Сообщение было кратким: объявилась банда. В десять утра отряд выехал по тревоге. Промчались по городу полтора десятка конных милиционеров, выскочили к реке. Дорога крутила вдоль Клязьмы, то удаляясь в поле, то приближаясь к самому берегу.

Тугой топот медленно таял в темной весенней воде, в зелени травы, в прояснившемся голубом небе. Только-только сошел паводок, река нехотя входила в узкие берега, оставляя ручьи, лужи, бурую грязь, камни, сучья, бревна.

Прохоровский безжалостно пришпоривал коня. До деревни было не более получаса хорошей езды, и если бы о происшествии они узнали раньше, могли бы что-то предпринять по горячим следам. И теперь он старался вырвать у времени и бездорожья хотя бы. несколько минут.

— Вперед! Скорее! — выкрикивал начмил, хотя никто и не отставал от него: отряд скакал ровной плотной группой.

Так и влетели в деревню, разметав беспокойную тишину. До самого Совета они не встретили ни одного человека. Не гонялись по улице даже бесстрашные в своем любопытстве мальчишки. Но каждый дом — и отряд это мгновенно почувствовал — следил за ними настороженными окнами.

Совет оказался открытым. В одной его комнате были в беспорядке свалены обломки стульев и табуретов, в углу — обшарпанный комод без ящиков, заржавевшая спинка от кровати с единственным тускло блестевшим шариком.

Сергей Прохорович шевельнул носком сапога какие-то тряпки, вернулся в первую комнату, побольше и посветлее. Здесь было почти пусто: глухой шкаф с распахнутой дверцей, скамейка и стол, на желтых досках которого темнела кучка пепла.

— Где же председатель?

— За ним пошли, — ответил начмилу Госк. Он, не торопясь, ходил по комнате, приглядывался к стенам, полу, потолку.

— Ну не странно ли это! — воскликнул Прохоровский. — В деревне происшествие, а председатель Совета неизвестно где, вместо того, чтобы встретить милицию, объяснить, рассказать, помочь выяснить, наконец!

— Вы не волнуйтесь, сейчас придет и все объяснит.

— А… — начмил лишь досадливо махнул рукой. — Время же не остановишь!.. Сходите-ка вы сами к мельнику, узнайте обо всем как можно подробнее. Возьмите с собой трех милиционеров.

Сергей Прохорович прислушался, как тягуче проскрипела дверь, потом увидел в окно, как от отряда отделились четверо всадников. Присел на подоконник, встал, прошелся по комнате, заглянул в шкаф, попробовал закрыть дверцу, но она, тонко пискнув, снова открылась.

Страдая от нетерпения и неопределенности, хотел крикнуть своим, чтобы достали председателя хоть из-под земли, как в комнату вошел невысокий щуплый человек лет пятидесяти.

— Вы председатель, — почему-то сразу догадался начмил.

— Стало быть, я. — Голос у того оказался неожиданно густым и сочным.

— Я — начальник милиции Прохоровский.

— А моя фамилия Маякин.

— Маякин? Мельник тоже Маякин?

— У нас, почитай, полдеревни Маякины. Это еще исстари…

— Вы меня извините, — перебил Прохоровский, чувствуя, что продолжает терять драгоценные минуты. — Расскажите, что у вас произошло?

Они уселись друг против друга. Так получилось, что начмил занял стул председателя, а тот примостился на скамейке. Мелькнула мысль поменяться местами, но гут же подумалось: «Не до церемоний». Маякина, по всему видно, подобные мысли не беспокоили. Да и вообще создавалось ощущение, что он не чувствует себя здесь хозяином. Во всяком случае, не стремится к этому. У Прохоровского едва хватило терпения дождаться, пока председатель достанет кисет, свернет и раскурит маленькую и очень аккуратную козью ножку.

— Видал я, прямо сказать, мало. Прискакали они вечером. И прямым ходом к Маякину Тимофею Макаровичу, мельнику, стало быть. Что они там делали, не видал, врать не буду, хотя люди всякое наговорили, н-да… А уж к ночи гулять стали. У солдатки одной. Между прочим, тоже Маякина. — Председатель затянулся. Курил он бережно и экономно, почти не дымил. — Постреляли маненько. Пса у Тимофея Макаровича застрелили. Злой был до ужаса. Еще, кажись, хозяину и хозяйкам крепко досталось. Спервоначалу думали, убили их, а бандиты их в сарай затащили…

— Потом что?

— А что потом? Ничего. Ускакали. Хотели Совет поджечь, это где мы с вами находимся сейчас, да не сожгли.

И оба посмотрели на кучку пепла.

— У меня к вам еще несколько вопросов, — после короткого раздумья сказал начальник милиции. — Когда они уехали?

— Как рассвело.

— Сколько их было?

— Пожалуй, поболе, чем вас.

— А сколько же нас?

— Пятнадцать. — Маякин улыбнулся одними глазами.

«Да он не простачок, совсем даже не простачок!» — с раздражением подумал Прохоровский и спросил, едва разжимая губы:

— А где же, позвольте узнать, вы были в то время?

— Известное дело, дома.

— Почему не здесь, в Совете?

— Смешно сказать, жена во всем виновата: «Не пущу, застрелят, али еще хуже — повесют!» И орет… Известное дело, бабы…

— Почему сразу не сообщили? — Начальник милиции отвернулся к окну. Его выводили из себя тугой бас, насмешливо-простодушный взгляд, ответы, которые нельзя было принять иначе как за издевку.

— Так я же объясняю: жена из дома не пускала.

— Да перестаньте валять дурака! — сорвался на крик Прохоровский. — Жена, жена! Вы просто последний трус! Если не хуже того!

— Оно, конечно, струсил малость, не без того. Опять же какая была бы польза, ежели бы меня прихлопнули, как того Мельникова пса?

Сергей Прохорович лишь несколько раз глубоко вздохнул, потом сказал спокойнее:

— Вас выбрали председателем Совета, значит, от ваших поступков и от вашего поведения будет зависеть и мнение людей о Советской власти, так?

— Может, так, а может, и не так, — исчезла простодушная улыбка, глаза стали холодными и колючими. — Выбрали-то меня потому, что из всех мужиков я один мало-мальски грамоте обучен. К тому же затрудняюсь я определить, где больше геройствам там, где шашкой да револьвером размахивают, или там, где Советскую власть каждый день, почитай, голыми руками проводят!

Сергею Прохоровичу вдруг показалось, что они поменялись местами. И почувствовал огромное облегчение, увидев, как вернулся Госк.

— Ну что? — спросил он, едва тот вошел в комнату.

— Жена и дочь в тяжелом состоянии, мельник получше.

— Как все произошло? — Прохоровский торопился растворить в вопросах-ответах неприятный осадок, оставшийся от разговора с Маякиным.

— Банда ворвалась в дом около восьми вечера. Забрали почти все денные вещи и деньги, что были в доме. Поживились и в других домах. Остальное вам, наверное, рассказали. — Начальник милиции едва заметно кивнул. Госк бросил быстрый взгляд на обоих, почувствовав, что между ними что-то произошло, но закончил спокойно и деловито: — Все это сообщила мне их работница. Хозяин вообще отказался со мной разговаривать.

— Вы опросили население? Может быть, люди узнали кого-то из бандитов?

— Спрашивал многих, но все как в рот воды набрали. Очень напуганы. — Госк заметил, как Прохоровский скосил глаза на председателя, который начал проявлять беспокойство.

На улице слышался шум, крики: «Стой! Куда? Стой, тебе говорят!» Потом взвизгнула дверь, и в комнату вихрем влетел мальчуган. Через секунду он висел на Маякине и что-то горячо шептал ему на ухо.

— Вот, стало быть, сын мой меньшой, — сказал наконец Маякин, легонько отстраняя мальчика. — И где банда теперь, могу подсказать…

Когда они выходили, председатель Совета придержал Госка и, глядя в спину начмила, спросил негромко:

— Начальник-то ваш из каких будет? Рабочих или крестьян?

— Нет, он раньше по технической части на фабрике служил.

— Во! В самую точку, — удовлетворенно хмыкнул Маякин, но старший уполномоченный уже не слушал: отряд рванулся из деревни. Госк поскакал за ним.

Лес начинался сразу за погостом. Сосновый бор встретил одурманивающим спокойствием. На первой же поляне Прохоровский остановил людей.

— Товарищи, есть среди вас те, кто знает эти места?

Вперед выехал Сытько.

— Обходной путь к сторожке лесника знаете? Поведете часть отряда, а мы пойдем основной дорогой. Начнете по нашему сигналу… Что у вас, товарищ Госк?

— Надо бы послать в город за красногвардейским отрядом.

— А вы уверены, что, пока мы будем ждать подкрепления, банда не скроется? Нет? И я нет!

— Может быть, тогда полезнее хотя бы не разрывать отряд на части?

— Полезнее для чего: для революции или для собственного здоровья?

Госк побледнел, а Прохоровский, повернувшись скомандовал:

— Вперед!

Отряд разделился.

Выстрелы услышали, не проехав и полпути.

— Неужели опоздали?! — похолодел Госк, но Сытько уверенно ответил:

— Нет, наш путь короче, а мы и трех верст не проехали.

Через кусты, бугры и ямы, через сухостой и валежник они устремились навстречу стрельбе, которая становилась все ожесточеннее. Перебегая от дерева к дереву, милиционеры приблизились к месту перестрелки, но понять, кто где, было почти невозможно: выстрелы грохотали беспорядочно и, казалось, со всех сторон.

Впереди показалась небольшая поляна. Они хотели проскочить ее с маху, но едва выбежали на простор, пули засвистели у самого уха. Милиционеры бросились на землю, замерли.

Кто-то, ойкнув, упал рядом. Госк повернул голову.

— Тимонин, ты? Ранен?

— Нет, ногу подвернул. — Яша облизнул пересохшие губы. — Наши справа, я Довьяниса заметил… А бандиты там, за кустарником.

— Вижу. Их немного. Мы сейчас броском, передай остальным: дружно, по команде!

Внезапно стрельба стихла. Эхо последних выстрелов, петляя в сосновых коридорах, медленно угасло. Лес оцепенел. Но ненадолго. Через минуту раздались треск, ржанье, топот: меж деревьев замелькали люди.

— Уходят! Уходят! — закричал Госк и побежал через поляну.

Кустарник, густой и цепкий, хлестал по лицу, хватал за одежду, мешал стрелять. Когда выскочили на ровное место, было поздно: далеко впереди таяли расплывчатые фигуры.

Подбежали остальные.

— Все целы? — спросил Госк.

— Все! — ответил за всех Яша.

Из березняка выехал Прохоровский. Левая рука, кое-как обмотанная тряпкой, висела на перевязи. Подъехав, осторожно слез с седла.

— Лынькова убили, трое ранены, — хмуро сообщил он.

— И вы тоже?

— Пустяки. — Он пошевелил пальцами, убеждая, что рука почти здорова. — Понимаете, выскочили лоб в лоб… Я как чувствовал, что они там не задержатся.

— Вот и надо было подождать…

— Как вы и предлагали, так вы хотели сказать? — перебил Прохоровский. — И понимать вас следует таким образом, что во всем виноват один начальник милиции, а я, мол, умываю руки!

— Таким образом меня понимать не следует! — глухо ответил Госк.

Возвращались той же дорогой. Полуденное солнце грело щедро и ласково. Река, пустая и невзрачная утром, сейчас весело поблескивала. Но это не радовало и не успокаивало; за отрядом лошади тянули три телеги, одолженные в деревне, — две с ранеными, одну с убитым Лыньковым.

Прохоровский взял немного в сторону, пропуская отряд, и подождал Госка. Тот ехал рядом с Тимониным. Начальник милиции присоединился к ним и несколько минут молчал. Потом сказал:

— Надо бы кого-то послать в город, предупредить…

— О чем? — Госк подчеркнуто внимательно смотрел на дорогу.

— Обо всем… А впрочем…

Яша чувствовал себя лишним, но никак не мог найти предлог, чтобы отстать или уехать вперед. Так в молчании и отмеряли они метр за метром, пока не показался город.

Прохоровский придержал коня и с версту сопровождал обоз, а у первых домов ходкой рысью вышел в голову отряда.

— Наделал делов, теперь мается, — проводив его взглядом, сказал Яша. — Полководец…

— Не спеши судить, сначала надо понять причину.

— Попробуйте сказать так жене Лынькова, она вам… Не знаю, как вы, Болеслав Людвигович, а я себя чувствую как побитая собака.

— Работа у нас такая: есть поражения, будут и победы! Жизнь…

— И смерть, — добавил Яша.

— И смерть, — подтвердил Госк, — они всегда рядом.

В город въезжали почти неслышно. Останавливались прохожие, выходили из ворот старики и старухи. Долгими взглядами провожали они милиционеров.