Террор всегда считался неотъемлемой чертой всех современных диктатур. Страх держит в рабстве всех, кого еще не покорили пропагандой. Государственный террор, на что указывают факты, прошелся по всем без разбору и был повсеместным. Германский и советский народы стали узниками аппарата террора. Отсюда возникает соблазн рассматривать эти две системы как общества, разделенные, с одной стороны, на армию тайных сыщиков и огромную массу их жертв – с другой.

Обе системы пережили широкомасштабные насильственные репрессии, но в рамках этих систем их никогда не называли «террором». Напротив, слова «террор» и «террорист» использовались не по отношению к полицейским и агентам безопасности, осуществлявшим репрессии именем государства, а к тем, кто выступал против диктатур. Обе системы позиционировали себя как борцов на переднем фронте борьбы против международного терроризма. То, что сегодня всеми рассматривается как беспощадный террор со стороны государства, Гитлер и Сталин прикрывали выдумкой о защите государства от «врагов народа». Эти очевидные различия в восприятии «террора» служат ключом к пониманию сути взаимоотношений между силами безопасности и обществом в рамках обеих систем. На протяжении большей части времени существования обеих диктатур борьба общественности против террора пользовалась широкой поддержкой, даже сотрудничеством, со стороны обоих народов. Хотя сегодня страх представляется самой рациональной реакцией на то, что, по всем человеческим меркам, было устрашающим режимом, он проецировался и на самих жертв дискриминации и государственных репрессий. Органы государственной безопасности исключали из общества и преследовали «террористов» при активном участии всего населения, которое приходило в возбуждение от хорошо спланированных актов публичного поношения.

Репрессии при Гитлере и Сталине никогда не были самоцелью и не преследовали только цель добиться всеобщей покорности путем нагнетания страха. Они всегда были нацелены на группу лиц или отдельных людей, которые подлежали изоляции как представляющие угрозу основным политическим приоритетам двух систем. В Советском Союзе это означало защиту пролетарской революции от предполагаемых буржуазных элементов и контрреволюционеров; для Германии это значило защищать германскую нацию или расу от очевидной угрозы биологического загрязнения и духовного распада. Оппозиционеров обе системы представляли в образе непримиримых, коварных и злостных врагов, стремясь прибавить вес своей антитеррористической борьбе и оправдать самые жестокие методы подавления. В обоих случаях поддерживался менталитет непримиримости, более присущий гражданской войне.

Гитлер и Сталин, сами бывшие террористы, сыграли ключевую роль в нагнетании напряженности, всячески поощряя поиски врагов. Все политическое мировоззрение Сталина формировалось в атмосфере дуализма, сочетающего добродетели большевика-революционера и его контрреволюционного оппонента. «У нас есть внутренние враги. У нас есть внешние враги, – заявил Сталин в 1928 году во время Шахтинского показательного судебного процесса. – Об этом, товарищи, нельзя забывать ни на минуту»3. Службы государственной безопасности необходимы, утверждал Сталин в своей речи в 1928 году, «для того, чтобы защитить интересы революции от нападок контрреволюционной буржуазии и их агентов…». На своих врагов всегда смотрели как на часть террористической сети: «заговорщики, террористы, подстрекатели и вредители»4. Признанные виновными на первом большом показательном политическом процессе 1930-х годов по делу Зиновьева-Каменева в августе 1936 года были обвинены в том, что они якобы руководили «террористическим центром». На судебном процессе в марте 1938 года на вопрос, был ли он сторонником террористических актов, Бухарина вынудили дать положительный ответ: «Да»5. Сталин видел в террористах особо опасных для себя оппонентов. В 1931 году в ходе интервью, отвечая на вопросы немецкого биографа Эмиля Людвига, он признавался, что сначала режим предавал интересы рабочего класса, проявляя мягкотелось: «Опыт научил нас, что единственным способом справляться с такими врагами является применение самой жестокой политики подавления»6. Свои самые крепкие публичные выражения Сталин оставлял для своих врагов террористов: «Расстреливайте их, уничтожайте их, – призывал он в ноябре 1937 года. – Это всемирные провокаторы, самые подлые агенты фашизма»7.

Основным лозунгом сталинских репрессий было укрепление бдительности. Можно полагать, что после многих лет пребывания в горниле социалистической политики, Сталин привык считать различия мнений в партии, идеологические споры и дискуссии по тактическим вопросам результатом инфильтрации в нее враждебных политических сил. Отсюда следовал вывод, что террористическая сеть действует как внутри партии, так и извне. Его призыв 1937 года превратить партию в «неприступную крепость» был нацелен на армию агентов, «вредителей» и предателей, окопавшихся в ее стенах «двурушников», которых необходимо было разоблачить и уничтожить8. Поставщиков вражеских агентов, закрадывавшихся в дом, всегда следовало искать за рубежом. В 1920 годах врагами были агенты мировой буржуазии; в 1930-х годах ими стали фашистские агенты (до тех пор, пока подписанный в августе 1939 года германско-советского Пакт о ненападении не заставил прокуроров изменить направление поисков террористов в сторону Великобритании и Соединенных Штатов); после 1945 года в роли врагов стали выступать агенты американского империализма, международного сионизма или просто «космополиты». Образ врага, имеющего иностранное происхождение, значительно упрощал задачу изоляции населения и придавал репрессиям более благопристойный характер в глазах народа, часто вопреки всей смехотворности обвинений. На заключительном показательном судебном процессе в марте 1938 года подзащитные (все члены комитетов партии) обвинялись в организации заговора с участием иностранных государств (в данном случае с Германией и Японией), якобы ставя цель «спровоцировать военное нападение… для расчленения СССР» и «реставрации капитализма»9.

Язык Гитлера, когда речь шла о его врагах, носил столь же подстрекательский характер и вполне отражал его враждебное отношение к советской модели. В своей речи в июле 1934 года он заявил собравшимся, что его движение спасло германский народ от «красного террора». После устранения Рема он уже не сдерживал свой кровожадный темперамент: «Хищники, уголовники, заговорщики, предатели, топите отравителей в крови, незамедлительно уничтожайте и расстреливайте их, иссеките эти язвы на свежей ране, жестоко хватайте их и не бойтесь крови»10. По убеждению Гитлера, врагов Германии поддерживали иностранные силы, главным образом евреи и большевики, стремившиеся к подрыву национал-социалистического государства в интересах иностранных государств. Это были те же самые силы, которые в ноябре 1918 года из-за «своего сумасшествия либо в результате криминальных действий» довели Германию до несчастья11. В 1934 году Гитлер заявил рейхстагу: «В своей внутренней жизни национал-социалистическое государство будет уничтожать и истреблять даже эти самые последние остатки отравляющего и ставящего в смешное положение оболванивания людей»12.

Гитлеровские репрессии осуществлялись под лозунгом мщения; месть не только за предательство Германии евреями и социалистами в 1918 году – злополучная идея «ножа в спину», – но и воздаяние должного всем врагам движения и предателям новой Германии. Политические репрессии следовало осуществлять целенаправленно; врага должна была постичь та же участь, что и классового врага в Советском Союзе, – его следовало обнаружить и уничтожить. В первые годы режима эти враги были явно политическими врагами, а именно то, что осталось от германских коммунистов и социал-демократов, оппозиционеры в церковных кругах Германии. К середине 1930-х годов при характеристике основной угрозы нации стали обращаться к терминам политической биологии. Иностранный враг прокрался, подобно оппонентам большевиков, но не в тело партии, а в тело самого государства: для выделения многочисленных категорий расовой угрозы использовались параметры не-немецкой (в частности, еврейской) крови. Такие люди якобы имеют наследственные дефекты тела и ума, сексуальные отклонения и извращения, а также патологические формы социального поведения. Преследования по политическим или биологическим причинам иногда взаимно перекрывались. Общепринятая в то время психологическая теория постулировала существование прямой связи между психическими расстройствами, расовой неполноценностью и симпатиями к коммунистам13. Репрессии против расовых врагов стали приоритетной задачей германских служб безопасности и завершились геноцидом 1940-х годов.

Дискриминационная политика и насилие со стороны двух государств в годы диктатур вытекала из особого понимания того, кто был их врагом в широком смысле этого слова. Факторы, воодушевляющие на поиски и определение врагов, во многом зависели от политических убеждений двух диктаторов. Оба режима представляли аппараты государственной безопасности перед подавляющим большинством населения своих стран, не участвовавшим в этой разрушительной деятельности, не как средство осуществления государственного террора, а, наоборот, как инструмент защиты.

Преднамеренно преувеличивая опасность контрреволюции в одном случае или красной угрозы – в другом, обе системы добились большого успеха в представлении государственных репрессий в качестве некоего проявления общепризнанной политической справедливости, с которой простые люди могли себя идентифицировать. Постоянное использование риторики, в которой регулярно звучали призывы к истреблению и насилию, приучили общество к принятию жестокостей режима в его беспощадной войне против гибели и распада. Эта бесконечная, губительная война велась от имени народа. Террор обрел свои основания.

* * *

Репрессии от имени государства осуществлялись полицейскими силами и секретными службами, которые работали в тесном сотрудничестве с судейской системой. Какими бы незаконными репрессии ни казались нам сегодня, важным является то, что обе диктатуры создали для себя законодательную базу и институциональную сеть, позволившую им изолировать и подвергать гонениям тех, кого они считали врагами народа. Но это ни в коей мере не было новшеством ни для одной из этих стран. В последние десятилетия XIX века политическая полиция существовала во всей Европе. В царской России государственный политический сыск возглавлялся Особым отделом Департамента полиции, основанным в 1898 году, который вел скрытую войну против политической оппозиции правящей монархии14. В каждом региональном отделе полиции в Германии имелась политическая секция, которая осуществляла надзор за местными политиками и расследовала дела, связанные с предательством и изменой, политической диффамацией и терроризмом. В 1920-х годах число политических преступлений в Германии резко возросло в связи с возникновением радикальных партий, в которых выделялись военизированные группировки. Только в одном 1932 году за государственную измену были осуждены 250 человек; накануне установления гитлеровского режима в тюрьмах Германии находились сотни политических заключенных, многие из которых были осуждены национал-социалистами за убийства и нанесение увечий их оппонентам15. Персонал политической полиции был загружен составлением картотек политических радикалов и обеспечением доказательствами судов при рассмотрении политически мотивированных преступлений.

Однако это были относительно далекие предтечи. Непосредственный предшественник сталинского аппарата безопасности был основан 20 декабря 1917 года под длинным названием Всероссийская чрезвычайная комиссия для борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем и должностными преступлениями, более известная как ВЧК. Новые органы безопасности стали в годы гражданской войны истинными вершителями судеб, оказавшись вне всяких законов. От их рук погибло, по некоторым оценкам, 250 000 человек16. В 1922 году, осознавая необходимость придания некоторого налета революционной законности этой организации, советское правительство заменило ВЧК Государственным политическим управлением (ГПУ), которое напрямую подчинялось народному комиссару внутренних дел, однако название «чекист» сохранилось в общем употреблении. С формальным развитием госструктур Советского Союза ГПУ было переименовано в Объединенное государственное политическое управление, или ОГПУ. Его деятельностью руководил председатель ОГПУ, а все политические преступления, за исключением особо важных случаев, должны были рассматривать советские суды. На протяжении всех 1920-х годов ОГПУ преследовало в качестве врагов социальные элементы, сохранившиеся от старого строя, социалистических ренегатов и иностранных шпионов. С началом процесса коллективизации в 1928 году ОГПУ стало заниматься депортацией непокорных «богатых крестьян» в лагеря и колонии. Печально известные суды из трех человек, или «тройки», были образованы ввиду огромного количества работы в сельских местностях. Деятельность секретной службы полностью соответствовала политическим приоритетам партии; сталинский секретариат установил и в дальнейшем всячески укреплял тесные связи с ОГПУ, хотя оно ни в коей мере не было детищем Сталина17.

Летом 1934 года весь аппарат безопасности претерпел серьезные изменения, отчасти с целью поставить политическую полицию под более пристальный контроль политического руководства. В действительности же созданная в итоге пертурбаций система стала инструментом для усиления репрессий, продолжавшихся на протяжении всего времени, пока Сталин находился у власти. ОГПУ вошло в состав Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) СССР во главе с Генрихом Ягодой, и под названием Главного управления государственной безопасности оно стало одним из основных его подразделений. В то же самое время обычная милиция была объединена с НКВД. В ноябре того же года под руководством НКВД была создана государственная система трудовых лагерей, известная всем под аббревиатурой ГУЛАГ, объединив все части государственной репрессивной машины и полицейского надзора. С началом реформ деятельность «троек» была приостановлена, однако НКВД сохранил так называемое Особое совещание – трибунал, в функции которого входило расследование контрреволюционных и террористических преступлений, суды проходили без участия свидетелей и даже в отсутствие самих обвиняемых18.

Основным юридическим инструментом в борьбе против антигосударственного терроризма служила статья 58 Уголовного кодекса 1926 года. Статья описывала, хотя всегда несколько расплывчато, широкий диапазон контрреволюционных и уголовных преступлений, за которые предусматривалось от трех месяцев заключения до расстрела. Определения были нечеткими, положения слишком широкими, и их чрезмерная универсальность была на руку деятелям из службы государственной безопасности, которые грубо пользовались этими недостатками. В 1934 году появилась возможность сделать службу государственной безопасности практически самостоятельной силой. Спустя всего несколько часов после убийства Сергея Кирова 1 декабря Сталин, по некоторым данным, составил проект, а по другим – одобрил составление проекта нового закона «О террористических организациях и террористических актах». Два дня спустя закон был одобрен Политбюро. Положения этого закона стали фактическим предписанием для совершения государственного беззакония. Террористические акты должны были теперь рассматриваться в течение не более десяти дней; суды не предполагали участия ни прокуроров, ни адвокатов; апелляции не принимались; всех признанных виновными (в действительности презумпция невиновности была отменена) следовало «быстро» расстрелять19.

Сердцевиной аппарата безопасности служило печально известное здание на Лубянской площади, в котором размещались чиновники, следователи и охранники отделов Государственной безопасности. Именно сюда привозили подозреваемых в политических преступлениях, которых доставляли в специальных машинах, иногда окрашенных в приятные тона, а временами замаскированных под безобидные торговые фургоны. Обвиняемых отправляли в переполненные камеры, невыносимо душные летом и холодные зимой. По прибытии их раздевали донага, обыскивали, снимали отпечатки пальцев и фотографировали. Подозреваемых в терроризме держали отдельно от других, менее опасных контрреволюционеров. Попавших в камеры заключенных сразу же допрашивали, чтобы они могли скомпрометировать других, или судили заочно на Особом совещании при НКВД, затем отправляли в тюрьмы либо передавали военным судам, которые рассматривали дела и выносили приговоры в течение двадцати четырех часов, как это было предусмотрено законом от 1 декабря 1934 года. Пытки официально не были разрешены за исключением периода максимального разгула репрессий в 1937–1938 годах, когда следователям было необходимо как можно быстрее получить признания, но следователи могли и сами заставлять своих жертв часами стоять на ногах (Белу Куна, руководившего потерпевшей неудачу коммунистической революцией 1919 года в Венгрии, заставляли целыми днями стоять на одной ноге до тех пор, пока от него не добились признания в том, что он был фашистским агентом), лишать их сна, подвергать потокам ругательств и оскорблений20. Надзор за действиями низших чинов и следователей был далеким от строгости, а возможности для злоупотреблений – широкими. Только некоторые из заключенных могли выдерживать такое обращение дольше нескольких дней. Большая часть «признаний», как правило, была сфабрикована и извращена следователями. И.А. Пятницкий, до июля 1937 года секретарь Исполнительного комитета Коминтерна, в конце концов, после нескольких месяцев пыток, признался и давал показания в течение 15 минут, однако впоследствии ему дали на подпись протокол признаний из 29 страниц21.

Судебные разбирательства в основном проходили бегло и строились на доказательствах, которые, как правило, самим заключенным были недоступны и неизвестны. Заключенным давали копии обвинений, после ознакомления с которыми им было необходимо признать свою вину.

Судебные процессы представляли собой сущее издевательство над правосудием. Евгения Гинзбург, выжившая после травли и преследований и сумевшая написать книгу, вспоминая о 7-минутном суде над ней, писала о том, как двое охранников привели ее в помещение, затем уселись по обе стороны от нее, после чего она предстала перед тремя судьями и секретарем суда. Ее обвиняли по статье 58 «Кировского закона». «Вы признаете себя виновной?» – спросил председательствующий судья. Не получив необходимого положительного ответа, судьи отказались обсуждать ее дело. После, выслушав ее протест и заявления о невиновности, они удалились для вынесения приговора; через две минуты они вернулись, чтобы приговорить ее к 10 годам трудовых лагерей22.

Переполненные камеры и конвейерный способ отправления правосудия были следствием резкого нарастания политических репрессий, достигших своего пика в 1937–1938 годах. В течение всего периода, известного на Западе как «Большой террор», а в Советском Союзе как «ежовщина», по имени народного комиссара внутренних дел Николая Ежова, назначенного на этот пост в сентябре 1936 года, Государственная безопасность получила дополнительные полномочия для ведения борьбы с «террористическими организациями» уже внутри самой партии, борьбы, которая должна была вестись по всей стране. Характер и причины безумных репрессий, осуществлявшихся под руководством Ежова, будут проанализированы ниже. Здесь же важно то, что движущей силой этих безумных репрессий был Сталин. По окончании долгого пленума Центрального комитета в феврале-марте 1937-го, на котором партийная бдительность перед лицом вредителей и террористов была центральной темой обсуждения, Сталин опубликовал свои собственные выступления на нем, озаглавив их как «Меры по ликвидации троцкистов и других двурушников». Слово «ликвидация» было добавлено к опубликованной версии книги, и его смысл и цели были безошибочно поняты в стране, привыкшей читать между строк во всем, что было написано или сказано вождем. Сталин предупреждал, что финальная битва – «самая острая форма борьбы» – пришла к нам со всеми разрушительными силами, угрожающими революционному государству с начала 1920-х годов23. Апокалиптические настроения преднамеренно нагнетались службами государственной безопасности и партийными секретарями, которые лезли из кожи вон, желая показать, что они, по меньшей мере, являются истинными революционерами.

Предоставление им дополнительных полномочий говорит о многом. Весной 1937 года следователям были даны указания использовать пытки для получения признаний. Для этих целей была сформирована особая группа «следователей-костоломов» [колольщики], чье название говорит само за себя. Число следователей при Ежове увеличилось в четыре раза; система так остро нуждалась в дополнительных силах, что была вынуждена принимать на работу людей, не имеющих даже малейшей квалификации, в том числе водителей, ранее работавших в полицейских отделах, работников котельных, чтобы они выбивали признания у заключенных24. Также в связи с этим в ноябре 1936 года были возрождены «тройки», и их работа была вновь расширена летом 1937 года. Это были те самые скромные неправедные суды, занимавшиеся тем, что всеми должно было восприниматься как революционное правосудие, работавшие неустанно во исполнение приказов НКВД за номерами 00446 и 00447 от июля 1937 года, предписывавших «раз и навсегда положить конец омерзительной подрывной работе против основ Советского государства»25. Приказы были спущены сверху из Политбюро и сопровождались инструкциями физически уничтожать провинившихся. Этим самым Государственная безопасность получила лицензию на убийства, действовашую весь следующий год.

Во второй половине 1938 года волна государственных репрессий стала снижаться. В ноябре Ежов уступил свой пост Лаврентию Берии, грузину, как и Сталин, наточившему свои зубы на диких чистках партийных организаций в кавказских республиках, перед тем как его перевели в Москву на должность заместителя Ежова и в качестве соглядатая Сталина в рядах НКВД. Это был совершенно другой тип человека, не похожий на бледнолицего Ежова, постоянно пьяного, которого к 1938 году все обычно видели напряженным и нервным; Берия был крепко сложенным полицейским, чьи неподвижные маловыразительные глаза светились из-под пенсне (Сталин заставил приделать к нему цепочку, чтобы тот выглядел менее буржуазно). Он обладал свирепым нравом и омерзительной речью в сочетании с невероятным политическим коварством. Берия оставался на посту главы НКВД на протяжении шести лет и избежал участи своих предшественников, Ягоды и Ежова, которые были расстреляны на основе чудовищных обвинений.

Вопреки сохранившейся в истории репутации страшилища, насквозь коррумпированного и абсолютного циника, которую вряд ли можно опровергнуть, Берия вернул НКВД к менее широким репрессиям, которые были до установления ежовщины, и начал реформы репрессивной системы. Пытки стали применяться реже, были восстановлены традиционные процедуры расследования. 31 декабря 1938 года Верховный Суд СССР принял закон, согласно которому статья 58 могла применяться только в тех случаях, когда намерение совершить контрреволюционный переворот или террористическое преступление могло быть доказано. Работа «троек», с неподобающей поспешностью осуждавших на смерть, была приостановлена26. Берия намеревался передать функции расследования Народному комиссариату юстиции, но Центральный комитет наложил на это свое вето, и НКВД продолжал арестовывать подозреваемых в политических преступлениях и расследовать их дела27. В течение 1939 года состоялось несколько судов над работниками Государственной безопасности, обвиненными в фабрикации доказательств и извращении правосудия, ставших единственными показательными судами, на которых доказательства и обвинения были относительно справедливыми.

Секретные службы между тем продолжали сохранять революционную бдительность. Берия мало что изменил в традициях подтасовывания обвинений, выбивания признаний и упрощенного правосудия; пытки так и не были искоренены; статья 58 «Кировского закона» оставалась в силе вплоть до смерти Сталина в 1953 году и после сталинского периода. Сотни и тысячи советских граждан продолжали попадать в сети служб безопасности по обвинению в контрреволюционной деятельности.

При Берии организация стала крупнее, более эффективной и более бюрократической. На смену полицейским налетам, в 1930-х годах носившим характер экспромтов, пришла более методичная и систематическая программа слежки. В феврале 1941 года громадная империя НКВД была снова реформирована; Управление Государственной безопасности, ответственное за политическую репрессивную работу и лагеря, было выделено в отдельный Народный комиссариат государственной безопасности, НКГБ, во главе которого встал бывший заместитель Берии на Кавказе Николай Меркулов. Берия занял пост заместителя председателя СНК СССР. В 1946 году народные комиссариаты были трансформированы в министерства. Новое МВД возглавил Сергей Круглов; МГБ попало под руководство карьерного милиционера Виктора Абакумова. В 1953 году, после смерти Сталина, Берия на короткое время возглавил МВД, в которое было влито МГБ, но через несколько недель был смещен бывшими своими коллегами и расстрелян при обстоятельствах, которые остаются до конца не выясненными28.

В Германии установление полицейского и судебного аппарата репрессий должно было произойти в совершенно других обстоятельствах. В момент прихода Гитлера к власти в 1933 году законодательная система страны была независимой, тезис о верховенстве права оставался в силе, а департаменты политической полиции должны были действовать в соответствии с конституцией. Первая волна политического насилия, развязанная в январе 1933 года, оказалась вне пределов закона и контроля полиции, так как была связана с кровавой местью Национал-социалистической партии и СА своим оппонентам. Слабые попытки полиции удержать ее в рамках отдельных стычек были безуспешными. Интернированные жертвы содержались в небольших лагерях, основанных СА, где находились центры расследования и где узников жестоко пытали. Герман Геринг, назначенный в феврале 1933 года министром внутренних дел Пруссии, инструктировал на форуме полицейских чиновников игнорировать доказательства того, что терроризм, направленный прежде всего против левых сил и партий, «находится в конфликте с существующими правами и законами Рейха»29.

Жесточайшие акты общественного насилия, совершавшиеся нацистским движением, постепенно перешли в официально санкционированное насилие со стороны самого государства и далее – в узаконенные репрессии государства. 11 февраля члены СА в Рейнской области были приведены к присяге в качестве вспомогательных полицейских сил, а одиннадцать дней спустя эти полномочия распространились на всю Пруссию30. Возможность легализовать репрессии появилась у них поздней ночью 11 февраля, когда пожар охватил здание Германского парламента. На следующий день Гитлер обратился к президенту Гинденбургу с просьбой предоставить ему чрезвычайные полномочия, чтобы предотвратить угрозу коммунистической революции, для которой поджог Рейхстага якобы служил сигналом к началу. Событие носило столь неожиданный характер, что всегда существовал соблазн предполагать, что поджигателями были сами национал-социалисты, а не простодушный голландский коммунист Маринус ван дер Люббе, схваченный на месте события. Но, так же как и убийство Кирова, положившее начало безумию чрезвычайных мер сталинской диктатуры, поджог Рейхстага был делом рук террориста-одиночки.

28 февраля 1933 года в связи с пожаром в Рейхстаге был издан закон «О защите народа и государства», ставший статьей 48 (2.2) конституции Германии и давший президенту чрезвычайные полномочия. Закон был основным юридическим инструментом государственных репрессий вплоть до конца диктатуры, хотя на первых порах парламент играл в конституционную шараду, ежегодно обновляя закон. Положения этого закона практически ни о чем не говорили, если не были вообще пустыми. Основные статьи конституции, гарантирующие гражданские права (114, 115, 117, 118, 123, 124 и 153), были приостановлены. Этот закон ограничивал «свободу личности» и «свободу слова», так же как и сдерживал свободу прессы, позволяя нарушать тайну частной переписки и телефонных разговоров, производить обыски в домах и захват имущества. Декрет вводил смертную казнь за целый ряд преступлений, начиная от государственной измены до саботажа на железных дорогах, за которые прежде приговаривались к тяжелой работе. Всех, кто совершал террористические убийства государственных чиновников или деятелей, кто подстрекал к убийству либо «обсуждал его с другим человеком», совершал преступления против общественного порядка с применением оружия, похищал заложников по политическим мотивам, также ждала высшая мера31. В конце марта закон о смертной казни был опубликован, он позволял применять его ретроспективно по отношению к тем, кто совершил преступление до 28 февраля, в том числе и по отношению к несчастному ван дер Люббе, которого повесили несколько дней спустя32.

Юридические инструменты, необходимые для применения политических репрессий, были получены в результате принятия 21 марта двух законов. Первый касался того, что называлось «злостными сплетнями», то есть распространения пораженческих настроений и деморализующих слухов, сплетен, порочащих политических деятелей или партию, а также замечаний, могущих вызвать «сложности в международной политике». Все эти деяния, использованные с целью обуздать политический критицизм, полагаясь на туманность формулировок, предполагали длительное заключение, а в исключительных случаях смертный приговор. В тот же день режим учреждил «особые суды», имевшие право рассматривать дела, связанные с политическими преступлениями, перечисленными в чрезвычайном законе, не ограничивая себя обычными юридическими процедурами. Эти суды не были абсолютным новшеством: особые суды для расследований политических беспорядков существовали еще в период между 1919 и 1923 годами. Вкупе с чрезвычайными законами, они стали одним из важнейших инструментов, позволивших режиму обойти действующую законодательную систему и навязать собственную форму «народного» правосудия. Особые суды могли работать в ускоренном темпе, обходиться без обычных процедур, предписанных для защиты, и ограничивать возможности апелляций. К 1935 году их было 25, разбросанных по всему Рейху33. 24 апреля 1934 года был учрежден особый Верховный суд с центральным офисом в Берлине, которому предстояло рассматривать наиболее важные дела, связанные с изменой и предательством. Народный суд [Volksgerichtshof] был отдан под руководство Отто Тьерака, одного из многих германских судей, вступивших в партию перед 1933 годом. Жестокий и несдержанный, он не питал особого уважения к традиционной законодательной системе. В его руках Народный суд стал инструментом политически узкого правосудия34.

Между тем у диктатуры все еще не было своей тайной полиции. В первые месяцы режима существовавшие до этого департаменты полиции избавились от известных политических оппонентов; многие добровольно занимались преследованием левых радикалов задолго до прихода к власти Гитлера, и они не нуждались в особом поощрении, чтобы воспользоваться более широкими полномочиями, которые им предоставляли чрезвычайные законы. Один из таких деятелей, молодой прусский детектив по имени Рудольф Дильс, предложил Герингу преобразовать Прусское управление в новую тайную полицию. 26 апреля 1933 года Тайная государственная полицейская служба [Geheime Staatpolizeiamt] была формально основана с Дильсом в качестве ее первого директора. Акроним ГПА посчитали слишком схожим с советским ГПУ. Один неадекватный чиновник предложил аббревиатуру «гестапо»; таким образом, полицейские силы стали известны как гестапо, тайная государственная полиция. 20 апреля 1934 года организация была передана в компетенцию Генриха Гиммлера, поднявшегося за год от главы отдела полиции в Баварии до руководителя полицейских сил всей Германии. Головной офис гестапо был расположен в Берлине на улице Принц Альбрехтштрассе, 8, а ее руководителем назначили брутального и честолюбивого полицейского из Баварии Генриха Мюллера. Это здание, как и здание на Лубянке в Москве, стало квинтэссенцией всей системы политических репрессий, узаконенных в 1933 году.

В первые годы режима традиционная полиция и суды продолжали играть свою роль в политических репрессиях, используя юридические инструменты, уже имевшиеся в уголовном кодексе, и борясь с преступлениями против общественного порядка и актов предательства. К началу 1935 года в стационарной государственной тюремной системе содержались 22 000 политических заключенных35. Разница между подразделениями политической полиции и остальным полицейским аппаратом состояла в том, что первые имели право задерживать и содержать подозреваемых в предварительном заключении. Это право было дано политической полиции в первый раз в качестве чрезвычайных полномочий после пожара в Рейхстаге. Оно приобрело центральное значение для практики репрессий, но требовало более тщательной формулировки, и его необходимо было периодически возобновлять. К началу июля 1933 года, по данным Министерства внутренних дел, в предварительном заключении находилось 26 789 человек; фактически же это означало, что людей содержали в концентрационных лагерях без права на рассмотрение их дел в суде. Со стороны общественности и чиновников постоянно звучали жалобы на явные злоупотребления, которые влечет за собой такая система. В 1933 году большая часть временных лагерей была закрыта. В апреле 1934 года министр Вильгельм Фрик, нацистский юрист, которому полиция все еще продолжала подчиняться, по крайней мере в теории, опубликовал четкое руководство по «предупредительным заключениям». И хотя теперь несчастные заключенные имели право быть информированными письменно в течение 24 часов о причинах их задержания, никаких ограничений не было предусмотрено в отношении их ареста, поскольку они продолжали, по мнению властей, представлять собой «угрозу общественной безопасности и порядку»36.

Оценку характера и степени этой угрозы оставили почти полностью на усмотрение полицейских властей.

На протяжении всего периода диктатуры приоритетное право арестовывать сохраняло за собой гестапо. Общеизвестный образ людей в черных униформах СС, символизировавший государственный террор, заслонил истинное положение вещей, состоявшее в том, что аресты, расследования и депортации были функцией подразделений политической полиции, а не СС. Вместе с тем устоявшийся образ гестапо во многом соответствует истине. Его следователи имели обыкновение приезжать к намеченным жертвам рано утром (обычно парами), стучали в дверь и вежливо приглашали подозреваемых пройти с ними в полицейский участок. Когда мюнхенского редактора, а позже основателя «Picture Post» Стефана Лорана арестовали в марте 1933 года, его отвели в редакцию его газеты, где двое полицейских проводили обыск в поисках доказательств. Когда Лоран спросил их, что они ищут, полицейские вдруг осознали, что не имеют об этом понятия, и тут же позвонили своему инспектору, который приказал им искать «карикатуры, которые могли бы поставить правительство в унизительное положение». Затем задержанного отвели в тюрьму, обыскали, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали анфас, в профиль и с шляпой на голове и в конце концов бросили в тесную общую камеру. В ходе обыска в редакции была найдена открытка, присланная ему другом, находившимся с визитом в Советском Союзе, который, ни о чем не подозревая, подписал на открытке: «Я читаю Маркса и Энгельса». Лорана обвинили в «большевистских интригах» и оставили в заключении; через несколько недель была арестована и его жена, ее поместили в женское крыло тюрьмы. После семи месяцев заключения его, без какого-либо судебного разбирательства, депортировали в Венгрию, откуда он был родом37.

Политическая полиция было мало чем ограничена в своей деятельности даже тогда, когда она действовала настолько некомпетентно, как это было в случае с задержанием Лорана. Партийные органы стали играть все более важную роль в аппарате безопасности, потеснив официальную полицию и действующее законодательство. Лорану довелось стать свидетелем того, как громил из СА пропускали в политические тюрьмы, где они забивали заключенных до потери сознания. В отличие от советской системы, где НКВД в период наивысшего расцвета государственных репрессий полностью контролировал Управление Государственной безопасности, министр внутренних дел Германии обнаружил, что его министерство шаг за шагом отстраняется от какого-либо действенного руководства аппаратом безопасности. В феврале 1936 года был согласован новый закон о гестапо, который полностью выводил тайную полицию из-под административного и юридического контроля, а законы закрепляли за ним право решать, кто являлся политическим преступником и что является политическим преступлением38. Четыре месяца спустя Гитлер согласился на полную реорганизацию служб безопасности под руководством Гиммлера.

17 июня 1936 года Гиммлер был официально назначен рейхсфюрером СС и главой германской полиции. Это новое звание недвусмысленно указывало на слияние партийных интересов с интересами служб безопасности. У Гиммлера теперь появилась возможность построить в высшей степени централизованную общенациональную систему полицейской власти. Под его руководством оказались обычная полиция, возглавляемая Куртом Далеге, одним из высших офицеров СС; криминальная полиция и тайная государственная полиция (которые 26 июня были объединены в новое подразделение «полиции безопасности» [Sicherheistpolizei] под руководством заместителя Гиммлера в СС Рейнхарда Гейдриха; и концентрационные лагеря, переданные в марте того же года под руководство СС. Гейдрих при этом продолжал оставаться директором собственной службы безопасности партии [Sicherheitsdienst], первостепенной задачей которой был контроль за общественным мнением и выявление потенциальных сил сопротивления как вне, так и внутри партии.

Новая организация, номинально подчиненная Фрику, министру внутренних дел, стала в действительности самостоятельным центром власти. Поскольку ключевые посты в полиции и в министерствах внутренних дел и юстиции оказались в руках сторонников партии и людей из СС, вся законодательная и полицейская система стала все более и более явно отражать политическую волю партийного руководства. Вскоре после начала войны весь аппарат был повышен до статуса министерства под названием Главное управление имперской безопасности, РСХА, а Гиммлер и Гейдрих поднялись до статуса министров. Одним из первых актов новой организации стало издание руководства, позволявшего гестапо задерживать любого, кого считали виновным в ослаблении военных усилий, и расстреливать либо посылать их в лагеря без суда и следствия. Это положение получило эвфемистическое название «специального обращения», что стало поворотным пунктом, и с этого момента полиция безопасности имела неограниченное право убивать, право более бескомпромиссное и вопиющее, чем то, которое когда-либо предоставлялось советским службам безопасности. В начале 1943 года Гиммлер выдвинул необычно сформулированное предписание взамен предписания наказывать за информирование узников об их неотвратимом юридическом убийстве: «Преступник совершил то-то и то-то, поэтому в счет своего преступления он расплатился жизнью. Во имя защиты народа рейха он должен быть переведен из состояния жизни в состояние смерти. Решение будет исполнено»39. 30 июня 1943 года гестапо получило дополнительные права решать, подлежит ли то или иное уголовное или политическое дело расследованию или же преступника необходимо сразу отправить в заключение. Но на той стадии развития событий подобные юридические изыски были бессмысленными в силу неограниченной власти подразделений сил безопасности в борьбе против тех, кого Гиммлер называл «естественными врагами, международным большевизмом, руководимым евреями и франкмасонами»40.

Имеются некоторые очевидные сходства между органами государственной безопасности обеих диктатур. В том и другом случае эти структуры со временем развились в высшей степени централизованные бюрократизированные, полицейские системы, достигшие высшей ступени в иерархии, ставшие отдельными министерствами государственной безопасности, МГБ в Советском Союзе и РСХА в Германии. Обе структуры напрямую зависели от политических приоритетов своих режимов; «Это функция только полиции – выполнять то, что правительство намерено выполнять», – писал глава полиции безопасности Вернер Бест в 1937 году41. Государственная безопасность в Советском Союзе рабски внимала сигналам партии и государственного аппарата. И в том и в другом режимах органы безопасности постепенно аккумулировали все юридические инструменты, дававшие им возможность обходить действовавшие на тот момент законодательства. В Советском Союзе между тем эти инструменты постоянно пересматривались, а с конца 1930-х годов (за исключением произвольного правосудия военного времени) органы государственной безопасности стали функционировать в рамках своих собственных юридических предписаний.

Абсолютное беззаконие репрессий, совершенных Германским государством в последний период диктатуры, принципиально отличает советскую систему безопасности от ее германского аналога. Несмотря на очевидную несправедливость и полное несоответствие нормам закона, свойственный ей произвол и юридическую софистику, советская система безопасности функционировала, опираясь на легальный фундамент. Политических заключенных отдавали под суд, а их дела кропотливо, пусть часто и с ошибками, расследовались, в некоторых случаях на протяжении многих лет. Это была система, подверженная регулярным массированным злоупотреблениям. Политических «противников» убивали тайно, поэтому невозможно установить с определенностью, была ли смерть государственных лиц в результате самоубийства или по естественным причинам связана с государственными репрессиями или нет. Аппарат государственной безопасности мог учреждать свои собственные суды и проводить собственные расследования, так что принятые в них юридические процедуры не соответствовали нормативному законодательству, хотя, нет сомнений, что Народный комиссариат юстиции был совсем не прочь иметь контроль над ними. Попав в заключение, человек практически не мог рассчитывать на освобождение без того, чтобы его осудили, хотя более высокие инстанции, как это изредка случалось, могли отменить некоторые, немногие из тысяч других, неправедные приговоры. Вместе с тем Государственная безопасность, даже в момент наивысшего расцвета ежовщины, никогда не претендовала на право без каких-либо объяснений просто отправлять людей в заключение или на расстрел без рассмотрения дела в суде.

Помимо прочего, в Германии происходил постепенный процесс расхождения аппарата государственной безопасности и действующей законодательной системы. Системе государственной безопасности были предоставлены специальные юридические инструменты, особые суды и право вести расследования по своим правилам. Обе системы регулярно применяли пытки для выбивания признаний, к примеру, в шпионской деятельности, которая инкриминировалась политическим заключенным; оба аппарата использовали систему раздельных тюрем и лагерей для политических заключенных. Главное различие между двумя системами заключалось в праве гестапо задерживать людей в предупредительном заключении, рекомендовать в отношении них «бессрочное заключение», даже в том случае, когда заключенный получил менее суровый приговор обычного суда или уже отбыл свой срок заключения. (Парадоксально, но такая административная автономия позволяла гестапо освобождать людей, вынося им приговоры не более суровые, чем рядовое предупреждение, и не угрожая им судебным преследованием, что и происходило изредка в советской системе, когда слушания уже начались.) Предупредительное заключение, впервые учрежденное в самом начале диктатуры, было сферой систематических и вопиющих злоупотреблений, в итоге оно предоставляло полиции безопасности право решать, игнорируя даже особые суды, вопросы жизни и смерти не только в отношении политических заключенных, но и миллионов невинных немцев и других европейцев, подвергшихся гонениям не за то, что они делали, а просто за то, кем они были.

* * *

Одной из труднейших задач историков является задача установления общего количества жертв государственных репрессий. Советская система породила массу секретных статистических данных, большая часть которых стала доступна с момента падения европейского коммунизма. Третий рейх был не столь привередливым в плане сбора статистики и соблюдал большую скрытность. Тогда как в НКВД подробно фиксировали данные о всех приговорах и случаях осуждений, записи в журналах германских лагерей и тюрем делались менее скрупулезно либо преднамеренно уничтожались через каждые несколько месяцев. В конце войны костры из секретных документов пылали над всем рейхом. Даже при наличии более подробной статистики советских тюрем и лагерей все же сложно поверить в то, что абсолютно каждая жертва была посчитана или что не было случаев, когда одного и того же заключенного соперничающие органы записывали дважды, стремясь продемонстрировать перевыполнение нормы, особенно в исключительных условиях ежовщины и военного периода. Две диктатуры заключили в тюрьмы и уничтожили не сотни, а миллионы людей. Точное число жертв обеих диктатур просто не поддается подсчету, такова суть их кровавых репрессий.

И все же сохранившиеся цифры дают ясное представление об их масштабах и характере. Годами данные, касающиеся репрессий в Советском Союзе, циркулировавшие на Западе, были неимоверно раздуты. Антон Антонов-Овсеенко, сын жертвы партии 1930-х годов, сообщает в своих мемуарах, опубликованных в 1980 году, что, по данным источников Политбюро, 18,84 миллиона человек в период между 1935-м и 1940-м годами были отправлены в тюрьмы и 7 миллионов из них были расстреляны. Почти 16 миллионов человек – половина всего взрослого мужского населения Советского Союза прошли через лагеря. По его подсчетам, число умерших от голода и репрессий в 1930-х годах составило 41 миллион человек42. Некоторые из этих данных были приняты за точку отсчета на Западе, и в дальнейшем там получили широкое распространение цифры от 8 до 20 миллионов арестованных и от 9 до 40 миллионов умерших43.

Однако архивы рисуют совершенно иную картину. Данные об арестах, обвинительных приговорах и расстрелах были составлены в 1953 году, после смерти Сталина. По этим данным, общее число арестованных органами НКВД в период между 1930 и 1953 годами составило 3 851 45044. Общее число расстрелянных составило 776 074 человекк, что приблизительно равно числу приговоренных к расстрелу между 1930 и 1953 годами – 786 098 человек, данным, опубликованным в 1990 году при Горбачеве. Эти цифры значительно ниже тех спекулятивных подсчетов, которые были известны до прихода гласности. Статистика в отношении числа людей, сосланных в лагеря, соответствует известным на сегодня данным из архивов ГУЛАГа, дающим представление о составе и количестве заключенных, прошедших через них. В 1940 году в разных категориях лагерей всего находилось 4 миллиона человек: 1,3 миллиона в трудовых лагерях ГУЛАГа; 300 000 – в тюрьмах; 997 000 – в специальных поселениях; 1,5 миллиона – в лагерях для депортированных45.

1937 и 1938 годы были совершенно исключительными. На эти два страшных года ежовщины приходится 35 % всех арестов, произведенных за годы сталинской диктатуры. Среднее число расстрелянных в обычные годы – в 1932–1936, 1939–1940 и 1946–1953 годах – составило 1432 человека. Осуждение на жизнь в лагерях или на тюремное заключение было обычным делом, поэтому население лагерей в послевоенный период неуклонно росло, по мере того как массовые смертоубийства шли на спад. К началу 1950 года в разных частях обширной империи лагерей находилось 6,45 миллиона человек. Общее количество умерших в лагерях в период с 1930-го по 1953 год достигло 1 053 829 человек, в большинстве случаев люди умирали от болезней, изнурительного труда, обморожений и плохого питания. Иногда лагеря становились местом исполнения приговоров НКВД, это могло привести к тому, что при подсчете общего числа убитых по приговорам НКВД некоторые факты расстрелов учитывались дважды. Труднее всего оценить, сколько случаев из тех, что рассматривались органами безопасности, были на самом деле уголовными делами (подобно случаю с двумя несчастными крестьянскими мальчиками, пасшими колхозных коров, которых застали на месте преступления, – видели, как они съели три огурца, за что были приговорены к 8 годам лагерей46.

Также невозможно подсчитать, какое количество дел, рассмотренных в обычной судебной системе, было на самом деле возбуждено по статье 58, и по которым были вынесены смертные приговоры или приговоры, предусматривавшие тюремный срок. О том, сколько людей умерло в пересыльных лагерях, переполненных вагонах от недостатка воды, от мороза и недоедания, можно только догадываться. Но все же общее количество жертв советских репрессий, безусловно, намного, хотя и на десятки тысяч, а не на миллионы, больше. Рассуждая о репрессиях, вряд ли надо говорить о том, что суммарные цифры не способны показать всю глубину страданий и трагичность отдельных человеческих историй: репрессии оставляли жен без мужей, женщин и мужчин – без их любимых, дети становились сиротами, разрушались семьи, многолетняя преданная дружба внезапно обрывалась. Статистика бессильна перед лицом человеческой трагедии.

В случае с Третьим рейхом положение значительно осложняется. Статистические данные здесь во многом фрагментарны и характеризуются неполнотой, хотя они говорят о значительно меньших масштабах репрессий по сравнению с Советским Союзом. В годы между 1933 и 1939 годами всего было осуждено за преступления, которые квалифицировались как политические, и заключено в тюрьмы 225 000 человек, но тюремные сроки и сроки содержаний в лагерях были во многих случаях недолгими. Количество людей, находившихся одномоментно в лагерях в период до 1939 года, было значительно ниже: на пике репрессий в 1933 году их было 25 000, 10 000 человек – к началу 1936 года, снова 25 000 человек накануне начала войны. Но к началу 1944 года, когда лагеря были заполнены узниками войны, евреями и лицами принудительного труда, это число выросло до 715 000 человек47. Цифры, касающиеся 1930-х годов, трудно сопоставить с цифрами, относящимися к числу лиц, содержавшихся в «предупредительном заключении», которое летом 1933 года достигло 27 000 человек и 162 000 – в 1939 году, если все эти люди на самом деле содержались в тюремной системе, а не в лагерях. В 1935 году в обычных тюрьмах находилось в общей сложности 22 000 политических заключенных. Единственное, что можно сказать с уверенностью, это то, что количество жертв резко возросло в годы войны, когда Германия распростерла свою власть над всей континентальной Европой.

Общее количество убитых германской системой безопасности никогда не было с должной точностью установлено. Существуют архивные данные о числе осужденных и расстрелянных по обвинению Народного суда по преступлениям, связанным с изменой: вплоть до самого начала войны суд вынес 108 смертных приговоров, за период с 1940-го по 1944 год суммарное количество таких приговоров составило 508848. Имеются дополнительные статистические данные по числу осужденных и расстрелянных как за политические, так и уголовные преступления, по приговорам обычных судов за период между 1938 и 1945 годами – 16 080 человек49. Остается неизвестным, какой процент этих расстрелов был связан с уголовными преступлениями, но поскольку большая часть жертв была не германского происхождения, можно допустить, что это были иностранные рабочие или узники войны, обвиненные в саботаже, в загрязнении расы или убийстве. В это число не вошли тысячи жертв отдельных случаев жестокости и насилия, террористических актов, совершенных людьми СС в последние месяцы войны, политических убийств, совершенных партийными головорезами, и тысячи не-немцев; сюда не вошли и тысячи убитых за сопротивление и саботаж на всей территории оккупированной Европы в рамках печально известного закона «Nacht und Nebel» («Ночь и туман»), изданного Гитлером 7 декабря 1941 года, который позволял гестапо избавляться от своих узников, не оставляя следов50.

Исключительное время для германских служб системы безопасности наступило в период между 1941 и 1944 годами. В годы войны с Советским Союзом РСХА организовала и руководила массовыми убийствами миллионов мужчин, женщин и детей. Огромное большинство этих людей составляли евреи, согнанные со всей Европы, примерно 5,7 миллиона человек. Около 3,6 миллиона человек были уничтожены в специально построенных для этих целей лагерях, еще 1,5 миллиона были уничтожены в городах и деревнях западной части Советского Союза в первые годы войны между Германией и СССР51. Концентрационные и трудовые лагеря также стали местами массовых убийств, где полностью пренебрегали правами человека и где правил режим принудительного изнурительного труда. Установлено, что общее количество умерших составило 1,1 миллиона человек, включая и большой процент евреев, которых вынуждали работать до полного истощения52. Ужасающие цифры тех, кто был умерщвлен, убит или кто умер от болезней или недоедания, либо тех, которых германские службы безопасности заставляли работать до полного истощения, не могут быть установлены с достаточной точностью, однако маловероятно, что это число было намного ниже, чем семь миллионов, и большинство из них были не-немцами.

Огромное большинство из этих миллионов жертв обеих диктатур составляли ни в чем не повинные люди. Их «преступления» были тривиальными либо, в большинстве случаев, не были преступлениями вообще. Также в большинстве своем это были совершенно беззащитные люди – обычные мужчины и женщины либо дети, которых схватили дома или на работе, иногда по одному или в ходе массовой облавы, устроенной службами безопасности. В обеих системах семьи подозреваемых также попадали в сеть. Когда в ноябре 1937 года Сталин разразился бранью против контрреволюционеров, он пообещал искоренить не только «врагов народа», но и все их окружение. Это было необходимо сделать, объяснял Молотов Феликсу Чуеву много лет спустя: «Иначе они бы распространили всякого рода жалобы и вырождение…»53. Вендетта советской системы безопасности стала западней для друзей, просто знакомых, товарищей по общежитию или коллег ее жертв, как будто «контрреволюционная деятельность» была каким-то инфекционным заболеванием. Евгения Гинзбург была осуждена на срок в лагере за то, что какое-то время назад она работала вместе коллегой академиком, которого разоблачили как троцкиста. Ее исключили из партии за отсутствие бдительности, однако к моменту ее ареста в феврале 1937 года система превратила ее в архикриминальную личность. «Даже смерть была бы слишком слабым наказанием для тебя! – кричал офицер, пришедший арестовать ее. – Ты перевертыш! Агент международного империализма!»54

Тысячи жертв обеих систем в одночасье превратились, подобно Гинзбург, из респектабельных, даже лояльных, граждан в уголовников и изгоев. Стефан Лоран, единственным преступлением которого было нежелание поддерживать национал-социалистов, подвергся в тюрьме гестапо постепенному превращению из успешного специалиста, представителя среднего класса, в жалкого заключенного, одетого в неряшливые одежды, страстно стремящегося избежать штрафной камеры и злопыхательств партийных охранников, к которому политическая полиция относилась с полным презрением. Пусть гонения и имели часто характер ничем не прикрытого произвола, система все равно превращала невиновного в явно виновного, рядового гражданина – в узника тюрьмы или лагеря. Некоторые из тех, кто подвергся гонениям в обеих системах, были действительно оппонентами или критиками режимов, однако мало кто из них был и вправду террористом или политическим преступником. Большинство из них были заклеймены позором и осуждены только для удовлетворения чудовищных фантазий, порожденных теорией заговора, возникшей в головах диктаторов. Парадоксальный, часто абсурдный характер жертвенности, который эти фантазии порождали, может проиллюстрировать необыкновенный спектакль, поставленный обеими диктатурами в 1930-х годах, в ходе репрессий над коммунистами.

Модель преследований, практиковавшихся в Советском Союзе, может быть понята из теории заговоров, центральной для коммунистического государства. Эта теория сформировалась, как и многое другое, в начальный период советской системы, из опыта гражданской войны. В зарождающемся советском обществе сохранялся непреходящий страх перед перспективой того, что молодое Советское государство может стать объектом международного заговора, который плетут силы мировой буржуазии вместе с их союзниками, окопавшимися внутри Советского Союза. Конспираторы всегда представлялись в образе пятой колонны и провокаторов, действующих в союзе с остатками эксплуататорских классов и партийными оппозиционерами. Целью заговора было ни много ни мало низвержение революционных достижений и реставрация капитализма. Их методы всегда характеризовались однотипной риторикой – саботаж, разрушение, терроризм. Их невольными сообщниками были чиновники и члены партии, не сумевшие распознать «диверсантов» в своих рядах. Акценты периодически смещались, однако эта установка оставалась центральным политическим тезисом на протяжении всего периода сталинского правления, начиная с 1920-х годов до самой смерти диктатора в 1953 году. Верили ли тысячи рядовых полицейских чиновников и партийных работников, боровшихся с заговорами, в эту теорию, было неважно. Значение имело только то, что партийное руководство настаивало на существовании такого заговора, что контрреволюционный заговор был политической реальностью общества.

В свете этой партийной установки можно было бы определить почти всех жертв режима. Генеральная линия партии в отношении заговоров формировалась в центре, однако она широкими волнами растекалась по всему пространству огромного Советского Союза. Можно взять, к примеру, судьбу 57-го отдельного стрелкового корпуса Красной Армии, посланного в Монголию в 1936 году для предотвращения набегов японцев из соседней Маньчжурии. Солдаты были расквартированы в убогих отдаленных районах промозглой монгольской равнины. Моральное состояние солдат не вызывало оптимизма, часто происходили стычки, а оборудование постоянно выходило из строя. Однако летом 1937 года, вслед за раскрытием «заговора» среди высших командиров Красной Армии, длинная рука советского закона протянулась через все пространство советской страны и достигла 57-го корпуса. Сюда прибыли люди из Особого отдела НКВД для того, чтобы «разоблачить и ликвидировать участников военного заговора». Они раскопали все сфабрикованные заговоры в каждом отдельном подразделении армейского корпуса, один за другим.

Расследования продолжались в течение тринадцати месяцев, поскольку за разоблачением одного заговора следовало раскрытие заговора в другом подразделении. В отчетах НКВД разоблаченным врагам давались самые разнообразные, иногда вызывающие недоумение характеристики, даже тогда, когда, как в следующем случае, все они служили в одном и том же подразделении: «сын кулака», «служил у Колчака» (т. е. командующий Белой армией в гражданской войне), «он подхалим», «участник контрреволюционной троцкистской организации», «военно-фашистский заговор», «совершал акты саботажа», «имел связи с врагами народа» и тому подобное55. Комиссара корпуса А.П. Прокофьева все время, пока он ехал в Москву, отзывали обратно, арестовали его, когда он сидел в вестибюле Народного комиссариата по обороне, ожидая назначения. Человека, назначенного вместо него, отправили до самой Монголии лишь для того, чтобы несколько месяцев спустя разоблачить его как фашистского заговорщика и уволить56.

В 1930-х годах судьба 57-го отдельного корпуса повторилась многократно по всему Советскому Союзу. Охота на ведьм свирепствовала с особой беспощадностью в двухлетний период ежовщины, но директивы разоблачать пятую колонну только предваряли наивысший расцвет террора, и продолжали действовать и в 1950-х годах. К началу 1934 года ОГПУ уже сфабриковало то, что называлось «Делом всесоюзного троцкистского центра» и в течение 1934 и 1935 годов сотни людей были арестованы как предполагаемые члены этого центра и позже расстреляны57. В 1936 году правительственные комиссары были вызваны для отчета Центральному комитету о количестве и категориях служащих, разоблаченных в их вотчинах. Лазарь Каганович, народный комиссар путей сообщения, отчитался об увольнении 485 бывших царских полицейских, 220 бывших меньшевиков и социал-революционеров, 572 троцкистов, 1415 бывших белых офицеров, 285 вредителей и 443 шпионов. Каждый из них, как сообщал Каганович, имел связи с «правотроцкистским блоком» заговорщиков и вредителей58. Разоблачение подрывной деятельности тогда влекло за собой серьезный риск последующих обвинений в отсутствии бдительности. Каганович выжил, но тысячи других коммунистов, партийных работников попали в тюрьмы или были расстреляны скорее за то, чего они не сумели сделать, чем за то, что они в действительности совершили.

Членство в партии при этом не было надежной гарантией безопасности. Опаснее всего было находиться вблизи центра власти. В годы ежовщины высшее руководство партии было практически опустошено. Пять членов сталинского Политбюро были расстреляны, так же как и 98 из 139 членов Центрального комитета. Из 200 членов Центрального комитета компартии Украинской республики выжили только трое; были уничтожены 72 из 93 членов Центрального комитета комсомольской организации. Из 1996 руководителей партии – делегатов XVII съезда партии в 1934 году 1108 были убиты.

В регионах 319 из 385 областных секретарей и 2210 из 2750 районных секретарей партии погибли. Рядовые партийцы в целом пережили эти годы лучше, хотя в Ленинграде чрезмерно ревностный Жданов исключил из партии девять десятых членов59. Очищение рядов партии не спасло Ленинградскую партийную организацию от второй чистки, произошедшей десятью годами позже, когда ее лидеры были расстреляны за контрреволюционный сговор с новой пятой колонной «холодной войны»60.

Наиболее явным ощущением при встрече члена партии с иностранцем и самым заметным чувством самого иностранца было недоверие. Начиная с 1920-х годов и в последующие годы страх соприкоснуться с чуждой идеологией и страх перед угрозой внедрения вражеских элементов были характерной чертой политической культуры коммунистического сообщества. Коммунистический Интернационал работал в офисе, расположенном в московской гостинице «Люкс», но его сети были разбросаны по всему миру. В начале 1930-х годов эта организация ревностно оберегала себя от заражения от других социалистических и социал-демократических движений за границей. Но когда Сталин, с большими оговорками, подвиг Народный фронт на стратегическое, правильным образом спланированное взаимодействие с другими зарубежными оппонентами «фашизма», сдвиг в революционной стратегии, формально объявленный на международном съезде Коминтерна в июле 1935 года в Москве, открыл вход в него «шпионам» и «агентам фашизма». В феврале 1937 года Сталин предупреждал Георгия Димитрова, генерального секретаря Коминтерна: «вы все… находитесь в руках врагов»61. В течение 1937 и 1938 годов сообщество иностранных коммунистов, проживавших в Советском Союзе, и сам Коминтерн подверглись гонениям. коммунистическая партия Германии, нашедшая здесь убежище, потеряла 7 членов своего Политбюро (только пятеро из них были убиты при Гитлере) и 41 из 68 руководителей партии. Польская коммунистическая партия, члены которой с 1929 года находились под неослабным надзором Государственной безопасности, потеряла весь свой Центральный комитет и, как было установлено, 5000 ее членов. Все они были расстреляны как агенты «польских секретных служб»62. В итоге в августе 1938 года партия формально прекратила свое существование за отсутствием членов, которые бы не скомпрометировали себя как «тайные фашисты». Отсутствие бдительности по отношению к заговорам привело к репрессиям 700 работников центрального аппарата Коминтерна. В следующие пятнадцать лет, до самой смерти Сталина, связи с внешним миром, независимо от того, какими бы незначительными и случайными они ни были, могли привести к тюремному заключению или смерти.

Поименный список жертв, находившихся вдали от партийного ядра, отражал все проявления предполагаемых заговоров. Всякий, кого разоблачали как бывшего классового врага, будь то кулака или участника Белой гвардии, либо как потомка буржуазии или мелкопоместного дворянства, особенно если тому удавалось скрывать свое происхождение довольно долгое время, всегда подвергался риску быть репрессированным, хотя только в период между 1937 и 1938 годами такой проступок наверняка приводил к смерти. Тем самым была возрождена идея контрреволюционного саботажа, которая восходила к самым первым показательным судам 1918 года63. После 1928 года, в период коллективизации и индустриализации, саботаж регулярно использовался для описания самых тривиальных случаев оплошности или халатности на работе, механических сбоев или просто аварий. Тщательный сбор статистики аварий использовался как политическое доказательство. В моменты особого усиления бдительности списки аварий и механических нарушений могли стать серьезным доказательством. В 57-м отдельном стрелковом корпусе в течение 1938 года число аварий (2728 за девять месяцев) значительно возросло, поскольку на работу были взяты неквалифицированные и малокомпетентные кадры взамен водителей и квалифицированных механиков, уничтоженных первой волной чисток. И тем не менее эти аварии дали повод для последующих обвинений в саботаже64.

Эти жертвы чисток, похоже, скорее были элитой по сравнению с незадачливым рабочим. В промышленности именно директорам заводов и инженерам в первую очередь приходилось выдерживать натиск критицизма за неспособность соблюдать графики пятилетних планов. Г. В. Гвахария, образец современного менеджера, эффективный и новаторски мыслящий директор огромного сталеплавильного завода имени Кирова в Донбассе, был вызван в местный партком в марте 1937 года по поводу некоторых технических проблем, задерживающих процесс производства. Его обвинили во вредительстве и арестовали. В начале апреля пресса также заклеймила его «фашистским агентом», его допросили и расстреляли. Спустя несколько месяцев было объявлено, что Гвахария занимался саботажем на заводе, чтобы увеличить возможность победы Германии и Японии. Вскоре за ним последовали и его коллеги. К началу 1940 года на огромном заводе работали только два инженера и 31 технический работник из персонала 1937 года65.

Чистки нанесли удар по всем областям институциональной жизни страны, и больше всего пострадали высшие эшелоны власти. Тысячи дипломатов, старших офицеров армии были убиты. Примерно из 24 000 священнослужителей и руководителей церкви, служивших в 1936 году, через пять лет только 5665 оставались живыми66. В конце концов конспирация уничтожила самих конспираторов. Работники НКВД и аппарата государственной безопасности сами подверглись чисткам в 1939 году за вредительство в партии. Очередь Ежова подошла в апреле 1939 года, когда его арестовали и обвинили в том, что он британский и польский шпион.

Избитый, вынужденный давать показания следователям, которые всего несколько месяцев назад работали под его руководством, он предстал перед Военной коллегией Верховного суда в феврале 1940 года, где отказался от всех своих признаний и заявил, что, работая на протяжении двадцати пяти лет для партии, он «честно боролся против врагов и уничтожал их… используя все имеющиеся средства для их разоблачения»67. На следующий день он был расстрелян за шпионаж.

Теория заговоров в гитлеровском рейхе выполняла ту же функцию, что и в Советском Союзе, позволяя разоблачать врагов и давая повод для нападок и их уничтожения. Однако здесь были два различных типа заговоров, возникшие из опыта поражения в 1918 году. Первый был сфокусирован на марксистских врагах, чей интернационализм отравил Германию во время Первой мировой войны и ослабил ее национальный дух и чье существование представляло непрекращающуюся угрозу предательства делу национального спасения и возрождения. Предательство национальных идеалов было лакмусовой бумажкой для начала отстранения и репрессий. «Мы, нет сомнений, хотим уничтожить всех, кто противостоит народу и нации», – заявил в марте 1933 года Геринг68. Второй «заговор» был связан с евреями. Они также, как считали нацисты, составили заговор с целью разрушить военные усилия Германии, навязать революцию в 1918 году и привести Германию к постепенному расовому разложению, чтобы открыть путь большевизации Германии и всей остальной Европы. Как марксисты, так и евреи и их многочисленные сторонники и агенты, «осквернявшие» нацию и ее нового лидера, составили заговор, ставящий цель ослабить усилия новой Германии, направленные на восстановление ее могущества и отмщение врагам за ее поражение. Сохранялся страх того, что «удар в спину» может повториться в следующей войне. Именно в свете этих рассуждений необходимо читать комментарии Гитлера в его «Mein Kampf» о возможности избежать поражения в 1918 году путем отравления газом 10 000 евреев69. Уничтожение врага почти гарантировало победу. В своей речи перед старшими офицерами в 1937 году о роли сил безопасности в будущей войне Гиммлер утверждал, что домашний фронт был театром войны против внутреннего врага, «идеологического противника», который тайно замышляет снова отнять у Германии победу. Это была задача государственного аппарата безопасности, продолжал Гиммлер, «охранять чистоту крови и здоровье нашего народа» для того, чтобы обеспечить будущие военные триумфы70.

Огромное большинство жертв репрессий в первые годы режима составляли коммунисты, профсоюзные деятели, социал-демократы и интеллектуалы – антинацисты. В отличие от несчастных жертв советских репрессий, разоблаченных НКВД, это были реальные противники. Но идея коммунистического революционного заговора в 1933 году была здесь таким же вымыслом, как «троцкистско-фашистский центр», сочиненный в Москве. Коммунистов задерживали и подвергали пыткам для того, чтобы получить от них сведения о сети коммунистических агентов, планы революционного переворота и данные о секретных складах с оружием и взрывчаткой, спрятанными для этих целей. С подавлением политической деятельности коммунистов вспыхнули яростные стычки между коммунистами, полицейскими и вспомогательными силами СА. На следующий день после пожара Рейхстага 1500 коммунистов были задержаны в Берлине, 10 000 – по всей Германии. Немецкая компартия в 1935 г. объявила, что 393 члена партии были убиты, начиная с января 1933 г.71 Сотни коммунистов были убиты в камерах членами СА. Коммунисты и социал-демократы составляли подавляющее большинство заключенных в первых лагерях, основанных в 1933 и 1934 годах.

Другие жертвы политических репрессий были выходцами из широкого круга критиков и оппонентов режима, чьи антинацистские взгляды теперь стали рассматриваться как прямое предательство. Для политической полиции были безразличны классовая принадлежность, ранг или репутация задержанных. Все известные антинацисты из числа священнослужителей, специалистов и членов консервативных политических партий получили небольшие сроки тюрем или лагерей. Многие из них, подобно Стефану Лорану, были ни в чем не повинны. Другие, попавшие в заключение вместе с ним, стали жертвами чьей-то злобы и зависти. Фрица Герлиха, издателя католической газеты в Мюнхене, содержали в темной камере и избивали люди из СА, чтобы он раскрыл им источник, сообщивший ему о гомосексуальности Эрнста Рема. Почтенного еврейского доктора, однажды порекомендовавшего пенсионному органу сократить пособия по инвалидности ветерану войны, национал-социалисту, били резиновой дубинкой в течение одной минуты каждый час до тех пор, пока он не испустил дух. Водитель машины, везшей Гитлера в Ландсбергскую тюрьму, в которой тому предстояло отбывать срок в 1924 году, был допрошен относительно нелестных комментариев, которые тот высказывал тогда о будущем фюрере72. Большинство тех, кто был задержан в первые недели режима и оказался в предупредительном заключении, были освобождены в начале лета 1933 года. Некоторые из ранних жертв режима были евреями, но германские евреи тогда еще не были систематическим объектом репрессий государственного аппарата безопасности. Они тогда лишь подвергались запугиванию, временами их подвергали физическому насилию, их могли ошибочно арестовать, ограбить или безосновательно уволить. Так же как и коммунисты, они были в числе тех, кого следовало исключить из новой Германии как врагов германской идеи.

К середине 1930-х годов приоритетной задачей режима стал расовый вопрос, определивший новое направление государственных репрессий в Германии. Политическая оппозиция была немногочисленной, и ее легко сокрушили. Вторая идея теории заговоров – страх перед перспективой того, что возрождение Германии и ее победы будут серьезно подорваны в случае биологического истощения нации, поставила государственную систему безопасности в центр расовой политики режима. Подавляющее большинство германских жертв государственных репрессий между 1936 годом и концом войны были «биологическими» жертвами, которые оказались в заключении или были убиты не из-за политических преступлений, действительных или мнимых, а в целях сохранения чистоты расы. Среди тех, кому следовало оказаться в сетях органов безопасности в первую очередь, были так называемые «асоциальные элементы». К ним относились, согласно полицейскому циркуляру, разосланному Гейдрихом в декабре 1937 года, «попрошайки, бродяги (цыгане), блудницы, алкоголики и «тунеядцы»73. Первая массовая чистка была произведена в марте 1937 года. До 2000 человек были отправлены в предупредительное заключение, а многие были переведены в концентрационные лагеря74. Других насильственно стерилизовали для предотвращения передачи рецессивных генов, которые, как предполагалось, приводили к формированию асоциальной личности. Этой процедуре также подвергли и уголовников-рецидивистов. Таких лиц в тюрьмах размещали и содержали отдельно, однако во время войны по требованию Гитлера асоциальные элементы и матерых уголовников перевели в лагеря, где 20 000 из них умерли от изнурительного труда75.

Гонениям подвергались также и сексуальные преступники. Особенно выделяли гомосексуалистов. Гиммлер был фанатичным гомофобом («педерасты – это результат дегенерации личности», – отметил он однажды в своем студенческом дневнике)76. В процессе реорганизации полицейской системы в 1936 году Гиммлер создал новый отдел для «борьбы с гомосексуалистами и абортами», которые, по его убеждению, создавали серьезную угрозу расовому развитию, но даже до этого момента гомосексуалисты подвергались запугиванию, шантажу и арестам людьми из гестапо, а не обычными полицейскими77. Начиная с 1936 года гомосексуалистов стали отправлять в лагеря. В июле 1940 года Гиммлер издал приказ, по которому все гомосексуалисты, нарушавшие закон с более чем одним партнером, должны были быть отравлены в лагеря в обязательном порядке; в 1943 году Кальтенбруннер, глава РСХА, добивался принятия закона об обязательной кастрации всех осужденных гомосексуалистов. Установлено, что 5000 из них погибли в лагерях и предупредительном заключении78.

Другие сексуальные преступления находились в ведении служб безопасности. Вслед за законом о защите германской крови, принятым в 1935 году, 1680 германских евреев были осуждены за осквернение немецкой расы79. Во время войны гестапо расширило поле своей деятельности и начало контролировать сексуальные взаимоотношения между гражданами Германии и иностранными рабочими. Мужчины-поляки или русские, застигнутые «на месте преступления» с германскими женщинами, могли быть расстреляны или отправлены в лагеря, но и женщины рисковали оказаться в предупредительном заключении или могли быть осуждены на срок в лагерях. Судьба педофилов также могла привести их в лагерную систему. За период между 1933 и 1939 годами порядка 2079 сексуальных преступников были кастрированы, в большинстве случаев за педофилию80. Для тех, кого режим считал угрозой для расового здоровья, в 1933 году была введена обязательная стерилизация, которая регулярно проводилась в тюрьмах, специальных госпиталях системы безопасности и лагерях. За промежуток времени между 1933 и 1945 годами, как было установлено, стерилизации подверглись 400 000 человек, в большинстве своем женщины81. В то же время в стране, где число абортов в 1932 году достигало более одного миллиона, начались преследования аборционистов, которых стали считать врагами здорового воспроизводства расы, а после 1936 года они стали объектом тщательного расследования гестапо.

В годы войны аппарат государственной безопасности превратился в главного проводника политики более радикального решения расового вопроса. Основными жертвами этой политики стало еврейское население Германии, Австрии, дружественных Германии и оккупированных стран Европы. В функции гестапо входили сбор и анализ всей информации о численности и распределении еврейского населения, а также составление досье на наиболее выдающихся евреев. В сентябре 1939 года молодой офицер СС Адольф Эйхман был отозван в Берлин со своего поста организатора еврейской эмиграции из Вены и Праги для того, чтобы возглавить только что образованный департамент по делам евреев в системе недавно основанного РСХА. Отдел IV D4 (вскоре переименованный в IV B4) стал ключевым в рамках всей программы гонений на евреев, начиная с их регистрации и политического надзора, до их окончательного заключения и депортации в гетто и концентрационные лагеря, где они должны были быть уничтожены82.

Огромные усилия во время войны аппарат государственной безопасности направил на организацию геноцида евреев. Расовая политика режима изображала их врагами рейха, и гестапо обращалось с ними так, как будто они действительно были их политическими оппонентами. В результате политическая полиция применяла в процессе выявления и депортации евреев те же методы полицейской слежки, политического преследования и жестокого насилия, которые применялись по отношению к коммунистам в начале 1930-х годов. Случалось, что в лапы гестапо попадал еврей, в то же время являвшийся и коммунистом. В марте 1940 года немецкий эмигрант, еврей Йозеф Малер, вместе со своей женой был выслан из Нидерландов в Германию, где его ожидали арест местным гестапо и содержание в предупредительном заключении. Он был активным коммунистом с 1932 года и начиная с 1937 года, с момента его отъезда из Германии, занимался распространением информации об условиях жизни в Германии через свои контакты с зарубежными товарищами по убеждениям. Супругов жестоко пытали в течение нескольких лет, но ни он, ни его жена ничего не сказали. В конце концов их отправили в концлагерь в Вестерборке в апреле 1941 года, откуда жену Малера отправили на смерть в восточном концлагере. Полиция продолжала свое беспощадное расследование. Она обнаружила, что у Малера была внебрачная дочь, и из нее они вытянули нужные показания. Малера снова затащили в подвалы гестапо в Дюссельдорфе, но он даже после месяцев пыток отказался выдать им нужные сведения. 2 сентября 1943 года, так и не сумев раскрыть подпольную сеть, которую они пытались выявить, гестапо расстреляло Малера83.

Полиция потратила тысячи часов работы, расследуя выдуманные преступления евреев или просто разыскивая спрятавшихся евреев, пытавшихся скрыть свою национальную принадлежность, подобно тому как это делали кулаки и прочие буржуазные элементы в Советском Союзе. Не-евреи могли стать объектом преследования, если они давали убежище своим соседям евреям или скрывали у себя еврейских детей, но многие люди по всей оккупированной Европе тем не менее осмеливались на это. С 1941 года в Германии простые разговоры с евреями, деловые контакты или обычное общение с ними стали рассматриваться как политическое преступление84. Преступлением для самих евреев было отсутствие у них опознавательного знака – желтой звезды Давида, ношение которой стало для них обязательным с 15 августа 1941 года. Гестапо с упрямой настойчивостью выслеживало евреев по всей Европе просто за то, что они евреи. И все, кто чинил препятствия в этом, считались соучастниками преступления. Эти операции проводились с ужасающим буквализмом.

В одной деревне в отдаленной части Белоруссии женщина, стоя в толпе евреев на краю общей могилы в ожидании расстрела, размахивала документом, подписанным местным главой, который подтверждал, что она не еврейка. Немецкий чиновник прочитал бумагу и отпустил ее, хотя здесь, на вражеской территории в сотнях миль от рейха, для него не имело ни малейшего значения, будет ли женщина расстреляна или нет85.

Большинство жертв системы террора в Германии во время войны были убиты на почве расовой принадлежности. Большая часть из них была расстреляна не службами государственной безопасности, а людьми из СС, регулярными войсками либо местными антисемитскими полувоенными формированиями. РСХА действовало как импресарио, организуя, классифицируя и поставляя миллионы жертв. Остальная часть германского населения, хотя и обязанная следовать законам о диффамации, пораженчестве и деморализации, находилась под менее скрупулезным надзором систем безопасности. Только 13 % из тех, кто оказался под следствием за то, что слушал иностранное вещание, были осуждены86. В большинстве случаев выражения недовольства, о которых было сообщено полиции, власти ограничивались простым предупреждением. И только в отношении тех, кого квалифицировали как врагов или социальных маргиналов, подобно контрреволюционным «врагам» в Советском Союзе, аппарат репрессий действовал непреклонно и беспощадно, до конца выполняя свою миссию. Некоторые из тех, кто попал в сети служб безопасности, были действительными оппонентами режима (хотя другие оппоненты могли выжить, оставаясь необнаруженными). В этом состоит жестокая ирония истории, что жертвами преследований со стороны обоих режимов стали миллионы ни в чем не повинных граждан. Большая часть работы систем безопасности, направленной на поиск и уничтожение врагов, была пустой тратой времени. Заговоры существовали только в их воображении, это были вымышленные фантомы.

* * *

Однажды в тюрьме, в которой он находился, Стефан Лоран слышал, как д-р Фриц Герлих, эсэсовский офицер, находясь почти без чувств, весь облитый кровью после того, как его избивали дубинкой люди из СА, едва добравшись обратно в камеру, выкрикивал: «Вы полностью заслуживаете того, что получили!»87. Этот эпизод отражает один важный момент взаимоотношений между аппаратом репрессий и обществом, которое подвергается репрессиям. Если репрессиям было суждено осуществиться, большая часть общества должна была идентифицировать себя с ними или даже одобрять эту деятельность. Сталин не был совсем неискушенным человеком, когда в 1932 году, во время интервью с Эмилем Людвигом, отверг его замечание о том, что советские люди были просто «воодушевлены страхом»: «Неужели вы думаете, что мы могли удержать власть и получать поддержку огромных масс населения в течение четырнадцати лет только с помощью запугивания и террора?»88

В обеих диктатурах аппарат репрессий был реальной частью общества, а не некой абстракцией. Им руководили полицейские чиновники и полицейские, рекрутированные из самого населения, а не откуда-то извне. В обеих диктатурах многие из тех, кто жестоко преследовал троцкистов или евреев, имели за своими плечами долгую карьеру обычных полицейских работников; многие из них успешно продолжали работать и служить и после смерти диктаторов. Некоторые из них были членами партии, в большей части это касалось Германии, чем Советского Союза, но даже глава гестапо Генрих Мюллер сначала был непартийным человеком и вступил в нее только в 1938 году. Другие оказались в полиции безопасности совершенно случайно, привлеченные в нее из обычной полиции, или из партийных организаций. Многие из них, были, по описанию Кристофера Браунинга, «просто обывателями», доведенными до озверения характером их работы. Лишь немногих из них можно было бы назвать социопатами89. Это были скорее огрубевшие, чем изначально жестокие и звероподобные личности. Один психиатр, осматривавший Адольфа Эйхмана после его поимки израильскими спецслужбами в 1960 году, заявил, что тот был совершенно нормальным человеком: «в любом случае нормальнее, чем я, после того как я его осмотрел»90.

Для огромного большинства людей, избежавших репрессий, повседневная жизнь была также более нормальной, чем это какая-либо из диктатур позволяет предположить. Вполне можно было прожить в Германии весь период диктатуры, оказавшись свидетелем государственных репрессий не более двух-трех раз за все двенадцать лет, например, как головорезы СА избивали до смерти рабочего в марте 1933 года, как в 1938 году болтливого соседа, настроенного против нацистов, забрали на полдня в полицейский участок, чтобы порекомендовать ему держать язык за зубами, как в сентябре 1942 года одного дантиста-еврея выслали в «поселение». Советский рабочий так же мог безмятежно прожить все двадцать лет сталинской диктатуры, испытав лишь несколько часов страха, наблюдая тревожащие события – арест технического директора в марте 1937 года, исчезновение в 1941 году товарища по работе с немецким именем, ремонт заводской дороги бригадой заключенных в течение недели в 1947 году. Ни один человек в обеих системах не мог позволить себе жить, не осознавая того, что службы государственной безопасности всегда начеку, но для обычных граждан, не интересующихся политикой, счастливых тем, что они не принадлежали к группе людей, заклейменных врагами, это отношение скорее заключалось в благоразумном проявлении уважения, даже одобрения, чем в непрерывном состоянии страха.

Численность органов безопасности никогда не была достаточной для того, чтобы каждая из этих систем была способна поддерживать постоянный и повсеместный контроль над всем населением страны. Поэтому они фокусировали свои усилия на тех группах населения, которые режим заклеймил как «врагов народа» или, в случае с Германией, как «враждебных народу». Немногие из сохранившихся записей в журналах гестапо свидетельствуют, что численность работников секретных служб была крошечной в сравнении со всем населением, которое они контролировали. В период своего расцвета в 1930-х годах гестапо имело численность всего 20 000 человек, включая служащих и машинисток, а также всех следователей, на 68 миллионов населения страны. В 1934 году в городе Франкфурте-на-Майне был всего 41 политический полицейский. В 1935 году в Дортмундском гестапо, ответственном за весь восточный промышленный регион в долине Рура, работало в общей сложности 76 человек, которые распределялись между его головным офисом и другими небольшими участками. Офис в Дюссельдорфе, ответственный за четыре миллиона жителей на западе долины Рура, в 1937 году имел всего 281 политического полицейского91. Многие их них были обычными служащими, привязанными к столу. Гестапо было заложником традиций германской бюрократии, и, как следствие, пунктуальное ведение записей было обязательным условием службы92. Огромный объем работы, возложенный на гестапо, заставлял многих офицеров заниматься больше бумаготворчеством, чем выслеживать диверсантов. Только во время войны, когда старшие офицеры были отозваны для работы на оккупированных территориях Европы и их заменили более молодые и более беспощадные нацисты, по-видимому, бумажная работа стала сокращаться в пользу отправления упрощенного правосудия и выбивания признаний93.

НКВД сталкивался во многом с теми же проблемами. Численность его сотрудников в 1939 году составляла 366 000 человек, однако большая часть из них были пограничниками, обычными полицейскими, а также входили в милицейские подразделения, занимавшиеся внутренней безопасностью. НКВД обеспечивал безопасность в транспортной системе и руководил службой пожарной безопасности. Политическая полиция в целом была очень немногочисленной. По некоторым данным, она насчитывала 20 000 человек примерно на 170 миллионов человек населения94. Данные местных органов государственной безопасности указывают на их гораздо меньшую плотность распределения по территории страны. Среднее количество сотрудников, приходившихся на каждый район, по данным одного из бывших работников НКВД, варьировало от 8 до 15 человек. В одном районе Смоленской области было восемь сотрудников, включая секретаря и инспектора по строительству. В Мурманской области в общей сложности было от 8 до 10 офицеров. В Ленинграде, с населением почти 3 миллиона человек, как говорили, было не более 30 человек95. Учитывая большое число обязанностей, возложенных на службу государственной безопасности – расследование обычных уголовных дел, раскрытие случаев коррупции и взяточничества и даже обязанность следить за тем, чтобы урожай был собран в соответствии с правилами, – следователи испытывали тот же пресс, что и агенты гестапо, стремившиеся к балансу между бюрократическими требованиями, эффективностью функционирования и обеспечением должного надзора. Так же как и гестапо, которое под прессом огромного объема работ во время войны нашло пути обхода ограничений, начав обрабатывать свои жертвы упрощенно и в ускоренном темпе, советские службы безопасности в 1937 и 1938 годах, на пике террора, отбросили всякую бюрократическую рутину и стали фабриковать и записывать признательные показания заранее96.

Силы государственной безопасности в обеих странах в своей работе полагались на активное сотрудничество и содействие со стороны общества, которое они контролировали. Первым звеном связи с ним были информаторы. Гестапо стало наследницей политической полиции, существовавшей до 1933 года, которая использовала полицейских шпионов для внедрения в коммунистические организации. Гестапо нанимало информаторов «Vertrauensmanner» для слежки за левым политическим сопротивлением, но их также могли использовать для сбора разной другой секретной политической информации. Они были немногочисленны, но сыграли главную роль в уничтожении основной сети коммунистов, выживших в Германии после начальной волны репрессий 1933 года97. Данных о числе этих информаторов не сохранилось. Полицейские информаторы, или «секретные сотрудники», широко использовались и советскими службами безопасности для сбора секретной информации или как агенты-провокаторы, точно так же, как царских тайных полицейских агентов использовали против нелегального большевистского движения до 1917 года. В городе Харькове, по некоторым данным, было около пятидесяти информаторов, действовавших в 1940 году98. Большинство основных заводов или институтов имели своего информатора, который отчитывался перед местным Особым отделом. Партийные работники в обеих диктатурах играли примерно ту же роль, наблюдая за своими соседями по району и снабжая партийные комитеты и милиционеров нужной им информацией.

Другим источником информации для служб безопасности были добровольные доносы. В обеих диктатурах службы государственной безопасности были наводнены доносами, которые присылались населением добровольно. Доносы в Советском Союзе восходили к традиционной практике российского общества обращаться с петициями в вышестоящие органы с требованиями наказать местных коррупционеров за те или иные проступки. Однако в условиях революционного режима факты коррупции или злоупотреблений были лишь одним из поводов для жалоб. Многие письма приветствовались как «сигналы с мест», поступившие от бдительных коммунистических граждан, а не как злобный донос, поскольку термин «донос» явно перекликался с актом предательства царских времен99. Граждан призывали разоблачать политические преступления, регулярно напоминая им о необходимости проявлять бдительность перед лицом скрытого врага. Юный пионер Павлик Морозов, донесший на своего собственного отца и убитый в отместку своим дедом, стал мучеником в глазах советской общественности, погибшим во имя дела разоблачения врагов. В архиве НКВД даже сохранились материалы о том, как один ревностный заключенный написал из тюрьмы более 300 писем с доносами100.

Гестапо в Германии пользовалось доносами особенно широко. Тысячи писем с доносами, содержали в основном информацию о новой категории политических преступлений – общении (как деловом, так и сексуальном) с евреями, злостных сплетнях, политической диффамации. Исследование одного дела Вюрцбургского отделения гестапо, проведенное Робертом Геллатли, показало, насколько широко были распространены доносы. В случаях, связанных с изоляцией евреев, 57 % дел были результатом сообщений от населения, другие 17 % были основаны на информации, поступившей от партийных органов и регулярных полицейских источников. Фактически только одно дело из 175 было раскрыто самой политической полицией101. В Саарбрюкене 87,5 % всех дел о злонамеренных слухах возникли по информации от населения (хотя с трудом можно представить, как гестапо могло бы получить эти данные каким-либо иным путем); но что ужаснее всего, это то, что 69,5 % всех дел, связанных с изменой или государственной изменой, которые предполагали обязательную смертную казнь, начинались с доносов102. Почти все данные оперативной деятельности гестапо свидетельствуют о том, что от половины до двух третей всех дел в этой сфере возбуждались по доносам от населения103.

Пособничество населения имело разные объяснения. Многие доносы имели явно злонамеренный, даже мошеннический, характер. В гестапо даже был специальный ящик для доносов, мотивы которых вызывали сомнения. Временами сами доносчики становились жертвами полицейских расследований. В одном деле НКВД фигурировал злополучный доносчик, которого арестовали за «антисоветскую деятельность… пьянство, хулиганство и клевету на честных рабочих…»104. Во многих письмах легко просматривались сугубо личные мотивы доносов, подобно тому, как это было в письме из Айзенаха в местное отделение нацистской партии, посланном в январе 1940 года: «Я хотел бы знать, почему еврей Фролих… все еще может занимать шести-семикомнатную квартиру… Должен же быть какой-нибудь “друг народа”, более достойный, чем еврей, жить в его квартире»105. Далеко не всегда можно отличить информатора, доносившего из зависти или мести, от истинно озабоченного гражданина, разделявшего цели режима. Бывали случаи, когда личные и общественные мотивы благополучно пересекались. Колхозники, например, использовали доносы на «классовых врагов» для наказания руководителей или чиновников, которые вызывали их возмущение. Призывы «помогите нам очистить колхоз от этих жуликов» или «избавьте нас от этих врагов народа» можно было трактовать самым разным образом106.

Без сомнений, среди тех, кто писал доносы о политических преступлениях, были и такие, которые идентифицировали себя с насущными целями режима и считали своим гражданским долгом не оставаться в стороне. Ясно и то, что подобные действия серьезно усиливали чувство сопричастности и вовлеченности в общее дело, что было совсем не маловажно в мире, где последствия социальной изоляции и обструкции были всем очевидны. Для миллионов граждан в обеих диктатурах было куда безопаснее и благоразумней, а часто и выгодней для себя, быть своим в этом обществе и участвовать в общем деле. Результатом такого положения вещей стало возникновение так называемого «мягкого террора», действовавшего наряду с жестокой реальностью откровенных государственных репрессий. Общественность в обеих диктатурах сотрудничала в многочисленных актах саморегулирования. Оно принимало самые разные формы, начиная от безобидного напоминания коллеге по работе о необходимости подписывать письма «Хайль Гитлер» до доноса на соседа, укрывающего еврейского ребенка. Во время борьбы против саботажа на работе в Советском Союзе в 1936 году рабочие брали дело в свои руки, угрожая своим начальникам их разоблачением. Таким образом, тысячи людей, подвергшихся гонениям в годы ежовщины, подвергались обструкции и изоляции не политической полицией, а своим окружением и коллегами по работе107.

Сложный процесс саморегулирования не только объясняет то, как репрессивный аппарат мог функционировать, опираясь на столь незначительный персонал, но и раскрывает ту степень, до которой оба общества воспринимали репрессии не как удушающий покров режима, а как нечто необходимое и даже желательное для них самих. Всеобъемлющая идея заговоров, на которой строились репрессии, уходила корнями в шаблоны общепринятых убеждений, существовавших задолго до установления диктатур. В Германии страх перед крайне левыми врагами государства прослеживается еще с 1870 года, возможно даже раньше. Современные формы антисемитизма, воспринимаемые как мировой заговор, были широко распространены по всей Европе. Начиная по крайней мере с 1920-х годов, в связи с отождествлением в рамках западной культуры еврейской угрозы с революционной угрозой советского коммунизма, они резко обострились108. В России повсеместно распространенная политическая культура подозрительности и заговоров с целью разоблачения «чужих среди своих», возникшая задолго до 1917 года, была подхвачена и одета в коммунистические одежды для борьбы с контрреволюцией. Таким образом, и Гитлер, и Сталин разрешали политический конфликт тем способом, который вызывал явный общественный резонанс. Следовательно, теория заговоров, лежавшая в основе репрессий, представляла собой искаженную проекцию хорошо знакомой социальной реальности.

Таким образом, репрессии могли маскироваться под некую форму политической справедливости, которая возникла в той же степени под давлением снизу, в какой она была результатом решений, принятых наверху. Оба режима привычно представляли дело так, как будто репрессии были отражением воли общества в его стремлении защитить себя от внутренних сил распада. «Руководители приходят и уходят, – говорил Сталин группе рабочих в самый разгар ежовщины в октябре 1937 года, – но люди остаются. Только народ живет вечно»109. В своей речи в январе 1936 года, посвященной годовщине захвата власти, Гитлер напомнил аудитории, что оппозиция не просто выступала против национал-социализма, но представляла собой «врагов нашего народа на его собственной земле»110. При этом не прилагалось никаких усилий для того, чтобы замаскировать репрессии. Официальное сообщение о первом концентрационном лагере в Дахау получило самую широкую огласку в прессе и сопровождалось множеством фотографий первых коммунистов, заключенных здесь. Разоблачением коммунистических заговоров пользовались для повышения уровня тревожности в обществе и для усиления ощущения того, что репрессии служат в целях защиты населения от реальной угрозы111. Сам выбор термина «народный суд» и описание врагов как «врагов народа» применялась для создания впечатления, что режим и население борются вместе, рука об руку.

Народное правосудие в Советском Союзе афишировалось при помощи организации множества открытых судебных процессов, имевших место в 1930-х и 1940-х годах. Эти суды иногда принимали форму небольших провинциальных процессов. В августе 1937 года Сталин издал приказ местным чиновникам в сельских населенных пунктах использовать аресты врагов как возможность организовать местные судебные шоу. После этого состоялось от 30 до 40 судебных процессов, проходивших в атмосфере деревенского карнавала. В день процесса колхозникам давали выходной, чтобы они могли поприсутствовать на процессе, проходившем в нелепой обстановке с бутылками водки на столах. Многие из тех, кого судили на этих процессах, были непопулярными чиновниками и специалистами, а не простыми рабочими, и этот факт усиливал ощущение того, что это было народное возмездие по отношению к тем, кем народ действительно возмущался112. Основные показательные судебные процессы над старыми большевистскими лидерами, проходившие в период между августом 1936-го и мартом 1938 года, представляли собой заранее спланированный политический театр, целью которого было не только разоблачение всей глубины злобного контрреволюционного заговора, но и открытая демонстрация общности интересов режима и народа в деле защиты общества перед угрозой разрушения.

Илья Збарский и его отец, оба ученые, близкие к властям в Москве, в марте 1938 года получили пропуска на судебный процесс над Бухариным. В длинном грязновато-сером коридоре зала заседаний в Доме Союзов, в котором когда-то в царские времена проходили балы дворянства, Илье пришлось на протяжении двух часов слушать, как прокурор зачитывает длинный подробный список преступлений заговорщиков. «Эти обвинения, – писал Збарский в своих мемуарах, – производили такое впечатление, что я был убежден в том, что подсудимые виновны». Когда Бухарин начинал говорить, в зале суда раздавались выкрики «Свинья!» и «Лгун!», хотя эти крики скорее всего исходили от агентов НКВД, старавшихся придать вес призывам к народной мести113.

Существует огромное количество свидетельств того, что идея народной справедливости по отношению к подлинным врагам пользовалась широкой поддержкой и вызывала доверие. В обоих государствах власти ограничивали информацию и манипулировали ею, но во многих случаях эта вера была связана с комплексом традиционных, распространенных в народе социальных предубеждений, которые власти умело канализировали в сторону объектов дискриминации. В Германии кастрация педофилов, гомосексуалистов и асоциальных элементов отвечала традиционным моральным ценностям. А преследования коммунистов вызывали широкое одобрение даже в кругах, далеких от партии. Гонения и изоляция евреев опирались на устоявшиеся представления о них как об амбициозных, коррумпированных и патологичных людях и не вызывали особого возмущения, даже когда евреев начали изгонять из Германии, отправляя на восток. Местный партийный лидер в городе Айзенахе, получив в 1940 году жалобу на одного жильца-еврея, с энтузиазмом воспринял решение, принятое в сентябре 1942 года, отправить всю еврейскую общину на восток: «Очень скоро большая партия евреев будет выдворена из Айзенаха. Тогда освободится много квартир и домов»114.

Та же ситуация наблюдалась и в Советском Союзе, где идея о необходимости и оправданности репрессий была поддержана широкими кругами населения, иногда даже со стороны тех, кто чувствовал, что они сами или члены их семей стали жертвами какого-либо акта несправедливости. Те, кого арестовывали или допрашивали, считались преступниками или предателями, а их деятельность – опасной, даже сверхъестественной. Падеж скота рассматривался не как несчастный случай, произошедший по естественным причинам, а как результат контрреволюционного колдовства, за которое должен был отвечать конкретный человек. Страх перед шпионами и диверсантами был связан не с распространенными моральными сомнениями, а с традиционными суевериями, от которых Сталин сам не был защищен. Традиции народных мифов и басен с их четким разделением добра и зла люди использовали для оправдания более современных и самых омерзительных проявлений репрессивной политики, с которой они столкнулись115. Издевательства над «врагами народа» также отвечали более современному языку классовой борьбы, рожденному революцией, который натравливал бедных крестьян на кулаков, честных рабочих против замаскированных буржуазных элементов, солдат регулярной армии против скрытой Белой гвардии. И всеми этими классовыми предрассудками активно манипулировали, выискивая врагов у себя дома и за рубежом. Эта смесь хилиастических мифов и классовой розни создала ту культурную почву, которая питала перманентную бдительность перед лицом заговоров на протяжении всех лет диктатуры116.

Сложная взаимосвязь между государственными репрессиями и обществом и служит в определенной мере объяснением того ужасающего нарастания насилия в двух системах, сначала в Советском Союзе в 1937–1938 годах, а затем в Германии в период между 1941 и 1945 годами. В обоих случаях главы режимов таким образом реагировали на то, что ими воспринималось как усиление скрытой угрозы: Сталин рассматривал эти репрессии в качестве завершающей стадии классовой борьбы против внутренних террористов и заговорщиков и иностранных сил, Гитлер же с помощью репрессий воевал против евреев, в которых он видел космополитических врагов, угрожавших Германии ударом в спину на домашнем фронте и способных начать беспощадную войну извне. Существование в том и другом случае огромного своекорыстного аппарата безопасности, тесно связанного с партией и диктатором, давало эффективный инструмент для подрыва скрытого врага, решения задачи, над которой диктатуры уже работали до того, как прозвучал приказ о начале эскалации репрессивной политики. И Ежов, и Гиммлер были ключевыми фигурами в реализации и организации ускоренной программы уничтожения. В обоих случаях эта борьба против врагов встретила как активное, так и пассивное одобрение со стороны населения, вызванное доминировавшим при диктатурах всеобщим чувством справедливости и стремлением расправиться с своими жертвами, а также связанное с тем фактом, что большинство народа идентифицировало себя с правящим режимом.

Ни в том ни в другом случае эксцессы заранее никто не планировал и не занимался систематически их организацией; нарастание репрессий в обоих случаях было обязано тем обстоятельствам, которые сложились к середине 1930-х годов или к военному периоду, и это расширение насилия было реакцией Сталина, Гитлера и органов государственной безопасности на сложившуюся ситуацию. Но при этом ни одна из систем не могла бы обрести свою суть без языка, идей и опыта, полученного в гражданской войне государства против призраков террора и диверсий. Таким образом, эскалация насилия по отношению к «врагам» стало результатом глубокого и опасного симбиоза между лидером, силами полиции и народом. И тем, кто осуществлял это насилие, оно казалось необходимым и законным. «Зрелище убитых, – писал один руководитель расстрельного подразделения СС из Советского Союза своей жене в 1942 году, – не самое веселое. Но мы ведем эту войну за выживание или смерть нашего народа… где бы ни появились немецкие солдаты, там не остается евреев»117. В октябре 1943 года Гиммлер выступил с обращением к командованию СС об уничтожении еврейского населения в течение войны. Геноцид был для него «гордой страницей нашей истории». Смерть миллионов людей была необходима «для сохранения нашего народа и нашей крови… Остальное для нас не имеет значения»118. Молотов также на закате своих дней, размышляя о терроре 1937–1938 годов, все еще продолжал считать его необходимым шагом для предотвращения внутреннего кризиса: «Конечно, были и эксцессы, но все это было допустимо, на мой взгляд, во имя главной цели – удержания государственной власти!..Наши ошибки, даже самые грубые ошибки, были оправданы…»119.