяком щепетильном деле умывай руки.

Не укради открыто, потому что это карается законом.

Не прелюбодействуй в том учреждении, где работаешь, — жена может прийти туда и устроить неприятный скандал.

Если хочешь и сына сделать достойным наследником — начинай с того, что посылай его брать что-нибудь в магазине без очереди. Пусть расталкивает всех, пусть считает себя самым достойным… Осилит эту первую ступень — далеко пойдет.

Посылай сына в очередь даже и без надобности, просто для практики.

Заключение

Все это, право же, не руководство для карьеристов. Это пособие для людей, страдающих от карьеристов. Это — правила… это руководство для распознания очковтирателей.

Пока один карьерист прочтет и, может быть, чему-нибудь научится, прочтут сотни некарьеристов и тоже чему-нибудь научатся — как распознавать карьеристов. Ведь их же меньше, карьеристов, зачем же их бояться.

Так что — «ничего страшного», как говаривал один знакомый мне редактор газеты, направляя в набор очередную выхолощенную до неузнаваемости статью.

1948

 

Охотничий рассказ

«Перекурка»

Жены, не ругайте мужей-охотников, не заставляйте их излишне нервничать на охоте: они метче будут стрелять.

Целая галерея типов на лимане.

Мороз на зорьке. А все одеты по-летнему. Кто и как сатанеет от холода.

Один осатанело палит в мартынов.

Другой, не дождавшись зорьки, еще по пути на засаду, хватил лишнего, в первые минуты водка его согрела, а потом холод пробрал его с особенной силой, дрожит как в лихорадке, слов не выговаривает. Залез в копну чакана согреться, задремал там, проснулся от страшного холода, выглянул, увидел крякуху соседа, принял ее за селезня и убил.

Известен всем охотникам — завсегдатаям этого лимана — как страшный мазила, а тут с пятидесяти метров — не копнулась.

Один охотник — собирался с портфелем. Какой-то ответработник из «среднего звена». Чувствует себя на охоте совершенно беспомощным без личного секретаря.

В душе питает отвращение к охоте, совершенно лишен азарта охотника. Ходит, чтобы выслужиться, — вышестоящий его начальник заядлый охотник и любит всех охотников.

Городские охотники и местные, деревенские.

Заяц:

— Идет охотник.

— А ружье какое?

— Блестит.

— Гуляйте спокойно.

— Идет охотник.

— А ружье?

— Бечевой перевязано.

— Разбегайтесь!

Двое купили уток. Стыдятся смотреть друг другу в глаза.

Оправдываются:

— Перед женами.

— Сын говорит: хороший охотник всегда должен знать дорогу на базар.

Как им завидуют, когда они несут уток.

И одна жена говорит мужу:

— Вот видишь — мясо на обед. А ты отпуск просидел пнем, хоть бы раз когда пошел на лиман.

Заселение городов идет с центра. Скворцы весною заселяют город с окраины; когда там уже все скворешни заняты, тогда и в центре поселяются.

Такое злое — лежит под исподом, а само за пуп кусается (грызет).

Бах! Бах!

Этот, что без секретаря, близорукий, принял спарившихся жаб за чирка и открыл огонь по ним из обоих стволов.

Просто два попа дорогу перешли.

Охота — прекрасный мужской отдых. Пусть не обидятся женщины на меня.

А были охотники — муж и жена. Муж постоянно мазал, а жена как даст по утке, так и попадет: «Петя, поди принеси».

Близорукий:

— Будьте добры, посмотрите, что это летит — гусь или цапля?

— Кулик.

Шутливо пейзаж.

Камыши на рассвете.

Что-то визжит поросенком.

Что-то ухает после каждого выстрела.

А что-то после отдается внутри, а особенно после дуплета или беглой стрельбы по гусям, и… издает совершенно неприятный звук.

Это, конечно, первый раз вы не знаете, кто кричит и как. А потом вы всё узнаете.

Весною кто-то услышал в камышах перепела. Да нет, то скворец-пересмешник. Их много ночует в камышах.

Что-то будто в бутылку свистит.

Крякухи кричат.

К охотничьему рассказу

Один ночью вскричал:

— Догадался!

— Что?

— Почему не попадаю. Ведь надо же, когда бьешь из правого ствола, целиться правым глазом, а когда из левого — левым.

Сумасшедший!..

Лучше всего начинать охотиться в юношестве, тогда не так стыдно приходить домой с пустыми руками, и жены еще нет у человека, которая бы его пилила. Ну, если рано не вышло, то можно и в зрелом возрасте. Я, например, начинал в зрелом возрасте.

Как полезно это дело, как вырабатывает в человеке хорошие солдатские качества.

Например — ходить по болоту, инстинктивно угадывать, куда можно стать, а где увязнешь с головой.

Тихо, бесшумно ходить. Выносливость. Холодные зори, жара, походы. Это все, не говоря уже о меткой стрельбе.

Кто был раз на войне, тому легче воевать, тянет его и второй раз на фронт. «Есть упоение в бою».

Есть непередаваемая красота в этих грозных боевых днях, походах, штурмах.

Я начал охотиться, когда в ходу были еще шомполки. Один охотник чистил, когда шомпол уже не протолкнешь.

1953

 

Е. В. Овечкиной

17/X 1934

…Пишу сейчас сильный рассказ — отрывок из книги. На этот рассказ я возлагаю большие надежды.

Очень много работаю, строго ограничиваю себя сном — 5 часов в сутки. Сегодня встал в 4 ч. утра и пишу.

26/XII 1934

Наконец-то, кажется, мои мытарства кончаются. Договорился с редактором, что меня пошлют постоянным корреспондентом в Армавир или Краснодар (на группу районов, прилегающих к этим городам)…

Для моей работы это будет гораздо лучше, чем моя работа сейчас здесь, в редакции. Я буду меньше связан чисто газетной работой, буду свободен в выборе поездок, кроме этого, я постоянно буду следить за нужными мне процессами в определенных районах…

1934

Целую мать и сынишку!

Только что кончил статью для «Молота» в новом для меня жанре. Фельетон. Завтра утром подсокращу немного и сдам. Кажется, удался… Всего за это время статей в «Молоте» 6. Из них одна большая, т. н. подвал (это самое почетное место в газете).

… Вхожу в газету прочно. Чувствую, что очень много дает мне эта черновая газетная работа. Дает она много и в смысле получения навыков быстро ориентироваться, быстро находить материал, копаться в людях, и в смысле того, что набиваешь руку над письмом.

Один рассказ… отправил в «Октябрь» Панферову. Ответа еще не получал. Сейчас написал половину другого рассказа. Этот будет больше и гораздо сильнее первого…

 

А. В. Михалевичу

16/V 1938

Два дня шли дожди, никуда не выезжал из Славянской, а написал за это время еще 2 небольших рассказа, один в четыре странички, другой — в пять. В день — по рассказу! Здорово? Называются «Водяной» в кавычках и «Без остатка». Зарисовки о людях колхозов. Так и послал их под рубрикой «Маленькие рассказы о людях колхозов». Если пойдут такие — буду продолжать этот отдел. Нащупал-таки — как писать коротенькие рассказы.

 

С. П. Бородину

1939(?)

Уважаемый тов. Амир Саргиджан!

Неожиданно для себя увидел в «Литературной газете» рецензию о своей книжке рассказов. Прочитал и остался очень благодарен Вам за теплый, хороший отзыв о рассказах. Вы поймете мое чувство глубокой благодарности Вам, если я скажу, что Ваша рецензия — это первое человеческое слово о моих рассказах за несколько лет.

…По существу рецензии никаких замечаний сделать не могу. Вы правильно поняли основное значение моих рассказов, правильно разгадали чувства, волновавшие автора. Насчет стилистических срывов — согласен вполне. Вы хоть и не приводите примеры, где, в каком рассказе эти срывы, но я сам знаю, что их у меня больше, чем нужно. Форма — это больное мое место.

Если Вам интересно, над чем я сейчас работаю, — расскажу. Пишу новые рассказы, объединенные той же общей темой, что и рассказы в изданной книге, — колхозная жизнь сегодня. Ведь на эту тему можно писать очень много — тема почти совсем непочатая…

…Времени пока что для рассказов у меня мало. Я работаю в краснодарской газете «Большевик», загружен всякими газетными заданиями…

 

Е. В. Овечкиной

7/IX 1939

Получил телеграмму из Москвы. Списываю дословно ее текст. «Очерк «С другой стороны» печатаем в «Красной нови». Предлагаем постоянное сотрудничество. Отзыв на книгу рассказов пришлю. Привет. Фадеев».

Здорово? Фадееву я писал после всех, и раньше всех ответил. Лучшего я не ожидал…

 

А. А. Фадееву

18/II 1940

Александр Александрович!

Сообщаю, во-первых, о перемене в моей жизни. Взят в армию, в 12-ю Кубанскую казачью дивизию, где я был приписан инструктором политотдела дивизии…. С литературной работой расстаюсь на неопределенный срок, пожалуй — на много лет. Вряд ли придется в армии писать — времени для этого не останется.

Сейчас меня беспокоит одно — судьба того, что я успел написать за время своей недолгой писательской «практики». С тех пор как я вернулся из Москвы, до призыва в армию, я писал повесть «Степная песня» и одновременно готовил несколько новых рассказов на колхозные темы для краевого издательства. Предполагал переиздать книжку рассказов с включением нескольких новых. На эти новые вещи я возлагал большие надежды — они острее по теме, глубже, серьезнее, чем первые рассказы. Получилось так, что не кончил ничего. Я вообще-то пишу медленно, трудно, на рассказ трачу полмесяца и больше («Прасковью Максимовну» писал, кажется, около месяца), а тут еще — работал сразу над несколькими вещами. Призыв застал врасплох — ничего не кончил, и знаю наверное, что теперь и не кончу. Если будет изредка выпадать час-два свободного времени — много за них при моем «медленнописании» не сделаешь. Я и рукописей не беру с собой, чтоб не расстраивать себя зря.

Так вот — остается всего-навсего книжка рассказов, изданная в прошлом году в Краснодаре, которую я Вам посылал, и рассказ «Прасковья Максимовна», напечатанный в «Красной нови», все мое «литературное наследство». Что с ним делать? Когда мы виделись с Вами в Москве, я постеснялся спросить, а Вы также не сказали свое мнение о книжке — стоит ли она того, чтобы ее издали в Москве? Если стоит — то без Вашей помощи мне, видимо, не обойтись. У меня никаких связей ни с одним издательством нет…

 

А. В. Михалевичу

18/V 1941

…Ни в коем случае не согласен выбрасывать место о секретаре райкома. Тогда весь очерк снять, а раз очерк, то значит — книжку. Вот теперь понятно — пугает, значит, этих жучков «Прасковья»…

Есть, Саша, событие. Посылаю тебе телеграмму из «Правды», полученную сегодня. Значит — заметили. Может быть, таки готовится рецензия? Нужна она очень. Без нее кривотолки по поводу «Прасковьи Максимовны» и «Без роду, без племени» не кончатся.

…Сейчас ничего готового газетного размера нет. Может быть, дадим «Бюрократов и демократов»? Вдвоем — Ильф и Петров? Вот здорово было бы! Втиснем в 9 страниц? Надо попробовать. Или что-нибудь другое из твоих тем? Не теряя времени — начинай писать… Я же пока буду кончать «Подводные камни». Без этого очерка я отсюда не уеду…

…Получил от Союза [писателей] анкету, заполнил ее, приложил автобиографию, фотокарточки и отослал…. Билет обещают выслать почтой — на бархатной подушечке.

«Слепого машиниста» здесь читал один пропагандист моего творчества, зам. директора МТС по политчасти, на курсах агитаторов (трактористы, бригадиры, учетчики). Говорит — подействовало здорово, слушали с большим интересом. Сам этот парень отзывается о рассказе с восторгом.

Черт его знает. Видимо, до колхозников, особенно до трактористов, вещь эта доходит, при всей ее «литературной неуклюжести». Придется, вероятно, дать ее в краснодарский сборник…

 

П. А. Павленко

28/V 1941

…Я не согласен, что тема трактористов недостаточно глубока для колхозного фильма. Она не исчерпывает колхозной темы — это другое дело. Значит, надо, кроме трактористов, писать еще что-то. Но сейчас, на первое время, мы с Михалевичем, о котором говорил Вам в письме, способны засесть только за этот сценарий — о трактористах…. Трактористы у нас обдуманы, люди все живут, действуют, и мы — среди них…

Сюжет будет, Петр Андреевич, только — не американский. Сюжет — в людях, в типах, глубоко жизненных, в конфликтах. В сценарии я не отступлю от публицистической линии, взятой в очерках. Там тоже надо высмеивать, брать кого надо «за жабры»…. И в этом отношении, по своей «злости», мы прекрасно сошлись с Михалевичем, тоже ярым публицистом и поборником действенной литературы…

Я недавно прочитал несколько американских сценариев — «Вива», «Однажды ночью», «Луи Пастер» и др. в сборнике. Ну что ж, — что, говорят, русскому чело веку здорово, то немцу — смерть. И мне кажется, скучны, как Вы пишете, многие наши фильмы не потому, что они не похожи на американские, а потому, что не похожи на советские — не нашли своего. В теме гражданской войны — нашли («Чапаев», конечно, в десятки ран сильнее «Панчо Вильи», там революция понадобилась только для занимательного сюжета, для интриги, а в «Чапаеве» революция в каждом слове и повороте действия), а в современной теме, особенно в колхозной, — еще только поиски.

Я никак не соглашусь, что борьба тракторной бригады за 2000 га на машину и за передовой колхоз и связанные с этим личные судьбы людей не могут быть сюжетом для большой захватывающей картины…

 

А. В. Михалевичу

17/Х 1941

Ну, жму крепко руки всем!

Завтра, 18-го, в 5 час. утра отправляюсь. Куда — еще неизвестно, где буду — напишу.

Мариуполь… А на полпути между Мариуполем и Таганрогом, километрах в 50 от Мариуполя — моя коммуна, в двух бывших помещичьих экономиях. Вот тебе — рассказы и жизнь. Что там сейчас делается?..

Ну, что сказать на прощание? Вспоминайте почаще, пишите Кате. Если здесь будет лучше, может быть, Галя с детьми переедет сюда? Топливо есть, с продуктами пока неплохо.

Эх, не пришлось, Саша, вместе повоевать! Ну, ладно, будем воевать порознь. А писать после об этой войне будем опять вместе.

Сколько неосуществленных планов, сколько поломанных жизней! Да разве у нас только?

Драться буду зверски. И за белорусские, и за украинские колхозы, и за свой родной, где остались моя молодость и лучшие годы…

7/XI 1941

…Я тебе писал в одном письме то же, что и ты мне! — мысли одни у нас. Что бы ни случилось, семьи наши не останутся беспризорными. Кто останется в живых — будет заботиться обо всех, как о своих родных.

…Я получил повестку в РККА, потом отставили. Все мои просьбы перед военкоматом не действуют, — не требуется моя категория и должность, не дают разнарядки. Но все-таки нашел другой выход. Скоро все же уйду в армию. Уже живу в казарме, имею коня, обмундирование. Народ, с которым пойду на фронт, очень интересный, все — красные партизаны, добровольцы и той и этой войны, есть отцы 2–3 и даже 6 сыновей, находящихся сегодня на фронте. Теперь уже твердо — скоро буду на фронте…

13/XI 1941

…Да, сейчас пока отложим литературные разговоры. Тема «Подводных камней» — это большая тема, для большой книги; может быть, поэтому я с этим очерком и мучился так долго, втискивая его в такой размер и форму. Напишем после войны. Эта тема и тогда не устареет. Тема о людях с душой и механических людях…

26/I 1942

…Был в Крыму, в Керчи, под Феодосией, исходил весь Керченский полуостров в качестве корреспондента газеты Кавказского фронта. Уже напечатал несколько очерков. Получил боевое крещение. Был в таких переделках, о которых можно будет много рассказать, когда встретимся.

Я и в газете не зачислен пока в кадры, а взят на штатную должность писателя при редакции (таких должностей несколько) «по вольному найму»…

22/VI 1942

Годовщина войны и день моего рождения.

…Я — дома. С редакцией расстался. Сделал все от меня зависящее, чтобы вывести на чистую воду своего Бойцова, — не вышло, слишком сросся клубок. Тогда в глаза ему заявил, что не уважаю его как своего начальника, старшего товарища и пр. по той причине, что он жалкий трус и паникер (таким он показал себя там), лакированная душа, что не могу с ним работать, и после этого уж он меня отпустил. В приказе — по собственному желанию. Партбюро дало мне прекрасную характеристику. Все подробности этого дела напишу Фадееву. Буду принимать меры к устройству в другую газету, на другой фронт…

…В этой борьбе в редакции… нажил себе (и, пожалуй, в будущем и тебе) хорошего друга, Николая Сергеевича Атарова. Он сейчас остался там. Писатель. Есть у него книжки рассказов. Писатель хороший и человек смелый, честный…

 

Г. А. Гамоловой

16/ V 1943

…У меня все по-старому. После короткого отдыха снова в боях. Должность — агитатор полка, звание — старший лейтенант. Жив, здоров — чего еще о себе напишешь? Любанский и Фадеев ведут переговоры в Москве о возвращении меня в газету. Ладно, не прочь…

Как провели праздник? Выпили ли чего за наше здоровье? Я провел 1 и 2 мая в боевом охранении, в 70 метрах от немецких окопов, а выпил уже только 3-го, вернувшись домой. Но Вас не забыл в тостах, провозглашенных мысленно…

 

Семье

27/V 1943

Привет, родные мои Катя, Валек и Лерик!

Наконец-таки получил от тебя, Катя, письмо. Кажется — десять лет не виделись и не писали друг другу. Какой праздник для меня! Весь день хожу, как именинник, физиономия сияет, как самовар, все спрашивают — что с тобой случилось? Я отвечаю — письмо от жены получил…

…В письме две дорогие мордашки… Но почему, Катя, ты свое фото не вложила? Боишься — постарела — не понравишься? Я, Катюшка, тоже постарел. Так постарел, что теперь уже все безошибочно определяют мой настоящий возраст, даже с гаком дают. Сразу за год сдался лет на 10. И постарел не от фронтовых невзгод, не от боев. Нет, к этому я привык, втянулся. Гром пушек всегда в ушах. Под эту музыку ложишься, с этой музыкой встаешь, и могу сказать без похвальбы — на нервы она мне не действует нисколько. Лично о себе — не волнуюсь. Все время меня не покидает уверенность — ни черта не возьмут меня немецкие ни снаряды, ни пули! Вот бьет рядом, а на меня находит какая-то бесшабашная веселость, удивительно ровное спокойствие — брешешь, не попадешь!.. Не это состарило меня, Катя. Мучительная неизвестность о вашей судьбе, не проходило дня, чтобы я не думал о вас — где вы, что с вами. И состарили те картины ужасов войны, огромного народного горя, которые пришлось видеть, идя с войсками на запад. Зима, походы (я исходил за осень и за зиму около 2 тысяч километров пешком), ночевки на снегу, дьявольский холод, когда по целым неделям не имеешь теплого уголка, где бы можно было хоть чуть отогреться, — это тоже отразилось на здоровье…

 

А. В. Михалевичу

2/VI 1943

…Хорошо написал Шолохов — старуха, Лопахин, генерал. О глубоко волнующих всех нас вопросах — просто и мудро. Но в споре Лопахина и Стрельцова еще не все вскрыто. Я об этом буду писать больше и «нецензурнее».

Моему критическому таланту везет. И здесь для него много пищи. Каким я дураком был, Саша, когда думал, что война своим очистительным пламенем сама выжжет все наши язвы!

…Безнадежный обыватель тот, кто откладывает все расчеты на «после войны».

 

Е. В. Овечкиной

3/VII 1943

…Сейчас мне легче стало писать на фронтовые темы, потому что прошел солдатскую жизнь с низов, с курсов, с полка. Это опять дает мне такое же преимущество перед другими писателями, какое я имел, когда писал о колхозах. В общем, еще раз я убеждаюсь, что все повороты в моей жизни — к лучшему. Так же как пригодилась для меня Темиргоевка, коммуна, 37 год со всеми его несчастьями, так же не пропало зря и время, проведенное на курсах и в полку…

 

Семье

14/VIII 1943

Привет, дорогие мои!

Пользуясь случаем — наш сотрудник майор Свириденко едет лечиться в Тбилиси, — передаю вам письмо и маленькую посылку. За посылку не ругайтесь, что больно скромная. Что может передать солдат с фронта? Лишнюю гимнастерку, немного сахару, конфеты детям, пару американских консервов, пару бутылок с витаминозным смородинным соком (я его не пробовал, но он, кажется, сладкий), бумаги тебе на письма и Валюське для школы…

Лишь вчера наконец получил целую пачку ваших писем, пересланных из полка. Как я был рад! Спасибо тебе, Катя, за хорошие, сердечные письма, за твою героическую заботу о детях!..

…За вещами, Катя, не горюй. Во-первых, часть вы с Галей разыщете… Ну, а что уж пропало бесповоротно — черт с ним! Наживем, были бы души целы…. Главное — рукописи целы, как пишет Галя. Вот это радость! Я ведь только крепился, не писал тебе, до какой степени это приводило меня в отчаяние…

О моей работе сейчас можешь не беспокоиться, Катя. Делаю все, чтобы время не пропало зря. Сейчас начал печатать в газете серию очерков о старом сержанте, которую выпущу сборником. Первый очерк «После боя» посылаю вам.

 

Е. В. Овечкиной

20/XI 1943

…Я уже не в армии, меня отозвали в распоряжение ЦК партии Украины, и я работаю в республиканской газете «Советская Украина»…. Здесь же работает и Саша. Вот где мы сошлись с ним. Если не в армии, то на гражданке. Уже начали писать вместе, скоро думаем издать сборник, очень крепкий по содержанию.

… Вообще-то надолго застрять на Украине мы не собираемся. Весною вернемся на Кубань, в станицу или в Краснодар. Мне литературно необходимо не терять связь с Кубанью.

 

З. Ю. Гильбуху

XI 1944

…Единственно, чем могу порадовать тебя, — повестью «С фронтовым приветом», при рождении которой ты присутствовал, — помнишь, Купянск, обком ВКП(б), Максименко? Вышло все гораздо шире, полнее, но зародыш — оттуда. Тогда же, на машине, когда ехали дальше на Харьков, и пришло название — «С фронтовым приветом»…

 

А. К. Тарасенкову и В. В. Смирновой

12/XI 1944

Уважаемые т. Тарасенков и т. Смирнова!

Не знаю, что ответить Вам на Ваше письмо. Начав его читать, я, несмотря на хорошую оценку повести вначале, сразу почувствовал, что где-то будет — «но» или «однако». Так и оказалось. «Но» получилось большое. Речь идет не об отдельных мелких несовершенствах вещи, а об очень серьезных вопросах.

Если бы то, что Вы пишете во второй части письма: «Спивак, к сожалению, ничего не говорит о тех, кто самоотверженно, героически работает в тылу», «Ведь Спивак — партийный работник, агитатор, не может он жить, только критикуя, не любя и не восхищаясь внутренне. Пусть же, «разговаривая», он расскажет нам и о хорошем, о замечательном, о «новом» — как будто он ничего этого не рассказал, — так вот, если бы все это действительно было так, то я не посылал бы Вам повести. Я бы никуда ее не посылал. А скорее всего, я бы и не написал ее, такую. Ведь я ее не выдумал. Это — итог наблюдений над жизнью. В тылу сейчас, особенно на Украине, народ творит чудеса. Взять любой колхоз: людей вдвое меньше, тягло — одни коровы, хаты сожжены, тракторы разбиты, а засевают и обрабатывают те же площади, что и до войны, причем делают все гораздо раньше и организованнее. Как мог я этого не увидеть? Как мог не увидеть этого Спивак? Да он и увидел, и рассказал. Только по ходу повести он рассказал лишь то, что увидел в самом начале восстановления, в первую весеннюю посевную после немцев.

Вы говорите о теневых и световых сторонах повести. По правде сказать, я писал, не задумываясь о пропорциях между ними… Почему Вам кажется, что Спивак не нашел в тылу ничего достойного внимания? Да ведь он и начал свой рассказ с героев восстановления и закончил ими, целой галереей: трактористкой Пашей Ющенко, бригадиром тракторной бригады, звеньевой Ольгой Рудыченко, заменившей увезенную в Германию подругу, и др. И говорит Спивак о них с таким же неравнодушием, как и о «холодных сапожниках». Может быть, Вам здесь чудится некое противоречие: о людях из народа Спивак рассказывает хорошо, а о руководителях — критически? Так нет же этого. Директор МТС — он же из райпартактива. Да и директор совхоза, надо понимать, — коммунист. И к самому секретарю райкома, по-моему, у Спивака сквозит на протяжении всей повести хорошее, теплое, дружеское чувство. Не «обложить» человека хочет он, а помочь ему. С фронта виднее все. Фронт и тыл — братья. Но фронт все-таки старший брат. Там — труднее, там кровь льется. Старший брат имеет право поучить младшего.

Особенно удивили Вы меня замечанием, что Спивак ничего не увидел нового в тылу. Как так! Перечитал еще раз всю пятую главу… Половина, если не три четверти, разговора Спивака с Петренко, по-моему, насыщена именно этим новым. О чем же идет речь в том место повести, где Петренко говорит Спиваку: «Может быть, Семену Карповичу (секретарю) кажется, что это повторение пройденного? Так нет же, это не повторение, это… что-то новое, другое». А это место, где Спивак рассказывает о новых стахановцах и говорит, что это уже не те стахановцы, что были до войны, что для этих героев звание «стахановец» уже как-то недостаточно, не обнимает всего значения их трудовых подвигов…

Я считал, посылая Вам повесть, и сейчас считаю, перечитав ее, что рассказ Спивака о героях тыла, гвардейцах восстановления — одно из сильных мест повести. Ничего добавлять сюда не нужно.

Ну, а если еще говорить о противовесах для теневой, критической стороны повести, то разве сам факт существования таких людей, как Спивак, Петренко, Завалишин, пришедших в армию из тыла и опять собирающихся вернуться туда, — разве это не противовес? Может быть, я действительно «перекритиковал» тыл? Проверяю еще и еще раз свои мысли, высказанные в повести, и форму, в которую они облечены. Нет, не согласен. Критика заслуженная и не огульная. «С перцем», правда. Ну что же, без перца было бы скучно, нудно, получилось бы резонерство. Развитие антипатии между фронтовиками и тыловиками? Нет, в этом я тоже не грешен. Наоборот, повесть выбивает почву из-под ног демагогов, высмеивает авансом некоторых горе-фронтовиков (да и не только авансом — уже есть многие такие демагоги). Замалчивание в литературе вопросов, по которым могут произойти (и уже происходят) вредные, ненужные стычки фронтовиков с тыловиками, — не лучший способ борьбы с этим уродливым наследием войны…

Я писал повесть долго. Когда в ней не хватало кой-чего, я сам это чувствовал, продолжал ездить по районам, наблюдать, переделывать коренным образом некоторые места. Я вообще никогда не тороплюсь отсылать свои вещи в сыром виде в печать, как бы мне ни приходилось круто.

Сейчас я просто не знаю — что же мы с Вами решим? Разногласия идут по таким вопросам, что, видимо, и приезд в Москву, если бы я и смог выбраться, не поможет.

Если мое письмо не изменит Вашего мнения о пропорциях «света и тени» — что ж, значит, не будем «сватами». Прошу возвратить рукопись моему товарищу З. Ю. Гильбуху. Что делать с ней — подумаю. Так или иначе, буду добиваться напечатания повести в ее настоящем виде, со всеми «резкостями». В этом вся соль. Я лично рассматриваю свою повесть лишь как начало большого послевоенного разговора о жизни. Эти темы рождают десятки других тем. И начинать надо именно так. Надо писать так, чтобы литература ощущалась в жизни страны как реальная строящая сила. От лакировки пользы нет ни партии, ни народу…

 

Е. О. Овечкиной

29/IV 1945

…Повесть прочитали Фадеев и еще ряд московских писателей и все говорят, что — большое событие в литературе. Исключительный интерес к повести проявил сам Фадеев. Первый раз, как только я принес ее ему, он прочитал ее за полтора дня, потом позвал меня к себе, и мы часа три имели с ним большой разговор. От души радовался моему успеху, поздравлял, говорил, что повесть его страшно взволновала, говорил о Спиваке, о Петренко, о других героях и лучших местах повести буквально со слезами на глазах. По самым острым, дорогим для меня местам, составляющим сердце вещи, у него не было никаких замечаний и сомнений. Сделал только несколько замечаний непринципиальных, дал мне несколько дней сроку для доработки этих мест, и вчера я ему вторично отнес рукопись. Теперь — все отшлифовано.

Сейчас два экземпляра рукописи ходят по рукам, читают писатели, приглашенные на обсуждение… Примет участие в нем и сам Фадеев.

Посыпались предложения со стороны журналов и издательств…. Ковальчик, заведующая литературным отделом «Известий», просит дать отрывок для «Известий». Рукопись она уже читала…

Все меня помнят, все, оказывается, ждали от меня новых сильных вещей… Все поражаются хамским отношением ко мне и повести в Киеве…

… Так вот, дорогие мои. Мы накануне больших успехов, гораздо больших, чем довоенные мои успехи. Хочется мне, чтобы в какой-то мере дошла до вас радость, которую я переживаю.

А тут — дни победы. Берлин, соединение с союзниками, салюты — какие чудесные дни!

 

Н. С. Атарову

13/Х 1945

…Для меня ты по-прежнему останешься одним из тех немногих люден, которых если и найдешь за всю свою жизнь 3–4-х — и то богатство и радость. И от тебя мне особенно важно и дорого получить правдивый, основательный разбор моей повести…

В повести ты найдешь многое из того, чем делился я с тобою, найдешь и кое-что из нашего разговора на камнях у Азовского моря…

…Я от души радуюсь роману Фадеева, и вот еще праздник в литературе — повесть Вершигоры в 8-м номере «Знамени» — «Люди с чистой совестью». Чудесная вещь, правдивая, человечная, и в литературном отношении прекрасно сделана. Новый большой талант.

 

А. В. Михалевичу

4/IV 1946

Саша, дорогой, не обижайся за долгое молчание. Я послал тебе книжку, телеграфировал несколько раз, а на письмо не хватило духу. С утра каждый день пишу пьесу, выматываюсь до такой степени, что противно уже и перо в руки взять, а утром на следующий день под впечатлением снов ночных, разговоров с героями, опять принимаюсь не за письма, а за пьесу. Пишу в каком-то бреду, как и «Фронтовой привет» писал. Чувствую, что получается крепко, хорошо, но это стоит нервов, здоровья.

Сейчас из комнаты, где пишу, дым идет клубами, как при пожаре, — кончаю. Из 10 картин осталась 1. Конец уже ощутим. Не надумал только самого последнего, под занавес. Но оно придет…

 

Н. С. Атарову

20/IX 1946

…Получил твою книжку… Из всех рассказов мне больше всего понравился «Календарь русской природы» (я и сам в Крыму тебе говорил, что рассказ очень хорош), «Винтик», «Рассказ о веревке», «Изба». Языку твоему, особенно в «Календаре», просто завидую. В «Винтике» много настроения, очень теплая вещь, тепло написана и «Изба», волнует «хуже» — «Веревка», тут ты, как и в других рассказах, местами закручиваешь непонятное, подводит тебя твой импрессионизм. Об агитаторе — не понравилось. Остался каким-то недоработанным, неясным по мысли и рассказ «Дул теплым ветер». Все у тебя хорошо, Коля, и пейзаж тебе дается, и язык богатый, но не хватает в некоторых вещах собран ноет и.

С нетерпением жду твоей большой вещи. Чувствуется, что в рассказах тебе уже тесно. Скажу о себе — я бы сейчас уже не смог написать рассказ. Другое волнует, шире смотрю на жизнь, тянет к большим событиям, обобщениям, и все это такое, что в рассказы не лезет.

Не читал «Бабье лето»? Знаю, что найдешь в пьесе массу несовершенств. Ну, будем спорить и ругаться, когда приеду…

 

Е. В. Овечкиной

6/II 1948

Пришлось еще повозиться с очерком — редколлегия состоит из 8 человек, и все люди достаточно осторожные, и у каждого свои замечания. Трудно писать такие вещи и для таких органов! Еще кое-что переделывал, переписывал. Только вчера очерк пошел наконец в журнале в набор. Но, в общем, от переделок очерк ничего не потерял. Остроты не потерял нисколько. Я сумел так удовлетворить все замечания, что главные мысли выступили еще ярче, резче. Была некоторая нервность в самом тоне очерка, вот я ее удалил, очерк стал по тону спокойнее, мужественнее, но все, что я хотел им высказать, я высказал. Думаю, что пользу этот очерк принесет большую — заставит говорить о таких вещах, о каких еще не говорили.

 

Г. С. Фишу

1/IX 1949

…Меня еще сильно подмывает — дать серию очерков из какой-нибудь хронически отстающей области, разобраться в причинах отставания…

…Чувствуется мне, что то, что можно сказать о Мальцеве и по поводу Мальцева, вокруг Мальцева, — это вопросы жизни и смерти колхозов. И год, к сожалению, будет очень подходящий для того, чтобы высказать это все. Опять — нищенский урожай, 30–40 пудов, опять целые области без хлеба, пустые трудодни, ссуды, недоимки…

24/I 1950

Дорогой Геннадий!

Письмо твое получил давно. Кое-что сделал по пьесе: родословную персонажей, их взаимоотношения, некоторые сценки, сюжетные узелки. Много думал о Мальцеве, первом секретаре обкома, «Писарчуке», секретаре райкома. Что-то главное все ускользало, и вдруг почувствовал, нашел, мне кажется, ключ к мальцевской теме. Корни, причины борьбы, такой злой, — что это такое, откуда это? Да ведь это борьба бездарностей с талантом! Очень лютая форма борьбы. И — не на классовой основе. Такое и при коммунизме будет. В этом долговечность пьесы и широта темы. Не только ведь о деревне. Представь себе, как действительно злобно должна выступать в нашей жизни против таланта бездарность, чувствующая хотя бы подсознательно свое ничтожество! И ни в одном литературном произведении эта тема не была еще достаточно чисто выкристаллизована. Обязательно такой сукин сын оказывается еще и чужаком, или подкупленной иностранной разведкой безвольной тряпкой, или шкурником и т. п. А тут ничего этого побочного не будет. Просто — воинствующая бездарность. Влез человек не в свои сани, и черта ему дай, крюком не вытянешь оттуда! Кругом, куда ни кинь глазом, — таланты, художники на своем деле — Мальцевы, звеньевые-стахановцы, хорошие председатели, парторги, а у него не получается, он — ничтожество, обреченное всем ходом развития нашей жизни на бесславный конец. Есть из-за чего рвать и метать, если хоть немножко осознать это. На какую-то оглядку на себя со стороны у этого нашего деятеля самокритики должно хватить. Но — на очень небольшую, потому что он все же остается бездарностью с претензиями — самое страшное.

Секретарь райкома — тоже не гений, но он по натуре добродушен, не злобен, знает, что районный масштаб — его потолок, к большему не стремится, и мы в конце концов сделаем его хотя бы способным честно, толково выполнять директивы сверху (умные директивы) и мужества ему добавим. Научим его не бояться снять трубку, когда нужно, и правдиво проинформировать о положении дел на месте, поспорить, доказать свое. Ну, и хватит для среднехорошего секретаря…

…Хочется написать для «Правды» статью о председателе колхоза в форме серьезного счета руководителям сельского хозяйства: когда же мы возьмемся за подготовку руководящих кадров для колхозов по-настоящему, так как готовили их для промышленности? Дальше дело уж не терпит. Положение сейчас такое, как перед политотделами. Впору проводить партийную мобилизацию и посылать лучших людей в колхозы. Страшно принизился авторитет этой должности. Когда всюду пропьется, проштрафится человек, тогда уж посылают его председателем колхоза, в наказание. Нужна и мобилизация, нужны и институты для подготовки на будущее председателей-агрономов — до каких пор будем выезжать на самородках? Но — мучаюсь, никак не могу найти правильную форму, и достаточно резкую, и — печатную.

 

А. В. Калинину

3/II 1952

…«Красное знамя» я прочел в Москве, тогда же, сразу после твоего отъезда. Читали вместе с Валентином. Читали и радовались за литературу, за тебя. Честная, чистая, поэтическая, зовущая вперед книга. Мастерство твое растет. Это — несомненно выше старых романов… Поступки людей психологически оправданы, слова точные, свои, никакой черт не имеет теперь права упрекнуть тебя в подражании Шолохову! А что Шолохов — наш общий учитель — ну что ж, у хорошего писателя учимся. Нет, вижу теперь, что не зря ты потратил столько времени на этот роман. Наконец-то появилась настоящая вещь об Отечественной войне…

 

Ф. П. Певневу

4/IV 1952

…Хорошо, Федя, что ты начал понимать разницу между беллетристикой и художественной литературой. Беллетристика — это рукоделие, от скуки, а художественная литература — «не могу молчать!». Как сказал, кажется, Клаузевиц о войне, продолжение политики иными средствами. По-русски: не мытьем, так катаньем…

 

А. В. Калинину

30/IX 1952

…Не перехвали, Толя, «Районные будни». Я считаю главной победой в этой вещи то, что мне удалось наконец, после долгих мучений — после нескольких лет — найти подходящую форму, чтобы высказать в небольшой оперативкой вещи за одним разом все наболевшее… А художественных достоинств особенных в очерке нет. Это наброски. Просто надо было высказаться в более или менее читабельной форме, через живых людей, живые характеры (а не языком статьи) о том, о чем больше невозможно молчать. И кто-нибудь, выждав еще маленько, окончательно убедившись, что такого рода конфликты разрешены к печати, сделает потом из этих набросков роман…

 

Валентину Овечкину

31/X 1952

…Вот еще, Валя, что думается о Маяковском. Было время, когда он сам вынужден был кричать, даже голосом покрывать «рвачей и выжиг», утверждать себя в советской литературе. И сейчас рвачей и выжиг еще немало осталось. Но все же — не то время. Маяковский признан. И теперь тем, кто его читает, совсем не нужно подражать его громовому голосу. Это будет копирование Маяковского, а не открытие Маяковского. Когда я по ночам читаю Маяковского про себя, я вдруг ощущаю, что его надо читать тихо. Почти все его вещи — это же интимный разговор по душам.

 

П. Юру

3/I 1953

…Мы пока находимся еще во Льгове Курской области. Сюда переехали из Таганрога. Это небольшой городишко на Киевской дороге, типичный районный центр. Выбрал я его для жительства потому, что здесь сочетаются элементарные городские удобства (свет, водопровод и т. д.) с непосредственной близостью колхозной темы. Хочешь не хочешь — все, что происходит в колхозах, каждый день у тебя на глазах и близко подступает к сердцу. И сейчас, в общем, не жалею, что прожил здесь, в одном из самых отстающих районов, несколько лет… На пользу делу пошло. Но, пожалуй, к весне уедем отсюда… Мне надо поглубже изучить жизнь, работу областных организаций. Колхоз, район — эти масштабы мне хорошо известны, а вот областной масштаб недостаточно мною изучен, а это необходимо для работы, для продолжения разговора о колхозных делах, в плане «Районных будней» и «В одном колхозе».

Спасибо за то, что ты перепечатываешь очерк. Для того я и писал эти вещи, чтобы они дошли в колхозы, заставили людей кой над чем призадуматься, а «Новый мир» в лучшем случае доходит только до секретаря райкома.

Пришли мне, пожалуйста, Панас, номера газеты с очерком. И очень прошу — если будут письма-отзывы читателей, присылай мне копии. Это мне очень важно для дальнейшей работы. А я думаю продолжать серию таких очерков. В частности, думаю дать продолжение «Районных будней»…

 

А. Т. Твардовскому

11/I 1953

…Снова перечитываю с наслаждением Ваши творения, и смеюсь, и плачу, и радуюсь тому, что есть у нас, в нашем советском хозяйстве, такая поэзия. До чего же Вы народный поэт, Александр Трифонович! Пишите, бога ради, еще и еще, на радость всем русским людям!

Новый год встретил в хорошем, светлом настроении. Да оно меня не покидало все дни с последней встречи с Вами. Самое радостное у меня за прошлый год — это встреча с Вами. Знал я до сих пор Твардовского как поэта, узнал и как человека. Богаче стал.

…На днях засяду за окончательную отработку пьесы «Народный академик». Но назревает уже, мучает и продолжение «Районных будней» — прямое продолжение, по существу, с теми же действующими лицами.

Думалось мне, что после этих двух очерков надолго успокоюсь, смогу заниматься какое-то время «чистым искусством», дописывать повесть. Но нет, ничего не получается, спокойствие и душевное равновесие, необходимые для работы над большой вещью, не пришли. Злюсь, нервничаю по-прежнему — от сознания того, что, видимо, все же главного не сказал. Шуму очерки наделали много, но шум-то — литературный. Ось земная от этого ни на полградуса не сдвинулась, В колхозах все по-прежнему.

Все же как-то идеалистически решал я вопросы вытягивания отстающих колхозов. Есть гениальный секретарь райкома, есть гениальный председатель колхоза — дело пойдет на лад. Но откуда же набраться их, гениев? Нужны, видимо, такие организационные формы, при которых допустимо пребывание на руководящих постах и среднеспособных товарищей, не только гениев.

В промышленности вреда народу от плохих и посредственных руководителей несравненно меньше, потому что там есть государственная гарантия в смысле заработка для рабочих, при любых обстоятельствах рабочий свою зарплату получит. Колхозники же, при настоящей системе оплаты их труда, беззащитны от дураков. В деревне дурак, бездельник куда страшнее! Повторяю — при колхозной форме, в совхозах — уже менее страшен. Один год оставить колхозников без хлеба, и вот уж — материальная заинтересованность подорвана, дисциплина разболталась, колхоз пошел вниз. Начинается карусель по этому самому «порочному кругу», который куда легче замкнуть, чем разорвать.

Приходится усиленно думать: не вступили ли уже в деревне производительные силы в противоречие с существующими производственными отношениями?

Ежегодно деревня получает огромные количества новой первоклассной техники, и как в прорву — отдачи нет, урожаев нет. Что это такое? В совхозах же урожай по крайней мере в три раза выше среднеколхозного.

…Может быть, не дело литераторов подсказывать правительству какие-то организационные решения, но, безусловно, наше дело показывать ход новых процессов в жизни из глубины, показывать назревание необходимости принятия организационных решений, не откладывая дела в долгий ящик. Да в конце концов, можем мы помечтать и об организационных формах ближайшего будущего колхозов (именно ближайшего будущего, дело неотложное!). Помечтать вместе с народом, через душу народа. Нам же, народу, жить при этих организационных формах.

Вот, пожалуй, все это или что-то из этого войдет в продолжение «Районных будней». Но об этом надо еще хорошенько подумать, поговорить со многими людьми…

…Хочется еще показать в продолжении «Районных будней» («После снятия Борзова») сложность, огромность работы секретаря сельского райкома. Какая это большая фигура у нас в государстве — первый секретарь райкома!..

 

Н. С. Атарову

1953

Коля!

Что ты так сердишься, когда я говорю о недостатках газеты? Да, «Л. Г.», по-моему, еще безликая. Литературное лицо она потеряла, а общественно-политического не приобрела. Интерес читателей к ней падает, что бы ты ни говорил о письмах. Конечно, в Советском Союзе всегда найдется какая-то группа людей, затронутых тем или иным вашим выступлением, потому что это касается их специальности, их участка работы. Вот они и пишут вам. Пишут, так же как в «Труд», «Известия», «Соц. земледелие», и не больше, я думаю. Но для широкого читателя выход каждого номера вашей газеты — не праздник. Номер со статьей Бориса Горбатова у меня просили десятки людей, и он ходил по рукам, пока его зачитали до дыр. Ни за каким другим номером больше такого гонения не было.

У вас есть отдельные удачные выступления, но они теряются в собранном с бору по сосенке материале. Номера да и сами выступления мелковаты. Полемизируя с министром, вступаясь за какого-либо новатора, обрушиваясь на чинушу, вы не добираетесь до корней вопроса. Вы лечите прыщи сверху мазью от накожной болезни, не обращая внимания на то, что приключились они от какого-то нарушения обмена веществ, и следовало бы с него как раз и начать. В нашем обществе есть свои болезни, типичные для нашего времени, есть целая галерея носителей этих заразных болезней, к которым давно пора приклеить точные несмываемые прозвища. Надо и предложения давать совершенно ясные — как лечить болезни. А вы не решаетесь типизировать, обобщать отдельные факты, так разбросанные по страницам газеты и под такими серыми заголовками, что даже не сразу и обратишь внимание на них.

…У вас — не фельетончики, серьезные статьи, подчас даже гневные, страстные, но где-то, в каком-то месте, откуда как раз и надо бы начинать самый серьезный разговор, вы ставите точку. Почему? Авторы не смелые? Или и авторы и редакция не уверены в правильности анализа, выводов? Так надо возвращать авторов к тому же материалу и дважды и трижды — пусть доработают его до конца.

Вот и получается — размах грозный, а удар пустяковый. Это и разочаровывает читателей, к которым жизнь всеми ее сторонами подступает, видимо, ближе, чем к редакции «Л. Г.».

 

А. Т. Твардовскому

14/III 1953

…Нет, видимо, из простого перенесения старой формы в наше время советской сатиры не получится. Сегодня только издеваться над недостатками в нашей жизни — маловато. Нужно резко выраженное авторское отношение к недостаткам и причинам, их порождающим, страстное желание их устранить. Без этого будет — обывательское злопыхательство…

 

Валентину Овечкину

17/X 1953

Спасибо тебе за хорошее, сердечное письмо. Очень радостно, что ты растешь духовно, все больше думаешь о жизни, о своих обязанностях в ней, растешь как советский гражданин. Так держать!..

Очень назрели уже новые главы очерков. Не только обдуманно по мыслям, но уже и художественные блестки заиграли. Будет не менее остро, чем все, написанное раньше. Тут уж я беру не хозяйственные вопросы (навесы для комбайнов, ремонтная база и т. п.), а живое дело партийных организаций — работу с людьми. И всеми силами, всей душой навалюсь на формализм! Скорее бы кончилась эта сутолока, связанная с переездом, да засесть неотрывно за стол!

20/III 1954

…Очень погружен в новые главы «Будней», новые конфликты, которые ничуть не слабее старых. Предстоят опять бои, муки оттого, что опять не все выскажешь, тревога за судьбу написанного. Нет отдыха мозгам, сердцу. Идут чудесные умные письма от читателей, прямо не письма, а продолжение «Будней». Чувствую, что многие тысячи людей думают в одно со мною и что новые главы, которые сейчас вынашиваю, опять ж о совпадут с мыслями, чаяниями народа…

Только что получили твое второе письмо. То, что тревожит сейчас Г. С., тревожит и меня — новые ошибки в руководстве деревней. Страшно все сложно, назревают в новых формах новые опасности, очень трудно во всем разобраться и еще труднее высказать, но не имею права не разбираться, надо и об этом писать, и писать поскорее, пока не зашло слишком далеко…

Нужно напрячь себя, как на фронте, когда я почти каждый день выступал в газетах.

17/IV 1954

Посылаю тебе копию статьи, отосланной сегодня в «Лит. газ.».

…В общем, с новыми главами [«Будней»] чем дальше, тем острее. То, что сделано пока правящими кругами и литературой в борьбе с бюрократизмом, поистине страшнейшим внутренним врагом нашим, — пока лишь начало. Только когда по-настоящему, всесторонне приступаешь к изучению этих вопросов, по-исследовательски отбираешь факты и примеры из жизни для обобщений и выводов и глубоко вдумываешься в них, — чувствуешь, как далеко зашло и как дьявольски трудно выправить дело, какая нужна энергичная встряска всему обществу.

То, что я сказал в первых очерках, это, по существу, пока лишь буква «А» из целого алфавита. Много, много нужно еще писать, и так писать, чтобы каждая фраза звучала пощечиной на весь Советский Союз по сытым равнодушным рылам бюрократов…

Очень много писем на последние главы, особенно на отрывок «На одном собрании» в «Правде». Пишут и из-за границы. Сегодня получил письма из Берлина и Будапешта от немца и венгра, коммунистов. Пишут, что и у них словоблудия хватает, благодарят за помощь в борьбе с бюрократизмом.

Хочешь не хочешь, Валя, — надо писать дальше. Сама жизнь заставляет. Вот оно как пошло с «Районными буднями». А главный толчок все-таки к этим вещам я получил от Льгова. Не жалею о пяти годах, прожитых там.

 

В. А. Нефедовой

2/VIII 1954

Уважаемая тов. Нефедова!

Б. Полевой, утверждавший, что «очерк вымысла не допускает», очевидно, не читал очерков Г. Успенского, Короленко. Просто досадно, как люди не хотят изучать или забывают классическое наследие в жанре очерка.

Это, конечно, сущая чепуха, что в очерке все должно быть абсолютно документально. В каком очерке? И очерки бывают разного «сорта». Мы принизили как-то в последнее время этот вид литературы, свели понятие очерка к более или менее живо написанной газетной корреспонденции (с пейзажем), зарисовке. Но есть еще большой журнальный очерк, очерк-исследование, очерк-раздумье. Тут можно, отталкиваясь, конечно, от жизни, — и обобщать, и вводить вымышленных персонажей, в общем, вести большой разговор о жизни, привлекая все художественные средства — и острый сюжет (вымышленный), и драматургически напряженные диалоги, и «личные линии», и пр. и пр., и бог знает, где тут четкая грань между очерком и рассказом, очерком и повестью. Б. Полевой примитивно, по-детски хрестоматийно определяет эту грань: рассказ — это высший жанр в литературе потому, что это «сам сочинил», а очерк — это что-то похуже потому, что списано с натуры. Мол, с натуры и дурак спишет, а вот попробуй «сочинить»!

Так вот, кроме очерка о конкретных людях, о действительных событиях, в литературе существует еще (и всегда существовал в русской литературе) и такой очерк, где все «сочинено» — и сюжет, и персонажи, и размер доходит, может быть, до 16–20 печатных листов. Просто автору захотелось почему-то придать этим своим размышлениям о жизни форму очерка, а не повести или романа. Может быть, потому, что эта форма более мужественна, свободна от обязательств развлекать читателя всяческой беллетристикой, более просторна, в смысле возможностей для авторских отвлечений, для введения публицистики в художественную литературу.

Вот еще вспомнилось: а «Записки охотника» Тургенева это что — рассказы или очерки? Как бы тут Полевой определил?

Вот, товарищ Нефедова, моя точка зрения на вопрос об очерке…

 

М. В. Рущинскому

16/IX 1954

Особое спасибо Вам, дорогой Максим Васильевич, за последние письма!

Вот такие же мысли, спорные, противоречивые, волнуют и меня и моего Мартынова. Конечно, он не нашел идеального решения вопроса о руководящих кадрах. А есть ли оно, идеальное решение? Тут еще все это корректировать и корректировать!.. Немножко и перегнул Мартынов, и погорячился, за некоторые ошибки в дальнейшем будет расплачиваться. Но лучше в этом вопросе с кадрами какое бы то ни было движение, пусть с ошибками, которые в дальнейшем придется исправлять, нежели мертвый застой.

…Ох, как вырастают сейчас требования к партийной работе, душевной работе с живыми людьми! Нужен высший класс партийной работы.

В следующих главах доберусь и к острейшим вопросам о размерах наших управленческих аппаратов (которые надо сокращать раз в 10), о чрезмерных привилегиях для работников управленческих аппаратов (читайте «Государство и революция» Ленина). Мартынов мой только подбирается к главному. Перед ним вырастает сейчас такая громада запутанных, нерешенных вопросов, что порою и его оторопь берет: одолеет ли, не сорвется ли где-то на чем-то?..

Да, Вы правильно предугадали возможный мой ответ на некоторые места из Вашего письма. Терпение, Максим Васильевич, я же еще не закончил этот цикл очерков, и не знаю, когда закончу. Многое, что сверлит сейчас мозг, над чем думают все думающие люди, попы таюсь высказать в следующих главах. Дальше в лес — больше дров. Такая она, жизнь, и есть — погружаешься в нее, и перед тобою целый лес вопросительных знаков…

 

Валентину Овечкину

10/I 1955

…Жаль, что ты не читал К. Гамсуна — «Викторию», «Пан» и др. Когда-то я увлекался его любовными повестями, а теперь вижу, какая это чепуха. Из такой изломанной, издерганной любви, когда двое играют друг с другом, чуть ли не с садистским наслаждением причиняют друг другу боль, — ничего хорошего для дальнейшей супружеской жизни не получается. Получается — ад. Они начинают мстить друг другу на каждом шагу за все прошлые обиды и унижения. Нет, уж лучше без этого «поэтического» кишкомотательства, когда выбираешь себе подругу на жизнь, жизнь трудную и боевую. В женщине все же неплохая вещь — доброта.

…Много еще есть хороших девушек на белом свете, простых, ласковых, добрых и к своим любимым, и к людям вообще. Жена и часы, говорят, на счастливого, но все же целиком на счастье полагаться не следует, надо и выбирать. Не так, конечно, как корову на базаре, но все же хоть чуточку посмотреть на свою будущую супругу (слово-то какое — в супряге, в одной борозде ходить!) объективно, со стороны. Трудно это, знаю, но все же надо стряхнуть с себя хоть на час любовно-поэтическую одурь. Не торопись. Лет в 25–26, после института, уже на работе, встретится тебе, может быть, настоящий человек в юбке — вот и будет тебе пара.

…Боюсь, Валя, что при последних встречах со мной, присутствуя на моей «штаб-квартире», ты видишь больше результаты моего очень трудного пути в литературу, а сам путь тебе мало ведом. Когда начинался этот путь, ты был еще маленьким. Хотя однажды, когда мы продавали пайковую водку в Киеве на базаре, чтобы мне было на что сварить вам с Валеркой борщ и отнести матери передачу в больницу, я просил тебя запомнить эти минуты, запомнить меня во всех положениях. В то время у меня уже был почти написан «С фронтовым приветом», и я был уверен в судьбе этой книги. А как было трудно в Родниковской, как писались первые рассказы — этого ты совсем не помнишь. Но дело в том, что и сейчас еще ничто не кончено, и сейчас еще у меня никаких результатов нет. От одной вещи к другой новой вещи — опять новая борьба…

В общем, дети, читайте не книги мои, уже готовые, изданные, читайте больше черновики, которые берегу я в домашнем «архиве». Это — для воспитания характера…

 

Т. Г. Червоняку

18/I 1955

Дорогой Тимофей Григорьевич!

Очень был обрадован Вашим письмом. Нет для писателя большего счастья, чем узнавать, что его книги читаются, волнуют людей и помогают в какой-то мере нашему общему делу. Я, Тимофей Григорьевич, тоже был председателем колхоза, шесть лет, был на партийной работе в деревне, привык за много лет что-то делать в колхозном строительстве своими руками, полюбил работу на земле, с живыми людьми, и это, возможно, наложило некоторый «практический» отпечаток на мои рассказы и очерки. Когда я стал уже литератором, мне все хотелось писать так, чтобы своими произведениями на колхозные темы продолжать участвовать в социалистических преобразованиях нашей деревни. Если это мне хоть в малой степени удается — очень рад…

 

Валентину Овечкину

13/III 1955

…Чем сложнее обстановка, тем более не имею права поддаваться унынию и слабеть. Противник ясен, и как с ним бороться — почти ясно. Оружие мое — перо при мне. Чего же мне еще надо? По-прежнему надо быть бодрым, сильным и работать вовсю. Чего и тебе советую. Но только еще раз хочу сказать тебе: в борьбе очень нужна выдержка и еще раз выдержка… И еще вот что. Надо иметь моральное право на ту или иную резкость, на применение тех или иных форм борьбы, чтобы не было петушиных наскоков…

Ты, очевидно, понимаешь, что я учу тебя не обывательской осторожности, а только лишь умным и тактичным формам борьбы с обывателями, старшими по возрасту и по положению. Ты еще в жизни так непрочно стоишь на ногах, что тебя опытный бюрократ одним ударом может свалить. Тактично бороться и быть во всеоружии, всячески подкрепляться аргументами. А аргументы — в книгах, в решениях партии, в теории классиков марксизма-ленинизма, в жизни, дающей много примеров нашей партийной правоты, если внимательно ее наблюдать…

А характер крепкий все-таки воспитывай в себе — это пригодится в жизни. Не такой, конечно, железный, как Гуго Пекторалис вырабатывал (у Лескова), но все же крепкий, не слабый… У тебя сейчас со здоровьем, я вижу, стало хуже, чем было в первые годы учебы в институте. Это не годится. Крепкие мышцы нужны не для того, чтобы любоваться ими, а опять же, черт побери, они пригодятся в жизни! Думаешь, я бы выдержал все то, что мне досталось в жизни, если бы не был очень здоров смолоду?..

12/V 1955

…Не очень меня, откровенно говоря, радует то, что ты будешь на практике не в коллективе, а один. Но с другой стороны — надо же когда-то привыкать и к самостоятельной работе. Да и не один будешь, а опять же в коллективе, только не в своем институтском, а в местном рабочем коллективе. Всюду — люди. И всюду — хорошие люди, умей только искать.

… Перед маем был в Смоленске, а недавно во Льгове, у Левицкого. Обе поездки дали очень много для новых глав и сильно укрепили в сознании правильности вопросов, которые поднимаю в них. С Дорониным по-прежнему — полное совпадение мыслей и действий на расстоянии. Он практически уже приступил кой к чему из того, о чем я пишу…

Валерка испытывал уже свою байдарку на воде. Здорово ходит, приличная посудина. Надо еще парус оборудовать…

 

А. В. Калинину

26/I 1955

…Оторвался на время от сюжетного продолжения «Районных будней» — невтерпеж стало — и написал вот эти заметки, то, что наболело уже так, что дальше не мог жить спокойно, не высказавшись по этим вопросам. Мне кажется, что это самое главное сейчас — повернуть внимание всей нашей партийной работы к человеку… А то, о чем я пишу в этих заметках, сейчас, по-моему, так же наболело, как темы первых глав «Районных будней» в 1952 году. Жестоко будем мы все за это расплачиваться, если не поправим дело.

Я считал для себя эти заметки пока как бы «застолблением участка», «укреплением и подготовкой позиций для спокойного и планомерного продвижения дальше». Более глубоко и, пожалуй, даже более остро я разрабатываю тему наших внутрипартийных дел в новых главах «Районных будней», которые пишутся сейчас. Но будут ли они написаны? Если этого маленького плацдармика я не захвачу, то и дальше уже, конечно, буду не в силах держаться и воевать. Тогда что-нибудь другое надо придумывать…

 

И. Ю. Смуулу

15/VIII 1956

Дорогой Иоханнес Юрьевич!

Пишу статью об авторитете печати, о реагировании на выступления наших журналистов и писателей в печати, и в связи с этим меня интересует, в частности, вопрос — какое практическое воздействие на жизнь возымела Ваша статья в «Правде» — «Синее поле»?

Напишите мне все подробно — какие были отклики из республиканских и союзных органов, что изменилось после Вашей статьи. Времени ведь прошло уже немало…

 

Валентину Овечкину

26/VIII 1955

…Из Москвы привез много рукописей и книг для прочтения перед совещанием, и вот, наконец, попалась одна вещь в рукописи — «Ненужная слава» Сергея Воронина — просто шедевр, чудесная повесть, небольшая, всего стр. 60. Вчера ее прочитал и сегодня проснулся с каким-то радостным, хорошим чувством, будто случилось что-то очень хорошее. Вещь заслуживает большого разговора на совещании. Ничего не знаю об этом человеке, что он, кто он, что у него есть, где печатался, или это только начало. Пишу в Союз, спрашиваю о нем. Вещь интересна особенно тем, что совершенно оригинальна по сюжету, характерам, ни на кого и ни на что не похожа, свой голос, и очень крепкий. В общем — радость большая. Дай бог, чтоб это было рождением нового таланта…

 

В. П. Марецкой

14/XI 1955

…Помнится, Вы как-то горько сетовали, что мало у нас в кино и театрах больших женских ролей на темы современной жизни. Я понял Вас так, что Вам очень хотелось сыграть такую хорошую роль.

Посылаю Вам журнал «Неву» с повестью Сергеи Воронина «Ненужная слава». Об этой вещи я говорил на недавнем совещании литераторов, пишущих на деревенские темы. Превосходная вещь.

«Мосфильм» взял ее для экранизации, и, по-моему, не ошибся. Когда читаешь повесть, видишь все это, как в кино на экране. И написана повесть так, что там для кино и переделывать-то почти нечего — почти готовый сценарий. Предельно лаконично, все в сценах, в действии, великолепные паузы и обрывы…

Чудесный фильм может получиться. И как можно сыграть Катюшу Луконину! Это же Ваша роль!..

 

Валентину Овечкину

9/V 1956

…Обязательно прочитай в № 5 «Коммуниста» (он есть во всех киосках, вероятно) передовую статью и следующую за ней «Массы, партия, руководители в борьбе за коммунизм». Это наиболее толковое из всего, что было о культе. И в этом же номере прочитай статью А. А. Андреева о Ленине. Я почувствовал живого Ленина, когда прочитал…

 

Русеву

9/VII 1957

…Вы читали на болгарском языке только первую часть «Районных будней». Вторая часть, «Трудная весна», насколько мне известно, еще не переведена на болгарский язык. Во всяком случае, я не имею у себя перевода. Посылаю Вам все — на русском языке.

…Хороших книг о писательском мастерстве не могу Вам порекомендовать. Нет, по-моему, таких книг. Учиться мастерству надо, думается мне, непосредственно на книгах крупных писателей, читать и перечитывать их много раз, а всякие истолкования «секретов» художественного творчества мало чего дают. Иной раз в этих истолкованиях столько путаницы, что они только мешают добраться до сути дела.

Очень рад, что и в братской Болгарии есть у меня внимательные читатели…

 

М. В. Рущинскому

22/XII 1956

…Письмо Ваше меня порадовало. Мысли хорошие, правильные. И упреки Ваши мне по поводу «Трудной весны» — правильные. Цикл очерков «Районные будни» закончен… Но по читательским письмам мне придется еще написать что-то вроде послесловия, в форме «Разговора с читателями». Там придется ответить на некоторые недоуменные вопросы. В том числе и на вопросы о Советах.

Я бы погрешил против истины, если бы Мартынов у меня стоял на втором месте, а на первый план я бы поставил председателя райисполкома. Такого я ни в одном районе еще не видел. И что Мартынов мало занимался райсоветом — это очень типично, даже для таких хороших секретарей райкомов…

Как видите, я сознательно шел на такой показ вещей Я не хотел идеализировать ни Мартынова, ни обстановку в Троицком районе…

Некоторые читатели не удовлетворены, например, еще тем, что я не разжаловал, не снял Масленникова, Медведева и пр. Но я сделал это нарочно, чтобы не успокаивать читателей «счастливым» концом. Так ведь и в жизни. Далеко не все Масленниковы и Медведевы уже сняты. Если бы у нас сейчас уже каждый человек был поставлен на свое место, соответственно его таланту, совести, честности, — у нас был бы уже коммунизм…

 

З. А. Мешковой

25/XII 1956

Здравствуй, Зина!

…Вижу по твоим письмам, что тебе сейчас худо, что ты в невеселом настроении. Чем же тебе помочь?..

Вспоминаю свою молодость. Было мне 19 лет, когда меня выбрали председателем сельскохозяйственной коммуны, и работал я там председателем 6 лет. Тоже был у нас всякий народ: и труженики, и лодыри, и склочники, и хулиганы. Очень трудно было. Сам себе взвалил на плечи непосильный труд (ведь я же эту коммуну и организовал), казалось, не выдержат мои еще не окрепшие кости, молодые хрящи такого груза, надломятся. Иногда приходил в отчаяние от трудностей. Но о том, что у меня было на душе в такие минуты, знал только я один, я и виду не подавал, как мне плохо. В такие минуты я уходил куда-нибудь подальше от людей, в сад, в поле. Бывало, перемучаешься там, дашь волю нервам, а потом все же придешь к какому-то решению и — возвращаешься домой уже с веселым видом. Командир никогда не должен показывать своим бойцам, как у него плохо на душе. Если командир растеряется — он лишится доверия солдат. Спокойная улыбка командира в бою — очень дорого стоит!

Первые три года в коммуне нас природа как бы нарочно испытывала. Вымерзали полностью озимые, черные бури выдували яровые посевы. Намолачивали хлеба столько, что еле-еле хватало на семена и продовольствие. А мы влезли в долги, купили в рассрочку трактор, инвентарь — чем выплачивать? Вокруг же нас в те годы, как грибы после дождя, вырастали новые хутора, единоличники богатели, окулачивались. Казалось, коммуна наша вот-вот распадется, разбежится. Значит — провал? И мне, организатору этой коммуны, молодому парню, комсомольцу, только начинающему самостоятельно работать, — это позор на всю жизнь. Не перед людьми, люди бы забыли, переехал бы в другое место, где никто не слыхал про нашу коммуну, и жил бы себе и работал — не перед людьми, перед самим собою позор, я бы этого не забыл и не простил себе никогда.

Нет, все это мы преодолели, пережили черные годы, стали собирать урожай раза в два выше, чем у единоличников, коммуна не только не распалась, а даже разрослась за счет новых членов раз в десять против первого года, и я потом, как организатор и председатель образцовой передовой коммуны, был даже делегатом Всесоюзного съезда колхозного Совета колхозов (это еще до сплошной коллективизации).

Много я мог бы написать тебе о своей работе в молодые годы, но я думаю, что мы когда-нибудь встретимся и поговорим обо всем. Ушел же я из коммуны не сам, против моего желания, выдвинули на партийную работу. И если бы не такой поворот в моей жизни, я, может, и до сих пор был бы там председателем. И думаю, что колхоз гремел бы на весь Советский Союз, не хуже того колхоза на Ставропольщине, где председателем Лыскин.

Письма твои, Зина, настолько умные, душевные, дельные, что меня как-то подмывает опубликовать их полностью в «Комсомольской правде» — с сохранением всех настоящих имен, адресов и пр. Вокруг твоей судьбы и вокруг тех вопросов, что ты поднимаешь, развертывается большая картина.

Но советую тебе от всей души — не торопись уходить из этого колхоза.

Я бы, конечно, мог тебе порекомендовать переехать в Курскую область. Ты все спрашиваешь про Мартынова — где он работает и как у него сейчас дела. Видишь ли, Мартынов, да и Долгушин, и Опенкин, как и все прочие персонажи моих очерков, списаны не точно с натуры, не с одного человека, это собирательные образы. И Троицкого района, как такового, в природе не существует. Имена людей, название района, колхозов вымышлены. Но людей, похожих на Мартынова, на Долгушина, Опенкина, я знаю немало, знаком с ними, встречаюсь, дружу. Я бы мог тебе указать их адреса, ты бы переехала туда и работала бы в хорошем колхозе или МТС в более спокойной обстановке. Но я думаю, что ты душевного удовлетворения от этого не получила бы. Тебе было бы потом совестно перед собою, что ты как бы ищешь хороших колхозов и убегаешь оттуда, где надо собственным трудом добиться улучшения жизни.

Ты скажешь, что твоих сил и прав не хватает, чтобы сделать какой-то переворот к лучшему в колхозе. Да, конечно, одна ты мало чего можешь сделать. В одиночку такую задачу не решить. Надо искать хороших людей, группировать вокруг себя единомышленников и единомышленниц, которым общественное так же дорого, как тебе. Кстати — ты комсомолка? Есть ли у вас в колхозе комсомольская организация? Что она делает? Почему ты ничего не пишешь в письмах о ваших комсомольцах? О райкоме комсомола?

Если думаешь еще ехать в Москву, чтобы, как раньше, через тов. Ковпака или других товарищей добиться рассмотрения в центральных органах твоих писем о состоянии дел в колхозе, — конечно, это твое намерение правильное. Но думается мне, что надо бы тебе побывать и у тов. Школьникова. Поговори с ним обстоятельно о положении дел в колхозе. Может быть, удастся вам вернуть Квасова. Поговори также и о том колхозе, откуда ты уехала. Если там все повернулось по-старому — конечно же этого терпеть нельзя!

…Если захочешь еще поделиться со мною своими мыслями, рассказать о своей жизни — пиши, не стесняйся.

Желаю тебе, Зина, всякого добра!

 

К. М. Симонову

2/I 1957

…Видишь ли, то, что я собирался написать, я уже написал. Эта штука лежит вот сейчас передо мною на столе. А что с нею делать — не знаю. Пожалуй, это даже не литература, не статья, а докладная записка по самым нетерпежным вопросам. Может быть, придется выступить с этим на пленуме Союза (на партгруппе), а печатать это вряд ли надо. Хотя я представляю себе, что при нормальных условиях это могло бы быть и напечатано, и ответ какой-то последовал бы, в виде тоже статьи или решения — как в свое время Ленин отвечал воронежскому профессору Дукельскому.

…Что еще сейчас буду писать — не знаю. На что-нибудь объемистое, вроде биографического романа, — рука не поднимается. Как-то сейчас не до беллетристики…

…Если имеешь интерес к очерковой деревенской литературе, прочти в № 4 «Сибирских огней» за 1956 год очерк Леонида Иванова «Сибирские встречи». Очень здорово, в смысле глубины. Какая же замечательная литература появляется в последнее время! Такая деловая, хозяйская…

 

А. И. Лозовскому

12/I 1957

На Кубани я работал с 1932 года. Был сначала заместителем председателя райколхозсоюза в Курганинском районе, затем там же заворготделом райкома партии, затем секретарем станичного парткома в Темиргоевской (которая входила тогда в Курганинский район). С 1934 года стал работать в газете «Молот». Эта газета была тогда краевой, большого Северо-Кавказского края, куда входила и Кубань. Работая в «Молоте», был на положении разъездного корреспондента-очеркиста, а жил в Армавире. Потом перешел в газету «Колхозная правда», тоже краевую. После разделения края, с 1937 года работал в газете «Армавирская коммуна», а после в «Большевике» (сейчас «Советская Кубань»), но оставался жить в Армавире, а затем переехал в станицу Родниковскую Курганинского района. Там я оставался жить и уйдя совсем из газеты на свободную литературную работу, там меня и война захватила, в конце сорок первого года ушел оттуда на фронт. Семья летом сорок второго года эвакуировалась оттуда в Грузию…

В бытность разъездным корреспондентом кубанских газет мне пришлось объездить почти всю Кубань. Но больше всего мне знаком Армавирский куст, «Новая линия», те станицы, где говорят почти так, как на Дону, ближе к русскому языку, не на испорченном украинском, как говорят в станицах, вышедших из Запорожья. Поэтому и разговорная речь в кубанских рассказах у меня не такая, как, скажем, в очерках Ставского или в «Железном потоке».

На кубанском материале у меня написаны все ранние, довоенные вещи. Все, что попадалось Вам в моих сборниках, помеченных довоенными годами, — это все из кубанских наблюдений. Трудно мне сейчас назвать прототипов персонажей этих вещей, прототипов много, не с одного человека писаны и «Прасковья Максимовна», и «Дед Ошибка», и герои «Гостей в Стукачах», от каждого встреченного интересного человека бралась какая то характерная черточка, все это обобщалось, типизировалось. Но больше всего, пожалуй, дала мне материала станица Родниковская. Из соревнования родниковских колхозов, которое я наблюдал в течение ряда лет (тогда в станице было четыре колхоза), и родились «Гости в Стукачах».

Мой незаконченный роман я уничтожил, никаких черновиков не осталось. Писал «под Шолохова», потому и обнаружил вдруг, что вещь слабая, подражательная, кончать ее не стоит. Бледное подобие «Поднятой целины» на кубанском материале (и годы были взяты примерно те же). Уничтожив рукопись романа, начал с маленьких вещей, стал вырабатывать в них свой голос, свой взгляд на жизнь, свое отношение к материалу.

О работе своей на Кубани я, конечно, мог бы Вам рассказать гораздо больше, чем написал, но это уже будет автобиографический роман, в рамки письма всего не втиснуть. Когда-нибудь, возможно, и засяду за такой роман, но сейчас мешают другие темы.

 

Л. Арагону

22/I 1957

Дорогой товарищ Арагон!

Сердечно благодарю Вас за Ваши статьи о моих книгах, за теплое к ним отношение.

Отдельно от этого письма… посылаю Вам только что вышедшую в издательстве «Советский писатель» мою книгу «Трудная весна». Помещенный в этой книге цикл очерков «Районные будни» — моя последняя работа. Эти очерки охватывают события в нашей деревне приблизительно за последние 4–5 лет. Прошу принять эту книгу в знак моей признательности и глубокого уважения к Вам.

Я люблю Ваше творчество писателя-коммуниста, борца. Желаю Вам здоровья, сил, хорошего рабочего настроения.

Вы знакомы с переводчиком моих книг Эдуардом Парейром? Если знакомы и встречаетесь с ним, прошу передать также и ему мой привет и благодарность за его труд. Если бы я знал его адрес, я бы послал ему тоже книгу.

Крепко жму Вашу руку, всякого Вам добра!

 

В. А. Кочетову

14/II 1957

…Те письма-отклики на мою статью, что мне показывали в редакции, содержат, по-моему, много важных вопросов, которые бы надо как-то суммировать, в виде сводки, что ли, и послать в ЦК…. Вопросы там государственного порядка. Просто как-то нехорошо на душе, когда думаешь, что эти письма, в которые люди вложили столько мыслей и горячего желания чем-то помочь нашему делу, лежат бездейственно в редакции…

 

Лю Биньяню

9/IV 1957

Знаешь ли ты, писали ли тебе, что в издательстве «Молодая гвардия» (Москва) выходит отдельной книжкой сборник твоих вещей — «Ветер весны» и «Что нового у нас в редакции», обе части? Я написал небольшое предисловие к книге. Выйдет, вероятно, скоро, числа 15 апреля сдают в набор. Возможно, приедешь на фестиваль и получишь авторские экземпляры. Кажется, мы опередим китайское издательство? Там твоя книга еще не издавалась?

С большой радостью прочитал в статье Чэнь Ляо («Женьминьжибао», 1 марта) упоминание о твоих вещах в очень крепких выражениях: «Произведения, остро рисующие тему величайшей политической борьбы современности, прозвучавшие как голос эпохи». Поздравляю, родной мой! Крепко обнимаю тебя! Как радостно, что теперь тебе гораздо легче будет печатать свои очерки и повести, — семафор открыт. Кажется, это уже не первое упоминание твоего имени в печати — в таком духе?

Ну, а мне легче никогда не будет, потому что с каждой новой вещью приходится копать все глубже и глубже… Грустные мысли приходят иногда мне в голову, дорогой Лю Биньянь. Порою кажется, что очерки мои (в том числе и «Трудная весна» с дневником Мартынова) начинают играть даже какую-то отрицательную роль. Отрицательную в том смысле, что успокаивают читателей. Читатель верит в силу печатного слова иногда даже как-то наивно, по-детски. Раз написано в книге, раз поднят писателем какой-то вопрос, значит, будет сделано, значит, все это осуществится в жизни, необходимые перемены произойдут. Ох, «написано» это еще далеко не «сделано»! И чтобы сделать — для этого писательских прав не хватает.

«И опять приходится налегать на весла… Но все таки, все-таки впереди — огни!»… Помнишь «Огоньки» Короленко?

…Напиши мне, пожалуйста, какие еще произведения, главным образом молодых китайских писателей, ты считал бы нужным переводить и издавать у нас на русском языке? Ты чувствуешь, как вот такое взаимодействие, взаимоподдержка укрепляет, удваивает наши силы?..

Со своей стороны рекомендую тебе прочитать в № 3 «Нового мира» очерк Леонида Иванова «Сибирские встречи», очерк А. Одинцова «Среди болот» в № 1 альманаха «Наш современник», там же очерковую повесть о строителях В. Канторовича «История инженера Ганьшина» (окончание пойдет во втором номере альманаха). Последняя вещь будет тебе, вероятно, особенно интересна по близости к твоим промышленно-строительным темам. Я, может быть, не совсем верно сказал. Темы-то у нас не промышленные и не сельскохозяйственные, а человеческие. Но все же какая-то область жизни нам всех ближе, и мы ставим своих персонажей в определенные производственные отношения. Прочти великолепную по глубине мысли и стилю изложения статью авиаконструктора О. Антонова в № 2 журнала «Знамя» — «Почему новая техника внедряется с боем?».

…Раз уж ты привлек внимание читателей, советую тебе не делать больших перерывов, чаще давать в журналы свои вещи. И немедленно присылай все, что у тебя будет написано нового, мне — для перевода здесь и напечатания в наших журналах.

Последняя часть «Что нового у нас в редакции» у тебя самая сильная. Это особенно приятно. Значит, мастерство твое растет. А насчет критических замечаний — об этом мы поговорим при встрече, когда приедешь на фестиваль…

7/VII 1957

Дорогой мой друг!

Твое письмо я перечитывал много раз, и несколько дней меня не покидало хорошее радостное настроение. В движении по упорядочению стиля вижу могучую поступь истории, растущего и крепнущего социализма. Все-таки земной шар ворочается туда, куда нужно.

Меня несколько удивляет, друг, что авторы многих прекрасных статей о «движении», напечатанных в ваших газетах за последнее время, не говорят о главных целях и курса «цветов», и вообще всей политики КПК в области идеологии. А, может быть, здесь дело уже не этих авторов, а писателей, «инженеров человеческих душ», договорить, вскрыть все до конца, какие благородные и мудрые идеи заложены в данной политике?..

Мне представляется, что величайшее значение и движения за упорядочение стиля, и курса «цветов» состоит в том, что здесь идет дело о расцвете человеческой личности при социализме. В Китае очень своевременно поняли, что строительство социализма заключается не только в строительстве заводов, электростанций, кооперативов, госхозов, но и в строительстве душ человеческих, в сознании таких морально-правовых условий жизни, при которых возможно было бы рождение подлинно нового человека, социалистического человека. Надо делать все для того, чтобы люди не только обретали постепенно материальное благосостояние, но чтобы и души их освобождались — и как можно быстрее! — от всего низменного, подлого, рабьего, что наслоилось в них при старой жизни. Только так ведь можно извести подхалимство, чинопочитание, мошенничество, трусость, вероломство — создавать условия, способствующие расцвету в людях сознания собственного достоинства, человеческой гордости, прямодушия, бесстрашия, нелицеприятия. Именно — создавать условия, не полагаясь на то, что когда-то в будущем, когда всяких товаров и продуктов в стране будет производиться на душу населения в избытке, то и душа тогда сама по себе станет хорошей. Одними лекциями о коммунистической морали и этике не заменишь того, что делается у вас сейчас практически для воспитания в людях коммунистического сознания.

Не ошибаюсь я, полагая, что в этом главная цель всех ваших нынешних дел в области идеологии? Очень хочется верить, что не ошибаюсь…

Никто из нас не видел коммунизма и не знает, какими будут люди в коммунистическом обществе. Одно для нас ясно — люди при коммунизме будут совсем другими, иначе — в чем же красота и величие будущей жизни? Неужели только в изобилии продуктов, в сытости? Нет, конечно же, не только в этом! И бесспорно еще то, что с двурушниками, подхалимами, подлецами, вообще с людьми пресмыкающимися, коммунизма построить нельзя. Раб по натуре не может стать хозяином жизни на земле.

Больше всего я ценю в человеке смелость. Без смелости любые дорогие качества человека теряют свою силу. Ум без смелости превращается не более как в хитрость, доброта — в беспомощную и слюнявую сентиментальность. А честность без смелости — в общественной жизни — вообще немыслима. Если же говорить о противоположном, то источник почти всей грязи в душе человека, начало почти всех его подлостей — трусость.

Так вот с этого надо начинать готовить человека будущего — с воспитания в нем смелости. И тут я — мичуринец. Огромное значение придаю среде, условиям существования. Эти условия надо создавать. Смелость (как качество, присущее не отдельным незаурядным личностям, а целому обществу) не появляется сама собою, ее надо воспитывать. И воспитывается смелость конечно же не палкой.

Я думаю, что не отступаю в этих своих рассуждениях от материализма. Безусловно, очень многое зависит от экономики. Когда во много раз возрастет заработок рядового рабочего и члена сельскохозяйственного кооператива, когда труд всюду облегчится, механизируется, когда человеку не будут угрожать безработица, нужда, тогда вообще все станут смелее. И какой-нибудь ответственный работник не побоится сказать правду в глаза начальству — потому что, если и снимут его за это с большого поста, то он и на заводе у станка будет получать столько же юаней. От общего благосостояния людей, от экономического уровня, конечно, очень многое зависит. Но можно и сегодня уже, при всех недостатках вашей экономики, создавать такую обстановку жизни, которая больше способствует развитию у людей смелости. Не преследовать людей за правильную критику, как бы она ни была резка и в какой бы высокий адрес ни направлялась, поощрять даже такую критику и откровенное высказывание человеком своих законных недовольств — вот это уже и есть одно из важнейших условий для воспитания смелости как общественного явления. Ради этого самого дорогого для вас результата — воспитания в людях смелости и самостоятельности мышления — вы идете сейчас даже на то, что даете возможность оживиться антисоциалистическим элементам. Это, в конце концов, не страшно. С врагами, с прямой контрреволюцией вы справитесь! Главное — в своих людях воспитать смелость, окрылить их души, сделать их сознательными строителями социализма, а не механическими бездумными выполнителями приказов и директив.

Я полагаю, ты понимаешь, о какой смелости я все время толкую. Я имею в виду не столько ту смелость-храбрость, что проявляет человек в бою, перед лицом смерти, или в драке с хулиганами, сколько гражданское мужество, смелость в решении или обсуждении общественных вопросов. Тут не покривить душою бывает иногда труднее, чем подняться в атаку из окопа под пулями противника. Вероятно, коммунистические люди будут отличаться от нынешних еще тем, что будут говорить прямо то, что думают. Прямо в глаза — кому бы то ни было. «Что на уме, то и на языке»…

Вот что я думаю, дорогой Лю Биньянь, о сегодняшних ваших делах. Не ошибаюсь в своих рассуждениях?.. Если бы все то, что читается в подтексте во многих статьях «Женьминьжибао» и «Дружбы», посвященных «движению за упорядочение стиля», было бы раскрыто и объяснено до конца (в том смысле, как я говорил выше) — право же, эти статьи принесли бы еще больше пользы всем социалистическим странам. Да и вашим читателям, пожалуй.

Будучи китайским писателем, я бы сейчас все силы отдал этому делу — раскрытию всего подспудного, что несет в себе «движение за упорядочение стиля» и курс «цветов». Сколько тут глубоких и благородных тем! Как можно показать всему миру подлинную красоту социализма, заключающегося не только в преобразовании экономики, но и в преобразовании самого человека, в творческом расцвете его личности! В эти дни я бы не выходил из толпы, дневал и ночевал бы на заводах, в кооперативах, институтах. Я бы писал обо всем этом из глубины жизни, черпал бы материал из разных встреч, споров, из дум народных, проследил бы развитие на этой почве множества конфликтов, помечтал бы с мыслящими людьми о будущем, близком и отдаленном… Понимаешь, дорогой Лю Биньянь, капиталистический мир не удивишь уже тем, что в странах социализма умеют строить первоклассные заводы. Надо им показывать нашего социалистического человека! Человека, не икону, а живого человека, со всеми его страстями, ошибками, муками, устремлениями, в той животворной борьбе, которая кипит у вас сейчас.

Беспощадно дрался бы с правыми. Я бы показал «блага капитализма», к которому они мечтают вернуться! Но у вас сейчас сильнейший козырь в борьбе с ними — та мудрость, с которой КПК строит социализм, вовлекая в это дело все общественные потенциалы, открывая широчайшие перспективы для творчества, как общества в целом, так и каждой отдельной человеческой личности. Сейчас вы в борьбе со всякими врагами социализма вооружены куда сильнее, чем несколько лет назад.

Теоретические разработки тов. Мао Цзэдуна «О противоречиях внутри народа» я вообще считаю крупнейшим событием за последнее время в области дальнейшего творческого развития марксизма-ленинизма. Это великое теоретическое открытие. Признавалось либо наличие классовой борьбы, либо ее отсутствие (после ликвидации враждебных трудящимся классов), более тонкие и сложные проявления «противоречий» в социалистическом обществе не предусматривались. Очень своевременно выступил тов. Мао Цзэдун с этой теорией. Она окажет огромную помощь всем компартиям стран, вступивших на путь практического построения социализма. Это прожектор, осветивший вдруг ярким светом дорогу мировой революции на много лет вперед. Без него возможны были бы ошибки метафизического или идеалистического порядка, теоретические потемки и блуждания на каком-то определенном этапе социалистической революции, когда разработанных ранее основоположниками марксизма-ленинизма теоретических положений уже не хватает и надо жить своим умом. Я представляю себе, что вы сейчас прикладываете эту теорию «о противоречиях внутри народа», как ключ к зашифрованному тексту, ко всем сложным и запутанным явлениям жизни — и все объясняется, все становится понятным и разрешимым. И опять же это все придает вам силы, а врагов социализма ослабляет. Чем яснее, последовательнее политика партии, чем откровеннее разговор партии с народом об ошибках и трудностях на пути построения социализма, тем меньше у врагов удобных случаев для нападок на социализм, меньше пищи для антисоциалистической пропаганды.

Вот, дорогой друг, что я думаю о вашей действительности. Не подумай, что я пытаюсь что-то тебе «разъяснить», — ты на месте лучше меня все видишь и знаешь. Я просто поделился с тобою своими мыслями, и очень хотелось бы, чтобы ты мне написал — насколько правильно я все понимаю. Может быть, ты сейчас в новых своих очерках как раз об этом и пишешь — о Человеке Социализма?.. Как молодой писатель, выходящий на широкую литературную дорогу, как писатель-коммунист ты сейчас в очень счастливом положении. Сознаешь ли ты это сам? С наслаждением прочитал в № 11 журнала «Народный Китай» статью «Дискуссия об одной повести» (а до этого читал перевод статьи Линь Моханя из «Женьминьжибао»). Вот образец настоящей критики, принципиальной, дельной, с дружеским разбором недостатков, с большой заботой о росте талантливого автора! Как такие статьи поднимают дух писателя!

Озабочен тем, что, как видно из твоего письма, тебе сейчас совершенно нет времени писать. Я понимаю обстановку, понимаю, как важна сейчас твоя работа в аппарате газеты, но, право же, в сто раз важнее, если бы ты сейчас писал очерки подобные тем (или даже лучше тех), которые уже напечатал. Неужели ты можешь в такое время не писать? Сейчас ведь ты еще лучше, еще глубже, еще острее и смелее писал бы. Сама жизнь открывает тебе семафор! Советую подумать тебе все же, друг: может быть, надо уже уходить из газет на свободную литературную работу? Как ты сам себя чувствуешь — созрел для этого? Напитался жизненными соками, накопил наблюдений? Есть о чем сейчас писать, чтобы потом выдавать книгу за книгой и тем жить? Жизненные наблюдения, конечно, надо будет потом всегда беспрерывно пополнять, но сейчас, для начала, чтобы крепко стать на ноги, — полна ли душа, есть материал для писаний, тянет ли неудержимо к столу? Если тянет и именно неудержимо — расставайся с газетой, пиши. По своему опыту знаю, как важно своевременно сделать этот шаг. И делать его надо решительно. Может быть, тебя не отпускают из газеты? Тогда надо обратиться за помощью в Союз писателей — чтобы оттуда поступило ходатайство об отпуске тебя на литературную работу. Ведь тебя уже достаточно знают в Союзе. А может быть, мне написать о тебе тов. Лю Байюю? Как думаешь?

Очень огорчило меня то, что ты не приедешь на фестиваль. Обо многом бы надо нам поговорить. Когда же мы в таком случае увидимся? А может быть, после фестиваля, осенью или зимою, с другой какой-нибудь делегацией сможешь приехать? Постарайся получить такую возможность — приехать хотя бы зимою. Я думаю, и тебе полезно и интересно будет побывать сейчас у нас. Если будешь ехать — обязательно извести меня заранее письмом, чтобы я в это время куда-нибудь не отлучился.

Если действительно будешь переводить для какого-нибудь вашего печатного органа мою статью «Об инициативе и талантах» (чему я буду очень рад), то, может быть, кое-что в статье надо сократить — где идет речь о вещах мало понятных и интересных для китайского читателя? В общем, посмотри сам — что типично и существенно и для вас, а что — нет. А «Трудную весну» в Китае еще нигде не издали? Хотелось бы, чтобы и эта вещь нашла дорогу к китайскому читателю.

С твоей книжкой в «Молодой гвардии» что-то мудрят. И я и Делюсин доказываем, что ее надо издать, а там говорят, что неудобно, мол, перед китайскими товарищами издавать книгу очерков, критически освещающих их действительность. Видишь, какие новые аргументы появляются. Не знаю, чем кончится. Буду еще звонить главному редактору. Атаров в «Москве» вторую часть «Внутриредакционных новостей», видимо, не напечатает. Ему почему-то вторая часть понравилась меньше, чем первая. А я считаю, что вторая часть сильнее. В общем, разошлись в оценке. Короче говоря — присылай новые вещи и буду двигать их в другие журналы. Уверен, что новые очерки у тебя будут еще лучше, сильнее.

…Жду появления в вашей печати новых материалов, рассказывающих об углублении «движения за упорядочение стиля». Я думаю, это должно произойти опять — после разгрома правых элементов? Не откажетесь же вы от последовательной и упорной борьбы с бюрократизмом? Какие новые формы принимает у вас сейчас «движение»?

Если будешь в «Женьминьжибао» у товарища Дэн То — передай ему мой горячий сердечный привет!

Крепко обнимаю тебя!

Знаю твою занятость, но все же очень прошу тебя: пиши почаще. Каждое твое письмо — радость для меня.

 

Л. И. Иванову

4/VII 1957

Дорогой Леонид Иванович!

С большим удовольствием прочитал Ваши очерки «Как уходит и возвращается слава». Пусть это еще дальше от «чистой беллетристики», чем «Сибирские встречи», но как это нужно, то, что Вы пишете! Если бы только читалось это всеми, кто имеет отношение к сельскому хозяйству! Но надо сделать, чтобы читалось.

…Честно должен заметить: Вы еще с недостаточной силой подходите к типизации и обобщениям. У Вас великолепный анализ, а синтеза маловато. И не доводите местами разговор до предельного накала. Ну что ж, может, действительно это должен сделать за Вас кто-то другой. Взаимодействие в бою.

…Почему Вы для пущей убедительности не назвали точно область и районы? Или и здесь у Вас — имена вымышленные? Если так, то жаль, здесь это уже как-то не оправдывается, не вяжется с самой формой очерка, от этого вещь может только проиграть. Тут уж не поймешь — зачем автор хитрит и почему он не решается огласить настоящие имена. Ведь тут у Вас совершенно нет никаких претензий на беллетристику, вещь написана как документальная, и в данном случае ни к чему обманывать читателя и вуалировать факты. Тут именно нужно тыкать носом в факты: да, действительно, в таких-то районах, в таких-то совхозах происходит это все. Не верите мне — поезжайте, посмотрите собственными глазами.

…Помните, у Джека Лондона в очерках об Ист-Энде — потрясающая протокольная точность. «Это было в таком-то году с Рождества Христова, такого-то числа, такого-то месяца, в столько-то часов дня, на углу такой-то и такой-то улиц Лондона…»

 

Валентину Овечкину

7/XI 1957

…У нас сейчас Валерик… Везет мне на Дон Кихотов. И он привез мне в подарок к празднику такую же каслинскую статуэтку. Значит, уже — два. Как вы в одно думаете об отце. А может, он все-таки не Дон Кихот? Или, может, Дон Кихоты не такие уж чудаки не от мира сего и чего-то в жизни делали и сделают?..

 

Лю Биньяню

11/XI 1957

…Я перебираю в памяти наши встречи, разговоры в ту пору, когда ты был переводчиком при поездках нашей делегации по Китаю в 1954 году. Помню, тебя очень удручал формализм в мышлении тех людей, которые полагают, что раз проведена кампания, вынесено хорошее, правильное решение, значит, все уже сделано. Не то в Чунцине, не то в Шанхае нам кто-то в очень благодушном тоне рассказывал, как охотно и усердно учатся капиталисты в кружках по изучению марксизма, как они активно поддерживают мероприятия компартии, и вообще этот товарищ говорил нам о перевоспитании капиталистов в социалистическом духе как о задаче, почти уже решенной. После этой беседы ты, помню, предупреждал меня: «Не поддавайтесь легкомысленному настроению тех наших кадровых работников, которые уверяют вас, будто успешно завершили уже перевоспитание капиталистов. Дело гораздо сложнее и труднее, чем им представляется, за внешней покорностью некоторых капиталистов скрывается иногда бешеная ненависть. С капитализмом нам предстоит еще немало повозиться, и возможно даже обострение классовой борьбы — когда мы круче повернем дело социалистических преобразований». Твои трезвые комментарии помогли мне тогда правильнее, именно с позиций общих для нас всех законов классовой борьбы, оценить обстановку в Китае.

…Всматривайся в души человеческие, так всматривайся, такими пытливыми глазами, как будто вообще в первый раз в жизни видишь людей и все в них тебе ново.

…Легче идти тогда и на большие обобщения в ширину, когда какой-то конкретный участок жизни изучен в глубину.

 

Валерию Овечкину

14/XI 1957

Такое хорошее письмо от одного солдата, бывшего рабочего из колхозников, что не удержался, отпечатал его и посылаю тебе. Это — к разговору о том, какая сейчас молодежь. Помнишь? Так вот смотри, какие есть — думающие, серьезные, требовательные.

И как, оказывается, запали читателям в душу несколько строк, сказанных мною в дневнике Мартынова о комсомольце Шорине, агрономе. Он у меня даже не появляется в действии, вскользь сказал о нем, а это уже не первый читатель поминает в письме Шорина.

Только вот таких ребят, как этот «рядовой Соколов Александр», надо, Валерик, искать, не полагаясь на удачу, что они сами будут тебе встречаться в жизни целыми косяками…

 

Валентину Овечкину

6/XII 1957

Я пишу задуманную статью «Без беллетристики», добрался уже до 90-й страницы. И еще будет, пожалуй, столько же. В общем, с отработкой (а отрабатывать придется, взвешивая каждое слово!) до весны хватит. Поскольку вошел в рабочую колею, жизнь идет содержательно и не скучно.

…Купил Л. Соловьева «Ходжу Насреддина» в новом издании со второй частью, написанной в 1954 году, — «Очарованный принц». Тоже — здорово!

3/I 1958

…Я послал тебе еще книжку француза Веркора «Люди или животные». Получил? Прочитал? Я просто восхищен этой вещью. Не умерла французская классика!..

…Из Венгрии, из издательства Кошута, пишут, что в январе выпускают полностью цикл «Районных будней», и приглашают приехать в феврале для встреч с читателями недели на две… Я поехать не прочь.

 

А. Я. Яшину

7/I 1958

У нас началась суровая зима. Сегодня сильно завьюжило. С моего балкона прямо прет в комнату снегом через дверные щели. Сижу за столом в ватнике. Но ничем, кроме собственного запаса тепла в брюхе, что накопилось с прошлых лет, не подогреваюсь. Работа греет. Над иной страницей даже жарко становится.

 

Валентину Овечкину

10/II 1958

Проводили Валерку — быстро пролетели каникулы — и опять остались одни. Мопассан говорил, что если в доме к 30 годам не заводятся дети, то в нем заводятся призраки. А у нас и были дети, а теперь вот — нет. Писал бы хоть почаще…

…Сегодня посылаю еще книгу — Эптона Синклера «Автомобильный король» — о Генри Форде — старике. А сам читаю сейчас его «Джунгли». Ты читал эту вещь? Или выслать? Ну и писатель! Только сейчас узнаю его по-настоящему. Его «Крушение мира» и «Между двух миров», оказывается, далеко не лучшие его вещи. В этих многотомных романах он мне показался каким-то холодным и искусственным, а тут, черт возьми, — кровью пишет!..

«Поиски героев Бреста» прочитал? Как?..

 

Лю Биньяню

15/II 1958

…Люди, когда поработаешь с ними плечо к плечу, откроются тебе своей интимной, не доступной ни для какого «приезжего представителя» стороной. Разве написал бы Горький свои чудесные ранние рассказы, если бы не исходил пешком Россию, не пек булки в пекарне Семенова, не грузил баржи на Волге, не встречался и не проводил ночи напролет в задушевных разговорах с тысячами интереснейших людей? А сибирские рассказы и очерки Короленко? Ведь это все лично пережитое, выстраданное им. Вообще все по-настоящему большое в литературе рождается только из великих мучений. И личные страдания, и большое раздумье над общественными явлениями, и упорные тяжелые поиски — вот что помогает писателю создавать подлинно крупные произведения литературы, но отнюдь не благодушное, беспечное настроение и телячьи восторги. У меня лично было так: чем тяжелее приходилось мне в жизни, тем лучше писалось. В таких случаях пишешь кровью, сам чувствуешь, будто с каждой написанной строчкой укорачиваешь свою жизнь вдесятеро быстрее, нежели бы она укорачивалась естественным путем, горишь, как сухое дерево на ветру, но себя не жалеешь.

…Твое раздумье над местом литературы в социалистическом обществе разрешит только сама жизнь. Столкнешься лицом к лицу с глубокими процессами жизни, близко сойдешься с разными людьми, обобщишь свои мысли и чувства с мыслями и чувствами многих людей, наберешься от народа мудрости, железной уверенности в неизбежности победы света над тьмой — и поймешь сам, что и как нужно сейчас писать. Такие темы вечны: борьба честности с подлостью, талантов с бездарностью, хозяйского отношения к жизни с рабьим пресмыкательством. Вечны темы о любви, дружбе, о чистоте и благородстве человеческих отношений. Именно литературе принадлежит в социалистическом обществе большая роль в воспитании нового человека, хозяина земли. А каким он должен быть, этот новый социалистический человек, освобождающийся от пережитков рабьего прошлого?.. Вот об этом-то и надо думать. И надо этого страстно желать — чтобы люди стали самым прекрасным созданием природы на земле!..

Но нужно сейчас писать очень крепко. Нужно брать за сердца не только актуальностью затронутых вопросов, но и большой художественностью. Эту задачу я и перед собою ставлю.

…О моих любимых русских писателях я, кажется, тебе уже рассказывал. Это и Короленко, и Глеб Успенский, и Куприн (очень хороший писатель!), и Бунин (этого я люблю, главным образом, как художника), и Горький — особенно ранние его рассказы, а также «Мать», пьесы — и Чехов, и Лесков. Не говоря уже о Л. Толстом, Щедрине, Пушкине, Гоголе, Герцене. Из советских писателей очень люблю Шолохова, Макаренко, Маяковского, Твардовского, Фадеева.

Ты не стесняйся, дорогой Биньянь, прямо пиши мне, какие книги, каких авторов, наших или иностранных, хотел бы от меня получить…

А хорошо ли ты знаком с французской литературой?

Вот где еще было много великих!.. И не забывай учиться у своего великого — у Лу Синя. Я очень люблю Лу Синя, как-то очень близко чувствую и понимаю его душу…

 

Н. И. Глушкову

19/III 1958

…На Ваши вопросы биографического порядка мне трудно ответить — вопросов много, и это надо написать целую повесть.

Я, между прочим, это и делаю сейчас. За лето напишу и сдам в печать листов 10 автобиографических писательских записок, нечто вроде «Золотой розы» Паустовского, но, конечно, все иначе. Другая у меня жизнь, другой путь в литературу, другое отношение к действительности и обязанности писателя…

Образование у меня — 5 классов таганрогского технического училища. Бросил учебу потому, что нечем было жить.

 

Валентину Овечкину

20/III 1958

…Откуда, от каких плохих критиков перенял ты эту дурацкую манеру не говорить ни да, ни нет, а отделываться отдельными замечаниями?.. Не знаю, как у тебя устроены глаза, но я, старый дурак, при всем том, что жизнь научила меня критически разбираться во всем и глубоко анализировать каждое явление, не хочу терять способности давать и общую оценку вещам…

25/III 1958

…Почитать высылаю тебе Мельникова-Печерского «В лесах». Великолепный русский писатель, большой мастер народной речи. Очень тонко придерживается грани, за которую если бы чуть-чуть перевалил — получилась бы стилизация…

 

Л. П. Делюсину

30/VI 1958

…Между прочим, интересный случай произошел с читательницами моих книг в области Пардубице, уезд Голице. Женщины приняли за существующий в натуре город Троицк, названный у меня в «Районных буднях», и послали по адресу: «Курская область, г. Троицк, женскому комитету» посылку, всякие подарки женщинам, письма и пр. Посылка там месяцы блуждала: нет такого города в Курской области, и женского комитета нет, но председатель женского комитета в Голице Мария Боровцова оказалась очень энергичной женщиной и добилась, что наш Главный почтамт предпринял розыски по следам «Районных будней». Догадались наконец спросить меня, какой я город имел в виду, когда писал очерки. В общем, я переадресовал посылку и письма на Льговский райком партии. Теперь и там организовали женский комитет. Подарки выставили в районном Доме культуры. Завязалась переписка, послали в ответ чехословацким колхозницам посылку, письма, возможно, даже поедут друг к другу в гости…

 

Валентину Овечкину

5/VI 1958

Я дней через 10, пожалуй, поеду с писательской делегацией в ГДР, на две недели. Там срочно выпускают второе издание моей книги — по требованию партийных организаций… В странах народной демократии эта книга все больше и больше читается в партийных кругах. Многие обкомы в Венгрии, Болгарии, Чехословакии проводят по ней читательские конференции. Это радует крепко.

…В ЦО ГДР была большая и очень крепкая статья о моей книге. Даже неловко пересказывать все те выражения, в которых меня хвалят…

13/VI 1959

…У меня мучительный пусковой период перед чем-то новым. Надо продолжать писать! Но сейчас мне несравнимо труднее, чем было, когда принимался за «Районные будни».

31/VIII 1958

…Послал тебе бандеролями две книжки: «Семь смертных грехов» и Ремарка «Три товарища». Какой огромный художник — Ремарк! Ты прочти и предисловие — умно и сердечно написано…

 

Л. И. Иванову

7/IX 1958

Дорогой Леонид Иванович.

Примите мой сердечный привет!

Знаю, что Вам сегодня очень тяжело. Разделяю Ваши возмущение подлейшей статьей безымянного автора… Вполне возможно, что… и другие газеты обрушатся на Вас — и за те очерки, что печатались в альманахе и «Новом мире». Будьте готовы к самому худшему. Но я знаю, что Вы человек крепкий, ударов в своей жизни вынесли немало, вынесете и этот.

Не знаю еще, не совсем обдумал, как, в какой форме и где я выступлю в Вашу защиту, но — выступлю. За Вас я буду драться, пока сам на ногах стою. В конце концов, эта драка не только за Вас, а вообще за право литературы мыслить. Пожалуй, об этой истории с Вами надо будет поговорить на съезде писателей. Вам самому неудобно, а мне — очень удобно.

Вы не делегат съезда писателей РСФСР?

Я через некоторое время напишу Вам более обстоятельное письмо — о материалах, которые мне хотелось бы получить от Вас дополнительно к Вашим очеркам, — для выступления на съезде или для письма в ЦК, не знаю еще, в какой форме все это выльется. А сегодня мне хотелось Вам написать просто несколько слов, пожать Вам руку, крепко Вас обнять.

Не вешайте носа!

 

А. Г. Меркулову

10/IX 1958

Дорогой Андрей!

После поездки в Арктику, прямо скажу, я ожидал от тебя большего. «Право командира» на самом деле повторение пройденного. Причем рассказ слабее, чем «Всегда в полете». Я не согласен с теми читателями рассказа, которые говорят, что Мослаков получился у тебя монументальной фигурой. Внешне — да, выписан он хорошо, запоминается, а душевных его устоев я не увидел, не почувствовал.

Да и почему тебя вообще так тянет на всякие «аварийные случаи»? Это уже вызывает досаду.

И почему ты интереснее, больше, полнее и охотнее рассказываешь о своих наблюдениях, чем излагаешь их на бумаге? Задумайся над этим. Может быть, тебе надо бы меньше рассказывать, чтоб не расплескивать прежде времени то, что носишь в душе, а больше думать над бумагой, в одиночку!.. Такой процесс работы, конечно, скучноват и труден, не то что беседы с друзьями, но это единственно верный процесс.

В Москву пока не еду, театр не вызывает. Значит, еще не нужен им там. Увидимся, вероятно, когда ты вернешься. С Делюсиным встречался, говорил?..

Рассказ остался у меня. Если нужен — напиши, вышлю. Пиши еще, другое!

 

М. Н. Мазанову

6/I 1959

…На Ваши «музейные» вопросы отвечаю: в Армавире я жил с февраля 1935 года по сентябрь 1938 г. Был я там сначала в качестве корреспондента «Молота»; потом «Колхозной правды», а затем, после того как меня выперли из «Колхозной правды»… меня взяли на работу в «Армавирскую коммуну». Там я был в 37–39 гг., а затем перешел в «Большевик» и переехал на жительство в станицу Родниковскую, числился собкором по Курганинскому району.

 

Н. И. Глушкову

13/II 1959

Поражаюсь, как Вы докопались, что «Прасковья Максимовна» «зачата» Ярошенчихой в колхозе им. Менжинского. Да, так оно и было. Но неужели она меня помнит? Я ведь тогда был безвестным корреспондентом «Большевика», да и посидели мы с нею всего один вечер, она плакала и, собственно, ничего связного и не рассказала мне о своих трудностях. Кажется, я ничего и не написал в газете о ее звене «фактического». Как она меня могла запомнить? Прямо какая-то фантастика!..

 

Л. И. Иванову

3/III 1959

…С кукурузой и у нас такая же история, как у вас. Хвастались, что заготовили силоса на 2 года, а сегодня уже много районов без кормов.

Что-то нужно делать, что-то писать, просто матом, — об этом очковтирательстве. Но кто напечатает? Или опять садиться за докладные?..

 

К. М. Симонову

21/III 1959

…Посылаю тебе ту пьесу, что ты печатал в «Новом мире». Хочешь — посмотри, какой она приняла окончательный вид при доработке. Пьеса, если помнишь, была жестоко разругана Дорофеевым в «Литературке».

Курский театр поставил пьесу. Премьера была в начале февраля, сегодня прошел уже десятый спектакль. Большой, настоящий успех. Правда, пришлось самому посидеть месяц на репетициях. Главным образом, изгонял всякую «театральность» и добивался реализма. Добился. Зрители — разные, и городские и колхозники, — принимают спектакль очень горячо…

…Многое я дотянул в пьесе. А из статьи Дорофеева взял несколько абзацев и вложил их в реплики Лошакова, усилил образ. Спасибо критику!

 

М. Н. Каминскому

9/VI 1959

…Твои намерения — взяться по-настоящему за перо, когда перестанешь держаться за ручки управления, — весьма приветствую. Буду помогать тебе всем, чем смогу. На моих глазах есть несколько примеров, когда люди, много пожившие, много повидавшие, начали писать уже в зрелом возрасте, и — успешно. Чувствую, что главная форма помощи тебе — это заставить тебя писать. Пиши сам, без соавтора, десять раз рви, десять раз начинай заново. А потом посмотрим, что получится.

Но пока ты еще летаешь. Это разговор, так сказать, о будущем…

 

Н. И. Глушкову

22/ VI 1959

Дорогой Николай Иванович!

Спасибо за телеграмму, за поздравление с днем рождения, 55 лет — это не так уж весело, но все же лучше, чем 55 лет со дня смерти.

Рукопись прочитал…

Трудно мне судить о Вашей работе объективно, поскольку речь идет обо мне, но, кажется, работа, в общем, серьезная, большая. Замечаний у меня много — всякие фактические неточности и пр., — их найдете на полях.

Много повторов и просто ненужных, особенно там, где Вы разбираете самые ранние мои, никому не известные вещи. Это же может представлять интерес только для весьма ограниченного круга читателей. Сокращать надо беспощадно.

Самое главное замечание — слишком много громких слов по моему адресу. Убирайте их. Притушите всякие восклицания. В то же время не могу согласиться с тем, что я — только «очеркист». И Вы становитесь на дорожку многих критиков, которых я же и спутал, назвав первые главы «Районных будней» очерками. Неужели весь цикл «Районных будней», в том виде, в каком он вылился, это обыкновенные очерки? Критики не находят новых слов для определения новых жанров, не нашли и Вы их. А почему Вы решили, что «С фронтовым приветом» — это очерковая повесть? В каком смысле здесь понимать это — очерковая?

Вообще в литературных кругах у меня есть немало таких «доброжелателей», которые, особенно в последнее время, всячески стараются низвести меня к званию только очеркиста. Зачеркивают и пьесы мои, и рассказы, не говоря уже о том, что вряд ли «Районные будни» и «С фронтовым приветом» — очерки.

…Не мне, конечно, подсказывать Вам, что надо написать о моей драматургии. Но Вы же сами видели спектакль «Навстречу ветру», читали статьи в газетах о нем, знаете, как спектакль был принят московскими зрителями…. С последней редакцией «Насти Колосовой» Вы могли познакомиться, я бы Вам выслал. Не моя вина (а моя беда), что Малый театр не справился как следует с постановкой этой пьесы. Читали Вы статью И. Соловьевой «Пьеса и ее прочтение» в газете «Советское искусство» за 12 декабря 1951 года? Осенью, вероятно, Курский театр поставит «Настю»…. Недавно я читал эту пьесу актерам, и все сошлись на том, что «Настя» сильнее, чем «Навстречу ветру», и ничуть не устарела. Так и я думаю…

…В общем, и Лапшин слишком легко разделался с моей драматургией в диссертации, и Вы той же линии придерживаетесь.

…Еще раз прошу — не преувеличивайте мое место в ряду других литераторов, не ставьте меня в неловкое положение перед собратьями по перу, выбирайте более скромные слова и в этом смысле строго проверьте весь текст…

 

Д. И. Левину

6/IX 1959

Уважаемый Давид Иванович!

…Пьеса «Навстречу ветру» — не о продаже тракторов колхозу, не в этом главный конфликт. Для меня это было лишь сюжетной основой, чтобы вывести в пьесе Лошакова, лошаковщину, Андрея и его товарищей и их борьбу с лошаковщиной. Поэтому пусть актер, который будет играть Андрея, бережет всю страсть души к решающему месту спора о праве кухарки управлять государством. Андрей говорит: ладно, ну, может быть, я ошибаюсь, может, как-нибудь иначе решится дело, не колхозам будет передана техника, а на совхозы их переведут, но я могу, имею право высказать свои предложения? Андрей чувствует себя одним из многих миллионов хозяев государства, у него есть какие-то соображения по части лучшего устройства дел в деревне, они государственно важны, эти соображения, но как же их высказать, если лошаковы зажимают рот? А Лошаков — это человек, который всерьез убежден в том, над чем издевался Маяковский, — что нам «думать неча, если думают вожди».

Вот на это надо делать акцент в спектакле, а не на вопрос о продаже тракторов. Иначе все измельчает и будет лишь скучный и ненужный спор о делах, уже практически решенных жизнью.

 

М. Н. Каминскому

12/XII 1959

Дорогой Михаил!

Рад был получить от тебя письмо. Незадолго перед получением твоего письма читал «Ледовую книгу» Юхана Смуула в «Роман-газете» и думал о тебе. С радостью нашел в книге несколько строк о тебе. Жаль, что мало. Вы, видимо, не очень близко сошлись с ним. Он очень плохо говорит по-русски, это, вероятно, затрудняло ваши разговоры. Что ж ты ни разу не говорил мне, что Смуул был в вашей экспедиции? Я давно его знаю… писатель по-настоящему талантливый. Очень люблю его «Письма из деревни Сыгедате» и «Удивительные приключения мухумцев». Не читал эти вещи? А какого ты мнения о «Ледовой книге»? Мне нравится спокойный, без ахов и охов, тон этой книги, ее юмор, большая человечность. В общем, это лучшее из всего, что написано нашими писателями — «путешественниками» за последние годы. Стоит «Фрегата «Паллады» Гончарова, разделяешь мое мнение?

Не укрепить ли тебе связь с Юханом Смуулом — на предмет, может быть, возможной будущей взаимной работы над твоими полярными дневниками? Он получил полярное «крещение», жил во льдах, плавал в них, летал над ними, чувствовал хоть немного то, что и ты чувствовал, вам нетрудно «спеться».

А может быть, тебе не нужны никакие соавторы. Вот долетывай последние месяцы и садись писать. А я потом посмотрю твои рукописи — что у тебя будет получаться. От простого редактирования и той помощи, которую я оказывал многим начинающим авторам, я никогда не откажусь.

А все-таки хотелось бы недели две-три провести с тобой в полетах в Арктику. Пусть в качестве обыкновенного платного пассажира. Ты пишешь, что будешь летать до мая. Вот где-нибудь там — в апреле, мае. Хотелось бы быть с тобою в самых последних твоих полетах — поприсутствовать при твоем прощании с Арктикой, с воздухом. Это будут грустные минуты в твоей жизни, но именно в эти минуты мне бы хотелось побыть с тобой. Я говорю — в качестве обыкновенного пассажира, чтоб не брать на себя каких-то определенных журналистских обязательств. Полетать просто так, для души. Ведь я Арктику не видел! А там, кто знает, — может быть, что-нибудь и напишется из этого.

Обдумай, Михаил Николаевич, серьезно прошу тебя об этом, возможности двух-трех таких полетов с тобою. Только чтоб маршрут был все же более или менее интересным.

А летом, может быть, вместе побываем в гостях у Смуула в Эстонии?..

Я за последнее время написал еще пьесу «Летние дожди». Это уже пятая моя пьеса, считая и ранние — «Бабье лето», «Настя Колосова». До премьеры печатать не буду. А поставлю ее, вероятно, опять сам, в Курском театре. Может быть, и эту постановку театр опять повезет в Москву.

Так что, видишь, нашел выход: занимаюсь пока драматургией, театром.

Если раньше, «наступая на горло собственной песне», я писал главным образом «деловые» проблемные очерки — когда была возможность их печатать, — то имею я право теперь, хоть бы временно, год-два, заняться «чистым искусством»?

Ведь братья писатели меня художником не считают, только очеркистом-публицистом…

Если хочешь, пришлю пьесу до напечатания, в рукописи. Но это немного позже, когда окончательно отработается текст.

Крепко тебя обнимаю!

Твой В. Овечкин. Привет Татьяне Сергеевне.

Жена передает тебе сердечный привет. Говорит, что когда читала в книге Смуула о тебе, ты витал перед нею как живой. Точный портрет.

 

Константину Васильевичу Воронкову

Москва

Воровского, 52, Союз писателей

VIII 1960

Нахожусь Чугуевке Приморского края тчк Четвертого сентября здесь открывают домик музей Фадеева тчк Все выглядит очень бедно тчк Из-за отсутствия средств районе до сих пор не решен вопрос приобретения экспонатов содержания сотрудника нет бюстов для музея и школы имени Фадеева которой он учился нет собраний сочинений мало снимков тчк Из Москвы поступило лишь несколько личных вещей от семьи тчк Нужна срочная помощь деньгами экспонатами консультацией квалифицированного человека тчк По подсчетам райкома райисполкома необходима для открытия музея единовременная сумма двадцать тысяч кроме того ежегодно на содержание смотрителя отопление освещение прочие расходы двенадцать тысяч тчк Сообщаю это для вашего сведения и для Константина Александровича Привет Овечкин

 

Валентину Овечкину

4/IX 1960

…Надавали мне читатели и писатели разных подарков, в том числе — рога пятнистого оленя, моржовый клык, кабаний клык, кусочек дерева с фрегата «Паллада», поднятый со дна Тихого океана 17/Х 1948 года, книгу «Владивосток» с тисненной золотом надписью: «Такому-то от трудящихся Владивостока — в память о пребывании в столетнем городе», и пр. А в Благовещенске подарили из библиотеки книгу «Трудная весна», зачитанную до дыр. Это был, пожалуй, самый приятный подарок. А какие интересные и волнующие встречи с читателями были в районных центрах на озере Ханка, в таежном селе Анучино (в Приморье)! И как здорово там люди принимали мою пьесу «Время пожинать плоды», какие разговоры о жизни разгорелись вокруг этой пьесы!

…Такого теплого, сердечного отношения к себе, как на Дальнем Востоке, я еще не встречал. Видимо, в таком суровом, отдаленном от центра крае люди как-то глубже и серьезнее думают о жизни. И теснее жмутся друг к другу. И всякой дряни среди них там меньше. Дрянь не выдерживает, отсеивается.

И вот еще приятная особенность Дальнего Востока — край без церквей (по всему Д. В., кажется, две действующих церкви) и без самогона в деревнях. И без соломенных крыш. Строятся люди там добротно, надолго. И все переселенцы, будь то русские, украинцы или белорусы, чувствуют себя одинаково русскими людьми, без всякого национализма. «Ни черненьких, ни беленьких — все приятно смуглявенькие»… Новая, молодая интернациональная Россия с большим будущим…

22/IX 1960

…По возвращении из Москвы все время писал и пишу — запоем, по 12–14 часов. Не знаю еще, где буду печатать эти дорожные очерки, может быть, в «Новом мире», а может быть, в какой-то газете. Но очерки получаются не очень «дорожные», а скорее проблемные…

 

Валерию Овечкину

18/Х 1960

…Насчет печати, если тебе придется ею заниматься в институте, могу тебе посоветовать вот что. Во-первых, совершенно необходимо подобрать актив — один ты ничего не сделаешь. Подобрать и более или менее владеющих пером ребят, и рисовальщиков-карикатуристов, и фотокоров. И газета, и боевые листки, все это может стать интересным только тогда, когда это будет творчеством многих, а не одного редактора. Рекомендую почаще заглядывать в газету «Известия». В смысле верстки, заголовка, броской, привлекающей внимание подачи материала, у этой газеты есть чему поучиться. Бойтесь, как огня, больших и состоящих из общих фраз, написанных «вообще» статей.

Очень важно вот что. Взять верный, горячий, заинтересованный в деле тон. Когда пишете какую-то заметку и помещаете ее — думайте, для чего пишете, чего хотите этим достичь. Если кого-то драите, даете какой-то острый материал — чтобы это не было просто острословием и зубоскальством, чтобы была боль за этого парня, горячее желание ему помочь. Газета — не для упражнений на ее страницах в остроумии — а для дела, для интересов курса, факультета. Если будете гореть вот таким большим желанием вывести с помощью печати свой курс, факультет в передовые — это определит и верный тон газет. Не просто — выпускать хорошие газеты, чтобы вас отметили и похвалили, а чтобы помочь делу. Этим надо жить.

Кроме фото и рисунков (если попадутся способные рисовальщики) давайте фотомонтажи. Помнишь фотомонтажи в газетах Житомирского. Можно делать убийственно смешные монтажи. И вообще фото, отражающих вашу жизнь, надо помещать побольше. Не думаю, что надо строго делить печать на сатирическую и юмористическую. У тебя должна быть целая сеть «уловителей» всяких смешных случаев в вашей жизни, чтобы все бралось на карандаш. Кроме сатиры очень нужен и обыкновенный юмор, добродушный, дружеский, чтобы ребята смеялись и веселее жилось им. Можно объявить конкурсы на лучшие фото и фотомонтажи.

А когда приедешь на каникулы — привези мне все, что у вас будет выпущено за это время. Тогда будет у нас уже более конкретный разговор — на живых примерах.

11/III 1961

…Прочитал здесь в больнице книгу В. Львова из серии «Жизнь замечательных людей» об Эйнштейне. Очень рекомендую и тебе ее прочитать, если еще не читал. Спроси эту книгу в Когизе.

Я, конечно, когда читал, кое-что пропускал, чего без специальных знаний математики и физики не поймешь. Но ты с Валей и Иной, если будете читать, старайтесь разобраться во всем, понять все до конца. А потом, при следующей встрече, я заставлю тебя изложить все в популярном виде, чего я не понял, — о квантовой механике и теории относительности. Но, в общем, кое-что насчет Времени и Пространства для меня прояснилось. Начал постигать непостижимое.

А главное — книга меня взволновала человеческой стороной. Этот величайший ученый — такой близкий к нам по времени, ведь только в 1955 году умер, еще не успел покрыться бронзой. Отношение Эйнштейна к Советскому Союзу, к фашизму, к американскому империализму — это все очень интересно, жгуче злободневно. Многие его афоризмы, письма государственным деятелям, подписанные им обращения — это надо высекать на мраморе. Огромный, благороднейший человечище!

Жалею, что не обратил в свое время должного внимания на подбор серии «Жизнь замечательных людей». Буду наверстывать упущенное. И ты покупай все, что будет выходить в этой серии, и старое у букинистов, и присылай мне.

5/VI 1961

Поздравляем тебя с успешными экзаменами. Пусть не очень огорчает тебя четверка по исторической геологии. Нас она не огорчила. Злее будешь. И в повышенной стипендии — не такая уж нужда. Читай мемуары Айни «Бухара». У него со стипендией в медресе хуже было…

Сегодня послал и Вале письмо. В его письмо вложил верстку из «Нового мира» — воспоминания Е. Драбкиной о Джоне Риде. Очень рекомендую всем прочитать. А тебе вкладываю статью «Если бы не Советский Союз…». Весьма полезно вспомнить факты, приведенные в этой статье. Это — подобно фильму, который мы с тобой смотрели: «Это не должно повториться». Советую еще захватить с собой в поле №№ 3 и 4 «Невы» с романом Воеводина «Покоя нет». А Айни вы читали?

Я вот читаю сейчас его «Бухару», и она много мне дает в смысле представления о старой Ср. Азии, правда, без разделения на Таджикистан и Узбекистан — у него это все перемешано. Да так оно, вероятно, и было в его времена. А старикан, видно, был хороший. Большой человек.

…Читал в газетах («Известия» за 4/VI) постановление Совета Министров об улучшении изучения иностранных языков? То-то же!

 

Валентину Овечкину

23/VIII 1961

…Начинается горячее время — подготовка к областной конференции, съезду. Надо выступать по вопросам сельского хозяйства. Поездил по области, на днях еще поеду. Несмотря на хороший урожай — нерешенных вопросов — масса. И обстановка для разговора о них опять складывается не очень благоприятная…

 

X. К. Лакснессу и его жене

3/IX 1961

Дорогие друзья Халлдор и Аудур!

Уже больше месяца прошло, как мы улетели из Исландии, но все было как будто вчера. Вспоминаю дни, проведенные в Исландии, с чувством сердечной благодарности к Вам за теплоту и ласку, за Ваше доброе к нам отношение, за все Ваши заботы. Часто встают перед глазами уютный Рейкьявик, горные перевалы по пути на север, Ваш гостеприимный домик на холме у речки…

Послал Вам свою книжку на английском языке. Это, к сожалению, все, что осталось у меня из моих книжек на английском. Тут два рассказа, написанные в разное время, а третья вещь — это отрывок из большого цикла очерков «Трудная весна» и «Районные будни». Полностью этот цикл вошел в ту книгу, что я дал Вам в Рейкьявике (на русском).

Встретимся ли еще? Не теряю надежды, что встретимся. На этот раз, может быть, в Советском Союзе?..

От всей души желаю Вам добра!

Привет Вашим славным дочкам.

 

Валентину Овечкину

19/IX 1961

…Съезжу на Рязанщину. Она меня не привлекала, когда туда устремлялись сотни писателей и журналистов, во времена липовых «успехов» и страшного барабанного боя. Но теперь… я предвижу там массу драматических коллизий. Именно теперь надо туда ехать! Ведь не народ же виноват во всем, что там случилось. Там немало честных тружеников, неповинных в очковтирательстве. Но в каком они теперь оказались положении!

Во мне копошится новая вещь (на этот раз — проза), и вот для нее-то мне и необходимо побывать на Рязанщине…

 

А. Т. Твардовскому

16/VII 1962

Дорогой Александр Трифонович!

Прочитал в № 6 «Москвы» повесть А. Яшина «Сирота» с большим удовольствием. Здорово! Хочется даже написать об этой повести. Скромная тема, без потуг на охват всех мировых проблем, но сказано много, и хорошо сказано, и подтекст богатый. По-моему, это лучшее из всего, что появлялось в журналах за последние месяцы.

Но вот в чем дело. Повесть эта, оказывается, была у нас, и ее категорически отвергли. И еще одну повесть давал Яшин — «Выскочка» — и ту отвергли. Показывали эти вещи тебе? Или без тебя отвергли?

Грустная история.

А я в письме стал упрекать Яшина: почему, мол, обошел «Новый мир», почему в другой журнал понес.

Эх!.. Ну, ладно. Дай бог, чтобы это была последняя наша утеря.

Всякие домашние трудные обстоятельства не дают мне возможности уехать. Но при первой возможности собираюсь поездить по дальним краям.

 

Л. П. Делюсину

3/IV 1963

Дорогой Лева!

Вот и стал я ташкентским жителем.

Переехали мы с женою, главным образом, из-за ребят, без которых нам последние годы было очень скучно. А как приживемся здесь, привыкнем ли к здешней летней жаре — дело покажет.

Я, конечно, не собираюсь замыкаться только в среднеазиатской тематике, буду выезжать отсюда и в Россию, и на Волгу, в Сибирь…

 

А. Т. Твардовскому

1/Х 1963

Дорогой Александр Трифонович!

Пишу с сомнением — застанет ли тебя письмо в Москве? Может, после трудов праведных… отбыл куда-нибудь на отдых? В таком случае, для верности, вложу это письмо в другой конверт, а адресую Наталье Павловне и попрошу ее переслать тебе туда, где ты сейчас находишься.

Положение с урожаем в Сибири подтверждает мои весенние прогнозы, заставляет меня еще раз туда поехать, теперь уж основательно покопаться в итогах года, всяких причинах и следствиях и написать то, что у меня задумано. Пусть это будет не очень беллетристическое произведение, весьма дельные, откровенно публицистические очерки, но это надо сделать.

Я за лето поездил порядочно и по Средней Азии. Побывал в Голодной степи (а раньше в Фергане и Самарканде), в Сурхандарьинской и Бухарской областях, пожил полмесяца в Киргизии, на Тянь-Шане в горном лагере геологов у старшего сына, был на Иссык-Куле, думаю на днях съездить и в Таджикистан, к младшему сыну, который тоже сейчас на полевых работах. Назревает у меня уже и среднеазиатская тема (тоже — для публицистики пока что). Интересна здесь проблема 2–3 урожая в год. Без дополнительных огромных капиталовложений, без строительства новых водохранилищ и поворачивания рек вспять, без распашки целинных земель — просто по-настоящему использовать то, что уже есть, то, что уже построено колхозами и совхозами и что от аллаха дано (в смысле климата)! В Алжире-то — по 4 урожая в год собирают!

Возможно, все это: и Сибирь, и среднеазиатские заготовки — выльется у меня в один цикл очерков. Что и как их свяжет тематически и эмоционально, на какой стержень все это нанижется — еще не знаю. А начну я это все, кажется, уже в декабре, не раньше.

Не мог бы ты мне дать еще командировку в Сибирь? Пока мне нужно только удостоверение — для предъявления в обкомы и гостиницы. Денег сейчас туда не переводи, буду ездить за свои. Если все получится удачно, начну очерки и ты их примешь и поместишь — ну, тогда, будь милость твоя, оплатишь командировку. А не выйдет с очерком — не оплачивай и поездку. Выехать из Ташкента я предполагаю 15–17 октября. Побывать хочу в Курганской и Омской областях, Алтайском и Целинном краях. Срок командировки — месяц.

11/XII 1963

Дорогой Саша!

Не знаю, передавали ли тебе мое письмо (месяца два назад), в котором я просил вторую командировку в Сибирь. Ты не ответил, но командировку я получил, м. б., без тебя ее оформили. И хотя я предупреждал, чтобы денег не переводили, съезжу, мол, на свои, а потом рассчитаемся, — получил я и деньги, 160 р. И это оказалось лишним, потому что выехать в Сибирь мне не пришлось до сих пор, и теперь эти деньги числятся за мною, а тут конец года, в бухгалтерии всякие зачистки и т. п., и будет моя фамилия болтаться в списке должников. А тут я должник еще и по договору на новую вещь, который мне очень не хотелось тогда подписывать (в больницу ты мне его прислал). В общем, погряз я…

Ждал я, что ты, м. б., приедешь на русскую декаду — о многом хотелось и просто очень необходимо поговорить, — но когда узнал состав депутации, то понял, что ты не приедешь. Жаль. А может, теперь приехал бы, без всякой декады? Просто посмотреть здешние края. Хорошо было бы!.. Приглашаю тебя сюда, а у самого началась уже ностальгия. Но ты ведь если приедешь, то на короткое время, и тебе эта болезнь не угрожает, ты вернешься в Россию. Да, прав ты был. Тяжело здесь жить не аборигену. Не в климате, конечно, дело, жару перенести нетрудно, и насчет пожрать здесь лучше, чем на Курщине, а вот для души чего-то не хватает. Даже не чего-то, а многого.

Сейчас и у нас уже похолодало. Трижды снежок выпадал, но непрочный, ненастоящий. Ночью подмораживает, а днем, если выглянет солнце, хожу без пальто, хотя и снег еще лежит по тенистым закоулкам. А на базаре продают свежие арбузы и помидоры. Ерунда какая-то! И в сентябре, когда был у сына в горном лагере на Тянь-Шане, наблюдал в природе такие же несуразности: палатки засыпаны снегом, и тут же в ста метрах, на южных склонах, трава зеленая, как летом, грибы растут, дикая смородина поспевает, и можно, раздевшись до трусов и больше, загорать во все лопатки.

А у вас, вероятно, уже зима, такая, как положено? Снег? Эх!..

Из последней верстки больше всего понравилась повесть Залыгина, о чем я и написал автору, кстати, поздравив его с пятидесятилетием. Маленькая вещь, а мыслей много возбуждает, тема большая. Название только если бы он изменил, очень уж лобовое. А рассказ Гроссмана огорчил меня. Ни то ни се. Ни о чем.

Почему я до сих пор не съездил в Сибирь, по второй командировке? Ждал полного окончания уборки и полных итогов года, а потом заболел, болел долго, сейчас лечусь и до января уж не смогу тронуться из дому.

Очень нервничаю по поводу новой вещи, о которой объявлено в «Н. м.» на 1964 г. Подвигается она туго, не определилась до сих пор форма, и вообще неизвестно, что из всего этого получится.

Иногда, Саша, мне кажется, что писательству моему пришел конец. Что-то будто оборвалось в душе. Я не тот, каким был, другой человек, совсем другой, остатки человека. Писать-то надо кровью, а из меня она как бы вытекла вся.

И в размышлении о житейских вопросах — ведь доживать-то как-то надо, и жене какое-то обеспечение оставить, а резервам приходит конец, и никаких получек ниоткуда ни за что больше не предвидится — я уж подумываю: не начинать ли хлопотать о пенсии? Есть у нас в писательском Союзе пенсии? И как это все делается, кому и что надо писать? В июне 1964 г. мне будет 60 лет, возраст, кажется, подходящий? Что ты посоветуешь? Сыновей-то я уже вывел в люди, и младший уже инженер, зарабатывает деньги, но так или иначе ни мне, ни жене на их иждивение переходить не хотелось бы. В общем — невеселое житье.

 

Н. И. Глушкову

26/II 1964

…За Вашу рецензию на мой двухтомник — большое спасибо. Кстати, это пока единственный отклик в критике на выход двухтомника.

…Есть в Вашей статье неточность. Вы пишете: «целый ряд образов-персонажей, единодушно признанных в критике типическими, автор «Р. Б.» написал, по его собственному свидетельству, «почти с натуры». Это не так. Мое «свидетельство» — это был просто добросовестный «обман» читателя — для большего привлечения внимания. На самом деле «почти с натуры» у меня списан только один Долгушин. Но и тот поставлен в совершенно другие сюжетные ситуации, в «выдуманные», а не списанные с фактов.

 

Л. П. Делюсину

14/VI 1964

…Ребята обратили мое внимание на повесть Юрия Пиляра «Люди остаются людьми» в № 11 «Юности» за прошлый год и в нескольких номерах за этот год. Прочитал в больнице. Действительно, здорово. Рекомендую и тебе, если не читал. Особыми художествами повесть не блещет, но как документ о немецком плене и последующих мытарствах солдата — сильная вещь. Я немного знаю этого Пиляра, встречался с ним — славный парень.

 

А. Т. Твардовскому

7/VII 1964

Эх, Саша, какого человека и писателя потеряли! Как обухом по голове сегодня — сообщение в газетах о смерти Маршака.

Я не был так близок к нему, как ты, всего лишь несколько встреч коротких, но было в нем что-то удивительно привлекательное, человечное такое, и очень я его полюбил. Я уж не говорю о книгах. Чудесный поэт.

Я никого не знаю из его семьи, не знаю, кто у него остался, как их зовут, и не могу поэтому написать им. Передай семье, если это будет удобно, мое большое сердечное сочувствие их горю. А Самуилу Яковлевичу поклонись и от меня. Но письмо это ты получишь уже после похорон.

Жму твою руку.

 

А. Я. Яшину

21/VII 1964

Спасибо за книжку. Хорошая повесть. Тебе проза удается лучше, чем Эренбургу стихи. Как прозаик — приветствую твои перебежки.

Всех людей выписал хорошо. Особенно понравилось мне, что для этой темы ты взял не сынка богатых родителей. Тут нет «дурного влияния» семьи или школы, нет вообще пресловутых «отцов и детей», пошел не по проторенной схеме, а совсем по-другому все повернул. А тема — богатая, много дал читателю для раздумья. И отлично, что не «перевоспитал» ты Павла, и даже не намекнул на возможность перевоспитания, таким его и оставил. И дом он разорил, и бабушка померла, и с Нюркой неизвестно что будет. Конец правильный, и житейски, и литературно. Примирением Шурки с Павлом погубил бы все. Пусть он гад, Павел этот, так и ходит, как волк на воле, и ничем его не возьмешь, кроме капкана или стрихнина…

 

Валерию Овечкину

19/VIII 1964

…Роман Б. Брехта «Дела господина Юлия Цезаря» я не знаю. У меня есть только сборник его пьес (не всех), а проза его мне совсем неизвестна. Где попался тебе этот роман? В журнале каком-нибудь или в отдельном издании? Посмотрю в магазинах. Пьесы Брехта я очень люблю. Как и Ремарк — не по-немецки талантлив. И своеобразен. А с канонами драматургическими обращается весьма непочтительно…

 

А. Т. Твардовскому

26/Х 1964

Дорогой Саша!

…Вот сейчас мне очень захотелось вернуться в Россию из своей добровольной ташкентской ссылки. Но практически это трудно осуществимо. А жить здесь вообще-то стало невмоготу. Не подумай, что по каким-то особенным причинам, нет, относятся ко мне здесь хорошо, просто потому что — не Россия, не родное, с которым был связан всю жизнь. Я даже и не предполагал, что я до такой степени русский человек. Сейчас просто какая-то окопная тоска по родным краям, как на фронте было. Вероятно, и возраст имеет значение. Старое дерево в новую почву пересаживать нельзя. Не по-научному я с собою поступил.

Хотя мои приглашения прилететь в Ташкент остаются гласом непьющего в пустыне, еще раз приглашаю. Юбилейные празднества (40-летие республики) отодвинуты на месяц, начнутся 20/XI. Вот и прямой повод тебе и Марии Илларионовне прилететь к нам в гости на несколько дней. Куплю целого барана, а погода, думаю, и в ноябре позволит съесть его, в виде плова или бешбармака, на берегу Сырдарьи. Конечно, к моему приглашению присоединяется и Екатерина Владимировна. И сын Валентин с женою (а Валерий уже в части в Казахстане…).

О последней верстке, вчера полученной и прочитанной, напишу, как обычно, Е. Герасимову. Очень понравились мне воспоминания Майского — содержательные и дельные.

 

М. В. Рущинскому

8/XII 1964

…Не знаю, когда дам в печать новые вещи. Пишется мне сейчас очень трудно, из-за плохого состояния здоровья. Но ведь свет клином на мне не сошелся. Есть немало молодых писателей, способных плодотворно разрабатывать деревенские темы. Думаю, что сейчас они станут больше писать и «глубже пахать».

 

Ю. Д. Черниченко

9/XII 1964

Дорогой Юра!

Получил Ваше письмо и вырезку из «Советской России» с Вашей статьей.

Статья мне очень понравилась. И, как читатель заинтересованный, я не сетую даже на обилие цифр. Без них разговор был бы менее доказательным, острым, так как цифры, Вами приведенные, просто убийственны.

Сильно написали Вы статью. Согласен с каждой строкой Ваших оценок и выводов.

И конечно, от души приветствую Ваше намерение написать для «Нового мира» очерки «Кубань — Вологда». У Вас это получится хорошо, уверен.

Если будете на Кубани, то, может, случится Вам заехать в Курганинский район?.. Курганинский район был бы для Ваших очерков, пожалуй, типичным как «вышесредний», почти передовой Кубанский район. А условия там, в смысле климата и почв, богатейшие. Это просто богом отмеченный район, за какие заслуги — не знаю. Расстояние от засушливого и суховейного Армавира небольшое, а разница в климате — огромная. В Курганинском районе надо уметь получать урожаи пшеницы ниже 30 центнеров! Но, кажется, — умеют. Потому что и чистые пары ликвидировали, и травы распахали, и отдавали все внимание кукурузе и пр. и пр….

 

Л. П. Делюсину

15/XII 1964

Дорогой Лева!

Получил твое второе письмо. Да, нерадостно это все, черт побери, что ты пишешь о поездках. Просто — огромное несчастье, и для всего их народа, и для нас. И несчастье-то совершенно не заслуженное их народом. Другой участи он достоин. О, идиоты и мерзавцы, что же они делают! Ведь от всего этого, будь у них побольше экономической и военной мощи, один шаг к фашизму, к какой-нибудь его восточной разновидности, к чингисханству. И особенно отвратительно все потому, что их методы («пусть цветут все цветы» и пр.) — это сплошная ложь, коварство, провокации. Низость и подлость! До чего же это все дойдет?..

 

С. А. Крутилину

15/XII 1964

… Спасибо большое за «Липяги». Очень понравилась Ваша повесть, или как ее назвать. Душевно, умно, мягко написана. Хорошо выдержан трудный стиль повествования — глазами учителя, — нигде нет сбоя. Все как-то очень свежо, и по содержанию, и в смысле формы. В общем, это Ваша большая удача, с чем Вас и поздравляю от всей души…

 

А. Т. Твардовскому

1/I 1965

Дорогой Александр Трифонович!

Прими мое поздравление с сорокалетием и передай его членам редколлегии и всем сотрудникам редакции.

Вряд ли смогу приехать на юбилейные торжества (а когда они будут?). Я уже месяца два сильно хвораю и лечусь дома кустарным способом, но толку никакого, поэтому на днях лягу в больницу, чтоб взялись за меня там основательно. Перечислять болезни свои, с чем именно ложусь в больницу, не буду, это не интересно, но поверь, что я действительно сейчас не транспортабельный, не уклоняюсь и не симулирую. Продержат меня в больнице, думаю, недели 3, а то и месяц. Так что, прошу тебя, если не приеду, вот этими причинами и объясни отсутствие.

Прочитал в верстке твою статью «По случаю юбилея».

Одно замечание. Ну, что ты исключаешь «Районные будни» и вообще очерк из художественной прозы — бог тебе судья. Неправильно и то, что я открыл якобы «новую» форму очерка. Очерк не фактографический, с вымыслом и даже сюжетом, всегда существовал в старой русской литературе и занимал в ней большое место. Я только, может быть, способствовал «восстановлению в правах» этой старой формы. Но вот о «Районных буднях» у тебя — фактические неточности. Упоминая только те первые главы, которые ты печатал, ты как бы перечеркиваешь все остальные разделы цикла. Так и называешь «Районные будни» небольшим очерком, напечатанным до сентябрьского Пленума ЦК (кстати, не только до сентябрьского Пленума, но и до XIX съезда, еще при жизни Сталина, в сентябре 1952 г.). Ты не печатал те последующие главы, которые давала «Правда», ты не печатал «Трудную весну» — это уже печатал Симонов, но в общем-то весь цикл «Районные будни» составил листов 25, и писал я его и печатал 4 года. Вот тебе и небольшой очерк! И все разделы, между прочим, были написаны и опубликованы до принятия решений по поднятым в них вопросам. Сводить все очерки «Р. б.» только к самым первым главам, которыми я открывал цикл, а об остальном ни слова не сказать, похерить цикл — несправедливо. И я просто не понимаю, почему ты это делаешь.

Теперь — о моем житье в Ташкенте, о выезде или невыезде отсюда. Когда я тебе написал, что с удовольствием уехал бы отсюда, это просто вырвался стон души. Никаких конкретных планов переезда у меня нет. В Москву? Ни в коем случае! О Москве и речи нет. Я подумывал просто о России, о каком-нибудь областном или даже не областном городе, но чтоб было свое, русское, родное. Только не в Москву. Туда меня не тянет. Но и для такого переезда, не в Москву, никаких реальных возможностей у меня нет, главная причина — денег нет…

 

П. А. Перебайлову

17/II 1965

…Недавно стал я перебирать в памяти, Порфирий, прошлые далекие годы, и пришла в голову мысль, что в этом году исполняется ровно 40 лет нашему колхозу им. Мичурина (выросшему из коммуны им. Калинина). Ровно 1 сентября 1925 года состоялось у нас, первых коммунаров, первое организационное собрание коммуны. С этого дня и пошла она жить.

Не знаешь, что происходит сейчас в колхозе им. Мичурина? Так ли он называется по-прежнему или изменилось название? Каковы его хозяйственные дела? В каких он границах сейчас, какие хутора отошли к нему? Где центр колхоза, правление? Кто председатель? Как его фамилия, имя, отчество и что он за человек, чей, откуда, как работает?

… Я хочу написать и в колхоз, председателю, и районным товарищам, напомнить им, что колхозу им. Мичурина 1/IX этого года исполняется 40 лет. Наверняка это самый старый колхоз в районе (да и в области немного таких стариков колхозов, зачинщиков коллективизации). Хочу посоветовать товарищам, чтобы они как-то отметили юбилей нашего колхоза, нельзя же такие вещи оставлять без внимания.

 

Ю. Д. Черниченко

16/III 1965

Дорогой Юра!

Получил Ваше письмо с вырезкой из «Советской России». Спасибо. Статья Ваша хорошая. Давно пора литераторам взяться за экономические вопросы так, как Вы за них беретесь, — поскольку сами экономисты ни черта в этой области не делают. За что ни возьмись — все надо нашему брату начинать! Ну что ж, такова уж наша участь — лезть наперед батька в пекло.

…Читали в № 1 «Нового мира» статью Троепольского об уничтожении рек в Воронежской области? Превосходная статья!.. А вот никак не хочет человек мне поверить, что его «золотая жила» не в сатире.

А когда берется за перо попросту, без всяких претензий на сатиру — получается великолепная, боевая, огромной взрывчатой силы настоящая Публицистика с большой буквы. Я рекомендовал Твардовскому обратиться к областным газетам и местным отделениям Союза писателей — чтобы там устроили обсуждение статьи Троепольского на предмет выяснения: а не губят ли и в их краях реки, как в Воронеже. И чтоб потом журналу выступить на эту тему еще раз — уже с обобщенным материалом по всему Союзу или, по крайней мере, по ряду областей…. Это была у меня первая мысль, возникшая сразу после прочтения статьи Троепольского: хорошо, что в Воронежской области нашелся писатель Троепольский, который ударил в набат (в рамках одной области пока что), а что же делается в тех краях, где нет своих Троепольских и некому об этом написать?

Рад за Леонида Ивановича, что его добром поминали на писательском съезде…

 

Валерию Овечкину

IV 1965

…А Диккенса у вас в библиотеке нет? Я, ты знаешь, не очень люблю этого классика, но в одном романе у него, где главный герой попадает в Америку, такой точный ее портрет (в сатирическом духе), что хотя он и столетней давности, но и сегодня не теряет остроты и злободневности. А как он вылепил национальный характер американцев. Это — в романе «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита». Стоит прочесть, если есть он у вас. Удивительно, что американцы не притянули Диккенса к суду — за оскорбление их нации, государственных принципов, всяких святынь и пр. и пр. Книга эта из таких, что и войну может вызвать между двумя государствами…

 

Ф. М. Голубеву

25/VI 1965

…Неудовлетворенность написанным — это нормальное состояние хорошего писателя. Но из этой неудовлетворенности выход один — поездка, встречи с людьми, раздумья над новыми вещами и письменный стол. Пиши, Федор Михайлович, пиши и пиши, несмотря ни на что! Все незаконченное доведи до точки — и пришли мне, все новые свои вещи, которых я не знаю…

 

Н. С. Атарову

4/IX 1965

Получил ваше послание, поздравление с сорокалетием коммуны. Очень оно меня взволновало. Большое вам спасибо. Передай всем товарищам, подписавшим письмо, что я их сердечно благодарю, такое поздравление мне дороже всего самого дорогого. Тебе — особое спасибо, самое большое. Это ты придумал, ведь только ты один знал об этой дате, в моей жизни — важнейшей. Сколько бы я ни делал за свою жизнь глупостей и не того, что нужно было бы делать, а вот в те годы, еще мальчишкой, я сделал действительно то, что нужно было людям, и это ляжет на правую чашу весов на судилище у Великого Тойона, те шесть лет коммунарских много грехов перетянут…

 

А. Т. Твардовскому

20/IX 1965

Дорогой Саша!

Ну, я уже дома. На этих днях в Ташкенте был Ю. Черниченко, он расскажет тебе, как «вывозил в люди» меня из больницы. Вчера он улетел в Москву.

Выписался из больницы — это не значит выздоровел. Просто совесть не позволила занимать койку еще несколько дней, и так почти 2 с половиной месяца ел казенный габер-суп. Чувствую себя еще паршиво. Вдобавок к сердцу и спондилез еще меня скрутил, с трудом передвигаюсь даже по квартире, а о поездках куда-либо в ближайшее время и думать нечего. Предписали мне строжайший режим, полное во всем воздержание, и главное, что смешит меня до слез, — запрещено волноваться и нервничать. «Устраните причины!» — отвечаю я врачам.

А переезд в Россию следует решать только так: приехать мне в Москву, самому помотаться по Подмосковью (в областные города меня уже не тянет), высмотреть, выбрать что-нибудь вроде Звенигорода, или Истры, или Загорска (все эти городки мне пока незнакомы) и потом уже обращаться в верха с конкретной просьбой о предоставлении жилья в таком-то именно населенном пункте. В один заход, в один приезд в Москву решить, устроить все, вплоть до получения ключей от квартиры. И потом возвращаться в Ташкент уже с тем, чтобы грузить шмутки в вагон и переезжать. Только так.

Но не знаю, когда теперь я смогу приехать в Москву. При наилучшем стечении обстоятельств (в смысле поправки здоровья) — не раньше, пожалуй, как месяца через два.

Ю. Черниченко передал мне, что Ирине Павловне Архангельской нужны сведения о моем участии в Отечественной войне и имею ли я медаль «За победу над Германией». Я написал все, что требуется. Прошу тебя передать ей мое письмо.

Дома на столе нашел груду верстки. Прочитать успел пока очень немногое.

Очень понравилась статья Лисичкина «Что пробудит чувство хозяина?». Конечно, об этом можно и нужно писать еще много, развивая вширь и вглубь мысли автора этой статьи, но для начала и то, что он сумел высказать в небольшой статье очень сжато (местами даже слишком сжато), — и то здорово.

Целиком и полностью согласен со статьей о Евтушенко. И то, что сказано о «Братской ГЭС» и что сказано вообще о Евтушенко, — все правильно.

Еще раз перечитаю «На деревню дедушке» М. Лифшица, но боюсь, что и при вторичном чтении опус его понравится мне не больше.

Перемудрил он. Много есть хороших мыслей, но они загублены неудачной формой, пережимами, зубоскальством не к месту и вообще всем тем туманом, что он напустил. 99 читателей из ста, уверен, просто ни черта не поймут в его статье. Не лучше ли пока не печатать ее, возвратить автору — пусть он перепишет ее попроще?

Дельная, по-моему, статья и Волина «Продиктовано жизнью». А в каком номере она идет? К Пленуму ЦК не поспеет?

На Пленуме будешь?

А как твое здоровье сейчас? Знаю, что курить ты не бросил. Но не мне уговаривать тебя бросать — я и сам не бросил. Но — сократил, раза в три.

Как статья Черниченко о пшеницах — идет? В каком номере?

Статья Румянцева в «Правде» порадовала.

Привет сердечный!

 

В. Я. Канторовичу

28/IX 1965

Дорогой Владимир Яковлевич!

Большое спасибо за книгу. Сразу же прочитал ее, как только получил. Хорошая книга. И очень много полезного, в смысле познавательности, и литературно хорошо написана. Есть, правда, затяжки, перегрузки маловажным, которые местами затеняют главное. Но таких мест не так уж много. А по поводу редакторских в вымарок не очень горюйте, в большинстве случаев, мне кажется, они сделаны правильно, без ущерба для книги.

…Съездить в Москву мне необходимо, чтобы решить практически на месте вопрос о переезде обратно в Россию. Есть у меня такой план, не знаю, позволит ли здоровье его осуществить. Поселиться думаю в Подмосковье, в каком-нибудь небольшом городке, в часе езды по электричке. А здесь мне уже осточертело все. Очень затосковал по России. Живя ближе к Москве, смогу активнее работать в редколлегии «Нового мира». Сюда ведь мне присылают не все спорные материалы, несмотря на мои настойчивые просьбы. Присылают обычно уже верстку, а не рукописи…

 

Н. С. Атарову

6/Х 1965

…Как Крым выглядит? Лучше, чем в 42-м? Хотя что ж я спрашиваю, вы по Керченскому полуострову не проезжали. И воды из Семи Колодезей не пили. И Тайгуч, с тем блиндажом, что мы с тобой, Коля, вырыли, далеко от вас оставался. Не тот Крым.

…С сердцем как будто неплохо. Так что, может, и прав один врач-оптимист, уверявший меня, что у многих людей сердце после инфаркта становится даже здоровее и работает лучше, чем до.

Ну — решения Пленума порадовали. Правильные избраны пути для подъема промышленности. Все дело теперь — в неуклонном выполнении принятых решений. Без отступлений. Ни по одному пункту. Напротив — кое в чем надо идти и дальше. Попал в точку — ковыряй дальше. Между прочим, многое из решений Пленума следовало бы, по-моему, перенести и на совхозы…

…Обращаю ваше внимание, Коля и Магдала, на прекрасную статью Антипенко в № 8 «Нового мира» — «Тыл фронта». Уверен, что даже такой мирный (в смысле не военный) человек, как Магдала, прочтет ее с большим интересом…

 

Л. П. Делюсину

17/X 1965

…Я очень опасаюсь, как бы у нас не был сглажен всякими отступлениями и корректировками тот хозрасчет, о котором сейчас наконец-таки заговорили. Сейчас у нас, мне кажется, самое главное — ни на йоту не отступать от того, что замыслили, решили. Замахнулись — так бить! Избави бог от жалостливости к тем, кто и впредь, в новых условиях, станет халтурить, выпускать негодную продукцию, манипулировать с «валом» и пр. Мы должны стать зверски жестокими к негодяям и применять к ним экономические санкции в полную меру, без всяческого либеральничания. Пусть на одном заводе (из двух совершенно одинаковых) рабочий получает, к примеру, 100 руб., а на другом — 180–200. И пусть с первого завода рабочие бегут, пусть над ними даже нависнет угроза закрытия, а у ворот второго завода пусть собирается толпа пришедших наниматься…. В общем, довольно убеждать лодырей, жуликов, комбинаторов и всяческих прочих паразитов только газетными передовицами. Надо принимать меры, и такие, чтобы очень явственно дали им почувствовать, что шутки шутить с ними не собираются, что время болтологии кончилось.

…Здоровье мое налаживается, но очень медленно… Но я в общем-то предупрежден врачами, что поправляться буду долго, медленно, и, как истый мичуринец, особых милостей от природы не жду…

 

А. Т. Твардовскому

19/Х 1965

Дорогой Саша!

Прочитал «Русскую пшеницу» Черниченко. Очень хорошая, по-моему, статья, поработал парень крепко над нею — как и над другими темами, за которые брался раньше. Вопросы, поднятые в статье, очень серьезны и очень заслуживают вмешательства власть имущих. Одним годом, даже одной пятилеткой положения, конечно, не выправишь, но начинать выправлять надо.

Вот уж месяц, как я вышел из больницы, но в Москву приехать смогу, вероятно, не скоро. Очень медленно поправляется здоровье. И кроме сердца то одно, то другое вдруг начинает барахлить — то печенка, то селезенка, то еще черт знает что. Видимо, инфаркт такое сильное потрясение для всего организма, что после него долго не очухаешься. Не только в Москву не могу приехать, но и дома ни к чему не гожусь, читать-писать почти не могу, больше лежу. А в последние дни стало особенно плохо, как было и до лечения, снова удушье, бешеное сердцебиение, боли в сердце — боюсь, что врачи опять уложат меня в больницу. Вот уж осточертела она мне!

А как твое здоровье? Тебя-то вылечили как следует? Или освобожден «условно»?

Питаюсь тут всякими слухами. Во-первых, будто в отделе литературы будет (или уже пришел) новый начальник, вместо Поликарпова. Верно?

Так вот — пока что в Москву я не ездок, не осилю это мероприятие. А когда смогу — не знаю. Дай бог, чтоб обошлось без вторичного помещения в больницу.

Если выберешь свободную минуту — напиши мне.

Сердечный привет!

4/I 1966

Дорогой Александр Трифонович!

Посылаю тебе повесть «Годы детства» ташкентского автора В. Александрова, заслуживающую, по-моему, напечатания в «Новом мире».

Автор, Вильям Александрович Александров, — член Союза писателей Узбекистана, русский, пишет на русском языке. Имеет несколько книжек хороших рассказов, изданных в Ташкенте. Парень молодой, лет 36, работает секретарем редакции узбекистанского журнала (на русском языке) «Звезда Востока».

Повесть Александрова отчасти биографична, его детство в главном схоже с детством Славки (судьба отца, матери). Сидел над повестью он долго, первый раз принес мне рукопись полгода тому назад, и с тех пор на моих глазах много еще дорабатывал в ней. И сейчас, если ты и редакция сочтете нужным еще что-то в повести дотянуть, он не откажется последовать мудрым советам и еще с нею повозиться.

В здешнем Союзе писателей, в русской секции, которой управляет Сергей Бородин, обсуждали повесть Александрова и весьма ее одобрили. Посылка повести в «Новый мир», между прочим, — моя инициатива. Автор не заводил со мною об этом речи, парень он скромный, не навязчивый, кроме ташкентских редакций, вообще никуда еще свои вещи не посылал. Но я сам предложил ему попытать счастья в нашем журнале. Мне сдается, что ему пора уже выходить в московскую печать.

Посылаю и небольшую рецензию на его повесть.

А сама рукопись отправляется сегодня же заказной бандеролью.

 

Н. С. Атарову

4/II 1966

…В последнее время ты, Коля, мне очень нравишься. И книжка твоя, которую я прочитал с большим удовольствием (некоторые вещи — с наслаждением), и твои литературно-публицистические подвиги. Не знаю, как отнесся бы я несколько лет назад к твоим филиппикам против Джона — Ячменного Зерна, может, посмеялся бы, но сейчас отношусь совершенно серьезно и присоединяюсь к твоим выводам и предложениям. А твоя затравочная статья в «Иностр. лит.» к разговору о тинэйджерах — просто очень здорово. И вообще вся публицистическая часть этого молодежного номера журнала сделана очень хорошо…

 

А. Т. Твардовскому

22/II 1966

Дорогой Александр Трифонович!

…Троепольский еще готовит выступление о реках? Не сдал еще рукопись? А Черниченко пишет о подсобных промыслах в колхозах? Очень важная и большая тема…

Приветствую появление в «Н. м.» рассказов моего бывшего земляка курянина Евгения Носова. Не потому, что он курянин, а потому, что рассказы хороши. Теплые, человечные, умные. Писатель он серьезный, вырос на моих глазах, и если привлечь его как следует к журналу, от него можно ждать только добра.

14/III 1966

Дорогой Александр Трифонович!

Получил твое письмо, в котором ты сообщаешь, что дал «Генералу» отставку. Очень правильно. Рассказ паскудный, и, кроме кучи неприятностей, мы бы от него ничего не имели. А в отношении Венжера я не «наволакиваю». Еще раз перечитал верстку. Такие нотки в его статье действительно звучат. Лучше было бы эти неверные нотки выправить. Но если номер уже в производстве, как ты пишешь, то что ж, ничего не поделаешь. Как понимать — в производстве? Печатается уже? Третий номер? А я еще второго не получил. Вышел он уже? С окончанием повести Василя Быкова?

Да, начатое Троепольским надо доводить до победного конца. Не знаю, может, верно, следует подождать, пока природа выскажется, фактами подтвердит его правоту. Но так bли иначе пусть он не бросает эти темы, пусть копает еще глубже, и нам нельзя отказываться от продолжения выступлений. Ни в коем случае не складывать оружие. Это тот случай, когда надо стоять на своем.

Получил ты повесть одного ташкентца Вильяма Александрова «Годы детства»? Читал ее? Я послал ее на твое имя уже давненько. Напиши мне свое мнение о ней и какое решение принято. Очень тебя прошу прочесть повесть. Я ведь в меру сил старался и стараюсь привлечь к нашему журналу новых стоящих авторов, но для большего успеха в этих стараниях мне было бы полезно получать ответы на мои представления.

Здоровьем пока похвалиться не могу. Ограниченно годен. И даже — очень ограниченно. Самое большее, что разрешают врачи, — выходы из дому на прогулку на час-два, не дальше как на сто метров взад-вперед. «Далека ты, путь-дорога, от сортира до порога». А в случае нарушений — грозятся упечь обратно в больницу. Чертова жизнь! Ни о каких поездках, конечно, пока и речи быть не может. Но все же как будто чуточку лучше себя чувствую.

По причине нездоровья не поехал и в Челябинск на выездной секретариат Союза писателей РСФСР по очерку. Алексеев приглашал. Ответил ему, что не ездок пока никуда. И кажется, ничего не потерял, что не поехал. Читал в «Литературной России» доклад Ильи Котенко, сводящий очерк чуть ли не к газетному репортажу-однодневке. Это и понятно, почему Котенко сводит очерк к репортажу, — сам-то выше обычного газетного очерка никогда не поднимался. Если весь этот выездной курултай пройдет на уровне доклада Котенко, то на кой его было и затевать?

Что ж ты ничего не пишешь о своем спектакле у Плучека? Я узнаю о нем окольными путями из писем москвичей: куча восторгов! Ну и как? Как идет публика? Как принимает? Почему никакой черт не даст рецензии на спектакль? Даже «Литературка» молчит.

Как твое здоровье после лечения в Барвихе? Основательно вылечили тебя там или продолжение следует?

Черниченко сдал свои подсобные промыслы или еще пишет?

 

Г. И. Марьяновскому

IV 1966

Дорогой Григорий Иосифович!

Прочитал в «Звезде Востока» № 3 Вашу статью о моем «Избранном», вышедшем в издательстве «Ташкент». Большое спасибо. Меня очень порадовало Ваше глубокое понимание всего, что мне хотелось сказать этой книгой.

Многие критики, писавшие о моих вещах, делали упор почему-то на агротехнику и всякие организационные вопросы колхозного строительства — будто это главное в моих книгах. И я в их статьях выгляжу поэтому каким-то ярым пропагандистом передовой агрономии, только и всего. Но, ей-богу же, я этим не грешен. Не пропагандировал ни торфоперегнойные горшочки, ни кукурузу, ни квадратно-гнездовой сев, ни «елочки». Если и пропагандировал когда-либо что-либо, то только в очерках о Терентии Семеновиче Мальцеве — и то его творческие принципы главным образом, а не шаблонное перенесение повсеместно мальцевской системы земледелия.

Очень возмущает меня, когда критики приписывают моим книгам то, чего в них нет, и не видят или не хотят видеть того, что в них есть. Ведь критические статьи формируют и отношение читателей к тем или иным книгам. А вот Ваша статья именно помогает правильному пониманию содержания книги. Безусловно, мои очерки, повести имеют какое-то и «прикладное» значение, помогли, возможно, извлечь некоторые уроки из наших ошибок в руководстве колхозным строительством. Но все же главное в них — человеческая сторона дела, а не сельскохозяйственная. И Вы как раз с этой стороны и подходите к ним в своей статье.

И в той части статьи, где Вы пишете о повести «С фронтовым приветом», и там, где говорите о «Районных буднях», всюду у нас с Вами — полное взаимопонимание. Ваша небольшая статья доставила мне гораздо большее удовольствие, чем иные огромные статьи, чуть ли не в 2–3 листа объемом, где авторы-критики имели достаточную площадь, чтобы много нужного сказать читателям о моих книгах, а не сказали почти ничего.

Еще раз — спасибо за статью.

 

Т. С. Мальцеву

14/IV 1966

Дорогой Терентий Семенович!

С большим удовольствием прочитал в предсъездовские дни в «Правде» Ваши «Раздумья о хлебе». С каждой строкой в этой статье полностью согласен. Согласен и с Вашими предложениями о поисках более совершенных форм заготовок хлеба… Вопрос о заготовках (или закупках) сельскохозяйственной продукции, в первую очередь зерна, о формах этих заготовок, таких формах, какие наилучшим образом стимулировали бы рост производства, остается у нас, на мой взгляд, вопросом, не до конца еще решенным. При нынешних установлениях в этой области имеются еще лазейки для произвола и несправедливостей. А эти лазейки надо закрыть, все, решительно и наглухо! Надежно закрыть. Повсеместных высоких урожаев хлеба и по-настоящему высокой продуктивности животноводства мы достигнем лишь тогда, когда производители будут очень заинтересованы (материально) в повышении урожайности зерна, производства мяса, молока и пр. Не заставлять надо колхозы продавать свою продукцию государству, а создать такие условия, чтобы самим колхозам было выгодно как можно больше произвести зерна, мяса и пр. и как можно больше продать продукции государству. Одной агротехникой этого дела мы не решим. Если мне не очень выгодно выращивать тридцатицентнеровые урожаи, то зачем я буду к ним стремиться, утруждать себя новыми сложными методами обработки почвы и ухода за посевами, расходовать большие деньги на гербициды, мин. удобрения и т. п. Я удовлетворюсь и 6–7 центнерами урожая, которые получу и при самой примитивной агротехнике. Так ведь?

…Часто вспоминаю, Терентий Семенович, нашу последнюю встречу в Шадринске в гостинице и нашу беседу. Все-таки многое из того, о чем нам тогда мечталось, уже сбылось. Думаю, что с вреднейшим некомпетентным вмешательством во внутриколхозные дела всяких невежд и самодуров уже покончено. Во всяком случае, у колхозников есть теперь крепкая защита от многих налетчиков, командовавших: сеять так-то, а не так-то, пары изгнать, травы предать анафеме! У меня все эти годы сильно болела душа о целине. Но похоже, что и на целине наведут порядок. Конечно, в один год не поправишь всего того, что за 11 лет там накуролесили, но за 3–4 года, думаю, можно целинные земли и урожаи на них привести в более или менее удовлетворительное состояние. Теперь и Ваши принципы в агрономической науке и колхозной полеводческой практике восторжествуют…

…В последние годы я мало работал. Больше над чужими рукописями сижу, чем над своими, пишу рецензии на них, одни ругаю, другие хвалю, пробиваю им дорогу в журналы, встречаюсь с авторами, помогаю, в общем, литературной молодежи стать на ноги. И могу похвалиться неплохими результатами: несколько человек из таких моих «подшефных» уже зарекомендовали себя способными литераторами-публицистами, на деревенские, главным образом, темы. Я возлагаю на них большие надежды. Обращаю Ваше внимание на появляющиеся время от времени в журнале «Новый мир» очерки Ю. Черниченко. Очень дельно пишет. Да у Вас, пожалуй, есть его книжка «Стрелка компаса», в которую включен очерк и о Вас — «Осень под Шадринском»? А в «Новом мире» последняя его статья была «Русская пшеница», в № 11 за прошлый год. Поднял очень наболевший вопрос — о качестве наших пшениц.

А над своими вещами мне не дает работать нездоровье. После прошлогоднего инфаркта я до сих пор еще не оправился как следует. Совершенно лишен возможности выезжать куда-либо из дому. А без поездок в колхозы я писать не могу. Для того чтобы писать, мне надо постоянно освежать, пополнять из первоисточника запас старых наблюдений и впечатлений…

 

Г. С. Фишу

25/IV 1966

…Инфаркт, кроме сильного ухудшения общего состояния и сердца в первую очередь, оставил на память о себе и какие-то повреждения в печенке, почках, и врачи не очень точно еще выявили и диагностировали все повреждения. Как после изгнания оккупантов — подсчет убытков еще продолжается…

…Насчет моего переезда в Подмосковье. Туманное дело… Задержит меня в Ташкенте еще и то обстоятельство, что я приступаю к писанию книги о колхозе «Политотдел» и его людях, его председателе Хване. Лучшего колхоза и лучшего председателя я в своей жизни не видел. Это был корейский колхоз (переселенцы с Дальн. Вост.), но сейчас там много и узбеков, и русских, и казахов, в общем, колхоз интернациональный (какой была в свое время сельская коммуна «Сеятель», помнишь?). Очень у меня разгорелся зуб на эту книгу. Хван часто приезжает ко мне, и я бывал у него в колхозе много раз. Книга об этом колхозе, как она обдумалась у меня, дает возможность тесного и органического переплетения с моими личными воспоминаниями — о коммуне, о первых годах сплошной коллективизации, о 32–33 гг. на Кубани, о колхозах, которые я повидал за границей, в социалистических странах, чувствую, что найду форму очень просторную для большого разговора о колхозном прошлом и настоящем (и будущем), для вольных авторских отступлений. В общем, по форме это будет опять что-то новое, даже в сравнении с «Районными буднями».

…Думаю, что даже при таком состоянии здоровья, как сейчас (не худшем), я уложусь с этой книгой в год. Так что рукопись может даже поспеть к 50-летию Октября. Никогда не писал к юбилеям, но тут как-то само собою получается.

…Я, поразмыслив, считаю просто гражданским долгом своим написать об этом колхозе — для всей страны. Чтобы все узнали, деревенские люди в первую очередь, какой может быть колхозная жизнь у нас. «Политотдел» — это уже настоящий сельскохозяйственный город. Это еще даже слабо сказано. Далеко не в каждом рабочем поселке или городе найдешь такой материальный уровень, культуру быта и производства, такую жизнь, как в этом колхозе. И такими могут, должны стать все колхозы!

Никогда не писал документальных вещей, но пришло время попробовать силы и в этом жанре. Для убедительности, для достоверности думаю богато снабдить книгу фото. Писатель может соврать, увлечься, приукрасить, а фото — не врет. Вот, это документы, смотрите — какие в «Политотделе» дома, стадионы, сады, гаражи, ремонтные мастерские, Дворец культуры, Дом бракосочетаний, дороги, поля, стада, гостиницы, полевые дома отдыха, школы, больницы и пр. Надо сделать книгу предельно убедительной, лупить читателя по башке всем: и текстом, и фотографиями, и цифрами. Тот случай, когда автору цифр бояться не придется. Ведь цифры в «Политотделе» потрясающие. Например, доход колхоза за прошлый год составил 80 миллионов в старых деньгах!..

26/IV 1966

…Испытав настоящее землетрясение (до этого их было уже пять, легких), я могу делать сравнения — что хуже, землетрясение или бомбежка. Землетрясение хуже. В бомбежках и даже артналете есть некоторые закономерности, к которым можно приспособиться (например: ложись в воронку, второй раз в одно и то же место не попадет), а тут — никаких закономерностей, и ничего нельзя предугадать, предвидеть. Стихия, так ее!.. А когда трясется весь дом и грохочет на всех этажах над тобой падающая и смещающаяся мебель и ты ни черта не знаешь, кончится ли на этом или это только начало, на душе становится невесело. У бомбежки и в этом преимущество. Там разрыв — мгновение, если жив остался, значит, все, пронесло. Поживешь еще, до следующей бомбы…

7–8/V 1966

…Если еще не читал «Прощай, Гульсары!», прочти обязательно. Здорово написано. Молодец Айтматов! Талантлив и смел…

 

К. С. Коробицыну

14/V 1966

Дорогой Калестин Степанович!

Большое спасибо за фото, которое Вы прислали мне. Прекрасный снимок, очень верно выбран кадр, — та капля, в которой отражается мир, — можно час сидеть перед этим фото и все вспоминать, вспоминать… Атмосфера, настроение войны переданы лучше, чем через какие-нибудь взрывы, развалины. И самое поразительное — хотя голова жеребенка почти скрыта за животом матери, видишь выражение его морды. И вся его фигура, выражение морды говорят, что жеребенок не ищет сосков, он просто прильнул к матери, понимая, что она мертва. Это не вольный домысел мой, это все есть на Вашем фото. Но раскрывается оно не с первой минуты, а когда внимательно вглядишься в снимок, во все его подробности.

… Снимок поставлен на книжный шкаф у стены напротив письменного стола, и когда сижу за столом, он всегда передо мною…

 

Н. С. Атарову

Май 1966

Пишу вам не с того света, а с этого пока, не писал раньше потому, что ждал окончания землетрясения, но, видно, не дождешься его, землетрясение наше потеряло чувство меры…

…Говорят, человек становится взрослым, лишь когда испытает любовь, голод и войну. Надо добавить: и землетрясение. Я теперь уже совсем взрослый. Можно сказать даже — чересчур…

 

И. С. Янской

15/V 1966

Я знаю книги В. Канторовича, очень люблю и ценю творчество этого писателя, умного, честного, умеющего наблюдать жизнь и делать из своих наблюдений правильные и смелые выводы. Все, что выходит из-под его пера, то, по крайней мере, что появляется в журналах и газетах, немедленно прочитываю, и всякий раз — с большим интересом. Многие его вещи перечитал не раз. Короче — мне близко и весьма симпатично то, что пишет В. Канторович, хотя тематика его произведений и не деревенская, а я — «деревенщик».

При всем этом, однако, предложение Ваше насчет рецензии на «Сахалинские тетради» принять не могу. Во-первых, по причине нездоровья. Рецензия не роман, но и на нее надо затратить много сил, а я день хожу кое-как, а три лежу. Во-вторых, Сахалин я не знаю, не бывал там, и считаю себя не вправе разбирать книгу, написанную о том, что мне знакомо лишь по литературе, а не по личным наблюдениям. И в-третьих, я же не критик, рецензии писать не умею, пробовал когда-то, но, убедившись, что это не мое дело, теперь уж не пишу.

Таким образом, предложение Ваше хоть и по сердцу мне, но не по возможностям.

 

Н. А. Светличной

17/V 1966

…Вы просите сообщить для школьного музея кое-что, касающееся моей жизни в Ефремовне.

Жил я в Ефремовне с 1923 по сентябрь 1925 года. Сам я таганрожец, родился (в 1904 году) и вырос в Таганроге, учился там в техническом училище, а в 1921 году голод загнал меня в Котломину, где моя сестра Александра Владимировна Овечкина учительствовала в то время. Я жил у сестры, сапожничал, потом шил сапоги на хуторе Бальвы у кулаков Федора и Сергея Бальвы, Романа Калачева, Якова Гирича, а в 1923 году поселился в Ефремовке. Здесь я и сапожничал, и заведовал избой-читальней, и руководил самодеятельным драмкружком, и работал учителем в школе ликбеза.

В 1924 году в Ефремовне организовалась ячейка комсомола. Всех первых комсомольцев уже не помню, помню лишь некоторых. Были среди них Поликарп Кириченко, Даниил Кириченко, Федор Марченко, Тимофей Лойтаренко, жена моя Екатерина Лойтаренко (девичья фамилия), Ефросинья Волкова и др.

… Секретарем ячейки избрали меня. В комсомоле я состоял, как и другие организаторы нашей ячейки, с 1924 года. Секретарем работал до самого ухода из Ефремовки.

В 1925 году, в сентябре, по инициативе комсомольцев была организована сельскохозяйственная коммуна из бедноты села Ефремовки. В коммуну имени М. И. Калинина (так мы ее назвали) вошли, со своими семьями, Семен Петрович Кириченко, Владимир Стефанович Лойтаренко, Харитон Петрович Кириченко, я, Тимофей Лойтаренко и Николай Леонтьевич Маслов, тоже ефремовец, но в последние годы проживавший в Михайловке. Нам отвели землю из госфонда и дали пустовавшее бывшее имение помещика Деркачева в Федоровском сельсовете. Меня избрали председателем коммуны. В последующие годы мы принимали в коммуну и федоровцев, и латоновцев, заняли и второе бывшее помещичье имение с большим фруктовым садом, Чекелёво, затем соседи наши стали вступать в коммуну целыми хуторами, хозяйство наше выросло и укрепилось, во много раз увеличилось число коммунаров, прием мы не ограничивали, и люди шли к нам отовсюду, но ядром коммуны имени М. И. Калинина, ее учредителями были ефремовцы, вот те шесть семей, которых я назвал выше.

Работал я председателем коммуны шесть лет, до 1931 года, затем был выдвинут райкомом партии на партработу в Федоровку — секретарем сельпарткома. Коммуна через несколько лет (когда я ушел уже оттуда) была преобразована в сельскохозяйственную артель и стала называться колхозом имени Мичурина…

В 1932 году я переехал на Кубань, работал там, в Курганинском районе, заместителем председателя Райколхозсоюза, затем зав. орготделом райкома партии, после — секретарем станпарткома в станице Темиргоевской. С 1934 года стал работать в газетах («Молот», «Колхозная правда» и др.), потом начал печататься в московских журналах, в 1941 году был принят в Союз писателей СССР. Жил до самой войны на Кубани, в станице Родниковской, Курганинского района.

…В партию я вступил в 1920 году. В Отечественную войну был на Крымском, Сталинградском, Южном, 4-м Украинском фронтах, демобилизован в звании капитана…

 

В. Я. Канторовичу

2/VIII 1966

…Ради бога, не уговаривайте меня насчет переселения под Москву. Я из тех трудновоспитуемых, которые от чрезмерных уговоров делают как раз все наоборот. А с тех пор как началось землетрясение, я в каждом письме, от всех получаю такие уговоры. Уже просто боюсь распечатывать письмо, а читая очередное доказательство преимуществ Подмосковья перед Ташкентом, лезу на стену и начинаю ненавидеть Подмосковье. Не только, кажется, не переселюсь туда, но вообще никогда и не приеду.

То, что я начал писать здесь, это — на год работы. Если не больше. Пока не кончу, ни о каких переездах и думать не хочу.

 

А. Т. Твардовскому

8/IX 1966

Дорогой Александр Трифонович!

Из верстки, полученной за последние дни, очень понравилась мне статья И. Кона «Психология предрассудка» и статьи Луначарского с комментариями А. Ермакова. Высказывания Луначарского об искусстве, литературе, политике партии в руководстве художниками очень нужны, важны во всех отношениях — и для себя, для нашего подкрепления, для упрочения наших позиций, для внутреннего, так сказать, пользования, и для сравнения с тем, что происходит сейчас в Китае. Вряд ли китайские громилы прочтут эти статьи в «Новом мире», а если прочтут, то вряд ли они их чему-нибудь научат, но они, статьи Луначарского, помогут нашему читателю еще лучше разобраться, что в нынешнем китайском «культурном» мракобесии нет ничего, ни капли нет ничего, схожего с ленинским отношением к художникам, к искусству и литературе. Может, ты как раз и имел в виду эту двоякую пользу от статей Луначарского, отбирая их для журнала?

А статья Кона (написанная в общем-то не очень блестяще, мне сдается, что она недостаточно популярно написана, перегружена терминами настолько, что, читая ее, надо иметь под рукой словарь) ценна тем, что хоть в малой мере, хоть чуть-чуть заполняет тот пробел… Кон заходит издалека и не всегда перебрасывает мостики от того далекого, чуждого к нашему домашнему, но сама тема статьи — этнические предрассудки — так богата ассоциациями, что позволяет читателю обойтись и без авторских мостиков, он сам их строит в тех местах статьи, где им надо бы быть. В общем, очень хорошо, что у нас появится эта статья. Пусть хоть в таком заходе, не лобовом, но все же это — нужное начало большого, очень назревшего разговора.

Что означает появление в «Правде» двух статей Троепольского? Что губители рек и прочей природы потерпели поражение? И что открыт путь для новых его выступлений в журнале на эти темы? Хорошо, ежели так.

Ну теперь — о моем домашнем.

Екатерина Владимировна вернулась домой из своего большого вояжа. После Малеевки, где пробыла месяц, она ездила к сестрам в Таганрог и Сальск. А на другой день, как вернулась, — опять толчок, 5 баллов. А через день — еще толчок, 3 балла. Но такие слабые толчки сейчас у нас уже никого не пугают. Вероятно, это все-таки уже самые последние судороги.

Говорила Екатерина Владимировна (но не ручается, что это всерьез было сказано тобою), что ты собираешься приехать в Ташкент. Трепанулся? Или в самом деле хочешь приехать? Это было бы здорово! Решайся — ведь всего 4,5 часа лету. Если не можешь надолго — хоть на 2–3 дня приезжай. Хочешь — съездим куда-нибудь, в Самарканд или Бухару, хочешь — проведем эти дни в Ташкенте. Или — в колхозе «Политотдел», где ты, ручаюсь, отдохнешь душою. Половим там, между прочим, сазанов и карасей на прудах (я однажды поймал там на удочку 60 рыбин, весом каждая в полкилограмма). Не буду тебя насиловать никакими обязательными туристскими маршрутами, сам выберешь то, что тебе больше понравится. А еще лучше будет, если прилетите вдвоем с Марией Илларионовной. Екатерина Владимировна целиком и полностью присоединяется к моему приглашению.

Теперь, когда дом мой не пуст, есть на кого оставлять квартиру, я буду чаще и на более продолжительный срок выезжать в «Политотдел». Да, я не отступаюсь от своего намерения написать об этом колхозе. Рассказ о «Политотделе» переплетается с моими воспоминаниями о нашей коммуне, где я председательствовал, о первых шагах колхозного движения. Я чувствую возможность все это очень органично соединить, слить. Именно слить, а не склеить. Тема просторная, о многом можно высказаться! Наблюдая сегодня «Политотдел» (по моему убеждению — лучший колхоз в Советском Союзе), и бешено радуешься торжеству идеи коллективизации, и бешено злишься — почему не везде так? Ведь это же доступно всем!

Это все сделано, нажито своими руками, собственным горбом, на совершенно бесплодной (до колхоза) земле, на болотах, которые, прежде чем превратить их в орошаемые поля, сначала пришлось осушить. Колхоз «Политотдел» — это тот идеал, который мерещился нам, первым голодным коммунарам в Приазовье, когда мы зачинали свою нищую (в то время) коммуну. И я думаю, что, если бы я не ударился в эту дурацкую литературу, и вернулся в свою бывшую коммуну (сейчас — колхоз) хотя бы сразу после войны, и меня избрали бы там опять председателем, — и наш колхоз сейчас ничем не уступал бы «Политотделу». Не пришлось бы ехать за тридевять земель любоваться этим красавцем колхозом — у себя дома достигли бы такого же идеала… Когда меня выдвинули из коммуны на партийную работу, то отрывали от коммуны с мясом, и эта рана осталась у меня не зажившей на всю жизнь. Много лет тоска по коммуне спать не давала, бумажки, канцелярии всякие, столы, за которыми приходилось в этих канцеляриях штаны протирать, просто ненавидел, все это мне казалось каким-то эрзацем жизни, никому не нужным, и в первую очередь не нужным самим канцеляристам. Да не казалось, так оно и было. Настоящая моя жизнь осталась там, в нашей коммуне: земля, посевы, работа на полях, рост хозяйства, строительство, новый общественный уклад, рост людей. Сегодня вкладываешь в дело усилия, труд (не бумажный, настоящий!), а завтра уже видишь результаты. Все — зримо, осязаемо. Эх!.. Да и поныне я половиной своего существа — там, где осталось самое живое дело из всех дел, что за свою жизнь переделал, и не очень я уверен, что из многих путей, лежавших передо мною, выбрал самый нужный для себя и для людей, и часто думаю, что там я был более к месту. И уж морального удовлетворения получал бы гораздо больше. А там — черт его знает!..

Но книга о «Политотделе» — работа большая, надолго. Дай бог, чтоб за год управился. Трудность этого нового для меня жанра заключается, во-первых, в том, что документальных вещей я раньше не писал, никогда не придерживался строго фактов, не списывал своих литературных героев с реальных прототипов. А тут от реальности — ни на шаг, стало быть, меньше надо давать воли фантазии. А во-вторых, все то, что я до сих пор писал, я писал, с кем-то и с чем-то ожесточенно споря, опровергая то, с чем не согласен, утверждая свое. В «Районных буднях» ведь в каждой строчке — полемика. А тут вроде бы не с кем да и не из-за чего полемизировать, нет повода ругаться.

Смогу ли давать в «Н. м.», по мере написания, куски, отдельные главы (последовательно или отрывками) — не знаю. Это зависит от того, как утрясется композиция вещи. Во всяком случае, буду искать такую композицию, чтоб позволила печатать отрывки, не дожидаясь окончания всего задуманного.

А с деньгами на «творческую командировку» дело обстоит так. Ты говорил и Вильяму Александровичу, ташкентскому писателю, и Екатерине Владимировне, что это не литфондовские деньги (которыми ты хочешь снабдить меня), а «новомировские». Но я получил выписку из постановления секретариата Союза, в которой говорится, что по твоему ходатайству мне предоставляется творческая командировка по Узбекистану — 30 дней — за счет Литфонда. Стало быть, и процедура обычная литфондовская. И Кондратович телеграммой просил меня сообщить в Союз писателей, с какого числа оформить мне командировку, после чего я получу командировочное удостоверение именно оттуда, из Союза.

А что я могу туда сообщить? Я был в «Политотделе» уже много раз, и еще много раз буду жить там, и по неделе — две, и по два-три дня, и когда кончу к ним ездить — не знаю. И, конечно, не буду всякий раз отмечаться там «прибыл», «убыл». Было бы даже стыдно отмечаться о прибытии — убытии в колхозе, находящемся всего в 20 километрах от Ташкента. В общем, ничего я в Союз писателей не сообщал и не буду сообщать. Из-за какой-нибудь сотни рублей бумажек и бюрократизма всякого — на тысячу. Бог с ними, с этими командировочными, обойдусь без них. Я не брал творческих командировок для поездок из Курска в колхозы области, когда писал «Районные будни». Верно, я был тогда богаче, но и сейчас обнищал еще не совсем до ручки. Да и зачем мне принимать от Союза писателей такого рода подачку, когда тот же Союз, в то же самое время взыскивает с меня гораздо большую сумму. Я на днях подписал договор с «Советским писателем» на издание однотомника в 1967 году (старые вещи), а весь гонорар Лесючевский заворачивает в погашение аванса, полученного мною в этом издательстве еще в 1959 году. Ну, кажется, все написал. Это я потому так длинно расписался, что давно не видались.

Жаль, что ташкентец наш, Александров, когда был у тебя, постеснялся попросить билет на «Теркина» — было бы кому рассказать мне обстоятельно о спектакле. Идет он еще? Видела спектакль наша сваха, мать жены старшего сына, сплошной восторг, но кроме «Ах, как здорово, как чудесно!» я от нее мало чего добился.

Жара у нас уже кончилась, посвежело, и даже дождики перепадают, так что погода вполне подходящая для твоего приезда. А до 3/IX было 40° и даже 42–43.

Дьявольски жаркое лето стояло. Она-то, эта жара, и наделала бед в Ферганской долине, растопив берега одного горного ледникового озера, откуда хлынула вода на кишлаки и поля. На бедный Узбекистан в этом году — все шишки. Но урожай, в общем, хороший, и с зерном было неплохо, и хлопок не подкачал. Уборку хлопка уже начали.

Ребят наших дома нет. Старший, Валентин, в Таджикистане, на полевых работах, а младший, Валерий, в Кызылкумах — по той же линии, по разведке ископаемых. Квартира пустая, есть где поместиться, если приедете. Приезжайте!

Передавай сердечный привет от Екатерины Владимировны Марии Илларионовне. И от меня. И тебе такой же привет.

Поздравляю тебя и всю редакцию с полутысячным номером! Пожелал бы тебе быть редактором «Нового мира» до тысячного номера, но думаю, что ты и сам себе такого лиха не желаешь. Обнимаю!

 

Н. С. Атарову

15/Х 1966

…Вспоминаешь ли ты, Коля, Тайгуч? Я — очень часто. Это признак старости — очень ярко встает в памяти прошлое…

А помнишь, как мы блиндаж сооружали с тобою? Ты был явно не приспособлен к земляным работам, но все же копал не плохо. А приезд Мдивани с дарами грузинской земли — помнишь? А разбомбленных овец на улице села — после налета «юнкерсов»? А мандариновую настойку в Краснодаре?

Не предвидел я тогда, что мой разговор с Березиным отбросит меня не ближе не дальше как к Сталинграду. А если бы и предвидел, все равно такой разговор с ним состоялся бы…

Ну вот, опять что-то загудело, и дом пошатнулся. Не то толчок, не то тяжелый грузовик проехал…

 

Валентину Овечкину

19/Х 1966

…Хван привез много интересных материалов из Москвы: проект нового устава сельхозартели, проект устава Райколхозсоюза. Все это сейчас у меня, сегодня начну читать. И напишу свои замечания — пока еще не поздно, пока это еще в проектах…

Книги, что ты мне оставил, прочел, и Рыбакова, и «Жаркое лето в Берлине». Да, здорово. Особенно — «Жаркое лето». Хорошо, что Кьюсак главным героем вывела немца по происхождению, без прикрас. Она забралась, так сказать, в самое логово зверя. И все так подкреплено фактами, такой документальной и художественной аргументацией, что не возникает никаких сомнений в достоверности…

 

Н. С. Атарову

13/I 1967

…Я боюсь, что мы в ближайшем будущем помешаемся на объективных факторах (в первую очередь — литераторы). Да и сейчас уже есть признаки начинающегося помешательства. Подводим подо все только объективную экономическую основу и не желаем видеть ни в чем необходимости кое-чего и «субъективного». А какая это опасная штука!.. «Помилуйте, у нас все поставлено на научные рельсы, все приведено в согласие с объективными законами, и если дело не идет, то тут уж не мы виноваты, что-то, значит, с этими объективными законами не доработано».

Если положиться во всем лишь на «объектив», то можно дойти черт знает до чего. Не нужны и организаторские таланты, и горячая душа, и честность, и любовь к людям, и мужество — все заменит объектив-робот. Это уже какая-то кибернетическая чертовщина шиворот-навыворот.

Согласны, ты и Магдала, со мной? Не считаете меня идеалистом? Ей-богу, я был и остаюсь большим материалистом, чем те, кто сейчас носятся с объективными законами как дурень с писаной торбой.

 

В. Я. Канторовичу

17/II 1967

Дорогой Владимир Яковлевич!

Спасибо за присланную Вами статью «Полемические мысли об очерке». Статья интересная и в общем, сдается, правильная.

Но скажу Вам прямо — очень мне надоело уже читать всякие рассуждения обо мне как об очеркисте. Если нечего сказать обо мне в связи с литературой вообще, та не надо бы поминать меня и в связи только с очерком.

Я очеркистом себя не считаю. Очерки (если уж дотошно разобраться) — это беглые наброски, эскиз; это лишь черновое, контурное очерчивание, кроки; застолбление (а не самостоятельная глубокая разработка) участков. А я не занимался застолблением и перепродажей участков, на которые «сделал заявку», сам разрабатываю свои темы. И мне кажется, разрабатываю не так уж мелко.

Окрестили меня очеркистом… невзирая на то, что «С фронтовым приветом», «Районные будни» и «Трудная весна» — да, собственно, вся моя проза не укладывается в рамки привычных представлений об очерке, повести и пр., что это, пожалуй, какая-то новая литературная форма, которой пока еще не найдено название; невзирая на мои пьесы, а их у меня написано семь, они издавались сборниками, ставились в Малом театре, Ярославском, Курском… невзирая на то, что кроме спорных по форме «гибридов» — не то очерков, не то рассказов — у меня есть и «чистокровные» рассказы. Кому-то из писателей (и литературоведов) выгодно, видимо, держать меня на «Малой земле» очерка (по крайней мере, в их толковании моих вещей) и не пускать на «Большую землю» литературы. Была бы их полная воля, они бы вообще перечислили меня из художественной литературы в журналистику. Работал, мол, много лет в газетах, писал для газет, печатался в газетах — какой он, к черту, писатель? Журналист, газетчик! Но бог с ними, недоброжелателями. Плохо, что некоторые и доброжелатели, с чужого голоса, усердно твердят то же самое: «черкист», «черкист»…

17/II 1967

…Прошу меня извинить, Владимир Яковлевич, что я много Ваших писем оставил без ответа. Очень плохо чувствую себя всю осень и зиму, почти беспрерывно болею, и даже письма писать мне — тяжело. Никогда не мучили меня никакие предчувствия, к мистике не склонен, но на этот раз чувствуется (не предчувствуется), что, скоро, пожалуй, совсем концы отдам. И это не мистика, а просто трезвый учет обстоятельств, всего букета обрушившихся на меня болезней, учет их быстрого прогрессирования. С каждым прошедшим месяцем болезни производят весьма ощутимые разрушения в организме, если все оставшееся мне здоровье оценить баллов в 12, то за месяц, чувствую, 1–2 балла убавляется (это землетрясение приучило меня к баллам), стало быть, этих остатков хватит ненадолго. Дважды два — четыре, ничего не поделаешь. Не подумайте, что я игнорирую врачебную помощь и не лечусь, махнув рукой на все. Нет, лечусь, обращаюсь к врачам, и они сами, даже без вызова, часто навещают меня, делают новые назначения, но… А в общем, хватит об этом. Это я Вам написал о состоянии своего здоровья в ответ на Ваши настойчивые вопросы — что пишу сейчас, как мне работается и т. п….

 

Валерию Овечкину

7/V 1967

…Перечитываю сейчас «Голдсборо» Стефана Гейма и недоумеваю, почему я не обратил твое внимание на эту книгу, не порекомендовал ее прочитать…. Вот где показана Америка и даны разгадки многому, что творится в этой страшной стране. Книга написана 15 лет назад, но я не думаю, что она устарела как зеркало американской действительности.

…«Гроздья гнева» рядом с «Голдсборо» — гроздья винограда, а не гнева. А уж о писателях прошлого и говорить нечего. Джек Лондон ездил в Лондон в поисках трущоб, хотя у него под боком были Нью-Йорк, Чикаго с еще худшими трущобами. «Железная пята» его?.. Тоже — не то. Смесь марксизма с ницшеанством никогда ничего хорошего не давала. А ведь там главный герой — супермен, нечто вроде Сына Солнца, в революционном варианте. И ужасов наворочено слишком много, так что они уж и не пугают. А «Голдсборо» — это не беллетристика, жизнь…

 

Т. С. Мальцеву

22/V 1967

…И статью Вашу в «Правде» за 11 апреля читал, и «Думы об урожае» прочел сразу же, как получил. Несмотря на то что Вам в Ваших выступлениях в печати приходится много раз повторять одно и то же, так как существо, основы Вашего агрокомплекса остаются неизменными и надо эти-то основы еще и еще раз разъяснять людям, долбить и долбить в одну точку, пока не дойдет это всем до сознания, — несмотря на все это, я в каждой Вашей новой статье нахожу много нового, в смысле дальнейшего развития Ваших идей, совершенствования Ваших методов выращивания высоких урожаев в любых погодных условиях. С огромным удовольствием прочитал я и статью и книжечку.

Нет, Терентий Семенович, все же Вы счастливый человек, невзирая на то, что очень много хлебнули горького. Вы не можете сетовать на то, что труды Ваши не поняты и не оценены и что у Вас нет или мало последователей. Один тот факт, что под урожай нынешнего года было уже вспахано без оборота пласта более 10 миллионов гектаров, о многом говорит. Очень много у Вас последователей, которые в той или иной степени руководствуются Вашими методами. А сколько тысяч агрономов и председателей колхозов горячо благодарны Вам не только за агротехнические рекомендации, а главным образом за Вашу гражданскую смелость и последовательность в утверждении основного Вашего принципа: земледелец должен быть свободным от догм и шаблонов, он работник творческого труда, и никакой устанавливатель шаблонов… не вправе душить его инициативу, мешать ему стать подлинным творцом урожаев. Это уж — не для одной какой-то определенной почвенно-климатической зоны, а — для всего Советского Союза! Пусть еще не окончательно и не всюду утвердился этот принцип, но — лед сломлен. Весна идет на смену зимним холодам, и придет рано или поздно.

Много Вы сделали и делаете, Терентий Семенович, очень много, велики Ваши труды, но — велика и отдача. Вы ее видите, эту отдачу, ощущаете, и с каждым днем все сильнее ощущаете. Вот это я не называю счастьем…

 

Валентину Овечкину

16/VII 1967

Наконец-то дошла к нам хоть маленькая весточка о Лю Биньяне. Правда, ничего утешительного в ней нет.

В «Лит. газете» за 14/VI в статье… Н. Надеева о Китае, в которой говорится о разгроме литературы китайской и травле лучших писателей, есть такие строки:

«Еще в 1952 году Дин Лин в статье в журнале «Женьминьвэньсюэ» предупреждала об опасности подмены в литературе живых полнокровных образов надуманными, абстрактными схемами. Четыре года спустя об этом с еще большей силой писали Цинь Чжаоян, Лю Биньянь. Участь этих писателей оказалась весьма плачевной».

Вот и все, что о нем сказано. Я напишу письмо в «Л. Г.», попрошу сообщить мне адрес Н. Надеева и свяжусь с ним. Возможно, он располагает большими сведениями о Лю Биньяне, чем дал в статье.

 

Валерию Овечкину

4/IX 1967

…Занимаюсь сейчас главным образом корреспонденцией и рецензированием скопившейся в огромном количестве верстки из «Нового мира». Ничего более или менее значительного в верстке этой, к сожалению, нет…

О смерти Эренбурга знаешь уже, конечно. Хотя он и немало прожил, а все же не время было ему помирать. Трудно будет привыкать к мысли, что его уже нет в живых.

Неутешительный процесс происходит в литературе: умирает хороших писателей больше, чем появляется за это же время новых имен, подающих надежды. А может, это мое ощущение обманчивое? Просто новые имена еще не так прочно утвердились в нашем представлении о литературе, как живут в нем имена старые, привычные? Кажется, что одного умершего старика и десять новых, молодых не заменят. А может, дело и не так обстоит? Заменят, может?..

 

Т. С. Мальцеву

20/IX 1967

…Прочитал в «Комсомольской правде» Вашу статью «Кого пахарем считать». Прекрасная статья! Для меня, человека, много лет уже пристально следящего за Вашими трудами на земле и выступлениями в печати, в ней не так уж много нового — в смысле существа самой Вашей системы земледелия. Но статья написана с какой-то особой глубиной, очень проникновенно и задушевно. Весьма удачно привели Вы афоризм Энгельгардта: «Не тот пахарь, который хорошо пашет, а тот пахарь, который любуется своей пахотой». Глубокая мысль! В Вашей статье эта верная мысль Энгельгардта приобрела характер художественного образа (художественно-философского, я бы сказал), очень сильного и убедительного — для тех, по крайней мере, кто способен задумываться о подобных вещах. А таких, уверен, все же немало. Таких, что способны задумываться о цели жизни. Прочитал статью прямо-таки с наслаждением. Все в ней хорошо: и то место, где Вы вспоминаете клубача, сопровождавшего делегатов на съезд колхозников-ударников, и примеры из области «приспособления истины к безопасности», и совершенно верное утверждение, что природа не терпит самоуверенных работников, и все остальное.

Очень хотелось бы, чтобы эту Вашу статью прочло как можно больше молодых агрономов и студентов сельскохозяйственных вузов, да и просто молодежи, безотносительно, причастна ли она к сельскому хозяйству…

 

Валерию и Нине Овечкиным

14/X 1967

…С утра зарядил дождь, и льет, и льет, теперь уж можно с полным основанием сказать — осенний дождь, так как и время по календарю — осень. Но в пейзаже лишь дождь говорит об осени, а деревья еще совсем мало потеряли листьев, многие даже стоят еще в полном летнем убранстве и лишь свежеют от этих осенних дождей, омываются и по-молодому зеленеют, будто и не собираются терять лист и готовы так зеленеть и красоваться до самой елки. И несмотря на дождь — тепло. Если б не мочило, то можно ходить и без пальто. Но мне что-то нынче затянувшееся лето надоело. Пора бы ему и честь знать. Если бы в доме уже топили, то рад был бы увидеть за окном и снег. В России, бывало, в это время уже припорашивало первым снежком, непрочным, правда, но все же это был уже первый звонок зимы. А здесь — ни первого звонка, ни второго, ни самого поезда. Нет самого главного, что так интересно и волнительно наблюдать в природе, — смены времен года. Как один англичанин говорил об исландском климате: «А в Исландии вообще нет климата! Есть только 365 дней дурной погоды в году!»

Если почта сработает как обычно, то есть письмо будет тащиться 6–7 дней, то получите его как раз к твоему дню рождения, Валерий. Поздравляем тебя с знаменательной датой. Нину просим обнять и поцеловать тебя покрепче от нашего имени. Вот уж который год случается, что свой день рождения ты встречаешь не с нами. Так что если не получаешь подарков в этот день от нас, то — сам виноват. Надо в Ташкенте сидеть, а не скитаться по всяким там Дружбам и Кызылкумам.

Очень ждем вас…

 

Валерию Овечкину

1967

Дорогой Валерик!

Получили твое письмо, в котором ты сообщаешь, что оно — последнее и что после него нам остается уже ждать лишь тебя самого, а не писем твоих. Ну что, согласны на такую замену. Получить тебя — это, конечно, лучше, чем получить письмо от тебя.

Ну и это письмо тебе последнее. Боюсь даже, что не успеешь его получить.

Вчера от Вали было письмо, а вслед за ним — телеграмма с поздравлением с днем рождения. Спасибо вам, ребята, что не забываете батька. Твое поздравление тоже пришло как раз вовремя — вчера утром. Точно рассчитал.

Валя — все там же. Передвигаются лагерем все выше по саю и горам, живут на месте не больше недели. Для переездов и подъемов от лагеря к месту работы используют имеющуюся у них пятерку лошадей. Но кавалеристы из них — хреновые. Валентин однажды сверзился с лошади, потому что седло съехало на пузо — плохо затянул подпруги. Не в отца пошел, со мною таких конфузий не случалось ни разу. Если падал, то только вместе с конем…

 

М. М. Колосову

27/I 1968

Дорогой Михаил Макарович!

В трудное положение поставил ты меня своей повестью. Но сначала — о самой повести.

Не могу сказать, чтобы она мне очень понравилась. Она сыровата, производит впечатление вещи, над которой ты мало посидел. Это сказывается и в языке, и в композиции, ее сбивчивости, и в растянутости отдельных глав, и в недописанности некоторых характеров. Однако при всем этом повесть свидетельствует, что ты можешь иметь успех, и немалый, на пути перехода от детской и юношеской тематики к тематике «взрослой». Мне даже кажется, что тебе давно пора уже по-настоящему браться за новые темы — новые для тебя в смысле ориентации на взрослого читателя. И второе, о чем говорит повесть: деревенская тема — твоя тема, ты, оказывается, достаточно хорошо знаешь деревню, чтобы хорошо писать о ней. В общем, повесть, при условии, что ты еще крепко над ней попотеешь, потрудишься так, как если бы это был лишь первый черновик, может стать хорошей, вполне пригодной для напечатания, может стать твоей творческой удачей. Но повторяю: нужно над ней не только посидеть, но и поседеть. В таком же виде, как сейчас, она ниже твоих возможностей.

Теперь — в чем же трудность моего положения. А в том, что я не могу о ней писать в «Н[овый] м[ир]», ни Твардовскому, ни Дорошу, не могу делать свои замечания и спрашивать о решении редакции, в общем, не могу даже дать им понять, что я знаю о написании тобою этой повести и что она находится сейчас у нас. Почему? Вряд ли нужно тебе это объяснять. Да потому, что я вижу твои карты. Догадываюсь, чувствую, знаю, что на этот сюжет, на Бамбизова с его выстрелом тебя толкнуло то, что произошло со мною. И хотя Бамбизов не списан с меня (я даже не говорю — не списан в точности, так как он вообще с меня не списан), но аналогии все же достаточно ощутимы. Да и сам сюжет — даже если б не было ни малейшей схожести со мною во всем прочем — не позволяет мне подавать свой голос за или против твоей повести, выключает меня из внутриредакционного обсуждения этой вещи. Боюсь, что сюжет, именно сюжет (сюжет не как таковой, а в силу его совпадения с житейским «сюжетом» одного из членов редколлегии журнала) смутит и других наших товарищей, и самого Твардовского, и тебе, возможно, будет даже прямо указано на это. Если рукопись отклонят, то, пожалуй, именно из-за этого совпадения.

Полагаю, что ты согласишься со мною насчет моей позиции и не станешь настаивать, чтобы я писал Твардовскому о твоей повести. Но это, конечно, не означает, что меня не интересует ее судьба. Все, что тебе будут о ней говорить, Твардовский ли, Дорош или другой ли (или даже, может быть, ее прорецензируют), все это ты сообщи мне. Если будут рецензии, не поленись перепечатать и пришли мне копии. Рукопись я пока оставляю у себя. Ладно? Не нужен тебе сейчас этот экземпляр?

Ну вот о повести все пока.

Прошу прощения, что долго не писал — и накануне Нового года и после, весь этот месяц, тяжело болел. Все то же — сердце. И сейчас на строфантине, и стало быть — на полулежачем режиме. Смог позволить себе лишь поездку к Хвану с Узилевским в прошлое воскресенье, да и то расплачивался за эту поездку три дня тяжелыми приступами. И ведь ни грамма не выпил, только и было всего волнений, что — горячие разговоры и споры. Какой я к черту стал писатель, Михаил Макарыч! Малейшее душевное волнение — и вот уже припадок. А разве можно писать, не волнуясь? Эх!..

Елка прошла без снега и морозов, лишь позавчера выпал первый снег, да и то всего лишь один день продержался. Все обещает у нас нынче очень раннюю весну.

До сих пор жалею, что ты мало побыл со мною, когда приезжал, черт бы побрал этого румына и всю твою возню с ним. Заскочил ко мне на одну минуту — как будто мы с тобою по-прежнему живем в одном городе и в любой час можем созвониться и прийти друг к другу, посидеть, поговорить. Вот уехал ты, а когда нам теперь еще доведется встретиться? Планы мои насчет переезда в Россию — бесплодные мечтания. Причина их неосуществимости — полное и прочное безденежье…

Обнимаю тебя.