Когда 5 марта 1953 года Сталина не стало, вся нация погрузилась в глубокий траур. Всего через несколько часов после смерти его тело отвезли в лабораторию при Мавзолее Ленина для подготовки к церемонии прощания. Было решено забальзамировать его так же, как и Ленина, и положить в саркофаг рядом с отцом революции. Огромные толпы людей с пепельно-серыми от горя лицами, заплаканными глазами собрались вокруг Дома Союзов, чтобы взглянуть на безмолвный труп. Толпа была такая огромная и плотная, что сотни людей оказались задушенными в толчее, а многие были просто задавлены до смерти милицейскими лошадьми. Даже те, кто ненавидел Сталина, осознавали всю мощь власти культа личности, которая служила им опорой. «Непостижимым образом, – писал Андрей Синявский, – мне удавалось мысленно сопротивляться этому невероятно мощному магниту, смертоносные лучи которого распространялись из этого эпицентра по всему городу… в эту ночь его присутствие было более осязаемо на улицах, чем у его гроба, огороженного венками и почетным караулом»3. Для истинно верующих в него, как, например, Петра Григоренко, смерть Сталина была «настоящей трагедией». Вождь оставался «безупречным» посреди стаи коррумпированных и злостных советчиков. Молодой Петр Дерябин вспоминал позже отчаянный вопрос его свекрови, после того как она услышала о смерти Сталина: «Что мы будем теперь делать, когда Сталин не стало?»4

Гитлер покончил с собой 30 апреля 1945 года, выстрелив себе в рот. Его тело было бесцеремонно выброшено на заднем дворе канцелярии, облито бензином, подожжено и обгорело до неузнаваемости. Эсэсовские охранники бункера в Берлине были пьяны, использовав весь запас алкоголя. Альберт Шпеер, подчинявшийся Гитлеру и ответственный за вооружение, за несколько недель до этого размышлявший о покушении на Гитлера, чтобы предотвратить полное разрушение Германии, но не решившийся на это, узнав о смерти вождя, достал фотографию с автографом, подаренную ему когда-то Гитлером, и, не сдерживая слез, разрыдался. «Только теперь чары развеялись, магия улетучилась», – писал он позже5. Похорон не было, не было и памятника. За следующую неделю вся Германия узнала об ужасах, творимых режимом. Опасения союзников, что культ Гитлера не исчезнет и после поражения, оказались не напрасными. Так в переписке между немцами, перехваченной британскими цензорами в конце войны, выражалась надежда на то, что он может быть еще жив, а в другом письме говорилось о безумной надежде на то, что «где-нибудь в эту минуту в Германии рождается на свет ребенок, который, встав на ноги, отомстит за Германию»6. Исследования, проведенные среди немецкой молодежи в октябре 1945 года, показали, что 48 % молодых немцев верили в то, что новый фюрер станет залогом возрождения Германии; и в 1967 году треть западных немцев продолжали считать, что Гитлер мог бы оказаться в ряду величайших немецких государственных деятелей, если бы не война7. Во время войны миллионы немцев погибли за фюрера и «фатерланд», еще больше миллионов погибло за Сталина и родину. Диктаторы умерли разной смертью, но в жизни каждый из них – и Гитлер, и Сталин, познал в равной степени огромную, исключительную преданность своих народов.

Источником столь всепоглощающей общенародной любви в значительной мере служило явление, впоследствии обозначенное как «культ личности». Систематическое низкопоклонство перед обоими лидерами стало определяющим фактором двух диктатур, и это понимали уже тогда. Поэт Уиндхэм Льюис писал о «Культе Гитлера» в 1939 году; в 1937-м в Цюрихе появилась книга под названием «Der Mythоs Hitler» или «Миф Гитлера», в которой Гитлер сравнивался с Мухаммедом, а его последователи – с мусульманскими фанатиками8. Современные критики сталинского режима фокусировались главным образом на нелепом до смехотворности преувеличении личности Сталина, «легендарного вождя»9. Эти экстравагантные формы низкопоклонства, столь же очевидные и в случае с Муссолини, стали отличительной чертой таких диктатур, которая выделяет их на фоне других форм авторитаризма, например военных диктатур или неконституционных монархий, поскольку последние процветали на почве фактических политических уловок, с помощью создания и распространения культа, но не с помощью силы или привычного выражения уважения. Возникновение феномена «сверхличности» было как причиной, так и следствием их власти.

Оба деспота приближались к культу личности с разных сторон. Для Гитлера сама личность была определяющим критерием лидерства; эта предпосылка находилась в центре всего его политического мировоззрения. В своей «Майн Кампф» этой теме он посвятил целую главу. Гитлер считал, что главной целью государства является продвижение на властные позиции высших личностей: «Оно строится не на идее большинства, а на идее личности». Эффективное современное государство «должно положить личностный принцип в основу своей организации». Гитлер исходил из предположения, что «сверхумы» не выбираются, а тем или иным способом сами поднимаются наверх из гущи своего народа в процессе борьбы за существование, и «только сама жизнь» проверяет их на прочность. Сама природа этих высших существ выделяет их из общей массы: «Величайшая одаренность делает их свободными от мнения обычного человечества». В самом начале движения Гитлер тоже был не вполне уверен, является ли он той самой исключительной личностью. «Нам нужен диктатор, который должен быть гением», – заявил он в 1920 году10. Только после провала путча в 1923 году он уверился в том, что был прав и он и есть та самая персонификация идеи о том, что великие люди выдвигаются из общества в моменты его кризиса. «Майн Кампф» была выражением идеи: борьба – это школа для гениев. В 1926 году, став фюрером партии, он начал позиционировать себя как живое свидетельство того, что личность, а не склонности и способности, богатство и титул является ключевым фактором верховной политической власти. Во времена Третьего рейха культ личности был для Гитлера естественным следствием его личности, а не исторической аберрацией.

Гитлер считал идею фюрера уникальной формой руководства, соответствующей современной эпохе, когда все люди должны иметь право выбора, чтобы решать, кого они хотят видеть своим лидером. Сохранившиеся записи разговоров Гитлера, которые он вел во время войны, свидетельствуют, что он неоднократно возвращался к вопросу о том, как лучше охарактеризовать личность лидера. Ему не подходил термин «канцлер», так как это слово подразумевало существование кого-то, стоящего выше него.

От термина «президент» он тоже отказался: «Вы можете себе представить! Президент Гитлер!» Идея же королевской власти была ему глубоко враждебна, и он с большим удовлетворением относился к тому, что, приняв народное звание «фюрер», он покончил с «последними остатками низкопоклонства, сохранившимися с феодальных времен». Судьба последнего кайзера Вильгельма II была для него свидетельством того, как «один плохой монарх может погубить всю династию», поэтому после 1933 все предложения позволить кайзеру вернуться в Германию из ссылки в Нидерландах им отклонялись. По мнению Гитлера, наследственная монархия была «биологическим отклонением»; более слабые связи в наследственной линии неизбежно вели к «ослаблению и распаду» государства. «В наследственных монархиях, – говорил Гитлер на обеде в марте 1942 года, – по крайней мере каждый восьмой из десяти королей не смог бы… успешно управлять даже бакалейной лавкой»11. Враждебность была взаимной. Вильгельм II в своей книге о восточном символизме, опубликованной в 1934 году, заметил, что свастика с лучами, повернутыми против часовой стрелки (как это было в гитлеровской Германии), символизирует ночь, поражение и смерть12.

Сталин вышел из революционного движения, ставившего цель уничтожения единоличной власти царя и создание диктатуры массовой партии, действующей, по крайней мере формально, в интересах простых людей. «Советская власть, – писал Сталин в 1924 году, когда Гитлер был занят диктовкой своей «Майн Кампф» в Ландсбергской тюрьме, – носит самый массовый характер и имеет самую демократичную государственную организацию, какая только вообще возможна…»13. Некоторые пассажи в его писаниях, посвященные вопросам руководства, прямо противоположны тому, что писал Гитлер. Они фокусируются на роли партии в подготовке масс рабочих, занятых тяжелым ручным трудом, а также крестьян к переходу к коллективистскому и демократическому будущему и на коллегиальности принятия решений. Это был ортодоксальный ленинизм. Единственным намеком на будущее положение Сталина как объекта всеобщего поклонения, по-видимому, может служить риторический вопрос, заданный им самому себе в том же пассаже о советской власти: «Кто может дать верное руководство миллионам пролетариев?» В своем ответе Сталин опирался на ленинскую идею большевистской партии как авангарда или направляющей силы, но отсюда он пошел дальше, полагая, что партия должна также сформировать свое внутреннее ядро, которое будет управлять всей остальной партией. Возможно, здесь и были зарыты семена его будущего бескомпромиссного личного доминирования даже над этим надпартийным ядром руководящих кадров. Во времена кризисов, продолжал он, история требует «концентрации всех сил пролетариата в одном пункте, сосредоточения всех нитей революционного движения в одном месте…»14.

Акцент во всех теоретических трудах Сталина на необходимости единой партийной линии, железной дисциплины, полной централизации руководства, несомненно, предопределяет появление идеи о том, что на каком-то этапе должен появиться единственный лидер, однако достаточных данных, что мысли Сталина двигались именно в этом направлении, не существует. Когда в 1931 году немецкий биограф Эмиль Людвиг в ходе интервью задал Сталину вопрос, как тот может объяснить свое более высокое положение в коммунистической иерархии, Сталин ответил, что марксизм «никогда не отрицал роль героев». Хотя он к этому скромно добавил, что «любой другой мог бы оказаться на моем месте», он не отрицал необходимости героической фигуры, добавив совсем обратное: «кто-то должен был стать им»15. Сталин не пытался теоретически обосновать необходимость культа героической личности. Известно, что он много читал об истории великих правителей России, особенно об Иване IV (Грозном) и Петре Великом, которые в 1930-х годах были реабилитированы и в угоду Сталину стали изображаться русскими историческими героями. Он увлекался Достоевским, в романе которого «Преступление и наказание» исследуются идеи, дающие мировым историческим личностям право действовать по своему усмотрению, вопреки общепринятой морали и идеологическим барьерам. Многим запомнилось его совсем не теоретическое замечание – «людям нужен царь», которое часто трактуется как объяснение причин резкого перехода от коллективного руководства к единоличной власти16.

И все же имеется много свидетельств того, что в годы своего диктаторства Сталин чувствовал себя явно не в своей тарелке, когда ему приписывали статус культовой личности. «Во-первых, – вспоминал позднее Молотов, – он сопротивлялся культу личности… ему совсем не нравилась эта лесть». И только позже, после войны, это «стало ему немного нравится». По мнению Молотова, более поздний Сталин был довольно «тщеславным»17. В своей речи, произнесенной в ноябре 1937 года, Сталин настаивал на том, что «личность не является главным вопросом» и, что он не «выдающийся человек», а трудолюбивый и добросовестный слуга народа18. В письме, адресованном в феврале 1938 год детскому издательству, Сталин жаловался на то, что в намеченной к публикации книге «Рассказы о детстве Сталина» было много фактических ошибок, вымыслов, преувеличений и «незаслуженной похвалы». По его мнению, это было не самое худшее: «книга имела тенденцию запечатлевать в памяти детей (и людей в целом) культ личностей, руководителей, безгрешных героев». В итоге он приказал сжечь книгу19. Важно здесь то, что причина культа личности Сталина состоит не в идеологических оправданиях его существования, а в том, что он гарантировал ему роль главного преемника ленинской революции и удовлетворял народную тоску по сильному лидеру. Нет никаких оснований полагать, что ему были невдомек те очевидные политические дивиденды, которые обещало развитие культа, просто его взгляды на культ характеризовались полнейшим оппортунизмом и холодным цинизмом, в отличие от Гитлера, который в этом отношении был совершенно искренен.

Чтобы найти историческое объяснение этому феномену, необходимо рассмотреть его в более широком культурном и политическом контексте эпохи, так как идея «личности» была критически важным открытием Европы на исходе века. В трудах немецкого философа и поэта Фридриха Ницше 1870-1880-х годов автор отвергает то, что он описывал как преобладающее «стадное мышление» современного массового индустриального общества. Он воспевает отдельные личности, способные преодолеть доминирующие черты характера, свойственные бездвижному социальному порядку и удушающему консерватизму, и проявить свою моральную автономию и психологическую независимость перед ценностями и институциональными нормами современного мира. По его мнению, такие уникальные люди были «Übermenschen», или «сверхличностями». В начале XX века это понятие приобрело особый смысл. Однако вскоре в результате вульгаризации идей Ницше его концепция была спроецирована в область социальной теории и политики, что совершенно не соответствовало намерениям самого автора. По убеждениям многих европейских интеллектуалов, современные общества должны отвергнуть грубый эгалитаризм левых и либеральных движений и попытаться создать социальные инкубаторы для взращивания выдающихся «личностей». В своей книге «Ницше, попытка мифологии», впервые опубликованной в 1918 году и в 1920-х годах переиздававшейся семь раз, Эрнст Бертрам привлек внимание к идее пророка, ниспосланного во имя спасения нации от самой себя20. Другой немецкий теоретик социологии, Макс Вебер, один из наиболее влиятельных мыслителей своего поколения, предложил идею истинно аутентичной формы власти в современной эпохе, вытекающей из выдвижения на передний план так называемой «харизматичной личности», взамен власти, основанной на передаваемом по наследству пиетете или опирающейся на общепризнанные заслуги21.

Вебер считал эти черты существенными характеристиками такой формы руководства. Он верил, что успешный лидер должен быть независим от ограничений, налагаемых обстоятельствами, и должен полагаться только на мощь своей собственной воли и психологическую силу. «Он знает, – писал Вебер, – только внутреннюю уверенность и внутренние ограничения»22. В своих помыслах и деяниях он должен выходить за пределы эгоистичных интересов отдельных классов и корпораций и действовать, пользуясь вверенной ему властью, со всей решительностью, прислушиваясь только к своей воле. По мнению Вебера, ярким примером такого лидера служил британский премьер-министр XIX века Уильям Гладстон. В своей книге «Природа харизматического доминирования», опубликованной в 1922 году, Вебер утверждал, что сильный, популярный лидер, вышедший из народа, но не сливающийся с ним, был продуктом кризисного периода: «врожденные» лидеры, поднявшиеся наверх во времена духовного, физического, экономического, этического, религиозного или политического подъема, были… из тех, кто обладал особым духовным и физическим даром, многим представлявшимся сверхъестественным23. Такая власть, будучи единственным источником легитимности, должна была признаваться народными массами. Вебер понимал, что в современном мире сильная воля исключительной личности способна трансформироваться в политическую власть только, если «она подкрепляется верой ее последователей и признается ими как харизматичный дар», и встречает всеобщее одобрение. Когда массы, во имя спасения которых низошел новый «мессия», не признают его, он остается на обочине. Будучи же принятым, «он остается их властителем» так долго, пока свидетельства его исключительной власти будут сохранять силу. Вебер заключил, что такая форма власти, «отличается нестабильностью»24.

Идея исключительной волевой личности заняла центральное место не только в политических дисциплинах, но и во многих других гуманитарных областях. Опираясь на эти идеи, ученые-евгеники строили теории формирования рас; авторы социальных теорий – Вильфредо Парето в Италии, Йозеф Шумпетер в Австрии – использовали ее для объяснения путей возникновения современных политических и промышленных элит; экстраполируя идеи Ницше, психологи утверждали, что истинно великая личность может быть взращена и выпестована только среди немногих исключительных индивидов. В 1934 году, когда и Гитлер, и Сталин занимались консолидацией личных диктатур, швейцарский психолог Карл Юнг опубликовал свое эссе «Развитие личности», в котором утверждалось, что интерес к личности со стороны масс объясняется историческим фактом, свидетельствующим о том, что самые великие свершения в мировой истории претворялись в жизнь «под руководством личностей» и никогда – самими «инертными массами». По убеждениям Юнга, многократно им подтвержденным, истинно великих людей немного, они появляются на свет крайне редко, и ими движет «суровая необходимость» самоутверждения в собственном величии и их осознанное предназначение стать в конечном итоге лидером25.

Идея личности в общественном сознании Германии отвечала глубокому неприятию западной концепции индивидуализма, воспринимавшейся как слишком поверхностная и материалистичная. Первая мировая война способствовала фрагментации взглядов либеральной буржуазии на мир с их акцентом на равенство и единство, гражданскую активность населения. Из опыта войны, поражения и коллапса монархии она вынесла страстное желание национального возрождения, вдохновляемого героической личностью, «человеком, который должен прийти», – как писал Франц Хейзер26. Большого желания вернуть дискредитировавшего себя императора в народе не ощущалось. Та часть населения, которая страждала прихода германского мессии в 1920-х годах, фокусировалась на идее личности, вышедшей из простого народа. Это желание укреплялось в народе вне зависимости от Гитлера, который мог воспользоваться ею в своих целях. Произошедший после 1929 года резкий спад в экономике был воспринят большинством населения не как простое банкротство безудержного экономического индивидуализма (еще один фетиш либеральной эпохи), но как провал традиционной парламентской идеологии и господствующей буржуазной элиты. Экономист Вернер Сомбарт, один из основателей Германской демократической партии, в 1919 году, выступая перед деловыми кругами Германии, говорил о необходимости поиска одного сильного лидера, «без которого мы все погрязнем в хаосе»27. Из сказанного выше следует, что культ личности Гитлера не был чем-то привнесенным в германскую политическую культуру извне, напротив, стремление к сильной личности вызрело внутри общества из широкого, хотя и не всеобщего ожидания спасителя Германии.

Влияние Ницше в России было в равной мере глубоким. Его идея героического неприятия настоящего нашла страстных приверженцев в среде русского марксистского движения. Страстное желание прихода российского «сверхчеловека», который навсегда сметет старый порядок, выражал в своих трудах писатель Максим Горький. Идея героической личности, всецело посвятившей себя борьбе против пороков старого мира и пассивности масс, взывала к революционному движению, партийному активизму28. В литературе предреволюционной России были сильны апокалиптические настроения; ожидания революции в ней смешались с романтическими идеями освобождения и идеализацией личности. Идея спасителя, освобождающего Россию от когтей загнивающего царизма, имела другие корни в народной мифологии: крестьяне ждали прихода «Белого царя», надеясь, что он спасет их от нищеты и даст землю; христианские сектанты жили в ожидании второго пришествия; радикальные интеллектуалы, отброшенные научным социализмом, связали свои революционные устремления со старой традицией мессианской веры. Поэт символист Александр Блок в своей поэме о революции «Двенадцать», написанной в 1918 году, вторил библейским апостолам: «Впереди – с кровавым флагом, и за вьюгой невидим… в белом венчике из роз – впереди – Исус Христос»29. Даже большевистская партия не осталась в стороне от влияния символизма, создавшего культ и миф об исключительной личности. Так, Анатолий Луначарский, ставший первым народным комиссаром просвещения в 1917 году, был наиболее выдающимся представителем так называемого «богостроительного» направления в партии, пытавшегося соединить русскую религию с российским социализмом на основе постулата о создании «совершенного организма», или «сверхчеловека», богоподобного героя революционного движения, согласно концепции Луначарского, «самого религиозного из всех религий»30. Хотя книги Ницше были запрещены и изъяты из советских библиотек в 1922 году под предлогом того, что они проповедовали буржуазный мистицизм и идеалистический взгляд на личность, его приверженцы сохранились среди «богостроителей».

В России тоже был царь. Традиция систематического низкопоклонства существовала здесь задолго до 1917 года. В народе, особенно среди большинства крестьянства, были популярны монархические взгляды, в соответствии с которыми царь воспринимался главным образом как добрый и справедливый, строгий и наказующий по отношению к врагам, поборник народа, «отец-батюшка», защищающий своих детей от коррумпированных чиновников и алчных помещиков31. В период, предшествовавший 1914 году, этот образ значительно померк и продолжал стремительно разрушаться в годы Первой мировой войны, однако культура народного низкопоклонства пережила революцию, в ходе которой она изменила свое направление, взяв своим объектом революционных лидеров. Идея «царя» трансформировалась в революционную метафору; на месте монарха в далекой Москве теперь восседали лидеры революции, денно и нощно думающие о своем народе, вершащие безжалостное правосудие над классовыми врагами, эдакие отцы-батюшки, адвокаты детей в новой России. «Спит Москва, – говорилось в поэме, опубликованной в 1939 году по случаю дня рождения Сталина, – В ночной столице / В этот поздний звездный час / Только Сталину не спится – / Сталин думает о нас. <…> Даже песню Сталин слышит, / Что в степи пастух поет. / Мальчик Сталину напишет – / Из Кремля ответ придет»32. Ленину глубоко претил этот дореволюционный образ мышления, однако события показали, что даже его соратников этот недуг не обошел стороной. «Лидер божьей волей», – писал о Ленине Зиновьев в 1918 году33.

Первый культ личности в постреволюционной России возник вокруг имени Ленина. И это не удивительно. Его личность – аскетичная, усердная, естественным образом выделялась из среды множества свободомыслящих (и более свободомыслящих) деятелей в социалистическом движении. Его всепоглощающая убежденность в том, что он лучше, чем кто-либо другой, знает цель революционной борьбы, проявлялась в его страстной борьбе за самоутверждение в рядах социал-демократического движения и твердой непримиримости ко всему, что он рассматривал как схоластику или интеллектуальную ограниченность. После Октябрьской революции Ленин был движущей силой новой системы. В своем кабинете в Кремле в Москве он встречался с рабочими и крестьянами, которых всегда пропускали к нему, предварительно проведя через дезинфекционную комнату34. Вопреки его собственному убеждению, Ленин приобрел имидж доброго царя – простого, скромного, не чурающегося встреч с простыми людьми и понимающего их проблемы, оставаясь при этом богоподобным основателем нового порядка.

Он был первым, по отношению к которому в 1918 году применили термин «вождь» (традиционно применяемый по отношению к военным командирам), широко использовавшийся в 1920-х годах, когда его начали относить ко всем высшим партийным руководителям – «вождям»35. Проявления огромного уважения, которым пользовался Ленин среди широких масс, невозможно было контролировать, а в кризисные годы гражданской войны партия стала использовать развивающийся культ в целях своего выживания.

Символичный мир, создававшийся в первые пять лет революции, находился под огромным влиянием религиозного прошлого России. Гражданская война представлялась своеобразным манихейским единоборством сил добра и зла, когда революционные святые сражались с контрреволюционными демонами. Лишь постепенно стал вырисовываться образ Ленина как первого среди святых, автора, как об этом писал один поэт в мае 1918 года, «Святой библии труда»36. После покушения на его жизнь в августе 1918 года культ Ленина стал обретать более четкие очертания. Неделю спустя в Петрограде Зиновьев говорил о Ленине как об апостоле и евангелисте российского социализма: «Он воистину был избранником, один из миллионов… Он истинный образец вождя, которые рождаются в истории человечества один раз в пятьсот лет»37. Начиная с этого момента и до самой его смерти в 1924 году Ленину удавалось сдерживать официальную пропаганду, склонную к излишней религиозности, все более свойственной отношению народа к его персоне как христоподобному спасителю; между тем после его смерти народный культ стал переплетаться с официальным культом, который просуществовал весь советский период.

Апогеем официального культа стало решение забальзамировать тело Ленина и поместить его в огромном коммунистическом мавзолее на Красной площади. По некоторым сведениям, автором этой идеи в октябре 1923 года, за несколько месяцев до смерти Ленина, был Сталин, хотя никаких письменных свидетельств заседания, на котором принималось это решение, не сохранилось. В день смерти Ленина Центральным комитетом была создана особая «похоронная комиссия», и намерение сохранить останки почившего вождя уже было внесено в повестку дня дискуссий, которые должны были решить судьбу тела Ленина. Комиссию возглавлял Феликс Джержинский, глава секретной полиции, в нее также вошли все руководящие члены партии (в списке, однако, не было Сталина). Дискуссии о том, что делать с останками Ленина, которые после вскрытия были временно выставлены для церемонии прощания, были очень жаркими. Комиссия к тому времени уже разослала по всему Советскому Союзу «траурное извещение», в котором для публичного потребления была представлена не самая правдивая интерпретация жизни Ленина. Спор разразился вокруг вопроса об использовании смерти вождя для пропаганды революционных достижений среди всего населения либо создания такого образа Ленина, который, возможно, способствовал бы возникновению народного культа38. Мнения разделились по вопросу о бальзамировании.

Те, кто выступал за бальзамирование, исходили из политической целесообразности. Дзержинский предлагал выставить тело Ленин на обозрение советских масс в качестве символической инкарнации революции. Другие возражали против столь явного религиозного символизма, связанного с типичным для России культом святых и реликвий, с которым сам Ленин боролся и который хотел устранить. Пока партийные руководители дискутировали, рабочие, преодолев с помощью динамита сопротивление прочного, как камень, грунта, создали фундамент временного деревянного мавзолея на Красной площади. Вскоре на теле стали заметны следы разложения; кожа потемнела и сморщилась, губы начали сжиматься. Запаниковавшая комиссия, переименованная в «Комиссию по увековечиванию памяти Ленина», бросилась на поиски ученых, обладавших знаниями, достаточными для того, чтобы спасти разлагающееся тело. В марте проблема была решена, двое ученых были найдены, и решение наконец-то было принято – навечно выставить тело Ленина в новом, более обширном мавзолее. Новое деревянное сооружение, построенное в 1924 году, в конечном итоге было заменено в 1930 году на величественное гранитное здание39. Ленин был воскрешен почти как Христос; мученическая смерть и воскресение на вечную жизнь стали главной темой ленинского культа, «Ленин жив!» – таков был основной лозунг этого культа. Первые гигантские статуи Ленина появились в Сталинграде в 1925 году и на Финляндском вокзале в Ленинграде в 1926 году. Сразу после смерти Ленина в феврале 1924 года во всех учреждениях, на заводах, фабриках и в деревнях по всему Советскому Союзу были обустроены небольшие святилища, или так называемые «Ленинские уголки», оформленные в соответствии с указаниями партии. Дни рождения Ленина отмечались проведением Ленинских вечеров. Во всех магазинах страны появилось китчевое изображение Ленина, ставшее сувениром для тысяч коммунистических паломников, из года в год обходивших медленным шаркающим шагом воскоподобное тело великого вождя40. Партия всячески поощряла это ритуальное благоговение перед памятью Ленина, которое десятью годами позже стало отличительной чертой культа личности Сталина.

Очевидно, что Гитлер и Сталин были политическими бенефициариями двух различных направлений политического мессианства, восходящего к XIX веку. Современные рассуждения по поводу уникальной, стремящейся к власти личности трансформировалась в постреволюционной России и послевоенной Германии в метафору освободителя и спасителя, но такого, кто вышел из гущи народа, разделяющего и сочувствующего его страданиям, борющегося с инертными злобными историческими силами. «Герой, вождь, спаситель, – писал в 1934 году Юнг в своем эссе, – тот, кто открывает новые пути к более великой реальности»41. Не имея такой благоприятной культурологической почвы, культы вокруг личностей Гитлера и Сталина едва ли могли достичь таких высот.

Все культы личностей в той или иной мере являются фикцией. Для их формирования требуется прежде всего создать приукрашенный образ диктатора. Но это отнюдь не означает, что без подобного рукотворного имиджа и Гитлер, и Сталин были простыми ничтожествами, поскольку из описанной уже истории их возвышения к власти, происходившей в то время, когда их культы находились в самом зачатке, следует, что уже тогда оба будущих диктатора обладали многими политическими и личностными качествами, которые хорошо послужили им независимо от культа вокруг их личностей. Их проблема заключалась в том, что это было все, чем они обладали. Они не были монархами, или успешными военными деятелями, или людьми, достигшими больших высот на общенациональном уровне, чьи претензии на руководящую роль были бы самоочевидными. Оба вполне осознавали, что, какими бы сильными или волевыми личностями они ни представлялись, их заявка на высшую, освященную традицией власть должна быть обоснована и получить некий импульс, в определенном смысле «больший, чем жизнь». Осознанное конструирование политического имиджа, ставшее общим местом в эпоху телевидения и эру манипуляций общественным сознанием, в 1930-х годах было новшеством. Между тем для двух лидеров, чьи претензии на власть опирались на шумное всеобщее народное одобрение, имидж имел первостепенное значение. Они никогда не являли общественности свою истинную натуру. «Этот маленький смугловатый человек, господин Адольф Гитлер, – писала Марта Додд, дочь американского посла, – просто выдумка»42. Эта фикция была сконструирована совершенно тривиальными методами. Хорошо известно, что Гитлер часами репетировал свои речи, которые он должен был произносить по случаю особых событий. Его преувеличенная театральность никогда не была спонтанной, как она всем тогда казалась. Одна из его секретарш, Криста Шодер, которая была допрошена после войны, вспоминала, как Гитлер по многу раз репетировал свои речи, вновь и вновь возвращаясь к их лингвистическим аспектам, останавливаясь, чтобы снова отрепетировать некоторые места с «тем же тембром голоса и совершая те же действия», которые он будет совершать, когда наступит время действительно произносить речь43. Многое из того, что он делал на публике, заранее просчитывалось. Он не хотел, чтобы его видели или чтоб его сфотографировали в очках (сохранилась только одна такая фотография), так как у него была высокая степень дальнозоркости. Документы для Гитлера печатались на большой печатной машинке, или так называемой «печатной машинке фюрера». Его личное поведение на публике, лишенное видимой смелости, не отличавшееся важной походкой, с характерной жестикуляцией, которую он позаимствовал у Муссолини, было осознанно запрограммировано44. Марта Додд видела, как «хрупкое тело, бледное, мягкое, невротическое лицо, скромная осанка» периода до 1933 года постепенно уступили место «надменной, высокомерной фигуре, с помпезно развернутыми назад плечами, двигавшейся и маршировавшей так, как будто он своими ногами вращал землю…»45.

Напыщенные, временами истеричные выступления Гитлера с трибуны перед тысячами собравшихся людей стали апофеозом его имиджа. Эти представления были тщательно отрежисированы во всех деталях и разыгрывались перед возможно большим числом людей. О партийном съезде 1933 года был снят фильм под названием «Триумф веры», и в немецких кинотеатрах его увидели двадцать миллионов зрителей. Это был не самый лучший путь к созданию культа, так как зрители должны были регулярно видеть не одного только Гитлера, поскольку он стоял бок о бок с Эрнстом Ремом, а финальная сцена с заключительным обращением фюрера к народу по техническим причинам вообще не была снята46. На следующий год для создания фильма о партийном съезде 1934 года пригласили молодую актрису и режиссера Лени Рифеншталь. В следующем фильме, «Триумф воли», Гитлер больше не был обычным человеком. Фильм завершался заключительной речью Гитлера, которая сопровождалась сценами, достигавшими огромного драматизма и эмоциональной напряженности. Во втором фильме удалось создать более убедительный, чем в первом, ритуальный образ толпы, преклоняющейся в ожидании вождя и ее единственного героя-спасителя. Такое непосредственное сопоставление стало шаблоном в изобразительной трактовке культа на протяжении всех 1930-х годов. Американская журналистка Виргиния Коулз, свидетельница тех лет, оставила записи о своих впечатлениях от этих съездов, которые собирались на огромном стадионе, вмещавшем до 200 000 человек: «По мере приближения времени прибытия фюрера волнение толпы усиливается. Минуты бегут, и ожидание кажется бесконечным. Внезапно дробь барабанов становится громче, три мотоцикла с желтыми штандартами, развевающимися у их лобовых стекол, стремительно мчатся через входные ворота. Несколько минут спустя вереница черных машин въезжает на арену: в одной из них, стоя перед передним сидением, с рукой, вытянутой в нацистском приветствии, сам Гитлер. Он на трибуне, начинает говорить. Толпа стихает, но барабаны продолжают свою непрерывную дробь. Голос Гитлера скрежещет в ночи, а толпа периодически взрывается ревом одобрения. Некоторые из собравшихся начинают раскачиваться вперед и назад, снова и снова скандируя «Sieg Heil» (Зиг хайль!) в угаре безумия. Я посмотрела на лица людей, стоящих вокруг меня, и увидела, как по их щекам текут слезы».

Успех в создании подобающего имиджа Гитлера, и так приведший к тому, что он стал казаться всем непогрешимым, больше чем сама жизнь, всепобеждающим мессией, еще больше укрепился ввиду разительного контраста между этим публичным образом лидера и обыкновенным человеком, спускавшимся после грандиозного зрелища с трибуны. Коулз видела, как публичная звезда внезапно превращалась в «дряблую и ничем не приметную фигуру»47. Как заключил Уиндхэм Льюис, хотя Гитлер был способен входить в образ «грозного предостережения», вне сцены и без микрофона все видели в нем «персону, прозаичнее которой было бы трудно найти»48.

Публичный образ Сталина был далек от того драматичного, наполненного эмоциями образа, возникавшего в сознании людей после театрализованных зрелищ, устраивавшихся в Германии при участии лидера и ведомых. Он редко появлялся на публике, а когда это происходило, атмосфера встреч была куда менее впечатляющей. На встречах Сталин предпочитал сидеть у края комнаты, превращаясь скорее в скромного наблюдателя, а не prima donna. Он часто предпочитал выступать последним, но это был не триумфальный финал, а тихая кода. Сталин довел до совершенства стиль добродушного хозяина (впрочем, только американцы называли его «дядя Джо»), усилив этот образ густыми усами, и трубкой, и манерой говорить медленно, тщательно подбирая слова. Существует предположение, что в 1930-х годах он консультировался с деятелями Московского художественного театра по поводу уроков, связанных с его стилем и диктаторским имиджем. В итоге он получил совет придерживаться наиболее яркого варианта образа своей личности, пользоваться трубкой в качестве вспомогательного средства, говорить медленно, делая длинные паузы, чреватые остановкой, и периодически демонстрировать сардоническую улыбку49. Выступая на публике, он никогда не спешил, иногда колебался. В стенографических записях нет отметок о раскачивающихся в экстазе, толпе плачущих, но есть отметки о «смехе» или «громком смехе» и, периодически, «громких и продолжительных аплодисментах». («Свиньи», – послышался голос сочувствующего слушателя, когда говорилось о сопротивлении кулаков».) Кадры кинохроники запечатлели сцены, когда Сталин после произнесения речей аплодирует слушателям, а они, стоя, аплодируют ему50.

И все же в некоторых важных аспектах способы создания собственных образов у обоих диктаторов были очень схожи. Оба выставляли себя скромными, простыми людьми, вышедшими из гущи народа. Оба одевались неброско, в простые «туники» и пиджаки. На груди у Гитлера висел только Железный крест первого класса; у Сталина – знак Героя Социалистического Труда. И только их положение Верховных главнокомандующих во время войны вынудило их изменить своим привычкам. Тогда оба наших героя стали одеваться в официальных случаях в полный военный мундир. Однако Сталину никогда не нравились ни его звание Маршала Советского Союза, которого он был удостоен в 1943 году, ни его соответствующий этому званию великолепный белый мундир. «Зачем мне все это?» – спрашивал он Молотова. Когда в 1939 году ему присвоили было звание Героя Советского Союза, он отказался51. Сталин не любил показные шоу и особое внимание публики и демонстрировал свою непритязательность как достоинство. Гитлеру нравилось, выступая перед толпой немецких рабочих, создавать впечатление своей близости и своего понимания жизни простых трудящихся. Он избегал всего, что создавало бы о нем впечатление как о яркой, привилегированной личности, которой все потакают.

Имидж простодушного человека из народа был заведомо проработан и почти наверняка соответствовал действительности. Такая поза позволяла обоим на публике казаться одновременно доступными и в то же время отдаленными, находящимися на расстоянии. С одной стороны, люди могли идентифицировать себя с фигурой лидера как с тем, кто разделяет их проблемы и сочувствует их нуждам; с другой – оба диктатора целеустремленно внедряли в сознание людей идею о том, что, вопреки политической смиренности, они были вынуждены отделить себя от потока повседневной жизни, так как им было предначертано решать глобальные проблемы нации. В 1930-х годах Гитлера могли лицезреть гораздо большее число его «подданных» по сравнению с тем, кто видел живого Сталина, но во время войны оба диктатора постепенно свели на нет свои контакты с населением. Их частная жизнь была тщательно скрыта от глаз публики. Гитлер сознательно вел одинокую жизнь, отчасти в силу своего желания продемонстрировать всем, что он обручен со своей исторической миссией возрождения Германии, но частично в расчете на то, что немецкие женщины затаят слабую, несбыточную надежду на то, что одна из них станет его избранницей52. Его любовница Ева Браун была вынуждена вести прозаическое существование, находясь постоянно в его тени. У Сталина была семья, но он четко разделял свою личную жизнь и свою роль диктатора, так что даже пожертвовал одним из своих сыновей, попавшим во время войны в плен к немцам.

Это сочетание доступности фюрера и дистанции, которая отделяла его от толпы, хорошо видно на примере строительства здания для новой рейхсканцелярии, начавшегося в середине 1930-х годов и завершившегося в январе 1939 года. Сердцевиной монументального здания был обширный кабинет с огромным, не обремененным никакими излишествами столом. Этот, по существу, огромный зал едва ли можно было назвать рабочим кабинетом. Это было место, где Гитлер принимал отдельных гостей. По прибытии гость проходил по длинному коридору с высоким потолком ко входу в кабинет, здесь его взору представала одинокая фигура Гитлера, почти затерявшаяся в огромном пространстве комнаты, где, как говорили, он неутомимо работал ради будущего Германии. Гитлер вставал, шел навстречу и приветствовал нового посетителя, чтобы тот почувствовал себя непринужденно. Театральный эффект был просто поразительным, атмосфера встречи была интимной и устрашающей одновременно. Двойственность этих ощущений была отражением идеи представления в единой фигуре разных аспектов власти. Гитлер был одним из множества людей, но в то же время больше, чем один из многих. Выступая перед рабочими, строившими его новую резиденцию, он говорил: «…когда бы и кого бы я ни принимал в канцелярии, я не просто человек по имени Адольф Гитлер, принимающий его, я вождь германской нации и, следовательно, это не я принимаю гостя, через меня это делает сама Германия»53.

Эти вычурные идеи составляли ядро в основании фикции культа личностей. Как Сталин, так и Гитлер демонстрировали себя как отдельные, обособленные от текущей мировой политики (в которой они на самом деле ежедневно принимали самое живое и непосредственное участие) личности, являющиеся таковыми в силу их исторической роли лидеров. В действительности они опирались на идею, заключающуюся в том, что они возглавляли государства, которыми правили от имени народа, оставаясь выше политики, не теряя при этом способности понять и выразить волю народных масс. В отношении обоих лидеров использовалось обращение «руководитель», так же как и «лидер». Основным моментом мифа о гитлеровской диктатуре было утверждение о его уникальном родстве с германским народом, глубоко личных взаимоотношениях между ними, делавшими вождя, по словам Карла Шмидта, основным источником конституционного права, который всегда «непосредственно и реально присутствовал» в сознании миллионов немцев, следовавших за ним54. Природу этой связи Гитлер сам разъяснил на партийном съезде в Нюрнберге в 1934 году: «Народ для наших руководителей не просто объект их деятельности; они живут в народе, чувствуют вместе с народом и борются ради народа»55. Этот «бессрочный неразрывный договор» позволил воле каждого немца стать частью воли вождя. Люди «персонифицировали себя с личностью фюрера», который вел их навстречу исторической судьбе56.

Претензии Сталина на роль вождя народа базировались на специфических политических обстоятельствах, сложившихся в стране и ставших ее отличительной чертой. Если Гитлер преднамеренно представлял свое лидерство как явление, коренящееся в чувстве родства и глубокого внутреннего единства фюрера с германским народом, то культ Сталина был связан с сугубо практическими задачами сохранения ленинской революции. Сразу после смерти Ленина в январе 1924 года Сталин стал идентифицировать себя с наследием ушедшего вождя. В серии лекций, прочитанных в Коммунистическом университете им. Свердлова в апреле 1924 года, а позже опубликованных под названием «Основы ленинизма», Сталин выражал свое убеждение в том, что перед партией и ее руководством стоит историческая задача любой ценой сохранить «партию ленинизма», и особо акцентировал и отстаивал все аспекты вклада Ленина в развитие революционной мысли57. Установить точно, с какого момента Сталин начал позиционировать себя в качестве наследника Ленина, руководителя партии, видящего намного дальше, чем рабочий класс, продолжая при этом поддерживать миф о том, что он остается истинным представителем простого народа, неким олицетворением революционных устремлений, затруднительно, однако этот подход к персоне лидера был уже хорошо отработан в конце 1920-х годов, когда термин «вождь» стал применяться только к одному Сталину, считавшемуся «руководителем и учителем», подобным Ленину.

К концу 1920-х годов стали очевидными произошедшие изменения. К Сталину уже привычно стали относиться как к преданному ученику Ленина и его долголетнему соратнику. Памятные мероприятия по случаю годовщины смерти Ленина в 1930 году были совмещены с празднованием пятидесятилетия Сталина. В начале 1930-х годов Сталин достиг успеха в утверждении себя как главного интерпретатора ленинской доктрины. В газетах и на плакатах портреты Сталина стали появляться рядом с изображением Ленина, однако постепенно подходы к изображениям обоих деятелей стали меняться. На плакатах 1920-х годов с портретами обоих революционеров Ленин представал более выдающейся личностью, а изображение Сталина, более мелкое, располагалось позади изображения Ленина, а в некоторых случаях частично затемнено. В 1930-х годах два деятеля сначала изображались на плакатах как визуально равные, но к середине десятилетия такие изображения уступают место плакатам и картинам с лицом Ленина, изображенным на знамени или незаметно присутствующим в углу плаката либо изображенным на фоне и улыбающимся своему наследнику, чей бесстрастный облик теперь доминировал на картине. Плакаты с изображением Сталина регулярно издавались тиражом от 150 000 до 200 000, тогда как Ленин редко удостаивался тиража более чем 30 000. На одном из самых знаменитых плакатов, запечатлевших образ диктатора, созданных Виктором Говорковым в 1940 году, «Сталин в Кремле думает о каждом из нас», Сталин сидит за столом, занятый работой, пишет при свете лампы поздно ночью, но изображения Ленина уже не видно. На одном из последних плакатов, посвященных диктатуре, созданных Виктором Ивановым, «Великий Сталин – маяк коммунизма», Ленин удостоился только упоминания своего имени, бросающегося в глаза с обложки книги, которую держит в своих руках Сталин. Единственное имя, которое отчетливо видно на корешках книг, стоящих в огромном книжном шкафу сразу позади Сталина, – это «И. Сталин»58.

К середине 1930-х годов под натиском культа Сталина культ Ленина неуклонно снижался и в итоге был практически сведен на нет. «Сталин – это Ленин сегодня», – так звучал партийный лозунг. В первый день нового, 1934 года в газете «Правда» была опубликована статья Карла Радека, бывшего партийного руководителя, утратившего свое положение в период борьбы за власть в 1920-х годах, под названием «Сталин – архитектор советского общества». Близкий друг «богостроителя» Луначарского, Радек изображал Сталина истинным наследником дела Ленина, ставшим всемогущим божеством партии. Статья имела форму памфлета и была опубликована тиражом 225 000 экземпляров, в ней дано было понять широкой публике о формальном старте внедрения нового культа Сталина59. В 1930-х годах Сталина гораздо чаще, чем Ленина, называли учителем революции. В 1934 году все школы страны получили копии обращения Сталина к съезду партии, сопровождавшиеся инструкциями разъяснять тот энтузиазм, с которым вся партия «провозгласила приверженность своему вождю товарищу Сталину»60. «Вдохновенный вождь всего пролетариата, великий Сталин», – говорилось в передовице «Правды» в 1935 году; «Образец мудрости», «Мудрейший человек нашего времени», – новые эпитеты появились в 1935 году. В фильме 1937 года «Ленин в Октябре» Сталин предстает главным соратником Ленина и дает ему советы по всем поводам61. Сам Сталин никогда не отрицал полностью своего участия в формировании связи между ним и наследием умершего Ленина, этот факт он использовал как защиту от критики. Сталин отказывался разрешить использовать термин «сталинизм» для описания его вклада в теорию62. В то же время он благосклонно принимал всеобщее благоговение, которое в 1920-х годах способствовало укреплению культа Ленина.

Идея, что теперь, после ухода Ленина, Сталин стал главным вождем революции, порождала миф о его всеведении и непогрешимости и создавала основу для его претензий, подобных тем, что сыграли существенную роль в создании мифа о фюрере. Руководитель как вождь, далекий и всевидящий и каким-то образом вездесущий – этот образ усиливался иконографическим статусом обоих властителей. Важнейшим фактором установления культа было создание визуального образа диктатора. Портреты Гитлера предполагалось развесить в каждом общественном здании, а в 1934 году министр внутренних дел Вильгельм Фрик объявил о том, что для покрытия расходов по установке одобренных фотографических изображений фюрера в каждом офисе будут выделены средства из бюджета63. Бюсты, открытки, дешевые постеры – все это делало Гитлера исключительно узнаваемым и создавало ощущение его постоянного присутствия на публике, но лишь в том образе, который был тщательно отобран и выверен. С самого начала своей политической карьеры Гитлер хорошо осознавал всю важность портретных изображений. Его первый официальный портрет в трех ракурсах появился в сентябре 1923 года. Эта фотография, а также большинство последующих фотоизображений Гитлера были выполнены фотографом Генрихом Гофманом, одним из его ближайших соратников. Большое внимание уделялось позе и выражению лица на публичных изображениях фюрера. Отчасти по причине возросшего интереса к вопросам расовой биологии и частично в связи с эстетическими проблемами в Германии в 1920-х годах наблюдался живой интерес к культуре выражения лица. В опубликованном в 1927 году в Германии известном исследовании Эрнста Бенкарда «Вечное спокойствие» изучались образы посмертных масок знаменитых людей, которые были показаны просто на черном фоне, среди них была и маска композитора Рихарда Вагнера. Гитлер позаимствовал эту идею при создании самого впечатляющего постера, использовавшегося во время избирательной кампании 1932 года. На фотографии было только лицо Гитлера на черном фоне с единственным словом «Гитлер», написанным крупными буквами внизу64.

Стремление представить Гитлера в качестве олицетворения германской расы сталкивалось с очевидной проблемой, связанной с тем, что Гитлер не обладал строгим профилем, высокой фигурой и светлыми волосами, отвечавшими расовому стереотипу, который, в соответствии с его заявлением, он был призван охранять. После того как он впервые увидел воочию Гитлера, президент Баварской академии наук евгеник Макс фон Грубер писал: «Общий вид и очертания головы характерны для неполноценной, недоразвитой расы. Низкий наклонный лоб, неправильное строение носа, широкие скулы, маленькие глаза, темные волосы»65. Стремясь представить Гитлера в наилучшем виде, Гофман фокусировался на его глазах, имевших мечтательное, провидческое выражение, запечатленное на многих картинах и фотографиях. После 1933 года официальные портретисты стали фокусироваться на более самоуглубленном, строгом, неулыбающемся образе государственного мужа, обладающего провидческими способностями, одетого в красивый мундир или элегантный костюм. Художники, изображая Гитлера, не колеблясь жертвовали изображением реального живого человека, в угоду идеализированному образу высокого, более видного и крепко сложенного Гитлера, стоящего в позе солдата, пророка или государственного мужа. В 1936-м году Гофман издал серию фотографий фюрера в форме книги. Было продано два миллиона экземпляров «Фотографий из жизни фюрера». В 1939 году Гофман издал 200 000 экземпляров второй, меньшей по объему книги с простым заглавием «Лик фюрера» с шестнадцатью портретами Гитлера, охватывающими большой период его политической жизни начиная с 1919 года. Фотографии все вместе были впервые показаны на страницах партийной газеты «Illustrierte Beobachter» в 1936 году под заголовком «Лицо, закаленное в борьбе». Сделано было это в ответ на нелестные комментарии о физиономии Гитлера в сатирическом журнале «Simplissimus», однако это мало повлияло на изменение мнения о том, что лицо Гитлера не идеально соответствовало требованиям нового порядка66.

Сталинское изображение также сыграло исключительно большую роль в продвижении его культа. Начиная с середины 1930-х годов партийная пропагандистская машина стала наводнять страну портретами Сталина в образе заботливого отца народов, иногда стоящего среди детей или в окружении рабочих, или же в образе партийного философа, сидящего с книгой в руке, или в образе вождя, устремившего взгляд в социалистическое будущее. Лидер должен был быть постоянно на виду, как вездесущий символ культа. Эти образы тщательно прорабатывались с целью достижения максимального эффекта. Уже в 1918 году Ленин выдвинул идею представления народу социалистических героев в форме памятников, бюстов или барельефов, но тогда он имел в виду главным образом погибших героев67. Начиная с 1924 года изображения на плакатах, портретах, размещенных в общественных местах, в скульптурах начали охватывать и живущих большевиков. Поворотным моментом в этом отношении был майский парад 1932 года, когда по площади в Москве пронесли рядом одинакового размера колоссальные портреты Ленина и Сталина. С этого момента портреты Сталина стали появляться повсюду во всех общественных местах, а также почти во всех жилых домах (однако тот, кто по недоумию вешал портрет Сталина в туалетной комнате, рисковал быть осужденным). В отличие от изображений Гитлера, на ранних портретах Сталина можно было видеть улыбающимся или в неофициальной обстановке и, естественно, на них не могло быть и намека на оспины на лице вождя или смуглый цвет его лица. И только позже, по мере укрепления диктатуры, на первый план вышли официозные портреты, изображавшие образ государственного деятеля. Так, на многочисленных портретах этого периода Сталин стоит неподвижно, как скала, его взгляд устремлен вперед, куда-то вдаль68. В 1935 году в официальном журнале «Искусство» было опубликовано руководство по поводу «Портретов вождя», в котором приводилось подробное описание того, что было разрешено и что нет при изображении Сталина. Подобного рода указания появились также в отношении популярных рассказов и иллюстрированных книг о жизни вождя. Дальнейшие инструкции последовали в 1939 году по случаю празднования шестидесятилетия Сталина: «Что следует писать о жизни и деятельности товарища Сталина»69. В 1929 году «Правда» объявила, что вскоре каждому рабочему и крестьянину станет доступной простая популярная биография Сталина70, однако в следующие десять лет эта биография так и не появилась. Авторизованная «Краткая биография» наконец-то была опубликована в 1939 году ко дню рождения Сталина. Через восемь лет последовало ее второе издание, эта биография, так же как и книги о Гитлере, содержала фотографии, охватывающие разные периоды жизни вождя, начиная с отрочества и кончая зрелостью государственного деятеля, от серьезного юноши-семинариста до седеющего семенящего Сталина в мундире генералиссимуса71. Последние семь страниц книги, которую купили миллионы советских граждан, представляли собой обобщение всех аспектов культа личности.

Помимо картин и скульптур, были еще и собственные слова и книги вождей. Так, «Mein Kampf» Гитлера стала бестселлером, партийной библией. Впервые опубликованная в двух томах в 1926-м и 1927-м годах по тогда немалой цене в 24 марки, книга продавалась вяло. Однотомная версия книги была опубликована в 1930-м году за восемь марок, продажи стали расти и к концу 1933-го года достигли миллиона экземпляров. В апреле 1936 года чиновникам было дано указание отпечатать новые экземпляры книги, чтобы обеспечить ими всех новобранцев. К концу Третьего рейха было продано от восьми до девяти миллионов экземпляров книги72. Рукописное наследие Сталина значительно обширней по сравнению с наследием Гитлера. Его книги выпускались в дешевых партийных изданиях, и их тиражи значительно превосходили работы Маркса и Ленина. В сезон 1932/33 года было продано 16,5 миллиона книг и брошюр, написанных Сталиным, и только 14 миллионов работ Ленина. В 1934 году было осуществлено официальное издание избранных трудов Сталина в 13 томах. Такой чести до него удостаивался только Ленин. Ко дню смерти Сталина было продано 706 миллионов экземпляров его книг, 279 миллионов работ Ленина и 65 миллионов книг Маркса и Энгельса73. Среди работ Сталина – «История коммунистической партии Советского Союза. Краткий курс», которая была написана под руководством Сталина в 1937 году и опубликована в 1938-м. И хотя в длинном перечне содержания книги имя Сталина не фигурирует, она пестрит длинными цитатами из сталинских работ (в последних ста страницах таких цитат двадцать шесть) и содержит извращение революционной истории, в которой Сталину отводится главная роль в октябрьском восстании 1917 года74.

Создание «Краткого курса» наглядно демонстрирует, до какой степени легенды и мифы, окружавшие диктаторов, были обязаны тщательной переписке истории. Культы личностей служили гарантией того, что новая история не только не будет иметь какой-либо связи с реальной действительностью, но установление такой связи, по существу, изначально не предусматривалось. Задача книг состояла с том, чтобы показать, что исключительную историческую роль были призваны сыграть два ординарных человека. Оставаясь частью своих народов, и Гитлер и Сталин в то же время представали людьми, взвалившими на свои плечи непосильный груз верховной власти, трудившиеся неутомимо во имя нации или революции, всевидящими, всеведущими, эдакими добрыми пастырями, нежно пекущимися о благе паствы, находясь на страже ее жизни, поскольку иначе она может прерваться, оказавшись в пасти злых волков. Сами диктаторы превратились в аллегорический символ систем, над которыми они доминировали, хотя сила их культа держалась прежде всего на готовности населения признать и принять извращенную версию их личностей, на которой эта аллегория строилась.

* * *

Часто можно слышать мнение о том, что народы Германии и Советского Союза были жертвами некоей формы массового гипноза, вынуждавшего людей молча следовать за безбожными лидерами, куда бы те их ни вели. Но эти доводы никогда не выглядели достаточно убедительными. Успех обоих культов личностей был обеспечен активным добровольным участием миллионов людей, которые, отбросив все свои сомнения, одобряли и восхваляли непомерно раздутые личности, сконструированные властями. Как об этом писал Вебер, культы процветают из двух направлений – сверху и снизу. Явно добровольное преклонение перед лидерами в этих, равно как и в других случаях современных диктатур убедительно демонстрирует то, как вообще функционирует классическая диктатура. Существует некий акт о соучастии между правителем, на которого проецируется имидж мифического героя, и его последователями, санкционирующими и поддерживающими этот образ. Эмоциональная зависимость, возникающая вследствие такого акта, связывает обе стороны процесса. Диктаторы уже не могут свободно выйти из представления, созданию которого они так долго способствовали. «Сталин так же не мог отделить себя ни от меланхоличной трубки, ни от его ставших привычными усов», – писал позднее, уже в советское время Андрей Синявский. Обреченный делать все, что «прихожане требуют от своего божества», Сталин перестал быть живым человеком, «он превратился в свой собственный портрет»75.

При необходимости найти смысл культа личности мнение Синявского приобретает решающее значение. По убеждению Синявского, диктаторы создали необходимые им метафорические образы своих персон, но эти образы мгновенно стали достоянием всего народа, и именно за ним сохранялось право принимать или отвергать их: «Кто дергает за ниточки? Вполне возможно это делаем мы сами, не замечая того»76. Отсюда следует, что именно энтузиазм населения способствовал усилению культа и превращению его в апогее своего развития в настоящий гротеск. Некоторые моменты трансформации диктатуры были, вне сомнений, генерированы пропагандой и партийным аппаратом, рассматривавшим эту работу как часть своих обязанностей, включавших необходимость следить за тем, чтобы формы идолопоклонства перед Гитлером и Сталиным соответствовали установленным стандартам. Сталин ежедневно внимательно следил за тем, что публикуют в «Правде» и «Известиях». Когда юного автора Александра Авдеенко упрекали за то, что он закончил свою речь словами: «Спасибо советской власти», ему также подсказали, что советская власть – «это прежде всего Сталин»77. Несколькими неделями позже, в феврале 1935 года, «Правда» перепечатала другую речь, чья доходящая до абсурда льстивость в выборе фразеологии скорее подошла бы менее серьезному политическому жанру, такому, как, например, сатира. «Все поколения людей будут обращаться к вашему имени, сильному, прекрасному, мудрому, удивительному. Ваше имя выбито на каждом заводе, каждой машине, каждом уголке земли, в сердце каждого человека…»78. Это экстремальный пример жанра. Но он свидетельствует о степени близости и соответствия культа умонастроениям народа, реакции народа в ответ на культ и понимании им своей роли в формировании мифа.

Принято считать, что культы относятся к феноменам скорее религиозного, а не политического характера. Как в Германии, так и в Советском Союзе различия между двумя явлениями в сознании общества были сильно размыты. Из двух диктатур, по собственному самоощущению, культ Гитлера носил более религиозный характер по сравнению с культом Сталина. Гитлера воспринимали либо как самого бога, либо же как подарок бога. По мнению одного партийного руководителя из Саара, Гитлер был «новым, но более великим и всемогущим Иисусом Христом». Министр вероисповеданий Ганс Керль называл Гитлера «настоящим Святым духом». В программе из тридцати пунктов пронацистского Германского христианского движения, основанного в 1933 году, можно было встретить следующие пассажи: «…книга нашего фюрера «Mein Kampf» – величайший памятник письменности нашего народа. Мы свято верим в то, что в этой книге нашли место не только величайшие, но и самые чистые и верные этические ценности современной жизни нашего народа»79. Национал-социалистическое движение разработало свою собственную литургию, включавшую христианские традиции, а также обряды крещения и бракосочетания. В общественных местах и частных домах были установлены небольшие «алтари Гитлера», наподобие Ленинских уголков в рамках советского культа80. Похороны общественных и партийных деятелей стали поводом для утрированной демонстрации своей религиозности. Мученики, погибшие за правое дело, которых поминали ежегодно в годовщину ноябрьского путча 1923 года, были возвеличены до ранга святых.

В Советском Союзе, где государственная идеология, по крайней мере формально, основывалась на атеизме, прямые ссылки на христианские образы не практиковались. Тем не менее развитие общепризнанного культа здесь так же, как и в Германии, было пронизано метафорами, бесстыдно связанными с божественным. Идея отношения к Сталину как к спасителю, источнику сверхъестественной силы, пророку или избавителю были позаимствованы из традиций русской народной религии, которые большинству обычных российских граждан все еще были хорошо известны, хотя эти граждане и были настроены по отношению к этим традициям враждебно. На некоторых более ранних изображениях Ленин сильно напоминает иконографический образ, а Ленинские уголки бесстыдно копировали традиции святых углов, которые имелись в каждом доме у православных верующих.

В 1930-х годах Сталина иногда изображали в виде иконы – его рука поднята на красном фоне, как у иконографического образа Христа. Образы Сталина, смотрящего с фотографии в направлении прямо, а не наискось, как это было в 1920-х годах, по-видимому, так же связаны с подражанием религиозным канонам изображений81. Панегирики в адрес Сталина служили отражением новой религиозности. «Твой несравненный гений возносится до небес», – писал один поэт в 1936 году. – «Но ты, о, Сталин, еще выше них, выше самых высоких мест на небесах», – вторил другой. – «О, великий Сталин, о, вождь народов, ты дал жизнь человеку, ты, кто сделал землю плодородной…» – появилось в «Правде» в августе того же года82. В письме, адресованном «президенту» Калинину, прямо так и говорилось: «Вы для меня как богочеловек» или «И.В. Сталин – бог»83.

Религиозная образность процветала еще в одной области традиционной русской культуры – в народных сказках. На протяжении 1920-х годов советские власти относились неодобрительно к русской устной традиции, басням и сказкам, считая их проявлением культурной отсталости. Но в начале 1930-х годов фольклорист Юрий Соколов высказал мнение, что народные сказки могли бы послужить мостом между традиционным обществом и продвинутой партией. В 1932 году он был назначен главой фольклорного отделения Союза советских писателей. Под его руководством фольклор был мобилизован для дела партии. Наряду с традиционными народными песнями [новины] были возрождены в современной советской форме эпические поэмы [былины], а творчество их авторов теперь должно было ориентироваться на новое поколение народных революционных героев. Популярная народная певица Марфа Крюкова была отправлена в тур по стране в поисках вдохновения для создания новых песен о Сталине, в итоге в 1937 году увидела свет национальная антология народных сказок, поэм и песен84.

Конечно же, не все новые народные сказки и песни были о Сталине, но все они так или иначе были нацелены на укрепление культа. Так, в одной из новин 1937 года, в которой Сталин встречается с Лениным, чтобы принять решение основать партию большевиков, говорилось: «Вечная слава Сталину». Песня отражала идею, состоящую в том, что хотя Сталин работает далеко в Москве, он всегда со своим народом, среди простых людей: «День и ночь неутомимо, из той башни [из Кремля] вдалеке, со строгим мундиром на своих плечах, с веселой улыбкой и биноклем в руке, он заботливо держит страну в своей доброй руке…». В традиционной жалобной песне бедной вдове дают совет «отправиться в город к Сталину, Ильич [Ленин] дал Иосифу все свои знания, все Иосифу»85. Один из наиболее известных баснописцев советского периода И. Ф. Ковалев заставил демонов, волшебников, злодеев и прочих героев сказочного мира окунуться в мир политических сражений. Ленин и Сталин у него сражаются волшебным мечом и ядром весом в 1000 пудов. В сказке о «Черноволосом герое» Сталин ударяет волшебным посохом о землю, чтобы заставить ее вращаться в обратном направлении, и избавляет Россию от царя, священников и солдат86.

Для традиционных путей развития культов присущи различные формы, но общим для всех них является культура гиперболизации, опирающаяся на идею существования собственного, независимого от реального объекта поклонения, метафорического сверхчеловека, о которого ломают копья писатели, художники и чиновники, соревнуясь между собой в попытке стяжать славу лучшего создателя его образа. Идолопоклонство перед героем пронизывает все области общественной жизни. В Германии были установлены новые праздники: День Гитлера, 20 апреля, в день рождения фюрера; День германской матери – в день рождения матери Гитлера; День поминовения, 11 ноября, в память о погибших за дело национал-социализма; среди них был и экстравагантный праздник, который отмечался 30 января, в день, когда Гитлер был назначен канцлером Германии. Переименования улиц и площадей, получавших новые названия, связанные с именем фюрера, происходили по всей стране. Также повсюду сажались Гитлер-дубы, названные так в честь Гитлера; тысячам младенцев, которым явно не повезло, при крещении давали имя Адольф, состоящее, в соответствии с теорией одного энтузиаста филолога, из «ath» (божественный или духовный акт) и «uolfa» (создатель)87.

В целом культ Гитлера не был столь беспощадным и безыскусным, каким оказался культ Сталина в Советском Союзе. Сразу после того, как был дан официальный старт культу Сталина в СССР, страна испытала приступ экстравагантного, ничем не сдерживаемого, хотя далеко не всегда спонтанного, низкопоклонства. В 1920-х годах в советской литературе все еще можно было найти критические заметки о Сталине, однако с начала 1930-х годов все литературные жанры были приспособлены к культу личности. Лишь некоторые оставались более чем ироничными…..В опубликованном в 1936 году ненецком рассказе «Сталин и Правда» повествуется о том, как царь отправляет юного Сталина в ссылку в тундру из-за того, что тот дружит с «Правдой». Находясь в ледяной ссылке, Сталин ведет себя как истинный герой, он руководит борьбой простого народа за счастливое будущее, в котором не будет царя88. В другом романе, опубликованном в том же году, «На востоке», речь идет о более зрелом вожде, поскольку героиня повествования слышит «голос нашей родины, простой, ясный, бесконечно правдивый, безгранично добрый, неспешный, по-отечески заботливый голос Сталина»89. По крайней мере отчасти эти славословия имели свои корни в традициях азиатских сообществ, где безудержная лесть правителям имела подчеркнуто символическое значение. Одним из самых первых авторов бесстыдно льстивых поэтических творений, воспевавших культ, был таджикский поэт А.А. Лахути: «Мудрый хозяин, марксистский садовник, твое мастерство пестует вино коммунизма…»90. Но даже у лести есть свои границы. В августе 1936 года, на пике первой волны развития культа, появилась редакционная статья в «Известиях», в которой скромно признавалось, что, когда дело касается Сталина, «писатели уже не знают, с кем и с чем сравнивать вас, у наших поэтов уже нет достойных языковых перлов, чтобы достойно описать вас»91.

Местные чиновники соревновались друг с другом в присвоении деревням, городам, театрам и колхозам имени Сталина. К 1940 году на карте СССР помимо Сталинграда появились Сталинск, Сталиногорск, Сталинабад, Сталинский, Сталиноград, Сталиниси и Сталинаул. В 1937 году были получены письма с предложениями переименовать Москву в Сталинский или Сталинодар [дар Сталина]. Еще один энтузиаст выступил с предложением изменить календарь таким образом, чтобы летоисчисление начиналось со дня рождения Сталина, а не Христа. Сталин счел, что это уже слишком, и оба предложения были отклонены92. Перед самым началом войны пропаганда культа заметно ослабела. В анонимном письме от сочувствующего коммуниста, адресованном в июле 1938 года Андрею Жданову, руководившему советским искусством, выражалось недовольство тем, что «везде и повсюду Сталин, Сталин и Сталин… В конце концов это священное и любимое имя – Сталин – может так забить головы людям, что… это приведет к обратному результату»93. Ослабление культа между тем носило временный характер. Когда накануне войны на заседании Центрального комитета было упомянуто имя Сталина, по воспоминаниям очевидца, все присутствующие зааплодировали. Война, а затем Победа привели к новой волне безудержного идолопоклонства. В период между 1945-м и 1953-м годами культ Сталина превратился в своеобразный институт, и уже никто не смел оспаривать образ Сталина как отца своего народа, архитектора Победы, даже тогда, когда продюсеры фильма «Падение Берлина» показали Сталина, в одиночестве планирующим победу над Гитлером, водя рукой по карте в своем кабинете. В зените сталинского культа, очевидно, было не так уж и сложно поверить в то, что Сталин предвоенных мифов превратился в реального послевоенного героического государственного деятеля.

Полнейший иррационализм обоих культов 1930-х годов поднимает вопрос о вере. Даже для тех, кто воспринимал культ руководителя как акт веры, чрезмерный энтузиазм верующих и необыкновенные качества, приписывавшиеся обоим диктаторам, казались очевидной метафорой. Есть веские основания полагать, что оба тирана могли бы удержать свою власть даже при условии меньшего идолопоклонства перед их личностями. Тогда в чем причина того, что и оба актера, и зрители потворствовали развитию этих граничивших с абсурдом форм политического театра? Каким целям служил культ личности?

* * *

В поисках ответов на эти вопросы в большинстве случаев отталкиваются от личностей самих диктаторов. Мотивы их действий не всегда очевидны. Попытки Сталина ограничить культ своей личности мало кем воспринимаются всерьез, поскольку существуют многочисленные примеры того, как он напрямую вмешивался в дела, связанные с укреплением его культа. Гитлер рассматривал свой культ как форму власти, полностью соответствующую идее того, что новое «государство лидера» должно строиться на принципах личности. Культ личности в Германии понимался как закономерное следствие идеи лидерства (Führung) и следования за лидером; абсолютная власть вышестоящих и полное подчинение со стороны нижестоящих94. В свете сказанного именно Сталин был полной аномалией.

Существует соблазн объяснить культ Сталина слабостью его личности. Сталина характеризовали по-разному – как страдающего от чувства незащищенности, крайне честолюбивого и тщеславного. В этом плане культ личности представляется скорее феноменом психологического свойства, а не следствием политической системы. Для поднятия своего низкого самоуважения и удовлетворения тщеславия ему были необходимы неприкрытые, грубые формы восхваления. Возможно, в такой характеристике есть своя логика, однако ее трудно обосновать. Сталин, как и Гитлер, вышел из среды малообещающей, чтобы стать во главе одного из самых больших государств Европы, и эта история успеха, возможно, должна была постоянно блуждать в сознании деспота. Вместе с тем исторических свидетельств тому, что культ личности Сталина был отражением психологической ущербности тирана, не так много. Внешние признаки того, что Сталин противился культу, связаны с политическим расчетом преимуществ, которые давало такое поведение. Следовательно, более убедительное объяснение установлению культа можно найти в устройстве политической системы в 1930-х годах и во всевозрастающей в рамках этой системы роли отдельной личности.

И вновь мы находим здесь много общего между Гитлером и Сталиным. Обстоятельства и факторы, определившие установление единоличной власти, так же как и сущностное содержание диктатур, в двух системах были различны – Гитлер выступал спасителем германской нации, а Сталин – хранителем революционного наследия Ленина, но в обоих случаях цель культа была в одном: укрепить и гарантировать доминирующее политическое положение двух деспотов. Способы достижения целей были во многом сходными: ритуальное преклонение, непрерывное нахождение на виду или постоянное «присутствие», сочинение героических мифов, подавление критики, тщательно выверенное сочетание неразрывности связи и сохранения дистанции между идолами и их поклонниками. Культы тщательно конструировались и были продуктом творчества политических мастеров, воспользовавшихся лелеемой долгое время жаждой сильной власти (вспомним еще раз Карла Юнга: «Наша эпоха жаждет спасительной личности, способной освободиться из тисков коллектива»95), чтобы легитимизировать это стремление.

Помимо подтверждения права на единоличную власть, мобилизация культа приносила и другие дивиденды. Как Сталин, так и Гитлер были полностью освобождены от любых моральных ограничений. Идея, сводившая суть политики лишь к задаче исполнения воли вождя, привела к возникновению особой моральной среды. Правота обоих диктаторов была изначально задана мифами о непогрешимости и всеведении, порожденными культом личностей. Ремарка – «это приказ фюрера» исключала любые дискуссии в Третьем рейхе (однако она не обязательно подавляла мнение). Хотя Сталин формально продолжал работать через посредство Центрального комитета партии и Совета народных комиссаров, ни одно важное решение не принималось без его личного согласия. Мысль о моральной непогрешимости распространялась и на явно аморальные действия. Так, вмешавшись в производство фильма Сергея Эйзенштейна о царе Иване IV (Грозном), Сталин потребовал от режиссера, чтобы тот «показал, что в то время это было необходимо быть жестоким»96. В «Краткой биографии» Сталина «безжалостная суровость» и «чрезвычайная твердость» по отношению к тем, кто подрывал моральное и политическое единство партии, ставились ему в особую заслугу97. Готфрид Федер, подготовивший проект программы национал-социалистической партии, описывал природу личности фюрера следующими словами: «…внутренние побуждения; моральная чистота; страстная воля… Диктатор должен быть совершенно свободным от излишних ограничений и сомнений… На пути к цели он не должен останавливаться даже перед кровопролитием и войной»98. Культ личности непомерно расширял границы личной власти, оправдывая действия тиранов даже тогда, когда они имели явно порочный и репрессивный характер.

Мифами о непогрешимости можно было также пользоваться как инструментом политической власти и контроля над обществом. Единоличная власть положила конец существованию фундаментальных различий в позициях отдельных фракций внутри партий по вопросам идеологии и тактики и вновь подтвердила идею социального и политического единства. И хотя магистральная линия партии в области идеологии не была выбита в камне, всем было очевидно, что в вопросах идеологии мнения Гитлера или Сталина были истиной в последней инстанции. «Широкие дебаты» по вопросам революционной стратегии в Советской коммунистической партии, проходившие в 1920-х годах, при Сталине никогда не повторялись. Поражение национал-социалистических революционеров в 1934 году, после убийства Эрнста Рема, предоставило Гитлеру полную свободу определять идеологию партии. В действительности культы личностей возложили на обоих диктаторов почти мистическую власть. Те, кто окружал диктаторов, главным образом прислушивались к тому, что они говорили, а не ожидали письменных инструкций или приказов. Такое положение вещей значительно упрощало процесс управления обеими политическими партиями. Члены партий и партийные чиновники, вопреки всем одолевавшим их дурным предчувствиям, в значительной степени способствовали установлению культа личности и внедрению его в сознание общества. И чем выше поднимался статус каждого из диктаторов, тем сильнее становилась необходимость для партий поддерживать и усиливать культ ради сохранения своего собственного положения в обществе; и чем успешней развивался культ, тем уже становилось пространство для маневра, отведенное другим политическим игрокам. «Ясно, что в коммунистических кругах в настоящее время разворачивается борьба за президентское кресло, – заявил один из советских академиков (ошибочно) в момент наивысшего расцвета сталинского культа в 1936 году. Я почти уверен, что президентом будет Сталин, который таким образом трансформируется в Иосифа Первого, нового всероссийского императора»99.

Проецирование возвеличенного образа лидера также значительно упрощало взаимоотношения между вождем и ведомым им народом. Приписывавшаяся двум диктаторам роль вождей и спасителей уменьшала необходимость в более традиционных формах политической лояльности и помогала преодолевать парадоксальное несоответствие между ординарностью двух мужчин, сотворенных из плоти и крови, и приписывавшейся им фантастической исторической ролью. Более легковерные сторонники и энтузиасты верили в главный миф о Сталине и Гитлере, состоявший в том, что им можно доверить решение исторической задачи защиты своих стран и сохранения своих народов. Результатом такого положения вещей стал массовый добровольный отказ от своих политических взглядов, очевидный даже среди тех социальных и политических групп, которые прежде относились к новому режиму враждебно. В гитлеровской Германии эти акты отречения были ритуализированы путем введения специального партийного приветствия «Хайль Гитлер». С 13 июля 1933 года это приветствие стало обязательным для всех государственных служащих; оно также было обязательным во время исполнения гимнов – государственного и партийного («Хорст Вессель»). Немцам, которым повезло меньше и они были не способны по объективным причинам поднимать вверх правую руку, позволялось использовать для приветствия левую руку100. Вся официальная корреспонденция отныне должна была содержать слова «Хайль Гитлер» вместо «с уважением» и «с наилучшими пожеланиями», и сохранившиеся архивы свидетельствуют, что чиновники стали следовать новому правилу почти немедленно после того, как Гитлер вступил в должность канцлера.

Сталин едва ли мог позволить себе пойти так далеко, однако на всех партийных собраниях и публичных мероприятиях непременно звучали ритуальные заверения великому вождю, а отсутствие таковых, будь то преднамеренно или случайно, вызывало упреки и критику. То же происходило, когда на публике звучала критика или шутка. Шутки по поводу обоих диктаторов среди их окружения, несомненно, циркулировали, но они, как правило, не выходили за пределы кабинетов.

К обоим лидерам все должны были относиться с подчеркнутым почтением; несоблюдение этих норм поведения могло рассматриваться не просто как безрассудство или опрометчивость, но и как святотатство. Тот, кто разрушал этот магический круг, говорил вслух о своих дурных предчувствиях или о своем неприятии, подвергался реальному риску быть арестованным или обвиненным в предательской диффамации. Неразрывная связь между культами и системами террора говорила о том, как мало пространства оставалось в обоих обществах для тех, кто сопротивлялся всеобщей атмосфере низкопоклонства.

Общественная реакция на культ была между тем далеко не однозначной. Общее преклонение перед ними скрывало под собой широкое разнообразие мотивов, которым руководствовались те или иные группы людей. При этом поведение циничных оппортунистов и истинно верующих внешне мало чем различалось. Партийным функционерам и рядовым членам партии не требовалось особой интуиции для того, чтобы сообразить, что культ может послужить и их собственным интересам. Мобилизация культа могла быть использована в целях подчинения местных отделений партии или общественных объединений; при должном использовании он мог означать успешное продвижение по карьерной лестнице; по меньшей мере можно было ожидать бурного одобрения (впрочем, регулярные чистки партийных рядов в Советском Союзе говорят о том, что даже молитвенные заверения в верности Сталину не всегда служили надежной защитой). Все эти ухищрения были вполне доступны любому человеку, чье приватное мнение об объекте поклонения в действительности могло быть куда менее лестным.

По мере изменения ситуации в обществе менялось и отношение к культу. В 1930-х годах культ Сталина развивался очень медленно, мощно начавшись в 1933–1934 годах, в момент, когда его личная диктатура была уже гарантирована. Культ достиг своего пика в 1936–1937 годах, в период Большого террора, и стал подниматься с новой силой с 1943 года, по мере того как становилось все более очевидным поражение Германии в войне. В следующие десять лет, до самой смерти Сталина, культ оставался центральным элементом всей системы. Взлеты и падения культа отчасти объяснялись усилиями центра, связанными с необходимостью отводить гнев народа от личности Сталина, вызванный, например, коллективизацией или пактом о ненападении с Германией 1939 года.

Сила гитлеровского культа тоже следовала за кривой подъемов и спадов режима. Своего первого пика культ Гитлера достиг в 1933–1934 годах, затем, в период консолидации общества, последовал его спад, после этого в течение всего периода агрессивной внешней политики, осуществлявшейся Германией, и успехов в военной сфере культ вновь стал неуклонно нарастать, достигнув своей второй вершины летом 1940 года, когда была одержана историческая победа над Францией. С этого момента фанатичная преданность и вера в фюрера продолжали удерживаться на достигнутой высоте, однако бомбежки и непрерывная череда поражений в последние годы войны ослабили его магнетизм и обнажили перед всем миром его уязвимость и несовершенство101.

Как в Германии, так и Советском Союзе существовала оппозиция этому идолопоклонству перед героем со стороны многих граждан. Такая ситуация была более характерна для Советского Союза, где культ не лучшим образом соответствовал направлению политического развития партии в 1920-х годах. Вопреки традициям религиозного мистицизма и преклонения перед царской властью, которые были преднамеренно переодеты в коммунистические одежды для поддержания культа Ленина, а затем и его наследника, факт того, что весь советский эксперимент был так или иначе связан с целью разрушения монархической системы, основанной на культе царя, оставался неизменным. Несомненно, в 1930-х годах в низах народа существовал определенный критицизм в отношении культа Сталина. Так, один из рабочих жаловался, что «все хвалят Сталина, они смотрят на него, как на бога, и никто его ни за что не критикует»102. В другом случае критик фокусируется на сравнении его с Гитлером или на связи с царскими временами. «Сейчас наступили такие времена, когда вожди превратились в богов и их носят, как иконы», – замечает третий рабочий после выборов в Советы в 1937 году103. Некоторые люди, противившиеся сталинскому культу, как, например, поэт Осип Мандельштам, были вынуждены, ради собственной безопасности и наперекор своим наилучшим убеждениям, принять участие в идолопоклонстве. Зимой 1936/37 года поэт сочинил «Оду к Сталину». Позже его жена вспоминала, что, для того, чтобы сочинить эту оду, Мандельштам сначала «настроился на тональность, подобно музыкальному инструменту, преднамеренно впадая в общий гипноз» и «отдавая себя во власть литургических заклинаний»104. Другие авторы скрывали свои взгляды под маской иронии и басен, хотя бдительные цензоры могли уловить малейшие намеки на неуважение. Единственный из советских писателей, кто осмеливался открыто публиковать критические заметки о Сталине до его смерти, поэт Наум Мандель, избежал сурового наказания только благодаря тому, что власти считали его сумасшедшим105.

По прошествии тех времен оказывается, что как раз психологию истинно верующих труднее всего понять. Их преданность делу временами кажется сопоставимой с привязанностью поклонников к рок-звезде, феноменом более поздних эпох, но это сравнение слишком тривиально и исторически бессмысленно. Эти люди чаще воспринимаются как светская конгрегация, разделявшая общий энтузиазм и отрицавшая факт того, что они находятся в состоянии религиозного экстаза. Ни один из двух культов не скрывал того, что они оба эксплуатировали религиозную образность; по крайней мере, некоторые пункты веры обоих диктатур имели совершенно очевидный религиозный подтекст. И тем не менее оба культа были далеки от метафизики. Оба культа опирались на связь, реальную или мнимую, которая имела главным образом политический характер, служила отражением властных взаимоотношений между лидером и подвластным ему народом. Это была связь, в прямом смысле непосредственная и физическая, но никак не потусторонняя. Можно взглянуть на дневниковые записи, сделанные свидетелем прибытия Сталина на съезд молодых коммунистов в апреле 1936 года: «И он стоял, немного утомленный, задумчивый, величавый. Ощущался огромный опыт пребывания у власти, ее сила и в то же время что-то мягкое, женственное. Я оглянулся вокруг: все буквально влюблены в это великодушное, воодушевляющее, смеющееся лицо. Увидеть его, просто увидеть его было счастьем для всех нас»106. Послевоенная картина художника Роберта Стуруа, изображавшая деревенскую девочку в окружении охваченных благоговейным страхом родственников, так и была названа «Она видела Сталина»107.

Узы, соединявшие народ с Гитлером, так же как и его взаимоотношения с ним имели сугубо политический характер. Отвечая на вопрос о Гитлере в ходе одного из допросов, состоявшихся после войны, Альберт Шпеер рассказывал, как он был свидетелем того, как преданные соратники из ближайшего окружения Гитлера становились в присутствии фюрера «незначительными и скромными… Они оказывались во власти его магнетизма, становились послушными, полностью теряли контроль над собственной волей». Физическое присутствие вождя оказывало, как отмечал Шпеер, магическое воздействие на людей, находившихся на удалении от ближнего круга: «в сознании всех людей доминировало очень мощное убеждение о величии Гитлера и его миссии»; люди приближались к нему «с чувством почтения перед его исторической мощью»108. В случае с Гитлером наблюдался и элемент сексуальной власти, чего совершенно не было у Сталина. Женщины писали Гитлеру с просьбой стать отцом их детей. Одна из них сообщала о своем распавшемся браке, который разрушился из-за ее преданности вождю: «С первого раза, когда я услышала об Адольфе Гитлере, я обрела новую веру, он дал мне силу, и власть, и любовь. Он мой идол, и я посвящу мою жизнь ему109. Рассказывали, как в баварской резиденции Гитлера в Берхтесгадене видели женщин, которые горстями ели гравий, по которому ступала нога фюрера110.

Чрезмерный энтузиазм, с которым воспринимались оба человека, был обязан прежде всего тому имиджу, который они проецировали, и той власти, которая следовала за этим имиджем. Объяснение, возможно, скрывается и в том историческим контексте, в рамках которого возникли эти две диктатуры. Оба народа прошли через долгий период политической нестабильности, гражданской войны, насилия и экономической разрухи. Кризис был длительным и носил острый, полностью дезориентирующий характер. Одним из следствий такой ситуации стала страстная жажда спасения. Оба лидера воспользовались как психологической незащищенностью своих народов, ставшей для них опорой на пути к культу, так и чувством определенности, которое давало людям присутствие лидера. В мире, где «нормальные» политики демонстрировали свою некомпетентность, оказывались предателями или просто растерявшимися, культы личностей становились в определенном смысле исторически необходимой фикцией.

В преддверии смерти оба тирана выказывали изобличающее их беспокойство о будущем. В какой-то момент своей карьеры каждый из них стал заявлять о том, что задумывается об отставке, Гитлер – чтобы начать тихую жизнь в Линце, Сталин – чтобы стать простым пенсионером, но тем не менее оба продолжали оставаться пленниками своей миссии. В своем завещании Гитлер задавался вопросом – что будет с Германией, когда не станет ее вождя. После войны Сталин в отчаянии спрашивал своих коллег по Центральному комитету, что будет с ними, когда он не будет больше руководить ими: «Что будет с вами? Империалисты повесят всех вас»111. Однако ни в одной из двух стран раздутый культ личности не пережил своих идолов. В феврале 1956 года Хрущев объявил ошеломленному активу партии о злоупотреблениях Сталина и бессмысленных репрессиях советских людей. Центральный комитет принял резолюцию «О преодолении культа личности и его последствий», чтобы гарантировать, что ничего, подобного идолопоклонству личности Сталина, больше не повторится112. В 1961 году тело бывшего диктатора было изъято из мавзолея и без лишнего шума перезахоронено у Кремлевской стены. В гимне Советского Союза, принятом в 1943 году, после того как Сталин внес свои коррективы и одобрил его, была такая фраза: «Нас вырастил Сталин…» После 1956 года гимн исполнялся без слов, и только в 1977 году имя униженного Сталина из гимна было изъято113. В сельских районах России, бывших полигонами для сталинских экзекуций, в 1960-х годах распространялись мифы о том, что призрак Сталина был источником злых чар114. Низвержение репутации Гитлера в Германии было завершено во время Нюрнбергского процесса в ноябре 1945 года. Впоследствии попытки возродить идеал харизматичного героя больше не повторялись, хотя бледную тень сталинского культа можно было наблюдать в коммунистической Германской Демократической Республике. Безудержное поклонение личности в Германии ограничилось всего лишь короткими двенадцатью годами ее истории.