Хорошие повести

Немногие читатели узнали уже Тихона Журавлева по его запискам офицера «Рядовой Антипов», вышедшим в издательстве «Советский писатель» в 1951 году. Немногие, говорю потому, что книга была издана тиражом всего в 30 тысяч экземпляров.

Эта повесть — в форме записок офицера — суровая правда о войне, о солдатской жизни на фронте. Именно — жизни. Русские люди не любят воевать. Но когда их к этому вынуждают, они и на фронте умеют жить как дома.

Сдержанно, мужественно, без громких слов и потому, может быть, так волнующе пишет Тихон Журавлев о солдатских подвигах. Он знает войну, он не может лгать о ней. У него война — это и кровь, и тяжелый труд, и подвиги, и глубокое раздумье солдат о прошлом и будущем. Рядовые солдаты у него — как оно и есть в нашей советской жизни — люди высокого интеллекта, большого душевного благородства.

Были у него неприятности с этой повестью. Критики упрекали автора в том, что у него генерал и комбат слишком просто, «фамильярно» разговаривают с рядовыми. Почему, дескать, солдат Антипов отвечает им иногда не по уставу, не держит беспрерывно руку у козырька, позволяет себе даже такую вольность, как чокнуться с генералом. Ну, бог с ними, с такими критиками. Они, видимо, многое позабыли. Забыли и простоту Суворова в обращении с солдатами.

Повесть Тихона Журавлева «Рядовой Антипов» в какой-то мере заполняет досадный пробел в нашей литературе об Отечественной войне. Много у нас есть романов, повестей, пьес о войне, где главные действующие лица — офицеры, а солдат почти не видно. Журавлев пишет о рядовом советском солдате как о человеке равном ему, советскому офицеру, по духовному развитию, пониманию жизни, задач партии. Лишь звездочки на погонах, специальная военная командирская подготовка «возвышают» его, офицера, над солдатом, дают ему право приказывать. Но это различие — лишь на фронте, в армии. А после войны, если суждено им где-то встретиться, может быть, Антипов, более опытный в колхозном строительстве человек, будет председателем колхоза, а он, офицер, вчерашний ротный командир Антипова, пойдет к нему в заместители, в бригадиры?..

В седьмом номере журнала «Новый мир» за 1953 год напечатана новая повесть Тихона Журавлева «Комбайнеры». Некоторые критики (Т. Трифонова, «Литературная газета», 18 августа 1953 г.), не разобравшись в этой вещи как следует, успели уже усмотреть в повести существенный недостаток, заключающийся в излишней, по их мнению, тонкости письма, лаконичности рисунка, в недомолвках. Что это — привычка к топорной работе некоторых других авторов повестей на колхозные темы? А когда вещь сделана не топором, а тонким резцом — не доходит? Именно в этом, в тонкости, в изяществе письма, — художественная прелесть произведений Т. Журавлева!

Радостно, когда в литературу приходит новый, свежий, сильный талант. Сейчас, когда уже ясно, что Т. Журавлев автор не одной повести, можно полным голосом говорить об его интересном творчестве.

Тихон Журавлев жил и живет в среде рабочих людей, где просто и требовательно, без лишних умилений и восхвалений, судят о писателях. Он работал после демобилизации и крепильщиком в шахте, и, напечатав уже первую повесть, штурвальным на комбайне.

— Книгу, говоришь, написал? Напечатали? Хвалят? Ну что ж, раз взялся книги писать — надо хорошо писать. А как же иначе? Тот хорошо уголь рубает, тот хорошо дома строит, тот хорошо землю пашет. А тебе дан талант сочинять — пиши хорошие книги. А плохо напишешь — скажем: не за свое дело взялся.

Живя среди простых тружеников, не зазнаешься, не возомнишь себя «жрецом искусства». Всюду у нас, на заводах и в колхозах, много художников своего дела, чей труд — настоящее, большое искусство. Стыдно перед ними подкачать.

Нельзя пересказать здесь подробно содержание новой повести Т. Журавлева, да и нет в этом необходимости. Задача рецензии — обратить внимание читателей на нее, посоветовать прочесть «Комбайнеры» всем, кто любит правдивые художественные рассказы и повести о современной колхозной деревне.

Тема повести — трудовые будни, быт, мысли, чаяния рабочих одной МТС, их совместная с колхозниками борьба за лучшее завтра. И еще — как и бывает в жизни — есть в повести и любовь, и ревность, и дружба, и суровая товарищеская критика, и взаимовыручка. «Производственные процессы» — как иногда называют у нас совершенно необходимые в литературных произведениях о деревне картины колхозного труда — не заслоняют человека. На первом плане — люди, их чувства, мысли, страсти, ошибки, трудное исправление ошибок. Если бы речь шла только о машинах, повесть называлась бы «Комбайны». А она называется: «Комбайнеры». О людях.

Главный герой повести — Федор Кадыров, лучший комбайнер МТС. Кадыров — не рекордсмен. Это новый тип передовика, думающего о конечных результатах, а не только о блестящих показателях «на сегодняшний день». Настоящему передовику не страшно иногда покрасоваться и на последнем месте на «Доске соревнования», если он твердо уверен в конечной победе своих принципов.

Скупыми точными штрихами выписан Кадыров. Как будто бы ничего особенно громкого и не совершает он, и говорит мало, как-то даже прячет, замыкает свой внутренний мир от других, грубоват внешне, тяжел характером, а чувствуешь, видишь красоту его души, государственную широту ума, неуемную заботу о том, чтобы и МТС работала лучше, и колхозам было больше пользы от работы МТС, и чтобы личные судьбы колхозников, обездоленных войною вдов, устроились как-то к лучшему. Большой потолок у этого человека. Дорастет он со временем до директора МТС, а может быть, и до секретаря райкома.

А вокруг молчаливого, угрюмоватого Кадырова в повести — близкие, дорогие ему люди, родное село, земля, колхоз. Жена Кадырова Наташа, учительница Магинур, комбайнер Карев, колхозница Шура — это не просто литературные персонажи, это живые люди, и родственные друг другу своей советской душой, и не похожие друг на друга. Рукою художника вылеплены образы этих людей. Перелистываешь страницы и погружаешься с головою в подлинную сегодняшнюю колхозную жизнь.

Очень хороши у Журавлева пейзажи. К месту, под настроение. Нет у него в повести ничего лишнего. Автор не думал о том, как бы нагнать в книгу для листажа побольше всякой всячины. Видимо, думал: как бы короче, на двух-трех страничках высказать то, что вынашивал много дней и ночей.

Есть, конечно, в повести и изъян. Хотелось бы, например, видеть в свихнувшемся рекордсмене-комбайнере Фатьямове более сложный образ. Ведь не был же он черствым, бездушным честолюбцем с первых дней работы на комбайне? Надо полагать, поднимался он впервые на «капитанский мостик» С хорошими чувствами, с искренним желанием не славу себе стяжать, а послужить во всю силу делу колхозного строительства. Что его испортило? Что в нем осталось дорогого? Где залог тому, что человек этот может быть спасен? Иначе, если он законченный сукин сын, пустышка, мыльный пузырь, — стоит ли за него бороться? И за что любит его, такого, учительница Магинур? Надо бы Журавлеву, при издании повести отдельной книжкой, еще подумать над Фатьямовым, что-то дорисовать в нем.

В «Комбайнерах» много поэзии земледельческого колхозного труда. Много поэзии, чистоты, благородства и в человеческих отношениях.

Обе повести Т. Журавлева, «Рядовой Антипов» и «Комбайнеры», глубокие по мыслям, мастерски написанные, — отрадное событие в нашей литературе.

Широкий читатель тепло примет творчество молодого писателя Тихона Журавлева.

1953

 

Предисловие к рассказу Лю Биньяня «Что нового у нас в редакции…»

[5]

С Лю Биньянем, китайским литератором, молодым человеком лет тридцати трех, я провел неразлучно полтора месяца в Китае в 1954 году, побывал с ним в Пекине, Тяньцзине, Нанкине, Шанхае, Чунцине, Чэнду, на китайских фабриках, новостройках, в сельскохозяйственных кооперативах. Нельзя не полюбить этого человека, настоящего журналиста, беспокойного, напряженно думающего, много ездящего по стране. Пытливый ум, зоркий, наблюдательный глаз, горячая любовь к своему народу, искреннее желание помочь пером делу строительства социализма — вот главные черты его натуры.

Уже тогда думалось — по всем этим признакам, что из журналиста Лю Биньяня может вырасти хороший писатель.

И вот в Пекине в журнале Союза писателей Китая «Народная литература» стали печататься первые произведения Лю Биньяня, сразу же привлекшие внимание широких кругов читателей.

Советскому читателю известен пока один рассказ Лю Биньяня, напечатанный в № 10 журнала «Октябрь» за 1956 год, — «Ветер весны». Глубина мысли, смелое проникновение в сложные проблемы жизни, сатирическая издевка над формалистами и заклинателями — таков почерк молодого писателя. Почерк уверенный, своеобразный.

Ту же ищущую мысль, те же острые конфликты, то же гневное отношение к обывателям и горячее сочувствие к людям гражданского долга и творческого ума находим мы и в новом рассказе Лю Биньяня, предлагаемом вниманию читателей журнала «Москва».

Рассказы Лю Биньяня помогают нам полнее и глубже понять, представить себе становление новой жизни в народном Китае.

1957

 

Этим очеркам — массовые издания

В только что вышедшей в свет первой книге альманаха «Наш современник» за 1957 год напечатан очерк «Среди болот» — деревенский дневник А. Одинцова. В № 4 за 1956 год журнала «Сибирские огни», издающегося в Новосибирске, опубликован очерк Леонида Иванова «Сибирские встречи». И Леонид Иванов и А. Одинцов еще неизвестны массовому читателю, их можно, пожалуй, считать начинающими. Литературная форма их произведений весьма скромная: это — очерки без притязаний на монументальность «большого полотна», на особую беллетристическую занимательность.

Можно без труда представить себе дальнейшую судьбу этих очерков. Лишь когда А. Одинцов и Леонид Иванов станут «маститыми», напишут еще много всяких вещей, прославятся интересными романами или повестями, тогда и эти первые их очерки удостоятся внимания издателей и выпуска в свет массовыми тиражами в числе их других произведений. Однако, если все произойдет именно так, это будет очень досадно. Очень жаль, если круг читателей очерка Леонида Иванова ограничится только сибиряками, а с очерком А. Одинцова познакомятся только подписчики «Нашего современника». Оба очерка заслуживают прочтения в каждом райкоме партии, в каждом колхозе — и Новосибирской области, и Ивановской, и Краснодарского края, и Белоруссии, и Поволжья. Заслуживают они внимания и литераторов, как яркий пример того, что конфликтов в деревне для описания остается еще более чем достаточно. Хватит конфликтов на всех писателей.

При всей разности стиля, манеры письма очерки Леонида Иванова и А. Одинцова объединяет одно качество: серьезное, честное, любовное отношение к трудной и многообразной деревенской теме. И глубокое знание колхозной жизни. Знали бы некоторые руководящие работники в Министерстве сельского хозяйства так жизнь деревни, причем разной деревни, — чем, например, Мещера отличается от Кубани, в чем ее особые нужды, а в чем общие болезни с некоторыми колхозами других областей, — как знает все это литератор-очеркист А. Одинцов! Если бы знали они так нашу деревню, со всеми ее контрастами и различными несхожими запросами, так не засылали бы иной раз в МТС Смоленской или Кировской области сельскохозяйственные машины и орудия в таком же наборе, как и в МТС Ставропольщины, не давали бы разным областям шаблонных рецептов по ведению хозяйства.

Очерк А. Одинцова, остро, интересно написанный, с живыми литературными портретами, с глубокими мыслями, оставляет такое чувство, будто сам побывал, долго пожил в одном из мещерских колхозов, сам говорил, общался с людьми, представленными автором, вместе с ними думал о наилучших, наивернейших путях подъема колхозов этой «глухой» лесной стороны России.

Из А. Одинцова выйдет крупный литератор, если он не остановится на фактографии, смелее пойдет на обобщения, отбор и типизацию самого главного.

Об очерке Леонида Иванова можно сказать следующее. Кто хочет по-настоящему узнать, что представляют собой так называемые «деревенские проблемы», причем проблемы сегодняшние, далеко еще не решенные, кто хочет знать, как их много, этих проблем, как они серьезны, какой вдумчивости, осторожности (и в то же время смелости) требуют для своего решения, пусть прочитает «Сибирские встречи». И наверняка он увидит в этом очерке, написанном на сибирском материале, много типичного для колхозов и Дона, и Пензенской области, и Днепропетровщины.

Оба очерка написаны мастерски. Это настоящая, умная, интересная, волнующая — без всяких скидок на «второсортность жанра» — литература.

Надо подумать о массовом издании этих очерков. Их надо обязательно довести до самого широкого читателя, особенно — деревенского читателя. Сборники очерков на злободневные деревенские темы у нас периодически издаются. Но у таких сборников обычно небольшой тираж, и они очень велики по объему; в них участвует много авторов, не у каждого читателя хватит терпения перечесть всех авторов. Иной раз до хорошего очерка и не доберешься сквозь толщу посредственных вещей.

Превосходные очерки Леонида Иванова и А. Одинцова надо выделить для отдельного издания — для начала пусть хотя бы небольшими по объему книжками. Не нужно действительно ожидать, пока у этих новых авторов литературная борода отрастет по пояс. И чем скорее издать их очерки массовым тиражом, тем лучше, тем больше пользы принесут они людям, практически занимающимся колхозным строительством.

1957

 

Думы и предложения публициста

Нет, пожалуй, необходимости представлять читателю Ю. Черниченко — его умная и горячая публицистика на деревенские темы, очерки и статьи, печатавшиеся в журнале «Новый мир», газете «Советская Россия», в которой он работает разъездным корреспондентом, привлекли уже внимание определенного круга читателей, интересующихся насущными проблемами деревни. А таких читателей, у которых возникает глубокий интерес к совхозно-колхозному строительству, много и становится все больше, — так как от скорейшего подъема сельского хозяйства зависит улучшение жизни не только самих колхозников и рабочих совхозов, но и жителей городов.

Ю. Черниченко много ездит по стране, много повидал; ездит не «галопом по Европам», а надолго задерживаясь в каждом новом месте для основательного изучения его особенностей. В этой небольшой книге собраны его очерки о делах на сибирской целине, написанные тогда, когда мало еще кто из писателей отваживался бить тревогу по поводу отсутствия какой-либо разумной системы в целинном земледелии и грозной опасности эрозии почвы и наступления сорняков; есть в книге очерк «Осень под Шадринском» — об урожаях последователей курганского колхозника-ученого Терентия Семеновича Мальцева, о котором каждый писатель, знающий близко Т. С. Мальцева, не устанет писать до той поры, пока и теория и практика нашего земледелия не сделает всех необходимых выводов из «Мальцевской системы» и результатов ее применения на полях Зауралья; в книге дан очерк «Стрелка компаса» — о Кубани и Вологодчине, где автор, используя весьма благодарный прием сравнений и «сталкиваний», анализирует с большим знанием дела достижения и резервы сельского хозяйства двух очень разных краев; есть в книге и «Смоленские письма» — очерки о специфике нужд колхозов и совхозов нечерноземной полосы.

Мне приходилось бывать почти во всех местах, описанных в очерках Черниченко. И многие из людей, которых он упоминает, знакомы мне. Наблюдения Черниченко во многом совпадают с моими. Отрадно видеть в лице Ю. Черниченко новый тип публициста — не дилетанта и не верхогляда в деревенских вопросах, человека вооруженного солидной экономической и агрономической подготовкой. Автор умеет глядеть в корень вопроса, добираться до первопричин. Умеет считать. И умеет заразить читателя своей любовью и вниманием к цифре, живой статистике, к глубокому, пытливому анализу явлений. Надо добавить — к честному анализу. Ибо мы знаем, как на арифмометрах конъюнктурщиков иногда и дважды два получается не четыре, а семь с половиной.

Очерки Ю. Черниченко содержат немало и ценных практических предложений по укреплению экономики колхозов и совхозов. Во всех ли случаях автор прав или же есть иные, более действенные пути решения поднятых им вопросов — это можно установить, выслушав и специалистов сельского хозяйства, и дельных публицистов, занимающихся деревенскими темами. Но так или иначе предложения его стоят на реальной почве, достаточно подкреплены объективной подачей фактов и поэтому заслуживают большого внимания.

1965

 

О повести И. Василенко «Звездочка»

Глубокой любовью к советской молодежи проникнута последняя повесть И. Василенко «Звездочка».

Сразу и не разберешься, прочитав и перечитав вторично и в третий раз повесть, — в чем секрет ее занимательности, чем она так берет за душу в одинаковой мере и подростка и взрослого читателя? Мастерски разработанным сюжетом? Да, но не только сюжетом. С половины повести автор пишет главы на «сухом» производственном материале. Тут и собрание учащихся-ремесленников, с подведением итогов соцсоревнования («Чье будет знамя?»), и подробное описание первого прихода ребят на завод («Гудок»), и начало их работы на станках («ДИП-200»), и борьба за выполнение норм — простые вещи, а читаются эти главы с особенным интересом. Лучше всех удались они автору.

Пристально изучив жизнь ремесленников, детально ознакомившись с производством, зная психологию рабочей молодежи, автор сумел очень правдиво, предельно просто, без прикрас и в то же время романтично показать вступление ребят в среду рабочего класса. В повести много поэзии труда, она чиста благородством чувств и поступков ребят и их воспитателей. Даже такой эпизодический персонаж, как главный инженер завода, сказавший в повести ремесленникам всего лишь несколько слов, но слов не затаенных, горячих, убежденных, от всего сердца, — и тот живет, запоминается, и его успеваешь полюбить, хочется сказать ему: «Спасибо тебе, Валерий Викторович, за то, что так хорошо принял на завод наших детей».

В повести много настроения, глубокого и значительного подтекста. Борьба характеров (Паша Сычев и Маруся Родникова) выходит далеко за пределы тематики «детской» литературы. Эти характеры могут быть целиком перенесены и в мир взрослых людей, потому, должно быть, и интересует повесть взрослых читателей.

А у юношества, особенно у учащихся ремесленных училищ, у молодых рабочих, повесть Василенко будет любимой книгой. Воспитательное значение ее огромно. Она поднимает любовь к труду, честь именоваться рабочим, заставляет задумываться над многими вопросами, касающимися культуры и творчества в труде, она воспитывает в рабочих чувство дружбы и соревнования.

«Звездочка» — большая удача нашей литературы. Если вообще о рабочих за последние годы написано мало книг, то молодое поколение рабочего класса, трудовые резервы, ремесленники совсем выпали из поля зрения писателей. А ведь в них — наше будущее. Наших писателей созидание заводов, пафос строительства интересовали всегда больше, чем жизнь рабочих.

И. Василенко в известной мере восполняет этот пробел. «Звездочка» — яркая страница именно из жизни рабочей молодежи.

Талантливая повесть Василенко заслуживает самого широкого распространения, массовых тиражей.

15/VI 1948

 

О пьесе Ивана Щеглова «Лес дремучий»

Первое впечатление от прочтения пьесы — автор безусловно талантлив, знает то, о чем пишет, деревню, крестьян времен 30-х годов, владеет народной речью, язык его персонажей подлинно народен, без фальши.

Пьеса читается с интересом, есть в ней и характеры и действие. Думается, что она сценична, хотя и нелегка для постановки.

Задаешь себе вопрос: имеет ли сейчас право на существование пьеса о первых шагах коллективизации? Конечно, имеет, если хорошо написана. А допустимо ли выводить в пьесе на первый план кулацкую семью? По-моему, допустимо. У нас много написано пьес, повестей, романов о том, что дала коллективизация крестьянству. А вот пьеса о том, на месте какой жизни возникли колхозы, что «отняла» коллективизация у крестьян. Отняла идиотизм старой деревенской жизни, кулацкие зверства, «собственническое свинство». Об этом не вредно вспоминать нынешним колхозникам.

Я представляю себе, что можно было бы написать пьесу только о кулаках, об их агонии, гибели, о распаде кулацкой семьи, о разрушении старых устоев, где коллективизация лишь шумела бы за окнами (как в «Егоре Булычове» революция), и тем не менее это была бы советская, нужная нам пьеса.

Но у Щеглова в пьесе — не только кулаки. Есть в пьесе и колхозные активисты, и секретарь райкома, и сын кулака, ставший на сторону советской власти. Приходится сравнивать, с одинаковой ли силой показано разрушение старого и утверждение нового?

Нет, не с одинаковой силой. И в этом, мне кажется, главный недостаток пьесы. Кулаки (Павел, Алексей, Устинья) выписаны куда ярче, жизненнее, чем другие персонажи. Хорош, просто великолепен Осип Струнин, видишь как живых и Варвару, и Татьяну, и Илью Орешина, и Савушку, но все это — старая деревня, то, что разрушается. Вестники же нового, Вагин, Веткин, Семен, Бурмистров, — куда бледнее.

Чтобы пьеса увидела свет, автору нужно много, упорно поработать над нею именно в этом направлении — сделать и колхозников такими же яркими, как кулаков. Вагин произносит длинные скучные речи. У кулаков речь меткая, образная, лаконичная, у Вагина — каша во рту. Веткин совсем не виден как руководитель молодого колхоза. Бурмистров, секретарь райкома, — роль служебная. Если совсем вымарать эту роль, пьеса — в таком виде, как она сейчас написана, — ничего от этого не потеряет.

Несколько частных замечаний.

Слишком легко расстается Устинья с золотом, отдавая его отцу, и Павел слишком быстро признается, что у него есть спрятанное золото. Это не в характере кулаков. Кулаки вцепились бы в него зубами и когтями.

Почему Семен — вагоновожатый? В этом сквозит какая-то нарочитость. Автор подобрал для него самую «простенькую» городскую профессию. А нужна ли простенькая профессия? Может быть, лучше сделать Семена настоящим рабочим? Прошедшим хорошую школу жизни на большом заводе, в большом рабочем коллективе?

Кое-где прорываются словечки не 30-х годов, более позднего, по-моему, происхождения — «разыгрывали меня» (стр. 2), «как она жизнь?» (стр. 7) и др.

Слишком тонко обозначена линия Вагин — Варвара, настолько тонко, что почти и не видно ее. Может быть, не нужно здесь автору стесняться, крепче прочертить их отношения?

Можно сделать еще много мелких замечаний, но главное сейчас не в этом. Главное — чтобы автор «вытянул» колхозную, жизнеутверждающую часть пьесы. А остальное, мелочи — то уже редактура.

А в общем, очень хочется, чтобы автор не забросил пьесу, еще поработал над нею, хочется, чтобы она увидела свет. Вещь — талантливая.

26/I 1953

 

О сборнике рассказов Н. Прохорова «Комендант Брянских лесов»

Автор партизанских былей («На родной земле», «Комендант Брянских лесов», «Потерявшийся друг», «Под чужой фамилией»), собранных в сборнике под общим названием «Комендант Брянских лесов», Н. Прохоров — сам участник партизанского движения в годы Отечественной войны. Его рассказы достоверны, сюжеты их жизненны, не надуманны. Автор знает, что такое народная война против фашистских захватчиков, умеет в немногих словах, скупо, сжато передать суровость обстановки военных лет, героику, непреклонность, неистребимую волю к победе советского народа.

Рассказы читаются с интересом, язык их прост, чист от всяких заумных оборотов и ложных красивостей, характеры запоминаются. Читатели хорошо встретили первый опубликованный в № 4 курского альманаха рассказ Н. Прохорова «На родной земле».

Слабое место автора — финалы рассказов. В дальнейшем ему следовало бы упорнее работать в этом направлении, добиваясь большей сюжетной выразительности и художественной яркости концовки каждой вещи.

Рассказы безусловно заслуживают издания отдельной книгой.

27/VII 1954

 

О сценарии «Лебедь» Ксении Львовой

Общее впечатление от сценария — все неправдоподобно. Конфликты надуманные, нежизненные. Председатель колхоза Лепило по сценарию — просто идиот. Зачем же трудиться над его перевоспитанием? И нет никакой надежды, что он поумнеет.

Автор сплошь и рядом не сводит концы с концами, в его произведении отсутствует элементарная житейская логика. Если Лепило председатель бесхозяйственный, не обращает внимания на главное — урожайность, продуктивность животноводства, — то откуда же взялись в колхозе средства на электрификацию, радиофикацию, телефонизацию, водопровод и пр.? Представляет ли себе автор величину расходов на такие вещи?

Название сценария — «кинокомедия» — не оправдывает несуразностей и, мягко выражаясь, легкомысленности сюжета и отдельных деталей, вроде поцелуев «быковода» с быками или той сценки, где Лепило спел пару романсов Марусе и она после этого стала работать лучше. Когда читаешь сценарий, смешно не от юмора (которого, к сожалению, нет), а от сплошных нелепостей. Это, вероятно, не тот смех, что был бы желателен автору.

По-моему, в таком виде сценарий печатать в альманахе нельзя.

8/XI 1956

 

О повести С. Шляху «После войны»

Повесть написана талантливо, в тонкой художественной манере, с большим знанием материала. Вещь безусловно заслуживает напечатания в «Новом мире».

Автор, человек политически зрелый, интернационалист, подал тему дружбы народов как-то очень тепло, сердечно. Отношение его к немецкому народу свободно от субъективных предвзятостей, от чувства мести или презрительного снисходительства победителя. Думаю, что повесть «После войны» будет переведена в ГДР и прочитана там с большим интересом. Вещь полезная — для укрепления дружественных отношений с демократическими немцами.

При редактировании желательно сократить некоторые длинноты, немного скучные и не всегда к месту приводимые воспоминания о фронтовом прошлом героев повести. Особенно длинно, и во многих местах повести — с повторами, рассказывается история Краюшкина. Первая половина повести компактнее и читается с большим интересом, чем вторая, несколько растянутая.

По незнанию молдавского языка, не могу сличить перевод с оригиналом, но чувствуется, что над переводом серьезно поработали, язык хороший, колоритный, образный, точный.

4/VIII 1958

 

О сборнике рассказов Ф. Голубева («Знакомство», «Разлад», «Кулик», «Зоя», «Сильнее любви» и др.)

Рассказы Ф. Голубева печатались в курском альманахе, журнале «Подъем» (Воронеж), газете «Курская правда», и часть из них была издана отдельной книжкой в Курском книгоиздательстве. Рассказы были хорошо приняты читателями и положительно оценены критикой.

Рассказам Ф. Голубева присуще внимательное, пытливое отношение к жизни и умное, тонкое проникновение писателя в психологию человека. Ф. Голубев но падок в сюжетах на «экзотику» и идет по трудному пути: берет самые «простые», казалось бы, случаи и явлении и интересно о них рассказывает. В каждой вещи есть какая-то поэтическая изюминка, делающая его рассказы действительно художественными произведениями.

Ф. Голубев глубоко чувствует и понимает русскую природу и умеет живописать ее точными, ясными, хорошими словами.

Такие рассказы, как «Знакомство», «Разлад», «Шашель», «Сильнее любви», «Кулик», поднимают большие вопросы советской морали, чуткости к человеку, честности в труде и общественных отношениях. И вообще автору свойственна глубокая хозяйская заинтересованность в росте нашей жизни, в социалистическом воспитании человека.

Первый сборник рассказов писателя (дополненный, может быть, еще несколькими новыми вещами) безусловно заслуживает издания отдельной книгой в Москве.

10/IX 1958

 

О пьесе Владимира Попова «Иностранцы»

Пьеса написана со знанием среды, о которой идет речь. Автор учился в Будапеште, знает Венгрию и другие страны народной демократии, общался со студенчеством, подобным описанному в пьесе.

В пьесе хороший, естественный, живой разговорный язык. Сюжет динамичен, действие развивается интересно, захватывающе. Диалог сцеплен по-драматически крепко. Характеры очерчены скупо, но каждый по-своему, люди живые, актерам есть что играть. Есть атмосфера времени, места, определенных человеческих отношений. Пьеса дает возможности для интересных режиссерских решений.

По-моему, пьеса сейчас уже в таком виде, что театру надо ее брать и начинать работать.

Несколько шаблонен конец — помолвка, распитие вина с тостами. И конец слишком мирный, благостный. В те дни в Будапеште было еще очень тревожно.

Не надо скрывать то, что советские войска помогли ликвидировать мятеж. А по пьесе получается, будто советские войска ушли из Будапешта и больше не возвращались.

Название «Иностранцы» — не годится, оно не отвечает смыслу пьесы. Ведь автор именно хотел сказать, что все эти болгарские, греческие, румынские, корейские ребята и девушки не чувствовали себя в Будапеште иностранцами, и так себя вели. Автор как бы берет слово «иностранцы» в кавычки, но все равно название не подходящее. Надо искать другое, более точное и выразительное.

29/VI 1959

 

Об «Илясинских очерках» Б. Вишневского

Очерки написаны уверенной рукой литератора. Автор умеет видеть и изображать увиденное. Язык хороший, с этой стороны, кроме некоторых длиннот и повторов, в очерке все ладно — в смысле языка, литературного слога. Если это первая вещь Б. Вишневского, тем более она интересна для редакции — она говорит о несомненной литературной одаренности автора. Надо бы довести с автором эти очерки до напечатания в журнале. И вообще не выпускать из виду этого автора.

Чего не хватает очеркам? Целеустремленности. Б. Вишневский дает очень точные, по-видимому, зарисовки жизни одного села на Южном Урале, где раньше был колхоз, а сейчас отделение совхоза. Но — только зарисовки, не более. Жизнь здесь серая, скучная, и люди невзрачные. С удивительной достоверностью выписан образ Даши Глазковой, честной, работящей молодой женщины, но — бескрылой, живущей бездумно, без книг, без всяких духовных интересов, почти растительной жизнью. Таков и муж ее. Образы приобретают собирательный характер. Но — для чего существуют они в очерках? Нет страстного авторского вмешательства в жизнь этого захолустья, авторских предложений, как эту жизнь разбудить, как встряхнуть этих людей.

Это главный, по-моему, недостаток очерков — слишком спокойный объективизм автора. Чего можно здесь добиться от него — не знаю. Вообще-то чувствуется, что публицистический темперамент у автора есть, но темпераменту этому он должен дать волю. Очерки только тогда станут пригодными к печати, когда в них, наряду с людьми Илясинки и наблюдателями их жизни учителями из Петровки, появится во весь рост авторское я, с его собственным взглядом на вещи и очень горячим желанием переделать жизнь Илясинки. Михей же Иванович для этой роли, для роли выразителя авторских дум, не подходит. Интеллект невысок. И Дмитрий Григорьевич не подходит. Совершенно необходимы кое-где смелые авторские отступления, прямая публицистика.

Поскольку речь в очерках идет об одном селе, некоторые не совсем верные обобщения, где они есть, надо убрать. Это нетрудно сделать при редактировании очерков.

Неярко выписаны учителя, похожи друг на друга своими мыслями, характерами. Более или менее виден только Михей Иванович с его бессонницей. Другим недостает каких-то индивидуальных черт.

В главе о павшей кобыле и прокуроре автор не свел концы с концами, замахнулся на какой-то большой разговор и не довел его до необходимых выводов.

Слишком растянута глава именин, много в ней пустых подробностей. Это стенограмма застольных разговоров без выжимки главного. Последняя же главка — «Конец — всему делу венец» — просто не нужна, ничего не добавляет к выше написанному и не завершает.

14/IV 1960

 

О повести В. Тендрякова «Ложь во спасение»

В повести много хороших мыслей, она берет за душу горячей взволнованностью автора и остротой поставленных вопросов. Но недодумана она до конца.

Махотин пороки нашей антирелигиозной пропаганды (и, может быть, не только антирелигиозной) осудил правильно, но и сам не нашел лучших форм. Диспут с переодеванием учителя в попа — ерунда, дело несерьезное, детская игра, в жизни, кроме дурашливого смеха, это ничего не вызвало бы, люди, поглядев на это ребячество, сразу бы разошлись, диспут провалился бы. Не случайно автор и не показал его в повести. Он просто не знал, что писать об этом диспуте, в глубине души, видимо, чувствуя и неправдоподобность и компромиссность своего замысла. Не с бутафорским попом спорить, а настоящего попа надо было бы рискнуть Махотину (и автору) затащить в школу, да, может быть, еще и староверов каких-то, и вот с ними если бы схлестнулись учителя на глазах у учеников и их родителей! Пока идет бюро и там распинают Махотина — в школе вечер заканчивается блестящей победой учителей над попом. (Может быть, сначала перегрызлись поп и староверы, а потом учителя разбили уже их поодиночке?) И надо этот диспут дать в повести, не обходить самое интересное для читателя.

Если уж заговорил автор о нашей пропаганде, о том, что без спора она мертва, то и в повести ему и его героям надо спорить не с подставными, а с настоящими противниками. Если он пойдет на такое обострение темы, тогда в повести все станет на ноги. И можно будет найти для нее хороший конец. Сейчас конца нет, впечатление такое, что автор просто не нашел, на чем поставить точку.

3/Х 1960

 

О сборнике очерков Г. Радова «Час и рубль» («Кого любят»)

Ни то, ни другое название, мне кажется, для сборника не подходит. Автору надо поискать что-то другое, более привлекающее внимание читателя и полнее обнимающее содержание очерков.

Сами же очерки — хороши и, безусловно, заслуживают издания. Они отвечают в какой-то мере и на обращение «Правды» к писателям насчет создания документальных художественных произведений о героях наших дней.

Критика, в общем, не обошла своим вниманием очерки и рассказы Г. Радова, их немало хвалили в печати. Но все же они заслуживают более крепкого разговора о них и более широкого распространения в читательских массах. Мне хочется отметить то, о чем меньше всего говорилось в статьях критиков, — полезность очерков Г. Радова для дела подъема сельского хозяйства. Председатель колхоза, агроном, директор совхоза, секретарь райкома, а возможно, и обкома в каждом его очерке найдут богатую пищу для размышлений и практических выводов. Таковы очерки и «Час и рубль», и «Штурм ядра», и «Станичное лето», и «У трех морей», и другие.

У автора — острое чувство нового, хорошее видение насущных проблем, и у него хватает мужества поднимать в очерках вопросы, до него пока никем не затронутые.

Вот очерк — «Целинная история». Много писателей побывало за эти годы на целине, много пухлых романов уже написано из жизни целинников. Но никто из авторов не нашел в себе достаточно храбрости сказать, что одной штурмовщиной на целине жить нельзя и пришло время по-настоящему ее осваивать. «Распахать» целину и «освоить» ее — вещи разные. Пора создать основные бытовые условия для целинников. Ведь в целинных совхозах пока что жилплощади приходится в среднем по полтора квадратных метра на человека, и живут местами люди так уже седьмой год. Во многих совхозах плохо поставлено дело с питанием. Если целинный хлеб — самый дешевый хлеб, то почему же не сделать необходимые затраты для улучшения быта целинников? Никто из авторов, писавших до сих пор о целине, не обратил внимания и на вопиющие беспорядки в целинном земледелии, на отсутствие какой-либо системы полеводства, севооборота во многих колхозах и совхозах, приведшее к тому, что там началось уже грозное наступление сорняков на поля. Радов об этом говорит. И пора бы уже всем литераторам, занимающимся целиной, шире охватывать круг проблем, связанных с освоением огромных площадей новых земель, и «пахать» в своих произведениях целину поглубже.

В очерке «Крепкие нервы» Г. Радов поднимает тоже очень важные вопросы. Тип секретаря райкома, который берет обязательства не ради трибунного бахвальства и сотрясения воздуха, не режет и не торопится сдавать на заготпункты неполновесный молодняк скота, сам думает о завтрашнем дне и учит руководителей колхозов работать не очертя голову, а по-хозяйски, с перспективой, — такой тип секретаря напоминает нам, что есть, к сожалению, и иного сорта «руководители», готовые ради того, чтобы сегодня чем-то щегольнуть в сводках, рубить и тот сук, на котором сидят. Очерк написан весьма своевременно.

Образ Дубоносова из очерка «Камень на дороге» можно было бы отнести к «теням прошлого», но, к сожалению, тени эти очень живучи, они не такие уж «тени» и не такого уж прошлого, борьбы с ними предстоит еще немало.

«Гречка в сферах» и «Челомбитько и Лиходед» — лучшие очерки в сборнике, и хотя это и не новые произведения автора, они, безусловно, заслуживают переиздания.

Думается, что читатели, особенно сельские, будут благодарны издательству за выпуск книги очерков Г. Радова.

5/XII 1960

 

О сценарии «Люди и звери»

Главный недостаток сценария, написанного в общем профессионально, умело, занимательно, — неясность авторской мысли. Для чего написана эта вещь? Что хотели сказать ею авторы либретто и сценария Т. Макарова и С. Герасимов?

В рассказах о заграничных мытарствах Павлова есть пробелы, допускающие подозрения, что он мог быть и власовцем, и завербованным американцами уже после войны. Если так, то это — продолжение наметившейся было у нас «всепрощенческой» линии в литературе — рассказ С. Воронина и др. Если же не так — то надо выписать Павлова яснее. Нельзя такие вещи оставлять в «подтексте».

Причины, побудившие Павлова остаться за границей, наиболее полно изложены им на стр. 116–117. Но что там сказано? «Почему же вы думаете, дорогая Анна Андреевна, я не вернулся тогда, когда вернулись другие? Да потому, что, сколько ни били меня там, сколько ни калечили, совесть у меня не вышибли до конца. И эта совесть говорила мне, что в нашей битве середины нет: или победи, или умри… Победить я не сумел, а умереть не захотел». Потому, оказывается, не вернулся Павлов в Советский Союз, когда возвращались другие бывшие пленные, что «совесть у него не вышибли до конца». Явная психологическая натяжка. И — неправда. Возвращались как раз те, у которых было больше и совести, и ненависти к капиталистическому миру, и любви к родине. И ведь Павлов не такой уж дремучий (офицер, не малограмотный волынский или дрогобычский крестьянский парень), чтобы поверить вражеской пропаганде об издевательствах в Советском Союзе над вернувшимися пленными. А если все-таки поверил и это было главной причиной того, что он оставался там, — так и надо было говорить.

При чтении сценария возникает ощущение, что Павлов хуже, нежели авторы его показывают, что они еще что-то знают о нем, но не договаривают до конца. А всячески пытаются разжалобить читателя, нажимают на «слезу». Поэтому особого сожаления Павлов не вызывает.

Что связывало его раньше с явными подонками Клячко и Анкудиновым, настолько связывало, что он даже называл их друзьями?

Что заставило его уйти от Марии Николаевны Хеддингер? Похоже, что она просто физически его не привлекала. А привлекала бы — возможно, не ушел бы от нее, стал бы ее мужем и хозяином гациенды.

На чаше добродетелей Павлова главным грузом лежит то, что он подобрал в Ленинграде на улице умиравшую от голода женщину и накормил ее. Но не мало ли этого для оправдания человека, пятнадцать лет раздумывавшего, возвращаться или не возвращаться в Советский Союз?

В жизни сейчас происходит и такое — мы прощаем старые грехи… Но это не значит, что надо в литературе морально оправдывать изменников родины и делать из них чуть ли не положительных героев. А ведь пятнадцатилетние колебания Павлова ничем иным, как изменой родине, не назовешь.

Было немало таких фактов: американцы не давали возможности нашим людям, рвавшимся домой, вернуться в Советский Союз, перегоняли их из лагеря в лагерь, прятали от советской администрации, пускали в ход всякие провокации и даже насилие. Но в сценарии не говорится, что перед Павловым стояли именно такого рода препятствия.

Я против напечатания сценария «Люди и звери» в «Новом мире».

17/II 1961

 

О рассказе С. Славича «На морской дороге»

Этот небольшой рассказ — картинка из жизни моряков-рыбаков, весело и с добрым юмором написанная. Как будто и нет особенных событий, и рыбу моряки не ловят, не попадается, «плавает по дну», и штормы не налетали, не тонул сейнер, и в Болгарии не побывали (после уж побывали, за пределами рассказа), и вообще ничего «существенного» не происходит, а — сейнер плывет, и люди на нем живут, и каждый из них — на свое лицо, всех видишь, и познакомиться с ними, пожить вместе несколько дней на корабле — интересно.

Вызывают возражение несколько строчек на стр. 4, где говорится, что жена капитана сейнера — спекулянтка, перекупка. Что перекупки в Одессе, как и в других городах, еще водятся, это сомнений не вызывает, но зачем наделять капитана такой супругой? По делу это никак не относится ни к образу самого капитана, ни к его капитанше, так как она в рассказе, в действии не появляется, просто это ненужная, лишняя деталь, и лучше бы ее убрать.

11/VII 1964

 

Об очерке А. Побожего «Мертвая дорога»

Эти воспоминания изыскателя представляют большой интерес для читателя, особенно читателя, не знакомого с Севером. Рассказывается о Севере с большим знанием материала, достоверно, убедительно. Интерес к очерку увеличивается фактической стороной дела, поводом к его написанию — тем, что строительство дороги Салехард — Игарка, в которое было вложено столько денег и труда человеческого в таких неимоверно трудных условиях, не завершено, заброшено. И вот тут-то, после чтения очерка, возникает вопрос: для чего это сейчас написано и зачем журналу нужно печатать этот очерк? В смысле литературной формы очерк хорош, не вызывает возражений, люди и их жизнь на Севере, их дела на изыскании трассы, характеры, поступки описаны ярко, художественно, повторяю — очень интересно описаны. Но — зачем?..

И действительно ли «на ветер» выброшены миллиарды? Может быть, строительство дороги Салехард — Игарка и дальше на восток было просто преждевременно начато, когда оно стране было еще не под силу, а вообще эта дорога, сухопутный вариант Великого Северного морского пути, нам очень нужна?

В очерке совершенно отсутствует полемика. Странно, что автор, живой участник, и крупный участник, изыскательских работ на дороге, не имеет определенного мнения о целесообразности ее строительства. А он обязан его иметь, не имеет права не иметь! Для человека, столько сил вложившего в эту дорогу, такое вялое, бесстрастное, безразличное к делу окончание очерка просто не к лицу.

Я за то, чтобы очерк Побожего был напечатан в «Новом мире», но с совершенно другим окончанием. То, что бегло и равнодушно сказано автором в последнем абзаце, должно быть развито в целый раздел. Нужно очень серьезно и деловито подвести итоги этого тяжелого «происшествия» с дорогой Салехард — Игарка, обстоятельно разобрать все доводы за и против продолжения и окончания строительства. И надо автору и редакции определенно стать на чью-то сторону.

Заключительный раздел очерка (хорошо было бы подкрепить его письмами специалистов-знатоков) непременно должен вызвать дискуссию, если не в печати, то в определенных кругах, от которых зависит деловое решение вопроса. В этом, и только в этом, я вижу смысл напечатания очерка.

А с таким окончанием, как сейчас, куцым и невнятным, очерк бесполезен.

11/VIII 1964

 

О рассказах А. Богомолова

Из четырех маленьких рассказов А. Богомолова мне понравился только один — «Сосед по палате». Хотя он и самый короткий, но сказано в нем много, «обиженный», получивший отставку на двадцать четвертом году службы в «органах», рассказчик — это целый тип. И за скупыми строчками писателя читатель многое сам дорисовывает, таких людей повидал он немало.

«Второй сорт» — не рассказ, а застольный анекдот «к случаю», с примитивной моралью: вот, мол, какие бывают сволочи люди, а еще писатель! «Кругом люди» — слащаво изложенная и не очень достоверная история. Слишком уж много нужно добрых контролеров, чтобы старушка проехала из Иркутска в Москву и обратно без билета, таких чудес на железных дорогах не бывает. «Кладбище под Белостоком» и «День рождения» не новы и не глубоки по мысли, в газетах много появлялось подобных зарисовок и очерков к разным военным датам.

Так как одного «Соседа по палате» маловато для напечатания, а подборка в целом не получилась, слаба, то стоит ли ее давать в журнале?

11/VIII 1964

 

«Первый день войны» Максима Бухова

Вероятно, это начало не дописанных автором, к сожалению, воспоминаний о войне крепко отредактировано. Но сделано это так бережно и умело, что вещь не потеряла своеобразия, осталась солдатским (именно солдатским, а не писательским) рассказом о том, что пережил человек и его однокашники за первый, всего лишь за один первый день войны.

Может быть, читателям, не служившим в армии, покажется скучноватой дотошность и пунктуальность, с какой М. Бухов описывает шаг за шагом все действия подразделения, в котором он был, когда началась война, воспроизводит в точности, как на разборе военного занятия, все приказы и распоряжения комбата, рисует обстановку, течение боя, маневры противника и пр., но для фронтовиков именно в этом, в подлинной фактичности записок, — главный их интерес. Это пишет не «сочинитель», а живой участник первых боев на границе. И жаль, очень жаль, что на этом и прервал записки М. Бухов.

Но литератор, предложивший «Новому миру» эти главы, С. С. Смирнов, знает свое дело. Может быть, М. Бухов написал не только начальные главы воспоминаний, но и еще что-нибудь, и его рукописи, если они у кого-то сохранились, можно разыскать?

22/VIII 1964

 

О рассказах Виктора Лихоносова

Первый рассказ Виктора Лихоносова «Домохозяйки» несколько приземлен точным бытописательством, лишен поэтической и философской приподнятости. Язык — хороший, особенно в диалогах, женщины и вся обстановка их жизни выписаны ярко, характеры всех персонажей запоминаются.

Во втором рассказе «И хорошо и грустно» действительно много и хорошего, и грустного, и светлого. И такого, над чем читатель призадумается. Рассказ умный, сердечный, тонко, музыкально написан.

Оба рассказа, думается, будут приняты читателями журнала хорошо.

27/VIII 1964

 

О мемуарах О. Морозовой

Автору не следовало бы, думается, предпосылать мемуарам эпиграф из А. Франса с такими словами: «…очень интересно, когда это делают простые смертные». О. Морозова заранее как бы, посредством эпиграфа, объявляет, что ее мемуары будут «очень интересные». Нескромно звучит. Хотя они действительно интересны, но не дело автора самой их хвалить.

Написаны мемуары в отличной литературной форме и, я бы сказал даже, опытной писательской рукой, хотя не знаю, первая ли это работа О. Морозовой или она действительно не новичок в литературе. Если новичок в печати, то, вероятно, немало потрудилась над рукописями. Портреты ее родных и знакомых (в том числе собственный портрет) выписаны искусно, психологические обоснования действий и поступков людей убедительны, и время, эпоха даны хотя и с ограниченной весьма точки зрения, но все же достаточно ярко (для такого рода воспоминаний).

А вот относительно глубины этих воспоминаний-мемуаров приходится сказать, что, несмотря на чисто литературную их высококачественность, они, вследствие узости взгляда автора на «людей и события» времен первой мировой войны, Февральской и Октябрьской революций, гражданской войны и последующих лет, являются как бы семейными мемуарами, для домашнего потребления, или, во всяком случае, для такого читателя, который способен сам за автора «дописать» их, дополнить собственными воззрениями на жизнь и оценками представленных ему «людей и событий», то есть для читателя почтенного возраста, много пережившего и видевшего, который будет размышлять не столько над вычитанным у Морозовой, сколько над вызванными ее мемуарами ассоциациями.

В самом начале воспоминаний, на первой же странице, О. Морозова дает серьезные обещания: «Книга эта появилась из потребности общения с людьми и необходимости подвести итоги…», «Раздумья о жизни — одна из обязанностей человека, потребность и право наравне с правом жить». Но обещания эти не выполнены. Ни итогов, ни извлечения из горьких ошибок уроков, для себя и для других, ни большого раздумья о жизни в мемуарах не видно.

Досадно, что особенно бедна мыслями и так скомкана последняя, уже «советская» (о годах после гражданской войны) часть мемуаров, которую автору, безусловно, следовало бы развернуть пошире. В этом даже — моральная обязанность автора.

И очень жаль, что так мало говорит она о практической и научной деятельности ее знаменитого отца, создателя каменно-степского леса Г. Ф. Морозова. Общественная значимость ее мемуаров возросла бы во много раз, если бы она больше и с большим сочувствием его делу рассказала об отце.

6/IX 1964

 

О повести Т. Борисова «Тимофей Тимофеевич»

Самим названием повести автор выдвигает Тимофея Лунина, председателя колхоза, на первый план, в главные герои. Однако Лунин, такой, каким он изображен в повести, негож в герои, ни в «положительные», ни в «отрицательные». Он слишком бледен и немощен, из тех людей, о которых говорят: ни рыба ни мясо. Не то что он не удался автору, плохо, мол, выписан, — нет, таким он и задуман, таким его, видимо, и любит автор и возводит в герои.

Не знаю, как у кого, а у меня Тимофей Тимофеевич Лунин симпатий не вызывает. И жалости — также. Он, по всем его поступкам, мыслям, словам, какой-то беззубый, безрукий, необоротистый, глуповатый и трусливый, просто — тряпка бесхарактерная. Даже когда в колхоз прибыла большая комиссия, и тут он боится доложить ей, как на него ни нажимал Дубилов. За что Лунина жалует автор — непонятно. Хороший председатель именно тем и хорош, что не боится каждодневно идти на личные неприятности, споры с искажающими линию партии начальниками и даже зачастую на большой риск — ради блага своего колхоза. Лунин ничего подобного не делает, только и знает — трясется перед каждым человеком с портфелем. И скот отдал Лисичкину, и корма отдаст ему же — лишь бы усидеть в председательском кресле. Когда на стр. 56 Дубилов говорит, что райком будет проводить «не луниновскую политику», слова эти ничего не выражают, так как никакой «луниновской политики» читатель в повести и не видел. Такой человек, как Лунин, не может быть хорошим председателем колхоза во всякие времена, при любых ситуациях, и при культе, и после культа. Так что, как бы ни переменилась обстановка в районе, кто бы ни стал секретарем райкома, — не верится, что у Лунина в колхозе дела под его руководством пойдут хорошо.

Дубилов и Лисичкин несут по замыслу автора, по сюжету большую нагрузку в повести, но типизировать их образы или просто сделать их значительными Борисову не удалось. Что у них за душой, почему они такие, каково их кредо, если оно есть у них — это не вскрыто автором… Автор, кстати сказать, вообще зря прибегает к карикатурно — «выразительным» фамилиям вроде «Дубилов», «Пеньков», «Лисичкин», полагаясь, видимо, на то, что сами фамилии дорисуют в образах людей то, чего он не сумел изобразить иными средствами.

Если говорить еще об отдельных персонажах, то оказывается — в повести почти нет колхозников. Чуть мельтешат лежебока Федор, жена Лунина, весьма скупо представлены секретарь комсомола Андрей и Даша Золотова, в самом конце появляются вдруг совсем незнакомые читателю люди, вроде Фаддея, — вот и весь колхоз. Для повести о колхозной жизни, написанной как бы снизу, изнутри, этого мало. Колхозную жизнь без рядовых колхозников не покажешь.

Серьезное замечание вызывает случай на заготовках леса (задержка отправки леса колхозу). Случай возведен автором чуть ли не в основной сюжетный конфликт, и места и внимания отведено ему непомерно много. А сам конфликт-то это, собственно, — не для повести, и для газетной статьи или фельетона. Для широких обобщений он не годится. К тому же и разрешается он в конце концов очень легко и просто. Достаточно было поехать на место заготовок леса бойкому человеку, а не растяпе Лунину — и лес нашелся, и вопрос о его доставке благополучно улажен.

Повесть хотя в общем-то и не велика по количеству страниц, но сильно растянута. В ней много совершенно ненужных для развития действия и неинтересных читателю подробностей делового дня председателя колхоза: куда поехал, зачем поехал, на чем поехал, с кем повстречался, что сделал, что купил и т. д. Сокращение таких мест пошло бы повести на пользу.

В нескольких местах названа МТС. Это, видимо, понадобилось автору только для того, чтобы подчеркнуть дату — 1955 год? А сами по себе упоминания об МТС совершенно не нужны, так как ни тематически, ни сюжетно МТС в повести не участвует, и все упоминания о ней можно безболезненно вычеркнуть.

Есть много замечаний и относительно языка повести, но надо полагать, что рукопись еще не подвергалась редактированию. Так ли?

Я пишу главным образом о недостатках в общем-то неплохой повести, но не знаю, смогут ли автор и редакция устранить эти недостатки, есть ли для этого время (и силы — у автора).

11/IX 1964

 

Об очерке Л. Иванова «Снова о родных местах»

Автор настойчиво, с горячим желанием помочь делу, продолжает и расширяет разговор о хороших и плохих колхозах в его родных местах, в Калининской области, начатый им в № 3 «Нового мира» за прошлый год. При этом он обнаруживает такое же глубокое и детальное знание материала, как и в тех очерках, когда пишет о сибирской деревне. Если, может быть, очерк Л. Иванова будет интересен не для всех читателей, потому что несколько суховат, не сдобрен всякими «беллетристическими» украшательствами, это не беда. Своих читателей он найдет. Пусть даже круг этих читателей будет ограничен только практиками сельского хозяйства Калининской и схожих с нею областей — и это не малый круг.

По существу проблем, затронутых Л. Ивановым в очерке, и его выводов возражений у меня нет. Возражения вызывает начало очерка. Если бы не было поздно, если бы речь шла о рукописи, а не о верстке, я решительно советовал бы автору исключить из очерка главы «В местах, где жил изобретатель радио» и «Землячество». Они не связаны органически с последующими главами, пристегнуты, это особая тема, для других очерков. Они лишь замедляют и загромождают подступ к главному. Лучше бы автор сразу брал быка за рога и начинал прямо с рассказа о передовом колхозе «Молдино».

18/XI 1964

 

О статье Г. Троепольского «Следы на воде»

После прочтения отличной статьи Троепольского, написанной убедительно, страстно, с большой душевной болью, с таким публицистическим накалом, что и мертвого взволнует, главная мысль — о судьбе других малых рек в стране. Вот в Воронежской области нашелся писатель Троепольский, который там живет много лет, который обратил пристальное внимание на глупейшие и вреднейшие действия водхозовцев — «деньгокопателей», загубивших 11 речек, который специально изучил гидрологию и мелиорацию, чтобы во всеоружии поспорить с авторами идиотских проектов. Воронежской области повезло на писателя. А сколько еще в РСФСР таких рек, где нет своих Троепольских? Но есть свои Гореславские!.. И принципы их деятельности всюду одинаковы: копай, давай кубометры, выполняй план, огребай деньги.

Желаю статье Троепольского не литературного, главным образом, успеха, а делового — чтоб она была прочитана всеми людьми, близко заинтересованными в поднятых им вопросах, и чтоб журнал наш получил от них множество писем. Может быть, не полагаясь на самотек, редакции «Нового мира» следовало бы связаться с областными газетами? Или отделениями Союза писателей? Чтоб там устроили обсуждение статьи — с приглашением людей, знакомых с местными фактами. И чтоб нам потом выступить еще раз по этим вопросам — с привлечением материала из других областей страны.

Думаю, что на последней странице верстки следует убрать нескромную ссылку Троепольского на его литературных героев — Никишу Болтушка, Прохора Семнадцатого и Самоварова. Не дело автора «типизировать» таким способом персонажей своих первых очерков.

27/XII 1964

 

О Сборнике М. Колосова «Зеленый Гай»

Сборник состоит из семи рассказов и очерка «Новый секретарь». Некоторые из этих вещей были уже мне знакомы по журнальным и газетным публикациям («Барбарис», «Зеленый Гай», «Зая», «Новый секретарь» и др.), некоторые же прочитаны впервые.

Общее впечатление от отобранных для книги рассказов и очерков М. Колосова — хорошее. Книга будет, думается, прочитана с интересом и пользой разными читателями, и деревенскими и городскими, и людьми взрослыми и подростками, — вследствие разнообразия тематики рассказов и изобразительных средств автора.

Наиболее крупная вещь в сборнике — очерк «Новый секретарь». Написан он темпераментно, с глубоким знанием деревенской жизни и насущных проблем руководства колхозами. Главные герои очерка Захаров, Жарков, Бурмин (да и другие персонажи) живо, реалистически выписаны, некоторые подняты автором до уровня типов собирательных. Ситуации, в которые попадают герои очерка, достоверны и весьма характерны для совсем недавнего прошлого. Это не такое уж далекое прошлое, с его пережитками мы встречаемся еще довольно часто. Живучесть, изворотливость жарковщины и бурминовщины предостерегают против рецидивов самодурства, субъективизма, очковтирательства, карьеризма, настораживают читателя, призывают его к борьбе за соблюдение подлинно ленинского курса в руководстве колхозами во всех звеньях управленческих органов и аппаратов.

Несколько замечаний по этому очерку.

Следовало бы, мне кажется, автору, с учетом, что очерки будут читать люди и не очень разбирающиеся в сельском хозяйстве, несколько разъяснить, что такой «разовые» и «основные» свиноматки. Тем более что ликвидация этих «разовых» маток играет большую роль в конфликте между Захаровым и Бурминым.

Автор немножко идеализирует, облегчает случившееся с Захаровым и Бурминым (выдвижение первого и отставка второго), в жизни такие дела свершаются не внезапно и гораздо труднее, «со скрипом» и даже больше — «со скрежетом зубовным». Но, пожалуй, это отступление от фактографии можно простить автору — это призыв к тому, чтобы подобные «случаи» с отставкой таких Бурминых происходили почаще.

Думается, что надо произвести некоторые сокращения в том месте очерка, где слишком много говорится о территориальных управлениях и парткомах управлений, поскольку это относится к области тех организационных перестроек, результаты которых сомнительны.

Рассказы «Лыско» и «Зая» — как бы о детях. В этом жанре М. Колосов владеет редким умением писать «детские» рассказы так, что они с большим интересом читаются и взрослыми. Этим ценным качеством отличаются все вышедшие его книги для детей и юношей: «Голуби», «Бахмутский шлях», «Мальчишки» и др. Рассказ «Зая», кроме того, говорит и о склонности (успешной!) автора к сатире. Образ Олега (Заи), лоботряса и дурачка, далеко не безобидного, с претензиями, с многообещающими задатками хамства и паразитизма, вылеплен весьма искусно, сдержанно, без пережимов. В издевках над Заей художническое чувство меры нигде не изменяет автору, поэтому рассказ получился по-настоящему сатирическим и смешным. «Лыско» — трогательный, душевный рассказ о злоключениях городского, неопытного в деревенских работах парнишки. В нем нет ни лихо закрученного сюжета, ни особо героических поступков Климка, а просто — чудесно написанные сценки из жизни в деревне этого милого мальчика, хорошие люди, окружающие его, их сердечное отношение к Климку. И все это оставляет после прочтения «Лыско» такое светлое чувство, будто лично прожил с этими людьми какое-то время, и маленький рассказ этот долго не забудется.

К таким же «бессюжетным» (а потому особенно трудный для написания) рассказам можно отнести «Славку». Тракторист, которого ночью по рослой фигуре приняли за могучего пожилого мужика, спасает замерзавших в снегу путников, вывозит их на своем тракторе к жилью. В избе, при свете, разглядели его — совсем молодой паренек, неловкий, с детски застенчивым, добрым лицом. Таким оказался спаситель путников Славка. Вот и все. Как будто почти ничего не сказано о Славке, и он очень мало говорит в рассказе, а стоит он перед глазами как живой. В рассказе очень хорош пейзаж, язык, лаконичный и точный. Со словом автор обращается бережно, избегает всяких украшательств и слащавой патетики, которая могла бы все испортить.

В «Зеленом Гае» художественно развита и воплощена в незамысловатом сюжете хорошая мысль автора, высказанная в последних строчках: «спеши исполнять добрые дела». Рассказ приобретает сейчас особую актуальность в связи с повсеместными розысками безвестных, оставшихся пока безымянными, героев Отечественной войны, многие из которых в свое время «пропали без вести».

«Барбарис», по-моему, принадлежит к числу наиболее тонких, мастерских рассказов М. Колосова в этом сборнике. Он очень поэтичен. Других рецензентов, может быть, не удовлетворит неопределенность конца рассказа — навсегда ли разошлись Васькины отец и мать или, возможно, сойдутся опять, и если сойдутся, то как они все будут жить дальше. Недосказал, мол, чего-то автор. У меня же никаких претензий к автору по поводу конца рассказа нет. В этой грустной неопределенности — особая его жизненность и художественная убедительность. Достаточно, что автор показал, как и из-за чего, бывает, люди расходятся. Неплохие, в общем, люди. А что с ними может случиться в дальнейшем — пусть об этом читатели сами поразмышляют.

«Ночной буран», казалось бы, воскрешает времена, уже прошедшие, когда приходилось председателями колхозов посылать горожан, не знакомых с деревней, с сельским хозяйством, для которых даже люди деревенские были непонятными, какими-то чужими. Труднее всего таким горожанам было наладить правильные отношения с колхозниками, взаимопонимание. Это было в иных случаях труднее даже, чем изучить агротехнику, — добиться доверия людей и в свою очередь поверить людям, с которыми предстоит тебе работать. Несмотря на то что в рассказе речь идет о прошлом, я не считаю его потерявшим актуальность. Думаю, что нам придется еще во многих колхозах укреплять руководство, в том числе, возможно, и за счет людей, взятых из городов. И такие люди прочтут «Ночной буран» не без пользы для себя.

«Нетипичная история» — это тоже, как «Барбарис», рассказ о семейной неурядице, о потерянном по глупости счастье. Тоже — с грустным окончанием. И здесь у меня нет возражения против такого окончания. Глупость, неумение видеть и ценить человека в человеке, отвратительная, эгоистичная (и беспочвенная к тому же) ревность должны быть наказаны. Судьба Николая не вызывает у читателя сочувствия. И это, мне думается, и не идет вразрез с замыслом автора, не ставившего себе задачу разжалобить читателя по отношению к Николаю. Задача была иная: просто разобраться, «в назидание потомству», как и почему возникают иной раз между людьми подобные недоразумения и расхождения.

О сборнике в целом.

Автор сборника М. Колосов, член Союза писателей СССР, давно уже издается в периодической печати, в областных издательствах, издательстве «Молодая гвардия» (Москва), Детгизе, имеет широкий круг полюбивших его произведения читателей, молодежи и «стариков». Сборник «Зеленый Гай», безусловно, заслуживает издания в «Советском писателе». М. Колосова пора уже представить читателям книг, выпускаемых издательством «Советский писатель».

20/V 1965

 

О романе Владимира Карпова «Вечный бой»

Зная, что Владимир Карпов пишет роман на армейские темы, о жизни офицеров и солдат Советской Армии, я с нетерпением ждал опубликования его нового произведения. Многое из того, что было написано В. Карповым раньше, я читал (повести «Командиры седеют рано», «Первая победа», «Двое в песках», его рассказы и очерки), эти вещи мне понравились, причем каждая новая вещь свидетельствовала о творческом росте автора, о его упорном и успешном стремлении совершенствовать язык, композицию, стиль своих повестей и рассказов — в общем, говорила о том, что В. Карпов серьезный писатель на темы армейской жизни. Да и кому, как не ему, поднимать именно эти темы. Ведь он начал службу к Советской Армии от рядового солдата и дошел до зам. комдива и начальника штаба дивизии, в Великую Отечественную войну был прославленным разведчиком, удостоен звания Героя Советского Союза. Кто-кто, а уж В. Карпов за 25 лет службы достаточно изучил жизнь солдат и офицеров и в мирных и в военных условиях.

Я ожидал появления его нового романа не без тревоги за успех задуманного им дела, так как в среде литераторов жизнь армии в мирных условиях считается темой «скучной», «неудобоваримой». Ну что, мол, интересного в сегодняшних армейских буднях? Учеба, овладение новой техникой, укрепление дисциплины, зубрежка уставов и прочая сухая проза жизни. Все это, мол, годится, в лучшем случае, лишь для газетных очерков, а роман, занимательный, остросюжетный, со столкновением сильных характеров и страстей, насыщенный захватывающими конфликтами, на этом материале не напишешь. Такое пренебрежительное отношение многих писателей к армейской жизни в мирных условиях как к литературной теме и привело к тому, что у нас почти нет хороших произведений о сегодняшней жизни армии (в жанре романа).

Боялся я, что и В. Карпов, возможно, не справится успешно с трудными задачами, вставшими перед ним, когда он засел за «Вечный бой». Ведь одно дело — хорошо знать жизнь армии, а другое дело — суметь о ней хорошо написать.

Но опасения мои рассеялись сразу же, при чтении первых глав романа, напечатанных в № 2 журнала «Звезда Востока» за 1967 год (Ташкент). Всех действующих в романе персонажей автор выписал так живо, ярко, поставил их в такие естественные, невыдуманные житейские обстоятельства, что их судьба начинает волновать с первых же глав романа, за их поступками следишь как за поступками очень близких и дорогих тебе людей, радуешься их удачам и победам и глубоко огорчаешься их ошибками, заблуждениями, неправильными действиями.

Правда, когда я еще не читал продолжения романа, а знал только его начало, у меня возникло опасение другого рода: не слишком ли мельчит автор тему? Ну, что он взял в основу романа. Шатров попадает под влияние если не совсем еще морально разложившихся, то близких к этому Берга, Ланева, Савицкого, начинается борьба за него, Шатрова; с помощью товарищей и командования он, конечно, освободится от дурного влияния и перевоспитается. Вот и все? Роман на тему о воспитании молодых офицеров? Не маловато ли? И не получится ли это все действительно очень скучно и сухо-назидательно, не скатится ли автор к нудному резонерству?

Но при дальнейшем чтении романа (№ № 2, 4, 5, 6 «Звезды Востока») и эти мои опасения исчезли. Все оказалось в романе гораздо глубже, сложнее, человечнее, автор не пошел по соблазнительному легкому пути «мелкой пахоты», а запустил свой писательский плуг в пласты армейской жизни на полную глубину. Да и в постановке собственно воспитательных вопросов автор не ограничился поверхностной разработкой, а дал их психологически глубоко, внеся много интересного и нового в понятия, казалось бы, давно всем знакомые, В. Карпов и себя показывает хорошим психологом, и читателям-офицерам помогает стать психологами, что совершенно необходимо им в их трудной учебно-воспитательной работе, где без глубокого психологического анализа иной раз и не развяжешь сложные узелки, которыми так богата живая жизнь.

Я не собирался писать обстоятельную рецензию на «Вечный бой», мне хотелось просто дать отзыв об этом очень понравившемся мне романе. Перечислю по порядку, чем именно он мне понравился.

1. Я, старый солдат, участник Великой Отечественной войны, офицер, после войны уже не служивший в армии, узнал из романа В. Карпова «Вечный бой» много нового для себя о жизни нынешней Советской Армии, о ее кадрах, новых проблемах, глубоких и острых, о нынешних заботах командиров. Прочитав роман, я как будто прожил с год в какой-то части, в городке, похожем на Рабат, в близком общении с офицерами и солдатами этой части. И думаю я, что в смысле познавательном роман будет принят с большим интересом широким кругом читателей, не только военными читателями.

2. Роман подкупает искренностью, смелостью, бесстрашием автора, когда он вскрывает язвы, требующие лечения. Очень хорошо — и это в первую голову надо поставить в заслугу автору, — что он, ничего не скрывая и не приукрашивая, говорит о том, что в нашей армий есть еще и такие офицеры, как Берг, Савицкий, Ланев. Эти, мягко выражаясь, легкомысленные молодые люди не очень желают служить в рядах советского офицерства и, соответственно, ведут себя так, что их в конце концов уволили. Не буду перечислять того, что написано в романе о похождениях «капеллы» Берга. Считаю, что все написанное — уместно и полезно. Рану на теле не вылечишь, не обнажив и не очистив ее от гноя. Берги — опасность большая в деле воспитания морально здорового и устойчивого молодого офицерства. Борьба с ними — трудная, требует ума и горячего сердца. Так автор эту борьбу и показывает — без упрощенчества и без замалчивания особо неприятных для кой-кого фактов. Говоря «для кой-кого», я имею в виду тех людей, у которых представления о жизни складываются не на основе наблюдаемых фактов и явлений, а по мертвым казенно-протокольным схемам. «Как? Офицеры Советской Армии пьянствуют? Советские офицеры ходят к женщинам легкого поведения? Это могло быть только в царской армии, но не в Советской Армии, не в наше время!» Увы, к сожалению, и в наше время с офицерами случается такое, и даже похуже. И очень хорошо, что В. Карпов не побоялся об этом написать. Именно то, что Карпов ничего не приглаживает в поведении своих героев, и делает конфликты в романе житейски правдивыми и убедительными. А раз убедительными, то и волнующими. Веришь и тому, что случилось с Шатровым в начале его службы в Рабате, веришь и тому, что происходит с ним впоследствии. А если бы автор стал на путь облегчения и сглаживания конфликтов, придав Бергу и его компании более благопристойный вид, стыдливо (если не сказать — трусливо) умолчал бы о том, как низко может пасть человек, сам себя духовно опустошивший, как может стать мерзавцем даже тот, кто носит мундир офицера Советской Армии, многое в романе потеряло бы свою достоверность и убедительность, а вместе с этим и воспитательную ценность.

3. В. Карпов вывел в романе много офицеров, солдат, жен офицеров, жителей городка и выписал всех их с большим мастерством: Зайнуллина, Ячменева, Кандыбина, Антадзе, Анастасьева, Ченцова, Колено и других. Каждый — на свое лицо, по-своему интересен и значителен. Роман заселен подлинно живыми людьми, а не литературными статистами, которые лишь изрекают по воле автора те или иные слова (чаще всего нравоучительные) и только для того и существуют в его произведении.

Часто бывает в книгах, даже в общем-то хороших, что автору удаются все персонажи, кроме главного героя. Этого не скажешь о «Вечном бое». Главный герой Шатров и по степени литературного мастерства, с которым он написан, заслуживает первого места в романе. В его облике нет ничего фальшивого, надуманного, все обусловлено и оправдано обстоятельствами и теми сюжетными ситуациями, в которые его ставит автор. В его образе все от жизни, нет ничего от литературного сочинительства, и это как раз и привлекает к нему глубокие симпатии читателя, несмотря на срывы и промахи в его нелегкой офицерской службе где-то «на краю света», в знойных песках Рабата, такого маленького и ничем не примечательного городка, что даже не на всех картах его сыщешь.

Вот, если не вдаваться в подробности, чем мне понравился так роман В. Карпова «Вечный бой». Долго ждал я хорошего романа на темы армейской жизни в мирных условиях и наконец дождался. От души желаю этому роману большого успеха у читателей, военных и невоенных.

31/VII 1967

 

Е. Н. Герасимову

Уважаемый тов. Герасимов!

Возвращаю рукопись повести Никулина. Меня попросили товарищи ее прочитать. Простите, что задержал немного — выезжал в районы в те дни, когда была получена рукопись.

Повесть в середине, мне кажется, значительно лучше, чем в начале и в конце. Совершенно необходимо автору начало несколько доработать. Сейчас оборона города после отхода частей Красной Армии выглядит бессмысленной. Красная Армия бросила город, а кучка почти безоружных храбрецов, с отчаяния, что ли, дерется с немцами, без малейших шансов на успех. Надо оставить в городе, в качестве заслона, хоть небольшую красноармейскую часть, она и партизаны дерутся с немцами, и надо объяснить — зачем дерутся. Ведь город все равно не удержать. Дерутся затем, чтоб приостановить хоть на некоторое время немцев, дать возможность главным силам отойти в порядке, перегруппироваться и т. д.

Слишком уж спокойны вначале отец Пети, мать, да и секретарь райкома. Мало пахнет порохом начало, мало тревоги. Конечно, не нужно и паники, нужно спокойствие, но здесь у Никулина уже получилось спокойствие, в какой-то мере переходящее в холодность.

Конец очень затянут. Длинноты-то есть всюду в повести, но конец особенно страдает ими. Непомерно длинны те главы, в которых описывается перевозка пшеницы в тачках и приход Клейстона к матери Пети. И как в первых главах не пахнет порохом, так в последних главах — не холодно, а время — ноябрь, срывается снег, ребята ложатся спать на земле, не очень тепло, конечно, одетые. Тут надо, чтоб и читатель ощущал холод этой ноябрьской ночи, а вот читаешь и — не холодно. Где-то что-то автору надо сгущать, добиваясь большей выразительности, большего воздействия на мысли и чувства читателя.

А в общем — вещь своеобразная, в ней надо бы разобраться как-то очень осторожно. Неплох язык, есть атмосфера большой дружбы, братства советских людей, поэзия.

Я, пожалуй, даже и не могу быть судьей этой вещи — настолько это далеко от моих писаний. У Никулина очень тонкая манера письма, филигранная работа. И ни грамма публицистики. А я — «очеркист», «публицист».

Привет Вам и всей редакции.

3/V 1953

 

Ю. А. Тунихиной

Уважаемая Юлия Алексеевна!

Ваше письмо-дневник получил, прочитал.

Чувствуется по Вашим записям, что Вы хороший человек, мысли Ваши — правильные, серьезные. И видно, нелегко Вам жилось и живется. Я прочитал дневник, как человеческий документ о трудной и сложной жизни, о хороших честных порывах. Местами Ваши записи волнуют, заставляют призадуматься о многом.

Понял из Вашего письма, что Вы очень хотите стать писателем. Вот тут-то и начнем серьезный разговор.

Это ответственнейшее дело — посоветовать человеку стать на литературный путь и стремиться всеми силами к этой одной-единственной цели. Для этого нужно, чтобы у начинающего автора действительно были ярко заметные признаки литературного дарования. Можно испортить, искалечить жизнь человеку, разжигая в нем необоснованные надежды. И от другой работы его оторвешь, и писатель из него не выйдет. Это дело нешуточное.

Прямо скажу — по Вашему дневнику очень трудно судить, есть ли у Вас зачатки литературного таланта. Ведь если разобраться, в Вашем дневнике рассказывается, главным образом, о том, как Вы любите литературу, как Вам хочется самой писать, стать писателем, с каким трудом Вы выкраиваете для этого время, как порой приходите в отчаяние оттого, что не умеете писать, как Вам тяжело и пр. Но это же не литература — такой дневник. Никто, нигде не напечатает дневник начинающего автора, где почти только об этом и говорится — как ему хочется стать писателем. Дневники у нас ведут многие люди, для себя, для памяти, для детей. И большинство из этих людей и не думают о напечатании дневников. И в писатели из них выходят единицы. И становятся они писателями потому, что кроме дневников они пишут еще что-то, другое.

Вот и хочется Вас спросить: а что Вы еще пишете, кроме дневника? Есть у Вас рассказы, очерки, повести? Или это все, что Вы могли мне показать? Если все, то этого мало, чтобы судить о наличии у Вас литературного таланта.

Дневник может стать настоящим произведением литературы лишь тогда, когда он насыщен не только личными переживаниями, когда через жизнь автора и людей, его окружающих, раскрывается эпоха, дела и жизнь целого общества, когда он богат глубокими мыслями, выводами, обобщениями, иначе говоря — когда этот дневник представляет не только личный или узкосемейный, но и общественный интерес. Пересмотрите с этой точки зрения еще раз свои записи и сами сделайте вывод — отвечают ли они подобным требованиям? Мне кажется — не отвечают.

Вы спрашиваете у меня совета: что же Вам делать дальше? Право, не знаю. Я же не знаю, что у Вас есть кроме этого дневника, писали ли вы еще что-нибудь. Каков запас Ваших жизненных наблюдений, значимость этих наблюдений, какие темы Вас волнуют, о чем именно хочется Вам писать и хватит ли у Вас для этого способностей — ничего этого я ведь не знаю. А одного лишь безотчетного стремления стать писателем — совершенно недостаточно.

Вот на очень серьезный Ваш вопрос, Юлия Алексеевна, я и даю Вам серьезный ответ. Если, кроме этого дневника, у Вас ничего больше нет, другие темы Вас не волнуют или просто чувствуете себя неспособной взяться за них — избирайте себе другую цель в жизни. Не одни ведь писатели у нас живут интересной, полнокровной и общественно полезной жизнью. Даже, пожалуй, у писателей менее интересная (в личном смысле) жизнь, чем у людей других профессий.

Не обижайтесь на меня, примите мои пожелания Вам всяческого добра.

С приветом.

13/III 1955

 

П. Залесскому

Уважаемый тов. Залесский!

Прочитал Вашу рукопись и вынужден огорчить Вас — рассказ не удался.

Основа всякого литературного произведения — язык. А вот с языком-то у Вас очень неладно. Слова Вы выбираете первые попавшиеся, неточные, невыразительные, поэтому повествование ведется скучно и бледно.

Читая рукопись, я заметил, что Вам просто недостает еще грамотности для того, чтобы заниматься литературой. Вы пишете вглубление вместо углубление, неумешивался вместо не вмешивался, берут пример из жен начальников вместо с жен, вон с кабинета вместо из кабинета, спокой вместо покой и т. п.

Ни в одной профессии не бывает чудес, тов. Залесский. Нельзя ведь себе представить, чтобы, скажем, в металлообрабатывающем деле можно было стать мастером, не умея держать в руках напильника, ножовки, шабра. Также невозможно сделать расчеты конструкции какой-то сложной машины, не зная высшей математики. Нельзя стать краснодеревщиком, не научившись работать фуганком и прочим столярным инструментом.

В писательском деле язык, слово — и материал, из которого делаются рассказы, повести, очерки, и инструмент, которым они делаются. Невозможно написать художественное произведение, не владея словом, не зная грамматических и всяких прочих правил языка, основы литературы.

Стало быть, для писателя совершенно необходима прежде всего грамотность. Ну, и талант, конечно. Но и большой талант нуждается в знаниях и очень упорной, усидчивой работе над словесным материалом.

Если Вы думаете продолжать писать рассказы, мой Вам совет: займитесь серьезно изучением русского языка, в смысле грамматики, синтаксиса и пр., и очень много читайте, прочтите как можно больше книг хороших писателей.

И не надейтесь, что кто-то из писателей будет за Вас дорабатывать Ваши рассказы, за половинную или какую-то иную часть гонорара, как Вы мне предлагаете. В литературе так не делается, на частноподрядческих отношениях книги не пишутся. На такое предложение можно бы и обидеться, но я счел за лучшее просто посмеяться.

Серьезнее надо относиться к литературе, тов. Залесский!

С приветом.

5/IV 1955

 

В. В. Полторацкому

Дорогой Виктор!

Очерк С. Крутилина прочитал, возвращаю. Прости, что немного задержал, был очень занят другой работой.

Очерк хороший, честно и умно написанная вещь. Автор подбирается к нужным темам — о рядовых деревенских коммунистах. Похоже, что очерк с натуры (хотя адрес и не указан) или очень близок к натуре. Поскольку нет обобщений, то немножко не хватает очерку глубины, яркой и резкой обрисовки характеров. Кое-где надо бы это все закрепить домыслом, душу людей раскрыть (Ветренко, Хапрова, колхозных коммунистов). Очерк вызывает любопытство ко всем этим людям, а узнаешь о них все же мало. В начале не нужны, по-моему, эти семейно-биографические сведения о Хапрове: вторая жена, детей где-то бросил и т. п. Это дальше никак не развивается, а сообщенные мимоходом, эти сведения бросают на Хапрова только тень.

Мне думается, очерк подходит для альманаха.

Привет!

19/IX 1955

 

В. П. Рожину

Уважаемый Василий Петрович!

Прочитал Ваши путевые записки «На Алтайской земле». По-моему, записки дельные, это серьезная, вдумчивая работа, выполненная в хорошей литературной форме. Работа как бы специальная, написанная экономистом-аграрником, но в такой живой форме, что читается с большим интересом, нежели очерки о целине некоторых писателей-профессионалов.

Разделяю Ваше возмущение некрасивой историей с этими записками в редакции журнала «Знамя». «Соотношение света и тени» в записках вполне нормальное, как и в жизни; боязнь, что они могут «напугать» людей, едущих на целину, неосновательна. Напугать они могут лишь слабонервных, а в слабонервных целина и не нуждается.

Рукопись Ваша, думается, не потеряла и сейчас своей актуальности. Вопросы проблемного характера, поднятые в ней, ничуть не устарели. Конечно, если есть у Вас возможность немного дополнить ее свежим материалом, с учетом итогов последнего года, это было бы неплохо. Но если даже и нет у Вас такого нового материала — все равно стоит ее напечатать. Проверьте только судьбы людей, упоминающихся в Ваших записках, — ведь в них даны настоящие имена. А может быть, некоторых персонажей следует назвать вымышленными именами?

Вряд ли стоит Вам продолжать Вашу «тяжбу» со «Знаменем». Я думаю, Вам нужно обратиться в альманах «Год 38-й». Сходите с рукописью и этим письмом в редакцию альманаха (Цветной бульвар, 30) к заместителю редактора тов. Буковскому Константину Ивановичу.

О результатах разговоров в альманахе сообщите мне потом.

С приветом.

14/XI 1955

 

А. Г. Меркулову

Дорогой Андрей!

Прочитал все и не торопясь, много думал над прочитанным. И прямо скажу — сборник не получился. Сборника нет, есть отдельные рассказы, некоторые удачные, другие похуже. И мне кажется, надо с этого и начинать — с печатания в журналах отдельных рассказов. Да это и есть самый естественный путь издания сборников — составлять их из уже напечатанных в периодике вещей. Если бы у Вас была целостная книга, если бы один рассказ без другого жить не мог — тогда другое дело. Но такой книги не получилось. Страшный разнобой и по тематике, и по жанру, стилю, будто не одним автором написано. Есть вещи, которые и для рассказа слишком растянуты, невыносимо длинны («Олеандры», «Серебро»), и тут же есть такие, которые даже для репортажа слишком коротки («Шофер», «О чем думают…», «Погасить цистерну»). Есть искусственно притянутые к «героической» теме — «Только спутники», например. Все, что говорится в этом юмористическом рассказе о Курской дуге, о могилах воинов, режет ухо, а подгонка в конце под цикл о героях («Надо показать и других героев») — белые нитки.

Напрасно Вы стараетесь придать целостность книге тем, что разделяете ее не на рассказы, а на главы. Нет, это не главы одной повести, это отдельные вещи, так я их и принимаю. И буду говорить как об отдельных рассказах (или очерках, или репортажных заметках).

Начинаем с названий и подзаголовков.

Общий подзаголовок книги претенциозен, и так же претенциозны подзаголовки рассказов и некоторые названия. Нехорошо, слишком красиво — «Звезды сгорают молча». Красивость в смерти ищете, будь она проклята! «Она не искала славы прежде всего» — длинно и не сразу понятно, к чему относится это «прежде всего». Короче бы надо: «Она не искала славы». И зачем Вы в названиях семи рассказов повторяете это: «о том, что бывает в нашей жизни»? Это уже не только претенциозно, но и назойливо претенциозно. Кстати, я заметил, что такими витиеватыми заголовками с подзаголовками Вы украшаете чаще всего неудавшиеся вещи. Значит, сами чувствуете, что с рассказом что-то неладно, и пытаетесь поправить дело пышным заголовком.

Скажу сначала свое мнение о вещах, которые, по-моему, не удались.

«Звезды сгорают молча». Рядом с рассказом «Всегда в полете» — резкое падение вниз, совсем не тот уровень. Репортаж? Но и репортаж может быть художественным, а это просто не художественно написано. Декларативно, неубедительно. И в самом образе что-то неверное, надуманное. Звезды-то вообще сгорают молча. А девушки, может быть, и кричали, когда их самолеты загорелись, но разве с земли услышишь их крик? «Культом смерти» отдает от этого рассказа. Нехорошо. Интересно, что Вы сами почувствовали, что рассказ не получился, и закончили его с некоторым раздражением. Но раздражение обернулось против читателя: «И это факт… И пусть то, что сделала Галя, попробует сделать человек, который считает, что все в жизни нетрудно и что главное — это слова и справки, которые должны быть в полном порядке», и т. д. В этих строчках прорвалась злость на читателя (который останется недоволен рассказом), и это — от сознания своей авторской слабости. Но читатель все же скажет, хоть Вы и злитесь, и будет прав: «Факт-то факт, и не такие факты были, знаем, но надо же написать об этом факте так, чтоб взяло за душу. Я же взял в руки художественное произведение, а не сводку Совинформбюро».

Дальше, «Сказка о счастье». Эта вещь целиком состоит из авторских рассуждений (самое слабое Ваше место!) и довольно бледно изложенной истории этой счастливой пары, которую совсем не видишь, даже имен их не узнаешь. Как-то скомкали Вы тут эту тему о счастье (тему, вообще-то говоря, дьявольски трудную, но раз уж взялся за гуж…). Показалось мне сначала, что в «Родриго» Вы разовьете эту тему и от авторских рассуждений и косвенного показа людей перейдете к прямому показу, в действии, в сценах, — и тут этого нет. Сплошные отписки: «Когда знаешь, что люди живут хорошо, то этим уже все сказано». «В газетах писали, что он все время работает очень хорошо». И в конце опять с раздражением нападаете на читателя: «И если это все еще непонятно, то надо поехать на Волгу и посмотреть на плотину и подумать: факт это или не факт и из чего сложился подвиг». Вот здорово! Да для кого Вы это пишете — для туристов-богачей, имеющих возможность в любую минуту поехать куда им вздумается, или для народа? Значит, о чем бы писатель ни написал, читателю надо еще самому съездить на место и посмотреть на «факты» для убедительности своими глазами? А отпуск и командировка за чей счет? За счет издательства?

Нет, так нельзя отделываться от читателей: фактов, мол, кругом куча, поезжайте, смотрите и убеждайтесь в героизме нашего народа. Тем и отличается писатель от «простых смертных», что у него особое видение фактов, видение и умение рассказать о них — убедительно и без «вещественных доказательств».

«Капитан большого корабля» — очень средне написанный очерк. И в нем сказывается противоречие между Вашей декларацией — заявкой на героическую тему, данной в предисловии, и стилистическими, языковыми и прочими средствами разрешения этой темы. Вы подчеркиваете, что героизм проявляется в будничных простых делах наших людей, сами же для описания этих простых дел зачастую прибегаете к пафосным и вычурным выражениям и словам. Необходимой по замыслу книги простоты и строгости в языке в некоторых вещах, в частности в этом очерке, у Вас нет.

«Шофер» — лучше уже хотя бы потому, что это откровенный репортаж. Но вот беда — отдельно эта вещь не живет, ее можно напечатать только в подборке с другими однородными очерками или заметками, как их назвать.

«Там, где цветут олеандры». Северцев рассуждает о Пронине, но читателю совершенно неясен Пронин, потому что он не видел его в действии, не слышал его слов, возмутивших Северцева, и вообще натура его совсем не раскрыта — почему он пьет, почему к женщинам цинично относится, — может быть, в жизни у него были какие-то для этого основания. Да и в чем его цинизм-то проявляется? Ведь не сказано об этом. Тут Вы не по-горьковски относитесь к порокам людей, Вас совершенно не интересуют причины. Простите, но в этом рассказе что-то отдает чистоплюйством, брезгливостью к прыщику на носу ближнего. И пьянство как-то по-гладковски осуждаете. Что сделало Пронина таким?.. Но трудно говорить о Пронине, потому что я не знаю, каков он, я, повторяю, не вижу его как живого человека, он был нужен Вам только как повод для авторских рассуждений. Нет в рассказе и конца.

«Она не искала славы». Тут Вы кой-чего накрутили по сюжету. Не веришь, когда восьмидесятилетний старик говорит, что надо убить его сына. А зачем обязательно этого предателя делать сыном старика? Что это прибавляет к рассказу? Пусть они будут просто односельчане. Вряд ли этот лесник пришел бы один в лес, без немцев, без полицаев, искать целую группу парашютистов. Очень легко приземляются парашютистки, не растерялись, не искали друг друга, обычно вот тут-то и приходилось им трудно, с самого начала. Много неверного. Зачем Леле понадобилось выскакивать на дорогу перед грузовиком? Она с успехом могла бить по кабине и из засады. И ведь грузовик ее задавил, читайте: «Леля вдруг встала перед ним на дороге так близко, что грузовик не успел бы затормозить, даже если бы они не хотели сбить ее машиной. Она ударила в упор по стеклу из автомата и отскочила», и т. д. Как же она успела отскочить? Грузовик мгновенно остановился после ее выстрелов? Нет, даже с убитым шофером он еще проехал бы какое-то расстояние вперед, прежде чем свернуть в обрыв. Хотя Вы и предупреждаете, что кто будет придираться к деталям, тот человек с параграфом, но я все же придираюсь, это — важные детали. И Вам непростительны такие промахи. Ведь в других рассказах у Вас — прекрасное видение того, о чем пишете.

Очень жаль, что из этого рассказа выпала хорошая сцена разговора девушек на подмосковной даче. В предисловии у Вас о подвигах не ради славы написано гораздо лучше, чем в самом рассказе.

«Зимнее серебро». Самый большой рассказ, и наиболее всех, пожалуй, рассказ — по каким-то внутренним ходам, настроению. Но очень уж много в нем нагромождено всего. И жена Аксенова, и космос, и Лида, и этот сукин сын Фомин, и борьба за жизнь, за деятельность на земле, и полемика с ханжами, ратующими за целостность семьи во что бы то ни стало, и масса философии и газетной политики. Несколько рассказов в рассказе. Расплывчато, бесформенно и очень уязвимо в части космической философии. При всей многословности, несоразмерной затянутости отдельных частей рассказа — много недоговоров именно в таких местах, где автору обязательно нужно сказать что-то, очень немного сказать, но это как раз необходимо, — например, почему жена Аксенова только тогда призналась мужу в любви к другому человеку, когда ее арестовали? Ведь тут какая-то интересная извилинка человеческой души. И опять в этом рассказе общая беда всех Ваших неудавшихся вещей — сплошь авторские рассуждения и пересказы, отсутствует показ людей в действии, в сценах. Лишь где-то с половины рассказа, когда Вы вошли как следует в больничную жизнь, появляется сценичность. Вы, полагаю, понимаете, о какой сценичности я толкую — не о той, что бывает только в пьесах, но о той, которая необходима и в прозе.

И при всех недостатках что-то выгодно отличает этот рассказ от некоторых других, наиболее приближает его к рассказу. Видимо, настроение и что-то такое, что Вам удалось сказать, не вынося из подтекста в прямой текст. И люди здесь лучше обрисованы: Фомин, старик, Лида, врач.

Но это все — с художественной стороны. А вот идея рассказа мне не совсем нравится. Настроение-то в рассказе есть, но — какое? Очень унылое. Умирает обиженный жизнью, обозленный на людей человек. Да, да! И тут уж Вы никаким канатом не притянете этот рассказ к героической теме. Просто описана смерть одного человека, у которого очень неудачно сложилась личная жизнь (кстати, вначале на протяжении многих страниц похоже, будто он попал в больницу с сифилисом, заразившись от жены). Мрачный рассказ. Хотелось Вам, очевидно, чтобы в этом рассказе про смерть побеждала жизнь. Нет, в таком виде, как написано, жизнь не побеждает. Чтобы этого добиться, надо Вам много и крепко поработать над этой вещью. В частности — письмо в редакцию не звучит с такой силой, как Вам хотелось бы. Бледно написано.

«О чем думают даже перед смертью — то, что бывает в нашей жизни». Куце. Опять же — репортаж, не больше. Но сколько у Вас смертей! Это уже получается репортаж из покойницкой. И опять — «несоразмерные размеры». Только что был рассказ о смерти почти на 400 страниц и рядом — на четыре странички. Там страшно развезено, тут — конспект.

«Это был разговор о любви». Построено на редчайшем случае. А может быть, ему на операционном столе только показалось, что это была Аня? А была другая? И он ее полюбил с того дня? Не совсем понятно. В конце опять испытанным своим приемом отделываетесь от читателя:

«— Ну, а как вы сейчас живете, хорошо?

— Теперь уже дети у нас. Двое. Один уже в школу ходит. А младшему вот коня везу.

— Эх, — сказал сосед с книгой, — хорошо, когда есть семья».

Вот и весь разговор о любви? О счастье в любви? «Коня везу младшему». Ох, как этого мало! Помните, как Л. Толстой говорил кому-то однажды: вот у нас, когда пишут о любви, завершают обязательно браком, и на этом книга кончается. А надо бы с этого начинать — как влюбленные поженились и как они затем стали жить. Начинать роман со свадьбы, а не кончать ею!

«Погасить цистерну» — для репортажной подборки о незаметных героях, в ряд с лучшими рассказами в Вашей книге, конечно, стать не может.

«У костра» — что-то очень расплывчатое и по мыслям, и по форме. Не понял, для чего это написано.

«Наши мирные дни». Пацифизма в этом рассказе не вижу. А вообще неплохо было бы, если бы как-то глубже и ярче раскрыть боевое прошлое этих мирных людей (и не только секретаря райкома) и показать их и сейчас готовыми в любую минуту надеть опять свои военные мундиры.

Ну, теперь о лучших рассказах.

«Всегда в полете». Когда перечитал этот рассказ, то вижу, что там и править-то почти нечего. Кое-где, может быть, строчку-две вычеркнуть. Хорошо написано, по-настоящему. И о людях сказано немного, но видишь их, и поступки их логичны, и слова выбраны точные, верные. Это, конечно, лучшая вещь в сборнике.

Очень понравился мне рассказ «Когда нет погоды». Неожиданно обнаруживается, что Вы владеете юмором, и тонко, без нажима. Хороший, естественный разговорный язык. И чувствуется, что именно от лица одного из персонажей идет рассказ. Это очень трудно сделать — оставаясь автором рассказа, растворить свое «я» в мыслях, чувствах, языковых особенностях одного из своих персонажей. Но Вам это блестяще удалось здесь. Чуть-чуть, может быть, следовало бы больше приоткрыть — какими бывают эти люди, когда «есть погода». О штурмане немного рассказали, вот бы еще о летчике без нервов, что-то из его прошлого — коротко, но ярко, так чтобы каким-то боковым лучом это осветило.

«Станьте в строй!» — тоже хороший рассказ. Только если печатать эти три рассказа о летчиках вместе, не надо их связывать так — Костров, Моркваши проходят там и там. Связь эта искусственная, ничего не прибавляет в смысле полноты содержания. «Как галки летают» — тут можно и какое-то другое село назвать. И в конце рассказа хотелось бы больше, полнее узнать или из письма, полученного старым летчиком, или каким-то другим ходом — каким стал его ученик на фронте.

«Только спутники» подтверждает, что Вы владеете юмором. Неплохой рассказ. Но по содержанию несколько легковесен, так сказать, эстрадного характера, всякие серьезные морали к нему не идут. Так уж его и надо доделать, как юмористический. Но это все же ниже трех рассказов о летчиках. Быт летчиков Вы знаете, очевидно, лучше всего, и в этой теме у Вас явная удача.

Вот так. Хорошо, по-своему, не шаблонно даете Вы пейзажи. Хорош разговорный язык, без фальши, прост, без лишней пафосности, так, как и говорят люди. Хорошее видение деталей — в тех случаях, когда Вы сами захвачены действием и живете тем, о чем пишете. Юмор есть — напрасно замыкаете себя в «смертные» темы, и о более веселом можете писать. Есть необходимая для писателя злость — но с желчинкой, нервничаете Вы, это не годится, надо злиться спокойнее, с усмешкой, иначе читатель не поверит Вам, что Вы способны нанести серьезные удары кому-то и чему-то, как не верит солдат в бою нервничающему, стало быть, растерявшемуся командиру.

Слабое место у Вас — авторские рассуждения. Тут у Вас нет чувства меры. Дело не в том, что нельзя в лоб высказывать свое отношение к жизни, людям, явлениям. Дело в том, что это надо делать гораздо сдержаннее, сильнее и ярче но форме и только там, где это рвется из души, где это совершенно необходимо. И публицистика вся должна быть художественной. Требование законное, никуда от него не денешься.

Что, если Вы для начала дадите в какой-нибудь журнал вот эти три рассказа о летчиках: «Всегда в полете», «Станьте в строй!» и «Когда нет погоды»? В какой журнал? Подумайте. Я в равной мере связан и не связан со всеми журналами, после «Нового мира» еще нигде не печатался, а в «Новый мир» не вернусь. Хорошо бы напечатать сразу три рассказа в одном номере, подборкой. Можете сослаться на меня, что я читал эти рассказы и они мне понравились. Если редакция журнала пожелает, чтобы я дал письменную рецензию, — сделаю это с удовольствием. Пусть только пришлют мне еще тогда эти рассказы.

Для начала это было бы очень хорошо — напечатать эти рассказы. А что делать с остальными — это уж смотрите сами, сможете ли Вы их доработать и Ваша ли это жила. Мне кажется, Ваша жила — то, что Вы очень хорошо знаете, выдумщик Вы, видимо, неважный; значит, надо писать о том, с чем Вы близко соприкасались. И — не увлекайтесь Вселенной, все равно ничего в ней не поймете, ближе к земле.

Ну, простите за письмо, в котором Вам не все будет приятно. Но что поделаешь, мне и самому радостнее было бы писать Вам, если бы вся книжка у Вас получилась хорошей.

Искра божия в Вас есть, все дело в том, чтобы определить себя, свой голос, написать на свое. Знание жизни Вам, видимо, все же нужно всячески пополнять, припадать к этому источнику где только можно. Может быть, Вам нужно продолжить связь с летчиками и еще писать о них? Тема стоящая. И емкая, вообще-то говоря. Те вопросы гражданского порядка, что Вас волнуют, можно и через эту среду провести.

Напишите мне, в чем согласны со мною, в чем не согласны.

Рукопись посылаю отдельно, заказной бандеролью.

О себе писать нечего. Работаю помаленьку. Замучили проклятые гриппы и всяческие осложнения.

Жму руку.

1955

 

Н. И. Кирюхину

Дорогой тов. Кирюхин!

Читал Вашу пьесу и жалел — почему это написано не в форме делового очерка? У вас, видимо, большой запас жизненных наблюдений; людей, колхозы Вы знаете, умеете проследить развитие конфликтов и интересно рассказать о них. Литературные способности у Вас есть. Язык действующих лиц хороший, естественный (пережимаете только кое-где с остротами, особенно Архипыч этим грешит), есть и необходимая для сцены лаконичность действия и реплик, одно то уже, что Вы сумели уложить все в 78 страниц, говорит о Вашем знании жестких канонов и требований сцены.

Но все же материал, взятый Вами, мне кажется, не для пьесы. Для хорошей пьесы нужны конфликты острее, драматичнее и, как бы сказать, более глубокие в общечеловеческом смысле. Мелковато для пьесы — строить конфликты главным образом на узкопроизводственных делах.

Пьеса из этого, конечно, может получиться. При жестокой переработке ее режиссером и всем актерским коллективом (так, что Вы и сами потом не узнаете свое произведение), при всяких вставных штучках и номерах «для интересу», на что театральные деятели большие мастера, пьесу «дотянут» и даже, может быть, поставят, но вряд ли ее ждет большая театральная судьба. В лучшем случае ее поставит несколько раз областной театр — для марки, для отчета, для показа того, как он работает с местными авторами, — но широко по другим театрам пьеса не разойдется.

Так вот, чем подгонять искусственно этот материал под сценическое «действо», укладывать его в форму пьесы со всякими театральными условностями и эффектами — не лучше ли Вам написать об этом простой очерк или рассказ? Я, поверьте мне, по своему опыту чую, что это материал не для пьесы, драматизма явно не хватает, не будет это все держать зрителя на протяжении девяти картин в напряжении. Это материал для очерка.

Подумайте. Если очень не согласны со мной, продолжайте, конечно, работать в избранном Вами направлении, но мне кажется, что было бы лучше начинать с очерков и рассказов, а не сразу с этого самого трудного жанра — драматургии.

Жму руку, желаю Вам всякого добра.

16/IV 1955

 

К. И. Буковскому

Дорогой Константин Иванович!

С огромным удовольствием прочитал повесть Л. Ротова «Инженер в главке». Голосую двумя руками за напечатание этой вещи в альманахе. Если почему-либо ее отклонят — пришли мне рукопись, и я буду за нее драться, используя все возможные ходы, пока она не увидит света в каком-либо органе.

Но робеть редакции альманаха, по-моему, нет никаких оснований. Здесь все правильно, все на месте и абсолютно неуязвимо. И коллектив показан во всей его могучей силе, и общий тон вещи уверенно-победный. несмотря на то что в ней высказано много горьких истин о нашей жизни.

И литературно написано здорово. Прекрасно обрисованы все типы, каждый на свое лицо, конфликт чувствуется с первых же страниц, а чуть дальше уже целиком захватывает читателя, язык чистый, сильный, образный, много глубоких мыслей и очень верных психологических находок.

Одно замечание. По жанру это не повесть, в привычном для читателей смысле. Люди здесь показаны только одной своей стороной, в их производственной деятельности. О главном герое Колосове мы не знаем даже, женат он или холост. Лучше бы автору назвать эту вещь, без особых притязаний, очерком. Меньше будет придирок к нему — по сюжету и всяким «личным линиям». Да это и есть блестяще, в свободной широкой манере написанный, художественный очерк — не документальный, сочиненный. Кстати, и название «Инженер в главке» не подходит для повести. А для очерка — хорошее название.

Напиши мне о Ротове — кто он, где работает, что еще писал и печатал, что сейчас пишет. В справочнике Союза не нашел такой фамилии. Талантливый человек.

Крепко жму руку.

2/I 1956

 

П. И. Гагарину

Дорогой Петр Иванович!

Рукопись Вашу я послал в Москву редактору альманаха «Наш современник» (бывший «Год такой-то») Виктору Васильевичу Полторацкому. Более чуткой и внимательной к начинающим авторам редакции я не знаю.

Но если и примут Вашу повесть в альманах, вероятно, Вам придется еще основательно поработать над нею, особенно над ее последними главами, окончанием. Очень уж подогнано все в конце к счастливому завершению всех «линий». Непроходимое счастье. Борьба закончена, добродетель восторжествовала, негодяй редактор наказан, и… жизнь остановилась. Впереди для Павла — одно райское блаженство.

Кроме всего, последние главы очень затянуты. В них Вы топчетесь на месте, опять возвращаетесь к биографии Ряшкова, опять рассказываете, как он выдвинулся, как шефствовал над ним Щавелев, очень длинно даете биографию Щавелева и т. д. Если больше нечего Вам сказать нового читателю в конце, то в таком случае сильно подожмите последние главы, быстрее идите к финишу.

Вы писали мне, что рукопись якобы отпугивала кой-кого своей остротой. Ничего чрезмерно острого в ней не нахожу. Наоборот, думаю, что можно бы найти более крупные поводы для редакционных стычек, нежели статья о музее. Дела в районах, куда выезжает Павел (ведь он и по хлебозаготовкам ездил), стиль руководства сельским хозяйством, отстающие колхозы и методы их вытягивания — сколько здесь куда более острых и значительных конфликтов! Можно покрупнее дать и тот же самый конфликт на руднике и его отражение в редакционном коллективе.

И вряд ли есть где-либо такая областная газета, где весь коллектив редакции — сплошь хорошие ребята (один редактор лишь — сукин сын).

Неважное начало повести. Эти пафосные мысли Грибанова о гидростанциях, «славное море, священный Байкал», «фашистская чума», «господа с волчьими клыками», «винтовочку смазать надо да в пирамидку» — все это настораживает читателя на газетно-статейную назидательную скуку. Но дальше пошло гораздо живее. Может быть, просто отсечь несколько страничек вначале?

Подумайте и над другим названием, «За голубым сибирским морем» — тусклое, ничего не говорящее название. Очень много есть уже таких неудачных названий — «За морем Цимлянским» и т. п.

Язык повести хороший, без выкрутасов, чистый, ясный. Удается Вам немногими чертами создавать характеры. Жизнь редакционного коллектива чувствуешь, видишь. Замысел вещи — нужный.

Помучаетесь еще, дотянете — будет хорошая повесть.

Адрес альманаха «Наш современник» — Москва, Цветной бульвар, 30.

Сердечный привет Вам и пожелание успеха!

Из «Партийной жизни» ответили что-нибудь Вам?

7/II 1956

 

Ю. Е. Пиляру

Дорогой Юрий Евгеньевич!

Отдельно от этого письма, бандеролью, посылаю Вам рукопись «На войне».

Прочитал. Нравится мне меньше, чем «Все это было». Мелковато по мыслям, событиям.

В этом отношении мне в свое время не понравилась повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда». Нет там Сталинграда, нет ощущения гигантской битвы за судьбы мира. Стрелковая карточка командира взвода в обороне — что попалось на глаза между ориентиром 1 и ориентиром 5, то и описал. Очень узкий кругозор. Автор действительно писал в окопах, зарывшись в землю, не поднялся даже на бруствер, чтобы пошире окинуть взглядом картину войны.

И Ваша повесть страдает этими же недостатками, даже еще в большей мере. Это — довольно натуралистические зарисовки атак, бомбежек, артналетов, походов, так называемых «боевых эпизодов», и только. Нет философского взлета мысли над этими фронтовыми буднями, нет ярких человеческих судеб, глубоко волнующих собирательных картин Отечественной войны. Вы, возможно, слишком связали себя описанием только лично Вами виденного, не дав волю воображению, дерзости писательской, в смысле воссоздания на бумаге и того, чего не видел сам. А без такой дерзости ничего большого, настоящего не напишешь.

Я давно мечтал увидеть в печати роман или повесть об Отечественной войне, написанные солдатом и о солдатах. Почти вся литература о войне у нас — офицерская, штабная. Душу нашего рядового солдата в ней не найдешь. Конечно, роман должен быть написан не Козьмой Крючковым и не Фомой Смысловым, не раешником, без вульгарщины. Разве мало было у нас рядовых со средним и даже высшим образованием. Не каждый из них мог выдвинуться в командиры, не у всех же образованных людей есть способности военачальника, многим так и пришлось всю войну проходить в рядовых. Вот такой образованный рядовой и мог бы написать о войне — по-своему, по-солдатски, с самого низу (но без приземления!), со своим солдатским взглядом на офицеров, на высшее командование, со своим собственным смелым суждением о наших ошибках, о наших сильных и слабых сторонах в этой войне, об этих же качествах наших противников; о солдатской жизни на фронте (не только о смерти), об уроках войны. Написать мужественно, без паники и истерики, без субъективного натурализма.

Должен прямо сказать, Ваша повесть этой мечты не удовлетворила.

Конечно, печатать ее можно, основательно почистив (особенно это назойливое, раздражающее «я», «я», «я»), но большого литературного события из этого не произойдет.

Может быть, главная беда здесь в том, что Вы очень много думали, когда писали, о переживаниях Вашего главного героя (видимо, Ваших личных) и мало — о других людях, об армии вообще, о переживаниях народа, о масштабах и целях всего прошедшего на наших глазах, с нашим участием.

Не знаю, согласитесь ли Вы со мною и сможете ли вот так «поднять» свою повесть.

7/II 1956

 

И. Ю. Смуулу

…Прочитал «Письма». Что сказать Вам о них? Вы знаете мое отношение к Вашему творчеству. Люблю я очень Ваше глубоко человеческое и правдивое письмо, сердечное отношение к людям, Ваш искренний гнев на все, что мешает людям жить лучше. Прочитал очерки с наслаждением. Хороший большой талант у Вас, настоящий вы Художник. Особенно хороши первое и последнее письма. Людей я вижу живыми перед глазами…. Никогда не был в Эстонии, но, кажется мне, через Ваши очерки верно узнаю и понимаю душу эстонского крестьянина, полурыбака-полуземледельца. И эта душа, просоленная морем (и немножко проспиртованная), бывалая, много испытавшая, склонная и к дурному, и очень восприимчивая к хорошему, — такая родная нам, русским людям! Особенно нашим рыбакам. Да и «сухопутным» нашим колхозникам. Пожалуй, лучше всех у Вас выписан Струм. Со многими недостатками, далеко не святой, а какой чудесный человек! А «серых баронов» и все, что есть в душе человека от кулака, собственника, Вы ненавидите по-настоящему, не по учебнику политграмоты.

Очерки Ваши волнуют — вот главный признак настоящей большой литературы. Вы своим электричеством заряжаете и читателя. Любишь и ненавидишь вместе с вами. Великолепно все, что связано с морем. Это лучшие главы. Прочитал «Письма», и так захотелось на море! Я ведь тоже вырос на море.

Замечаний у меня немного. В первом письме не надо бы весь огонь направлять на эту девчонку, секретаршу. Это немножечко шаблонно — винить во всем секретарш. Главный виновник все же — председатель исполкома. И это как-то нужно сказать. Неужели этих «начальников» совершенно не интересует — кому они доверили от своего имени разговаривать с народом? Конечно, эта девушка перед председателем совсем другая, чем с посетителями, но он хоть бы в замочную скважину, что ли, подсмотрел как-нибудь из своего кабинета — как она без него разговаривает с людьми? И, может быть, пришел бы в ужас и немедленно выгнал ее в шею. Ясно, что виноваты не сами эти дуры секретарши, а те, кто держит их у своих дверей. Ну, а если эти начальники даже воспитывают в них такое отношение к людям — тогда их вина в десять раз усугубляется. И это все надо как-то сказать — в этих прекрасных главах о старике Мартине Пури.

Может быть, надо погромче акцентировать такие места, как… в третьем письме — о министерском идиотизме, о таких случаях, когда рыба гниет на глазах у рыбаков и никто из местного населения не может купить ни килограмма салаки. Весь улов «зацентрализован». О таких вещах надо говорить не проходно, а специально отвести, может быть, даже целую главу. Вообще если бы к Вашим поэтическим, с мягким добродушным юмором написанным очеркам добавить немножко злости — хорошо было бы! Между прочим, читали Вы в № 6 «Нового мира» статью Николая Дубова «Как губят море»? Превосходная статья! Все вещи названы своими именами. Это уже о моем море — об Азовском.

Немножко туманно получилось насчет Матвея Мырда и «благодетелей», которых он подкармливает колхозной рыбой. Зачем он их подкармливает? Что тому причиной? Начальствобоязнь? Или личная корысть? Чем они возмещают эти подачки? Надо бы тут что-то яснее сказать…

30/VI 1956

 

К. И. Буковскому

Дорогой Константин Иванович!

Прочитал все четыре вещи.

«Два хозяина» В. Пальмана — хороший, по-моему, очерк, печатать его, конечно, надо. В смысле остроты и резкостей ничто меня в этом очерке не смущает. Наоборот, очерк написан даже слишком мягко. Автор не дает никаких предложений, не очень ломает голову над решением запутанных вопросов. Он как бы говорит: вот написал, что видел, а там думайте сами, как улучшить положение, мое дело — телячье. Хитро пишет. Название «Два хозяина» развития не получило, так как Пальман, сразу как будто взяв быка за рога, дальше ушел от этой проблемы, не стал утруждать мозги и рисковать возможностью увидеть свой очерк в печати, подобно Ивану Винниченко. И конец очерка — довольно спокойный.

«На старопахотных землях» И. Гриневского я уже читал раньше. Мне присылал этот очерк К. Симонов из «Нового мира», спрашивал совета, что с ним делать. Вот что я писал Симонову по поводу этого очерка: «Это сгусток самого плохого, что только можно увидеть в отстающих колхозах. Но так как в очерке не подчеркнуто с достаточной выразительностью, что речь идет об отстающем колхозе, нет сопоставления отстающих с передовыми, то получается как бы обобщенная картина положения дел в деревне, и картина очень мрачная. Мрачность усугубляется еще тем, что автор приехал уже стариком в те края, где жил молодым, и друзей своих увидел уже дряхлыми стариками и старухами. Очерк печатать, по-моему, нельзя. Но с мыслями автора, с его предложениями я во многом согласен (кой о чем уже и писал в «Трудной весне»). Согласен, что налоговая и заготовительная политика в деревне нуждается в коренном пересмотре, что главный ключ к крутому подъему колхозов — демократизация их управления, что из свободного планирования снизу получился пшик и к этому вопросу надо еще и еще возвращаться, что взаимоотношения колхозов с МТС очень запутаны и надо этот узел так или иначе распутать и проч. Нельзя только согласиться с автором, что нужен «новый колхозный нэп». Никакой новой экономической политики в деревне вводить не следует, надо вернуться к хорошей старой политике, как было до сплошной коллективизации. Сушествовавшими в то время, при кооперативной системе, артелями и коммунами руководили по-настоящему, делово и демократически, без командования и излишнего администрирования, не убивая в колхознике чувства хозяина своего артельного обобществленного хозяйства и т. д.

И. Гриневский, чувствуется, человек талантливый, но ему надо расширять свой кругозор, ездить не только в свое родное село. А этот его очерк, в таком виде, годится, пожалуй, только для письма в ЦК или Брянский обком — с точным указанием адреса, в каком именно колхозе это все происходит. Но, возможно, из «Нового мира» уже послано такое письмо.

Очерк Ивана Винниченко «Городок в степи» (вот куда подходит название «Два хозяина»!) при всей спорности поднятых вопросов и их остроте, безусловно, надо напечатать. Это — честное, бесстрашное исследование проблем, которые многим людям уже спокойно спать не дают. Правильно ли, неправильно думает Винниченко, а публиковать его мысли надо. Пусть разгорятся споры, посыплются возражения, ничего, — вопросы эти государственные, очень важные для жизни, и надо сообща искать каких-то решений. Можно снабдить очерк редакционным примечанием насчет дискуссионности, пригласить читателей высказаться по поводу затронутых проблем. Это — литература для министров и вообще для мужей власть имущих, коим надлежит безотлагательно (много времени ведь уже наблюдаем эти непорядки!) принимать практические решения по вопросам взаимоотношений между МТС и колхозами. Я сам далеко не полностью согласен с Винниченко, обо многом очень важном он недоговорил, многое решает не совсем верно, кое в чем он и сам еще не уверен, — но я целиком за то, чтобы очерк его был напечатан. Между прочим, если в редакции есть лишний экземпляр его очерка — пришли его мне…

 

Н. И. Кирюхину

Дорогой тов. Кирюхин!

Прочитал Ваши рассказы и долго думал о них. Странное они производят впечатление. Язык довольно зрелый, крепкий, чувствуется некоторая литературная опытность автора. (Я не ошибаюсь, предполагая, что Вы работали в газетах?) Нельзя назвать язык очень ярким и выразительным, Вы много употребляете штампованных, «книжных» оборотов речи, стертых, тусклых фраз и слов — я кое-где отчеркивал их в первых рассказах, — но это бы можно поправить хорошей редактурой. Язык, в общем, удовлетворительный (но — не больше!). Если бы рассказы Ваши были напечатаны, то о языке, вероятно, говорили бы: «Что ж, неплохо, так сказать, на среднем уровне». Но все же — литературно приемлемый язык.

Хуже обстоит дело с содержанием рассказов. Присмотритесь сами внимательнее к своим рассказам. Начинаете Вы их гораздо интереснее и значительнее, чем кончаете. Замах сильный, удар слабый. Не нарастает интерес у читателя, а спадает. Очень серьезный недостаток, он должен был бы Вас встревожить. Отчего это происходит? Видимо — неглубоко копаете, берете не очень значительные конфликты, не умеете развивать конфликт до сильного драматического напряжения, не отжимаете главное, берете тему иной раз только с ее производственной стороны, не добираетесь до человеческой сути.

Чувство после прочтения Ваших рассказов такое. Будто видел перед собою море, но, войдя в воду, пошел и пошел вброд, так и перешел его все от берега до берега, и нигде вода не поднялась выше пояса. Оказалось — не море, разлив воды на лугу. Но под водой глубины, дна не видно, кажется — море, а попробовать собственными ногами — мелко, вот оно и дно тут.

Рассказы Ваши я Вам возвращаю (отдельно от этого письма, двумя заказными бандеролями), но делаю я это с тяжелой душой. Дня два после того, как прочитал я их, все думал: что же Вам посоветовать? Литературные способности у Вас, безусловно, есть, Вы могли бы писать хорошие вещи. Но чувствуется, что Вы не напали на свою жилу. Некоторые рассказы у Вас написаны в легко-сатирическом «крокодильском» духе — это Вам явно не удается, да и нет смысла совершенствоваться в этом направлении, оставим уж эту литературную эстраду для тех, кто набил руку в легких жанрах. В некоторых рассказах режут ухо и глаз сентиментальности, слащавость. Последние два рассказа страшно растянуты, это уже чуть ли не повести, но содержание их недостаточно значительно для повестей. Вы весь в поисках своей темы, своего голоса, своей манеры письма. Но пока что поиски не вывели Вас на верный путь.

Вот я думаю — ведь Вы же, в качестве секретаря райкома, наблюдаете, очевидно, самые что ни есть жизненные и типические конфликты, все глубины колхозной жизни перед Вами, открыты Вам, доступны. И уж кому, как не Вам, знать, с какими трудностями и проблемами сталкивается в своей работе секретарь райкома, какие задачи ему приходится решать — и хозяйственного порядка, и человеческо-воспитательного.

Больше всего разочаровало меня в Ваших рассказах то, что я не нашел в них угла зрения секретаря райкома. Лишь в некоторых вещах это проскальзывает, но не утверждается достаточно крепко, как необходимое своеобразие для рассказов, написанных секретарем райкома партии.

И я подумал еще вот о чем. Нужно ли Вам искать для Ваших жизненных наблюдений, которые Вы хотели бы высказать в литературе, какую-то особо занимательную беллетристическую форму? Почему бы Вам не писать в свободной очерково-публицистической, строго деловой форме? Если взяты действительно глубокие и интересные житейские вопросы, то интересная форма, от которой читателя, особенно деревенского, и за уши не оттянешь, придет сама собою.

Очень советую Вам прочитать в № 4 журнала «Сибирские огни» за 1956 год очерки Л. Иванова «Сибирские встречи». Если этот журнал нельзя достать в Ртищеве, то подождите немного — в № 3 «Нового мира» эти очерки будут перепечатаны. Прочтите их и увидите — какая бездна интереснейших, глубочайших, острейших конфликтов лежит в нашей деревенской жизни и как здорово, в смысле литературного мастерства, можно о них написать! И кому бы, как не секретарю райкома, браться за такие темы. Вы могли бы написать о нашей деревне так, как никто не напишет. Только не надо мельчить вопросы, на которые наталкивает Вас жизнь.

Я думаю, Вам не нужно подбирать рассказы или очерки для издания их сразу сборником. Не копите их. И из этих рассказов, что уже есть у Вас, кое-что можно пробовать печатать. У соседей Ваших в Воронеже организован журнал «Подъем», пошлите кое-какие рассказы туда. Посылайте отдельные вещи и в московские журналы. Сборник обычно составляется уже из тех вещей, что прошли периодическую печать.

Но хочется мне еще раз сказать Вам: чувствуется мне, что рассказы, присланные Вами, не на пределе Ваших возможностей. Подумайте об очерках! Чем проще изберете форму для Ваших жизненных наблюдений (а их, очевидно, у Вас много), тем художественнее и доходчивее будет то, что Вы напишете.

Я думаю, Вы понимаете, что я имею в виду, когда отделяю беллетристику от подлинно художественной литературы. Не всегда забеллетризованный в форме рассказа сюжетик является художественным произведением. И наоборот, иной очерк в этом смысле бывает куда выше так называемого рассказа. Ведь и в очерке можно дать и сильные литературные портреты людей, и острые конфликты, и напряженный драматизм действия. Тем более если все это согрето активным, страстным отношением самого автора к описываемым явлениям.

Прочтите обязательно «Сибирские встречи» Иванова!

С приветом.

12/II 1957

 

И. М. Стульникову

Дорогой товарищ Стульников!

«Рассказы партийного работника» очень мне понравились.

Посылаю Вам копию письма, отправленного мною в альманах «Наш современник» заместителю редактора Константину Ивановичу Буковскому. Это издание, где я состою в редколлегии. Адрес альманаха: Москва, Цветной бульвар, 30. Туда же я отослал вырезки из «Советской Латвии».

Держите меня в курсе дальнейших событий. Если есть лишний экземпляр рукописи — пришлите мне продолжение «Рассказов». Пошлите также продолжение Буковскому.

Вам, видимо, товарищ Стульников, надо как следует приниматься за литературную работу. Есть у Вас «искра божия». А что остроты не боитесь, лезете в самую гущу конфликтов — это очень хорошо. Можно бы и еще посмелее.

Горячий Вам привет, крепко жму Вашу руку!

14/IV 1957

 

В. П. Рожину

Дорогой товарищ Рожин!

Прочитал Ваш «Дневник экономиста». Это настолько нужно, полезно для колхозов, что, будь на то моя сила, я бы выпустил эти записки каким-то особым изданием, массовым тиражом, чтобы они попали в каждый колхоз, каждую МТС. Но этого даже мало — их должны прочитать все секретари райкомов и обкомов, министры сельского хозяйства и т. д.

Содержание Ваших записок богатейшее, веришь каждой строчке, за ними стоит очень глубокое и серьезное изучение вопроса. Но и форму изложения Вы нашли хорошую — просто, доходчиво и интересно.

Давайте сделаем так. Я пошлю Ваш «Дневник» в альманах «Наш современник» (Москва, Цветной бульвар, 30), членом редколлегии которого я состою, заместителю редактора Константину Ивановичу Буковскому. Думаю, что там Вашу рукопись возьмут для очередного номера. Но если Вы получите оттуда неблагоприятный ответ, тогда сами, сославшись на мою рекомендацию, обратитесь в Сельхозгиз к Ипполиту Антоновичу Цикото, редактору экономического отдела. Его Ваша рукопись должна бы очень заинтересовать.

Если же ни там, ни там Вашу рукопись не примут — пришлите мне ее опять, и я подумаю, что с нею тогда еще предпринять.

Так вот, для начала я Вашу рукопись отправляю в альманах «Наш современник». Зайдите туда к К. И. Буковскому через неделю, а потом напишите мне, как пойдут дела.

Желаю Вам от души успеха!

13/VI 1957

 

И. М. Стульникову

Уважаемый Иван Михайлович!

Простите, что так долго не отвечал Вам. Был завален всяческими делами, потом ездил, потом долго болел, и сейчас еще болен, недавно только стал присаживаться к столу.

Прочитал Ваши последние рассказы. Вспоминаю то, что читал раньше. Все же главным недостатком Ваших вещей остается их некоторая конспективность, поверхностность. Видна спешка, Вы недоговариваете, обрываете там, где нужно тему углубить, довести мысли до конца. И людей обрисовываете Вы схематично, штрихами, не резкими, не запоминающимися.

При всем этом, повторяю, у Вас есть несомненно литературные способности. Но от эскизов, набросков Вам надо переходить уже к настоящей художественной отделке Ваших произведений. Глубже надо пахать! Это все пока — лущевка. И старайтесь темы выбирать действительно волнующие, задевающие за живое многих людей.

Знаю, что Вы человек занятой, что у Вас мало времени для переписки еще и еще раз черновиков, но ничего другого придумать и посоветовать Вам нельзя. Только дьявольски упорным трудом над рукописями Вы добьетесь того, что написанное Вами станет настоящей литературой.

Чем же закончились Ваши переговоры с «Нашим современником», с К. И. Буковским? Делаете Вы что-нибудь для альманаха? Насколько мне известно, редколлегия альманаха не желала бы упускать Вас из виду, как возможного своего будущего автора.

С приветом.

1957

 

М. Г. Михайлову

Дорогой товарищ Михайлов!

По Вашим последним письмам одно скажу: чувствуется, что у Вас есть литературные способности. Мыслите Вы образами, пишете горячо, правда, несколько разбросанно, но все же целеустремленно, смотрите на жизнь глазами исследователя и, чувствуется по некоторым признакам, глазами художника. Художника, по крайней мере, в потенции.

Не начинать ли Вам браться всерьез за литературу? Конечно, это значит — обречь себя на большие муки. Очень большие! От статеек в районную газету, от заметок по отдельным фактам до настоящего художественного очерка или рассказа — дистанция огромная.

Тот гейзер мыслей и страстей, что бушует в Вас, надо научиться сдерживать, чтобы не получилось истерики. Научиться внешне спокойно, очень хладнокровно говорить о том, что на самом деле глубоко Вас волнует. Когда человек говорит спокойно — его слушают, потому что чувствуют силу, уверенность. Малейшие же нотки истерики сразу отталкивают читателей. Надо пропускать свои чувства через некий конденсатор или через очень узкую форсунку, под большим давлением, чтобы горючего хватило надолго и чтобы оно не вылетало наружу в сыром виде, не обрызгивало людей. Только огонь — без дыма, без чада и копоти! Надо научиться цедить душевные страсти, когда они просятся на бумагу, как цедил их всю свою долгую жизнь Щедрин, не выплескивая всех чувств сразу на одну страницу.

У Вас много мыслей, наблюдений, Вам есть что сказать людям, и чувствуется большое желание сказать, но надо искать крепкую литературную форму для выражения своих наблюдений и мыслей на бумаге. Ох, какое это трудное дело — поиски формы, работа над словом! Тут, кроме великих мук, ничего Вам не обещаю, если на самом деле приметесь за серьезные писания. Литературный труд — это труд каторжный.

Может быть, я делаю преступление перед Вами, растравляя Вам душу предложениями «вступать в литературу», но я не мог не высказать того, что почувствовал, перечитывая Ваши письма, особенно последнее. И я все же по-честному предупреждаю Вас: дело вообще-то темное, я в Вашем нутре не был, всего до конца о Вас не знаю, сил Ваших не мерил, может быть, ничего и не выйдет, потеряете только последние остатки душевного спокойствия.

О себе нового сообщить Вам пока нечего. Работаю, пишу, но то, что пишу сейчас, закончу не скоро. Сдам в печать, пожалуй, не раньше весны.

На днях — завтра, послезавтра — поеду в Москву, а оттуда дальше, буду долго отсутствовать. Так что если на какое-нибудь свое письмо не получите сразу ответа — не обижайтесь.

Не смогли бы Вы, товарищ Михайлов, подробнее мне написать об этих манипуляциях со сдачей свиней колхозников в счет поставок колхозов и их обязательств со 100 га угодий? Где, когда, в каком колхозе это делалось, в каких размерах? Как рассчитывались с колхозниками, почем им платили и почем сами сдавали? Как смотрели на это дело районные организации? Что говорят об этом колхозники? Только ли свиней так сдавали, а может быть, и другой скот? Напишите все обстоятельно, с фактами. Мне это, возможно, пригодится для одного дела.

Пусть Вас не смущает то, что моей фамилии больше нет в составе редколлегии «Литературной газеты». Я сам этого добился. Много раз просил, а затем уж потребовал исключения меня из этой редакции. Я не могу по настоящему участвовать в работе редколлегии, живя в пятистах километрах от Москвы. И когда со мною никаких материалов не согласовывают, то как же я могу отвечать перед читателями за все то, что печатает эта газета? В общем, удовлетворили наконец мою просьбу.

Жму Вашу руку.

11/XI 1957

 

В. С. Бритвину

Дорогой Владимир Сергеевич!

Простите, что несколько задержался с ответом, — был завален всякой работой.

Прочитал вашу рукопись с удовольствием. Что ж, вещь не закончена, в таком виде предлагать ее куда-нибудь в редакции журналов нельзя. Надо кончать. Хотя и говорят: лиха беда — начало, но и об окончании есть пословица: конец — всему делу венец.

То, что Вы успели сделать, это уже литература. Нужна, конечно, серьезная редакторская правка (а лучше бы Вам самому еще помучиться над отшлифовкой каждой фразы, над сокращениями, над более полными художественными характеристиками каждого действующего лица), но это уже крепкое начало или даже половина хорошей повести. Острота меня лично не смущает нисколько, так как это, я чувствую, сущая правда. И зол я на все подобные вещи не меньше Вас. Повести, если печатать ее в журнале, нужно предпослать небольшое пояснение, что автор, мол, работал там-то несколько лет инспектором рыбнадзора и сейчас работает там-то, в такой-то должности, это, мол, все лично им пережитое и т. д. Это придаст еще большую убедительность ее содержанию.

О частных замечаниях разговор будет дальше, а сейчас меня беспокоит главное. Не окажется ли повесть по содержанию вся в прошлом? Вы приложили к рукописи наметки ее продолжения и окончания. В этих наметках Рубцов преодолевает все и всякие трудности, повесть кончается счастливым разрешением всех неприятностей к всеобщему благу. Так ли это в жизни? Не грешите ли Вы здесь против того, что видите на самом деле в жизни и в практике сегодняшней рыболовецкой промышленности? Вопрос к Вам: Вы и сейчас работаете там же в Вольске инспектором рыбнадзора? Ну и как — действительно ли Ваши желания «стали явью»?

Не хотите ли Вы натянуто счастливым концом повести загладить резкости и остроту поставленных вопросов в начале? Если так, то не стоило и огород городить. Таким концом можно испортить все. Для чего Вы взялись за повесть — чтобы взволновать читателя, поднять его на борьбу с тем, что и Вам спать не дает, или чтобы успокоить — все, мол, уже решено и «утрясено», рыбу больше никто не губит, и вообще пороки наказаны и добродетель торжествует?..

Я не знаю, правда, что изменилось в самое последнее время, но неужели так-таки уже все сделано для упорядочения использования наших рыбных богатств, нет больше никаких нерешенных проблем и у самого Рубцова все трудности в жизни преодолены? Чтобы повесть была актуальной, а не просто как бы памятником прошлых безобразий, обязательно нужно кончать ее тем, что еще не решено. Между прочим, в каком ведомстве остался рыбнадзор? Если все по-старому, то вот Вам уже и — отсутствие правильных решений вопроса.

Моему выступлению в «Литературке» об Ишкове не придали особого значения, может быть, еще и потому, что я только литератор, не специалист рыбак. Если же появится еще Ваша повесть, свидетельство, так сказать, очевидца и практического борца с этими безобразиями, то это уже будет — покрепче.

Вы пишете, что все в повести — факты. И письмо Микояну — факт? Когда это было, в каком году писали Вы письмо? И комиссии, и письмо Н. С. Хрущеву, и Ваши поездки в Москву, и вызов Чернышева к министру — все факты? Напишите мне все подробно — когда все это было, в каком году, какой министр снимал Чернышева, какие комиссии к Вам приезжали, каковы результаты, какие принимались решения, какие сейчас самые существенные перемены (при совнархозах), а в чем и сейчас загвоздки. Не доходит дело до полного прекращения лова рыбы на Волге на неопределенное время, как в некоторых других водоемах? И что в таком случае делать оставшимся рыбколхозам?

Изменение фамилий в повести — вполне допустимый прием. В продолжении повести очень не советую Вам вводить в сюжет смотрение героем пьесы А. Софронова в Малом театре. В пьесе «Деньги» то самое, что Вас отвращает и от романа Закруткина «Плавучая станица». Там речь идет только о мелком браконьерстве.

При окончании работы над повестью — новые главы, просмотр всего написанного, отшлифовка — избегайте повторов и выжимайте все лишнее, ненужное, крепко сокращайте. Если о чем-то можно сказать в нескольких словах — не развозите на целую страницу. Не упрощайте нарочито язык, не засоряйте его исковерканными под народную речь словечками, когда у Вас говорят «простые» люди, вроде рыбаков Кантелеева и Нехаенко. Не в этом народность речи.

О шофере в начале (как снимал он номер с выбракованной машины, на которой вернулся с фронта) — лишний кусок. Это отдельный хороший рассказ, а в повести, да еще в самом начале, он вдруг уводит куда-то в сторону.

Название повести — плохое, ничего не выражающее, кроме того, есть у Панферова роман «Волга-матушка река». Надо дать другое название.

Когда закончите повесть, пришлите мне ее опять, и будем думать об ее напечатании. Я могу Вас свести с саратовскими писателями — там издается журнал. Повесть о делах на Волге им весьма ко двору. А если они не решатся печатать — будем искать ей прибежище в других журналах, может быть, в московском альманахе «Наш современник», где я состою членом редколлегии. Я бы сейчас мог написать письмо о Вашей повести заместителю редактора альманаха Константину Ивановичу Буковскому, но еще рановато, надо, чтобы Вы ее закончили. Очень важно, чтобы повесть ставила какие-то актуальные вопросы, подводила читателя к не решенным до сих пор проблемам.

2/II 1958

 

А. И. Никитину

Уважаемый Алексей Иванович!

Прочитал Ваши рукописи. Простите, что задержал письмо, — не был дома, позавчера только вернулся.

Что Вам сказать о повести «Сквозь огонь» и романе «Широким шагом»? Вещи слабые. Читать их скучно. Язык бледный, невыразительный, лобовые морали, прямой расчет на актуальность (в романе особенно).

«Сквозь огонь» — очень уж прикована к пожарному делу. Нельзя так писать художественные произведения: на тему о страховании имущества от огня или о дорожном строительстве. Надо писать на общечеловеческие темы.

«Широким шагом» — рассудочная вещь. Чувства нет. Подлинного знания деревни, жизни народа — тоже нет. Все заранее и точно рассчитано: как написать роман вокруг таких-то решений и событий. Конфликты надуманные. Как раньше планировали сельское хозяйство сверху, из кабинета, так у Вас конфликты надуманы из кабинета, а не высмотрены в самой жизни. Не выношено, не выстрадано Вами то, о чем Вы пишете. И беретесь Вы за перо не потому, что переполнены какими-то жизненными наблюдениями, Вас распирает от них, и Вы не можете не высказать их народу, а просто — хочется написать о чем-то роман пообъемистее. Простите за резкость, но это ведь сразу чувствуется по рукописи — что двигало рукою автора, кровью он писал или обыкновенными чернилами.

Роман Ваш — это торопливый отклик на текущие события, забеллетризированные газетные статьи, с той существенной разницей, что статьи пишутся короче. Жили ли Вы в селе, среди колхозников? Надо ведь очень многое понаблюдать в жизни колхозников, чтобы почувствовать душу народную, язык, услышать мысли людей, о которых пишете. Никакой искусственный «др-р-раматизм» в надуманных сюжетах (вроде сцены с несостоявшейся продажей поросят) не заменит подлинной правды конфликтов, подсказанных самой жизнью.

Вот общее впечатление от Ваших рукописей. Весьма посредственно. Руку Вы уже набили, есть какое-то профессиональное умение строить сюжет, завязывать и развязывать интриги, но и только. Нет главного — глубины, остроты мысли, чувства.

Отдельные недостатки рукописей вряд ли нужно разбирать, так как не в них, собственно, дело. Общий художественный уровень и повести и романа — низок. Недостаткам нечего противопоставить. В таком большом романе — почти 500 страниц — ни одна сцена не взяла меня за душу, на всем налет искусственности.

В ответ на подобные нелицеприятные отзывы о слабых вещах мне иногда приходится слышать возражения их авторов: «Да, но у нас ведь много издается романов но лучше моего! Почему же мой роман не может выйти в свет?» Что верно, то верно, издаются романы и слабее Вашего. Но вряд ли стоит этим утешаться.

Рукопись отсылаю Вам двумя заказными бандеролями.

С приветом.

18/III 1958

 

П. Н. Ребрину

Уважаемый Петр Николаевич!

Очерки Ваши, прямо скажу, читаются скучновато. Вы их не отработали по форме как следует. Что-то похожее на стенограмму слышанных Вами разговоров, без выделения главного, без авторских осмысливаний и обобщений. Вы, чувствуется, подражаете по форме письма и композиции очерков Леониду Иванову, хорошему писателю. Но то, что сильно получается у одного, то у другого — лишь бледная копия. Подражать не надо никому, надо искать свой голос, свое отношение к материалу, свою манеру подачи этого материала. И конечно, нужно подавать материал интересно, чтобы прочитали его не только специалисты. В таком же виде, как Ваши очерки написаны, в них даже для специалиста не все понятно. Я, например, так и не уяснил толком, в чем же существо полупара, о котором так много разговоров. И каково Ваше личное отношение к нему. А ключ к решению агротехнических вопросов (Вы нагромоздили их целую кучу) надо искать не в самой агротехнике, а в организационной и человеческой стороне дела. О работе «на сводку» у Вас сказано вскользь и не очень внятно, а ведь об этом надо криком кричать.

О специфически сибирском надо писать так, чтобы за этим чувствовались такие же или похожие проблемы, возникающие в других областях Советского Союза. Значит, надо от голой агротехники идти к человеческому, к крупным публицистическим обобщениям и самому автору не уходить в тень, в скромную роль беспристрастного слушателя кабинетных споров.

Искра божия у Вас, конечно, есть, писать умеете, темы берете нужные, хорошо бы Ваши очерки увидеть в печати, но для этого их надо сделать и по мыслям и по форме изложения гораздо сильнее. И — оригинальнее.

Потому что до Вас уже многие авторы писали — почти об этом же. И даже персонажи, «положительные» и «отрицательные», были расставлены почти в тех же комбинациях.

Предложение Ваше о соавторстве принять не могу, так как очень занят собственными темами. Вообще Вам надо искать не соавтора, а свой голос, очень упорно совершенствовать язык и композицию очерков и добиваться предельной ясности и выразительности того, о чем Вы хотите поведать читателям.

F что же Вы не деретесь за свою пьесу, если считаете, что написали дельную вещь?

Пришлите мне ее, если хотите. Прочитаю — напишу Вам свое мнение.

С приветом.

22/Х 1958

Уважаемый тов. Ребрин!

Простите, что задержал Вашу пьесу и ответ. Очень много у меня рукописей, не успеваю читать.

Пьеса написана, можно сказать, талантливо. Есть характеры, острые столкновения, правда жизни. Но все это для пьесы — очень длинно. В пьесе не должно быть ни одного лишнего слова, не играющего как-то в смысле развития действия или образов. Если бы пьесу Вашу, как литературное произведение, можно было считать законченной, все равно для сцены Вам пришлось бы выжать еще страниц 15. Все каноны драматургии можно ломать, кроме одного — размеров. Спектакль не выдерживает больше 75–80 страничек текста на машинке.

Но главная беда не в этом. Сократить пьесу не так уж трудно. Дело в том, что пьеса построена на конфликтах вчерашнего дня. Я не хочу этим сказать, что покатиловщины уже не существует. Есть она, существует еще. «Рыцарей сводки», карьеристов, готовых ради собственной шкуры рубить сук, на котором сидят, хватает еще всюду. Но и покатиловщина, и борьба с нею сейчас проявляются в других формах. Я не стану Вам подсказывать, в каких именно других формах. Вы, вероятно, как-либо связаны с колхозной деревней. Поскольку пишете о ней, значит, у Вас есть свои на этот счет наблюдения. Да и в очерках Вашего земляка Л. И. Иванова — сколько там «свеженьких», самых что ни на есть сегодняшних конфликтов!

Забыл еще отметить язык пьесы. Язык, за немногими погрешностями, хороший, народный. Раз Вы владеете народным языком, значит, деревню знаете. А зная деревню, стало быть, не можете не видеть в ней более современных конфликтов, чем взятые Вами в этой пьесе. Поймите меня правильно: я не за сглаживание в пьесе острых углов, а за показ новых форм покатиловщины. Старое ведь не исчезает без яростной борьбы и, сопротивляясь наступательному движению жизни, всячески ловчит и приспосабливается, рядится в новые одежды.

С рецензентом (из «Нового мира», кажется) я в основном согласен. Литературное дарование автора в пьесе присутствует, и вообще Ваша жила, вероятно, — в драматургии. У Вас есть видение сцены, дар писать именно для сцены. Это редко встречается у начинающих. Обычно это приходит уже через какой-то опыт писания прозы.

Но «покатиловщина» в пьесе у Вас, повторяю, вчерашняя. В этом отношении пьесу надо коренным образом перерабатывать. Вы пишете мне в своем письме: «Я не сомневался, что настанет время, когда о всех ошибках, связанных с культом личности, можно будет писать. Но мне представлялось, что это, может быть, лет через десять будет, а наступило это значительно раньше». Вот в этом и ошибка Ваша. Вы не вперед смотрели, а оглядывались назад, выжидали, когда «можно будет писать», и время Вас обогнало. Оглядываться назад, иллюстрировать лишь пройденное — всегда будут ошибки.

И еще — совет Вам. Не надейтесь ни на какого соавтора, особенно когда садитесь писать первую свою вещь. Это даже как-то не очень красиво — искать соавтора, вместо того чтобы самому еще и еще раз потрудиться над пьесой, до седьмого пота.

А в общем, желаю Вам успехов!

Жму руку!

26/III 1959

 

В. Н. Швецу

Уважаемый Валентин Николаевич!

Простите, что с таким большим запозданием отвечаю Вам. Был завален рукописями, к тому же болел.

По Вашему очерку и маленьким рассказам — если их можно назвать рассказами — вижу, что литературные способности у Вас есть. Хороший язык, наблюдательность, уменье анализировать вещи, смелая мысль — это все есть у Вас. Любите людей и довольно интересно рассказываете о них. Но — можно бы еще интереснее.

Я бы предложил Ваш очерк о Завгороднем в «Новый мир», если Вы найдете нужным еще над ним поработать. А по-моему, нужно поработать. Вы любите этого человека, очевидно, не теряете связи с ним. Обогатите очерк еще чем-то человеческим, поглубже вникните в жизнь этого колхоза, в новые проблемы и новые трудности, стоящие перед Завгородним, съешьте с этим человеком еще если не пуд, то хотя бы фунт соли, и, я думаю, очерк значительно вырастет.

Очень советую Вам прочесть очерки Леонида Иванова: «Сибирские встречи» — в № 3 «Нового мира» за 1957 год, «Как уходит и возвращается слава» — в № 2 альманаха «Наш современник» за 1958 год и «Наш экономист» в № 8 «Звезды» за 1958 год. У этого автора Вам есть чему поучиться.

Миниатюрки Ваши неплохие, но вряд ли нужно их выделять в отдельные рассказы. Они могли бы быть главками в какой-то большой вещи.

Поработайте, Валентин Николаевич, еще над очерком, но — крепко поработайте. А потом пришлите мне его еще. Если получится — подумаем тогда о напечатании.

С приветом.

26/III 1959

 

А. Д. Рыбальченко

Уважаемый Андрей Дмитриевич!

Прочитал Ваш роман, вернее, первую его часть, столько, сколько Вы прислали, — три папки. Сколько же еще будет частей? Одна? Две? Сразу должен сказать Вам — такой размер романа загубит все дело. Нельзя до бесконечности его растягивать. В первой части уже — 812 страниц! И главное — такой огромный объем вещи не оправдывается ее содержанием. То, что Вы рассказали в первой части, с успехом можно уложить в 300 страниц, а не в 800. У Вас бесконечные повторы, невыносимые длинноты, там, где нужно сказать что-то в двух словах, Вы развозите на две-три страницы. Если бы я стал приводить примеры, где именно у Вас длинноты и повторы, то мне пришлось бы процитирован, полромана.

Когда мне И. Н. Григоренко рассказывал о Вашей работе над романом, я ожидал, что у Вас, как человека, все это лично пережившего, роман должен вылитым в какую-то особенную форму. Я думал, что это будет что то строго документальное, потрясающее своей фактической точностью, мужественной сдержанностью и простотой. Но Вы очень уж забеллетризировали важную тему, местами склоняетесь просто к приключенческому роману, и, надо сказать, приключения героев выглядят иногда надуманными.

Нет, не то. Я полагал, что Вы, в смысле формы повествования, пойдете по пути «Репортажа с петлей на шее» Ю. Фучика или записок Ю. Пиляра «Все это было» (читали такую вещь в «Новом мире»?). Вы же избрали другую форму, более «легковесную». И — более шаблонную. Такая форма, в свою очередь, толкает Вас на шаблоны и в языке, и в композиции вещи.

Над языком мало мучились. Все, в общем, грамотно, точки, занятые на месте, но — тускло, слова берете первые попавшиеся, без строгого отбора, герои у Вас говорят так, будто все время речи произносят с трибуны. То и дело, либо через диалог персонажей, либо в своих авторских рассуждениях, Вы доказываете, как наши советские люди преданы Родине, какие они стойкие и мужественные. А это должно быть ясно из самих фактов, из действия — без излишних комментариев.

Художественное творчество — это чувство меры, это беспощадный отбор самого главного. Не знаю, как Вы с этим справитесь. От души желаю, чтобы справились.

Рукопись Ваша, в том виде, как Вы мне ее прислали, я полагаю, — это лишь самый сырой и первоначальный набросок романа, первый черновик. Вот теперь-то и должна начаться настоящая работа над созданием из этого сырого материала литературного произведения.

Я совершенно серьезно предлагаю Вам из этих 812 страниц сделать 300–350. Сокращать есть что и целыми кусками, и внутри страниц, и построчно. Вот у Вас вначале есть персонаж, которого я принял чуть ли не за главного героя, — Белов. Занял он много места в романе, а потом исчез и до конца первой книги так больше и не появлялся. Нельзя же так строить композицию романа. Если Белов Вам больше и не нужен, то тогда он не заслуживает такого большого места в первых главах романа. Если же Вы задумали, что он должен будет где-то еще появиться, во второй или третьей книге, — тоже неправильно, такой большой разрыв недопустим.

Итак, первая задача — безжалостно сократить написанное вдвое или даже больше. Только тогда вещь начнет приобретать какое-то подобие литературного произведения.

Можете, конечно, послать меня к черту с таким советом, но если не сократите, поверьте мне, ничего у Вас и дальше не получится. Сейчас все более или менее важное, интересное и захватывающее буквально тонет в море ненужных, лишних разговоров, рассуждений, описаний.

Когда приметесь за сокращения, тут у Вас начнется уже и настоящая работа над языком. Краткость — первое условие художественности и выразительности языка. Если какую-то фразу, какое-то слово можно убрать без ущерба для развития действия, для полноты картины, представляемой читателю, значит, это все лишнее, вычеркивайте не колеблясь, без сожаления. Потом сами увидите, что выйдет лучше.

Не обижайтесь, написал прямо то, что почувствовал после прочтения рукописи.

Если после большой и, может быть, продолжительной работы над рукописью Вы захотите еще раз показать ее мне — присылайте, не откажусь прочитать. Но важно, чтобы был уже и конец романа, чтобы можно было судить о вещи в полном объеме.

Желаю Вам успеха, жму руку.

 

И. Н. Григоренко

…Простите, что задержал Вашу рукопись…

Что сказать о ней? Повесть получилась в общем неплохая, но я ожидал от Вас большего. Дело не в том, что «много техники и мало людей». Люди есть. Но вот главный герой Юлий не удался, бледнее всех выписан. Какой-то он сочиненный, не настоящий. Нет у него инженерской юности, слишком уж сразу он стал хорошим зрелым инженером. «Рабочий котел», в котором он поварился, орудуя лопатой, — это примитив. Не в этом заключается рабочий котел для молодого инженера. А откуда взялась у него такая большая… опытность в добывании всяких материалов для стройки — когда его командировали в Москву? Ничем эта опытность не объясняется, и в нее просто не веришь. А если поверить в нее всерьез, то она очень снижает Вашего Юлия.

Язык повести в сравнении с языком того романа, что я читал, не улучшился. Печально. И хотя Вы пишете, что уже провели «чистку» «Реки», надо еще чистить и чистить. Дай бог Вам в помощь хорошего редактора в издательстве.

Название «Река играет» следовало бы, по-моему, заменить другим. Есть у Короленко рассказ «Река играет», один из самых его знаменитых и известных рассказов. От совпадения названий повесть не выигрывает.

Хотел я более подробно разобрать Вашу рукопись, но не могу сейчас из-за болезни долго сидеть за столом, и даже читать мне трудно — очень угнетают сильные боли.

30/II 1965

 

Б. Г. Заксу

Дорогой Борис Германович!

Не уверен, что мое письмо застанет в редакции Евгения Николаевича, поэтому пишу Вам — по поводу рассказа Ф. Искандера «Лошадь дяди Кязыма».

Я решительно возражаю против напечатания этого произведения в нашем журнале. Уверен, что, если этот лошадино-пацифистский рассказ выйдет у нас, и он и мы будем жестоко разруганы. И — вполне заслуженно. Рассказа — с гулькин нос, 8 страничек, а ругательных рецензий получим 8 печатных листов.

О чем рассказ? Давайте разберемся. У абхазца, хорошего наездника дяди Кязыма, была отличная лошадь Кукла, бравшая призы на скачках. Но вот началась война. Куклу мобилизовали. Эти русские, паршивые наездники, не умеющие обращаться с такими гордыми, нежными, дикими созданиями, как Кукла, разбили ей спину седлом, надорвали, испортили лошадь и выгнали. И она, потерявшая былую свою лошадиную гордость, искалеченная, больная, понурая, прибрела домой. И продали ее за 15 пудов кукурузы. И дядя Кязым сильно горевал. Вот так эта проклятая война и эти дураки русские, ничего не смыслящие в хороших скакунах, изуродовали лошадь.

Вот и все. Я не утрирую. Пересказывая содержание рассказа, ничего больше нельзя добавить. Да, вот так автор и понимает войну: хороших лошадей калечили. Только и всего. Да как же можно печатать такую чепуху?

Я трижды перечитал рассказ и не нашел ни в тексте, ни в подтексте (если он есть) ни единой, ни малейшей нацепки к тому, чтобы можно было оправдать печатание рассказа. Давайте не будем воевать — во имя сохранения хороших лошадей, — вот идейное и художественное зерно рассказа, и ничего больше, даже под микроскопом, в нем найти невозможно. Может, для какого-нибудь «Общества охраны животных» рассказ и подошел бы, но в «Новом мире» его печатать нельзя. Во всю силу своего единственного голоса, я — против напечатания.

С приветом.

8/VI 1965

 

Е. Я. Дорошу

…Из верстки, присланной мне за последнее время, прочитал Залыгина, Л. Иванова, М. Рощина, Е. Герасимова.

Второй кусок романа Залыгина мне больше понравился, чем первый. И язык здесь выровнялся, лучше стал (хотя есть еще срывы в стилизацию), и наметилось развитие сильных характеров, ведущее к сильным столкновениям…. И характеры — не простые, сложные, интересные, не сразу раскрываются. В общем, хотя и с большим запозданием, появился сюжет, началось действие, которого не было в первом куске…

Очерк Л. Иванова — нужный, полезный. Но читается скучновато. Написан он с сухостью, я бы сказал, нарочитой. Иванов совершенно не старается разнообразить свои приемы, последние его очерки — очень уж «на одну колодку» сшиты. Совсем не думает о читателе, о завоевании более широкого круга читателей. Это, правда, отчасти хорошо, что он не терпит никаких беллетристических украшательств, но и нельзя все же рассчитывать только на очень заинтересованных в твоей теме читателей, не думая о привлечении и не очень заинтересованных, таких, что после прочтения твоих очерков могли бы стать заинтересованными…

«С утра до ночи» М. Рощина — хорошая вещь. Но это не повесть. Это рассказ, полнометражный и, я бы сказал, полноценный. Для повести здесь нет конца или хотя бы каких-то подводящих к концу сюжетных ходов. А в рассказе — именно хорош вот такой «незаконченный конец». Все в будущем. Читатель сам додумает, перебрав разные возможные варианты дальнейшего развития событий…

«Путешествие в Спас на Песках» Герасимова не очень мне понравилось. Печатать, конечно, можно, я не голосую против напечатания, но ожидал я все же от этого автора большего. Какое-то несостоявшееся путешествие. Записки о том, как съездил в те края, где бывал 30 с лишним лет назад, и ничего интересного там не нашел. Не только не нашел тех людей, которых помнил по тридцатым годам (что вполне естественно), но вообще не нашел ничего интересного, о чем можно было бы рассказать… Из-за отсутствия горячего и пристального интереса у автора к сегодняшней жизни Спаса очерк и вышел каким-то бледным, малосодержательным…

Ваши «Размышления в Загорске» — на тему очень важную, об этом надо писать и писать. Автор — большой эрудит в этих вопросах (не меньший, чем в сельском хозяйстве), да, собственно, все это и с «сельским хозяйством» связано, поскольку прямо относится и к жизни людей, в том числе и деревенских. Все это — стены одного большого здания…

20/V 1967