Из записных книжек и дневников

[8]

1942–1945

Смертное поле, вспаханное снарядами, забороненное пулями. Бурьяны. Пустота. Даже зверь ушел из этих бурьянов. Гуси пролетают над степью, и те летят высоко, высоко, распуганные зенитками и железными черными орлами.

В двухлетнем бурьяне — развалины домов, руины, каменные и саманные стены без крыш. Остатки сожженного немцами еще осенью 1941 года села.

Как мы шли к нему ночью!..

Ночь весенняя, но холодная, резкий ветер. Обрадовались — село, обогреемся! Но подошли ближе — одна хата сожженная, другая — развалины, третья — без крыши, дымоход с трубою торчит над развалинами — все село прошли, хат 200 — все пусто, мертво.

Кто-то сказал:

— Мертвое село.

Да, мертвое село. Есть Мертвое море, есть мертвые пустыни, это — мертвое село.

Я бы никогда не стал восстанавливать это село. Так бы и оставил эти руины на 1000 лет. Водил бы сюда людей и показывал — здесь в 1941 году побывали немцы…

Агитатор в гражданских условиях и агитатор в военных условиях. Жалуется:

— Больно жалко, как работа рушится. В гражданке — воспитываю человека, формирую его, делаю человека, и живет он, и работает. Через 2–3 года приезжаю, любуюсь, что с человеком делается, как он работает.

А тут — воспитываешь, делаешь людей, а они долго не живут.

На КП у радистов вдруг — хорошая, ясная, чистая музыка на рассвете — все вздохнули. Растрогались. Потом закричали на радиста:

— К черту! Не надо! Переведи.

Как-то оно было не к месту и не вовремя.

У себя в Германии немцы ходят на цыпочках, не бросят на пол спички, не посмеют помять травинку в сквере. У нас они вытоптали целые области, загадили города, устроили в музеях уборные, превратили школы и конюшни. И это делают не только землепашцы из Мидуха, одевшие солдатские шинели. Это делают приват-доценты, журналисты, доктора философии и министры, взращенные Гитлером.

Есть люди, честные лишь потому, что существует закон, карающий за нечестность. Этот же честен по природе своей.

Первые — материал для фашизма.

Книга о (Саулите) — книга о возвышенном, об «идеалистах»-практиках, о таких идеалистах, которых, дай бог, побольше бы иметь. Форма — свободная, какая и голову взбредет, книга о том, что пытались отнять у нас немцы. Здесь и Гребенюк. И моя коммуна. Я там буду, обязательно узнаю, что там было при немцах и после них. Или сейчас, с войсками, если путь наш ляжет туда, или после войны.

Большевики — практические, очень земные люди. Их мужественное, «практическое» братство людей. Никто из большевиков никогда не употреблял выражения — возлюби ближнего, как самого себя.

Как, кажется, близко это «братство» большевиком к евангельской «любви к ближнему» и как далеко.

Мы не верим в эти нелепости, в эту бескорыстную любовь, но верим, что не совсем чистыми руками нынешних людей будет построена чистая жизнь.

Проволочные заграждения в реке.

Пулеметный огонь — камыши ложатся.

В оборванных и перепутанных проводах ветер воет как-то по-особому жалобно.

Первый немецкий солдат на советской земле… Первая бомба, сброшенная с вражеского самолета на наш город. Первый повешенный председатель колхоза… Как это било по сердцу!

…Заводы построим, запущенные, заросшие земли вновь распашем, опять вырастут густые хлеба вместо колючих бурьянов — людей погибших не вернешь.

Ненавижу такое оружие, что дает осечку. Осечку дало — прикладом бей, прикладом не берет, зубами грызи.

Равнение на грудь четвертого человека.

А от меня четвертым направо стоит Никита Лозовой. Приятно на такую грудь равняться, какая вся в орденах и медалях.

Рассказывает:

— Снились сегодня спелые груши. Падали с дерева. Бомбить будет…

— Пьешь?

— Только в торжественных случаях.

— Ну, например?

— Ну, например — после бани…

— И сколько же?

— Да немного.

— Сколько все же?

— Да черепушечку.

— Сколько же в нее влазит, в черепушку?

— Ну, с пол-литра.

Добрались наконец-таки до сути!

В колхозе, в станице мне, колхозному писателю, проще жить. Там на меня не смотрят приторно-восхищенными глазами.

Там не находят в моих очерках никаких «измов» и не удивляются им. Хорошо написано про колхоз? Ну, а как же быть иначе. Раз взялся писать — пиши хорошо. Это так же естественно, как хорошо работать на тракторе, как ставить рекорды на комбайне. И со мною встречаются, разговаривают как с равным…

Тикáют из села гитлеры.

Длинный, прямой, проглотивший не один аршин, — Высокосенко.

Иду по обочине степного грейдера. Вперед и назад на километры — ни души. Выпуклость грейдера блестит на солнце, как ручей. В кюветах — мягкая крупитчатая земляная осыпь, хрустящая под сапогами. Иду под шорох собственных шагов, вещмешок за плечами, шинель на руке, и ничего и никого вокруг. Словно — один в мире.

Хорошо думается на степных дорогах.

Хорошо идти так в день рождения.

Вот готовился немец к войне — даже крестов для похорон убитых заготовил целые ярусы.

Из всех возможных вариантов смерти я не нахожу ни одного, который бы мне нравился.

— Стул подставить под ноги?

— Ничего не надо. А то очень удобно разлягусь — долго просплю.

Это хорошо, как зеленый горошек к отбивной, когда есть сама отбивная.

В редакции суматоха.

— Пожар! — труба загорелась.

Корректор Марья Федоровна вскакивает:

— Где ошибка, где ошибка?

— Пожар!

— Тьфу, чтоб тебе, испугал, я думала — ошибка.

Засиженное яйцо — всегда болтун.

Привык иметь возле себя парторга — прочитает газету и расскажет, что напечатано интересного, за что и деньги получает.

Вот этот тип председателя с телячьим уклоном.

1946–1947

В любом деле самое страшное — середина.

Хорошую речь произнести — легче всего. А вот долбить изо дня в день так, чтобы все было и сделано именно так, как в твоей речи сказано, — это труднее.

Директор:

— У меня государственная программа.

— А чтобы люди у тебя хорошо жили — это не государственная программа?

Тот самый руководящий товарищ, который не сам ошибается — его аппарат подводит.

Штампованный человек.

Дед, который живет потому, что интересно ему посмотреть, что дальше будет.

Форма романа явно не соответствует содержанию. Динамит в парфюмерной упаковке.

Почему так обидно, так грустно, когда видишь испорченного ребенка? Потому что это только начатая жизнь. Думаешь, это значит, еще на 50–60 лет подлость, туда дальше, вперед.

Тракторист-инвалид говорит о себе: «Ходовая часть подбита».

Фамилия — Переоридорога.

В мещанине гордость вспыхивает всегда не там, где нужно быть ей.

У Горького, у Толстого, у Короленко, Успенского — народ умен, мудр, сердечен, то есть таков, каков он и есть на самом деле.

Не дай нам бог помнить только росписи на рейхстаге и забыть Керчь, Сталинград, немцев под Эльбрусом.

Не человек, а отступитель.

Я подхожу к колхозной теме с сознанием ее мирового значения. Это главное из того, что еще не понято миром у нас. Людей пугают там, главным образом, колхозами.

Что нам удалось сделать с мужиком?

А внутреннее значение темы?

К сожалению, некоторые люди из числа нашей городской интеллигенции знают село не лучше авторов того американского фильма…

Но я никогда не мирюсь с иллюстративной ролью литературы. Я хочу не только рассказать всем, что такое колхозы. Раньше писатели о деревне писали для интеллигенции. Сейчас есть прямой провод к народу. Форма. Мои поиски формы.

Я не нигилист. Наоборот.

Я начинал писать, еще будучи председателем коммуны. Хуторская жизнь. Читал то, что попадалось под руку. Белый. Пильняк. Приходил в отчаяние. Они задержали мое вступление в литературу на несколько лет.

Форма в театре. Условность. Реализм.

Мне кажется, сейчас должен быть сделан какой-то новый шаг в сторону реализма.

И не только условности могут позволить сдвинуть события, чтобы получить из этого наибольший сценический эффект. Можно взять зрителя за душу и иными средствами.

И еще одно плохое пришло с фронта: приказал, и все, и наплевать, что думает о тебе подчиненный.

Звучная опечатка: обубликовать в печати.

Какое-то окостенение аппарата. Окостенение ненужного. Так, кажется, в природе всякого живого организма бывает — если какой-нибудь орган оставить без движения — усохнет, отомрет.

Какая чудесная фонетика в этих словах: шум, шорох, шелест, шепот, грохот, взрыв, треск, удар, дребезжанье, ураган, крик, говор, волна, весна, солнце, колышет, сон.

Такое спокойствие, как у вас, необходимо только корове — доить удобно.

Отсутствие решения хуже любого решения.

Было у одного рабочего человека три сына. Один стал инженером, другой полковником, третий остался рабочим… Так вот я бы писал о том, который остался рабочим, — он интереснее.

Что такое сейчас — рабочий класс?

Слишком легкое достижение высшего образования тоже в какой-то мере способствует тому, что все стремятся попасть «на должность». А надо, чтобы попадали способные к этому.

Увеличить как-то всемерно государственную помощь способнейшим ученикам.

Ремесленники — какой интересный народ. Будущий рабочий класс.

Пьеса должна звучать как симфония, как хоровая песня. Поют разными голосами, но в одно. А кто-то только одну ноту подает — и это должно помогать общему звучанию. Даже Трохимец — не диссонанс, а какая-то очень нужная для песни октава. Он против идет, но в этом-то как раз его место в песне… Бывает в музыке — звук как будто бы напротив пошел, — нет, оказывается, очень нужен. Поэтому в «Бабьем лете», мне кажется, нет маленьких ролей.

Появился какой-то особенный нигилизм, так сказать, нигилизм в советской форме. И эти люди думают, что они бог весть какую новую вещь творят. Ох, как это старо!

Старая хлеб-соль забывается.

Для пословицы годится, для сказки — нет. Жестокая получилась (бы) сказка.

Литература и искусство понимают, знают человека больше, чем наука.

А интересно было бы, если бы появилась в нашем литературе военная повесть, написанная от лица солдата. И солдатом. Солдат о своих офицерах. И о своем рядовом месте.

Что значит — в наших условиях бездушный человек? Это значит — ходит с партийным билетом, а до партийной программы ему нет дела, как мне до… Стельки нет, идеи нет, не к чему прибивать. Недобрый? Хуже.

Хорошее начало для очерка о секретаре райкома:

«Мне не раз случалось, когда я работал в газетах, — напишешь хорошо о человеке, прославишь его — через некоторое время приезжаешь к нему опять и не узнаешь его: зазнался. Так я уж теперь дам своему персонажу вымышленную фамилию и адреса не буду указывать».

Пишешь, пишешь и — ни хрена, ни на градус не повернулся земной шар.

Мало дать команду, надо и подумать вместе с тем, кому команду даешь.

Отставший боец. Заболел. Сел у обочины. В темноте не видели. Прошла рота — стал уже «не нашей роты», прошел батальон — стал уже «не нашего батальона».

Как форма довлеет, довлеет над содержанием, пока, наконец, совсем вытесняет его. Это бывает у каждого человека, если он не художник в работе, не новатор, не борец именно в своем деле.

Партийный работник должен быть художником? Да. Плотники, сапожники и те должны быть художниками.

Страшная штука — застывшая форма.

Человек приезжает в город или в район — секретарем райкома, полон благих намерений. Мир перевернуть.

И вот форма его давит. Обычная форма проведения бюро. Ломать ее — значит кого-то обидеть. Прокурор не выбран в РК. Но он продолжает приглашать его на бюро — нельзя, обидится, это же привычный участник заседаний.

Живые люди, творцы, подлинные художники своего дела никогда не преклонялись перед формой.

Суворов ломал форму военного искусства. Пушкин — старую форму русского языка…

Отстающие — передовые колхозы. Так где ж оно, равенство? Все — равно, и раньше так было: кто умел — жил хорошо, кто не умел — бедствовал.

Так ли? Но передовой колхоз не наживается ведь за счет другого? Его укрепление не грозит никому разорением.

Герцен:

«Опасно не то, когда зверь остается зверем, а когда он от образования становится скотиной…»

(«Доктор, умирающий и мертвые»)

Мать с двухгодовалым сыном. У обоих меховые пальто, из одного меха — какая-то длинная бурая шерсть. Как медведица с медвежонком.

«Золотая задница». Типизировать.

Вокзальная дикторша с милицейскими интонациями в голосе.

1948–1953

В нашей жизни, в воспитании наших людей, начиная, может быть, со школы, с комсомола, надо объявить жестокую войну болтливости, многословию.

Два слова вместо десяти!

Высмеивать болтливость как порок, постыдную болезнь. Надо вспомнить Спарту.

То, что происходит сейчас в литературе, выдвижении новых имен (Казакевич и другие), это можно назвать пехота подошла.

В первое время подвизались ловкачи с собственными «виллисами». Они, естественно, вырвались вперед, все обсмотрят, всего коснутся понемногу, обо всем наскоро напишут.

А пехота в это время свои 20–30 км в сутки с боями — «чап-чап». Естественно, она отставала, пехота, от «виллисов». Но она должна была подойти, закрепиться и сказать свое слово.

И вот она подошла. Она еще не развернулась полностью, не приняла правильный боевой порядок, но уже подошла. Царица полей, надо полагать, она станет и царицей литературы. Как и на поле боя — первое слово за ней.

В этом искусство — уметь единым словом, намеком вызвать у читателя (зрителя) много воспоминаний, ассоциаций, бурю чувств.

Пессимист может самый лучший пейзаж Тургенева разделать вдребезги. Что такое куст в росе? Мокро, неприятно, ноги промочишь, раздвинешь ветки — за шею капает. Есть чем восхищаться! Гроза? Треск, гром пугает, ветер в уши надует и т. д.

В каждой пьесе, прозаическом произведении сюжет, столкновения, драматические конфликты должны определяться характерами. Ведь отсюда начало. К столкновению ведут острые, сильные характеры.

«Жизнь будет всегда достаточно плоха для того, чтобы желание лучшего не угасало в человеке».

(М. Горький)

Я всегда чувствовал себя лучше на том месте, где надо начинать все сначала, чем там, где много пищи для воспоминаний о прошлом. Вот, может быть, потому я человек без родины. Мне тяжело на родине. И без прошлого. Хотя больше думается о будущем.

Вот почему, может быть, и не люблю копаться в старине.

Еще много таких унылых сел, где и традиции не было деревья сажать. Острее чувствуется здесь необходимость широко шагать вперед.

Колхозники сняли с собственных мотоциклов моторчики и приспособили к сортировкам.

Вот чего многие не понимают в нас — как нам интересно жить. Как интересно делать историю, направлять ее бег, а не болтаться щепкой в ее мутных волнах.

У нас колхозницы-старухи следят за выборами в Италии и за гражданской войной в Китае, все их касается, все им болит, а многое в нашей политике и без слов понимают (почему, например, мы против расчленения Германии, почему заключили торговые договоры со странами, с которыми вчера воевали), потому и политика нашей партии ясна и мудра, политика партии — думы народа.

Молодежь, по природе своей, не хочет тихих заводей, она хочет борьбы. Она еще не устала. Вот в чем наша сила.

Бывает, человек получает высокий пост не за то, что у него есть, а за то, чего у него нет, — за отсутствие резкости, принципиальности и т. п. не всем приятных качеств.

Проглотить-то хочется, да разжевать лень…

Бывают люди — поднимутся выше, отрываются от массы. А другие — поднимутся и массу за собой тянут.

Сейчас мы на кулаков и бедняков не делимся. На честных людей и на жуликов. Один человек все силы для государства отдает, хоть молчит про политику и не может доклада сделать. Другой — языком пашет, настрижет сколько хочешь, а сам — жулик, тянет и тянет, совесть потерял. А может, не совсем потерял совесть, потому что шапку на глаза надвигает.

Книга толстая, а мысли тощие.

Рослая девушка:

— Всю жизнь мечтала, чтобы кто-нибудь назвал меня: моя маленькая.

В тракторной бригаде сочетается и поэзия деревенской степной жизни, и красота разумного, организованного, поставленного на высокую ступень производительности человеческого труда. Главное в повести — раскрыть, отчего слезы выступают, когда слышишь мощный гул «челябинцев».

В любом деле — быстрота половина красоты. Надо уметь окончить вещь прежде, чем она тебе надоест (кроме писательства).

Статья культурно написана. Благоустроенная статья как хороший дом — с парадным входом и черным выходом, на всякий случай.

Партийная работа — это душевная работа, так я понимаю.

Есть счастливые характеры — всегда всем довольны, всем восхищаются. Однажды я видел, как автомашина «скорой помощи» переехала человека и тут же его и подобрала. Одна дама стояла на тротуаре и радовалась:

— Какое счастье человеку! «Скорая помощь» его переехала. Не пришлось ждать ни минуты.

— Дуб в желудь обратно не вгонишь.

— Работай, работай! Работа все убьет!

Пьеса — это вырванный из жизни кусок. А ведь до нас, до прихода зрителей в театр, эти люди жили вместе, общались, спорили, дружили 30–40 лет. Зачем же — предисловия, эпилоги?

Вот так и дать — кусок, вырванный из жизни, и пусть зрители разбираются, если у них головы на плечах. А нет головы — пусть в театр не ходят, это не танцульки.

— Овечкин этой пьесой создает опасность, выпад против нас, уполномоченных: «Вот приедет какой-нибудь безголовый уполномоченный…»

— Да, придется вам, братцы, позаботиться, чтоб была голова на плечах. А нет ее — откажитесь от командировки в колхоз.

Драматург, пьесы которого не ставят, подобен старой деве. Он проводит бессонные ночи за столом в мечтах, любит, обливаясь слезами, пишет кому-то что-то, а ему никто не отвечает взаимностью.

Люди обо мне думают всяко. Но верится, никто не подумает, что я — формалист. На самом деле я — страшный формалист! Если хочешь сказать что-то, так сумей же сказать как следует!

— А! С горем лучше жить, чем без горя. Там, где горе, там и радость. А где ни горя, ни радости, там почти ничего!

— Не от бога, от черта, но все же — талант.

Рассказ «Пепельница».

Пепельницы в мягких вагонах — вверх тормашками. Кто-то высказал предположение: для железнодорожных крушений. И начали рассказывать примеры непонятных глупостей…

И какое бы учреждение создать для надзора над глупостями?

Происходит процесс замены дураков на умных. Хороший процесс!

Но дураки сопротивляются. И — умно сопротивляются…

Дачник в колхозной теме. Раннюю ягоду соберут — две недели сезон продолжается, продадут ее на базаре, и — до следующего года. А о заготовке кормов для лошадей в зиму не думают.

Казым Хикмет — это не стихи, но это — поэзия. Не всякие стихи — поэзия.

Десять лекторов приезжали в колхоз и все читали лекции «О происхождении Земли». И никто не рассказал, как порядок на этой земле навести.

Кровно обидели человека — послали директором завода безалкогольных напитков.

Зина:

— Положите меня в гроб с накрашенными ресницами!

Она в них черпает вдохновение. Без них она как голая на улице.

«Крокодил». Очень большие потуги на остроумие, с очень малыми целями.

— Эх вы, агроломы! Поломали мне севооборот.

Родить или убить человека не так уж тяжело. Воспитать человека куда труднее.

— Окольцевали председателя плохие люди.

Иван Иванович Отсебятина.

— Эх, приятно со своей властью поругаться! (Кто-то на бюро, в присутствии секретаря, на председателя райисполкома). Когда бы это я раньше мог вот так волостного старшину обложить?..

Секретарь РК (бывший столяр) говорит о ком-то:

— Этот человек как карельская береза — узловатое, все на сучках, покрученное, твердое. А какая красота к отделке!

…как в одном колхозе назначали завхатой-лабораторией.

Собрал председатель стариков:

— Ну, кто желает еще поработать, потрудиться для колхоза? Ты — конюхом, ты — сторожем, а ты, Аким, никуда не годишься, и надоело тебе помогать из фонда, — ты будешь завхатой-лабораторией.

А народ к нему стал ходить, особенно старики. Так он там самогонный аппарат поставил.

От рыбака не так воняет рыбой, как от прасола. От рыбака пахнет морем.

Старик «обмер» — одинокий, никого не осталось из родственников.

Жизнь человека — роман, а ее пытаются иногда и докладную записку втиснуть.

Черт его знает! Ни в одном хорошем колхозе не видел плохого председателя.

Вот как работали! Приехал он через три дня из села (в 1929 году), в каком виде! Входит в РК. «Вот, — говорит, — рук-к-кава оторвали (заика был), ч-ч-чуть штаны не стянули, а линию п-п-партии провел!»

Коммунизм — не дом, который заселяется, когда все уже закончено и леса убраны. Не будет такой грани: готово, заходи!

Напористый товарищ. Видно, что энергии куча, заботлив. Морщина на челе. А чем он озабочен? Может быть, упрочением собственного благополучия? Иногда, главным образом, по этому качеству, по «напористости», судим благоприятно о человеке: «Годится! Повезет!»

Пол-литра алкоголизма.

— Меня отец все учил: «Последнюю не пей!» Да кабы он еще сказал: которая же последняя?

Храбрости у мужика всегда было достаточно (отчаянности), да инициативы не хватало. А как выберут ходоком, то — хоть в Сибирь на каторгу за мир! Есть оправдание перед самим собой: должен погибать, мир выбрал.

«Обдувальная» сдельщина, вместо — индивидуальная.

Шофер о жене рассказывает:

— Завелась с пол-оборота и понесла!

И петух кукурузы просит: «Ку-ку-ку-ру-зы-ы!» Вот какая культура нужная.

Трудный возраст. Молодость прошла, старость не наступила. А жить хочется…

Самый лучший вид собственности, когда каждый человек что-то свое хочет вложить в строительство коммунизма.

— Телом здесь, а душой уже за 100 лет вперед убежал.

Есть характеры — не гнутся, а сразу ломаются. Человек не меняется, не приспосабливается к жизни, не подличает, идет и идет напрямик своей дорогой, и это стоит большой борьбы, большой затраты сил. И вдруг остановится, оглядится — шел, шел, а все то же вокруг — и сразу ломится. И это уже конец, и духовный и физический.

— Умники-разумники! Хозяева! Додумались: быка-делопроизводителя на мясопоставки сдали!

Лавулировать — среднее между регулировать и лавировать.

Столько было писателей, обманувших читателей, что народ наш сейчас очень жестоко, я бы сказал, даже — злобно, забывает писателей, не оправдавших надежд.

— Партия перевернула нашу жизнь так, что копейка перестала быть целью жизни человека. А ты ее опять возвел в боги для себя.

Не тот бюрократ, что водит за нос, обещает и не делает, а тот, что и взятку взял, да не делает.

Не пиши художественные произведения слишком подробно. Не комментируй собственных намеков, своего же подтекста. Не пиши одновременно с повестью и критическую статью на нее.

— Что вы думаете — все прошло? Нет. И начальство, которое любит, чтобы его ели глазами, еще не съедено, и…

Если бы мы имели только наши достижения и не имели наших пороков — что бы мы уже успели сделать!

Выбивать у циников и маловеров их козырь, что все равно, мол, плетью обуха не перешибешь.

Усиление руководства. Много вбирают в себя эти слова. Усиление — не означает раздутие управленческих штатов, усиление администрирования.

Усиление — это умнее, гибче, тактичнее.

Не знаю… А кто сказал: движение — все, цель — ничто? Лихо сказано? Но — страшно… Ну, давайте подумаем — правильно ли сказано.

Критик.

— А теперь, господи, помоги, что будет, то будет! (Перекрестился, сошел с трибуны, кончив речь.)

За рубль-целковый на все готовый!

Человек при должности.

О вреде образования. Надо было ехать в Мазеповку — забыл, как называется село, и все спрашивал Кочубеевку, всю ночь плутал. А не читал бы Пушкина — не спутал бы.

Один любит жизнь. Другой все терзается мыслями о бренности земного существования, загадках бесконечности, о ничтожности человека. Кто из них скорее станет предателем? Кому труднее будет расстаться с жизнью в камере гестапо?

Учитель: «Кто в школу ходит, тот начальником будет, когда вырастет».

Не надо никому показывать черновики, незаконченные вещи. Не надо в балете садиться в первых рядах — видно напряжение мышц и даже пот на коже балерин.

Ясная Поляна. Приезжие за сто метров снимают шапки. Великий талант. Но талант не всегда повинен сам в том, что он есть. Он от природы. Правда, надо суметь его сохранить, не загубить, развить.

Но вот человек, которому от природы ничего исключительного не было дано. Заурядный, незаметный человек. И вдруг в военное время, при немцах, совершил что-то исключительное. (Иван Сусанин.) Тут надо уж за километр снимать шапку!

В промышленности есть для рабочих государственная гарантия от дураков (плохих директоров) — твердая зарплата, соцстрах и пр. В колхозах такой гарантии нет.

Это, говорит, капризы тайного голосования. Вместо глубокого изучения вопроса — почему прокатили весь старый состав парткома?

Двое пьяниц после трудной дороги добрались домой.

— Ну, Макар, до дому пришли. Теперь за нас жинка отвечает.

Ты — коммунист, тебе с горы виднее.

Если первый и второй секретари спорят — рассадить их по разным районам, и пусть соревнуются, кто лучше себя покажет.

Напиток: амфибия.

Мечется, как жулик по ярмарке.

Сейчас народ уже чином не удивишь и не испугаешь.

— Что ты? Это же депутат!

— Депутат? Ну, значит — плохой депутат.

Большая женщина высокого мужского роста с уродливо маленькой головкой. Эта очень маленькая головка на массивном туловище придает ее облику что-то змеиное. Сытая, раздувшаяся от пищи змея.

Глаза, как у вяленой рыбы.

Немцы в противогазах на пасеке.

Основы искусства акробата заключаются в том, чтобы научиться падать, не разбиваясь.

Не тот счастлив, с кем ничего не случается, а тот счастлив, с кем все случается, да счастливо кончается.

Я был таким жалостливым, что, бывало, обыгрывал кого-нибудь в шашки, так и то жалко его становилось, будто обидел человека.

— Включил электроплитку в розетку от радио и думает, что у него будут пельмени. И еще обижается, что я его недооцениваю.

Агроном с длинными обезьяньими руками — всю землю бы заграбастал ими!

Не лезь памятником на чужой пьедестал.

Самое сюжетное произведение — анекдоты, но все же они остаются анекдотами, не больше.

Литературу движет тоска по хорошему человеку.

Бывший ученик кого-то стал его начальником. И, как человек демократичный, он никак не мог избавиться от уважения, чувства подчинения этому человеку. Никак не может привыкнуть приказывать ему. Все время не покидает его какая-то застенчивость, неверие в то, что он по праву выше того.

Мы живем в такое время, когда прошлое нам, к сожалению, еще понятнее и ближе, чем будущее.

Почему любит часто выступать? Голос красивый, любуется своим голосом. Засыпался на экзамене. Но не смущается. Звучным, красивым, самовлюбленным голосом продолжает пороть чушь.

Прощается с почтальоном: «Ну, до востребования!»

Жизнь — движущаяся мишень.

Стрельба по движущейся мишени с выносом или упреждением (у охотников или военных).

Целься туда, где в данное мгновение мишени еще нет. Но она придет туда к моменту прилета дроби или снаряда. Иначе заряд пойдет куда-то далеко позади хвоста.

Так в литературе.

Так в конструкторском деле — делают сверхмощный мотор, которого пока ни одна из существующих конструкций самолетов не выдержит. Но через четыре-пять лет такой самолет будет. К этому времени и мотор будет сделан.

Так и в ирригации. Строится огромное водохранилище, для которого пока еще потребителей нет. Но пока оно будет построено…

1954–1962

Запас «коэффициента прочности» в очерке.

«Когда обелиск уже поставлен, никого не интересуют рычаги и инструменты, поднимавшие его ввысь» (Музеус, «Сказки и легенды», немец).

Китайская пословица: воробей хоть маленький, но у него все есть.

— Возьми пузырек с соляной кислотой. Капни на туф, — если шипит, как твоя жена, когда тебя председателем колхоза посылали, значит — туф.

С таким голосом только зимой мороженое продавать.

Тема для пьесы

А есть еще и такая любовь — когда видит, что ее уже не любит, всячески толкает к той женщине, которая дает ему силы и счастье. И сама она не обездоленная, не покинутая жертва. Она — сильный человек, имеющий цель и интересную работу в жизни.

И все-таки в ту минуту, когда она видит, что те соединились, — как она горько плачет!

Когда облетишь порядочный кусок земного шара по окружности — появляется некий хозяйский взгляд на вещи. Хозяйское око.

Тип. Осуждает все и вся, критикует, искренне возмущается, а сам — прожженный жулик. Объясняет — с отчаянья пустился во все тяжкие.

…Да, писатели вообще единоличники. Это народ, очень сосредоточенный в себе, занятый своими мыслями. И когда распирает от необходимости писать, тут уж надо, может быть, и от заседаний отбрыкиваться, в какую ни есть конуру залезть и писать.

И никто не посмеет обвинить писателя в замкнутости, если он пишет в одиночестве, наедине со своими мыслями. Уже пишет.

Да, в этом смысле писатели единоличники. Но когда они работают на государственной полосе, это уже не единоличники.

Позиция этой газеты заключается в отсутствии всякой позиции. Но это отсутствие позиции является очень позорной позицией.

Говорил, говорю и буду говорить!

Когда врываются в литературу бизнесмены — это я ненавижу всей страстью души, и буду ненавидеть, и буду бороться что есть силы…

Юбилейное

На чашку водки по случаю полустолетия.

Форма одежды — черные фраки. При доме имеется вытрезвитель с бесплатным медицинским обслуживанием. Развод ослабших гостей по квартирам — за счет юбилейного комитета.

Спиртные напитки в карманах не приносить!

Пред. юбил. комитета

В присутствии директора МТС коровы дали на 2 бидона молока больше.

— Вокруг меня начал наматываться актив.

— Едва ноги унес, хотели выбрать председателем.

— Петрова — нельзя! Он средний колхоз за месяц пропьет, а отстающего ему и на неделю не хватит.

Передовики по принятым обязательствам.

Отрицательные герои с хорошим концом.

— Кто у вас главный агроном в районе?

— Да секретарь райкома. (Это к вопросу об инициативных зажимщиках инициативы.)

«Гром эпитетов гремит, а дождь доказательств чуть капает».

Беседа о конфликтах получилась бесконфликтной.

Если умный человек не будет к тому же хитрым, то он может оказаться в дураках. Хитрость для умного человека то же, что ловкость для борца (кроме силы). Все сатирики были хитрыми. А сатира вообще хитрый жанр.

Кто-то о ком-то говорит:

— Он не наш человек.

Тот сначала было возмутился, а потом дошло:

— Да, конечно, не ваш.

К чему приводит отсутствие логики в развитии образа — это вот Степан Огнев в «Брусках».

Значит, не опасаясь «левацких» загибов, можем пока во всю силу призвать молодых писателей — больше пишите о деревне!

Что пишете? Пишите такое, чтоб помогало делу. Не без лирики, не без всяких красот, не без лунных ночей, но все-таки такое, чтобы помогало делу.

Естественно, в центре литературы всегда был и есть — человек.

Вот я «одержим» был несколько лет мыслью о кадрах в деревне, и во всех своих вещах к ней еще возвращался и возвращался.

Сейчас происходит интересное дело — тридцатитысячники.

Но это — не конец. Еще будут и должны быть коррективы.

Предел счастья у А. Грина в нескольких рассказах: жили долго и умерли в один день.

Бюрократ: «снял жену с занимаемого ею поста» — то есть прогнал, развелся.

Гоголь говорил: смеха боится даже тот, кто уже ничего не боится.

Только когда поставлены очень трудные задачи — воспитывается актив. Вне большого дела актив не появится. Середина — застой.

Люблю дарить. Радостно видеть радость другого человека.

И не только дарить. И другое. Вообще радостно чем бы то ни было порадовать другого.

Это ничего общего не имеет с умилением собственной добротой. Ничего общего с толстовством. Это — не жертвенность, не аскетизм. Это может стать инстинктом, природой человека.

Как легко жили бы люди!

Иногда приходит редкое, дорогое настроение, которого ждал неделями. Дрогнули, зазвучали какие-то струны в душе. Сам себя несешь осторожно, как переполненную чашу, боишься пролить каплю. И вдруг…

Здоровье не для того, чтобы хвастаться бицепсами, не для «культа собственной личности», а для того, чтобы быть в силах сделать что-то в жизни.

Глаза так широко расставлены, что, казалось, он видит и то, что делается у него сзади.

Слышали когда-нибудь песни соловьих? Да, соловьих.

Соловей пел, когда ухаживал. Пел, когда она сидела на яйцах. Кормил ее и пел, развлекал.

Когда вывелись детишки — кончил. Тут уж не до песен, как у нашего брата, — женился, детишки появились. Мотается, козявок ловит, кормит детей. И тут начинает петь соловьиха. Освободилась! Трудная работа — сидеть на яйцах, особенно когда муж кормит!

Отлетит от гнезда, где копошатся малыши, которых кормит озабоченный молчаливый муж, и поет, щебечет.

Но что это за песня! От всей могучей песни соловья только одно колено. Жалкое подражание мужу!

Так выглядит повесть Софьи Андреевны Толстой перед творчеством ее мужа.

Жил-был у бабушки старенький дедушка. Бабушка дедушку очень любила. Остались от дедушки рожки да ножки.

Спор о степи: что это — пустота или простор?

Сумасшествие — высшая степень эгоизма, когда человек занят только собою.

У Ленина, помнится, где-то есть мысль: самое верное средство загубить хорошее дело — раздуть его до абсурда.

…Пошлό такое выражение: надо вводить «рациональную» систему земледелия. Но — какую все же?

Старик:

У меня не так много времени осталось жить, поэтому я не могу уже выносить ни одной глупости. Некогда.

Приходилось слышать уже не в одном райкоме и райисполкоме: дайте нам возможность быть подлинными хозяевами и распорядителями своего бюджета, и мы будем работать совсем по-иному. Мы своими силами настроим и всякие небольшие предприятия по переработке овощей. Мы их сумеем и консервировать, и будем делать это не хуже, чем какие-нибудь прославленные болгарские овощники, чьи помидоры и перец и банках покупают москвичи.

Дидро говорил, что он знает только один порок, и этот порок — скупость.

Из письма читателя.

Одна учительница объясняла ученикам, что такое соцреализм: «Это такой реализм, в котором имеется элемент фантазии. Действительность должна изображаться не столько такой, какова она есть, а такой, какой она должна быть».

Глуп до святости.

В Ленинграде в домике Петра I хранится указ. «Указ Петра I, СПБ, 1716, № 1689.

Указую господам сенаторам речи держать в присутствии не по писанному, а токмо своими словами, дабы дурь каждого всякому видна была.

Петр».

Прокукарекал, а там хоть и не рассветай.

Остроумие в лошадиных дозах.

Какое паршивое слово «некоторые». От него надо беспощадно освобождаться.

Часто говорим слова и не вдумываемся в их смысл. Журим такого-то секретаря РК за то, что он «не имеет вкуса к партийной работе». И не задумываемся: как же он попал на руководящую партийную работу, не имея вкуса к партийной работе?

Идеи капитализма никогда не рождали и не могут родить таких людей, как Фучик! В этом залог победы нашего дела.

Ю. Фучик:

Герой — это человек, который в решительный момент делает то, что он должен сделать.

Некоторые носители бюрократизма стали сейчас довольно упорно вдалбливать в головы людей, что возмущение бюрократизмом у нас — это замаскированная борьба с советской властью, замаскированный подкоп против нее. Ох, как хитры люди! Как многообразны формы сопротивления бюрократов и демагогов!

Если кто-то пишет против администрирования, то тут же это дело поворачивают так: а, так ты, значит, вообще против руководства!

Выбивать у циников и маловеров их козыри, что, мол, все равно ничего не сделаешь, плетью обуха не перешибешь.

Чем больше будет демократии, тем больше будут расти партийные организации.

Интересная логика: нельзя писать про Дроздовых, потому что не все у нас такие, как Дроздов, это, мол, не типично. Так что же, подождать, пока все станут такими? Пока это все станет бесспорно типичным — тогда начнем с ним бороться?..

«Метод администрирования» вместо метода правильного руководства. Вот это и есть то, с чем весьма упорно борются сейчас писатели.

Но конечно же ретивые и неумные администраторы, защищаясь, будут отражать направленные на них удары именно тем, что, мол, вы восстаете против руководства вообще. Это их самый сильный демагогический прием.

С каждой новой своей вещью я чувствую себя начинающим писателем. Господи! Не покинуло бы меня это чувство до смерти.

У Л. Иванова поиски: «Кто виноват?»

Нужны поиски: «Что мешает?» Что мешает людям быть смелыми?

Счастье… Одной минуты для счастья хватит. Если бы его было много, оно было бы слишком дешево.

Торжественно-глупые стихи.

Громаднейшее большинство людей замечает бюрократизм только в сфере чужой деятельности.

Либерализм, ничего общего не имеющий с гуманностью.

Как хамы и вельможи хитро сворачивают вопрос о чуткости к человеку: — Это к ним-то надо быть помягче и чутче! Это их-то надо миловать!

…Мучается тем, что обязан всякую минуту что-то изрекать. Ни на минуту не может забыть, что он не простой смертный.

Расширение прав директора! Да! Но — и расширение прав коллектива.

Были разговоры о народе как о винтиках.

Нет, надо говорить о народе как о хозяевах!

Можно ли от глупости излечить партийным взысканием?

На Макаренко нападали именно по поводу самодеятельности. Распущенность, мол. Другие говорили: казарма. И не видели главного — что Макаренко воспитывал в молодежи привычку к этому самому самоуправлению. И находил великолепное сочетание дисциплины с инициативой, приказа с самоуправлением.

«Философия» зажимщиков критики.

1. Критикующий должен быть на уровне критики — сам не иметь недостатков.

2. Поскольку наша страна идет вперед, растет, то надо отмечать больше успехов, чем недостатков.

3. Критика должна быть конструктивной, то есть одновременно с критикой недостатков давать конкретные предложения, как их исправить.

Человек осторожный, который сам это свое качество называет скромностью. «Я человек скромный».

Противники того, о чем я пишу, — первейшие мои друзья и помощники. Споры с ними помогают мне находить в процессе работы над вещью более сильные образы, слова для подтверждения тех же самых мыслей, против которых они выступают.

Когда нападают на критику, с целью ее изгнать совсем, приводят как пример какого-нибудь кляузника-шизофреника, строчащего в день по 10 писем в разные адреса.

Зачем это называть критикой?

Английская пословица: «Когда дело дойдет до самого худшего, оно начинает поворачивать к лучшему».

В статью

Мы привыкли все время говорить, что литература отстает от жизни.

Интересно! Какая цена была бы жизни, если бы литература ее опережала?

Ведь были времена, когда никаких литератур нигде не было. А жизнь шла своим чередом.

«Событие не обязательно должно произойти в сюжете. Оно может произойти и в диалоге».

(М. Горький)

Тот не мастер, который не имеет учеников (пословица).

Академик А. Н. Крылов (математик и механик): «Долголетней практикой я убедился, что если какая-либо нелепость стала рутиной, то чем эта нелепость абсурднее, тем труднее ее уничтожить».

Видел людей, которые не умеют думать. Не могут посидеть в задумчивости и минуты.

На газоне: «Спасибо, что не ходите по мне».

Во Льгове кто поехал «своими руками» укреплять колхозы, теперь «своими ногами» удирают назад.

Одна собака лает на луну, а остальные на эту собаку (китайская поговорка).

О человеке, не берегущем здоровья: жжет свечу с двух концов.

Один агроном в период разгрома травополья переменил даже фамилию с Травопольского на Трехпольского.

Я чувствую огромную вину перед читателями. Написано — сделано. (Вот так верят у нас в печатное слово! Нет — не сделано!)

Расслабил активность людей…

Чем короче ум у правителя, тем длиннее ему требуется палка.

Девиз (изречение) Вольтера:

— Я могу не соглашаться с тем, что вы говорите, но буду бороться насмерть за ваше право говорить это.

К этим словам Вольтера можно добавить:

— И сам же буду яростно спорить с вами, опровергать вас! Если не согласен с вами — не имею права молчать.

Тот, кто демагогически приравнивает выступления против недостойных людей в партийных органах и против порядков, при которых возможно их проникновение в партийные органы, к выступлениям против партийного руководства, совершает такое же преступление перед социализмом, как и тот, кто выступает против партии вообще.

А почему — такое же преступление? Потому что он загоняет людей, желающих сделать здоровые критические предложения, в тупик. Он лишает их слова.

А нет большей муки, как иметь что сказать, иметь что предложить и — молчать.

«Теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни» — эти слова знаменитого немецкого поэта Гёте любил повторять Ленин. Но только Ленин, величайший теоретик, имел право их повторять. Другим, менее крупным теоретикам повторять их неприлично — это уже звучит как бы оправданием своей теоретической бездеятельности.

Бывают случаи, когда одни и те же слова один человек может говорить, а другому уже и неприлично.

Гораздо полезнее все же критиковать людей при жизни, а не после смерти.

Л. Толстой на вопрос, что такое искусство: «Искусство есть способ заражения широкой публики переживаниями художника».

Леонид Мартынов о свободе.

Свобода отвечать за все. И против обывательщины, и против демагогии.

Свобода не языком безответственно болтать, а дело делать, свобода отвечать.

Из письма читателя:

«Читаешь «Р. Б.» и удивляешься: как же раньше у отдельных писателей хватало мужества писать произведения на эту же тему, стоя спиной к поднятым Вами вопросам?..»

Читатели пишут: «Счастье Мартынова, что в обкоме был Крылов».

Да, вот опять «счастье», «случай»…

Строительство социализма вступило в новый этап, принципиально новый (этого многие еще не понимают), когда надо подумать как следует о строительстве душ человеческих, о том, каким должен быть человек при социализме. Ни в коем случае нельзя полагаться на то, что, когда наступит изобилие, человек сам собой станет хорошим.

Да, растет чувство ответственности у каждого человека. Да, люди хотят шире управлять своей страной.

Не погубить это чувство!..

Не только повышения материального уровня требуют рабочие. Они требуют и большей душевной близости, с руководителями, большего обращения к ним за советом, большего непосредственного практического участия в управлении государством. Чтобы с ними больше считались, как с хозяевами.

У нас уже выросло поколение людей честных, искренних, приемлющих новый мир социализма как свою вторую натуру.

Щедрин говорил, что если хоть на минуту замолкнет литература, то это будет равносильно смерти народа.

Писать роман по плану — это все равно что вышивать по канве.

Нет, надо давать читателю выход к победе. Но выход правдивый, не врать!

Будь готов к самому худшему, тогда чуточку худшее покажется совсем не тяжелым.

«Не кукурузой единой».

Три системы оплаты труда: сдельная, повременная и неопределенная.

— Знаешь, что такое счастливый брак? Это как если бы разрезать пополам пробку и бросить в океан обе половины, одну половину у берегов Франции, другую у берегов Америки, и вот — сойдутся ли, сплывутся ли они в океане?..

Из письма читателя:

«Много у нас людей, любящих правду так, как можно любить сладкий чай или пирог. Они живут и в жизни своей любят ее потреблять. Дай им кусок правды, они съедят, оближутся и скажут: «Хороша правда, дайте еще кусочек». А нам нужны люди, умеющие делать правду. Правдоискательство, как и потребление правды, для нашего времени не годится.

(Как мне жали руку, отводя подальше в темный угол.)

После каждого боя ряды и врагов и друзей редеют.

«Подхалимство вверх и самодурство вниз».

Название статьи: «Без беллетристики».

Мы можем миллион раз повторять: «Руководители должны быть связаны с массами, прислушиваться к голосу масс, массы должны контролировать и т. д.» — и ничего от этого не изменится.

Это — идеализм, полагаться на то, что именно таким способом, способом уговоров, мы сможем усилить связь партии с массами. Нужны практически-действенные формы. Нужны такие условия, чтобы не связанные с массами руководители просто не избирались бы.

Все держится на личности? Вот А. С. Макаренко. Один человек. А не было бы его? Так разве таких талантов мало? Нет, много талантов, в том-то и дело.

Надо создавать такие условия, чтобы эти таланты находили свое место. Чтобы их народ замечал и выдвигал.

Разве опыт Макаренко надо брать только для школы? Это надо брать для жизни. Вот это и есть самоуправление, могучая сила коллектива!

У нас не было уважения к общественной собственности колхозников.

Из письма читателя:

«О ваших очерках критики пишут — смело! Это возмущает. До каких же пор у нас в стране будет требоваться смелость, чтобы сказать правду?»

Если бы реакция наводила только страх — полбеды, она мысль убивает — вот это страшно.

Скажу прямо — моим Мартынову и Долгушину в жизни гораздо труднее, чем в очерках.

Трудно стало еще жить потому, что мы сталкиваемся с новыми формами сопротивления бюрократизма.

Нас редко убеждает история, которая нам не льстит.

Борзовщина и демагогия — это разные проявления одного и того же.

Завет В. И. Ленина о том, что лучший способ отметить годовщину Октябрьской революции — это сосредоточить внимание на нерешенных задачах.

Эльза Триоле: «Для Маяковского характерно не то, что он был футуристом, а то, что он перестал быть им».

Идея колхозов не могла не понравиться народу, потому что это самая человечная идея устройства жизни в деревне.

А люди хотели человечного устройства их жизни.

Тарас и два сына, и оба Остапа, ни одного Андрия.

Был я на одном званом обеде. Ну что ж, хлеб-соль ешь, а правду режь.

Не верь ушам, верь глазам.

Молчащий в гневе страшен, кричащий в гневе смешон.

Очковтирательство ради спасения урожая и очковтирательство ради карьеры.

Есть у нас «занимательная физика», «занимательная химия», «занимательная астрономия». Так сказать, в облегченном виде — для всех. Есть и «занимательная литература».

— Левитан…

— Что? Художник?..

— Нет, диктор. Чтец. Глашатай.

Если факел опустить вниз, то языки пламени все равно будут тянуться вверх (тибетское изречение).

Император велик только в своем царстве, ученый же пользуется уважением повсюду (тибетское изречение).

Даже когда работаешь фотоаппаратом, то нужно в это время работать и головой.

— Приезжайте к нам, у нас в отстающих колхозах много юмора.

— Этот мрачный юмор мне надоел.

— А в передовых колхозах у вас нет юмора?

При формализме можно не думать. Это очень облегчает работу.

[В Югославии]

Разговоры с писателями. Больше всего интересуют их Пастернак, Пильняк, Бабель.

Стандартные вопросы корреспондентов, заранее, видимо, заготовленные…

И почему не было разговора, вопросов о действительно лучших наших писателях: Макаренко, Гайдаре, Диковском и т. д.

Слова Маркса (приводит Франц Меринг в книге «Карл Маркс. История его жизни»):

«Писатель не должен работать, чтобы зарабатывать, а должен зарабатывать для того, чтобы работать».

Когда у меня руки опускаются, я поднимаю левой рукой правую руку и заставляю ее писать.

Нет, не могу я помереть, пока не скажу этого, самого главного…

В споре не только кричи, но и слушай. Старайся не только доказать свое, но и вникнуть в аргументы противника, — может быть, он действительно в чем-то прав и в этом тебе не бесполезно убедиться?

Отрицать — это и дурак сумеет. Главное — знать, чего ты хочешь.

Вот если я наружностью своей совершенно непохож, скажем, на верблюда и кто-нибудь назовет меня именем этой скотины — ей-богу, не обижусь. Я просто не обращу внимания и пройду мимо.

Но если я сам чувствую в себе сходство с этим горбатым красавцем, сознаю за собой этот грех, и кто-то метко меня обзовет дромадером — думаю, что меня это заденет, рассердит, и я, подобно же верблюду, начну плеваться.

Я бюрократ, каких свет не видел, самодур, деспот, Угрюм-Бурчеев, но — не смей меня критиковать!

Ты же даешь этим пищу нашим врагам!

Не называть цинизм нигилизмом.

И. Эренбург опубликовал за время Отечественной войны свыше тысячи статей!

(Из диссертации Лапшина)

В статью

Пишу я это не как писатель. Даже не считаю это литературой.

Писал бы это и не будучи писателем.

Просто как человек, у которого есть голова, для того чтобы думать. Есть Родина, о судьбе которой он заботится. Есть социализм, который является и личной целью его жизни. Есть дети, о судьбе которых тоже приходится думать.

Щедрин о новой литературе:

Это средней руки кокотка, которая утратила даже сознание, что женщине легкого поведения больше, нежели всякой другой, необходимо соблюдать опрятность.

Огромный поток литературы о прошлом, о первых днях революции. И некому писать о сегодняшнем.

Надо отдохнуть от этого потока.

Самое страшное в человеке — двурушничество. С того дня, как его заставили первый раз, затаив в душе одно, сказать совсем другое, с этого дня начинается падение этого человека. Если вовремя не смоет с себя эту гадость…

С двурушничества начинается все: подлость, склонность к вероломству, предательству. Это — гибель человеческой души.

Это страшная ошибка, когда начальнику больше нравится покорный двурушник, нежели строптивый вольнодумец. Гнилое, деланное единодушие…

Устранить все поводы для культивирования двурушничества!

Дурак не энергичный — это еще полбеды. Но дурак энергичный…

Мы решили… Привыкли к этому так, как будто мы уже сделали.

Дело не в перемене курса корабля (ни на один градус!), а в том, чтоб счистить ракушки, облепившие днище и замедляющие ход.

Два коммуниста. Один привык к тому, что за все отвечает перед народом. А другой привык только повелевать, учить, командовать.

Выступает правильно.

Поступает неправильно.

Он совершенно искренне думает, что эти грехи — только в других, не в нем самом. Раз он все время говорит об искоренении этих грехов, то как же они могут быть в нем самом. Он давно уже выпустил их из себя — вместе с речами об их искоренении.

Когда идет речь о расширении демократии, то подразумевают именно расширение демократии, а не анархии. Чего нам бояться, в самом деле?

В этом смысл, интерес, полнота жизни людей!

В этом расцвет социализма!

Это то, что можно показать миру, чем действительно можно удивить мир!

Полярно противоположный взгляд на некоторые факты.

Где-то не избрали рекомендованного обкомом секретаря.

ЧП!

А я смотрю — здоровый факт. Партийные массы поправили обком. Очень хорошо!

Лишние заботы?

Нет. Часть забот народ берет на себя.

Настроение колхозников в отстающих колхозах (а таких еще много) очень скверное. Даром уже не хотят работать. Терпение лопается.

Щедрин — в сказке про ворона-челобитчика:

Жить, как все ныне живут: дела не делают, а изворачиваются.

Бюрократы и демагоги нужны друг другу, они союзники.

Демагоги позволяют бюрократам свертывать борьбу с бюрократизмом.

Писатели в среде интеллигенции — наиболее думающие люди. И так и должно быть. В этом их профессиональная особенность. Если бы они меньше думали, они не были бы писателями.

Земля русская не должна обеднеть талантами.

Относитесь с уважением к человеку. К любому человеку. Перед тобой — жизнь человека, человеческая судьба. Ведь социализм ради чего — ради человека!

С уважением относится к тем людям, которые думают — не зря ли прожиты годы?

Я материалист, но думаю, что с душой человека надо все же работать.

Шелли: «Из всех свойств человеческой души меня больше всего пленяет гордость».

Какая гордость? Странное слово. Нет, хорошее. Не гордыня, а гордость, чувство человеческого достоинства.

Я всегда, с детства еще, тянулся душою к хорошим людям.

И не просто ждал, что они мне попадутся. Я искал их!..

Могут обвинить меня в том, что я идеализирую человека.

Да. Но почему, для чего? Надо же, чтобы люди были хорошими!

Есть люди, у которых с их жизнью для них кончается все. Трусливо, жалко умирают.

Легче умирать тому, кто жил ради какого-то большого общего дела, которое и после его смерти продолжится.

Талант писателя — от бога. Талант быть человеком — от него самого. Это — важнее.

Хотя у совести нет зубов, но она может загрызть насмерть.

Чтоб твердо поверить, надо начать с сомнения.

Где много слов, там мало мудрости.

«Буду ругать!» — а сам не ругается, очень добрый.

Да это просто жители. Народонаселение (обыватели, не борцы).

— Подлецу труднее с жизнью расстаться. Ему — за какую-нибудь жизнь да держаться!..

— А какое, собственно, ваше дело — меня критиковать? Еще чего не хватало! Хватит для меня страхов перед высшей инстанцией. Для меня — мой страх, для вас — ваш. В любом деле должна быть субординация.

— Да. Ты же, брат, не видел, каким он становится перед работником ЦК? Тогда он совсем другой. Действительно — хватит страхов.

Тип. Упрямый человек. Его двадцать раз перебивают, а он опять с того же слова, на котором его перебили, с многоточия, продолжает свое. Очень характерная речь.

Большая власть — это когда человек остается с глазу на глаз с собой.

Если перевыполнили — пишем в пудах, недовыполнили — в тоннах.

Голова его на тонкой жилистой шее поворачивалась почти на 360 градусов.

Телефонный разговор:

— Самсонов вас беспокоит (с начальством).

— Это Самсонов (с подчиненным).

Он из тех людей, что умеют держать на ладони два арбуза сразу (азербайджанская поговорка).

Это полбеды, когда заранее пишут доклад. Вот то беда, когда сразу пишут и заключительное слово.

Пиджак нараспашку — это еще не значит душа нараспашку.

Покопался, как скорпион, в бумагах.

Однажды прихожу на кухню и вижу, сынишка мой сидит и делает ощипанному гусю, что принесли с базара, искусственное дыхание. За крылышки. И видно, долго уже трудится, вспотел весь.

Сверчок под печкой — вдовий соловей.

Надо быть колючим — ерша щука не берет!

А без споров — как же может жить литература без споров?

Без здоровых споров, принципиальных — о мастерстве, об идейной основе.

Люди малоодаренные очень заинтересованы в общем снижении уровня литературы, чтобы на таком фоне и самим сиять звездами хоть какой-нибудь величины.

Если глуп, то это надолго (французская поговорка).

Люди, которым угрожают, живут долго.

Горьким лечат, а сладким калечат.

Человеку, который собирается жениться, но сомневается, что у этой женщины неважный характер, друг говорит:

— Среднеженский характер. Почти типичный. Лучших не бывает. И не ищи.

«Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчет папы или государя, в особенности когда дело затрагивает интересы кармана».

(Эразм Роттердамский, «Похвала глупости», предисловие автора, 1508)

Вожди нужны, но не вождизм.

Дерево хотело бы перестать качаться, да ветер не утихает.

Комсомольский патруль. Все хорошо. Стрижка волос — глупо. Горький носил волосы по плечи — и его бы остригли?

Всегда за наступающей армией тянутся следом мародеры.

Видать птицу по помету.

Хорошо состязаться в остроумии тому, кто сидит в президиуме, бросает реплики и имеет право на заключительное слово.

Чудеса нашей торговли. Кроют хаты цинковыми корытами. Узенькие и короткие листы. Поэтому обратил внимание.

Характер у него как у сатаны, но у сатаны доброго, в выходной день.

В храброй армии и трус дерется неплохо (китайское).

Не уча, в попы не ставят.

В утильсырье меня? Нет, в металлолом.

Чужой дурак — радость, свой дурак — горе.

Очень боюсь театра. Кино не так опасно. Там фиксируется навечно.

Как можно писать о хорошем вне борьбы? Борьбы нет только на кладбище.

Романтика гражданской войны. Все было впереди. Незнакомое. Верили. Но никто его не видел.

Сейчас увидели. Уже знакомое. Неведомых далей как будто нет. Многое не нравится.

Ну что ж, надо делать лучше, надо вносить поправки, делать настоящее.

Не убивать критикана, а «пропускать его сквозь строй жизненных обстоятельств» — по выражению Салтыкова-Щедрина.

Паустовский — из «Романтиков»: «Когда я думаю плохо о людях, я не могу писать», «Часто я спрашиваю себя — достаточно ли я страдал, чтобы быть писателем?»

Замечания Л. Толстого художнику Рериху по поводу его картины «Гонец»: «Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше — жизнь снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет».

Принуждение убивает желание (корейское).

Один падающий камень, бывает, увлекает за собой целую лавину.

Пошли по домам! Надо и ангелам дать отдохнуть.

Норвежская пословица: настоящее большое дело делается втайне.

…Очерк или репортаж? Я думаю, это роман. У Борзова нет развития…

Дрезден. Кучка уцелевших домов. Жмутся друг к другу, как будто еще с той ужасной ночи.

ГДР. Бухенвальд.

«Мертвым в память, живым в предупреждение».

«Когда новое только что родилось, старое всегда остается, в течение некоторого времени, сильнее его, это всегда бывает так и в природе и в общественной жизни».

(Ленин)

Зажим здоровой критики не помогает уничтожению вражеской критики.

«Будь проклят, кто, презрев народ, изменит знамени святому».

«Ничто не стоит нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость».

Большая радость — сделать человеку добро.

Страшное словечко наше проникло в другие страны: блат. Позорное слово.

В полку медврач и ветеринар.

— Почти коллега.

Страшно обиделся.

— Почему? Так же в Москве учился, такое же высшее образование.

— Ну, знаешь, все-таки животное на ступень ниже человека.

«Хороший батрак всегда найдет себе хорошего хозяина». Рабья философия.

Национализм живет рядом с полным отсутствием патриотизма.

Настоящий коммунистический интернационализм всегда сочетается с горячим патриотизмом.

«Конфликт надо сочинить». «Пьесу надо сочинить». Нет. Конфликтом надо жить. Пьесу надо сочинить.

Молодых больше портят ошибки и халтура знаменитых, чем молодых, никому не известных.

Гнет сплачивает людей, деньги разделяют.

Тип председателя колхоза. К. Е.

Дело любит — фанатик! — а людей не любит.

Когда-то кто-то заронил ему в душу, что людей, как слепых котят, надо толкать к счастью. И у него самого было много встреч в жизни именно с такими людьми. Но это было давно. И с тех пор — с людьми груб, высокомерен.

Они сами не понимают, что я для них делаю. Для них ночей не сплю. Для них ни выходных, ни отпуска за 25 лет не имел.

Его уважают, но не любят. А соседнего председателя — и уважают, и любят.

К. Е. именно в том колхозе, где критика не в почете.

Сравнение двух колхозов — не в экономике. Это уже прошло. В расцвете жизни.

Вот для сравнения. У вас — кино, и у нас — кино. У вас до самого начала сеанса не добьешься, что за картина. По принципу — всё слопают, все равно вечером деваться некуда, придут к клубу, узнают. Пусть мне спасибо скажут, что первым в районе достал оборудование для звукового кино и установил.

А у нас — за три дня афиши по всей станице: какая картина, когда, в какое время сеанс начнется, почем билеты.

Сам председатель — такой, внимательный к людям, и всех работников к этому приучил, будь то бухгалтер или киномеханик.

К. Е. приверженность к колхозу воспитывает лишь на высокой стоимости трудодня. Больше ни о чем и не разговаривает с людьми. Только — вот столько-то сработаешь, столько получишь.

А сам — не из-за высокого заработка работает. Сам, если уж на то пошло, разобраться поглубже, — идейный коммунист.

Но не верит, что и людей можно растревожить каким-то душевным подходом.

— А, какого черта! С ними только о рублях и можно говорить! Ничем другим на них не воздействуешь!

Может быть, у него так уже прочно засел в памяти 32–33 год.

Так и тогда — много было белогвардейской сволочи, кулаков, но сколько же было и наших, прекрасных, честных, идейных советских людей!

Уважают, но не любят. Никогда встреченного человека на машине не подвезет.

— Машину перегружать? Рессоры поломаю. А чья машина? Колхозная. Им же — на шею.

Не видит роста людей. Не вдумывается в биографию, в пережитое каждой семьи. (Никогда!)

И бросается в глаза, с каким сожалением смотрят приближенные на К. Е. «Эх, если бы тебе ко всему еще и человеческое отношение к людям!»

Эти его приближенные, они все-таки сравнивают К. Е. с другими председателями.

Для души он им ничего не дает.

И при всем этом сам — очень советский человек.

Никогда не будет предателем. С фронта вернулся с 8-ю орденами. Воевал лучше всех. И отсюда — опять, еще пуще возросло его высокомерие.

Либерализм по отношению к тем «коммунистам», ценою жизни которых стала копейка, не менее опасная вещь, нежели самое шкурничество.

Власть не ради власти, а ради того, чтобы, имея власть, делать хорошее, полезное дело.

Директор МТС болезненно реагировал на критику, и он снял с работы автора статьи.

Холуй все же хлеба не сделает. Хлеб сделает смелый и честный человек. Холуй сделает сводку.

— За широкое развитие безвозмездной критики!

— Почему — безвозмездной?

— Чтоб не было за нее возмездия.

…вытравить из нашей жизни беспощадно все, что толкает к работе лишь «на бумагу», «на сводку».

Старые рабочие, те, что делали революцию, мечтали дадим детям образование, чтоб они были учеными, инженерами, артистами. Уж детям не придется у станка стоять! А кто же будет работать?

Во что же выльется этот конфликт? В ответственность отцов? Может быть, мы, отцы, чего-то тут недоглядели?

Некрасов:

Кукуруза.

Шагает шире, чем позволяют штаны (датская пословица у Нексе).

Только никчемные руководители боятся демократии!

Некоторые ответработники (партийные работники) думают, что авторитет того учреждения, где они работают (райком, обком), возместит их собственное невежество, отсталость, нежелание думать.

Душа поет. Это бывает не только от радости. Когда полна душа.

Даже — тоской.

Хуже, когда пусто в душе.

Председатель колхоза:

— Зачем читать? Все, что надо делать, — райком подскажет.

Приятно делать приятное человеку.

Поговорка в народе:

— Все на работе, а мы вроде уполномоченных.

Одни входят в историю, а другие влипают в нее.

«Антипедагогическая поэма».

Без гипноза нет искусства.

В буфете — противоалкогольный плакат. Высшая форма ханжества!

Сократ — уж какой был мудрец, а с женой своей ни черта не мог совладать. Не перевоспитал!

Казенный оптимист.

Необхватный дуб.

Дураку не страшно сойти с ума!

Щучьи зубы. Поэтому губы у него всегда были вытянуты, как для поцелуя.

Какое счастье, когда проснулся не от боли, а просто так!..

Много баить не подобаить.

Помолвка? Что это такое?

Это вроде как стажировка.

В школьном сочинении:

«Рахметов был прямой и целеустремленный, как дышло».

Единоначалие ради демократизма. Потому что единоначалие надо давать только умному человеку и настоящему большевику.

Начальник и окружающие. Отбивная и гарнир. Так и смотрит на меня, как на гарнир, не больше, а себя считает отбивной.

Ученых много, умных меньше.

Я пишу по пьесе в год. Но, конечно, каждая пьеса отнимает у меня не год жизни, а больше. Гораздо больше! Года три. И я об этом не жалею.

Если бы мне сказали: ты напишешь гениальную вещь, такую, что действительно потрясет сердца человеческие и что-то заметно изменит в жизни. Изменит людей. Счистит с их душ шелуху и накипь. Но имей в виду — последняя точка в этой вещи будет и твоим последним вздохом. Я бы, не раздумывая ни минуты, согласился.

Для пьесы:

— Смелость, смелость! Что вы говорите? А если этой смелостью воспользуется какая-то сволочь?

— А ты на его смелость — свою смелость!

Трагедия великих пьес — некому их играть. Так ли? Примириться с этой трагедией?

А плохие пьесы портят актеров, делают их еще хуже.

Так как разорвать этот заколдованный круг?

Надо все-таки играть хорошие пьесы. Пусть неважно играют актеры в хороших пьесах. Сначала — неважно, потом лучше будет.

Все-таки здесь путь для актера — к лучшему.

В плохих пьесах — только к худшему, только к падению.

Талоны на прием к директору завода… Были такие!

Выдавал на цех (лимит), и начальник цеха давал рабочим по своему усмотрению, кому дать, кому нет. Прием один раз в неделю, два часа.

Трудно писать путевы´е очерки так, чтобы они были к тому же и путёвые.

Мои отношения с театром — «коварство и любовь».

Разгадка, почему театры не любят мои пьесы. Прямо скажем. Берут, пробуют халтурить. Материал оказывает чудовищное сопротивление. Схалтурить нельзя. Разочаровываются и бросают…

Что мне мешает взяться за автобиографический роман? Недостаток эгоцентризма.

Теперь я понимаю, почему люди уходили в пустынники. От суматохи. От знаменитости. Негде побыть одному. Или — жена злая.

Совсем не для того, чтоб грехи отмолить. А просто — побыть одному.

К разговору:

Перефразируя известное изречение, можно сказать:

— Покажи мне твой репертуар, и я скажу, кто ты.

— Я не чистой воды сатирик, а, так сказать, с просатирью.

Хочется стать на колени и погладить, как голову ребенка: «Боже мой, ты сумела вырасти!»

Об этой стране можно писать только с нежностью. Тяжелый хлеб. Это сразу вызывает огромное уважение к этому народу.

Как не стыдно американцам! Безоружная страна…: Это все равно что к ребенку применить силу.

Душа винтом!

Святое очковтирательство. Виды его. Сеют по лущевке — показывают как зябь. Из всех видов очковтирательства это наиболее порядочное.

«Рыцари сводки».

Челомудренный человек.

Без больших целей люди становятся тараканами.

Не было двух пальцев на правой руке, а бил очень сильно.

Соседи через потолок.

У него всегда было такое выражение лица, будто он сел на гвоздь и стесняется сказать об этом.

Дурак никогда не признает, что он дурак. Если бы он согласился с этим, то уже был бы умным человеком.

Девиз лакировщиков: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».

«Бытие определяет сознание». Эти слова мне всегда казались грубо материалистичными. Их легко вульгаризировать. Всегда мне казалось, что в этой формуле чуточку не хватает хорошего идеализма. Не так ведь грубо обстоит дело связью брюха и ума. Не личное, а общественное бытие определило сознание Ленина, Маркса.

А. Эйнштейн:

«Когда я смотрю на тех, кто утверждает превосходство одной расы над другой, мне кажется, что кора головного мозга не участвует в жизни этих людей, с них вполне достаточно спинного мозга».

(В письме к математику Георгу Пику)

Чайки — души погибших моряков.

Смерти не бояться — это дурацкое дело. Ты не бойся жизни!

Одного доводит до инфаркта критика и самокритика, а другого — отсутствие критики и самокритики.

Мы — низы. Низы в смысле — низко пали.

Он был этому так же рад, как директор не преуспевающего драмтеатра открытию в том же городе театра музкомедии.

Пока жив — нечего бояться, а коли убили — так какой уж тут страх.

Что такое бюрократ? Подхалимство — вверх и самодурство — вниз.

По телефону не «алло», а «алла» (в Ташкенте).

К пьесе:

Прочесть обязательно статью Белинского о «Герое нашего времени» и «О стихотворениях Лермонтова», где он отрекается от прошлых философских заблуждений.

Немец:

— А отец где?

— В Севастополе… В сорок первом.

Глухонемой, который умел лишь материться.

Докладчик сделал небольшую паузу, зевнул и продолжал.

Плотник, который отчаивается до слез, что его лишили радости труда — заставили строить из сырого леса, и постройки скоро придут в негодность, и ему самому будет противно смотреть.

В руках этого лакировщика даже объектив фотоаппарата терял свою объективность.

Тот мужик, который не умеет борщ сварить, картошку поджарить, кальсоны постирать, — не мужик, а баба. На фронте кто был? Солдаты. Кто все делал? Они. Самые мужики из мужиков!!

Тип, который подал заявление в РК на одного человека за то, что тот сказал на него:

— Сволочь большая. Далеко пойдет.

— Как? Значит, он утверждает, что в нашем обществе выдвигаются сволочи?..

— Но все-таки давай расчленим вопрос: признаешь ты себя таким, как он обозвал тебя?..

— Нет, но куда он гнет! «Далеко пойдет»! Это что?

Мудрец председатель. Пришел в колхоз во время срыва уборки. Начал с того, что крыл хаты вдовам. Три дня бригадир только этим занимался. Потом созвал народ на наряд. Пошли работать. В райкоме его чуть не исключили из партии (Борзов). Мартынов вступился — посмотрим, что из этого получится.

И у этого председателя это не было заигрыванием. Это — закрепилось. Это его стиль — человеческое отношение к людям.

Риск очертя голову и риск обдуманный.

Пошлое, обывательское:

— Очень много на себя берете!

Товарищи! Не надо бояться быть смелыми!

Талант не у каждого. Это от бога. А смелость, честность, гражданское мужество — это может у каждого быть.

Перевели с пасеки в малинник.

«Без «гнева» писать о вредном — значит, скучно писать» (Ленин, т. 35, стр. 23).

Чехов (из записной книжки?):

«Тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть».

Вот этим начать сцену с молодежью:

— У вас из райкома инструктора бывают?

— Бывают.

— А секретарь РК бывает?

— Тоже бывает.

— А из обкома?

— Да и оттуда бывают. Летом секретарь обкома сюда заглядывал.

— Ну и что ж они у вас делают?

— А то же, что и вы сейчас. Спрашивают: бывает ли кто или не бывает.

Человек, в котором все время борется бывший комбат с аппаратчиком.

Сами себе создают трудности, а потом с ними борются.

Не так старые мы, как давние.

Живут по тройной бухгалтерии: думают одно, говорят другое, а делают третье.

В пьесе пружина не всегда, не всякую минуту дает отбрасывающий, поступательный толчок.

Действие развивается не в одинаковом, с первых реплик взятом темпе. Не по прямой идет вверх, а по кривой, с замедлениями, с изгибами.

Пружина то сжимается для последующего толчка, то разжимается, дает этот толчок, удар.

Но она ведь есть в пьесе — пружина. Должна быть. В сжимающемся ли состоянии, в разжимающемся — но всегда, каждую минуту она должна быть в пьесе — пружина. Иначе — нет пьесы. Пружина всегда должна присутствовать.

У Чехова есть великолепный рефрен ко всему:

Не знаю. Не знаю, что будет и как будет. Но очень хочется, чтобы было лучше.

Вот так мы, писатели, и должны работать — чтоб было лучше!..

1963–1967

Герцен?

Это — Степан Разин русской интеллигенции.

Сколько людей его ругало в его время и сколько будут еще ругать — за одиночество!

А вы, братцы, не ругайте, а переживите, испытайте это!

Попробуйте сегодня сильнее написать о западноевропейском мещанстве, как писал Герцен!

А ведь он был западником! Он не звал Россию к Ивану Грозному. Вот и разберитесь…

Я — не историк. Я не берусь шаг за шагом все написать, поставить на свое место. И — не монархист. Какому царю надо поклоняться, какому не надо — не знаю.

Но если бы Герцен был похоронен на нашей земле и если бы какой-то сукин сын за километр не снял шапку — я бы его убил, невзирая на указ о мелком хулиганстве.

Можно и надо писать только так, как Лермонтовым написана «Смерть поэта», особенно последняя часть: «А вы, надменные потомки…» и т. д.

Только такая литература имеет право на существование! Только!

И это написано без «эзоповщины». За это ссылка. Ну и что ж. Из этого родился Лермонтов.

Идеал отношений человека к человеку, таланта к таланту, ученика к учителю — Лермонтов к Пушкину.

Без крупинки зависти. Огромное почтение и уважение.

Хотя — кто докажет? — кого следовало бы поставить на первое место?..

Пушкин — хрестоматийнее, более классичен. И поэтому, может быть, нам кажется, недоступен?..

Лермонтов — проще, свой, «не завизирован».

Пушкин — генерал, дослужившийся и до фельдмаршала. Ему воздано должное.

Лермонтов — засидевшийся в пограничном гарнизоне поручик, которому быть бы министром!

Стихия и агроном.

А на то и агроном! Хороший агроном даже хочет трудной погоды! Тогда разница виднее.

Хороший агроном никогда не оправдывается стихией.

Агроном не признает слова «повезло». И не удивишь его стихиями. Кто же не знает, что сельское хозяйство это сплошные стихии.

И хороший агроном, даже в самый наилучший год, чувствует себя должником (виноватым).

Некоторые агрономы не горюют особенно о правах, потому что раз нет прав, то нет и ответственности.

Опаснее всего сейчас думать, что химизация и орошение сработают сами, за людей.

Разница между дураком и умным состоит еще в том, что дурак, попадая на какой-то высокий пост… ведет себя и действует так, как будто до него на подобных постах не было ни одного умника, а сплошь дураки, и поучиться решительно не у кого, кроме дураков. Умный же помнит своих умных предшественников и старается учиться у них. Помнит, кстати, и дураков. И у тех учится — как не надо.

Нет, я не суеверный человек! Хотя и допускаю, что нечистая сила существует, но глубоко убежден, что она сейчас встречается гораздо реже, чем в старину.

У вас удивительно хорошая совесть. Очень добрая! Она вас никогда не грызет, не мучит.

Самообразованный человек.

Сделал отрицательное движение левой ногой.

Ветер очень сильный и дует как-то неровно, бодается озорно, то притихнет на несколько секунд, то вдруг так поддаст в спину, что шагов десять пробежишь, а не бежать — упал бы.

Даже Булгарину случалось получать выговоры от царя (за статью «Об извозчиках»).

Гипноз установившихся во времени критических оценок произведений литературы и искусства Л. Толстой называл «моральными эпидемиями».

К. Чапек:

«Одно из величайших бедствий цивилизации — ученый дурак».

«Весьма опасно быть правым в тех вопросах, в которых неправы великие мира сего».

(Вольтер)

«Если хочешь сокрушить фальшь, бей по самой ее основе» (слова Гордона в «Героях пустынных горизонтов» Джеймса Олдриджа).

«Когда людей начнут учить не тому, что они должны думать, а тому, как они должны думать, исчезнут всякие недоразумения» (Лихтенберг Георг Кристоф, немецкий ученый-физик и писатель-сатирик, 1742–1799).

Большой барабан приятно слушать издали.

Почему журналисты лишь организуют отклики на какие-либо события от лиц других профессий, но не бывает в печати откликов самих журналистов? Разве их профессия не является социально значимой, важной? Зачем такое самоуничижение?

Сейчас одна из проблем — создание Колхозсоюзов. Журналистам следовало бы помочь практикам сельского хозяйства высказаться по этому вопросу, и самим журналистам высказаться. Не завтра еще это будет решаться? Тем более сегодня надо уже начинать обсуждение. Надо сегодня уже опубликовать проект устава РКС и начинать обсуждение, а окончательное решение пусть хоть через год последует.

Между прочим, и это вот проблема, к тому же — весьма важная: почему литераторам слишком уж часто и усиленно приходится заниматься такими проблемами, которыми положено заниматься (и решать их) в первую голову не литераторам, — экономистам, политикам, философам, государственным деятелям, министрам и пр.?

Эту проблему следует поднять.

Действенность печати.

Уважительное отношение к печати.

Новое в публицистике — не дилетантство. Глубокое изучение вопроса (Троепольский, Черниченко).

Бесполезно писать о том, что не под силу журналистике. Проблемы, которые все равно не поднять, напиши хоть миллионы фельетонов об «улыбке продавцов», о… о… о… и т. п., другими средствами надо решать.

Так нечего и бумагу тратить.

На что еще способны журналисты?

Литература для докладных записок — то, что «не лезет» в газеты. Ведь журналисты много видят, много знают (настоящие журналисты), им есть что рассказать. И к такой литературе должно быть большое внимание.

Трезвонить о кукурузе могли меньше? Могли. Эпитетов громких раздавать меньше могли? Могли. Можно было меньше шарахаться с травопольной системой (туда-сюда), торфоперегнойными горшочками, беспривязным содержанием скота, чистыми парами и пр.? Можно.

Публицистика лишь тогда имеет смысл, когда она действенна. А сделать ее действенной — недостаточно силы одной публицистики, журналистики.

А бездейственность публицистики — это хуже даже полного отсутствия публицистики…

«Черный обелиск». Ремарк, стр. 244.

«Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния».

Или переводчик что-то напортил, или у автора так и было.

Смазанная маслом молния — чудесно. Но стрела и молния — плохо, двойной образ, нагромождение.

К книге И. Виноградова «В ответе у времени»

Помешались на объективных факторах и теперь уж не будут видеть необходимости ни в чем «субъективном»…

А какая это опасная штука!

Начнут верит в то, что «объектив» все за нас сработает.

Переведи дело на научную экономическую основу и можешь ставить во главе предприятия, колхоза, района, области полного идиота — «объектив» за него все сам сделает. И оправдание в случае плохих результатов — значит, наука ваша неправильная.

Появится новый вид бюрократизма…

Макаренковская коммуна. Какие были там «объективные» факторы?

А организаторский талант? Это что — не фактор?

А как сделать, чтоб человек был на своем месте? Чтобы те места, где требуется талант, занимали именно талантливые люди?

 

Наброски

(Автобиографические)

Принимаясь за эту книгу, я опять, как и всегда, не знаю, в какую окончательную форму выльется все. Это будет и нечто автобиографическое, воспоминания. Но не низание чулок перед уютно горящей печкой в долгие зимние вечера. Отдаться целиком воспоминаниям о прошлом, не связывая их с нынешними днями, — так я не смогу, не вытерплю. Повесть о том, как и почему я стал писателем? Да и об этом хочется рассказать, ответить разом на вопросы многих читателей. Но не только об этом. Порою я чувствую себя больше практиком колхозного строительства, нежели писателем; и не боюсь сказать это вслух.

Не боюсь, что это может быть подхвачено остроумными критиками, ну и продолжал бы, мол, пахать, косить, это тебе сподручнее, чем романы писать. За романы-то я не берусь. Не очень люблю я «сочинять», больше мне нравится и читать, и писать о «невыдуманном».

В этих очерках я расскажу и о первых шагах первых колхозов в тех краях, где я вырос.

Только прошу читателей не требовать от меня в этой книге особой стройности повествования. Это не мемуары — в обычном понятии. Я не могу еще сосредоточить «вой мысли только на прошлом. Да и воспоминания приходят ведь к тебе не по заказу. Свою жизнь перебирать в памяти — это не то что читать уже готовую, кем-то написанную книгу, — последовательно, главу за главой. Сегодня почему-то вдруг ярко встанет перед глазами то, что было двадцать лет назад, а завтра — то, чему уже тридцать лет. Я постараюсь связать эти очерки между собою не хронологической последовательностью воспоминаний, а другими нитями.

1932 год на Кубани

Председатель коммуны — на Кубани.

Почему я стал писателем?

Обращения там и сям к молодежи.

Какая-то свободная поэтичная форма.

А вот вспоминается мне еще то-то и то-то.

Корреспондентская работа.

Любите газету!..

Жена корреспондента. Катя. Много квартир переменили. Стали как-то подсчитывать — больше квартир, чем лет вместе прожили.

А нужен ли нам сегодня уют? Для того чтобы завтра людям лучше жилось, сегодня мы, коммунисты, должны быть солдатами. Вещевой мешок — за плечи и пошел.

Какой-то хороший, теплый конец. Хочется еще пожить, послужить партии.

«Университеты».

С женою.

Будем стариками. Один уже выбрал очень беспокойную профессию. И другой — может быть, такую же. Внучат будут нам ссылать. Хорошо, помиримся на этом.

Большие [умы] в прошлом. Не на кого было надеяться. Не было секретарей по пропаганде и агитации. Самим надо было что-то пропагандировать, выручать Россию, а не выручить, так хоть что-то сделать нужно было.

За чужой головой хоть спокойнее жить, но скучно.

«Нашим детям»

Нужна горьковская трилогия, очень убедительная, о наших днях.

Село. Нэп. Комсомол.

Коммуна.

Сплошная коллективизация.

1937 год.

Война.

Восстановление.

Подготовка к новым боям.

От первого лица

Сложная, трудная семья, такая, как у меня. Откуда вышел?

В «Молодость»

Тут пришло время поговорить с читателем — почему я пишу? Зачем? Может быть, я плохо пишу, но ни одной строки у меня не написано без чувства — зачем?

Вспомнить старые плохие рассказы.

Мать. Что бы ни сделала бесшабашная голова, руки-ноги, а сердце свое — тук-тук. Так представлял я себе нашу мать — мать девяти детей.

И Кубань. «Преступление». Этот арестованный председатель, что «задержал» убегавшую милицию.

Все это было очень сложно.

И — Панченко, партизан-лесник.

Схватка — не на живот, а на смерть.

Доказать всю бешеную злобу кулаков. Собственническое свинство.

И кулак — палач, что вырыл сам себе могилу.

Да, правильно сделал. Ему бы мы ни килограмма зерна не дали. Схватка так схватка.

В «Молодость»

Некоторым людям «повезло» родиться в хорошей рабочей семье, с традициями, с хорошим дедом, бабкой…. Простое, крепкое рабочее воспитание с детства.

Вот перед вами человек, которому в смысле выбора места рождения не повезло. Как будто все нарочно сложилось для того, чтобы вышел из меня сукин сын.

И что же — я сам сделал свою биографию? Нет! Партия.

Какая-то вольная публицистическая форма. «Былое и думы». Макаренко. Фурманов.

* * *

Название цикла рассказов — «Ненаписанное». (А в самом деле оно будет написанное. Да еще как!)

Вероятно, никогда не засяду за роман. За автобиографический и какой-нибудь другой. Не в моем характере. Много остается ненаписанным.

Но как-то жалко не сказать.

Бессистемные наброски, заметки.

Может быть, кто-то что-то разовьет в большой сюжет — пожалуйста.

Это как бы «перекурка» между другими, более серьезными делами.

Может быть, это «перекурка» между большими работами. Не знаю.

В «Ненаписанные очерки»

Предисловие. Зачем пишу. Чтобы рассказать, как было. Форма будет странная. Дотяну до наших дней.

Иногда чувствую себя больше практиком колхозного строительства, чем писателем, и не боюсь это сказать вслух, не боюсь, что это, может быть, подхватят критики — ну и продолжал бы работать вилами, это тебе сподручнее, нежели пером.

Цикл «Невыдуманное» не обязательно начинать хронологически и не обязательно с колхозных.

Это будет убедительнее для колхозной темы, если я подойду к ней постепенно и не в хронологическом порядке, а как бы случайно.

И чтобы каждый кусочек был — рассказом.

Биографию свою рассказывать постепенно. А не родился в таком-то году, в такой-то семье.

Дойти и до Таганрога.

«Пережитки капитализма».

Все, что осталось в человеке от раба, — вот главный пережиток капитализма.

О «рабьем детстве» Таганрога. Отец. Целование руки (может быть, он и другое хотел привить нам, детям, но не то привилось). Ставни. Стук болтов. Мухи. Сонное пение петухов.

Самое ужасное — праздники. Может быть, с тех пор я не могу писать о праздниках. В своей журналистской деятельности я не дал ни одной строки в праздничный номер газеты.

«Мать»

Я не помню матери. Но старшие братья и сестры много рассказывали мне о ней — ласковой, доброй, тихой женщине. Нас, детей, у нее было восемь душ. Трудная семья!

Мне представляется, что мать в большой семье, хорошая, умная мать — что сердце в живом организме. Что бы ни задумала голова (отец), что бы ни сделали путные и беспутные дети (руки, ноги), все ложится на сердце — горе ли, радость ли. И когда голова отдыхает, спит, руки раскинулись — отдыхают, сердце не забывает свое: тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Мать. Сначала — семейное, детское, беспредметное. Просто — нежность. Прикосновение к ногам. Вот сначала ноги укутывала.

Войска шли туда. Мало рассказывала о себе, о своих сыновьях. Ну, что ж — тоже воюют.

А отступали мы по другой дороге. Потом пришлось, в наступление, опять прийти в это село, к ней.

И тут уже — большой рассказ.

Политический рассказ. Во весь рост встает ее фигура, матери, русской женщины. Сила!

В крови у меня — купеческое (крупное) и мещанское. А пролетарское — это уже все — от пережитого, свое, умом дошел!.. И — сердцем.

Начало.

Вот я начинаю перебирать в памяти. Кто и что сделали меня писателем? Книги? Вряд ли. Жизнь? Да… Но как?

И вот вспоминаю. Таганрог. Голод. Пешком в село, которого в жизни не видел.

И этот Елисей…

В «Ненаписанное»

Некоторые критики замечали, что я избежал умиления. Да. До 16 лет деревню не видел. А потом повидал такое, что не до умиления.

Встречаю в старых «блокнотах» — запись на полях книжки, случайно сохранившейся с тех пор, когда мне было лет 16.

«Драться коромыслом неудобно, оно кривое, вертится в руках, и не угадаешь, куда попадешь концом. Им хорошо драться в большой толпе, когда все равно кого-нибудь да зацепишь по голове».

Недоумеваю, откуда, по какому поводу такая зверская запись? Начинаю вспоминать. Корявый почерк. А это у меня болели пальцы.

Вспоминаю деревню.

Не очень радушно приняла, встретила меня деревня. Может быть, это уберегло меня от наивных восторгов и умилений горожан…

Нищета батраков. Харитон. Голые на печи: ночью рубахи сушатся.

Такая нищета вряд ли где найдется в деревне, кроме Китая.

Вот с этой нищеты начинали!

Тупой и острый нож. Дядька Семен наточил, как бритву.

— Ну, теперь будешь работать и не порежешься.

Долго недоумевал. Потом понял.

— Только и было у меня имущества — шапка, и то на чужом (на хозяйском) гвозде висела.

Моя отцовская шуба на лисьем меху (когда жил у Калачевых), единственное наследство (а она отцу служила лет двадцать), и как она пугала людей, когда я вступал в комсомол. Шуба на лисьем меху, а там — почти без порток.

И вдруг вот эта сиротская душа без отца, которая металась в поисках отца, вдруг — ему пришлось стать отцом 70 мужиков.

Первая весна в коммуне. С трактором. Кулачество.

Навалили на молодые хрящи то, что впору старому волжскому грузчику вынести.

Лихой был парень — председатель коммуны. Но никто не знает про мои минуты отчаяния!

Когда природа нас била из года в год. А потом — люди. Свои дураки. Приезжие…

Уходил в поле, падал на землю.

— Неужели — не выйдет? Неужели — провал? Это — не мой провал. Провал — идеи.

И жена об этом не знала.

Каким был мечтателем.

Смотрел на поросят от нашего хряка и думал — вот они, агитаторы за нашу коммуну!..

В этом получал наслаждение работой (наивно-мечтательные, но берущие за душу слова):

— Вот, смотри, бегают.

— Кто?

— Это — наши.

И на самом деле — вот этим постепенно и привлекли народ на свою сторону.

Я способен был всегда подолгу любоваться тем, что сделал. Это иногда сводило на нет быстроту работы. Сошьешь пару сапог за день, а час потом тратишь на то, что вертишь их в руках и любуешься — смотри-ка, сам сотворил!

А все-таки это большое дело — мечтать!..

Надо мечтать. Надо уметь мечтать.

Я всю жизнь мечтал. Сам знаю, как легко жить с мечтой. Но не только мечтал — делал. Всю жизнь делал.

Но нельзя жить только одной большой общей мечтой. Надо и маленькую, конкретную мечту иметь.

Помню и до смешного маленькие мечты, которыми жил недели и месяцы. Мечты над коровьей кормушкой. Мечты над первым катушечным радиоприемником.

Мечты и личные. «Вот когда все будем жить хорошо, нужно себе то-то и то-то».

Потом — на партработе — мечта.

Когда пошел в литературу — мечта. Мечта написать что-то очень хорошее. Великое!

Не осуществил эти мечты до сих пор, но я ими живу.

И вот я думаю иногда, как страшна жизнь у того человека, который живет без мечты. Или только сугубо личной мечтой. Как можно так жить?

Как я ехал на Всероссийский съезд колхозников во всем чужом. Но была мечта.

И после стали жить богато.

Мечта над хорошо возделанным черным паром. Мечта над известковой печью. Над молодым садом…

Пошел в коммуну — больше одного года речей не вынес.

А многие из моих сверстников сделали назидательные речи своей профессией.

20-е годы.

Колхозное строительство не успело еще как следует начаться, а снобы уже появились.

И на меня они смотрели как на блаженного.

Предложение на райзо. Неплохая карьера для двадцатилетнего парня.

Первое столкновение с формализмом и бюрократизмом.

Были вмешательства. Как вводили трудодень. Не все были такие, как Н. Л. Маслов.

Но на дураков нашлась управа.

Поиски были благословлены.

«Забытое ощущение беспричинного счастья» — чувство, лучше всего сформулированное Аксеновым в «Коллегах».

А вспоминаю — у меня такое ощущение счастья, личного счастья было от сознания роста нашей коммуны. Когда спустя 3–4 года мы увидели, что наше победило.

Когда-то люди будут жить легко, как песня поется. Так пусть они знают, как эта песня зачиналась. Один запевал — его убивали. У другого, подголоска, сил не хватало…

Тракторист.

Зяблевая пахота.

Лег в борозду. Немножко на правый бок склонился — и пошел, и пошел по кругу. Сколько тут можно за день передумать!

[О коммуне]

Как бы я ни отклонялся в своей литературной работе от чисто деревенских тем, а время от времени возвращаться к ним приходится. Потому что эти темы остаются для меня все же самыми близкими.

В последнее время все как-то яснее встают в памяти картины далекого прошлого… Это было тридцать шесть лет тому назад.

Началось с того, что однажды, после собрания нашей сельской комсомольской ячейки, поздно ночью, у нас зашел такой разговор:

— А долго еще, хлопцы, мы будем строить новую жизнь только вот так, на словах? Кончилось собрание, расходимся по домам, и — распадается наша комсомольская семья. Один пойдет в теплую хату, у его отца середняцкое хозяйство, есть лошади, коровы, мать оставила ему в печке ужин, постелила постель; а другой, батрак, поплетется к хозяину-кулаку, где вряд ли ему приготовили ужин, и, может, даже заставят час-два походить под окнами, на лютом морозе, прежде чем откроют, — за то, что шатается по комсомольским собраниям… А не организовать ли нам комсомольскую коммуну? Вон в соседнем сельсовете пустует имение бывшее помещика Деркачева, постройки и восемьсот гектаров госфондовской земли. Попросим — дадут нам это хозяйство. Помогут, может, и кредитами на первое время. Довольно изучать нам на своих политзанятиях только по теории — какой будет когда жизнь в деревне. Надо начинать практически строить социализм в деревне.

Так мы, комсомольцы села Ефремовки Таганрогского района, создали в сентябре 1925 года сельскохозяйственную коммуну имени М. И. Калинина. Напоминаю: в те годы колхозы только начинали зарождаться, насчитывались в районах единицами, и было тогда несколько организационных форм: самая простейшая, начальная форма сельскохозяйственной производственной кооперации — машинное товарищество, затем — ТОЗ, Товарищества по совместной обработке земли, затем — сельхозартели, и высшая форма — сельскохозяйственные коммуны, где полностью обобществлялись весь скот и инвентарь вступавших в них крестьян, в личном пользовании не оставалось ни курицы, ни поросенка, не говоря уже о земле.

Все же в наших горячих комсомольских головах хватило ума: не замыкаться в своей среде. Зачем же нам отделяться от стариков, оставлять их жить по-старому, в единоличном хозяйстве? Надо и их тянуть в коммуну! Иначе мы были бы самыми настоящими сектантами.

Таким образом, коммуна, называвшаяся вначале комсомольской, потому что организовалась она по инициативе комсомольцев, состояла на самом деле из крестьян разных поколений. В коммуну пошли и дети и отцы.

Было вначале нас всего десять семей, а спустя шесть лет, когда я уходил из коммуны (меня выдвинули на партийную работу), в ней насчитывалось уже полторы сотни дворов. А из ближайших хуторов крестьяне начали приносить в коммуну заявления о вступлении уже не в одиночку, а целыми земельными обществами.

Я уверен, что, если бы даже не началась в эти годы сплошная коллективизация, если бы и не было никакого форсирования вступления крестьян в колхозы, наша коммуна все равно вобрала бы в себя полрайона. Толкал к нам крестьян-единоличников обыкновенный хозяйский расчет. Зажили коммунары лучше, чем жил единоличник-середняк. А работали легче.

У многих уже выветривается в памяти, каким дьявольски тяжелым был труд хлебороба-единоличника. Особенно когда он был единственным работником в семье. Если в полевых работах были перерывы, то в уходе за скотом их не было. Днем крестьянин работал на волах, а ночью пас их. К лошади и зимою надо было выйти за ночь два-три раза, подложить корму. По существу, крестьянин-единоличник месяцами не знал, что такое нормальный сон.

В нашей же коммуне одно простое разделение труда облегчало его в несколько раз: если ты работаешь в поле, то уж уход за скотом — не твоя печаль. Если вы конюхи или скотники, то выезжать в поле — не ваша обязанность. В коммуне все сезонные работы — весенний сев, прополка, уборка хлебов — заканчивались намного раньше, чем у соседей-единоличников, — помогали машины. Наши трактористы с прицепщиками пахали землю, сидя на пружинных сиденьях, а рядом пахарь-единоличник с погонычем выхаживали за конным плугом по борозде по 40–50 километров в день за всю долгую холодную и дождливую осень. Мы имели возможность, при нашем тягле и машинах, даже в самый напряженный период полевых работ по воскресеньям отдыхать. У нас был и клуб, детские ясли, в летнее время — общественные столовые. За нас агитировали наши поля, где урожай хлебов раза в два превышал урожай единоличников — благодаря агрономии. Мы завели породистый скот. У нас, по принятым общим собранием коммунаров дополнениям к примерному уставу, потерявшие трудоспособность старики, дети и больные находились на полном обеспечении коммуны.

И соседи-единоличники, взвесив все выгоды жизни вот в таком коллективном хозяйстве, хлынули в коммуну. Правда, из-за того, что всех мы не могли принять на центральную усадьбу в общественные жилые дома, пришлось создать несколько отделений на хуторах и разрешить иметь в личном пользовании коров, свиней и птицу. И это не было отступлением назад, а было единственным шагом к наиболее жизненной и массово-приемлемой форме кооперирования сельского хозяйства — к сельхозартели.

К чему я это все вспоминаю?..

А к тому что даже тогда, когда к нам вступало много новых членов, не было у нас особенно тяжелых драм по поводу расставания с бывшей своей лошадью, волом или косилкой. Оказалось, что крестьянин довольно легко переносит переход от единоличного состояния к колхозному — был бы материальный расчет. Да чтобы считались с ним, как с хозяином общественного хозяйства. Чтобы он постоянно чувствовал себя одним из полноправных его членов, участвующим не только в общественном труде, но и в какой-то мере в управлении хозяйством.

Есть у нас до сих пор немало таких отстающих колхозов, где все вертится но заколдованному кругу: плохие урожаи, безденежье, низкая оплата трудодня, низкая дисциплина. В результате опять же — плохие урожаи и т. д. И местные руководители ломают голову: почему люди там работают плохо? А мудрить тут особенно нечего. Видимо, нет у колхозников материальной заинтересованности работать хорошо. И, видимо, у них убито сознание хозяев своей артели. Производственную деятельность этих колхозов опекали, вероятно, так по-мелочному усердно и к тому же неумно, что колхозники уже и забыли о кооперативной форме своего хозяйства и меньше всего считают себя его хозяевами.

Мне в нашей коммуне, прямо скажу, повезло. Хорошие советники и учителя были у меня среди районных руководителей. Они учили главному — как работать с людьми. Без этого, без совета со стариками, опытными хлеборобами, агрономами, я, мальчишка, избранный председателем коммуны, к тому же совершенно не знавший сельского хозяйства, просто провалился бы и меня бы позорно сняли. Совет коммуны мы созывали каждую субботу, и не реже раза в месяц — общее собрание коммунаров. Все более или менее важные вопросы нашего быта или хозяйственного строительства выносили на решение общего собрания. Времени это отнимало не так уж много. Народ у нас привык высказываться на собраниях коротко, ясно, по-деловому. В случае разногласий — голосовали. Но выигрыш, в смысле настроения людей, был огромный. Каждый коммунар чувствовал себя хозяином нашего коллективного хозяйства и работал с интересом, не только материальным, но и душевным.

Руководили райком партии и райисполком нашей коммуной — в те годы, еще до сплошной коллективизации? Да, конечно. Как и другими первыми колхозами в районе.

1959

К ненаписанным рассказам

К Н. Л. Маслову

Идея колхозов не могла не понравиться народу, потому что это самая человечная идея устройства жизни в деревне.

А люди хотят человечного устройства их жизни.

Маслов

Человек, сегодня готовый для коммунизма. От каждого по способности, каждому по потребностям. И не возьмет в магазине лишней пары сапог.

Почему? Жил он по самому главному компасу. Совесть.

При всем этом был совершенно равнодушен ко всяким религиям. Ни в церковь не ходил, ни в сектах не искал «бога». Садясь за стол, крестился. На это никто не обращал внимания, так же как и он был терпим к безбожникам. На лекции ходил охотно.

Самозабвенно любил труд.

Мог ли он украсть? Никогда. Соврать? Никогда. Слукавить в работе? Никогда. Простить человеку подлость? Никогда. Простить ошибку? Да.

Как он пришел к нам…

— Так… Здесь, значит, коммуна зачинается?.. А кто затеял? Ты? (Взгляд изучающий, мне — 20 лет.) Аты — хлебороб? Нет… Сапожник?.. Сапоги на тебе — своей работы? Давно пошил? Если не трудно — сними один. (Осмотрел.) Что-то колодка не наша. А, сам и колодки делал?.. Ну, а что же тебя заставило? (И почему-то мне захотелось ему рассказать все — о наших комсомольских вечерах, и как однажды, поздно ночью…) И он слушал очень внимательно и понимающе.

Как он «вмешивался» в коммуну и в комсомольские дела. И как он, казалось бы «идеалист», которому трудодень-то и не нужен, первым, безоговорочно и твердо пошел за трудодень.

(А мимоходом — как это было, что вытерпел от снобов, которые, еще и не изведав коллективизации, уже успели получить отвращение к ней.)

Как… вместе с ним любовались «прозаическими» нашими успехами и видели в них поэзию.

У меня, у молодого парня, это были лучшие годы моей жизни (говорю это сейчас, когда мне уже почти 60 лет). Думаю и, пожалуй, не ошибаюсь, что и у него, которому тогда перевалило за 60 лет, это были лучшие годы его жизни.

Неграмотный. А к грамоте — уважение. Религия? В церковь ни разу не ходил и безбожникам (нашим) замечаний не делал. И когда вступал, не спрашивал — а как у вас в коммуне, верующих не преследуют? (Какое-то очень правильное понятие. Коммуна во французском смысле. Коммуна — это не обязательно коммунисты.)

Сам — крестился перед обедом и после. Никто не обращал внимания… Однажды кто-то высказался. Он гораздо деликатнее, чем ему было сказано, отшутился:

— Вы, парни, после обеда закуриваете, а я хоть рукой помашу.

Конец рассказа:

— Эх!.. Как бы мне хотелось хоть немного быть похожим на него!..

Дед Маслов. Звали его не Маслов, а Маслόв.

Тысячу раз в жизни, глядя на водопроводчиков, на таких-то, таких-то, думал я: деда Маслова бы на вас!

— Як-нэбудь? Як-нэбудь?..

Даже если бы ввели тогда сразу и сдельщину, а не просто «палочку», и тут дед был бы за нее. Хотя сам на сдельщине и погорел бы, крепко погорел. Но если это нужно для пользы дела — он бы проголосовал не задумываясь.

А ведь голосовали в коммуне открыто, не в ящик.

И подсчитывали голоса по-честному. И в традициях не было, что если бы кто-то вздумал преследовать…

Так вот — из какого мира он явился и кто его воспитал?

Николай Леонтьевич!

Мне было 20 лет, когда я первый раз вас увидел. А вам было тогда за 60. А теперь мне уже под 60. А вас давно нет. И только сейчас решаюсь написать о вас.

Завоевать симпатии у Н. Л. можно было только хорошей работой. И честностью. Значит, руками и головой? Или — и сердцем.

Единственная его слабость (для любителей многогранности!) — он был охотником. Это — не крестьянская черта. (Охотник — это бездельник.)

А как ему шил сапоги? За сутки.

Какой порядок был? Отдаешь свои трудодни. На таких условиях можно хоть неделю тянуть. Сшил за сутки, но попросил разрешения двое суток не вынимать колодки…

И, кажется, он в сапогах моей работы доходил и до смерти. Стыдно было сработать что-то плохо для этого человека, который сам так работал для нас!

Сейчас я вижу — «перегибал» с демократией, не надо было каждое воскресенье собрание. И я очень уставал, и иногда хотелось отдохнуть. Надо было, вероятно, раз в месяц.

И вот иногда я с Масловым, два дурака-мечтателя, на курганчике садились, и он начинал рассказывать. И о кладах, которые искал (плюнул, в общем, на это дело), и об «Аблакате», и о…

Вопросов насчет будущего, между прочим, не задавал. Щадил? Да, возможно. Понимал — пацан, а он-то что знает?.. И вместе задумывались. И даже «без сплошной коллективизации»…

Вместе мечтали: еще два-три года пройдет — все хутора будут наши!

А через год меня «выдвинули». Смотрят: парень вырос. Пора! На руководящию работу. А там я что — не руководил?

А кто тогда, в то время присуждал Н. Л. звания? Да и никаких не было у него званий.

Начало?..

Гораздо проще писать о человеке, в котором ты как будто разобрался. Значит, ты уже — выше его. И — которому не должен. А вот которому и должен, и в котором не разобрался, и который, конечно, намного выше тебя!..

Я сам привык смотреть на мои же выступления как на кокетничанье и боюсь, что мне отплатят той же монетой… Но ради бога!..

— Нет, все-таки, куда бы я ни пошел, — стоит перед моими глазами!..

В невыдуманные очерки

Кубань. Саботаж. Страшные ошибки. В хлебозаготовках, в планировании. Как пахали пырей. Как сеяли. И пропадал труд и семена. Страх, что мужик не скоро привыкнет к общественному. Чепуха!

Разговор с середняком.

Полемика с Шолоховым. И рассказать о романе, который сжег.

Партизанский пост вокруг меня — в Темиргоевской.

В Темиргоевской агитколонна имела задачу выполнить план хлебозаготовок. Самое «трудное»! А мне оставался после них пустячок: посеять с голодными людьми, без семян, без лошадей и тракторов. Посеял. Взял краевое переходящее знамя за сев.

Как меня «испортили» газеты

Всегда посылали:

— Найди лучшую бригаду, найди лучший колхоз, лучший район.

Выработалось избирательное зрение на лучшее.

Никто никогда никого не посылает из газеты с заданием — найди худшее.

В цикл

Из фронтовых рассказов — Иван Антонович Ерохин.

О юморе, улыбке, шутке.

Рассказ «Шутник».

Начало.

Мой друг, вернувшись из Крыма, подарил туристскую карту. Не военную. Рестораны и пути сообщения. Не высотки.

Иван Антонович Ерохин. Для тебя пишу.

Ногу оторвало по колено, одна нога. Резали дальше.

— Вот как оно, девчата, получается — осталась у меня только одна нога… Нехорошо. Уже — не тот совсем. Странное дело — а вдруг было бы у человека три ноги? Ходил бы, как тот треног, что у фотографа? Тоже нехорошо.

Всего — в меру. Чувство меры.

Конец: и не поймешь, где у них (у этих русских) всерьез, а где шутки.

А между прочим, как все в жизни — шутки ходят рядом с серьезным.

А кто не умеет шутить — что он тогда вообще умеет делать?..

Мы уходим, оставляя Феодосию отрезанной.

Какое счастье, когда проснулся не от боли, а просто так!.. А есть враги — что будешь лежать при смерти, и то надо шутить и улыбаться. Это надо делать и для врагов и для друзей. Чтобы друзьям не так жалко было тебя, а враги чтобы боялись до последней минуты.

Название рассказа: «Туристская карта». Или: «Туристский маршрут».

В «невыдуманное»

Колхозы в военное время. Кубань. Как сами собой восстанавливались колхозы. Что сделали женщины.

Вот из тех фактов, из невыдуманных рассказов — о силе души народной, как в Родниковской в 1941 году уборку провели в два раза быстрее…

Чудо?

Не знаю. До сих пор размышляю. Но вот это оно и есть, «сочетание морального фактора с экономическими».

Но кто после этого забудет об экономических факторах — тот дурак явный.

Были у меня идиотские должности — зав. культотделом, предгорсовпрофа…

Изнывал. Не спал неделями — поверите ли?.. Только на фронте, в бою после было такое.

Почему не спал?

Земля звала…

«Власть земли»?.. Да, но не такая. Не то чтобы иметь ее. А просто — иметь право делать.

«Земля»

В военные годы. Изрезанная траншеями, противотанковыми окопами. Изрытая воронками. Испакощена, испоганена снарядами, неразорвавшимися минами, которая и после окончания войны несла смерть человеку.

Земля, которая никогда не истомится.

Благородные работы Мальцева, Лысенко.

Удивительные выводы: чем больше урожай, тем плодородней становится земля. Вечное пополнение силы.

Перенести костер на другое место…

Ласковая, заботливая родная земля греет тебя. Она будет теплой до утра. Накройся сверху.

Кто должен быть хозяином на земле?

Агроном.

Когда приезжал к нам в коммуну агроном — это был почетный гость.

Все гурьбой ходили за ним и слушали его слово.

Когда я думал только о своей коммуне — забот хватало, но все же спал спокойно, как сурок. Наработаешься, набегаешься по полям…

Когда думал о районе — тоже бессонницей не страдал.

Стал писателем, жил на Кубани — тоже жил сравнительно спокойно. Хороший край! Там природа за тебя наполовину сработает. Надо быть полным дураком, чтобы на Кубани не получать урожая.

Переселился в среднюю полосу России — пропал сон.

В цикл

Шагреневая кожа

С каждой новой вещью — большой кусок жизни долой.

И не просто — вот тот кусок жизни, который прошел, пока ты написал: три месяца писал — естественно, три месяца из жизни ушло.

Нет. Три месяца писал — год жизни долой! Год писал — на три года жизни убавилось.

Не щади себя! Хочешь светить — гори!

Вредный цех? Да, очень. Положено дополнительное питание. Молоко.

Портрет писателя. «Без мандата».

Соломон — и писцы со скрижалями. Несчастный человек! Не мог жить просто, по-человечески. Поехать на охоту, подурачиться. Изрекает, изрекает и изрекает. Это предпоследний рассказ. А затем «Стеклянный лес».

«Стеклянный лес»

Редкий весенний день. Был с N. в лесу. Через полгода умер. Цветы на могиле: «Хороший был человек».

Верно, это самая большая награда, когда о тебе скажут: хороший был человек.

1957–1967

 

Наброски

 

Десять заповедей Лобова

[18]

Знал я человека. Назовем его без должности, просто по фамилии — Лобовым.

Долго я присматривался к этому человеку — какими правилами он живет, чем руководится, и наконец решил представить его заповеди.

Право же, это не выдумка, так оно и есть. Может быть, и он сам не совсем ясно сознает то, чем руководится, может быть, кое-что превратилось у него в инстинкт, а инстинкт не так просто объяснить, но, прочитав его заповеди, он сам согласится, что — да, они его.

Не будем уточнять — партийный ли он руководитель, крупный ли хозяйственник, советский ли работник. Уточним одно — масштаб его работы приличный, есть у него начальники, но есть много и подчиненных, так что и к тем и к другим надо выработать подход. И он подход выработал.

Лобов. О нем говорят: напористый человек! На этом, может быть, он и карьеру себе создал. Напористый — это да, вполне согласен, только в чем?..

Часть заповедей касается первой половины вопроса: как достичь. Часть заповедей о том, как устоять и даже продвинуться.

О чем можно выбрать заповеди? Например:

Расстановка кадров. Какие тут надо совершать комбинации. Не выпячивай на видное место людей умнее тебя, не давай им ходу. А в большом городе человек умнее тебя, конечно, найдется. Бойся его.

Не оставляй заместителем, уходя в отпуск, очень дельного работника. Опасная вещь может получиться.

Как убирать неугодных. Убери, а потом как-нибудь помяни его добрым словом, вот и все будет в порядке.

Как делать доклад. Пусть вначале будет жвачка, пусть до 3/4 доклада люди шепчутся, не слушают. Это еще не страшно. Ну, и на самом деле, как сделать весь доклад интересным, если не дал бог ни красноречия, ни зоркого взгляда, ни просто ума, соответствующего занимаемой должности… откуда набраться собственных мыслей, если этими упражнениями не занимался. Но боже тебя упаси кончить этим! Провал, падение авторитета. Под конец надо обязательно несколько местных анекдотов… Несколько таких веселых штучек развеселят публику — вот тебе доклад и насыщен уже «живыми примерами».

Читай все речи по бумажке — никогда не ошибешься. Но чтоб походило все же на речь, а не дьячковское чтение — овладевай служебным пафосом… Иной раз большее значение имеет не что сказать, а как сказать. Речь… очень внятная, правильная. Не для воздействия на слушателей, а для точности стенографической записи.

Не заводи большую дружбу. Дружба — вексель, по которому надо платить. Но «корешков» — побольше.

Не зажимай грубо критику. Дурак будешь, если начнешь за критику вызывать человека в кабинет, стучать на него кулаком и т. д. Время не то. Человек же знает дорогу в редакцию, знает адреса всяких вышестоящих инстанций. Ты сумей поговорить с ним так, чтоб после разговора его интересовала единственная дорога — на вокзал и прочь из этого города. Напомни что-нибудь из старых его ошибок, ошибок, может быть, сто раз искупленных работой.

Об учебе. Если нашел в книге какие-то глубокие строчки, задевающие совесть, тревожащие душу, — не углубляйся в них. Не задумывайся. Главное — запомни или запиши, в каком томе и на какой странице это написано.

Учи — да не переучивайся, чтоб не было тебе, в общем, горя от ума. Не дай бог. Поумнеешь настолько, что потеряешь душевное спокойствие — вот уже и плохо.

Салтыкова-Щедрина не читай. Вдруг встретишь что-нибудь похожее на себя.

Как приобрести популярность? (Что-то о стиле, об улыбках, приемах.) Повесь какой-нибудь фонарь — его долго будут помнить. И на видном месте. Делай все — видно.

Если кто-нибудь грубее тебя действует, ты действуй мягче, дипломатичнее, умнее — ты же самый умный человек в городе.

Во всяком щепетильном деле умывай руки.

Не укради открыто, потому что это карается законом.

Не прелюбодействуй в том учреждении, где работаешь, — жена может прийти туда и устроить неприятный скандал.

Если хочешь и сына сделать достойным наследником — начинай с того, что посылай его брать что-нибудь в магазине без очереди. Пусть расталкивает всех, пусть считает себя самым достойным… Осилит эту первую ступень — далеко пойдет.

Посылай сына в очередь даже и без надобности, просто для практики.

Заключение

Все это, право же, не руководство для карьеристов. Это пособие для людей, страдающих от карьеристов. Это — правила… это руководство для распознания очковтирателей.

Пока один карьерист прочтет и, может быть, чему-нибудь научится, прочтут сотни некарьеристов и тоже чему-нибудь научатся — как распознавать карьеристов. Ведь их же меньше, карьеристов, зачем же их бояться.

Так что — «ничего страшного», как говаривал один знакомый мне редактор газеты, направляя в набор очередную выхолощенную до неузнаваемости статью.

1948

 

Охотничий рассказ

«Перекурка»

Жены, не ругайте мужей-охотников, не заставляйте их излишне нервничать на охоте: они метче будут стрелять.

Целая галерея типов на лимане.

Мороз на зорьке. А все одеты по-летнему. Кто и как сатанеет от холода.

Один осатанело палит в мартынов.

Другой, не дождавшись зорьки, еще по пути на засаду, хватил лишнего, в первые минуты водка его согрела, а потом холод пробрал его с особенной силой, дрожит как в лихорадке, слов не выговаривает. Залез в копну чакана согреться, задремал там, проснулся от страшного холода, выглянул, увидел крякуху соседа, принял ее за селезня и убил.

Известен всем охотникам — завсегдатаям этого лимана — как страшный мазила, а тут с пятидесяти метров — не копнулась.

Один охотник — собирался с портфелем. Какой-то ответработник из «среднего звена». Чувствует себя на охоте совершенно беспомощным без личного секретаря.

В душе питает отвращение к охоте, совершенно лишен азарта охотника. Ходит, чтобы выслужиться, — вышестоящий его начальник заядлый охотник и любит всех охотников.

Городские охотники и местные, деревенские.

Заяц:

— Идет охотник.

— А ружье какое?

— Блестит.

— Гуляйте спокойно.

— Идет охотник.

— А ружье?

— Бечевой перевязано.

— Разбегайтесь!

Двое купили уток. Стыдятся смотреть друг другу в глаза.

Оправдываются:

— Перед женами.

— Сын говорит: хороший охотник всегда должен знать дорогу на базар.

Как им завидуют, когда они несут уток.

И одна жена говорит мужу:

— Вот видишь — мясо на обед. А ты отпуск просидел пнем, хоть бы раз когда пошел на лиман.

Заселение городов идет с центра. Скворцы весною заселяют город с окраины; когда там уже все скворешни заняты, тогда и в центре поселяются.

Такое злое — лежит под исподом, а само за пуп кусается (грызет).

Бах! Бах!

Этот, что без секретаря, близорукий, принял спарившихся жаб за чирка и открыл огонь по ним из обоих стволов.

Просто два попа дорогу перешли.

Охота — прекрасный мужской отдых. Пусть не обидятся женщины на меня.

А были охотники — муж и жена. Муж постоянно мазал, а жена как даст по утке, так и попадет: «Петя, поди принеси».

Близорукий:

— Будьте добры, посмотрите, что это летит — гусь или цапля?

— Кулик.

Шутливо пейзаж.

Камыши на рассвете.

Что-то визжит поросенком.

Что-то ухает после каждого выстрела.

А что-то после отдается внутри, а особенно после дуплета или беглой стрельбы по гусям, и… издает совершенно неприятный звук.

Это, конечно, первый раз вы не знаете, кто кричит и как. А потом вы всё узнаете.

Весною кто-то услышал в камышах перепела. Да нет, то скворец-пересмешник. Их много ночует в камышах.

Что-то будто в бутылку свистит.

Крякухи кричат.

К охотничьему рассказу

Один ночью вскричал:

— Догадался!

— Что?

— Почему не попадаю. Ведь надо же, когда бьешь из правого ствола, целиться правым глазом, а когда из левого — левым.

Сумасшедший!..

Лучше всего начинать охотиться в юношестве, тогда не так стыдно приходить домой с пустыми руками, и жены еще нет у человека, которая бы его пилила. Ну, если рано не вышло, то можно и в зрелом возрасте. Я, например, начинал в зрелом возрасте.

Как полезно это дело, как вырабатывает в человеке хорошие солдатские качества.

Например — ходить по болоту, инстинктивно угадывать, куда можно стать, а где увязнешь с головой.

Тихо, бесшумно ходить. Выносливость. Холодные зори, жара, походы. Это все, не говоря уже о меткой стрельбе.

Кто был раз на войне, тому легче воевать, тянет его и второй раз на фронт. «Есть упоение в бою».

Есть непередаваемая красота в этих грозных боевых днях, походах, штурмах.

Я начал охотиться, когда в ходу были еще шомполки. Один охотник чистил, когда шомпол уже не протолкнешь.

1953