В 6 часов 30 минут утра 12 декабря 1937 года жена одного советского профессора, железнодорожного инженера, сделала запись в своем дневнике о том, как она в соответствии с недавно принятой сталинской конституцией проголосовала всего полчаса назад на выборах в Верховный совет. Эта запись в дневнике свидетельствует о чрезвычайно приподнятом настроении, в котором пребывала женщина. Накануне вечером она и ее муж договорились постараться быть первыми в очереди за бюллетенями, но, выйдя из дома незадолго до шести часов утра, они увидели, что улицы уже полны людьми, спешащими к выборным участкам. Выборные пункты были украшены «лозунгами и цветами», тут же рядом лежала разъяснительная литература. Нашим героям удалось попасть в начало очереди из двадцати человек. Двери открылись ровно в шесть. Внутри сновали помощники, разъясняя и помогая избирателям. Во второй комнате раздавали бюллетени для голосования. Всего выдавалось по два конверта, чтобы обеспечить тайну голосования, и по два листа бумаги – один для голосования в местные органы власти, и второй – для выборов в общенациональные органы. На каждом конверте было напечатано имя одного кандидата от единственной разрешенной политической партии. Наша пара вошла в кабины для голосования, каждая из которых была прикрыта ситцевой шторой. Проставив галочки на листах бумаги и запечатав конверты, они бросили их в урны для голосования. Поблизости были организованы ясли, чтобы мамы могли оставить своих деток на время, пока были заняты столь серьезным делом. Супруга профессора испытывала «своего рода волнение в душе». В эту ночь она спала всего два часа в ожидании столь важного для нее и ее мужа события – они хотели быть самыми первыми на самых первых из такого рода выборов в мире3. Вернувшись домой, наши двое героев присели на время, чтобы поделиться своими ощущениями. Сестра жены позднее писала, что ей тоже удалось проголосовать после некоторой толчеи в очереди на регистрацию, имея на руках прописку, которую она получила всего за три дня до выборов. Когда она бросала в урну конверт, в ее сознании всплыли сентиментальные воспоминания об изречениях древних, которые, как ей казалось, звучали в унисон ее мыслям о самом скромном из всех граждан, который отныне будет облечен величайшей демократической властью: «Самая крошечная рыбка способна взмутить бездну океана»4.

Легко надсмехаться над простодушием советских избирателей, имевших дело с однопартийной системой и одним или несколькими одобренными свыше кандидатами, не имевшими на выборах альтернативных соперников и за которых покорный электорат голосовал едва ли ни единодушно. Эти образованные русские верили в то, что участвуют в истинно демократическом эксперименте. На одной из дискуссионных групп в Ленинграде, собравшейся накануне выборов, был задан вопрос, а можно ли было в этот день взять с собой избирательный бюллетень, чтобы заранее подумать, прежде чем сделать выбор. Каким бы странным ни был вопрос, но ответ на него был вполне серьезным: «Конечно, вы имеете право пойти домой, сесть и обсудить в течение нескольких часов все варианты…»5. Советский Союз с его новой конституцией – «самой демократической конституцией в мире» – заявлял о себе как об истинной демократии, и убедил в этом миллионы людей как в самой стране, так и далеко за его пределами. На протяжении всей своей истории в партии доминировала однообразная процедура выборов, через которую регулярно проходили кандидаты всех уровней государственной власти и партийной организации. Даже сам Сталин должен был проходить через процедуру выборов в ходе избирательной кампании, предварявшей общие выборы в районе, который он представлял. Общие выборы не были достаточно грандиозными, чтобы на них устанавливать трибуны, но они были вполне представительными для того, чтобы пройтись по рядам людей, совершая рукопожатия. На выборах в декабре 1947 года Сталин победил, набрав 131 % голосов6. Те выборы стали поводом для широкомасштабных празднований – фейерверков, воздушных парадов и фестивалей.

Подготовка к принятию новой конституции началась в феврале 1935 года с назначения Конституционной комиссии, состоявшей из 31 человека во главе с самим Сталиным. После года разработки проект был опубликован для общественных обсуждений, на которые отводилось пять месяцев. Согласно официальной статистике, было проведено 623 334 собрания по всей стране, в которых приняло участие четыре пятых всех избирателей. Общее число изменений и дополнений, предложенных жителями городов и деревень со всех концов Союза, составило 170 000, однако только 48 из них нашли свое место в принятой конституции7. Документ, обещавший всю полноту гражданских прав, включая свободу слова, собраний и совести, вызвал самый широкий интерес у граждан страны. Многие простые люди видели в широком обсуждении проекта конституции искреннее желание вовлечь демократическим путем всех советских людей в строительство своего будущего, и они воспользовались представившейся возможностью, чтобы поднять неудобные вопросы, касавшиеся аппарата репрессий, под властью которого они на самом деле жили8. Вопреки очевидным ограничениям, выборы 1937 года воспринимались многими простыми людьми как возможность принять участие в установлении нового конституционного порядка. Общее число проголосовавших достигло 96,8 % от общего числа избирателей. Некоторые бюллетени были испорчены. На одном участке действительными оказались 97 % бюллетеней, остальные были так или иначе испорчены, или на них были вычеркнуты имена. В Новосибирском регионе на одном бюллетене было написано имя Троцкого, на другом: «Я голосую за небесного царя» и «Мы не голосуем» – на третьем9. Но подавляющее большинство голосов были признаны действительными и соответствующими процедуре, и, таким образом, демократически избранный Верховный совет несколькими днями позже собрался на свое первое заседание.

Германская диктатура не создавала из демократии такого грандиозного шоу, но даже после последних многопартийных выборов в рейхстаг, состоявшихся в марте 1933 года, когда национал-социалисты победили с 44 % голосов, что было наивысшим достижением по сравнению с любой другой партией с момента образования Германии в 1871 году, парламентские мандаты все еще оставались желанными. В период с 1933 по 1938 год немцы ходили к избирательным урнам еще четыре раза – три раза для выборов в рейхстаг, которые проводились в тот же день, что и плебисцит, один раз в августе 1934 года для участия только в плебисците. Как конституция Веймарской республики, так и национальная парламентская система оставались неизменными после 1933 года. Избирательные кампании представлялись как возможность для населения Германии напрямую выразить свою приверженность новой национальной идее, и, так же как и в случае советских выборов, значительно более 90 % населения регистрировали свои голоса для участия в каждой выборной кампании. В период с 1933 по 1934 год сюда включались и фракции, все еще намеревавшиеся продемонстрировать свою оппозицию. После выборов в рейхстаг 12 ноября 1933 года парламент впервые оказался исключительно однопартийным; в тот же день германский народ должен был одобрить выход страны из Лиги Наций. В выборах приняли участие 95 % избирателей, и 89,9 % из числа проголосовавших сказали «да» плебисциту. Несколько меньшее число, 87,7 %, проголосовали за национал-социалистический парламент; более 3 000 000 бюллетеней были признаны недействительными, так как не содержали простого крестика, который требовалось проставить напротив имени кандидата10. Для плебисцита, который должен был состояться через год c целью одобрения решения Гитлера объединить кабинеты канцлера и президента и создать единый кабинет фюрера, правила были ослаблены, чтобы для выражения согласия можно было использовать как бюллетени с крестиком, так и бюллетени, содержавшие написанное слово, выражавшее согласие. На этот раз на избирательные участки пришли лишь 84 % избирателей, из них девять десятых одобрили предложение Гитлера, но суммарное число недействительных бюллетеней и тех, кто проигнорировал выборы, достигло 7,2 миллиона, и это были последние выборы, когда столь значительное число избирателей выразили несогласие или апатию11.

Для двух последующих выборов, состоявшихся 29 марта 1936 года и 10 апреля 1938 года, были изменены правила в отношении испорченных бюллетеней. Так, все бюллетени, оставленные пустыми, в отсутствие других партий должны были рассматриваться как голос в пользу национал-социализма. И только те бюллетени, в которых избиратель не поленился написать «нет» или вычеркнуть имя кандидата, должны были считаться как голоса «против». Выборы 1936 года были первыми, в которых было зафиксировано почти полное единодушие избирателей: «за» проголосовало 98,8 % избирателей, а в некоторых районах было зафиксировано стопроцентное согласие, хотя почти наверняка местные деятели не учитывали все испорченные бюллетени. Для избирательной кампании 1938 года правила были изменены снова. На этих выборах выдавали только один бюллетень для голосования за кандидатов в рейхстаг и для ответа на вопрос плебисцита о присоединении Австрии, совершенном насильственно 12 марта 1938 года. На выборах следовало сказать просто «да» или просто «нет» списку фюрера, во избежание опасности, заключавшейся в том, что поддержка национал-социалистической партии могла оказаться меньшей, чем поддержка, оказанная лично Гитлеру. На бюллетене слово «да» было написано внутри большого круга, а «нет» – в маленьком круге. На одном из избирательных участков голосующих просили пройти в кабину, только если они намеревались проголосовать «против». Местные партийные деятели старались заранее изолировать потенциальных избирателей, голосовавших «против», до того как они могли достичь избирательных участков, чтобы не позволить им голосовать. Даже после этого объявление о том, что «за» проголосовало 99 % избирателей, не совпадало с данными (неопубликованными) числа самих избирателей. Наихудшие результаты были получены в коммуне Визбек, где только 68 % электората проголосовали «за»; в одном районе был достигнут 75 % результат, а в восьми других – «за» проголосовали 87 % голосовавших12. Для верноподданных партии акт участия в выборах и подтверждение своей преданности ей было важнее, чем проявление неподкупности электората. «Наша дорога к избирательным урнам, – отмечал писатель Вернер Боймельбург в очерке о выборах, проходивших в марте 1936 года, – таким образом, является не выбором и не плебисцитом, а это, по сути, радостная, невыразимая декларация судьбы, которой мы верны, и выражение преданности человеку, которому она вверена свыше»13. Это было, по сути, то, что, по общему мнению юристов и политологов, было названо германской демократией и что вполне соответствовало политическому порядку, сложившемуся после 1933 года.

Ни гитлеровская Германия, ни сталинский Советский Союз не соответствовали понятию «демократия» в общепринятом смысле этого слова. И тем не менее оба государства полагали себя истинно демократическими и считали свои демократии более высокой формой по сравнению с западной моделью, которая, по их мнению, не только не могла, в силу своей природы, обеспечить эффективное управление, но и была продуктом эгоистичных классов, действовавших только в своих интересах, и характеризовалась абсолютной неспособностью выражать интересы всего общества. «Но что такое демократия? – задавался вопросом Сталин, когда объявлял о принятии новой советской конституции в ноябре 1936 года. – Демократия в капиталистических странах… как показывают последние исследования, это демократия для сильных, демократия для имущего меньшинства»14. Проблема традиционных парламентских демократий кроется в существовании различных партий и фракций, чьи задачи, как считали Советы, только и состоят в том, чтобы подрывать основы революционного государства и раскалывать общественное мнение или, как в случае с Германией, отторгать или ослаблять нацию, агонизирующую в борьбе за свое возрождение. Советскому народу, продолжал свою речь Сталин, нужна только одна партия, потому что теперь нет разделения общества на «капиталистов и рабочих, помещиков и крестьян»15. Через несколько месяцев, в апреле 1937 года, Гитлер произнес длинную речь перед руководителями местных партийных организаций, посвященную природе демократии, в которой он также давал раъяснения относительно того, почему обществу, объединенному одной волей, нужна только одна партия. «Но для нас больше всего нетерпима оппозиция, потому что она неизбежно ведет к разложению»16. Многопартийные системы рассматривались как отражение социальной неустойчивости и разделения интересов, но никак не возможность свободного политического выбора.

В обоих случаях демократия рассматривалась как отсутствие политического размежевания, как истинное выражение интересов народа. Большевистская партия унаследовала ленинскую идею демократического централизма. Этот очевидный оксиморон отражал тезис Ленина, что партия являлась ведущей силой революции, при этом признавалась и необходимость участия в ней широких масс населения, включая как членов партии, так и беспартийных, чьи взгляды и мнения должны были обязательно учитываться при принятии окончательного решения. Сочетание участия и представительства было проиллюстрировано, по крайней мере в теории, на дискуссии вокруг основных положений конституции 1936 года. Сталин воспевал «всеобъемлющий демократизм» новой конституции, так как она давала право голоса всем без исключения, создавая совершенную иллюзию того, что государство воистину отражает интересы всех трудящихся Советского Союза17. Эта иллюзия подкреплялась утверждением, что партия является представителем всего народа, а не только отдельных заинтересованных групп и социальной элиты, как это имеет место повсюду в мире.

Идея представительства стала центральной и в концепции германской демократии: национал-социализм был представителем никого иного, кроме объединенного народа, Гитлер был идеальной персонификацией этой идеи. Идея регулярных плебисцитов была закреплена в законе от 14 июля 1933 года. Цель, как объяснял Гитлер в своей речи в марте 1933 года, состояла в том, чтобы гарантировать правила, согласно которым акты нового правительства должны были получать окончательное «законодательное заверение» [sic] самого народа в более прямой форме, чем посредством обычно дозволенных парламентских выборов. Народ, руководимый национал-социализмом, должен был почувствовать себя истинным «творцом законов», а в Гитлере видеть человека, призванного воплотить «историческую волю народа»18. В своей речи, произнесенной в 1937 году, Гитлер противопоставил парламентскую демократию, при которой все имеют право голоса, но ничто не решается, своей концепции германской демократии, при которой над всеми остальными возвышается одна бескомпромиссная фигура национального лидера, сплачивающего воедино весь германский народ, твердой рукой направляя его к великим целям. «В моих глазах, – продолжал Гитлер, – это самая прекрасная и самая германская из всех демократий. Ничто не может быть лучше для людей, чем осознание возможности, выйдя из наших рядов, достичь самых больших высот, независимо от своего происхождения и места жительства или чего бы то ни было еще, и взойти на самую высокую вершину власти»19. Образ идеального лидера, выходца из народа, олицетворяющего собой единую волю народа, возник еще в трудах Макса Вебера и других немецких интеллектуалов, публиковавшихся до 1933 года. Гитлер претендовал на то, чтобы стать воплощением этого идеала. «Демократия, в своей основе, не означает ничего другого, чем самоуправление народа… Полномочия на лидерство исходят от самого народа», – писал молодой юрист – национал-социалист в 1935 году20.

Попытки представить системы, в которых доминирует воля одного индивидуума, как определенного рода демократии преследовали явные политические цели. Каждый из режимов изображал дело так, будто таким был выбор самих народов, а сами режимы являются лишь представителями или посредниками, выступающими от их имени. «Мы идем гораздо дальше какой бы то ни было парламентской демократии на земле в нашем постоянном обращении к воле народа», – заявлял, как поговаривали, Гитлер21. Это было своего рода интеллектуальное ухищрение, которое, однако, заставляло людей верить в то, что диктатуры могут быть выразителями коллективной воли народа, каковыми не могли быть парламентские системы в прошлом и на что никто не был способен сейчас. Между тем узы связи лидера и народа были не столь простыми; ни Гитлер, ни Сталин не использовали свою власть против чьих бы то ни было интересов в открытую. Термины «социалистическая демократия» (изобретение Сталина) и «германская демократия» подразумевали такую форму правления, при которой главной целью становится защита интересов всего общества или, по крайней мере, той ее части, которая в противном случае не была бы признана неполноценной по расовым или классовым признакам. Какой бы благостной не казалось нам эта реальность сегодня, популистские лозунги диктатуры тогда служили мощным инструментом их легитимизации.

* * *

Озабоченность проблемами отсутствия полномочий у диктаторов высвечивает один важнейший факт, слишком часто упускаемый из виду при анализе двух систем. Он состоит в том, что как Советский Союз, так и Германия на протяжении всего периода диктатур формально функционировали на основе конституционного законодательства. Наличие конституции не обеспечивало эффективной защиты от диктаторов в каждой из описываемых стран, однако личная власть никогда не проявлялась здесь в непосредственном выражении деспотизма, вопреки установленным процедурам или конституционной норме. И Гитлер, и Сталин были вынуждены учитывать наличие конституционного аппарата, поэтому они развивали такие формы власти, которые по существу были надконституционными либо искажали до неузнаваемости действовавшие на тот момент законодательные системы. Именно в этом и кроется источник их полномочий на диктаторскую власть.

Первая конституция Советского государства была опубликована в декабре 1922 года, но она мало значила для реальной деятельности государственных органов, поскольку коммунистическая партия играла ведущую роль и определяла и диктовала политику. Центральный комитет партии был основным источником власти, но на практике, в силу нерегулярности его заседаний, таковым был его политический подкомитет, или Политбюро, который и стал важнейшим элементом всей властной структуры. Образованное в 1918 году и состоявшее из пяти членов, Политбюро быстро стало площадкой, на которой обсуждались и принимались решения по важнейшим вопросам политики. К 1930 году число членов Политбюро увеличилось до десяти. В 1919 году был добавлен второй подкомитет, в функции которого входили организационные и персональные дела, – Оргбюро. В это же время был сформирован и партийный секретариат, состоявший из одного человека; в 1922 году число его членов было увеличено до трех, а Сталин был назначен старшим членом, или Генеральным секретарем. Эта структура сохранилась в неизменности до 1952 года, когда Сталин упразднил отдельные Политбюро и Оргбюро и заменил их единым Президиумом партии. На протяжении всего периода существования Советского государства подразумевалось, что Центральный комитет партии и подчиненные ему органы несут всю полноту ответственности за инициирование и одобрение вопросов политики, хотя баланс власти между партией и государством сместился со временем в пользу государства.

Формально конституционный порядок в стране в 1922 году представлял собой парламентскую республику, основанную на прямых и непрямых выборах. Люди избирали напрямую делегатов Съезда Советов союза; Съезд выбирал Центральный исполнительный комитет, состоявший из 500–600 делегатов, которые подразделялись на Совет союзов и Совет национальностей. Первый представлял все государство, а второй – состоял из делегатов, представлявших все основные национальности Советского Союза, избранных на пропорциональной основе. Съезд также выбирал Президиум, чей председатель автоматически становился главой Советского государства, и Совет народных комиссаров (эквивалент министерств), чей председатель становился премьером правительства страны. В 1920-х годах Совет состоял только из пяти человек, и восьми человек в 1936 году22. Эта структура была усовершенствована в 1936 году в соответствии со сталинской конституцией, которая, по крайней мере, на бумаге, была образцом представительного государства. Съезд Советов был заменен на избираемый напрямую Верховный Совет, состоявший из двух законодательных палат, одна из которых включала делегатов со всего союза, другая – представителей всех национальностей. Обе палаты имели право законодательной инициативы, которая становилась законом после принятия простым большинством в обеих палатах. Верховный Совет, как и прежде, выбирал Президиум, и назначал или «формировал» (на языке конституции) Совет народных комиссаров, обладавшей высшей исполнительной и административной властью в стране. Президиум мог смещать комиссаров, но лишь по рекомендации председателя, смещение которого не было предусмотрено конституцией23. В марте 1946 года народные комиссариаты был переименованы в министерства и председатель Совнаркома стал председателем Совета министров, у которого было шесть заместителей и более многочисленный кабинет, состоявший из министерских специалистов.

Гитлеровский рейх не удосужился создать и принять собственную конституцию; и на протяжении двенадцатилетнего периода его существования его основным законом оставалась республиканская конституция, ратифицированная в 1919 году в Веймаре. Прежняя структура государственных институтов рейха формально и в целом оставалась неизменной, хотя процессы принятия законов изменились радикально, и распределение полномочий изменилось настолько, что это фактически свело к нулю значение положений конституции. Результатом такого положения вещей стало возникновение «двойственного государства», концепция которого первоначально была разработана немецким юристом Эрнстом Френкелем в 1940 году, через два года после его побега из Германии в Соединенные Штаты. Этот дуализм сильно отличался от того, что было свойственно советской системе с ее разделением полномочий между партией и государством; национал-социалистическая партия никогда не имела центрального комитета или политического бюро, хотя играла все более важную роль в генерировании политики, ниспровергая государственную власть по мере наступления диктатуры. «Дуальное государство» представляло собой сочетание существующей конституционной структуры и системы чрезвычайных административных исполнительных органов, действовавших за рамками и вопреки установленным конституционным нормам. Третий рейх формально унаследовал парламентскую систему, которая основывалась на двух напрямую выбираемых законодательных палатах: рейхстаге, в который входили депутаты, представляющие граждан всей страны, и рейхсрате – национальном совете, состоявшем из представителей отдельных провинций, или земель, образующих Германское государство. Президента избирали в ходе прямых выборов, но его полномочия были ограничены. Ключевой политической фигурой был канцлер, которого назначал президент, но который был ответственен перед рейхстагом. Канцлер был одновременно и премьером и председателем кабинета министров, также подчинявшимся парламенту. Этот министерский аппарат с его разветвленной сетью бюрократических щупальцев продолжал существовать на протяжении всего периода диктатуры, однако реальный политический контекст, в рамках которого он функционировал, был существенно видоизменен.

Этот конституционный механизм был почти на грани коллапса задолго до прихода Гитлера к власти. Начиная с 1930 года почти ни одно решение правительства не получило необходимую поддержку парламентского большинства, в результате чего правительство должно было опираться не на поддержку рейхстага, собиравшегося редко, а на чрезвычайные указы, издаваемые президентом в соответствии с параграфом 48 (II) конституции. Парламент все еще имел полномочия отправить правительство в отставку, но назначение в январе 1933 года Гитлера без одобрения парламентским большинством стало показателем того, что существующая парламентская система больше не работала так, как создатели конституции изначально предполагали. После 1933 года сохранилась только конституционная оболочка. План национал-социалистов превратить рейхстаг в некое подобие консультативного сената (идея, которую Гитлер открыто обсуждал задолго до прихода к власти) был отклонен в 1934 году, и парламент технически оставался ответственным за законотворчество, хотя и утратил право законодательной инициативы и отказался от практики критики законопроектов24. Между тем 30 января 1934 года был издан акт, позволявший правительству «создавать новое конституционное право»; вторая палата парламента – рейхсрат – была распущена Законом о преобразовании рейха, и в то же самое время все региональные парламенты утратили право издавать местные законы. Право издавать законы было, по Законодательному акту о передаче полномочий от 24 марта 1933 года, передано правительству. Самым неуклюжим образом «Закон о регулировании потребностей народа и государства» позволял правительству издавать законы по своему усмотрению вопреки конституционным нормам. Этот закон должен был действовать на протяжении четырех лет. Его принятие сопровождалось острыми дискуссиями среди конституционных законодателей, и, по мнению некоторых из них, сама формулировка закона не меняла конституцию, но приостанавливала ее действие. Между тем право инициировать и принимать законы было ключевым в сложившейся ситуации, поскольку в отличие от советской системы, где формально сохранялось разделение полномочий, германское правительство фактически сконцентрировало в своих руках как исполнительную, так и законодательную власть. Этот акт был провозглашен «Основным законом» нового режима, или, по определению ученого юриста Карла Шмидта, «временной конституцией». Прямое смешение исполнительных и законодательных полномочий стало свершившимся фактом 2 августа 1934 года, когда после смерти президента фон Гинденбурга был провозглашен закон о высшей государственной власти Германского рейха, позволявший Гитлеру взять на себя и роль президента без проведения прямых выборов. Таким образом, функции и президента, и канцлера были объединены в единой должности «вождя», Der Führer. Этот простой титул был принят в качестве «шапки» и содержался на всех бланках официальной корреспонденции Гитлера как главы государства (при этом вплоть до 1945 года чиновники канцелярии канцлера убедительно настаивали на добавлении «…и канцлера» на всех документах, которые они готовили ему на подпись)25.

Способы, которыми Сталин и Гитлер ниспровергали существовавший конституционный порядок для достижения своих целей и установления единоличной власти, явно различались: источниками сталинской власти в 1930-х годах были неформальные или внеконституционные факторы; он не занимал высшую государственную должность и не был наделен особыми полномочиями инициировать и утверждать законы. Власть Гитлера, напротив, совершенно очевидно проистекала из того высокого общественного положения и должности, которую он занимал, и статей «временной конституции», одобренных соответствующими законодательными органами. Истинная природа сталинской власти, вытекавшей из его должности Генерального секретаря партии, не поддается точному определению, и тем не менее, начиная с конца 1920-х годов и до того, как он впервые получил высокую государственную должность председателя Совета народных комиссаров в 1941 году, Сталин рассматривался как наиболее важный источник власти. В своей статье в газете «Правда» в январе 1938 года Вячеслав Молотов, предшественник Сталина на посту премьера, характеризуя уникальные взаимоотношения между правительством и вождем, писал: «Во всех важнейших вопросах мы, члены Совета народных комиссаров, ищем совета и указаний от Центрального комитета большевистской партии, в особенности от товарища Сталина…»26. Сам Сталин никогда не признавал себя диктатором. Когда американский репортер Евгений Лайонс задал ему в 1931 году прямой вопрос: «А вы являетесь диктатором?», то получил ответ, который мог бы служить образцом лицемерия: «Нет, я не диктатор… Ни один человек или группа людей не может диктовать. Все решения принимаются партией, а затем выполняются избранными органами – Центральным комитетом и Политбюро»27. По-видимому, слово «диктатура» как-то особенно сильно задевало Сталина. Заметки на полях личных сталинских конспектов работ Ленина показывают его личное неприятие того, что Ленин постоянно или случайно использует термины «диктатура партии» или «диктатура пролетариата»28. В 1930-х годах имя Сталина стало появляться на официальных документах после имени Молотова; он редко подписывал документы единолично, чтобы сохранять фикцию того, что правительство все еще остается коллективным органом.

Именно здесь, в работе Центрального комитета и Политбюро, Сталин получил возможность установить негласно утвердившийся принцип привычного авторитета, на котором, в конце концов, и зижделась его власть. Он не был диктатором в общепринятом смысле этого слова, как в случае с Гитлером, открыто демонстрировавшим свое верховенство; его власть была вверенной ему властью, происходящей скорее из ставшего привычным уважения к его взглядам, а не из формальной необходимости подчинения. Корни этой власти скрывались в политике маневрирования 1920-х годов, уже описанной выше, и способности Сталина строить из себя незаменимого защитника ленинской революции, даже извращая ее смысл. Но это был постепенный и непредсказуемый процесс, и в 1930-х годах Сталин добился консолидации своей власти, которая, так или иначе, основывалась на непостижимом уважении или страхе, возникшем среди его окружения, пережившего политические коллизии 1920-х годов. На протяжении всех 1930-х годов значение основных институтов партии неуклонно снижалось. Пленум Центрального комитета созывался все менее и менее регулярно и все чаще становился не более чем сценой для сталинского спектакля. В 1940-х годах он собирался всего лишь двенадцать раз и лишь в одном случае, в 1947 году, проходил в условиях серьезных политических дискуссий. На период с 1941 по 1951 год пришлось семь лет, когда он не созывался вовсе29. Более ощутимым было снижение роли Политбюро. В Политбюро, созданное в 1930 году, входили в основном преданные сторонники Сталина, и до самой его смерти оно оставалось его личной вотчиной. Задолго до его создания Сталин придумал эффективный метод манипулирования дискуссиями путем контроля над повесткой дня и применением административных мер к ходу дискуссий, так что для обсуждения нежелательных тем отводилось очень мало времени. В 1932 году были произведены важные изменения в процедуре заседания, когда число тем, подлежащих обсуждению на каждом заседании, было сокращено с 40–50 до 15. При необходимости многие вопросы согласовывались за пределами заседаний, но фактически только Сталинским секретариатом. Проводились также дополнительные закрытые или чрезвычайные заседания, когда обсуждения проходили без протоколов, в условиях секретности и только в составе небольших групп. Число регулярных заседаний Политбюро сократилось, объем протоколов заседаний, проходивших за рамками регулярных заседаний, на которых принимались решения, становился все больше, а его распространение охватывало все меньший круг людей30. За период с 1930 по 1934 год состоялось 153 заседания, за период с 1934 по 1939 год – 69, и 34 заседания – в последующие три года. В послевоенные годы Политбюро, являвшееся центральным органом властной системы, быстро скатилось до состояния анахронизма и стало собираться на заседания в среднем по восемь раз в год31. Сталин предпочитал формировать небольшие подкомитеты или специальные комиссии, членов которых он мог назначать сам, а также мог следить за ходом обсуждений. Реальные возможности членов Политбюро быть информированными обо всем, что обсуждалось, ограничивались. Единственное исключение составлял лишь сам Сталин, доминировавший в этом органе на протяжении 34 лет, начиная с его создания в 1919 году и вплоть до своей смерти в 1953 году32.

Нельзя игнорировать и сбрасывать со счетов те выгоды, которые Сталин извлекал из опыта непрерывного пребывания на административном посту и которые служили фактором устрашения в условиях его единовластия в политическом жизни 1930-х годов. Недавно опубликованная переписка между Сталиным и советским премьером Молотовым, а также между Сталиным и одним из его ближайших соратников Лазарем Кагановичем показывает, до какой степени все вопросы партии и государства, включая самые тривиальные, находились под неусыпным личным контролем Сталина. Она также иллюстрирует всю глубину подчинения Сталину со стороны советского руководства, установившегося к началу 1930-х годов, когда у всех его членов стало привычным почти по любым вопросам политики обращаться за директивами к Сталину. Письма говорят также о едва сдерживаемом беспокойстве человека, привыкшего получать немедленные и прямые указания Генерального секретаря, но вынужденного покорно дожидаться прибытия почты, если Сталин отсутствовал, находясь в коротком отпуске или пребывая на отдыхе на одной из своих дач33. По этим письмам также видно, как ключевые рекомендации или решения по персональным вопросам и вопросам политики в реальности принимались без какой-либо оглядки на иерархическую структуру партии и государства. Указания Сталина не имели законной силы, но к началу 1930-х годов игнорировать их стало опасно. Существует рассказ о том, что, когда Сталин пожаловался на сорняки на московских тротуарах, посланные незамедлительно рабочие стремглав помчались вырывать все растения, оказавшиеся на виду34. Практика неформальных методов обсуждения и принятия решений ни в коей мере не является исключительно советским феноменом, но Сталин использовал их для разрушения формальных платформ, на которых прежде происходило обсуждение и принятие решений и где было бы практически невозможно избежать определенной доли критицизма и обсуждений. Ему не нравилось то, что он называл «бюрократизмом», который, по его мнению, замедляет решение проблем и делает работу неэффективной. Сталин отдавал предпочтение обсуждениям в кругу немногих доверенных коллег или, еще больше, разговорам один на один в тиши его кабинета, а не часам, проведенным в комитетах.

Начиная с 1930-х годов он стал все реже и реже появляться на заседаниях, заставляя тех, кто присутствовал, решать трудновыполнимую задачу – пытаться понять, какова его точка зрения. Политическая работа продолжалась на его даче или на кремлевской квартире, за обедом или ужином, скрытно от коллег и, к великому сожалению историков, о ней не осталось никаких записей35.

Эта скрытная форма власти существовала в отрыве от рутинных процедур, обязательных как для партии, так и государства, и опиралась на уникальный контроль Сталина над паутиной тайных связей и над секретной службой, чьи невидимые артерии пронизывали насквозь весь государственный и партийный аппараты. Скрытая структура советской системы служила политическим инструментом огромной важности, она была именно тем объектом, за которым сталинский секретариат особенно жестко следил с самого начала 1920-х годов. Сердцем всей системы было главное здание коммунистической партии в доме № 4 на Старой площади в Москве. Здесь, на пятом этаже, находилось внутреннее святилище сталинского секретариата партии, где проходили все собрания, за исключением заседаний Политбюро. Именно в этом месте Сталин создал секретную канцелярию, находившуюся под его личным контролем. Секретный отдел впервые был создан в 1921 году. В нем были кабинеты секретарей Политбюро и Оргбюро, также здесь хранились архивы всех наиболее секретных документов, книги внутренних кодов, обеспечивающих безопасность связей, здесь же располагались и личные помощники и секретари Сталина36. Документы хранились в огнеупорных стальных сейфах, вход в здание закрывала тяжелая стальная дверь, и весь комплекс был окружен вооруженной охраной. Только несколько избранных, тщательно проверенных людей имели доступ к документам. Секретный отдел готовил повестку дня заседаний Политбюро и следил за исполнением его решений; в его обязанности также входила рассылка директив руководства партии, которая осуществлялась в тщательно запечатанных, особо секретных конвертах хорошо вооруженными курьерами из государственной секретной службы, имевшими к 1930-м годам 1325 центров связи по всей стране; в этих комнатах были собраны тысячи досье на лидеров партии с компрометирующими их сведениями об опрометчивых поступках и недостатках, и они всегда были у Сталина под рукой, если это ему было необходимо37.

В 1934 году вся система была перестроена таким образом, чтобы сделать ее настолько секретной, насколько это вообще было возможно, а сбор секретной информации стал централизованным. Отдел был переименован в Специальный отдел, а его главой был назначен верный страж Сталина Александр Поскребышев. Невысокого роста, без следов эмоций на лице, лысеющий бюрократ, поднявшийся наверх за почти двадцать лет с должности медбрата до помощника секретной канцелярии в 1924-м, как полагают, был выбран Сталиным благодаря его наводящему ужас взгляду. Он возглавлял секретную канцелярию на протяжении почти двадцати лет38. В его обязанности входило составлять повестку дня, готовить документы на подпись Сталину и следить за циркуляцией секретной информации внутри системы. Это была мало популярная среди остальных руководителей партии фигура, потому что он полностью контролировал доступ к Сталину; Сталин же имел обыкновение насмехаться и издеваться над ним. В конце концов Поскребышев завершил свою карьеру, став жертвой каприза диктатора в 1952 году, когда его арестовали по сфабрикованному обвинению в шпионаже в пользу Соединенных Штатов39. Специальный отдел имел разветвленную сеть более мелких отделений по всему Советскому Союзу, которые передавали секретную информацию обратно в Москву и сами получали информацию из центра. В каждом советском учреждении был свой специальный отдел, наделенный теми же функциями. Все нити связей и секретной информации стекались в личную канцелярию Сталина. Принцип функционирования этой системы заключался в том, что никто, кроме самого Сталина, не должен был знать больше, чем это было ему необходимо в данный момент, ситуация, полностью скопированная с административной практики гитлеровского Рейха40. Наибольший гриф секретности был наложен на те документы, в которых были зафиксированы случаи нарушения партийной дисциплины и факты проявления оппозиционных настроений. Можно с уверенностью предполагать, что Сталин был хорошо осведомлен обо всем, что происходило вокруг, и был всегда заранее подготовлен ко всем неожиданностям.

Секретная структура способствовала тесному контакту Сталина с системой безопасности, однако истинная природа этих взаимоотношений все еще остается скрытой в архивах. Понимание того, что Сталин имел неограниченный доступ ко всей системе секретных документов, было достаточно серьезным сдерживающим фактором для любого члена политического истеблишмента. В романе Виктора Сержа о сталинских 1930-х годах, обреченный на смерть герой рассуждает о силе секретных файлов: «Он знал… что досье Кондратьева И. Н. переходит из кабинета в кабинет в бесконечном лабиринте самого секретного из всех секретных зданий. Тайный курьер положил на стол секретной службы Генерального секретаря запечатанный конверт. «Наконец-то, – размышлял Серж, посаженный на три года в 1930-х годах, – начальник быстро пробежал глазами страницы донесения…»41 Никто никогда всерьез не подвергал сомнению тот факт, что власть Сталина в 1930-х и 1940-х годах в конечном итоге полностью опиралась на угрозу ареста, страх оказаться в заключении или страх смерти. Среди целого ряда новых свидетельств травли и гонений 1930-х годов, достигших своего пика в момент расстрела почти 700 000 человек в 1937 и 1938 годах, имеется огромное количество доказательств, свидетельствующих о личной ответственности Сталина вместе с Молотовым и другими деятелями за вынесение смертных приговоров тысячам своих жертв, пусть эти расстрелы и производились после арестов, допросов и судебных процессов, а не были просто актами тайных убийств, совершенных именем государства. Угроза понижения в должности или ареста висела над головами каждого члена партийной или государственной элиты, и эта угроза исходила не только от Сталина: по всей вероятности, его одобрение требовалось, только когда дело касалось устранения кого-либо из старших руководителей. Государственная служба безопасности работала в тесной связи с секретным аппаратом, замыкающимся на сталинской канцелярии и ее многочисленных отделениях в регионах; люди из службы безопасности охраняли здания, кабинеты и офисы, доставляли секретную корреспонденцию и делились секретной информацией, собранной со всех концов страны. Тайные соглашения были обычной практикой. Возможность Сталина давать указания службе безопасности ставили его скорее вне, а не над законом, точно так же, как его ставшее привычным одобрение или неодобрение политики лежало скорее за пределами, чем над формальными требованиями конституции государства. И все же ставшая привычной власть, несмотря на всю ее секретность и произвол, могла осуществляться только при условии подчинения ей со стороны тех многочисленных людей, которые ее признавали. Именно эти обстоятельства служили Сталину в его преследовании личных интересов задолго до разгула насилия в середине 1930-х годов, поэтому можно полагать, что страх был лишь одним из многих факторов, способствовавших установлению его исключительной власти.

Власть Гитлера, возможно, строилась на более прочном фундаменте, состоявшем из формальных основаниях его полномочий, но, так же как и Сталин, он использовал их вопреки существующим законодательным нормам. Гитлеровской диктатуре были свойственны элементы общепринятой власти; в то же время для нее было характерно развитие укромных сфер политики, в рамках которых проходили апробацию идеи и принимались решения, сфер, скрытых от глаз публики, так что о них не осталось никаких зафиксированных исторических сведений. В случае с Гитлером не приходится говорить о какой бы то ни было скромности, хотя Гитлер так же называл себя диктатором без особого удовольствия и в начале 1920-х годов перестал употреблять этот термин. Единственная в своем роде должность фюрера тем не менее описывалась, без ложной скромности, как синоним высшей непререкаемой власти. Это слово было выбрано не только потому, что Гитлер дистанцировался от общепринятых политических постов президента и премьера, но и потому, что оно заключало в себе как понятие «лидера», так и «ведущего» или даже «вождя», а также предвосхищало идею законодателя или пророка, ниспосланного самой историей для осуществления его предназначения – непоколебимо вести народ в будущее. Описывая национал-социалистическую конституцию в 1939 году, Эрнст Хубер писал, что должность фюрера была не «государственной должностью», а «всеохватывающей и абсолютной» властью, вбирающей в себя волю всего народа42. Гитлеровская концепция политического руководства всегда была жестко авторитарной. Ему нравилось использовать банальные аналогии – командир полка, капитан корабля, архитектор здания, когда ему хотелось продемонстрировать, что только абсолютная власть бывает рациональной. Лозунг «Власть лидера уменьшается, ответственность его последователей увеличивается» стал определяющим элементом национал-социалистической революции43. Такие взаимоотношения совсем не способствовали установлению деспотизма или тирании, как об этом заявляли некоторые. Здесь подразумевалось существование «безусловного родства» между лидером и его последователями; вера в лидера выражалась в иррациональных понятиях абсолютного, безусловного, мистического подчинения гению, вышедшему из их рядов. Личная связь между лидером и ведомым нашла лингвистическое отражение в добавлении слова «мой» к слову «лидер»: «mein Führer»44.

Такие абстракции в гитлеровской Германии стали банальными допущениями. Однако им было не дано установить с какой-либо определенностью и юридической точностью практические пределы власти Гитлера. Дискуссии по поводу принятия «Акта о наделении полномочиями» в марте 1933 года вращались вокруг юридических сложностей, связанных с юридической дефиницией факта передачи права принятия законов новому правительству. Окончательная версия закона давала «правительству рейха» право «принимать решения» относительно законов по своему усмотрению, но в первоначальном варианте, подготовленном новым министром внутренних дел, Вильгельмом Фриком, говорилось скорее о «мерах», а не законах, которые наделяли бы правительство еще большими правами законодательной инициативы. В обоих случаях понятие правительства было таким же двойственным. Правительство представляло собой коалицию партий и беспартийных министров с канцлером Гитлером во главе, который был сначала вынужден выполнять функцию председателя кабинета. Принятый в марте 1933 года акт не давал Гитлеру права единолично принимать законы. Через четыре года, в 1937 году, когда рейхстагу предстояло обновить акт, Гитлер стал добиваться такой формулировки, которая давала бы ему право принимать законы единолично. «Законы рейха вступали в силу только с одобрения фюрера и рейхсканцелярии». За этим гитлеровским требованием последовала буря негодования со стороны чиновников фриковского Министерства внутренних дел, стремившихся к тому, чтобы правительство в целом сохраняло большее влияние, а право формального одобрения законов продолжало оставаться за рейхстагом. Гитлер оставил свою идею после того, как его убедили подождать, пока окончательный вариант национал-социалистической конституции не будет готов, и 30 января 1937 года существовавшая на той момент версия «Акта о наделении полномочиями» была принята рейхстагом, а двумя годами позже была вновь, и в последний раз, обновлена. Формальный правовой принцип, заключавшийся в том, что законы должны получать одобрение «правительства рейха как коллективного органа», а не только одного Гитлера, был сохранен45.

В действительности же Гитлер задолго до этого прекратил играть комедию коллективного управления государством. Вместо этого он стал самолично издавать декреты и указы, которые сразу же приобретали силу законов, так как остальная часть системы воспринимала их именно в этом качестве. «В формулировке закона, – писал Ханс Фрэнк в 1938 году, – воплотилась историческая воля фюрера». Führererlass, или декрет, мог быть издан законным образом в качестве чрезвычайной меры, «не связанной, – продолжал Фрэнк, – ни с какими положениями законов государства». И тем больше регулярное издание административных директив способствовало тому, что такое положение вещей в системе стало восприниматься как постоянное, поскольку Гитлер мог действовать так, как будто он являлся единственным правомочным законодателем, полностью освобожденным от требований закона, предполагавших его обязанность консультироваться с министрами или искать одобрения (безоговорочного) рейхстага. Декрет Гитлера рассматривался остальной частью системы как особая разновидность закона, на практике более обязательная к исполнению, чем любой другой официальный акт парламента. В годы войны из 650 основных законодательных актов только 72 были формально законами, 241 из них был декретом фюрера, и 173 – приказами фюрера. И почти две трети из числа приказов были секретными. Подобная сила закона могла распространяться и на устные приказы Гитлера. Возражения некоторых должностных лиц против геноцида евреев в 1941 и 1942 годах могли быть заглушены простым ответом: «Это приказ фюрера», хотя едва ли можно найти хоть один документ за подписью Гитлера, который бы подтверждал это предположение46. Привычка подчиняться Гитлеру продолжала распространяться, переходя из области конституционной нормы к обычным формам проявления почтения перед волей лидера, в какой бы форме оно ни выражалось.

Отказ от «коллективных» норм принятия решений становится очевидным, если учесть серьезное падение роли кабинета. После 1934 года Гитлер все менее и менее регулярно посещал заседания кабинета, и их число с участием Гитлера упало до всего лишь шести в 1937 году, и лишь одного, и последнего, которое состоялось 20 февраля 1938 года. Министры собирались более мелкими группами, но это происходило не регулярно и не так часто. Гитлер чувствовал себя неуютно на заседаниях комитетов и, так же как и Сталин, предпочитал обсуждать дела с одним или двумя лицами, иногда наедине с кем-либо, укрывшись в своем кабинете, но чаще всего в личной резиденции Берхтесгаден в Баварии или же просто за обедом либо ужином. Начиная с 1936 года и позже большая часть дискуссий по политическим вопросам проходила в неформальной обстановке, без протоколов и записей. В конце августа 1936 года, например, Геринг был вызван на юг в Баварию, где и проходило обсуждение его назначения главой нового влиятельного экономического планового агентства. Оно состоялось в ходе длительной прогулки по альпийским окрестностям. В 1938 году национал-социалист Балдур фон Ширах, поставленный руководить Веной после присоединения Австрии, был приглашен на обед с Гитлером. Перед началом обеда Гитлер, гуляя на открытом воздухе, отвел гостя в сторону подальше от присутвующих, чтобы никто не мог их расслышать, и здесь проинструктировал его о необходимости изгнания евреев из Вены47. Дневники и календари встреч с основными министрами – Гиммлером, Гебельсом, Шпеером, Герингом – свидетельствуют о регулярных встречах за закрытыми дверями, содержание которых сохранилось, если это вообще было возможно, лишь в отрывочных воспоминаниях некоторых деятелей. Так же как и в случае со Сталиным, большая часть административной управленческой работы вращалась вокруг самой фигуры диктатора; его окружение привыкло к нерегулярности, секретности и фрагментарности политического процесса, ограждавших фюрера от какого бы то ни было ощущения, что он являлся главой правительства. «Я, без сомнений, не председатель Совета директоров», – говорил он партийным лидерам, собравшимся в 1937 году для того, чтобы услышать его мнение о принципах его руководства48.

Авторитет и власть Гитлера в меньшей степени, чем в случае со Сталиным, опирались на манипуляции секретным режимом. Он имел доступ к регулярным секретным донесениям, а в партийных канцеляриях в Берлине и Мюнхене хранились обязательные досье на всех членов партии, но его публичный имидж лидера народа, а также его формальные и неформальные законодательные полномочия позволяли ему держать власть в своих руках крепче, чем это мог делать Сталин в 1930-х годах. Его личные канцелярии, одна для выполнения его государственных функций, другая – для партийных, использовались в качестве своего рода фильтров, дававших возможность контролировать объем работы и количество посетителей, но ни в коем случае не с целью создания отдельного секретного штата. По мере консолидации диктатуры партийная канцелярия, первоначально руководимая высоким, аскетичным, угрюмым Рудольфом Гессом, заместителем Гитлера по партии, регулярно подменявшим своего босса на заседаниях кабинета, а затем, начиная с мая 1941 года, тучным, с бычьей шеей Мартином Борманом, стала играть более важную роль в инициировании и организации тех немногих аспектов политики, в частности расовой политики, которые должны были держаться в секрете от остальной части аппарата49. Борман был своего рода гитлеровским Поскребышевым, выбранным благодаря его бюрократическим способностям и зловещей личности его недолюбливали большинство людей из когорты министров, вынужденных преодолевать всяческие препятствия, чинимые им, изыскивая обходные пути для встречи с Гитлером. При Бормане партийная канцелярия все больше вмешивалась в руководство правительством, и до начала 1941 года существовало правило, в соответствии с которым все государственные указы должны были сначала одобряться канцелярией, прежде чем их публиковали50. Секретариат Бормана стал существенным дополнительным фактором все нарастающей власти Гитлера, так же как и секретная канцелярия в Кремле была незаменимым инструментом укрепления скрытого господства Сталина в Советском государстве.

Но, какими бы различными ни были способы наращивания власти, которые использовались каждым из будущих диктаторов, в том, как Гитлер и Сталин использовали свою власть, было очень много общего. Оба развивали именно те формы управления, которые были связаны с их непосредственным физическим присутствием в нужное время в нужном месте, что во многом напоминало действия монархов в эпоху абсолютизма.

Их власть путешествовала вместе с ними. В сентябре 1935 года весь корпус депутатов рейхстага был физически переведен в Нюрнберг с тем, чтобы они могли ратифицировать законы, о которых Гитлер хотел объявить на партийном съезде в Нюрнберге51. Когда в конце июня 1941 года, после вторжения германских войск, Сталин на короткое время уехал на дачу в Кунцево, деятельность правительства на какое-то время была дезорганизована, пока коллеги не убедили его вернуться в Кремль52. В обоих случаях устного указания было вполне достаточно для того, чтобы оно было неукоснительно выполнено. Закрытые заседания, незапротоколированные телефонные разговоры, случайные и неформальные обмены мнениями, возможно, оставляли едва заметные следы, но можно говорить с уверенностью, что они стали играть значительно большую роль в искусстве управления, чем официальные комитеты и корреспонденции, сохранившиеся в архивах. Это не была «скрытая» власть, поскольку она была вполне реальной для тех, кто научился работать в тени диктатуры, но это была во многом привычная, никем не делегированная и не предоставленная власть, так как она во многом зависела от психологической готовности остальной части официального аппарата правительства и партии воспринимать проявления диктаторской воли как естественную замену нормативных процедур системы управления и законодательной деятельности. Само использование неформальных титулов «фюрер» и «хозяин», подчеркивало, насколько сильно эти взаимоотношения отличались от общепринятых в политике норм, существовавших во всем мире. Привычная власть не была чем-то, что возникло само собой, автоматически. Развитие ее являлось прежде всего процессом, что и подразумевает сам смысл слова. И Гитлер, и Сталин в 1934 году были менее ограничены в своей власти, чем в 1930 году; власть Сталина стала сильней после победы в 1945 году по сравнению с 1941 годом. Этот процесс усиления единоличной власти носил сложный нелинейный характер, и диктаторы играли в этом процессе центральную роль, постоянно идентифицируя достижения режимов со своей собственной персоной с тем, чтобы полностью легитимизировать свои претензии на исключительную власть. Та степень, до которой эта власть была обязана манипуляции общественным мнением и имиджу диктатора или фикции «представительства» народа, политической активности партии или угрозе преследований со стороны государства, и составляет в большинстве своем предмет рассмотрения остальной части настоящей книги.

* * *

Насколько абсолютной была власть Гитлера и Сталина? Этим вопросом, казавшимся само собой разумеющимся, задавались все первые исследователи обеих диктатур. Тогда они исходили из того, что власть каждого из деспотов была тотальной и неограниченной. Однако парадигма совершенно неограниченной власти, практиковавшейся в рамках взаимозависимого централизованного государственного устройства, полностью отданной в руки исключительно жестокой и бескомпромиссной личности, всего лишь плод фантазии политологов.

Исторические исследования не подтверждают имидж Сталина и Гитлера как единоличных властителей, сконцентрировавших в своих руках всю полноту неограниченной власти и приобретших, таким образом, черты своего рода «слабых» диктаторов. Этот процесс развенчания мифа начался с Гитлера. Факты, говорящие о существовании в Третьем рейхе других центров власти, конкурировавших за доступ к Гитлеру и вовлеченных в бесконечные бюрократические склоки из-за клановых интересов, выступавших с политическими инициативами и решениями, часто более радикальными, чем мог бы того желать сам Гитлер (процесс, названный немецким историком Гансом Моммзеном как «кумулятивная радикализация»), и нацеленных на разрушение установившегося порядка функционирования правительства в своих интересах, свидетельствуют о том, что Гитлер никогда не был абсолютным хозяином в своем собственном доме53. При явном отсутствии какого-либо подобия общепринятой модели управления – центрального правительства или исполнительного комитета – верховная власть часто находилась за пределами Берлина, что приводило к накоплению кип бумаг, остававшихся непрочитанными и неподписанными, непредсказуемый и нерегулярный распорядок встреч, – все это рисует образ беспорядочной, более того, хаотичной диктатуры, откровенно отличающейся от того идеала всеобъемлющей власти, на котором когда-то строился имидж Гитлера54. Портрет художника-правителя, который больше интересуется архитектурой, чем управлением партией и государством, встает поздно по утрам, смотрит фильмы до поздней ночи, представлявший собой на самом деле карикатуру на привычки Гитлера, способствовал представлению о Гитлере как о дилетанте, оказавшемся на месте диктатора, чье искусство правления было скорее саморазрушительным, так что в его государстве царил скорее хаос, а не порядок55. С момента падения коммунизма в Восточной Европе методы правления Сталина также подверглись критическому анализу. Очевидный хаос и некомпетентность, сопровождавшие стремление к модернизации в 1930-х годах, и разобщенный, полностью дезорганизованный хор голосов, раздававшихся из центрального политического аппарата, в попытке бороться с хаосом открыли новые стороны системы, когда-то хвастливо заявлявшей о единстве своих рядов и чистоте партийной генеральной линии. В итоге Сталин предстает более напуганным, более реактивным и неуверенным в себе политическим магнатом, чем это предполагал традиционный образ безжалостного централизатора и неограниченного деспота56.

Многое в новых исторических взглядах на личность Сталина остается бесспорным, но идея «слабой диктатуры» правомерна лишь в той степени, в какой эта история сопоставима с мнимым идеалом абсолютной, всеобъемлющей власти, воплощавшейся в жизнь с непоколебимой последовательностью человеком, одержимым далекоидущими амбициями. Противопоставленная преувеличенным ожиданиям от врожденного тоталитаризма, диктатура должна всегда быть чем-то меньшим: чем больше эти абстрактные понятия абсолютной и неограниченной, заранее спланированной власти рассматриваются как проявление «силы», тем слабее будет выглядеть сама реальность. Дихотомия логически абсурдна.

Диктаторская власть не является несовместимой с децентрализованными системами правления или системами, находящимися в зависимости от масштабного делегирования полномочий, также она не является несовместимой с моделями политических процедур принятия решений, которые нечетко определены, или противоречивы, или чья социальная реальность не соответствует политическим амбициям режима. Диктатуры могут достигать своих целей менее противоречивым или с социальной точки зрения более эффективным способом, но властные взаимоотношения между диктаторами и народами, которым они правят или от имени которых они выступают, длятся так долго, пока они сохраняют способность претендовать на власть, а народы остаются готовыми приписывать им эту власть. Привычная власть может не быть неограниченной, особенно если установившаяся диктатура стремится узаконить свое существование, добиваясь единодушного и прямого одобрения народа, и тем не менее она остается над или вне пределов досягаемости законов, подобно всесильному Левиафану Томаса Гоббса. Ни Сталин, ни Гитлер не были идеальными представителями абсолютизма, и само понятие совершенного диктатора – лишь схема, лежащая за рамками реальной истории.

Черты и характер обеих диктатур были сформированы прежде всего конкретными историческими обстоятельствами, связанными с бурными, динамичными, часто противоречивыми и не взаимосвязанными событиями, происходившими в каждой их двух систем. Обе диктатуры развивались и подпитывались в большей мере теми факторами, которые были вызваны к жизни исключительными по силе кризисами. Сталинская диктатура родилась в горниле так называемой «второй революции» после 1928 года, консолидировалась в период коллективизации и политического террора, затем была ввергнута в войну с Германией и завершилась восстановлением страны, опустошенной в результате этого конфликта, и началом противостояния в «холодной войне» против враждебного Запада. Гитлер был детищем поражения Германии и политической гражданской войны; его режим сначала шаг за шагом консолидировал национальную революцию, затем приступил к массированному перевооружению и военной экспансии, которая завершилась войной несоразмерных масштабов, развязанной в целях претворения в жизнь амбициозных планов перекройки Европы и подчинения ее «Новому порядку», установившемуся в Германии после 1939 года. Некоторые из этих обстоятельств были результатом далекоидущих и экстравагантных претензий самих тиранов, другие – нет; диктаторы посвятили больше времени реагированию на непредвиденные обстоятельства, чем на составление планов и осуществление диктаторских замыслов. Кризис толкал диктатуры вперед, личная власть тиранов при этом все более нарастала. Стратегии того, что сейчас называется «кризисным менеджментом», тесно переплетались с властными структурами обоих режимов, что привело к развитию экстраординарной политико-административной системы, которая была вынуждена гнаться вслед за своими проблемами, искать пути их решения, новаторские, временами противоречивые и часто возникавшие в результате простой импровизации. В Советском Союзе чрезвычайные меры, которые применялись в 1930-х годах, чтобы справляться с экономическими и социальными трудностями, уже в 1928 года приобрели официальный статус57. В Третьем рейхе действовавшие прежде институты власти и административные регламенты в своем стремлении угодить Гитлеру или устранить временные трудности соперничали с новыми установлениями и новыми партийными назначенцами. Следствием этого зачастую были беспорядочная свара за приоритетное положение и поиски способов обойти красную черту или избежать широко распространенного явления «Doppelarbeit», или дублирования функций разными ведомствами58. Ни одна из двух систем никогда не переживала периодов гармоничного, сбалансированного развития. Ощущение кризиса, перманентных трудностей, которые было необходимо преодолевать, социальные конфликты и военные столкновения держали оба общества в состоянии постоянной мобилизации.

Второе обстоятельство представляется самоочевидным. Оба государства опирались на огромную, сложную, многослойную структуру управления, включавшую правовой, административный, экономический секторы управления, а также систему безопасности. Их задача состояла в том, чтобы трансформировать политику в реальные действия, в рамках которых каждый элемент функционировал автономно. Хотя многое из того, что делалось, в конце концов зависело от принятых политических решений и идеологических установок, спущенных сверху из центра, промежуточные и периферические звенья административной машины должны были сначала интерпретировать эти инструкции, чтобы затем преобразовать их в правовую, социальную и экономическую реальность. При этом существовали огромный простор для субъективизма, возможности для импровизаций, юридических споров и даже для сознательного проявления нелояльности. Подробные данные о выполнении пятилетних планов в 1930-х годах свидетельствуют о том, что во многих случаях местным руководителям не удалось бы достичь намеченных центром целей, если бы они не подкупали, нарушая закон, рабочих, не изыскивали дополнительные неофициальные поставки либо не фальсифицировали статистические показатели в отчетах59. Вряд ли можно предполагать, что тот или иной диктатор был бы способен непосредственно контролировать ход формирования всей политики или лично следить за ее исполнением. Избежать этих естественных ограничений было почти невозможно даже в случае с Советским Союзом, где существовала разветвленная сеть контрольных комиссий, в задачу которых входила проверка показателей выполнения планов60. В этом отношении оба диктаторских государства не отличались от любого другого крупного современного государства. Конкуренция между отдельными ведомствами, споры по политическим вопросам, пропасть между планами центра и возможностями их реализации на местах, определенная независимость в принятии решений со стороны руководителей, находящихся вдали от центров власти – все это в большей или меньшей степени относится к тривиальным реалиям любого современного государства и в равной степени справедливо как в отношении Америки эпохи Рузвельта, так и Германии эпохи гитлеровской диктатуры. Практические детали функционирования режимов мало чем могут помочь при определении степени власти, которой пользовались наши тираны, но они позволяют понять, почему реализация одних направлений политики оказалась настолько более трудновыполнимой по сравнению с другими.

Одно из обстоятельств, представляющихся более важным при обосновании идеи «слабой диктатуры», заключается в противоречии между централизующими тенденциями диктаторской власти и фактической реальностью, возникающей вследствие широкомасштабного делегирования полномочий. Но к этой конструкции следует подходить с осторожностью. Делегирование полномочий было очевидной неизбежностью, но это отнюдь не означало непременного ослабления личной власти Гитлера или Сталина даже если это обстоятельство заведомо компрометировало их как прямых носителей высшей исполнительной власти. «Сталин не работал в одиночестве, – напоминал Молотов в одном из интервью. – Он собрал вокруг себя довольно сильную группу»61. Примечательной чертой каждой из систем было то, что диктаторы нуждались в небольшом круге преданных им коллег и подчиненных, которые должны были составить руководящее ядро, в рамках которого они бесспорно доминировали. «Многие из них были очень способными людьми, – продолжал Молотов, – но на вершине пирамиды Сталин был один»62. Ближний круг оставался на удивление постоянным на протяжении всей жизни обоих диктаторов, хотя баланс власти среди их приближенных и степень их близости к диктатору отнюдь не отличались такой стабильностью. Внутри правящих клик в ближайшем окружении обеих диктатур шла невидимая борьба за должности и продвижение по службе, которая по своей алчности была сравнима с тем, что происходило при дворе Людовика XIV.

Правящие группировки состояли из одних мужчин; в них привлекали почти исключительно только людей из партийного руководства, впрочем, в большинстве своем эти люди также обладали и министерскими постами либо одновременно работали и в комиссариатах. Партийная принадлежность была ключевым фактором связи с диктатором и, как правило, обуславливала назначение на государственный пост, который вводил их в круг элиты, выделявшейся на фоне официальных правительственных и государственных структур, одновременно указывая на важную роль, которую партия играла, прямо или опосредованно, в управлении режимом. Чаще всего, но отнюдь не всегда входившие в тесный круг приближенных персоны были на дружественной ноге друг с другом. Среди приближенных к Сталину лиц было принято использовать эпитет «друг», но когда речь шла о самом Сталине, было принято использовать «наш большой друг»63. Все члены Политбюро жили недалеко друг от друга в Кремле либо поблизости от него. Приближенные Гитлера пользовалось меньшими привилегиями, они жили более разрозненно. В некоторых случаях он не пользовался фамильярным обращением «ты» даже с самыми близкими коллегами. Его стиль руководства предполагал большую дистанцию между ним и его подчиненными; он был «их фюрером», а не другом. Тогда как Сталин по мере возможности виделся со своими приближенными почти каждый день, Гитлера делал длинные перерывы между встречами со своими коллегами. Они, в свою очередь, рассматривали беседу или обед с фюрером как особое терапевтическое событие, вдохновляющее и укрепляющее их дух, а порой и вселяющее в них благоговейный страх64. И Сталин, и Гитлер ожидали от своих приближенных безусловной преданности, такой же, которую те получали в ответ. Даже после смерти обоих тиранов и ужасных разоблачений их кровавых режимов круг их приближенных в целом продолжал сохранять лояльность по отношению к ним. На допросах перед Нюрнбергским трибуналом лишь один из подзащитных, Альберт Шпеер, попавший в ближнее окружение Гитлера позже других, осудил лояльность по отношению к нему, сославшись на его подавляющую власть65. В 1970-х годах стареющий Молотов, чья жена еврейского происхождения стала жертвой сталинских репрессий, вопреки всему оставался преданным тирану: «Несмотря на все его ошибки, я вижу в Сталине великого, незаменимого человека! Среди его современников ему не было равных!»66

Вячеслав Молотов, сын бухгалтера, был самым старшим в окружении Сталина. Он короткое время в течение двенадцати месяцев работал «ответственным секретарем» партии (предшественник должности Генерального секретаря), до того как Сталин взял его наверх. Большевик с довоенным стажем, использовавший русское слово «молот» для своего революционного псевдонима, он был невозмутимым, начитанным, ведущим довольно пуританский образ жизни человеком, одевавшимся более традиционно, чем другие большевистские лидеры, – костюм и галстук, без чувства юмора, привыкший выражаться жестко и длинно, чтобы избегать возражений, за что был награжден куда менее лестным прозвищем «каменная задница»67. Он оставался членом партийного секретариата, когда им руководил Сталин в 1920-х годах, и при его поддержке в 1931 году стал премьером (председателем СНК СССР). В 1939 году он также был назначен Народным комиссаром по иностранным делам и оставался на этом посту до 1949 года, когда капризный и параноидальный Сталин, становившийся все более забывчивым, начал после более чем двадцати лет совместной работы постепенно вытеснять его из круга своих приближенных.

Единственным, кто служил Сталину дольше Молотова, был Климент Ворошилов. Бывший слесарь, вступивший в партию в 1906 году, один из немногих в партийном руководстве, имевший в 1920-х годах истинно пролетарское происхождение. Он был приближен к Сталину после участия в битве за спасение Царицына (позже Сталинграда) в годы гражданской войны под политическим руководством Сталина. В 1925 году его назначили Народным комиссаром по военным и морским делам; этот пост он занимал до того момента, пока не стала очевидной его полная некомпетентность как в вопросах военной сферы, так и в административной области, что привело к его отставке в 1940 году. По общему признанию, он отличался безнадежной тупостью. Его алчущее, улыбчивое лицо, сильно напоминающее небольшого грызуна, выглядывает, осклабившись, из-за спины Сталина на многочисленных фотографиях. Сталин безжалостно надсмехался над ним и обращался с ним почти как с придворным шутом. Ворошилов сильно пил. Его малопримечательная личность и непритязательный ум не помешали ему тем не менее стать героической военной фигурой в глазах общественности.

Он представлял собой слишком незначительную угрозу для Сталина, чтобы стать объектом его преследований, и после смерти Сталина был возведен в ранг «президента» Советского Союза, попав чуть ли не буквально из грязи в князи только благодаря своей абсолютной посредственности68.

Третьим лицом, вышедшим из 1920-х годов, кто также начал свою карьеру в секретариате Сталина, был Лазарь Каганович. Сапожник с Украины, вступивший в партию в 1908 году, он был высоким, крупным, трудолюбивым человеком и жестким администратором, с репутацией исключительно грубого чиновника, прозванным за это «железным Лазарем». Он впервые встретился со Сталиным в 1918 году и позже, в 1922 году, вновь соединился с ним в Москве, работая на посту главы организационно-инструкторского отдела ЦК; в 1930 году был включен в Политбюро и оставался в его составе на протяжении всего периода диктатуры. Несмотря на свое мизерное образование и политическую ординарность, он стремительно продвигался наверх и в 1930-х годах стал одним из небольшой горстки руководителей, кто встречался со Сталиным почти ежедневно. Ему пришлось пережить самоубийство старшего брата, которого Сталин обвинил в политическом уклоне в то время, когда террор достиг своего пика в 1930-х годах. Сталин использовал его в качестве своего специального эмиссара, обязанного решать неожиданно возникавшие проблемы и справляться с кризисами, но наделенного большей свободой принятия решений69.

Каганович, Ворошилов и Молотов были самыми старыми сподвижниками Сталина, они работали с ним с начала 1920-х годов и надолго пережили его. В 1930-х годах появилась вторая когорта близких сподвижников Сталина, все они, кроме одного, пережили диктатуру: Андрей Жданов, Георгий Маленков, Лаврентий Берия, Никита Хрущев.

Жданов, по мнению Молотова, пользовался исключительным уважением Сталина70. Полный, претенциозный, с «маловыразительным взглядом» и перхотью на голове, неумеренно пьющий, Жданов был одним из немногих советских лидеров, кто имел хоть какое-то образование и малейшее понятие о культуре. В 1930-х и 1940-х годах Сталин использовал его для надзора за культурой, пока, всегда напряженный, с излишним весом, страдающий от хронического высокого давления, Жданов не умер в 1948 году от сердечного приступа, как раз в тот момент, когда Сталин начал охладевать к нему и фортуна стала отворачиваться от него71.

Маленков был еще менее располагающей к себе личностью, чем Жданов: пухленький, с грушевидным лицом, всегда готовый угодить Сталину, он мучился постоянной ревностью к другим приближенным деспота. Маленков начал работать в секретариате Сталина в конце 1920-х годов и оставался приближенным к нему на протяжении всех десятилетий диктатуры благодаря слепой преданности и жестокости, а также в силу своих организаторских способностей.

Берия и Хрущев были в определенной степени новичками в этом кругу, выбранными Сталиным в конце 1930-х годов благодаря их репутации жестких кнутов местных партийных организаций. Оба они выжили, чтобы после смерти Сталина вступить в борьбу друг с другом за его наследство.

Персоны из ближнего круга Сталина жили в непосредственной близости от кремлевских стен. Сталин утверждал, что знает ежедневное местонахождение всех их; он следил за их разговорами и относился с недоверием к любым проявлениям их самостоятельности в времяпрепровождении в свободное от работы время. Атмосфера в Кремле была зловещей и поистине удушающей. Ее, однако, разряжали постоянные, на удивление детские шутки. Так, они развлекались тем, что подсыпали в тарелки друг другу огромное количество перца; подкладывали на сиденье помидоры; вместо воды подставляли водку72. Сталин зорко следил за своими приближенными и успешно стравливал их друг с другом, когда это ему было выгодно, лишал или одарял своей благосклонностью, так чтобы никто и не помышлял о доминировании и не имел ни малейшего шанса создать угрозу его личной власти. Он по мере возможности сохранял лояльность к своему ближайшему окружению, которая, однако, уменьшалась после чьей-либо смерти или самоубийства – Кирова в 1934 году, Орджоникидзе в 1937-м, Жданова в 1948-м, престарелого президента Михаила Калинина в 1946-м. Нарисованный образ изобличает в нем человека настолько параноидального, что его общество не мог выдерживать сколь-нибудь долго ни один из других коммунистических лидеров. Анализ выживаемости партийных руководителей показал, что на протяжении всей диктатуры те, кто входил в ближний круг тирана, имели намного более высокие шансы по сравнению с более удаленным кругом молодых, лучше образованных коммунистов, лишь немногие из которых были допущены в святилище ближнего круга и рисковали, как, например, молодой выдающийся экономист Николай Вознесенский, расстрелянный в 1950 году по приказу Сталина, быть обвиненными в утрате доверия или как потенциальные узурпаторы73.

Гитлер, так же как и Сталин, в 1930-х годах был окружен группой партийных лидеров, работавших с ним начиная с 1920-х годов, и эта группа оставалась практически неизменной на протяжении всего периода его диктатуры. Ни один из членов этого круга не был сыном рабочего или крестьянина. В политическом отношении наиболее важной фигурой среди них был Германн Геринг. Сын дипломата, перед Первой мировой войной поступивший в элитный Прусский полк, он отличился в боях и был удостоен высоких наград на войне, в партию вступил в 1922 году, после того как услышал речь Гитлера, во время ноябрьского путча в 1923 году был серьезно ранен в пах. После своего побега за границу он в 1928 году по амнистии вернулся домой, как раз вовремя, чтобы оказаться в числе других двенадцати депутатов рейхстага, избранных в том году. К началу 1932 года он был президентом рейхстага и одним из немногих национал-социалистов, вошедших в январе 1933 года в правительство вместе с Гитлером, сначала в качестве министра без портфеля, затем министра авиации, а в 1935 году – главнокомандующего вновь образованных Германских военно-воздушных сил. Полный энергии, громогласный, не разборчивый в средствах, но безоговорочно преданный лейтенант Геринг был выдающейся политической личностью; он был честолюбивым, но достаточно сообразительным, чтобы утолять свою жажду превосходства, находясь в тени диктатора. В декабре 1934 года его официально объявили преемником Гитлера, и к концу 1930-х годов Геринг стал играть во многом независимую, хотя и с соблюдением субординации, роль во внутренних делах Германии, а также во внешней политике. Во время войны его функции Гитлер все чаще брал на себя, а в последние дни конфликта Геринг был приговорен Гитлером к смерти за то, что осмелился предложить ему передать в его руки полномочия главы правительства, поскольку Гитлер был более неспособен осуществлять руководство страной из своего укрепленного бункера в Берлине74.

Другой долгожитель из близкого к Гитлеру окружения, находившийся рядом с ним с начала их движения, Йозеф Геббельс, оставался рядом с ним до самого конца, наступившего тогда, когда он и вся его семья покончили с собой. Сын школьного учителя, небольшого роста, хрупкого телосложения, с ясными чертами лица, имевший физическое увечье – деформированную стопу, внутренне враждебный по отношению к устоявшейся предвоенной элите Германии, Геббельс создал себе репутацию в Берлине в конце 1920-х годов как пропагандист и политический террорист. В 1933 году он был вознагражден портфелем министра пропаганды и народного просвещения. Он встречался с Гитлером более регулярно, чем кто бы то ни было другой из его ближнего окружения, хотя степень влияния Геббельса как одного из наиболее радикальных партийных лидеров определить не так просто. В 1944 году благодаря своей преданности, жестокости и оптимизму он был выбран Гитлером в качестве специального уполномоченного для ведения тотальной войны. Его зависимость от Гитлера была беспредельной, достаточной для того, чтобы привести его к самоубийству75.

Третьим из наиболее приближенных к Гитлеру лиц был Генрих Гиммлер, поднявшийся до главы секретной службы всего рейха и руководителя СС, или Schutzstaffel, одетой во все черное элиты движения, которая в конце 1920-х годов обеспечивала личную охрану Гитлера. Гиммлер происходил из респектабельной католической семьи из Баварии, но после поражения Германии в войне он, проскучав на службе лишь в течение нескольких недель, окунулся в радикал-националистическую политику и в 1923 году вступил в партию, где заработал себе репутацию эффективной работой, высшей степенью организованности и навязчивой идеей биологического выживания нордической расы. Это был худой, бледнолицый, ничем не примечательный человек с тихим голосом, безвольным подбородком и губами, растянутыми в постоянной, почти непроизвольной, улыбке, которая окружающим казалась одновременно и сердечной, и угрожающе неискренней. Гиммлер страдал от комплекса физической неполноценности и отсутствия мужественности, стараясь скрыть его под маской преувеличенной жесткости по отношению к стоящему перед ним собеседнику. В 1936 году он стал главой всей германской полиции и службы безопасности, а в 1939-м – специальным уполномоченным по защите германской расы, совмещая две роли и выполняя во время войны одновременно как задачи массовых депортаций, так и геноцида. В годы войны Гиммлер все теснее сближался с Гитлером, по мере того как звезда Геринга меркла76.

Круг более мелких лидеров, группировавшихся вокруг Гитлера, не имел значительного политического веса. У них не было тех способностей и жестокости, которые были характерны для его ближайшего окружения. Рудольф Гесс не был готов к борьбе за влияние. Роберт Лей, стоявший во главе Германского трудового фронта, в 1933 году основавший эту организацию, которая должна была прийти на смену профсоюзам, и руководивший партийными националистическими организациями, был еще одним партийным «старым борцом», кто оставался в кабинете на протяжении всей диктатуры, ведя непрерывные споры с коллегами по проблемам политической ответственности. Прибалтийский немец, Альфред Розенберг, один из первых членов партии и партийный философ с собственным стилем, чье лицо с проницательными, обрамленными темной каймой глазами выражало перманентное, никогда не стихающее негодование, выплескивающееся за грань этого круга, временами воспринимался Гитлером с благосклонностью, однако чаще он становился мишенью для интриг своих более успешных коллег. Новобранцы, членство в партии которых начиналось с 1930-х годов, были редкостью в ближайшем окружении фюрера. Иоахим фон Риббентроп, тщеславный, лишенный чувства юмора, непоколебимо уверенный в собственной важности, возглавлял партийный комитет иностранных дел, а в 1938 году стал министром иностранных дел, полностью подчинявшимся Гитлеру, но при этом проявлявшим высокомерие и самодовольство в отношении других. Альберт Шпеер, вступивший в партию в 1931 году, был тем человеком, на которого распространялась особая симпатия Гитлера, так как именно ему было доверено воплощать многочисленные архитектурные замыслы фюрера. В 1942 году он был назначен министром вооружений, что привело к необходимости его регулярных контактов с Гитлером. Он был введен в приватный внутренний круг адъютантов, слуг и секретарей фюрера, имевших привилегию проводить с ним долгие вечера за ужином, просмотром фильмов, а также слушая его монологи. Вместе с тем Шпеер не был близок к другим членам руководящего блока, которые добились в 1944 году снижения его влияния. В завершающие месяцы войны это были «старые бойцы» в свите фюрера. Проработавшие с ним по двадцать и более лет, они все еще оставались во главе системы.

Гитлер до самого своего конца сохранял непоколебимую веру в преданность и способности товарищей по партии, окружавших его. «Мое воображение не может постичь, – по некоторым данным, говорил Гитлер в апреле 1945 года, всего за неделю до самоубийства, – то, что Германия теперь лишилась своей элиты, которая вела ее к вершине героизма…»77. В действительности же личность Гитлера абсолютно доминировала над его окружением, которое стало во всех отношениях столь же покорным, как и благоразумные и робкие люди из окружения Сталина. «Одно можно сказать с определенностью, – писал Альберт Шпеер вскоре после окончания войны, – все его помощники, долгое время работавшие в тесном контакте с ним, находились в полной зависимости от него и во всем беспрекословно подчинялись ему». В присутствии Гитлера они становились «незначительными и робкими» и «лишались своей воли». Но как только они оказывались на расстоянии от источника их собственной психологической эмаскуляции, то тут же становились более грубыми и эгоцентричными по отношению к своим подчиненным, чем были до этого»78. Гитлер, безусловно, был хорошо осведомлен о конкуренции между его приближенными и, возможно так же, как и Сталин, играл во всем известную игру «разделяй и властвуй», однако достаточных свидетельств того, что он умышленно создавал напряжение в их отношениях, не существует. Пребывая долгие годы в тени Гитлера, Шпеер видел, как тот одаривал людей вниманием и лишал их своей благосклонности, иногда лишь следуя своему импульсивному желанию, а временами полагаясь на свою интуицию, как избавлялся от тех, кто открыто выражал несогласие, и произвольно награждал заслуживших его доверие. Гитлер обладал необыкновенной способностью мгновенно распознавать, откуда исходит угроза его положению, как это было в случае с Ремом, и эта его способность проявилась позже, когда он отказался расширить и без того широкие полномочия Геринга, претендовавшего на освободившийся в 1938 году пост Военного министра. Однако в целом Гитлер оставался довольно терпимым по отношению к своему ближайшему окружению, какими бы временами недееспособными, распутными, малокомпетентными и, наконец, просто безумными ни были некоторые из его членов.

Сегодня общепризнано, что наличие соперничавших группировок в ближайшем окружении Гитлера ставило непреодолимые ограничения его диктаторской власти. Отсюда, при определении возникшей в результате такого положения вещей системы власти используется понятие «поликратического правления», подразумевающего политическую систему со множеством центров власти, которая является антонимом «автократии». Подобная структура, как утверждают некоторые, ограничивает независимость или свободу маневра диктатора, одновременно бросая вызов когерентности всей системы, лишая ее, таким образом, возможности осуществлять свою политику79. В этом отношении делегирование полномочий, пусть и неизбежное, было также саморазрушительным, поскольку оно способствовало укреплению отдельных центров власти, чей неослабный политический эготизм, ревностная охрана своих полномочий и институциональная незащищенность подрывали сам смысл делегирования функций. Подобная интерпретация ставит фундаментальные вопросы относительно функционирования диктатуры, которые можно было бы отнести и к Советскому Союзу. И тем не менее ни в том ни в другом случае «поликратию» не так легко рассмотреть. Также нет причин смешивать власть и полномочия. В рамках обеих диктатур не существовало других центров власти, помимо тех, которые были связаны с волей центральной фигуры, чьи полномочия, вмененные, общепризнанные или иные, позволяли ей отменять любое решение, принятое где-либо в рамках системы. Тот факт, что этого обычно не происходило, объясняется сложностью правительственных систем в обеих диктатурах, однако отсутствие регулярного контроля со стороны центра не отменяет самого принципа, позволявшего Гитлеру и Сталину добиваться своего, если они считали, что обстоятельства заслуживали их вмешательства. Ближайшее окружение обоих диктаторов находилось под строгим политическим контролем. Сын Берии наблюдал за придворной жизнью вокруг Сталина более десяти лет: «Сталин добился полного подчинения всех людей вокруг себя… он всех держал в ежовых рукавицах». В своих воспоминаниях Молотов, гордившийся «сильной группой», которую Сталин собрал вокруг себя, признавался, что в его присутствии «мы были как подростки, он вел нас, он был вождем»80.

В присутствии Гитлера все люди, по воспоминаниям Шпеера, в иных обстоятельствах демонстрировавшие «уверенность и силу в пределах своих сфер влияния», просто впадали в оцепенение. В нескольких случаях Геринга, всеми признаваемого как наиболее влиятельная фигура в рейхе после Гитлера, видели отбывающим после личного, неприятного для него разговора с фюрером в слезах, в полном расстройстве и с бледным лицом81. Ни тот ни другой диктатор не выносил серьезного или упорного несогласия с собой; невозможно представить, чтобы кто-либо из них терпел систему правления, основанную на множестве совершенно независимых центров власти.

Здесь необходимо более подробно рассмотреть, чего Гитлер и Сталин ожидали от остальных руководителей. В первую очередь они служили им рупором их идей, одновременно являясь для них и стимулом для генерирования новых идей. Оба тирана нуждались в круге близких им людей хотя бы потому, что ни одна диктатура не существует в изоляции. В Кремле велись дискуссии по самым разным вопросам; Сталин поощрял своих коллег выражать свои взгляды, спорил с ними, требовал от них разъяснений и доказательств. Он любил подводить итоги в конце дискуссий, давая понять, какова была его собственная точки зрения, и отвергая те, что ему не подходили. У Гитлера почти всегда не хватало терпения выслушивать других сколь-нибудь долго, зато он нуждался в других, чтобы иметь их в качестве слушателей. Один из его переводчиков, Ойген Долман, наблюдавший за ним в течение нескольких лет, описывал его как человека, у которого «просто не было никакой способности вести разговор». Он, как правило, неуклюже стоял среди гостей или сидел за столом, не произнося почти ни слова до тех пор, пока тема разговора не задевала его, и тогда он пускался в рассуждения, которые могли длиться по нескольку часов82. Шпееру пришлось однажды наблюдать сцену, когда Гитлер непрестанно фланировал по комнате туда и обратно, изматывая своих адъютантов «бесконечными повторяющимися рассуждениями», чтобы прояснить самому себе суть проблемы «во всех ее деталях и аспектах»83. Шпееру посчастливилось быть одних из очень немногих, кто мог противоречить Гитлеру и разъяснять ему свою точку зрения, не вызывая при этом его ответной тирады, но это во многом объяснялось тем, что тема их обсуждений обычно касалась узкотехнических вопросов, связанных с военной продукцией или планами строительства84.

Во-вторых, ближайшее окружение служило той политической силой, которая должна была выполнять задачи чрезвычайной важности и искать решения особо важных проблем. Предоставление особых полномочий не означало признания слабости, но было следствием существовавшей формы правления, при которой неспособность, несоответствие или сопротивление общепринятых каналов государственного управления существовавшим на данный момент политическим задачам преодолевалось путем назначения специальных доверенных лиц из ближайшего окружения. Приоритетной задачей для каждого диктатора было не сохранение общепризнанных рациональных процедур управления, опирающихся на уважение к традиционной бюрократии и традициям разделения полномочий: их приоритетом были действия, приводящие к нужным результатам. В ближний круг входили люди со своей твердой позицией, собственными взглядами и политическими амбициями, и им была предоставлена возможность выступать с личными инициативами. Если наделение новыми полномочиями приводило к противоречию с устоявшимися институциональными интересами, то это не имело большого значения, поскольку новая организация и ее организатор могли обеспечить достижение поставленных целей. Именно такая система агентств привела к несколько ложному представлению об обеих диктатурах, которые стали рассматриваться как структуры с хаотичным и неэффективным направлением административных усилий, способствовавших перманентно напряженным отношениям между периферией и центром.

Имеется множество примеров назначений, которые были связаны с определенными целями и исключительными полномочиями. В Советском Союзе Сталин назначил Жданова ответственным за внедрение узких норм культуры в 1930-х годах; в 1938 году Хрущев был направлен на Украину с целью разрушения остатков Украинской коммунистической партии и установления более жесткого контроля Москвы над этим регионом; с этой же целью в Казахстан был направлен Каганович; в 1945 году Берии было дано особо секретное задание организовать производство советской атомной бомбы за три года и для этого не жалеть денег. Советская система унаследовала из времен гражданской войны практику периодических насильственных вмешательств представителей центральной власти, наделенных чрезвычайными полномочиями, но это само по себе не делало этих делегатов самостоятельным источником власти. Власть им была дана взаймы центральной властью и обладала силой только благодаря связи с этой материнской пуповиной.

В Третьем рейхе традиция назначения специальных уполномоченных установилась только в середине 1930-х годов. Моделью послужило принятие второго четырехлетнего плана, ставшего законом 18 октября 1936 года и давшего Герингу, который должен был стать его неограниченным уполномоченным, уникальную форму власти, обозначенную в декрете как «полная власть», устранять любое политическое или институциональное препятствие в процессе реализации этого плана85. Эта власть была достаточно реальной, и ее обладатель деспотично пользовался ею, чтобы преодолеть все препятствия, возникавшие из-за руководителей министерств, военного ведомства и бизнеса, и чтобы ускорить перевооружение армии и восстановление экономики. Но тем не менее эта делегированная власть, как это и подчеркивалось в декрете, исходила от самого Гитлера. Последовавшие затем другие периодические назначения были связаны с ключевыми проблемами: Гиммлер был назначен ответственным за расовую политику и переселения; Лей – за политику в области социального обеспечения в условиях «Нового порядка» в Германии; Фриц Заукель – гаулейтером Тюрингии, в задачу которого входила экспроприация трудовых ресурсов Европы для экономики Германии; Геббельс – сторонником ведения тотальной войны. Для всех этих назначений – в некоторых случаях как лиц с неограниченными полномочиями, в других – в качестве комиссаров (должность, сохранившая свое значение даже при условии советских коннотаций), иногда – как просто уполномоченных, – власть, призванная усилить волю правительства, была делегирована центром, а не возникала независимо от него. Эта, во многом импровизированная, не апробированная временем, делегированная власть способствовала установлению напряженности в отношениях в политических кругах, хотя и подкреплялась непосредственно властью самого Гитлера. Новые хозяева кабинетов были тем не менее вынуждены бороться с враждебной бюрократической средой, уже спаянной устоявшимися интересами, для того чтобы выполнять задачи, поставленные центром.

Несомненно, оба диктатора имели возможность, используя аппарат, находившийся под их ежедневным руководством, сами решать эти задачи. Гитлер подписывал огромное количество бумаг, попадавших к нему на стол, не обращая на них особого внимания. Некоторые области государственной политики не имели прямого отношения к сфере его компетенции, однако было бы ошибкой предполагать, что Гитлер игнорировал или не проявлял интереса к ним, когда это касалось вопросов, действительно важных с практической точки зрения. Декреты, законы и приказы, подписанные им во время войны, показывают, что он, несмотря на загруженность работой, связанной с руководством военными действиями, продолжал подписывать и принимать решения по внутренним вопросам. Во время войны Гитлер работал с фанатичным упорством, так что, по мнению Шпеера, в конце концов стал «рабом работы»86. Сталин тоже работал по многу часов, но он мог работать только над определенным количеством дел из тех, что ему предоставлялись ежедневно. Число таких дел, как подсчитал один биограф, достигало от ста до двухсот документов. Многие решения принимались без письменного, документального оформления. Как правило, Сталин в случае согласия ставил толстым синим карандашом галочку или свои инициалы либо просто писал слово «согласен»87. Молотов вспоминал, как он видел огромные связки неподписанных документов, лежавших на даче у Сталина, оставаясь неоткрытыми «месяцами». Указы публиковались за его печатной подписью. Иначе, продолжал Молотов, «он просто превратился бы в бюрократа», а им он никогда не хотел стать88. Гитлер опасался того же. «Я не могу представить себе ничего более ужасного, – вспоминал его слова слуга, однажды подслушавший его разговор, – чем сидеть в офисе изо дня в день, корпя над бумагами, и так скоротать свою жизнь»89. Оба человека концентрировали свои усилия на тех проблемах высокой политики, которые, по их собственному убеждению либо по общему мнению, представлялись особенно важными. Когда Сталину приносили документы, он спрашивал: «Это важный вопрос?» – и если получал утвердительный ответ, то «углублялся в него и не оставлял без внимания даже запятой»90. Гитлер фокусировал свое внимание на тех областях политики, которые представлялись ему неотъемлемой прерогативой руководителя или вождя: подготовка к военным действиям и военным конфликтам, иностранная политика, сохранение архитектурного наследия, вопросы выживания расы.

Именно в этих приоритетных областях государственной деятельности оба – и Сталин, и Гитлер – сталкивались с широким кругом проблем и трудностей, которые необходимо было решать и преодолевать. Преследуемые ими цели не предполагали легкого решения. Усилия, направленные на установление нового экономического порядка, перестройку общества, уничтожение религии, перевооружение страны для ведения войны и обеспечения победы, когда война уже началась, – все эти проблемы подробно рассматриваются в следующих разделах книги. Результат всегда был ниже оптимального уровня, но, тем не менее, всегда был важен. Совсем не имея достижений, ни один из диктаторов не мог бы подтверждать свои претензии на занимаемую им верховную власть. «Но он сделал большое дело, – отметил Молотов в оправдание Сталина, – и это главное»91. Путь к достижениям подразумевал решение сходных проблем в обеих системах. Сохранение баланса власти между центром и периферией требовало непрерывных централизующих усилий, чтобы предотвратить, с одной стороны, центробежные силы, а с другой устранить инерцию, препятствовавшую реализации политики. Политическая напряженность в Советском Союзе в 1930-х годах, и спровоцированный ею безумный террор были по большей части следствием усилий сталинского правительства, направленных на устранение независимого влияния местных партийных руководителей и установление надежных коммуникаций между центром и периферией, обеспечение контроля над деятельностью периферийных органов, что должно было привести к большему соответствию между целями государственной политики и конечными результатами.

В гитлеровской Германии проблема усложнялась тем, что диктатура унаследовала от предыдущей эпохи общественную власть и политическое влияние некоторых институтов власти, которые препятствовали установлению приоритетов Гитлера. Политические конфликты 1930-х годов были не результатом предумышленного или произвольного институционального дарвинизма, навязанного партийному руководству, а следствием принципиального конфликта между партийным руководством и силами консервативного национализма и, в целом, всеми консервативными силами общества, сконцентрировавшимися в традиционном армейском руководстве и в той части делового сообщества, которое представляло старый тяжелый индустриальный сектор, а также в дипломатическом корпусе и в сохранившихся не национал-социалистических остатках националистических коалиций, образовавшихся в 1933 году.

Напряженные отношения между этими наследственными институтами и устремлениями национал-социалистического движения представляли собой барьер на пути реализации более радикальной расовой и национальной политики.

Кризис был разрешен в ходе длительного политического противостояния в период между 1936 и 1938 годами. О его начале сигнализировало создание четырехлетнего плана в октябре 1936 года, а конец наступил с формированием Верховного командования вооруженных сил в феврале 1938 года под непосредственной юрисдикцией Гитлера. В обоих случаях целью Гитлера было не умножать преднамеренно или иным образом число институтов, ответственных за одни и те же задачи, а, напротив, централизовать процедуру принятия решений и установить упрощенный механизм реализации политики взамен фрагментарному и конкурентному процессу ее осуществления. Назначение Геринга персонифицировало отход от экономической и военной политики, которую диктовали армейское руководство и министерство экономики, руководимое консервативным банкиром Ялмаром Шахтом, и открыло путь к широкомасштабному перевооружению и милитаризации командной экономики92. Решение, принятое Гитлером, назначить себя в 1938 году Верховным главнокомандующим вооруженных сил было вызвано его раздражением сдержанным отношением военного руководства к более активной и жесткой международной политике и необходимостью обращаться к ним за консультациями и вести переговоры по ключевым военно-стратегическим вопросам. Новые полномочия дали ему практически полный контроль над большей частью вопросов военной и международной политики и, таким образом, лишили консервативные круги любых возможностей и далее препятствовать движению к войне93. В течение восемнадцати месяцев Шахта вынуждали, чтобы он ушел в отставку в ноябре 1938 года. В январе и феврале 1938 года в отставку было отправлено все армейское руководство, и в дополнение ко всему, в тот же месяц был уволен не член национал-социалистической партии министр иностранных дел Константин фон Нейрат. Кризис не планировался заранее, но он усиливался изо дня в день в результате скрытой борьбы за власть, истинной целью которой было покончить с формальной коалицией с консервативными кругами и установить политическую систему, в которой бы доминировали люди из руководства партии.

Этот пример ясно указывает на необходимость не рассматривать диктатуры как незыблемые идеальные системы централизованной власти, подорванные впоследствии все более усиливавшимися «ограничениями», которые налагала на них социальная и институциональная действительность, подавляемая ими, а переосмыслить этот подход, перевернув его с ног на голову. Задача диктаторов состояла в том, чтобы устранить те ограничения, которые мешали осуществлению их власти, и начать формирование своей политики с исходной позиции, где их власть пока еще была далеко не беспредельной. Власть Гитлера становилась не слабей по мере развития диктатуры, а, наоборот, сильнее; доминирование Сталина, напротив, по завершении кризиса, вызванного модернизацией экономики, стало более явным, чем в середине кризиса. Процесс централизации предполагал идентификацию, достижение компромиссов и устранение ограничений в процессе формирования политики. В итоге в обществе начинается процесс, ведущий к усилению власти диктатора, которая становится почти неограниченной, а не противоположный процесс, который бы постепенно ограничивал его единоличную власть.

* * *

Приводимые ниже примеры служат яркой иллюстрацией того, до какой степени оба тирана преуспели в преодолении этих ограничений, сумев устранить все те препятствия, которые затрудняли процесс принятия ими решений. Оба случая приводятся как пример ситуаций, складывавшихся в условиях, когда важные представители политического или военного истеблишмента выражали несогласие с точкой зрения диктаторов, и последующий ход событий подтверждал их безусловную правоту и, напротив, ошибочность позиций диктаторов. Первый из них – решение Гитлера напасть на Польшу в сентябре 1939 года, когда он был абсолютно уверен в том, что конфликт будет локальным.

Второй пример – решение Сталина не предпринимать никаких действий накануне нападения Германии летом 1941 года, так как он был абсолютно уверен в том, что не только военная машина Гитлера не была готова к войне против Советского Союза, но и сам Гитлер не желал отказываться от политического договора, подписанного между ними в августе 1939 года, за неделю до нападения Гитлера на Польшу.

Решение готовиться к войне с Польшей и решение отдать в конечном итоге приказ германским войскам пересечь границу были приняты Гитлером единолично. Эти решения не были приняты в отрыве от анализа международной обстановки, укреплявшего устоявшееся представление Гитлера о тех возможностях, которые вытекали из очевидной слабости Запада в сравнении с волей диктатора; некоторые доводы могут послужить аргументом в пользу того, что германский ирредентизм в отношении приграничных областей Польши побудил Гитлера занять жесткую позицию в отношении этой страны, но и это все равно не отменяет того бесспорного факта, что Гитлер был уверен в том, что война 1939 года будет носить локальный характер, по мере его возможностей, поэтому он оказывал давление на поляков с тем, чтобы лишить их возможности согласиться на урегулирование незадолго до конфликта; детали подготовки к кампании разрабатывались военными, которые на этой стадии развития событий имели возможность влиять на решение проблем, имевших сугубо технический характер. Решение начать войну было тем не менее принято Гитлером совершенно самостоятельно, когда в марте 1939 года, не достигнув успеха в принуждении польского правительства добровольно согласиться на территориальные притязания Германии, он отдал 3 апреля приказ военным подготовить «Белый план» вторжения и оккупации всей Польши в конце лета того года. Война, утверждал он в своей директиве, «искоренит угрозу», исходящую из Польши, «на все времена», однако, прежде чем начинать войну, необходимо было добиться дипломатической изоляции Польши. По убеждению Гитлера, война должна была стать локальным польско-германским конфликтом, а реакция Запада должна была свестись, самое большее, к выражениям протеста и угрозам94.

Полная убежденность в том, что Запад не будет вмешиваться в конфликт ради спасения Польши, занимала центральное место в мыслях Гитлера в течение всего лета 1939 года. Войскам было приказано занять позиции 12 августа 1939 года, а день «X» для начала вторжения был назначен на 26 августа. Проблема заключалась не в самой войне с Польшей, которая (война) пользовалась определенной поддержкой некоторых слоев населения, а в том, чтобы удержать ее в рамках локального конфликта. В течение всего лета французское и британское правительства давали ясно понять, что в случае вторжения в Польшу они объявят войну. Как таковую, войну не приветствовали ни германская общественность, ни военное и партийное руководство. Гитлер твердо стоял на своем, полагая, что Запад в военном отношении слишком слаб, политически разобщен и слабоволен для того, чтобы противостоять реальной демонстрации политической воли: «Наши враги – мелкие черви; я видел их в Мюнхене». Разведывательное сообщество снабжало его материалами, в которых он находил нужные ему факты, подтверждающие его предположения95. Но в момент, когда кризис достиг своего максимума, неуверенность в позиции Запада захватила даже Гитлера. 23 августа в срочном порядке был подписан пакт о ненападении с Советским Союзом с тем, чтобы обеспечить его нейтралитет. Гитлер воспользовался этим пактом для того, чтобы триумфально заявить своему окружению о том, что у Запада с этого момента нет надежды на предотвращение захвата Польши. 25 августа, когда все ждали приказа о вторжении, он снова засомневался; день «Х» был отложен до 1 сентября. В последние дни перед вторжением приближенные к фюреру лица продолжали выражать сомнение. Геринг говорил Геббельсу, что они недостаточно успешно работали все долгие шесть лет «ради риска потерять все в этой войне». Дневниковые записи Геббельса свидетельствуют о его опасениях, что Гитлер мог ошибиться в оценке настроений, но в то же время они говорят об уверенности самого Гитлера, которую он выражал за день до начала войны: «Фюрер не верит, что Англия вмешается»96. 31 августа приказ о вторжении был отдан, и его уже не отменяли; через три дня Великобритания и Франция объявили войну Германии.

Решение напасть на Польшу вопреки очевидным фактам, говорившим о том, что вторжение спровоцирует глобальную войну, к которой Гитлер не был готов (один из военных адъютантов слышал, как Гитлер говорил о том, что война с Францией – «это проблема на будущее» и, что «Польша останется в одиночестве»), можно трактовать как показатель того, как сам Гитлер воспринимал свою власть. Годом ранее он планировал начать другую ограниченную войну – против Чехословакии, но вынужден был оставить эту идею из-за страха вмешательства Запада, отсутствия энтузиазма у населения и вмешательства Геринга на драматичном заседании в рейхсканцелярии утром 28 сентября, и согласиться на то, что стало Мюнхенской конференцией и урегулированием путем подписания договора. Он рассматривал этот исход не как победу, достигнутую путем дипломатических угроз, а как поражение его видов на войну. «Фюрер в конечном итоге уступил, и окончательно», – отметил в своем дневнике один из свидетелей тех событий. В 1939 году Гитлер принял решение, что он, являясь Верховным главнокомандующим Германии, больше не повторит подобное публичное отступление и отмену войны, какой бы страшной ни была угроза. «Я всегда шел на большой риск, когда был убежден в том, что успех возможен, – говорил он командирам. – Теперь тоже существует большой риск. Стальные нервы. Стальная решимость». В августе 1939 года все видели, что он находится в состоянии «исключительного раздражения, крайне ожесточен, и резок» в отношениях со всеми, кто был рядом, предупреждая быть осторожными97. Когда в день вторжения Германии в Польшу Риббентроп сообщил ему о поступивших из Франции предупреждениях о том, что Франция будет воевать, Гитлер заявил: «Я наконец принял решение действовать, не спрашивая мнения тех людей, которые снабжали меня ложной информацией в стольких случаях… Я буду полагаться на свое суждение»98. В сентябре 1939 года он игнорировал очевидные факты, говорившие о том, что всеобщая война стала неизбежной, переступая таким образом через все барьеры, которые сдерживали его власть и были установлены партией, военными, общественным мнением и иностранными деятелями. Война против Польши была классической демонстрацией своеволия диктатуры.

Те же слова можно отнести и к настойчивому утверждению Сталина весной и летом 1941 года о том, что угрозы германского нападения не существует. И в этом случае суждение представлялось в определенном смысле рациональным. Гитлер находился в состоянии войны с Британской империей и также оказался вовлеченным своим итальянским союзником в конфликт на Балканах. Сталин, по словам будущего советского посла в Вашингтоне Максима Литвинова, полагал, что нападение на «такую мощную страну, как наша» пока он не закончил войну на западе, для Гитлера было просто «сумасшествием».99 В апреле 1941 года Советский Союз заключил договор с Японией с тем, чтобы гарантировать ее нейтралитет и получить возможность сконцентрировать больше сил на западе страны. Сталин приказал осуществлять поставки в Германию, которые должны были совершаться в соответствии с торговыми договорами, заключенными в 1940-м и 1941 годах, пунктуально и в полном объеме, а также оказывать некоторую военную помощь. Однако, вопреки благовидной интерпретации своих намерений Германией, имелось огромное количество разного рода свидетельств того, что она готовится к массированным атакам. Германия тщательно скрывала свои истинные планы с помощью хорошо разработанной дезинформации, однако постепенное передвижение трех миллионов людей в полном вооружении в направлении конечных пунктов дислокации, где должны были происходить военные действия, скрыть было невозможно. Кроме того, имелось большое количество секретной информации, часть которой поступала от немецких коммунистов, симпатизировавших Советскому Союзу и перешедших на советскую территорию, говорившей об истинных намерениях Германии. В Москву поступило по меньшей мере 84 таких предупреждения, но они воспринимались по указанию Сталина, как умышленная провокация или дезинформация, распространяемая англичанами, пытавшимися втянуть Советский Союз в войну. На заседании советского партийного и военного руководства, состоявшегося 21 мая, секретные донесения были восприняты с такой нервозностью, что все его члены просто-напросто забыли привычно зааплодировать, когда прозвучало имя Сталина. Но все попытки людей из окружения Сталина убедить его отнестись серьезно к разведывательным данным, им грубо отвергались100.

Убежденность Сталина переросла в навязчивую идею. По некоторым сведениям, он испытывал непреодолимый страх перед мобилизацией, необходимой для отражения германской угрозы, так как царская мобилизация в июле 1914 года спровоцировала кризис, завершившийся началом Первой мировой войны. Он отверг предложение начальника Генштаба генерала Георгия Жукова объявить в войсках состояние боевой готовности к 14 июня, которое он сопроводил восклицанием: «Это война!»101 К этому времени советские разведчики и иностранцы, симпатизировавшие Советскому Союзу, сообщили точную дату нападения Германии, размеры и масштабы вторжения. Даже у Сталина, так же, как это было у Гитлера в августе 1939 года, появились сомнения. Но чем больше эти сомнения одолевали его, тем сильнее ему хотелось утвердить свою власть. И, вопреки тому что советские солдаты, дислоцированные на границе, могли к середине июня видеть воочию признаки сосредоточения сил на сопредельной стороне, а советские наблюдатели зафиксировали 180 разведывательных полетов германской авиации в глубь советской территории, Сталин оставался слеп и глух, и его в этом поддерживали те, кто искал его одобрения. Годы спустя Молотов все еще продолжал защищать Сталина: «Всюду было бесчисленное количество провокаторов. Поэтому вы не можете доверять разведке». Сама природа сталинского единовластия провоцировала самоуничтожающие последствия. Берия, в задачи которого, как главы секретной службы, входило уничтожение провокаторов и людей с пораженческими настроениями, сеющими ложные слухи о германской воинственности, 21 июня, буквально за несколько часов до начала самого масштабного за всю историю вторжения, писал Сталину: «Мой народ и я твердо помним ваше, Иосиф Виссарионович Сталин, мудрое предсказание – Гитлер не нападет в 1941 году!»102

Решение Сталина было такой же публичной демонстрацией его диктаторской власти, какими были для Гитлера события, происшедшие двумя годами раньше. Оба решения были связаны с вопросами наивысшей важности; оба решения были приняты вопреки очевидным фактам; оба решения были приняты вопреки сомнениям, высказывавшимся руководителями армий и гражданскими лицами; оба были приняты, несмотря на или, возможно, по причине мучительной неуверенности в себе. Последствия этих решений были самыми трагическими, однако ни в том ни в другом случае эти всем очевидные просчеты, допущенные из-за своевольного упрямства, не привели к ослаблению диктатур. «Сталин, – отмечал позже Молотов, – все равно был незаменим». Гитлер был потрясен до глубины души. «Было очевидно, насколько он был шокирован», – писал один из свидетелей103. Гитлер был в бешенстве от того, что он считал тупостью и высокомерием Запада. Его приближенные благоразумно демонстрировали «недоумевающий испуг»104. Сталин, получив сообщение о вторжении, пришел в ярость, но, как и Гитлер, не забывал о необходимости лицемерия, даже наедине с самим собой. «Ленин основал наше государство, – бормотал он, покидая краткое совещание, посвященное анализу катастрофических поражений армии через неделю после начала вторжения, – а мы его предали»105. В обоих государствах общественность и армия объединились в едином порыве. Войну изображали как некое событие, за которое следует винить кого-то другого: Великобританию и Францию за то, что они снова окружили Германию и развязали несправедливую войну, Германию – за то, что она начала неспровоцированную фашистскую агрессию. Некоторые люди в Германии из числа старших офицеров забавлялись идеей свержения Гитлера путем государственного переворота, но были вынуждены отказаться от нее по причине его очевидной и широкой популярности. Трансляция 3 июля обращения Сталина к советскому народу, его первой публичной речи с момента начала вторжения, в которой он называл всех «братьями и сестрами», призывая направить все силы на сопротивление агрессии, была встречена всем населением с большим облегчением. Гитлер продиктовал свое обращение сразу же, 3 сентября. Он начал, возможно непреднамеренно, словами: «Дорогие товарищи по партии», – но впоследствии это обращение было заменено на «Народ Германии». В нем содержался призыв вести войну до смертельного конца106. Ни один из диктаторов не упал в глазах общественности после допущенных ими провалов, что свидетельствует о том, насколько неограниченной была их власть даже в самых неблагоприятных для них обстоятельствах.

Далеко не все решения, принятые каждым из тиранов, однозначно были их собственными, исходящими лично от них. Важным моментом истории двух диктаторов, изложенной в данной книге, является тот факт, что они служат своеобразным тестом, указывающим на пределы диктаторской власти. Ни Гитлер, ни Сталин не могли сойти с того пути, который они избрали, не разрушив имидж своей власти, однако тогда не существовало и личностей или институтов, которые бы обладали достаточными средствами, необходимыми для их сдерживания, если бы те были способны прислушиваться. Оба кризиса демонстрируют подавляющее влияние власти, когда ее не слишком мало, а, наоборот – слишком много. Если обеим диктатурам и была присуща слабость, она проистекала не из неспособности центра осуществлять «тотальный» контроль над подвластными им обществами, невозможность которого была очевидна, но из факта экстраординарности той власти, которая полностью находилась в руках диктаторов, власти, позволявшей им навязывать свою волю во всех сферах жизни и политики, влиять на ход событий в нужном им направлении. Диктаторы, обладая непосредственной привычной властью, основанной на широкой, открыто выраженной народной поддержке, демонстрировали пример исключительной формы правления, уникальной для истории обеих стран, которой не было ни до, ни после них, и сами они видели себя исключительными фигурами, призванными в момент острейшего кризиса исполнить свою историческую миссию.

Описание этих форм власти требует особого политического словаря, не похожего на общепринятые. Способы правления диктаторов противоречили общепризнанным нормам процессов принятия решений и путей формирования политики; большая часть процедур осуществлялась тайно и скрытно, так, чтобы не осталось никаких письменных следов в архивах; при этом навязывание политики обществу зависело от степени возможностей использования чрезвычайного положения и исключительной, как правило принудительной, власти для того, чтобы транслировать волю диктаторов в сферу реальной политики и практических действий. В обоих случаях диктаторы оказались способными воспользоваться отсутствием четко обозначенных границ власти в период, предшествовавший установлению диктатуры. Фундаментальная слабость марксистской политики заключалась в том, что в рамках основных ее концепций и основных ее постулатов было невозможно с достаточной определенностью охарактеризовать природу власти. Даже ленинское утверждение о «диктатуре пролетариата» при «руководящей роли» партии оставляло открытым вопрос о том, как эта власть может быть установлена и каковыми должны быть формы ее функционирования. Сталинская диктатура стала первой в ряду многих последовавших за ней коммунистических государств, где власть строилась искусственно на основе доктрины, в рамках которой проблема власти целенаправленно игнорировалась. В случае с Гитлером концепция политической власти переживала кризис в 1920-х годах, когда миллионы немцев отвергали республиканскую систему как изначально неспособную осуществлять решительную политику. Оба тирана воспользовались возникшим в 1920-х годах вакуумом власти, установив такие ее формы, которые получили поддержку большинства населения и были абсолютными по своей сути и с которыми большая часть населения могла идентифицировать себя.

Ни один из лидеров не испытывал никаких серьезных ограничений в осуществлении своей власти. Однако на практике это не означало, что они повсюду вмешивались во все детали окружающей действительности, напротив, они принимали советы, иногда прислушивались к возражениям и оба внимательно следили за общественным мнением. И все же ни одного из этих обстоятельств не оказалось достаточно, чтобы заставить их изменить решения по вопросам, имевшим для них какое-либо значение. Несмотря на то что традиционный образ всемогущего, всевидящего деспота, воцарившегося в самой сердцевине хорошо смазанной политической машины, был существенным образом дискредитирован, оба человека тем не менее обладали потенциально неограниченной властью (и средствами, позволявшими им гарантировать себе эту власть, получая народную поддержку и по своему усмотрению делегируя полномочия). Не существуй этой власти, невозможно было бы понять причины их мрачных достижений. Уникальная природа этой формы власти становится очевидной, если отталкиваться от проблемы ее репродукции. Гитлер в 1930-х годах много думал о проблеме преемственности власти, то же самое, возможно, происходило и в системе, где «решающим фактором считалась не «должность», а «личность». В 1934 году он издал указ, согласно которому в случае его смерти или убийства его преемником становился Геринг; к этому имени в 1939 году он добавил маловероятную в этой роли фигуру Гесса («одного из величайших оригиналов Третьего рейха», – по мнению Шпеера), на тот случай, если что-либо произойдет с Герингом107. Однако преемственность ни в коем случае не носила наследственный характер: Гитлер настаивал на том, чтобы следующий фюрер был одобрен партией и народом на всеобщем плебисците и специальной партийной выборной коллегии. Он верил, что будущие лидеры, так же как и он сам, могут выйти из народа, и такими путями, которые не прописаны никакими конституционными правилами108. Ситуация в Советском Союзе всегда рассматривалась как отличная от той, что была в Германии, поскольку авторитарное государство, в котором доминировала партия, предшествовало сталинской диктатуре. Но и в этом случае особая власть, принадлежавшая Сталину, завершила свое существование с его смертью. Уже в преддверии его ухода потенциальные преемники его власти начали разбор инструментов, обеспечивших личную диктатуру Сталина. Секретная канцелярия была превращена в официальный департамент, должный обслуживать всю систему, а не только Первого секретаря партии.

В 1952 году Сталин был вынужден созвать съезд партии, первый с 1939 года, а заседания Центрального комитета начали проходить более регулярно. Сразу после смерти Сталина была достигнута договоренность о коллективном характере руководства. Когда в 1953 году в качестве преемника Сталина на посту Первого секретаря партии оказался Хрущев, ему были предоставлены хотя и широкие, но отнюдь не неограниченные полномочия. Одиннадцать лет спустя он был смещен Центральным комитетом109. Ни в Германии, ни в Советском Союзе привычная власть, которой обладали Гитлер и Сталин, и то искусство правления, которое они демонстрировали, оказались неспособными к воспроизводству. Обе диктатуры были продуктом особого момента в истории двух обществ, положившего начало развитию уникальной связи между населением и его лидером, которая могла существовать, пока были живы сами лидеры.