Сытько торопливо отыскал в резном заборе хитро спрятанную кнопку звонка, с силой нажал и нетерпеливо прислушался. Наконец звякнула дверь, зашуршали шаги.

— Кто? — спросил строгий женский голос.

Максим Фомич назвался. Прямая, высохшая до желтизны экономка пропустила вечернего гостя, тщательно заперла высокую калитку. Максим Фомич остался ждать в полутемной гостиной. Он не успел сообразить, что стало с некогда богато обставленной, а теперь черневшей пустыми углами комнатой, как вошел Лавлинский.

— В чем дело? Почему вы здесь?

— Беда, Герман Георгиевич, беда! Лузгина арестовали!

— Когда?

— Только что.

— За что?

— За контрибуцию… Как председателя союза фабрикантов за отказ выполнить решение городского Совета.

Герман Георгиевич плотнее затворил дверь, за которой слышался возбужденный разговор.

— Кто знает об аресте?

— Пока никто. Но мне кажется, этого не скрывают.

— Что ему грозит?

— Все, что угодно. Они на все способны!

— Интересно. — Лавлинский смотрел за спину Сытько чуть прищуренными глазами. — У меня к вам просьба. Постарайтесь регулярно информировать меня обо всем… вы меня, разумеется, понимаете… И не здесь.

Лавлинский подождал, пока уйдет Сытько, достал папиросу, подержал в нервных пальцах, прикурил от свечи. Пламя качнулось, зеркально отразившись в темно-синем стекле окна. «Почему-то люди считают, — подумал он, — что бог добр и участлив. Напрасно. Только злой шутник мог придумать такую подлую и коварную штуку, именуемую „жизнь“. Жизнь, которая зависит от тысяч неподвластных человеку случайностей… Придет однажды какой-нибудь Кукушкин, дунет — и погаснет свеча. Впрочем, здраво рассуждая, бог тут не так уж и виноват. А Кукушкина ждать не надо…»

Он вернулся в кабинет, спокойный и решительный.

— Скверные новости, господа! Большевики арестовали Лузгина.

— Это неслыханно! — Смирнов швырнул карты на стол. — Они начинают распоряжаться, словно хозяева!

— А мы своим бездействием тому способствуем! — Гоглидзе сверкнул злым взглядом.

— Не надо горячиться, господа офицеры, — остановил Добровольский. — Выслушаем сначала Германа Георгиевича.

— Мне, собственно говоря, нечего добавить. Но, по всей вероятности, большевики этим арестом хотят повлиять на союз фабрикантов.

— Вот-вот, — крикнул поручик. — Сначала дань соберут, а потом к стенке!

— Что делать, — произнес Добровольский.

На этот раз они нас опередили.

— Вы хотите сказать, — ротмистр хмуро посмотрел на штабс-капитана, — что деньги для большевиков надо собрать?

— Да, другого выхода пока не вижу!

— Никогда! — Смирнов вскочил со стула. — Слышите, никогда! Я скорее пущу себе пулю в лоб, чем допущу такое!

— Не торопитесь, — не разжимая губ, улыбнулся Лавлинский. — Не оказывайте лишней услуги большевикам. И попробуйте трезво понять, что, если мы, вернее союз фабрикантов, не выполнит требование Совета, можете заказывать панихиду по Тимофею Силычу.

— Не посмеют!

— Посмеют, господин ротмистр. Я в первую минуту тоже не допускал такой мысли, но теперь… Поймите, Совет сейчас находится в таком положении, когда только решительные меры спасут его от гибели. В этой ситуации большевики ни перед чем не остановятся. Но, господа, — он уже весело смотрел на офицеров, — согласиться на требования большевиков еще не означает выполнить их. Сначала надо обговорить с ними условия освобождения председателя союза фабрикантов, потом попросить день-другой подумать, потом начать, но не торопясь, по крупицам, собирать дань, оброк, контрибуцию — называйте как хотите. А тем временем усиленно готовиться к тому, чтобы неожиданным ударом…

— Выходит, — повел широкими плечами Гоглидзе, — большевики, сами того не подозревая, ускорили свою собственную гибель! Ха-ра-шо, ах, хорошо! Давно пора! А то сидим тут, вино распиваем, в карты играем. Называется, приехали бороться!

— Ну это вы напрасно, — успокоил Лавлинский, — немало все-таки сделано.

— Значит, будем действовать решительно! — Гоглидзе встал.

Офицеры откланялись. Герман Георгиевич проводил их до калитки и торопливо вернулся в дом.