В декабре 1922 года на съезде коммунистической партии Сергей Киров объявил делегатам, столпившимся в Доме Союзов, о том, что партия намеревается построить новый чудесный дворец революции, «символ пролетарской мощи»3. Планирование дворца началось еще в 1924 году, после смерти Ленина, но только в 1930 году Центральный комитет формально объявил конкурс на проект Дворца Советов. Всего в конкурсе приняли участие 160 человек, включая и известного модерниста Ле Корбюзье. Конкурсная комиссия во главе с Молотовым три года спустя решила, что ни один из них не был достоин быть победителем, но команде под руководством советского архитектора Бориса Иофана был дан шанс переработать свой проект. В итоге их проект здания в виде огромного свадебного торта был принят Сталиным, и два года спустя всерьез начались работы с того, что был вырыт огромный котлован на месте разрушенного храма Христа Спасителя рядом с Кремлем, в самом сердце Москвы4.

Дворец Советов должен был стать самым большим зданием в мире. С площадью его основания 110 000 кв. м и высотой 420 м, это сооружение должно было превзойти недавно построенный Эмпайр-стейт-билдинг в Нью-Йорке. На его обширном фундаменте – таком огромном, что на его создание было потрачено 16 % всего цемента, производимого за год в СССР, – стояли шесть слоеных ярусов-колонн, одна на другой. Над всем сооружением должна была возвышаться величественная статуя Ленина в 90 м высотой, в три раза более высокая, чем статуя Свободы. Это творение с возведенной к небу гротескной тридцатипятиметровой рукой и шестиметровыми пальцами могло быть видимым с расстояния сорок миль от него5. Ко входу в чрезмерных размеров громадный псевдоклассический дворец должен был вести специальный проспект, местами в 250 м шириной, который бы пролег прямо через центр Москвы. Внутри, под стометровым куполом, находился зал съездов на 21 000 делегатов мирового социализма. Все вместе это должно было создавать образ идеального города премодернистской эпохи, памятника новой утопической цивилизации, сравнимого с семью чудесами древнего мира. «Мы его построим, – писал один панегирист, – так, что он будет стоять, не устаревая, вечно»6.

Хотя, возможно, Сталин не подозревал об этом, но Гитлер также мечтал о рекордном по размерам здании. В выставочных помещениях опечатанного здания Берлинской академии художеств стояла 30-метровая модель огромной аксиальной дороги, пролегающей через центр Берлина. На ее середине стоял гигантский Центр съездов, Фольксхалле. Проект этого сооружения был основан на рисунке Гитлера, который он саморучно нарисовал в середине 1920-х годов. Все это сделало необходимым создать безопасный проход из здания рейхсканцелярии в комнаты, где располагалась модель, в результате фюрер стал по ночам водить гостей по этому проходу, вдоль рядов фонарей, чтобы показать им, на что будет похож новый Берлин7. На одном месте проспекта шириной 120 метров – специально спланированного так, чтобы он был шире Елисейских Полей на одну треть, должна была стоять громадная триумфальная арка, монумент в честь немцев, погибших в Первую мировую войну, чьи 1,8 миллиона имен предполагалось выгравировать на 117-метровой стене. Центральным зданием всего комплекса должен был стать Фольксхалле; его огромный зал съездов должен был вмещать 200 000 человек, что делало бы его самым большим конференц-залом в мире. Купол диаметром 250 метров и высотой 74 метра превысил бы объем купола собора Святого Петра в Риме в семь раз. Здание должно было быть очень высоким, но его предполагаемая высота в 290 метров была значительно ниже Дворца Советов, что вызывало неудовольствие Гитлера. Как и сталинский монумент революции, творения Гитлера замышлялись для потомков его утопии. Как он заявил об этом на партийном съезде в 1937 году, эти здания строились не для 1940 года, и даже не для 2000 года, а «они должны были стоять, как соборы нашего прошлого, все следующие тысячи лет»8.

Ни один из этих памятников диктатурам не был воплощен. Строительство Фольксхалле было отложено с началом войны и планировалось возобновить его после победы силами трехмиллионной армии пленных иностранных рабочих. Модель исчезла из Берлина в 1945 году9. Дворец Советов расположили на заболоченном месте, в котором находилось не менее 117 ключей. Протечки грунта сначала прикрыли слоем битума; затем в попытке остановить стоки воды использовались тысячи местных могильных плит. Во время войны усиленные стальные каркасы были сорваны для того, чтобы из них делать противотанковые ежи. После войны Сталин приказал возобновить строительство, однако технические трудности оказались непреодолимы. От проекта, отложенного, пока Сталин был жив, а не отмененного, отказались в 1950-х годах, а в 1960 году котлован превратили в гигантский обогреваемый плавательный бассейн10. Впоследствии на этом месте был воссоздан храм Христа Спасителя.

Строительство самых впечатляющих зданий было лишь частью еще более захватывающей программы превращения Москвы и Берлина в такие столицы, которые по свое монументальности и символической значимости обгонят как все древние, так современные города. Помимо столиц, в обоих государствах предполагались в высшей степени амбициозные планы перепланировки городского и сельского ландшафтов, как яркое проявление новой эры. В основе этих планов лежала совершенно утопическая цель: созданная диктатурами среда должна была сплотить общество будущего, придать ему необходимые черты и отрегулировать его жизнедеятельность. И Берлин, и Москва выделялись как основные центры нового глобального порядка. «Берлин», – заметил Гитлер в 1941 году, – «станет однажды столицей всего мира», следовательно, были необходимы достаточно грандиозные здания, способные отразить мощь и достижения новой Германской империи11. Москва же рассматривалась как центр мирового социализма, новый Иерусалим, где идеальное общество будет жить в идеальном городе12.

Оба диктатора не любили города, которые достались им в наследство. Берлин казался Гитлеру типичным «массовым» городом, застроенным хаотично, переполненным зарождающимся большевизмом и разрушенным эгоистичной буржуазией. Старая рейхсканцелярия, как он полагал, «больше подходит для мыльной компании»13. В какой-то момент он серьезно задумывался над идеей строительства совершенно нового, «идеального» города за пределами Берлина в Мекленбурге, нечто вроде Германской Бразилии, но передумал14. В одобренном им плане Москвы Сталин описывал старый город как жертву «варварского российского капитализма в его худшем проявлении». Он раздраженно высказывался по поводу того, что улицы и площади здесь неровно спланированы15. Ни один из диктаторов не одобрял архитектурные усилия, предпринимаемые в 1920-х годах, с тем чтобы усовершенствовать планировку двух городов. Сталин был главным инициатором резолюции Центрального комитета в 1930 году, направленной против экспериментальных стилей жизни, а в 1931-м – против того, что было названо архитектурным «формализмом» – зданий, отразивших восхищение модернистов перед простыми, функциональными конструкциями из стекла, стали и бетона, воплощенными в работах германской школы «Баухаус» в Дессау. Многие модернистские подходы находились в струе более широкой волны культурных экспериментов и художественных утопических исканий послереволюционной России. Так, один архитектор выдвинул проект общежития «Лаборатория сна», где бы спящим массам навевалось социалистическое сознание путем тщательно подобранных шумов и ароматов, благоухающих коллективизмом16. Другой предложил построить огромное здание с общинными апартаментами, в которых жильцы должны были существовать согласно «Схеме жизни» и где жизнь была бы прописана по каждой минуте от подьема в 6.00 утра до «подготовки ко сну» (обязательно полагалось принять душ), на которую отводилось 10 минут, в 10.00 вечера17. Сталин отклонил все эти фантазии как «мелкобуржуазные».

Модернизм был не в чести и у Гитлера. «Баухаус» был закрыт в апреле 1933 года, когда его офисы опечатало гестапо. Гитлеровский режим не привлекали не приукрашенные ничем простые функциональные здания из стекла и бетона, так как они не являлись проявлением буржуазных ценностей, а служили «большевистскими конструкциями»18. Этим конструкциям Гитлер предпочитал архитектуру, воплощающую идею естественного сообщества, не разделенного на город и сельские поселения, сочетающую современную технику с классическими образцами, объединяющую в единое целое народ, партию и ее лидера. Но в теории эти замыслы редко получали четкую формулировку, и было бы ошибкой в стилистических предпочтениях Гитлера усматривать тоску по деревенской простоте и благоухающим садами сельским окрестностям. Его основные интересы заключались в монументальной городской архитектуре, призванной отразить грандиозное великолепие и историческую непреклонность новой Германской империи. Его концепция носила вневременной характер, это не были идеи, родившиеся в ответ на вызов времени. Архитектура помпезных зданий, очевидно, перекликалась с классическим прошлым, но в своем экстравагантном выражении власти она была вполне в духе времени. Проект гигантского аэропорта, созданный Эрнстом Сагебилем для Темпельхоф-аэродрома, был далек от ясных, светлых форм, характерных для Веймарского модернизма, но и классическим он был лишь в очень незначительной степени, тогда как в функциональном отношении это было, несомненно, футуристическое сооружение19.

Когда в сентябре 1936 года на съезде партии Гитлер публично объявил о реконструкции Берлина, он дал ясно понять о своей приверженности идее огромного города, которому предстояло стать центром «Нового порядка». В своем всеобъемлющем законе, принятом 4 октября 1937 года, о «реконструкции германских городов» он отдавал приоритет столице. В начале 1937 года он назначил любимца партии, молодого архитектора Альберта Шпеера, на должность с очень длинным названием «Генеральный инспектор по строительству для обновления столицы»20. Шпееру было всего 32 года, он уже попал на глаза Гитлеру, работая ранее над строительством партийных зданий в 1930-х годах. Высокий, с приятной внешностью, скорее нескладный, честолюбивый молодой Шпеер сумел установить с Гитлером такие взаимоотношения, которым завидовали другие партийные лидеры. Перестройке Берлина Гитлер уделял большое внимание. Буквально накануне окончания войны, когда модель Фольксхалле была уже перенесена в Führerbunker, он проводил часы рядом с ней. Себя он видел «мастером-строителем» германского народа, который строит «Новый порядок» в буквальном смысле этого слова21.

Сталин также уделял много внимания реконструкции Москвы, начав с того, что позволил разрушить несколько самых больших и красивых церквей. В конце 1930-х годов Центральный комитет партии создал комиссию, которая должна была изучить возможности улучшения московских городских служб. Сталин не пропустил ни одного заседания этой комиссии, что было для него необычно; он внимательно слушал выступления инженеров о водоснабжении, строительстве улиц, ремонте мостов и расчистке трущоб. В конце концов комиссия согласовала основной проект, включавший строительство канала, соединяющего реки Москву и Волгу, строительство московского метро и Генеральный план реконструкции центра Москвы, благоразумно названный «Сталинским»22. Авторам плана и архитекторам был дан год, начиная с октября 1931 года, на подготовку окончательного проекта столицы мирового социализма, который должен был отражать желание Сталина строить в тесной взаимосвязи и в «соответствии с принятым планом». Его одержимость опрятностью городов получила отражение в инструкции к плану, предписывающей, чтобы «линии улиц и площадей были четко очерчены», и это указание стало «непререкаемым законом»23. Однако вновь ни одно из ста пятидесяти предложений не удовлетворило советское руководство, и в 1932 году глава градостроительного комитета Владимир Семенов получил указание создавать проекты без всяких модернистских экспериментов и стремлений к деурбанизации, характерных для всех проектов, потерпевших неудачу. К 1933 году была готова гипсовая модель, и после месяцев дискуссий она получила осторожное одобрение в ходе специально организованной встречи в Кремле, когда Сталин, стоя перед огромной картой столицы, излагал специалистам свой взгляд на будущее города.

10 июля 1935 года Сталин и Молотов подписали резолюцию Центрального комитета «О Генеральном плане реконструкции Москвы». Это была программа, рассчитанная на десять лет, которая увеличивала площадь города более чем вдвое. Центральные районы столицы должны были пересекаться, как и в новом Берлине, лучами широких магистральных улиц и раскрываться широкими площадями для массовых мероприятий. Вдоль магистралей предполагалось построить монументальные административные здания и жилые корпуса в стиле влиятельного в то время неоклассического французского архитектора Огюста Перро, скорее приукрашенном, чем функциональном, служившем отголоском прошлого, но использующем технику нового времени24. За период между 1935 годом и началом войны в небо взметнулся целый выводок новых зданий. Все они должны были быть представлены взволнованными авторами Сталину. И, стремясь угодить мнению вождя и построить все как можно ближе к его представлениям, авторы проектов так перенервничали, что огромная гостиница «Москва» с ее излишне классическим стилем с портиками и галереями, которые можно обнаружить и в плане Берлина, была построена так, что два ее боковых крыла оказались спроектированы в совершенно различном стиле, поскольку Сталин по ошибке одобрил одновременно два отдельных проекта, положеные ему на стол25.

План реконструкции Москвы был реализован в большей мере, чем план Берлина. Строительство канала Волга-Москва началось в 1933 году и завершилось через четыре года, велось оно руками целой армии заключенных лагерей, тысячи из которых погибли на этой стройке. Строители канала получили прозвище «зэки» от «заключенный каналоармеец», но вскоре этот термин стал применяться ко всем лагерным заключенным вообще26. Труд зэков также использовался при строительстве метро в Москве. Оно должно было стать памятником новой социалистической эры, с пещерного типа неоклассическими станциями, мозаикой и экстравагантным декором. Цель заключалась в том, чтобы каждый, кто входил в метро, был поражен величием пролетарского государства: «Каждый шуруп здесь, – хвастался Каганович, – это шуруп социализма»27. И после войны Сталин продолжал активно интересоваться обликом обновленной столицы. Сталинский монументализм достиг своей вершины в конце 1940-х годов, когда были возведены так называемые высотные здания, разбросанные по разным районам Москвы согласно схеме, которую разметил сам Сталин. Громадное здание Московского государственного университета начало возводиться в 1949 году, и его строительство было завершено в год смерти вождя, став последним утопическим зданием сталинской эпохи. Экстравагантное здание, построенное рабочими, пленниками войны, размещенными в трех лагерях на окраине города, своей архитектурой перекликалось с заброшенным Дворцом Советов28. Это был несомненный шедевр сталинизма.

Столицы двух государств оказались в эпицентре более амбициозных и всеобъемлющих программ государственного строительства. В Германии партия выдвинула несколько различных подходов к взгляду на идеальную среду, но тех, кто предпочитал фокусироваться на идиллической деревенской жизни как отражении сути германского духа, выступая за децентрализацию городской среды, ожидало разочарование. Гитлер был непреклонен в своем предпочтении городов, которые, по его мнению, должны были стать центрами партийной власти и выражением германского духа. Он связывал программу реконструкции с более широкими планами строительства того, что называлось Народная коммуна. Здания, как он говорил своим слушателям в 1937 году, будут давать людям чувство единения, силы и общности: «Они будут наполнять граждан нашей страны постоянным чувством самосознания того, что значит быть немцем!»29 Личные предпочтения Гитлера заключались в органическом сочетании городской и сельской сред, связанных воедино новой сетью современных скоростных шоссе. Этот пространственный комплекс был разработан автором партийной программы Готфридом Федером в его книге «Die neue Stadt» [Новый город], опубликованной в 1939 году. Федер мечтал об идеальном городе с населением 20 000 человек, сочетающем в себе «и большой город, и деревню»30. В идеальном городе, «Городе – Х», задуманном Альбертом Шпеером, обширные пространства с городскими строениями изящно перемежались территориями парков и лесными массивами31.

В основе архитектуры национал-социализма лежала концепция органической среды, привязанной к комплексу социальных и политических принципов. В соответствии с законом 1937 года, давшим старт реконструкции Берлина, Гитлер выделил еще 17 местностей, на которых в будущем должны были вырасти образцовые города. Основные метрополии, на которые пал выбор и которым предстояло стать «городами фюрера», были Мюнхен (в котором Германн Гислер спроектировал купол для нового железнодорожного вокзала, по размеру превышающий будущий купол Народного холла), Линц, Гамбург и Нюрнберг, а также новый, промышленный город Вольфсбург, строительство которого началось с нуля и где, в образцовом городе рабочих, планировалось выпускать по 1,5 миллиона автомобилей в год. Кроме того, были выбраны двенадцать гау-столиц: Аугсбург, Байройт, Бреслау, Дрезден, Дюссельдорф, Кельн, Мюнстер, Штетин, Веймар и Вюрцбург в Германии; Гарц и Зальцбург были добавлены после присоединения Австрии в 1938 году32. Каждый из этих городов должен был иметь, подобно городам Римской империи, стандартную планировку центральной части: широкие, расходящиеся лучами дороги для маршей людей в направлении к форуму, где должна была находиться большая площадь для массовых собраний и конгресс-холл. Размер площадей и залов по замыслу авторов должны были соответствовать значимости каждого центра. Площадь Веймара должна была вмещать 60 000 человек, площадь Дрездена – 300 000, Берлина – полмиллиона; вместимость народного зала Веймара должна была быть, согласно выпавшей на него квоте, 15 000 человек, зал в Дрездене удостоился квоты в 40 000 человек, а в Берлине – 200 000 человек33.

Строительство идеальных городов должно было совершиться вне зависимости от стоимости расходов и наличия или отсутствия городского ландшафта. По подсчетам Шпеера, только строительство городов потребовало бы 20 миллиардов марок. По настоянию Гитлера права частных собственников на недвижимость приостанавливались в пользу «народной общины», когда их интересы сталкивались с планами строительства. Спекулятивная прибыль, полученная в результате роста цен на недвижимость в новых партийных городах, должна была изыматься через налоги34.

Непосредственно с градостроительной программой шла политика массовых переселений, нацеленная на расчистку хаотичных, социально опасных районов в больших промышленных городах, представлявших угрозу не только цивилизации, культуре, здоровью и социальному миру, но, что было хуже всего, процессу воспроизводства35. Эта проблема должна была решаться путем строительства новых малоэтажных поселений в пригородных районах. Небольшие коттеджи и жилые участки должны были строиться в традиционном немецком стиле. Проживая в них, простые немецкие рабочие ощущали бы свою «связь с почвой» и развивали должное «чувство общности»36. Проект примерно 6 миллионов жилых домов с участками, предполагавший строительство 300 000 домов в год, был декретом Гитлера от 25 ноября 1940 года «Основной закон о строительстве социальных зданий») отдан Германскому рабочему фронту Роберта Лея. Ежегодно Гитлер лично сам решал, сколько домов должно быть построено за этот год. Приоритет отдавался семьям с детьми, поскольку они представляли собой наиболее общественно ценную категорию работников. Одобрение Гитлера также требовалось для утверждения дизайна и пропорций зданий. Площадь пола в домах должна была равняться, самое меньшее, 62 кв. м, включая кухню, две спальни, ванную, холл и балкон. В каждом доме должно было быть одно общее, достаточно большое бомбоубежище, способное укрыть от прямого попадания всех членов семьи37.

После 1939 года эта идеализированная схема географического расположения центров власти, образцовых промышленных городов и муниципальных городков с легкостью переносилась во все регионы, оказавшиеся под властью Германии. Предполагалось, что восточная область «жизненного пространства» станет главным пунктом переселения немецкого народа, где немецкие фермеры будут преобразовывать ландшафт, тогда как немецкие высококвалифицированные рабочие и инженеры организуют использование австрийского и чешского железа, угольных шахт и железной руды, магния, угля и нефти Южной России и Украины38. Серьезное внимание уделялось и формированию кольца гарнизонных городков по периметру новой империи, так чтобы постоянное присутствие армейских сил защищало строительство германской утопии. Предполагалось, что завоеванные страны впоследствии будут обеспечивать эту сумасбродную программу строительства, от масштабов которого захватывало дух, строительными материалами и рабочей силой39. Одним из проектов, в создании которого не должен был принимать участие художественный комитет, был проект нового немецкого поселения, которое предполагалось построить вокруг польского города Освенцима, также известного по его немецкому названию Аушвиц.

Более чем за год до того, как лагерь в Аушвице-Биркенау стал местом массовых убийств жертв германской расовой политики, этот регион был выбран Гиммлером как месторасположение идеального города. Здесь он намеревался основать крупнейший в Европе центр сельскохозяйственных исследований, изучения растений и выведения новых пород животных. Принятое в 1941 году решение перенести химическое производство синтетической резины в этот город, предоставило неожиданные возможности создать «органический» комплекс, включавший, частично город и частично образцовое сельскохозяйственное поселение. Первоначальный план в 1943 году разместить 3000 этнических немцев в опрятных рабочих пригородах разросся, так что область расселения вместила от 70 до 80 тыс. человек40. По указаниям Гиммлера фермерские поселки должны были сочетать традиции немецких ферм и самую современную фермерскую технику и оборудование41. Работу по подготовке местности полагалось выполнять заключенным концентрационного лагеря. За следующие два года идеальный город приобрел свои очертания, по мере того как армия угнетенных полуголодных заключенных расширяла русла рек, устанавливала дренажные сооружения в заболоченном грунте, строила дома и фермы, создавала инфраструктуру рабочих окраин и воздвигала огромный химический завод и комплекс. Авторы проекта во многом следовали за идеями книги Федера о новом национал-социалистическом городе и предложениями градостроителя Карла Кулеманна, касающимися органических городов, которые имитировали структурную организацию самой партии: ядро поселков составляла группа из 10 домов, городскую ячейку – 100 домов, последние, в свою очередь, были частью района, состоявшего из 10 000 домов42. К 1941 году план был готов и через год одобрен. В образцовом городе было всё – стадион, площадь для парадов, партийные здания (последние должны были быть возведены на месте старого еврейского квартала), пригородные районы для СС, школы и детские площадки. Предполагалось, что вся эта германизированная территория будет обслуживаться заключенными постоянного лагеря, чьи 10 000 несчастных рабочих будут видимым напоминанием того, что это имперские города. Негерманское население будет, считал Гиммлер, проживать, как они это любят, в лачугах и хижинах, им предстояло пополнить армию рабов, обслуживающих германское население и армию43.

В Советском Союзе была создана своя программа строительства, которая распространялась далеко за пределы столицы. «По завершении реконструкции Москвы начнется перестройка всех городов нашей Родины», – гласила статья в газете в 1935 году44. Общегосударственная программа строительства в 1929 году была названа Генеральным планом строительства социализма; градостроительные планы рассматривались как важнейший фактор «душевной организации масс». Согласно Генеральному плану, городские районы, занимающие промежуточное положение между городом и деревней, не противореча идее Федера в отношении к советским городам смешанного типа, за исключением их размеров, должны были стать домом для 60 000 жителей45. Здесь, так же как и в Германии, люди были глубоко убеждены в том, что города, доставшиеся им в наследство от прошлого, доживали свой век, распадаясь на мелкие части. Утопическая градостроительная мысль отдавала предпочтение децентрализованному городу, с обширными пространствами зелени и парков для социалистического отдыха и расслабления; прекрасным примером такой утопии был город Сталинград, растянувшийся на шестьдесят километров вдоль берега Волги (что, кстати, впоследствии сильно затруднило его быстрый захват немцами). Однако Сталин, как и Гитлер, был убежденным урбанистом, отвергавшим «мелкобуржуазную деревню» в пользу «социалистического города»46. Акцент был сделан на «научное строительство», что соответствовало приверженности материалистического государства идее социального прогресса47. Новому, социалистическому городу предстояло олицетворять социалистические цели режима. Поэтому приоритет отдавался партийным зданиям, дворцам труда, конференц-залам и площадям для народной демонстрации солидарности трудящихся. Ленинград все же получил свой Дом Советов, монументальное сооружение, спроектированное архитектором Ноем Троцким в псевдоклассическом стиле с двадцатью аттическими колоннами вдоль фасада, которые поддерживали огромный фриз с выгравированными на нем сценами героической революционной борьбы48. Жилые дома также проектировались так, чтобы они отражали коллективистские приоритеты (с общими коммунальными помещениями и общественным воспитанием детей). Когда в 1930 году было завершено строительство одного жилого дома, его будущих жильцов обязали подписаться под обязательством «решительно бороться против алкоголизма, бескультурья и религии» в качестве обязательного условия для заселения49.

Советские образцовые города скорее были индустриальными, чем имперскими центрами. «Жемчужиной» в архитектурной короне нового коммунистического порядка должен был стать город Магнитогорск, расползавшийся во все стороны новый район с тяжелой промышленностью и домами для рабочих, построенными на богатой железом земле вблизи южной оконечности Уральских гор, на склонах Магнитной горы. Именно здесь в 1929 году режим решил воздвигнуть монумент нового, революционного государства, который десять лет спустя стал домом для 200 000 человек и местоположением крупнейшего объединенного промышленного комплекса в Советском Союзе. Новый город имел огромное значение ввиду стремительного промышленного и урбанистического развития, связанного с пятилетним планом. Его конечной целью было, согласно бюллетеню строительного агентства, занятого строительством городов, изданному в 1930 году, «внедрение нового, социалистического образа жизни»50. Наряду с созданием промышленных регионов и районов с добывающей промышленностью планировалось строить «социалистический город» с огромными парками и плотными зелеными поясами, которые должны были защищать население от постоянных облаков смога и дыма, висевших над всей территорией. Вместо опрятных сельских домов с участками, построенными в Вольфсбурге для квалифицированных рабочих завода «Фольксваген», квалифицированные рабочие и служащие Магнитогорска должны были жить в огромных жилых «суперблоках» – микрорайонах, каждый из которых вмещал более 8000 человек. Все жильцы вместе готовили еду, ели и мылись, чтобы позволить женщинам заниматься более производительным трудом, а не выполнять тяжелую нудную работу; их дети воспитывались в общих детских яслях, в свободное время они ходили в гости, в кино и занимались спортом51.

Первый суперблок построили в 1933 году, ориентируясь на проект известного немецкого архитектора Эрнста Мая. Недостаток сантехнического оборудования усугубился неспособностью установить канализационную систему, и первые жильцы были вынуждены выдерживать температуры, опускавшиеся до 40 градусов, чтобы добежать до временных деревянных будок на улице, которые служили туалетом для тысяч людей52. Второй блок был завершен в 1937 году, но он был построен с такими дефектами, что его нельзя было заселять. Большая часть из 200 000 человек, собранных в мрачные, опасные для жизни районы вокруг заводов, жили в одноэтажных деревянных бараках, палатках или землянках. Планированию городов, необходимость в которых возникала в связи с требованиями момента, уделялось мало внимания, поэтому результат сооружения таких объектов мало чем отличался от импровизированных промышленных поселков первой волны индустриализации царских времен. Единственная благополучная область застройки находилась в березовых лесах, где были построены отдельные бунгало и более обширные виллы для американских инженеров, приглашенных для того, чтобы они помогли построить сталеплавильный завод. После отбытия американцев в 1932 году поселок был отдан местной элите, состоящей из управленцев и партийных боссов, наслаждавшихся стилем жизни и материальными привилегиями, совершенно недоступными для пролетарских масс. Мечта о «социалистическом городе» не была материализована. Только 15 % населения этих районов имели счастье проживать в домах из кирпича. На снимках, запечатлевших условия жизни рабочих, видны переполненные деревянные общежития с длинными обеденными столами на стоящих рядами деревянных козлах, условия, практически не отличающиеся от тех, что были в 1932 году в трудовых лагерях НКВД за чертой этих городков. Это был «коллективизм» по определению, т. е. вынужденный53.

Но, вопреки неудачной попытке построения образцового города, Советский Союз преуспел в создании нового, урбанистического общества. Утопические устремления 1920-х годов открыли дорогу суровой реальности промышленного строительства, но даже в более приземленной сущности диктата сталинского плана сохранялось сугубо утопическое ядро. Предполагалось, что новые города станут центрами пролетарской культуры и партийной власти; вместо королевских дворцов были сооружены дворцы труда; церкви уничтожались, чтобы освободить пространство для партийных зданий; по всем городам Советского Союза открывались школы и больницы, часто это происходило в примитивных деревянных сараях и импровизированных залах. Национал-социалистическая программа также была нацелена на утверждение особого чувства общности, но на базе единого самосознания расового наследия и имперского будущего. Национал-социалистическая модель городов была насыщена воинственными зданиями и политическими монументами, чтобы превзойти в своей мощи общественные здания менее героического буржуазного прошлого. В обеих диктатурах города стали главным физическим воплощением идеи нового общества.

* * *

Полная утопичность социальных взглядов обеих диктатур самоочевидна. Подобно идеальному городу Томаса Мора, обе системы стремились к совершенному обществу, понуждая своих граждан бороться против несовершенной действительности. Старый порядок должен был перерасти в результате преобразующих усилий режима в новый порядок, при котором эгоизм прошлого и будущего исчезнет, оставив место коллективистскому «мы». Совершенный мир должен был быть построен ценой отказа от настоящего. «Государство должно действовать, – писал Гитлер, – как страж тысячелетнего будущего, перед лицом которого все желания и эгоистические стремления отдельных людей покажутся ничтожными и должны будут подчиниться»54. Социалистический проект при Сталине строился на идее борьбы против пережитков классового эгоизма и конечного триумфа золотой эры коммунистического коллективизма. Сам марксизм, при всем его отрицании утопического мышления, имел в качестве своей главной цели создание идеального общества, которое придет в результате преобразующих усилий революционной борьбы.

Обе системы стремились к идеальному обществу, представление о котором, однако, у них было различно, но их объединила сходная цель – построение бесклассового общества. И это совпадение целей было не случайным. И Сталин, и Гитлер были продуктом мощной волны послевоенных антибуржуазных сентиментов, обвинявших довоенную «буржуазную эпоху» главным образом за создание общества, расколотого на классы. Сталин, являясь прилежным учеником Маркса, ненавидел буржуазию как олицетворение репрессивных сил общества; ему были также глубоко и по-настоящему чужды буржуазные ценности, которые он считал претенциозными и нечестными. Антибуржуазная риторика Гитлера в 1920-х годах, которая часто рассматривалась как досужие разговоры за кружкой пива, постепенно сошла на нет, по мере того как партия становилась более респектабельной и обретала реальные возможности. И это принижает ту степень, в которой Гитлер и большая часть национал-социалистического движения видели себя наследниками буржуазного этапа истории. В своей «Mein Kampf» Гитлер призывал молодых немцев «стать последними свидетелями тотального падения буржуазного порядка»55. На протяжении всех 1920-х и 1930-х годов враждебность по отношению к буржуазии прошла красной нитью по всем речам и сочинениям Гитлера. В разговоре с Отто Вагнером, основным экономическим экспертом партии в 1932 году, он заметил, что деловая буржуазия «не знает ничего, кроме своей прибыли». «Отечество для них – просто слово». На партийном съезде в 1936 году он заявил верным членам партии, что Германии нужны «люди с твердой решительностью, а не мелкобуржуазные слабаки»56. Он втайне аплодировал советскому коммунизму за то, что тот избавился от российской буржуазии, которая была «бесполезна для человечества». Перед концом Третьего рейха, в январе 1945 года, он заявил присутствующим: «Эпоха буржуазии подошла к концу и никогда не вернется»57.

И Гитлер, и Сталин под буржуазией подразумевали нечто совершенно особенное. Это слово они часто, не делая различий, применяли в целом по отношению ко всей элите, включая как ту ее часть, которая была действительно буржуазной, так и к землевладельцам и аристократам. В Советском Союзе этот термин использовался для обозначения всех, кто не принадлежал к бедным крестьянам или работникам ручного труда. Поскольку после 1917 года понятие классовой принадлежности здесь не было четко определено, слово «буржуазия» использовалось в уничижительном смысле против всех так называемых бывших людей – священнослужителей, офицеров царской армии, контрреволюционеров, участвовавших в гражданской войне, и даже представителей новой волны мелкой буржуазии – торговцев и деревенских спекулянтов – поднявшейся на поверхность в результате Новой экономической политики в 1920-х годах58. Быть представителем буржуазии по определению означало быть заинтересованным в эгоистическом подрыве нового революционного порядка и оказаться потенциальным изгоем. Гитлер тоже давал определение буржуазии с преднамеренной расплывчатостью. Иногда он относил к ней первые 10 000 или даже 100 000 представителей германского общества, включая сюда не только промышленников и банкиров, но и принцев крови, генералов и землевладельцев. Он обвинял старую элиту в том, что она породила классовую зависть, ставя голые материальные интересы на первое место, а также за ее полное безразличие к социальным последствиям для тех, кто на нее работал. Гитлеру были ненавистны ее политическое слабоволие – «кучка трусливого дерьма», как он называл ее в 1922 году, – и культурное высокомерие. Гитлер, так же как и Сталин, был решительно настроен исключить буржуазию, являющуюся инженером социального разложения, из процесса строительства нового политического порядка59.

Оба диктатора стремились к идеальному органическому сообществу, которое должно прийти на смену классовому обществу. Различие между понятиями «общество» и «община или сообщество» было в центре внимания немецкого социолога XIX века Фердинанда Тонниса. К началу 1920-х годов это различие понималось широко и было популярной темой дискуссий. Под «обществом» понималась рациональная ассоциация индивидов, объединившихся в целях достижения групповых или классовых интересов; «община», напротив, представляла собой социальный организм, сохраняющий свою целостность благодаря бескорыстной преданности ее членов всему сообществу в целом. Коммунизм закономерно подпадал под вторую категорию, так как его идеалом было бесклассовое общество, основанное на принципах солидарности и социального сотрудничества. Национал-социализм также заявлял о себе как о движении, преследующем цель создания идеального сообщества, но такого, которое основывалось бы на общности служения нации, или Volk, и единой расовой принадлежности. В итоге оба течения были представителями того, что немецкий писатель Богислав фон Зельхов называл «эпохой мы», или Wirzeit, пришедшей на смену отжившей буржуазной «эры эго», Ichzeit60. Эта центральная идея двух систем воплотилась в советском термине «товарищ» или в немецком слове «соотечественник», вытеснившем индивидуалистский эпитет «гражданин».

Концепция «единого немецкого народа» составляла ядро идеализма национал-социалистического движения. Идея исключительного сообщества, организованного по принципу «идентичности вида», в рамках которого классовая принадлежность отходила на задний план, отдавая приоритет общности в служении целому, восходила еще к XIX веку и продолжала пользоваться популярностью в 1920-х годах. Гитлер полностью разделял страстную мечту об этой утопии. Основные принципы нового, национал-социалистического государства, говорил он своим слушателям в ноябре 1937 года, надо искать не в «христианстве и не в теории государства», а в «едином народном сообществе»61. Основу этого единства национал-социалисты видел в общности крови и общем расовом самосознании. Это были те объединяющие принципы, которые заставляли отдельных людей подавлять свои эгоистические побуждения ради сохранения долговременного существования сообщества. В 1933 году Гитлер вновь вернулся к этой теме: «Одинокий индивид остается в прошлом, а народ продолжает жить… Необходимо, чтобы отдельные индивиды постепенно свыкались с мыслью о том, что их личное «Я» не имеет никакого значения по сравнению с фактом существования всего народа»62. На протяжении всего периода диктатуры лозунг «сначала потребности народа, а потом потребности отдельной личности» постоянно твердили как мантру.

Национал-социалистическое движение предлагало эту форму сообщества как «расовый социализм» – идея, почерпнутая из так называемых «национал-большевистских» взглядов многих немецких радикальных писателей 1920-х годов. Идеал национального служения устранял традиционные классовые различия: «Я не признаю ни буржуазию, ни пролетариев, – заявил Гитлер в 1927 году. – Я признаю только германцев»63. Тема общего труда для Volk использовалась для преодоления реальности социальных различий. В национал-социалистическом сообществе значимость расово полноценных индивидов оценивалась по их готовности вносить свой вклад в общее благосостояние народа, независимо, как повторял Гитлер, «от их социального происхождения, классовой принадлежности, профессии, счастья иметь образование…»64. Главным объектом интеграции в народное сообщество был рабочий класс Германии, занятый ручным трудом, который надо было увести от отчуждающего опыта жизни в классовом обществе и подверженности коммунизму.

Перспектива отвести рабочий класс от марксизма подкрепляла активность партии в течение первых лет движения. Создание рабочей силы, мыслящей в категориях государства – «товарищ в красной кепке должен стать товарищем в национальном сообществе», – считалось критически важным тестом нового, идеального государства65. Задача созданного 10 мая 1933 года Германского трудового фронта, огромной корпорации, представляющей всю рабочую силу страны, начиная от простого рабочего до квалифицированного рабочего и менеджеров, состояла в том, чтобы постепенно примирить рабочего и нацию, слив их в единое бесклассовое общество будущего. В Майский праздник в 1933 году Гитлер произнес речь о важности работников ручного труда, если они будут наполнены «преданным и честным смыслом», а идея «честности в труде», выраженная символически и многообразно, была призвана излечить раны, нанесенные простым рабочим бесчувственным эксплуататорским классом66. На протяжении всех 1920-х годов Гитлер настойчиво проповедовал идею необходимости интеграции рабочих как представителей некой базисной жизненной силы, «носителей жизненной энергии» народа. И здесь также Гитлер расходился с теми элементами в партии, которые пели гимны крестьянам, которые, по их мнению, и являются фундаментальной основой расового сообщества67. Движение в целом сильнее склонялось к идее «национального» рабочего. Предпочтение, которое Гитлер отдавал рабочим, он объяснял тем, как он заявил партийной аудитории в 1938 году, что ими управляют инстинкты, а не разум, а «из инстинктов вырастает вера». Успех партии в деле привлечения поддержки рабочих был подтвержден при опросе, проведенном в партии в 1935 году, который обнаружил, что почти треть всех ее членов были работниками ручного труда, а другие 20 % – «белыми воротничками»68.

Стремление построить бесклассовое сообщество в Советском Союзе должно было столкнуться с совершенно другой проблемой. Здесь вовлеченность рабочих в систему было само собой разумеющимся фактом; задача заключалась в том, чтобы найти способы преодоления классовых барьеров, включив в новую систему представителей непролетарских слоев населения. У коммунистов не оставалось иллюзий относительно того, что после 1917 года они уничтожили классы. Цель революционного государства в долгосрочной перспективе заключалась в том, чтобы создать коммунистическое общество, в котором не будет классов в марксистском понимании этого слова, а будет единое сообщество, основанное на общей собственности и коллективных устремлениях. Природа этого сообщества так и не получила четкого определения по причине того, что советская действительность была слишком далека от иллюзорного будущего. Предполагалось, что с уничтожением классов коммунизм будет самоопределяющимся обществом: формой такого «народного сообщества», которое устранит классовых врагов, а не врагов нации; станет социалистическим содружеством, живущим в соответствии с научными принципами организации и коллективистским менталитетом.

В 1920-х годах проблема классов все еще оставалась. Внедрение НЭПа превратила миллионы крестьян в потенциальных сельских капиталистов; возник новый класс мелких торговцев; в связи с необходимостью восстановления экономики потребность в помощи буржуазных специалистов, как отечественных, так и зарубежных, сохранялась. Численность городского рабочего класса вернулась к уровню царских времен только к 1926 году. Городская рабочая сила, бедные крестьяне и сельские работники, а также небуржуазная интеллигенция («пролетарская по убеждению»), все в совокупности должны были составить ядро будущего коммунистического сообщества69. В 1918 году только эти «работники тяжелого физического труда» получили право голоса. Советское общество оставалось на удивление разрозненным, притом что существовало четкое разделение его на классы. Вопреки тому, что существовавшие при царе градации чинов были в ноябре 1917 года отменены, классовая принадлежность неработников физического труда продолжала выражаться в тех же дореволюционных категориях. Только членам партии не требовалось сообщать о своей принадлежности к какому-либо сословию или о сословии, к которому принадлежали их родители, когда того или иного человека спрашивали об этом. Те, кто происходил из враждебного класса, так называемые лишенцы, не имели права вступать в партийные организации или получать высшее образование. Когда в 1928 году началась кампания против кулаков и нэпманов, их добавили в список классовых врагов и им пришлось пройти через те же лишения70. Через четыре года режим в конце концов уничтожил один из сохранившихся отголосков прежнего социального порядка, трудовые коллективы артели. Эти маленькие сообщества, традиционно существовавшие в строительстве и шахтной индустрии, служили напоминанием о прошлом. Артелями руководили избранные «старосты», все участники артели жили и работали совместно, как одна команда, и их труд оплачивался из общего кармана. Сталину не нравилась их независимость. Под его давлением все формы коллективного или общественного труда были отброшены, а их члены превращены в бригады революционного ударного труда71.

С начала 1930-х годов Сталин и его политические единомышленники запустили свой собственный утопический эксперимент невиданного масштаба. Индустриализация и коллективизация были инструментами создания условий для формирования советского общества, в котором классы как общественные категории исчезнут и вместо них появится сообщество, основанное на героике общественного созидательного труда72. Сталин неустанно повторял, что в течение этого опасного периода классовый враг проявит еще более отчаянное сопротивление и классовая борьба обострится. «Вымирающие остатки, – как заявлял он Центральному комитету партии на пленуме в январе 1933 года, – втихаря делали подкопы и вели подрывную деятельность», уничтожали фермы, воровали общественную собственность, «заражали скот чумой и сибирской язвой». «Бесклассовое общество» будет достигнуто только после того, как государство сокрушит «сохранившиеся отряды буржуазии»73. На состоявшемся через год XVII съезде партии все делегаты выступили за создание бесклассового социалистического общества путем искоренения остатков капиталистического сознания в процессе осуществления второго пятилетнего плана. В своей заключительной речи Сталин выдвинул программу организованной борьбы за конечную цель уничтожения классов74.

Это уничтожение классов означало заключение в тюрьмы и ссылки миллионов крестьян, рост численности узников концентрационных лагерей, сосланных туда как классовые враги. Параллельно с этим режим всячески поощрял возвеличивание роли ручного труда в строительстве нового порядка. Рабочие, как об этом заявляли, «мыслят более конкретно… чем буржуазные интеллектуалы»75. У образа героического рабочего, занятого ручным трудом, как центральной фигуры и движущей силы строительства социалистического завтра, было много общего с идеализированным образом национал-социалистического рабочего. Оба служили образцами, к которым нужно стремиться; ручной труд рассматривался в обоих системах как высокоморальное занятие, таящее в себе вознаграждение. Сталин в своем редком откровении о природе коммунизма определил его как систему, в которой «все одинаково обязаны трудиться»76. В конце 1936 года Сталин наконец объявил о том, что борьба за формирование бесклассового общества увенчалась успехом. С уничтожением всех эксплуататорских классов в стране остались только рабочие, крестьяне и интеллигенция, большая часть которой происходила из первых двух категорий граждан. Эти группы населения, как заявлял Сталин, совсем не были классами в прежнем значении этого слова, они были архитекторами «нового, бесклассового, социалистического общества», характеризующегося «коллективной собственностью» и «коллективным трудом» и отсутствием социальных антагонизмов77.

Создание новых форм сообщества, отличных от тех, которые существовали в старом мире, из которого они вышли, ни для одной из двух систем не означало конец социальных различий. В идеальном государстве классовые различия, прежде основывавшиеся на самой сути капиталистического общества, перешли в функциональные категории. Обе системы рассчитывали на то, что каждый член сообщества будет вносить свой позитивный вклад в общее благо, демонстрируя лучшие свои способности. Предполагалось, что даже те, которые были изолированы от сообщества, оказавшись в лагерях и исправительных колониях, будут вносить свой трудовой вклад в дело сообщества, которое их изолировало и наказало. Результатом такого подхода в Советском Союзе стал отказ от грубого эгалитаризма и внедрение системы распределения социальных задач по принципу «от каждого по способностям». Равенство, как подчеркивал Сталин в той же речи на XVII съезде партии, вытекает из равной обязанности трудиться и равного права быть вознагражденным за труд, но это не означает, что каждый делает одинаковую работу, или получает равную зарплату, или ведет одинаковый образ жизни. Такой подход означал бы «издевательство над марксизмом»78. При сталинской диктатуре различная работа предполагала и разное вознаграждение; особое рвение и преданность строительству социализма давали привилегии и исключительные блага.

В Германии также равенство членов народного сообщества не означало простого эгалитаризма. «Высшая честь, – утверждал Гитлер, – принадлежит тому, кто готов отдать все свои силы на службу сообществу»79. Эффективность государства, по его мнению, зависит от той степени, в какой его наилучшие умы, лучшие представители расы могут проявить себя и быть выдвинуты в передние ряды, вне зависимости от их социального происхождения. Предполагалось, что такое положение вещей ведет не к классовой конкуренции, а к рациональному распределению социальных задач. Все – рабочий и инженер, портье и менеджер завода – должны объединиться в едином желании трудиться бескорыстно во благо продвижения вперед всего сообщества. Сам Гитлер надеялся, что в какой-то момент общее неравенство доходов сотрется в результате системы «постепенной компенсации», которая будет зависеть от характера вклада, который каждый товарищ по расе сделает в благосостояние всей расы в целом, включая тех, «кто подметает улицы»80. Это идеализированное сообщество было выражением эффективности разграничения. Для обеих систем, в которых классовые различия должны были уступить место разным формам корпоративной и функциональной идентичности, были характерны задачи рационализации экономики и общества через эффективное использование трудовых ресурсов в деле служения всему сообществу.

Ключевой фигурой в деле продвижения строительства нового общества был человек с практическими навыками. Новая среда могла возникнуть только усилиями инженеров, архитекторов, технологов и градостроителей. Размывание классовых границ и традиционной классовой власти поддерживалась для того, чтобы сформировать более технократическое общество, руководимое специалистами, движимыми в первую очередь желанием решать технические проблемы для сообщества, а не императивами своекорыстных институциональных интересов или алчностью классов. Эти идеи не ограничивались только этими двумя диктатурами. Идея о том, что современные общества должны быть смоделированы самоотверженной элитой, состоящей из специалистов по планированию и технологов, имеет своих сторонников во всех развитых странах81. Обоим государствам – и Германии, и Советскому Союзу – требовались технические специалисты, чтобы стимулировать индустриальное развитие, обновление городов и военное строительство независимо от природы тех социальных экспериментов, в которые оба они были одновременно вовлечены. Преднамеренные нападки на классы, однако, давали практикам и функционерам в обоих режимах большие социальные выгоды.

Оба диктатора разделяли убеждение о том, что важнейшим инструментом социального строительства служила технология. Восхищение Гитлера перед техническими новшествами хорошо известно. «Я совершенно не разбираюсь в технологии», – говорил он своему окружению в 1942 году82. Его интерес к массовой моторизации, например, объединил в себе концепцию «народного сообщества» с практическими вопросами строительства дорог и производства автомобилей. Гитлер, прочитавший автобиографию Генри Форда во время своего пребывания в тюрьме в 1924 году, видел себя немецким Генри Фордом, обеспечивающим простых рабочих и крестьян небольшими доступными автомобилями, чтобы уничтожить пропасть между богатыми владельцами автомобилей и остальной частью населения. В сентябре 1933 года он призвал австрийского конструктора автомобилей Фердинанда Порше в Берлин; здесь Гитлер попросил его разработать «недорогой семейный автомобиль… автомобиль для народа»83. Появившийся в итоге революционный дизайн небольшого приземистого автомобиля с задним приводом и охлаждаемым воздухом мотором был вскоре назван «народным автомобилем», или Volkswagen. Вся остальная машиностроительная индустрия волочила ноги, едва справляясь с планами производства, и Гитлер передал весь проект Германскому трудовому фронту. За планами производства автомобилей последовали планы создания «народного трактора» для того, чтобы ускорить техническую модернизацию сельского хозяйства Германии. В то же время было запланировано строительство сети многополосных скоростных дорог общей протяженностью 6000 км, и половина их была к 1939 году построена под руководством Фрица Тодта, инженера и энтузиаста национал-социализма.

Тодт служил образцом представителя новой технократической элиты в «народном сообществе». Являясь членом партии с 1923 года, Тодт был любимцем Гитлера. В 1934 году по всем вопросам, связанным с технологией, он стал подчиняться непосредственно Гитлеру; его официальный пост Генерального уполномоченного по вопросам строительства позволял ему играть центральную роль в материальном переустройстве нового порядка во многих его аспектах. Под его руководством были построены не только дороги, но и новые города и Западный вал – фортификационные сооружения, на стройках которых были задействованы полмиллиона рабочих и на которые потребовалась треть всего цемента, произведенного в Германии84. Он также возглавлял новую корпоративную организацию инженеров, Главный офис технологии, объединившую под своей крышей 300 000 инженеров страны. Взгляды Тодта на технологию полностью соответствовали новым взглядам сообщества, ставящим во главу угла достижения не для отдельных классов, а для всего общества, в котором технологии отводится роль «столпов тотального государства, предоставляющих технологические средства для обеспечения выживания нации и ее развития, одновременно устраняя модернистский разрыв между техникой и культурой85. Идея, что технология, представляющая собой процветание того, что называлось «германской сутью», сильно отличается от бездушной «американо-иудейской» техники, по-видимому, была широко распространена в германской инженерной среде. Страстное желание интегрировать технологию в органическое сообщество в качестве основного инструмента его преобразования, «примат технологии» [Primat der Technik], как заявил об этом один философски мыслящий инженер в 1934 году, отражало одно из важных направлений преобладающих антибуржуазных сантиментов догитлеровского периода86.

Сталин также признавал незаменимость техники. Практические вызовы времени были центральной проблемой строительства научного социализма; здесь не было необходимости смешивать вопросы технологии с фантастическими понятиями расовой сути или душевного здоровья, поскольку примат этих вопросов был самоочевидным. «В период восстановления техника решает все», – утверждал Сталин87. Его любимым фильмом, как говорили, был фильм «Волга-Волга» 1938 года производства, музыкальная комедия, заканчивающаяся триумфальным завершением канала Волга-Москва, который строила целая армия заключенных, 55 000 из которых были амнистированы после этого ужасающего коммунистического перевоспитания88. Проблема, с которой столкнулся Советский Союз, состояла в том, что в стране отсутствовало достаточно большое сообщество специалистов, не запятнавших себя в глазах режима остатками буржуазного идеализма во взглядах или не заклейменных как контрреволюционеры. Установление новой категории специалистов преследовало как политическую, так и практическую цель: формирование социалистического сообщества могло быть осуществлено в конечном счете только интеллигенцией, чьи интересы были идентичны социальным амбициям режима. В 1928 году, в самом начале первого пятилетнего плана, Сталин призвал к реализации ускоренной программы формирования нового слоя технических специалистов, взятых из политически благонадежных групп населения: «из среды рабочего класса, коммунистов и комсомольцев»89.

Отказ от «буржуазных» инженеров, как агентов социальной модернизации, был главной чертой широкой борьбы за создание бесклассового общества. В советской модели техническая интеллигенция не могла играть лидирующую роль, пока рабочие чахли на обочине. В конце 1920-х и в начале 1930-х годов многие инженеры были приглашены из-за рубежа и поэтому, что само собой подразумевалось, находились под подозрением или же были выходцами из более привилегированных и более образованных групп населения. Преобладающий культурный стереотип этих специалистов состоял в том, что все они вредители и саботажники. Возникший парадокс был разрешен с помощью того, что тысячи молодых советских мужчин и женщин пропустили через ускоренные курсы обучения, с тем чтобы сделать из них эффективных практиков, и в итоге получили людей с опытом, хотя без дипломов, и с незапятнанными пролетарскими характеристиками90. К 1931 году на этих курсах технической подготовки обучались 3 миллиона человек; приоритет отдавался узким практическим навыкам, связанным непосредственно с производством и строительством. Процесс индустриализации углублялся, и число практиков пошло на убыль по мере того, как появлялось все больше рабочих, прошедших обучение в технических колледжах и университетах, способных обеспечить более высокий уровень образования. Но на протяжении всех 1930-х годов подготовка технической интеллигенции, которая, с одной стороны, была лучше подготовлена с точки зрения практики, а с другой – имела менее привилегированное социальное происхождение, продолжалась. В период между 1933 и 1941 годами доля технической и управленческой интеллигенции, вышедшей из той части населения, которая обладала высшим образование, упала с 22 до 17 %, в то время как доля тех, кто поднялся на этот уровень с уровня практиков, выросла с 59 до 66 %91. Образцовой фигурой для нового, бесклассового государства стал героический инженер-рабочий. Тысячи таких специалистов были поставлены на руководящие посты, ранее занятые теми, кто в силу своего социального происхождения или образования не прошел через сито предыдущих чисток.

Предполагалось, что новые, бесклассовые общества сформируют скорее функциональные, а не социальные элиты. Этого проще было достичь в Советском Союзе, где социальные категории были весьма расплывчатыми в первые двадцать лет после 1917 года. Социальная мобильность была неизбежным последствием разрушения старых элит и общественных классов, а также насильственной индустриализации. Крестьяне переезжали в города и пополняли ряды рабочих; миллионы бывших рабочих и крестьян становились управленцами низшего звена, менеджерами и техническими работниками; еще тысячи вырастали до менеджеров и инженеров; в сталинском политбюро, в отличие от ленинского, только один член был не плебейского происхождения. Формирование очевидно современной социальной структуры позволило Советскому Союзу при Сталине создать социальные условия для уничтожения классов, унаследованных от дореволюционного периода, что также облегчило достижение сталинистского идеала – создание содружества, в котором бы доминировали люди пролетарского происхождения. Труднее оценить результаты событий в гитлеровской Германии, так как здесь идеалистам пришлось иметь дело с устоявшейся социальной структурой и унаследованными элитами. Социальный анализ национал-социализма показывает, что в социальной структуре здесь выделяются основные категории граждан: крестьяне, рабочие, «белые воротнички», независимые бизнесмены и специалисты. Вытекающий отсюда вывод о том, что диктатура не способствовала в долгосрочной перспективе эволюции социальной структуры населения Германии, что рабочий остался рабочим, инженер – инженером, тем не менее игнорирует факт значительного ускорения социальной мобильности и, более того, факт консолидации сугубо национал-социалистической элиты, отвечавшей социальному утопизму режима, точно так же, как практики отвечали предполагаемому образу коммунистического будущего.

Любые из сотен фотографий Гитлера, где он стоит в окружении групп чиновников в официальных костюмах, некоторых военных, партийных лиц, иногда членов сотен ассоциаций и корпораций, появившихся на свет после 1933 года, ярко демонстрируют до какой степени сформированная партией элита отличается от любой другой элиты, существовавшей до нее. Решение о том, что каждый должен носить форму, было связано с задачей повышения самосознания, и было задумано, по словам Гитлера, «чтобы немцы могли ходить вместе рука об руку безотносительно к их положению в обществе»92. В униформе стираются видимые различия между тем, что Гитлер называл «стрелками на брюках» и «рабочей одеждой механика». В униформе легко можно было показать с помощью запутанной системы петлиц и меток, украшающих ее, функции, которые выполняет каждый. Упор, который делался на функциях и технических задачах, которые выполнял тот или иной человек, пересекал все границы классовых различий. Важнее здесь было, как и в

Советском Союзе, то, что наблюдалось соответствие функциональных параметров и политической лояльности. Ярким примером тому служил Фриц Тодт, но были и многие другие. К концу 1930-х годов Гитлер стал продвигать по партийной иерархии людей с практическими навыками. Здесь важно отметить, что он сначала выбрал Тодта, а затем архитектора Альберта Шпеера на пост министра вооружения во время войны. Они занимали последовательно этот пост, хотя ни тот ни другой не имели какого-либо опыта в военной сфере, тогда как старшие военные чиновники были постепенно отстранены от технических и экономических обязанностей и заменены более молодыми и лояльными технократами. Руководство огромной Германской империей начиная с 1939 года находилось преимущественно в руках партийных назначенцев, которые действовали совместно с когортой более молодых чиновников, чьи техническая компетентность и членство в партии позволили им взлететь вверх по карьерной лестнице. Молодой Адольф Эйхман в 1920-х годах был мелким торговцем и дрифтером. Членство сначала в партии, а затем в СС привело его к 1939 году на высшие посты в Главном управлении безопасности; через два года его зловещая и эффективная работа по делам евреев сделала его центральной фигурой в организации геноцида93.

В партийной машине были тысячи Эйхманов. Изменения в социальном составе населения Германии были связаны с членством в партии и подчиненных ей институтах. Большая часть членов партии были рабочими и служащими, мало отличавшимися от тех, кто поднялся наверх в результате повышенной социальной мобильности в Советском Союзе. Треть тех, кто оказался в рядах СС, были по своему происхождению работниками ручного труда; в период между 1933 и 1942 годами доля рабочих, ежегодно вступающих в партию, выросла с 30 до 43 %, тогда как процент новичков партии из числа белых воротничков вырос с 26 до 32 %. К 1939 году две трети тех, кто вступил в партию, были рабочими или служащими94. Огромное число новобранцев партии или ставших членами ее организаций и учреждений были молодыми людьми. Половина тех, кто был принят в ряды СС, были моложе 30 лет, а 85 % всех его членов было меньше сорока лет95. Социальную поддержку национал-социалистический эксперимент получал, прежде всего, от послевоенного поколения, которое надеялось использовать новый институциональный аппарат для повышения своего социального статуса и полномочий не путем перехода из одного класса в другой, а с помощью преодоления всех классовых барьеров в целом. Эйхман получил свой социальный статус после 1933 года не в результате борьбы за выход из своего мелкобуржуазного мирка, чтобы пуститься в плавание в более высоких социальных областях, а благодаря своему положению офицера СС и чиновника по расовым вопросам. Партийная элита активно стремилась установить ясный социальный истеблишмент, где старые правила социальных различий и основания классового снобизма были бы разрушены. Это новое поколение элиты превратилось в самостоятельную политическую касту с собственным стилем поведения, социальные амбиции и идентичность которой строились на преданности Гитлеру и национал-социализму, отвечали расовым критериям отбора или расплывчато определенным качествам «лидерства», но не на традиционных классовых предрассудках.

Социальные последствия строительства естественного органического сообщества, руководимого разнообразной элитой партийных технократов и в условиях доминирования партийных институтов в двух системах не были различными. Целью советского проекта было создание сообщества, которое бы давало рабочим и крестьянам большие социальные возможности проявить свои исконные способности в строительстве социализма и уничтожении классов. Ярлык социальной ценности был приложен к практикам, чернорабочим и политически благонадежным пролетариям. Германское сообщество, напротив, было общностью по крови, в котором служение расе или нации почиталось всеобщим долгом и было направлено на их долговременное сохранение и в котором мерилом истинной социальной ценности служили не личные заслуги, а «расовые ценности». Очевидно, что, вопреки формальному сходству, две социальные утопии были глубоко различны по своим целям.

* * *

Ни в чем различия социального идеализма двух диктатур не проявлялись столь разительно, как в идее нового человека, которому предстояло построить новое общество и пройти через все его города. Социальные представления каждой из диктатур, коммунистов и национал-социалистов, предполагали, что граждане Утопии будут совершенно другими по существу по сравнению с оставшимися от прежних времен людьми. В своей работе 1926 года ленинградский профессор Николай Гредескул, размышляя о советском будущем, населенном новыми людьми, писал: «Они будут думать по-другому, чувствовать по-другому, у них будут другие характеры и другие взаимоотношения между собой…». Это будут люди, которых описывал Луначарский, «прекрасные люди будущего», рабочие и мыслители одновременно96. Ожидание того, что в процессе социальной революции эти люди изменятся в положительную сторону, было центральной идеей этой цели. «Пластичность организма», как предполагал Бухарин, позволит новому обществу перевоспитать своих жителей, сделав их более активными, сознательными и более добродетельными членами социалистического общества97.

Одержимость национал-социализма идеей нового человека хорошо известна. Эта идея произошла не из преобразующих возможностей социальной революции, а из физической возможности создания новой породы людей. «Но создание таких людей еще не финал истории, – как предполагают, говорил Гитлер Герману Раушингу. – Будучи биологически взлелеянным, человек, совершенно очевидно, подходит к поворотной точке. И здесь начинает выделяться новая разновидность человека…». Эту новую форму человека Гитлер назвал богочеловеком, и именно ему он придает все те черты, которые были желательны для твердого племени будущих германцев (которое, однако, было невозможно создать биологическим путем): «бесстрашный», «несокрушимый», «доминирующий», «жестокий», «неустрашимый»98. Общепринятое мнение ассоциировало национал-социализм с идеей биологического конструирования мужчин и женщин, обладающих высшими физическими достоинствами, – так называемых «арийцев» – высоких, светловолосых, с голубыми глазами, четким профилем, красиво сложенных, идеальных жителей Утопии. В этих прекрасных людях будущего Гитлер видел тот «чистый благородный материал», с которым он создаст новый прядок99.

У идеального человека был явно утопический прообраз. К концу XIX века восходят попытки ученых применять теоретические достижения биологии к человеческим популяциям. Ключевой момент этих попыток был связан с развитием эволюционной биологии, последовавшим за пионерскими работами Британского социобиолога Фрэнсиса Гальтона, который в 1881 году сформулировал понятие «евгеники» для описания идеи того, что развитие человеческой популяции можно контролировать с целью создания здорового пула генов и полноценного демографического развития. Научный интерес к вопросам контролируемой эволюции человечества вызвал мощный всплеск фантастических идей с предложениями улучшения человеческой породы, включая идею создания коллективов идеальных женщин, которых бы обслуживала небольшая группа «гостей»-мужчин, прошедших расовый отбор и ответственных только за распространение хороших видов, и ничто больше. Немецкий биолог Альфред Плетц, выдвинув в 1895 году свою версию евгенической утопии, предложил термин «расовая гигиена» [Rassenhygiene] для описания путей применения евгенических принципов, и это понятие было доминирующим в немецких дискуссиях об угасании расы и усилении расы вплоть до начала 1930-х годов100. Евгенические исследования получили на удивление широкое распространение по всему миру; они были восприняты с большим энтузиазмом как современное течение биологии, дающее возможность предотвратить социальную деградацию, разрушить устоявшиеся модели наследственных форм инвалидности и даже преступности. В Советском Союзе евгеника стала ключом к более общей стратегии постреволюционного процесса общественного самоусовершенствования. В 1921 году было основано Русское евгеническое общество, одним из первых шагов которого было создание комиссии для изучения еврейской расы101.

Центральная проблема эволюционной биологии оставалась нерешенной. Согласно основным постулатам дарвинизма, признаки наследуются; в работах французского биолога Жана Ламарка, жившего поколением ранее Дарвина, утверждалось, что возникновение приобретенных признаков связано с процессом приспособления организмов к изменениям окружающей среды и не связано с действием генов. Последователи Дарвина рассматривали природу как важнейший фактор, влияющий на биологическое развитие; те же, кто отдавал предпочтение взглядам Ламарка, полагали, что должное благотворное воздействие может улучшить состояние человека. В начале XX века эти научные дебаты оказались в центре реальной политики. Социалисты стали склоняться в сторону взглядов Ламарка, так как социальный прогресс был явно связан с изменениями в социоэкономической среде. Сам Сталин в брошюре 1906 года «Анархизм и социализм» выразил свое твердое предпочтение грубой неоламаркианской интерпретации марксизма: «Если бы обезьяна не встала на ноги, ее потомок, человек, был бы вынужден вечно ходить на четырех ногах… Сначала меняются внешние условия»102. В 1920-х годах дарвинистская биология вызвала всплеск интереса к генетике в Советском Союзе, однако изменения политической ситуации благоприятствовали ламаркистским взглядам на эволюцию. Германский ученый-социалист Рауль Каммерер попытался продемонстрировать ламаркистские принципы в действии, поставив эксперимент над жабой-повитухой. После того как его разоблачили в фальсификации результатов, он покончил с собой, однако в Советском Союзе его история стала невероятным образом сюжетом фильма, а сам Каммерер превратился в героя революционной науки103. Генетика и дарвинизм были отвергнуты как образец идеалистической буржуазной науки и в 1930 году евгеническое общество было распущено. Университеты стали закрывать кафедры генетической биологии. В 1930 году Сталин показал себя преданным последователем Ламарка; он встал на сторону зарождающейся науки об окружающей среде, печально известным представителем которой был агроном, бывший простой крестьянин Трофим Лысенко. В новой, советской системе человека полагалось не выводить, а взращивать104.

В Германии победу торжествовал Дарвин. Здесь дискуссии склонились в пользу того, что признаки наследуются и сильную энергичную расу можно создать только путем естественного отбора. «Все признаки человека, – писал Евгений Фишер, с 1926 года занимавший пост директора новообразованного Германского института евгеники, – будь то нормальные или патологические, физические или ментальные, формируются наследственными факторами»105. Многие немецкие ученые и специалисты социальных служб полагали, что наблюдающаяся долгосрочная тенденция к деградации расового пула сохранится, если, как писал прогитлеровский деятель Фриц Ленц, «в процессе размножения не получат преимущество сильные и более приспособленные представители рас»105. Важно отметить, что Гитлер полностью разделял эту концепцию. Дарвинизм соответствовал его взглядам о том, что вся жизнь – это борьба и что жизнь благоприятствует более достойным. Страницы «Mein Kampf» изобилуют ссылками на наследственную и внутреннюю природу человека как детерминирующие факторы человеческой эволюции. Для Гитлера единственным законным государством было только то, которое продвигало его лучших расовых представителей: «Политика сегодня совершенно слепа без биологического фундамента и биологических целей»107. Даже если бы ламаркистская теория не дискредитировала себя во внутригерманских войнах, Гитлер бы все равно продвигал дарвинистские взгляды самостоятельно. Национал-социалистический «новый человек» скорее родился сам, а не был создан.

Создание «нового» в биологическом отношении человека имело глубокие последствия для социальной политики Германии и ее политики в области социального обеспечения. В Веймарской республике воспроизводство здорового расового населения скорее было идеалом, чем реальностью. После 1933 года ученые и доктора, которые продвигали идею расовой гигиены, столкнулись с режимом, чьи основные социальные амбиции состояли в том, чтобы создать здоровое, разрастающееся в численности, исключительное в расовом отношении население, которому предстояло стать краеугольным камнем «народного сообщества». В 1933 году Министерство по расовой политике и Управление СС по делам рас и поселений, созданное под руководством Вальтера Дарре, набрало в свой штат докторов и академиков, разделявших взгляды, согласно которым расы могут быть эффективно защищены только с помощью принудительного и прямого медицинского вмешательства. На первом этапе было необходимо идентифицировать и расклассифицировать те физические и психологические показатели, которые подрывали расовую гигиену. Это было сделано мгновенно. Защита генетического наследия путем предотвращения условий воспроизводства среди групп населения, отмеченных как генетически неполноценные, была обеспечена Законом о предотвращении потомства с генетическими заболеваниями, который был опубликован в июле 1933 года и вступил в силу 1 января 1934 года. Обычные преступления, ассоциирующиеся с биологическими дефектами, были добавлены во второй закон, который был опубликован в ноябре 1933 года с целью борьбы с «компульсивной преступностью»108.

На практике предотвращение означало насильственную стерилизацию или кастрацию, осуществлявшиеся по приказу медицинских, социальных или правоохранительных органов. В законе, который был подготовлен д-ром Артуром Гуттом, чиновником Министерства внутренних дел и партийным энтузиастом расовой гигиены, перечислялись девять показателей, угрожающие расовой гигиене: слабоумие; шизофрения; маниакальная депрессия; наследственная эпилепсия, алкоголизм, слепота и глухота; наследственное физическое уродство; хорея Гентингтона109. Работники образования, здравоохранения и социальных служб имели право посылать своих подопечных в новые суды по делам наследственных заболеваний, которые решали, требуется ли для этих людей насильственная стерилизация во имя долгосрочных интересов расы. В большинстве случаев суды поддерживали эти рекомендации. Самая спорная категория заболеваний, слабоумие, позволяла властям отправлять на стерилизацию тысячи людей под предолгом того, что они считались скорее враждебными расовому сообществу, а не расе как таковой, – за бродяжничество, мелкие преступления, секс вне семьи, разрушительное и аномальное поведение. В первые три года действия закона в 90 % случаев следовал приказ о стерилизации, в большинстве – по подозрению в слабоумии. К 1945 году, как показывают данные, 360 000 человек были стерилизованы (около 1000 человек, совершивших сексуальные преступления, были кастрированы). Согласно профилю германского населения, составленному расовыми статистиками, под наследственные признаки подпадали около 1,6 миллиона человек, и все они должны были быть стерилизованы, чтобы очистить генетичскую копилку нации110.

Единственным способом, позволяющим отследить и исключить из нации биологических «дегенератов», был официальный скрининг всего населения. И этому невероятному предложению был дан ход в 1934 году. Все лица, попавшие под наблюдение медицинских и социальных служб, должны были предоставить подробные сведения о своей генеалогии и состоянии здоровья для базы данных, которые должны были в дальнейшем хранить сведения обо всем населении страны. 1 апреля 1935 года начала работать общенациональная сеть клиник расовой гигиены, где хранились и обрабатывались все данные. На цветных карточках указывались данные о поле индивида, этническом происхождении, генеалогия, охватывающая четыре поколения, данные о наследственных заболеваниях и о психическом состоянии, а также любые сведения о совершенных преступлениях. Степень успеха программы варьировалась от региона к региону. В Гамбурге были собраны данные о более чем миллионе человек, в Тюрингии – о полумиллионе. Были исследованы пациенты психиатрических клиник по всей Германии. В 1939 году в соответствии с приказом Гиммлера составление генетических профилей должно было стать регулярной процедурой при расследовании всех криминальных случаев, наряду с фотографированием и снятием отпечатков пальцев. В итоге сотни тысяч немцев подали свои сведения в Управление рейха по семейным исследованиям, созданное в 1935 году, чтобы доказать свою расовую и генетическую чистоту111. Наследственность стала мерой чистоты, на основе которой можно было включать в сообщество того, кто соответствовал официальным стандартам расового здоровья и родства; для тех, кто не подходил под эти стандарты, наследственные факторы становились извращенным инструментом социальной дискриминации и биологического наказания.

Те же принципы наследственности и расового здоровья вскоре стали применяться по отношению к бракам. Раса будущего зависела от мудрости выбора брачного партнера; государство оставило за собой право отказывать в оформлении нежелательных союзов. В 1935 году были приняты два закона, призванные гарантировать, что браки отвечают биологическим императивам расы. Закон «О защите немецкой крови и чести», объявленный на съезде партии в сентябре 1935 года в Нюрнберге, запрещал браки или сексуальные контакты между немцами и евреями; в следующем месяце были объявлены вне закона браки между представителями расы, имеющими незапятнанные документы о состоянии здоровья, и теми, у кого были наследственные заболевания или инвалидность. Сертификаты о состоянии здоровья и о генеалогических данных иметь было не обязательно, но в высшей степени желательно, и регистраторы могли отослать каждого желающего вступить в брак в расовую клинику в случае, если возникали какие-либо сомнения о их расовом соответствии. Тем, кто подвергся насильственной стерилизации, было разрешено вступать в брак только с бесплодными партнерами, но дисквалификация также распространялась и на обычных преступников, алкоголиков, психопатов с установленным диагнозом и на любого из 750 000 немцев, страдающих венерическими заболеваниями, в отношении которых факт заболевания был установлен. Даже после того, как бывший пациент венерической клиники успешно прошел через унизительную процедуру сдачи мочи и крови на анализ, ему или ей все равно могли отказать в разрешении на брак, если сохранялись хоть малейшие сомнения в том, что он или она излечились. Переболевшие туберкулезом, диабетики, страдающие лейкемией или астмой могли получить отказ на основе того, что все перечисленные заболевания могли нанести ущерб счастливому браку или ослабить потомство112.

Для остальной части населения брак представлялся режимом как своеобразный обет верности германскому народу, в него следовало вступать только после долгой тщательной проверки и медицинского осмотра. Партийным управлением по расовым вопросам был опубликован сборник из десяти руководств для будущих молодоженов, в котором подчеркивалось, что брак основан не только на любви, но и на расовых критериях и показателях здоровья. «Когда вы находитесь в поисках своего партнера, интересуйтесь его или ее предками!»; «Если наследственные показатели соответствуют стандартам, не оставайтесь одинокими!» и так далее, и в том же духе113. Эти же самые критерии применялись к системе брачных займов, введенных в июне 1933 года для того, чтобы бороться с безработицей, выводя женщину, вышедшую замуж, из рынка труда. За восемнадцать месяцев было выдано 365 000 займов тем супружеским парам, у которых не было биологических или социальных оснований для отказа. Половина заявок, получивших отказ, потерпели неудачу по причине физической и умственной недостаточности114. Главной целью брака было деторождение («Надежда на то, что родятся столько детей, сколько только возможно!» была конечной целью и предназначением партийного списка). Супружеские пары, не имеющие детей, официально считались как домовладения, а не семьи, и работники социальных служб и медицинские работники могли оказывать на них прямое давление (или налагать повышенные налоги) за их «промах». В то же время были предусмотрены щедрые дотации семьям с детьми: одноразовые пособия многодетным семьям, так же как и ежемесячные прогрессивные выплаты, к 1941 году стоившие государству более миллиарда марок ежегодно115. Эти выплаты могли быть конфискованы, если в семьях обнаруживались какие-либо социальные отклонения или физические недостатки. В результате целенаправленных наказаний наиболее слабых семейств естественный отбор привел к искусственному росту рождаемости.

«В моем государстве, – вещал Гитлер, – мать является самым важным гражданином». Сотни пропагандистских постеров идеализировали новый образ женщины, довольной и полноправной помощницы своего мужа, но больше всего как образец героической плодовитости. 12 августа каждого года, в день рождения матери Гитлера, тысячи беременных женщин награждались медалями, бронзовой – за четырех детей, серебряной – за шесть и семь детей и золотой – за восьмерых детей и более116. Женщина как мать и помощница, мужчина как боец и мыслитель стали стереотипами национал-социалистической риторики. И все же роль полов была более сложная, чем кажется на первый взгляд. Женщина-мать была когда-то девочкой, участвовавшей в длительных, организованных партией, прогулках на природе, выполняя свою «ежегодную обязанность», работая на земле в восемнадцать лет и насыщая свою жизнь оздоровляющей физкультурой, которая была популярной повсеместно в Европе в период между двумя войнами. В 1939 году более 14 миллионов женщин были включены в статистические данные о численности работающих граждан, что составляло 37,3 % от всей рабочей силы. С партийного календаря 1939 года на нас смотрят десять потрясающих, высокого роста подростков с тоненькими косичками, в шортах и фуфайках, все с дротиками в руке; внизу надпись: «Будущие матери». Идеальный образ новой женщины также включал силу, независимость, образец жизнестойкости и мужества; если она выполняла свой долг перед родиной, рожая детей, это тоже считалось выполнением национального долга. Во время войны СС даже продвигали идею того, что незамужние женщины могли бы рожать детей для родины без того, чтобы быть заклейменными как социальные отщепенцы. В родильных домах ведомства «Лебенсборн» почти половина из 12 000 младенцев были рождены незамужними матерями117. Но, с другой стороны, замужество даже для расово полноценных лиц не было священнодейством. В 1938 году правительство подготовило новые законы о разводах для того, чтобы привести их соответствие с приоритетами расового сообщества. Цель этих законов состояла в упрощении процедуры разводов в надежде на то, что это приведет к новым бракам с последующим рождением еще большего числа детей. В тех случаях, когда тот или другой партнер оказывался виновным в расово неприемлемом поведении, либо у него проявлялись умственные дефекты, либо тот или другой партнер дезертировал с поля боя, оставив детородный фронт в результате насильственной стерилизации или отказавшись участвовать в репродуктивном процессе, развод мог быть одобрен118.

Ядро всего народного сообщества составляла семья. Но семья не была полностью независимой единицей. В течение всего периода Третьего рейха семейная жизнь формально была подчинена императивам расового сообщества. Рождение нового человека нельзя было полностью препоручить воле природы. Удостоенным чести семьям оказывалась поддержка социальных и медицинских служб, для того чтобы предотвратить дальнейший процесс ослабления расы. Общенациональные программы скрининга, нацеленные на выявление туберкулеза, зубных инфекций у детей, и регулярные проверки семей с плохим состоянием здоровья или низкими стандартами гигиены, были предназначены для обеспечения гарантии того, дабы конечный биологический продукт как можно в большей степени приближался к расовому идеалу. Шестидневное посещение школ было заменено на пятидневное для того, чтобы оставить день для занятий организованным спортом119. Гитлерюгенд был школой для воспитания бесстрашия и интуиции, где строгая дисциплина сочеталась с раундами жестоких свободных игр и полувоенных тренингов. Также создавались специальные школы, где из юношей, демонстрирующих прекрасные внешние данные и внутреннюю силу, описанную во многих руководствах по расовым вопросам, появившихся в 1930-х годах, могли готовить будущих лидеров. Здесь, как говорил министр образования Бернгард Руст, они научаться «побеждать в борьбе за жизнь»120.

Образцом нового человека служил товарищ по партии, будущий солдат, чьи добродетели состояли в его воинской доблести и героизме, кто непреклонно нес свою трудную ношу и в ком был заложен инстинкт самопожертвования и страстная приверженность своей расе. Мальчики, носившие очки, не могли посещать специальные партийные школы. Этот идеальный образ витал над головами тех, кто создавал СС. Гиммлер, будучи рейхсфюрером СС вопреки тому, что сам носил очки, предполагал, что эти войска будут представлять собой расовый идеал нации, люди СС должны физически отличаться от всех остальных людей и будут проявлять непоколебимую преданность борьбе за чистоту крови и нации121. Вход в СС был ограничен. Для желающих вступить в его ряды была создана специальная анкета, которую заполнял каждый кандидат, с вопросами о физических кондициях, расе и личностных данных. В ней было перечислено, с удивительной бюрократической пунктуальностью, девять категорий физических признаков, начиная от «идеальных» до «деформированных». Неудивительно, что только первые четыре категории гарантировали прохождение через сито отбора. В пределах каждого раздела выделялось по 21 физическому показателю, на основании которых определяли положение человека в спектре физических типов, – «рост», «форма головы», «цвет глаз» попали в этот список наряду с более таинственными признаками, как то: «относительная длина ног», «веки», «складка века». Эта же анкета позднее использовалась по всей Европе в ходе тестирования населения оккупированных территорий, проводившегося под руководством СС с целью определения тех, кого, как представителей арийской расы, можно было бы принять на службу, и выявления тех, кого полагалось уничтожить122. Руководители СС рассматривали тестирование населения как путь создания человека, физически и ментально вооруженного для защиты расовой утопии, способного с брутальной невозмутимостью игнорировать человеческую жизнь и проявлять полное безразличие к любым моральным императивам, кроме тех, которые были связаны с биологическим выживанием.

Это и был тот «новый человек», способствовавший тому, что сначала Германия, а затем и вся оккупированная Европа превратились в огромную смертельную генетическую лабораторию. Недоброй памяти союз расовых политиков от партии и ученых, занимавшихся вопросами наследственности, был скреплен в результате привлечения докторов и научных работников в аппарат СС, занимавшийся расовыми чистками и обновлением расы. В течение всех 1930-х годов ожесточенная риторическая борьба против тех, кто загрязнял расу, шла в рамках народного сообщества, и велась она силами поколения ученых-экспертов, пользовавшихся политической возможностью воплотить научные спекуляции в жестокую реальность. Некоторые между тем отвергали наиболее радикальные версии реализации расовой утопии, но их отбросили на обочину. Когорта специалистов, приближенных к Гитлеру и Гиммлеру, получала продвижение, так как разделяла практические взгляды и моральную твердость нового, расового сообщества. Этот дьявольский союз открыл дорогу не только насильственной стерилизации и социальной изоляции, но, в конце концов, и самой стратегии истребления народов.

Из идеала биологической чистоты логически следовала политика отрицательной селекции. Профессионалы, работавшие над расовыми вопросами, подразделяли людей на расово полноценных и тех, кто, по их мнению, был «не достоин жизни», от кого исходила угроза заражения всей расы. Метафора, использованная для описания процесса очищения расы, носила узко медицинский характер. Популяция стала «телом», которое, подобно человеческому организму, постоянно подвергалось угрозе заражения всякого рода заболеваниями. Тело требовало лечения, иначе, как об этом предупреждал министр внутренних дел в 1933 году, когда был принят закон о стерилизации, наступит смерть расы123. Аналогия с состоянием здоровья человека привела к ложному впечатлению о научной обоснованности идеи о том, что все враждебное человеческому организму, должно быть удалено из него или вычищено тем или иным путем, чтобы гарантировать биологическое выживание целого. В силу этих постулатов, ставших доминирующими в дискуссиях о расовой гигиене в 1930-х годах, биологическая утопия превратилась в сообщество в равной мере абсолютное и исключительное, в котором не было места тем, кто представлял явную угрозу здоровью организма.

Круг лиц, воспринимаемых просто по причине самого факта их физического существования как биологическая опасность, не ограничивался только теми, кого в силу их наследственных данных подвергали насильственной стерилизации. Биологических врагов видели в самых разных типах людей, но все они были сгруппированы извращенным медицинским словарем под единым термином «бациллы», или «канцерогенные наросты», или «паразиты». Эти определения с особой свирепостью применялись по отношению к евреям. «Наша задача здесь сугубо хирургическая…, – заявил Йозф Геббельс, – решительный надрез, иначе наступит день, когда Европа погибнет от еврейской заразы»124. Евреев постоянно пригвождали к позорному столбу как источников разложения организма. Так, глава партийного Отдела по делам рас Герхард Вагнер заявил на съезде партии в 1935 году, что иудаизм является «инкарнацией заболевания». Евреев обвиняли и за другие проявления дегенерации – за большую склонность к преступлениям, гомосексуальности, порнографии и большую подверженность наследственному слабоумию, миопии, диабету, обвиняли в том, что именно они, как правило, были носителями наследственных отклонений125. Идея, что евреи являются носителями болезнетворных паразитов, в итоге привела к фатальной связи между биологическими и химическими исследованиями в Германии. В 1935 году правительство потребовало от всех химических лабораторий отчетов о веществах повышенной токсичности, вдыхание которых в малых дозах приводило к смерти. Проводившиеся в конце 1930-х годов в исследовательском центре ИГ Фарбен эксперименты с высокотоксичными инсектицидами привели к созданию не только нервно-паралитических газов «табун» и «зарин», использовавшихся на войне, но и высоколетального отравляющего вещества, производимого из гидроцианистой кислоты, известной как «Циклон Б». Ранние формы этого вещества использовали во время Первой мировой войны для уничтожения вшей и фумигации военных объектов и лагерей. «Циклон Б» стал использоваться для «очищения» концентрационных лагерей и лагерей для узников войны в силу его исключительной токсичности. Этот газ был впервые применен экспериментально для уничтожения людей в лагере Освенцим осенью 1941 года, а с 1942 года он стал главным средством уничтожения европейских евреев. «Антисемитизм, – как предполагают, заявил Гиммлер, – это то же самое, что уничтожение вшей»126.

Евреи не были первыми жертвами идеи расовых мер, которые необходимо было предпринять для поддержания здоровья организма, хотя они и составили огромное большинство категории «биологических» жертв. Черта между стерилизацией и уничтожением была перейдена в течение 1939 года. Весной того года Гитлер уполномочил своего личного врача эсэсовского доктора Карла Брандта и главу своей личной канцелярии Филиппа Баулера организовать убиение детей с отклонениями. Этот приказ стал поворотным моментом; переход через эту черту дал возможность начать шаг за шагом уничтожение всех тех, кто представлял биологическую угрозу, – обычных преступников, сексуальных преступников, евреев, цыган, метисов, душевнобольных. Решение начать практику убийств людей на государственном уровне проистекало из логики биологической политики режима и его наследственных приоритетов. Вслед за длительным периодом лоббировния расовой идеи наиболее экстремистски настроенными адвокатами расовой гигиены, видевшими в инвалидах постоянное биологическое пятно, а также теми, кто полагал, что цена социального обеспечения лиц, признанных расово неполноценными, слишком велика, Гитлер в конце концов одобрил решение позволить то, что он и многие другие рассматривали как милосердное освобождение от страданий и необходимость для «расового организма»127. Выбор времени для этого решения был во многом связан с наступлением войны. Гитлер за много лет до этого отмечал, что война изменит контекст расовой политики. Жизни тех, кто «был не достоин жизни», отнимали ресурсы от военных усилий и приводили к переполнению больничных палат, но прежде всего война для Гитлера стала проверкой расового здоровья и зрелости нации и таким образом служила борьбе как против внутреннего разложения, так и против внешних врагов. И в результате доктора и ученые превратились, по словам Рудольфа Рамма, берлинского академика медицины, в «биологических солдат»128.

Весь этот комплекс фантазии диктатора в сочетании с давлением со стороны профессионального сообщества привел к открытию шлюзов для организованных самим государством массовых убийств. Был дан ход программе уничтожения детей-инвалидов в специально отобранных двадцати учреждениях, которая проводилась под руководством эвфемистически названного Комитета по научной регистрации опасных наследственных заболеваний, образованного 18 апреля 1939 года. В одних случаях детям делали летальные инъекции или же давали смертельные дозы барбитуратов; в других – детям отказывали в еде и медицинской помощи до тех пор, пока они сами не умирали. Летом 1939 года Гитлер расширил эту программу, включив в нее и взрослых инвалидов. Под плотным покровом тайны тщательно отобранные служащие и врачи создали специальный отдел в Берлине, на Тиргартен-штрассе, 4 (отсюда произошел код «Т4», под которым действовала программа), в котором они руководили так называемой Благотворительной транспортной компанией помощи пациентам. Целью компании было что угодно, но только не благотворительность. Зимой 1939 года одна из камер в бранденбургской тюрьме была превращена в газостойкую камеру с маленьким загерметизированным окном и трубой для подачи газа монооксида углерода. Восемь человек инвалидов помещали в камеру и запирали. В нее впускался газ, а толпа медиков и других служащих, прильнув к небольшому отверстию, наблюдала за смертельной агонией тех, кто находился внутри129. Эксперимент был признан абсолютно удачным. Поэтому были открыты еще три умерщвляющих центра в Графенеке, Гартхайме и Зонненштайне и позже, в 1940 году, еще два в Бернбурге и Хадамере. В этих первых газовых камерах было уничтожено около 80 000 немецких калек и инвалидов.

В первые годы войны практика уничтожения биологических жертв распространилась на евреев, людей с девиантным поведением (известных как «асоциальные элементы») и обычных преступников. В сентябре 1940 года было принято решение уничтожить всех пациентов-евреев, страдающих психическими заболеваниями. Группу из 160 человек засняли на камеру для создания пропагандистского фильма о расовом загрязнении «Пена человечества», а затем ликвидировали в бранденбургской газовой камере. В начале 1941 года во всех больницах были составлены списки евреев, уголовников и «асоциальных элементов» для их последующего уничтожения, а в апреле 1941 года к уничтожению психически больных узников и обычных преступников приступили концентрационные лагеря. Этот проект, известный под кодом «14 f 13», осуществлялся с помощью деятелей «Т4» и с использованием их газовых камер. Использовавшиеся процедуры копировали те, что применялись в медицинской практике. Жертвам говорили, что камеры нужны для дезинфекции и очищения, после этого людей впускали в эти камеры, а процесс подачи газа контролировался медицинским персоналом, который следил за тем, чтобы доза монооксида углерода была смертельной. После того как врач официально фиксировал смерть жертвы, у нее удаляли все органы, необходимые для дальнейших исследований. В конце помощники, известные под красноречивым названием «сжигатели», относили тела в крематории, где с них для начала снимали все зубные золотые коронки и прочие детали из золота, которые затем со специальным курьером отправляли в Берлин, а оттуда в Центральный банк Германии. Эта процедура обрела свою законченную форму зимой 1941/42 года, когда руководителей «Т4» пригласили для оказания помощи в создании центров уничтожения в Хелмно, Собиборе, Майданеке, Треблинке и Белжеце, где миллионы биологических жертв – в подавляющем большинстве евреев и цыган – были уничтожены ради удовлетворения утопического биологического видения императивов режима. Корни геноцида заключались и в политическом антисемитизме, и распространенном национализме, однако извращение науки о наследственности в угоду жестокой программе расового очищения полностью отвечало многим другим аспектами национал-социалистической расовой утопии. Оно в первую очередь служило объяснением сугубо биологического термина – «физическое уничтожение», – использованного руководителями расовой программы для обозначения в своих кругах политики массовых убийств130.

* * *

Советский Союз стал колыбелью «нового человека» совершенно другого рода. Не пытаясь выявить внутренние исходные и инстинктивные побуждения человека, советское общество стремилось ограничить эти естественные импульсы путем создания социальной среды, которая бы способствовала программе развития личности гармоничной, здоровой и цивилизованной. Идеологическая убежденность в том, что сексуальные отклонения, преступность и плохое здоровье социально детерминированы, означала, что социальная политика и политика в области здравоохранения должны, по словам советских руководителей здравоохранения, концентрироваться на «обучении и строительстве общественной жизни»131. Большевизм стоял перед мощным императивом использования науки в процессе формирования революционного будущего. Риторика советских медицинских экспертов перекликалась с заявлениями, звучавшими в Германии, что новое сообщество представляет собой «тело», нуждающееся в терапии и оздоровлении, тогда как цель советского общества заключалась в том, чтобы идентифицировать и улучшить «социальные язвы» путем позитивного использования профилактических средств, а не иссекая эти элементы путем насильственного медицинского вмешательства.

Примат среды как фактора общественного развития тем не менее оставлял широкие возможности для дискриминации. Советское сообщество было по сути таким же дискриминационным, однако эта дискриминация выражалась не в биологических понятиях, а в политических понятиях и терминах. Преднамеренное лишение гражданских прав тех, кто в силу своего прежнего социального статуса не мог быть квалифицирован как «чернорабочий», очерчивало границы социалистической утопии. Те, кто прежде был эксплуататором, или дети прежних эксплуататоров рассматривались как жертвы некой социальной болезни, от которой следовало охранять здоровый организм нового государства. Этим людям не разрешалось занимать официальные должности или получать высшее образование; их детям запрещалось участвовать в юношеских коммунистических группах. В течение 1930-х годов эти правила были постепенно ослаблены, однако требование отмечать в анкетах занятие родителей и их статус сохранялось, и на практике заявления о неприемлемом социальном наследовании сталкивались с предрассудками, глубоко укоренившимися в сознании системы. В годы так называемого «Большого террора» более 200 000 человек были заключены в тюрьмы под предлогом того, что они «общественно опасны»132. Тысячи других оказались в заключении как члены семей или родственники «врагов народа», поскольку власти утверждали, что и они были отравлены средой, где царили обман или классовый антагонизм, обществом, созданным первыми жертвами. В 1947 году все политические заключенные в тюрьмах и лагерях стали содержаться отдельно от обычных преступников, так как Сталин боялся того воздействия, которое атмосфера политического протеста может оказать на преступников, способных излечиться от собственных «социальных болезней». Когда политические заключенные вышли на свободу, им было запрещено выполнять определенную работу, они были ограничены в выборе места жительства и могли жить только вдали от крупных центров. Эти ограничения были ослаблены только после смерти Сталина, но к этому моменту большая часть жертв дискриминации были уже стариками133.

Социальная изоляция не означала, однако, что надежды на искупление не было совсем. У евреев в Германии возможности стать «арийцами» было не больше, чем у калеки-ребенка – научиться ходить; их судьба была предрешена. Однако в Советском Союзе общая цель социальной политики заключалась в том, чтобы создать условия, способствующие искоренению преступности и социальных отклонений, улучшить здоровье и общественное благосостояние. Эта цель в 1920-х годах казалась утопической, так же как любой биологический рай, о котором мечтали в Германии. При Сталине «отсталость» советского общества, о котором говорилось всеми и повсюду, должна была быть преодолена путем реализации программы обучения, повышения образования и спонсируемого государством «культурного поведения». Идея о том, что формирование нового поведения произойдет в результате общественного влияния, а не в процессе выведения новой породы людей, была центральной в Советском Союзе. Рабочим и крестьянам внушалось, что их существование до наступления коммунизма представляло собой сплошную «тьму», а тщательно разработанные ритуалы публичного шельмования были внедрены для того, чтобы преподать новые уроки. Весной 1934 года прибытие журналиста, коммуниста, в одну из деревень в сопровождении «культурных саней» дало немедленные результаты. Он привез с собой бритвы для сбривания традиционных крестьянских бород. Также он привез волшебный фонарь и чистые стеклянные пластины; на них он изобразил карикатуры на местных жителей, которых он застал в тот момент, когда они находились в пьяном состоянии и били своих жен. Вечером он дал представление в деревенской школе, чтобы вернуться домой с вестью об «окультуривании», сообщая о том, что крестьянина, которого он застал за битьем жены, посрамили и отбранили его товарищи134. Повсюду в СССР в 1930-х годах руководители и члены партии напоминали людям, чтобы те не плевались, не снимали обуви и носков на публике, не лежали поперек сидений в вагонах поездов и не мочились на улицах. Особое внимание, которое уделялось общественной гигиене, было воспринято всеми как центральный момент строительства социалистической утопии. «Чистка зубов, – говорилось в комсомольской брошюре, – это революционный поступок»135.

Изменение отношения к поведению и социальной среде при Сталине шло рука об руку с изменением отношения к семье. В этом обе диктатуры были едины. В отличие от семейной политики 1920-х годов, которая предполагала постепенный слом традиционной семьи по мере того, как государство обеспечивало образование и социальную поддержку молодому поколению, а женщины и мужчины стремились к более коллективистскому образу повседневной жизни, социальная политика при Сталине восстановила семью в качестве основной единицы общества, а должную заботу со стороны родителей стала рассматривать как образцовую среду для подрастающего советского поколения. Восстановление роли семьи как инструмента «формирования детей» было вдохновлено Антоном Макаренко, который взял на себя руководство лагерями и домами для сирот и бездомных детей в 1920-х годах. Строгая полувоенная дисциплина в сочетании с сильной коллективистской моралью изменила жизни детей, а Макаренко стал любимцем Сталина. Его посмертная «Книга для родителей», опубликованная в 1940 году, поучала их вливать в сердца своих чад ценности героического социалистического труда, чувство коллективизма и веру в партию136.

Семейной политикой двигали два мотива: увеличение рождаемости и обеспечение более стабильной социальной базы в эпоху стремительных перемен в обществе. Была восстановлена роль матери как героического образца социалистического труда по самой своей сути, а материнство было признано социалистическим долгом. В 1944 году была введена медаль, предназначенная женщинам, внявшим призыву: Медаль Материнства 2-ой степени за рождение пятерых детей, 1-ой степени – за рождение шестерых детей, и орден Материнской славы трех степеней за семерых, восьмерых и девятерых детей; за рождение десятерых и более детей матери награждались медалью «Мать-героиня», и в среднем более 5000 женщин в год получали эту высшую награду и диплом от главы государства137. В рамках социалистического реализма идеальная семья представлялась как большая, гармонично развитая и трудолюбивая семья. Предполагалось, что супруги оказывают друг другу поддержку и находятся в дружеских отношениях. Социалистическая любовь теперь контрастировала с лицензией на секс: «Так называемая свободная любовь и открытая сексуальная жизнь, – проповедовала газета «Правда» в 1936 году, – все это проявления буржуазного образа жизни»138. Предполагалось, что большая сексуальная свобода, очевидная в 1920-х годах, уступит дорогу супружеской ответственности и возвышенному стремлению к строительству социализма. Партийный герой Леонида Леонова в его романе 1930 года «Соть», когда ему предложили сигареты, алкоголь и секс, видит свою семейную жизнь как «простое горючее, утраивающее его силу для политических работ, которые предстоит выполнить на следующий день»139.

Так в 1934 году старомодный брак был реабилитирован. Местные власти получили разрешение возобновить производство обручальных колец, запрещенных с начала 1920-х годов. Отделы ЗАГС, основанные в 1919 году, после революции, и занимавшиеся регистрацией браков, рождений и смертей, заменили церковные церемонии. Это были малопривлекательные заведения, вспоминала одна из невест, стены которых были завешаны зловещими постерами на тему алкоголизма и венерических заболеваний, предлагавшие самые безупречные церемонии всего за три рубля. Позже эти церемонии были лучше проработаны и стали более продолжительными, более торжественными140. В то же время режим ужесточил процедуру разводов. В течение ряда лет после революции процедура разводов была несложной, и тысячи мужчин покинули своих жен и свои семьи, оставив их на попечение государства. Законом о разводах, принятом в 1936 году, пошлина за развод повышалась до пятидесяти рублей за первый развод, до 150 рублей за второй и до 300 рублей за следующие разводы, полагалось также отслеживать разведенных мужчины и понуждать их выплачивать до половины их доходов для поддержки оставленных ими детей. Отцы, скрывающиеся от алиментов, рисковали быть пойманными милицией, их могли оштрафовать или же посадить в тюрьму141. Для многих тысяч женщин, совмещавших семейные заботы, которые им приходилось нести в одиночку, и работу, государство учредило широкую сеть детских садов и яслей. К началу 1940 года количество мест в этих заведениях для детей до семи лет достигало 2 миллионов и еще 4 миллиона мест для детей сезонных рабочих142.

Тех, кто не смог достичь соответствия идеалу счастливой, дружелюбной многодетной семьи, ожидали серьезные меры. Советские власти, как и германские, рассматривали гомосексуалистов как вызов их демографическим приоритетам и в 1934 году обозначили это явление как преступное. Аборты, разрешенные после революции как ключ к эмансипации женщины, в 1936 году были запрещены. Хотя они никогда не рассматривались как тяжкое преступление, как это было в Германии в 1943 году, тот, кто совершал аборты, мог получить от одного до трех лет заключения, тогда как женщины, прерывающие беременность, подвергались штрафу до 300 рублей. Резкий поворот в политике режим оправдывал опасностью абортов для здоровья самой женщины, а также тем, что они представляли собой преднамеренный акт эгоцентризма, ограничивающий рост зарождающегося поколения советских «новых людей». Как утверждалось, женщины не имели права лично решать, рожать ли им детей для Советской родины или нет; «право», которое они имели, состояло в том, что они могли ожидать, что общество обеспечит им благоприятную среду для семейной жизни и материнства. Лишь одна уступка была сделана генетической науке: те, у кого были какие-либо наследственные заболевания, могли подавать заявления на аборт143.

Образцом нового советского человека в 1930-х годах был герой социалистического труда, которого воодушевляли не грубые природные импульсы, а рациональное желание формировать и контролировать эти порывы, стать самому себе «сознательным господином»144. Достичь этого можно было только в процессе обучения и самосовершенствования, целенаправленно формируя и развивая дисциплинированную и технически образованную личность. Психологи отвергали идею того, что характер человека формируется под влиянием внутренних факторов, поскольку это могло привести к укреплению веры в существование классов и рас, связанных с естественными причинами; в 1934 году под давлением режима они были вынуждены отказаться от фрейдистских идей о подсознательном, признанных декадентскими и представляющими буржуазную науку, поскольку из ее постулатов следовало, что человек лишь простая игрушка своего подсознания. В итоге победила идея о том, что человек может сам сформировать свою личность путем сознательной самодисциплины и соответствующего образования145. В мае 1935 года Сталин воспользовался случаем произнести речь перед выпускниками военных академий, чтобы дать понять, что взращивание сознательной личности, преданной делу коммунизма, бесстрашной перед лицом любых трудностей, было «главным делом». Несколько месяцев спустя он снова призвал «новых людей», технических специалистов и героев труда, поддержать коммунистическую утопию146.

В ночь 31 августа 1935 года на участке Никанор-Восток угольной шахты Центральное Ирмино в Донбассе на Украине молодому забойщику по имени Алексей Стаханов был дан шанс продемонстрировать, на что способен новый, советский человек. Руководители шахты предложили ему попробовать побить рекорд добычи угля. Норма составляла 6,5 тонны угля на одного рабочего в одном забое. Только за 5 часов 45 минут Стаханов выдал 102 тонны. Когда ранним утром следующего дня он появился на работе, его приветствовали на наскоро собранном чрезвычайном заседании парткома, где его мировой рекорд был встречен градом аплодисментов как политический пример советского нового человека в действии, продемонстрированный всему миру147. И хотя ему помогали двое рабочих, поддерживая рудничные стойки, пока он сверлил угольный пласт, а также его начальники, которые оказывали ему помощь из благородных побуждений, именно Стаханов стал в одночасье национальным героем. В течение нескольких недель другим шахтерам удалось побить его рекорд – 119 тонн, 125 тонн, но Стаханову посчастливилось стать первым. Народный комиссар тяжелой промышленности Григорий (Серго) Орджоникидзе, получив сообщение о мировом рекорде, попросил газету «Правда» использовать образ шахтера как пример одного из «новых людей», и 8 сентября газета сообщила о начале стахановского движения148. А Стаханова вознаградили привилегированным жильем, месячной зарплатой и абонементом в кино.

В течение недель число стахановцев стремительно выросло по всему Советскому Союзу во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства. Бригады ударного труда существовали еще со времен первых пятилетних планов, и их задача заключалась в том, чтобы дать импульс индустриализации путем огромных коллективных усилий, однако в начале 1930-х годов упор был сделан на маленького человека, безымянного, обычного рабочего, усилиями которого преодолевается отсталость советской действительности. Начиная с 1931–1932 годов, последних лет первого пятилетнего плана, власти оказывают давление на общественное сознание, с тем чтобы сместить акцент с маленького человека на «героя труда». Термин «герой» получил самое широкое распространение, и его стали применять не только по отношению к рабочим, но и к успешным спортсменам, авиаторам и исследователям. В 1934 году советские писатели получили указание развивать в своих произведениях тему «героизации»149. Стаханов обладал многими атрибутами идеального героя, чей зоркий, но радостный взгляд был устремлен на всех с многочисленных плакатов и пропагандистских брошюр середины 1930-х годов. Это был сверкающий молодостью человек с продолговатым, ясно очерченным лицом и победной улыбкой. Он был семейным человеком. Выросший в деревне недалеко от города Орла, он был одним из миллионов типичных молодых русских, кто, покинув родные места, перебрался в индустриальные центры в середине 1930-х годов; типичным был и сам краткий период, когда проходило массовое обучение специалистов. Но Стаханов был, прежде всего, неукротимым, решительным, целеустремленным трудягой, никогда не останавливающимся на достигнутом. Навязчивое стремление советского общества в 1930-х годах ко всему грандиозному – помпезным зданиям, гигантским заводам, рекордам в производстве, полетам в стратосферу, длительным путешествиям в труднодоступные места – соответствовало новому поколению «больших» героев, вышедших из обычных низов, но занявших выдающееся положение благодаря необыкновенным свершениям150.

«Новый человек», между тем, мог иметь и женские черты, быть «новой женщиной». В 1928 году в стране насчитывалось 3 миллиона женщин-рабочих, в 1940-м – около 13 миллионов. Хотя в 1930-х годах режим пришел к пониманию семейных ценностей и значения воспитания детей, женщины всех возрастов были заняты на службе или производстве, и это в большей степени по сравнению с другими возрастами относилось к женщинам детородного возраста – от 20 до 29 лет. Эмансипация женщин сама по себе была частью более широкого движения, которое было задумано Сталиным к 1936 году и направлено против ценностей старого классового общества. В 1937 году «Правда» охарактеризовала советскую женщину как «новую женщину», процитировав замечание Сталина о том, что «такой женщины никогда бы не было и не могло быть до этого времени»151. Женщин-героинь можно было обнаружить и в стахановском движении, как, например, одну московскую работницу, добившуюся невероятных рекордов в производстве капусты. Но в целом доля женщин в стахановском движении была значительно меньшей. В то же время в 1936 году четверть всех женщин, состоявших в профсоюзах, были ударниками труда, превышающими норму производства152. Подавляющее большинство женщин были заняты в менее квалифицированном секторе производства, как, например, текстильном производстве или сельском хозяйстве, которые сулили меньше возможностей роста и социальных благ, однако в 1939 году уже треть всех инженеров страны составляли женщины, огромное большинство – 79 % – всех врачей также было представлено женщинами153. Несмотря на то что доступ к высшим должностям у женщин был ограничен и им приходилось испытывать двойной пресс, и работая, и пытаясь следить за домом и семьей, они считались неотъемлемой частью отряда строителей нового сообщества. Риторическое заявление Сталина в 1938 году о том, что «женщина в нашей стране стала великой силой», даже если учитывать то, что оно и маскировало истинную социальную реальность, заключающуюся в дискриминации, тем не менее ярко демонстрировало характер приоритетов, которые сильно отличались от приоритетов Третьего рейха154.

Ничто с такой полнотой не олицетворяло совершенно контрастный образ нового человеческого сообщества в двух диктатурах, как две знаменитые скульптуры, созданные для украшения павильонов обеих стран в Париже на Всемирной выставке 1937 года. В 1936 году русского скульптора экспрессиониста Веру Мухину пригласили создать гигантскую скульптуру, которая должна была стоять на вершине Советского павильона. В результате на свет появились «Рабочий и колхозница». Выплавленная из нержавеющей стали скульптура представляла образ нового мужчины и новой женщины. Огромных размеров, с прекрасными пропорциями, дышащие молодостью, две фигуры простирают свои руки вверх, обе фигуры одеты в рабочую одежду, у мужчины в руках молот, у женщины – серп. Решительные взоры обоих устремлены вперед, их лица напряжены, но в то же время горят страстью155. Статуя воплощает образы коммунистов, героических рабочих на марше. В отличие от этой скульптуры монументальные статуи в гитлеровской Германии, как правило, изображали мужчин-солдат и всегда подчеркивали их физические достоинства. Одной из наиболее известных была статуя Йозефа Торака «Товарищество», которую поставили за пределами немецкого павильона, прямо напротив Советского, и которая впоследствии украсила новый музей Немецкого искусства в Мюнхене, открытый в 1938 году. Две огромные обнаженные мужские фигуры, смоделированные в так называемом «арийском» роде, с огромными буграми мускул и хорошо высеченными лицами, стоят непреклонно бок о бок рядом друг с другом, один сжимает руку другого, выражая исключительную товарищескую связь между братьями по расе и товарищами по оружию. Выражение их лиц угрюмо, непреклонно и гордо; здесь нет движения вперед, только непреклонная защита156. Здесь нет товарищеских отношений с женщиной, вместо этого мощная эротика между представителями одного пола. Это скульптура расовых воинов.

* * *

Утопии существуют только в мечтах, у них нет шансов стать реальностью. По своей природе они представляют собой лишь недостижимый идеал, подобно «Утопии» Томаса Мора, которую автор преднамеренно поместил вне пределов досягаемости реальных людей. Оба, и советский и германский, эксперимента с переустройством общества могут быть без каких-либо оговорок названы дистопиями – режимами, породившими ужасы насилия, дискриминации, преследований и полного искажения реальности вместо обещанного идеального, бесконфликтного, хорошо организованного сообщества.

Пропасть, разделявшая утопические фантазии и социальную реальность, всем была совершенно очевидна. Советские города представляли собой смешение запланированных проектов и импровизированного строительства; на протяжении всех 1930-х и 1940-х годов новые городские трудящиеся были вынуждены жить в крохотных скученных квартирах. На каждого жителя Москвы в 1940 году приходилось в среднем по 4 квадратных метра жилой площади, что было на 30 % меньше, чем в 1930 году157. Многие жители новых городов проживали в коммунальных бараках, в мазанках или постройках из соломы. Уровень жизни стагнировал, если не снижался. Советский вариант «нового человека» существовал в условиях усиления насилия и роста преступности – «хулиганства» на советском языке, – и миллионы людей получали сроки в лагерях и трудовых колониях за мелкие преступления, которые социалистическая среда, как предполагалось, должна была искоренить. В гитлеровской Германии в сознании народного сообщества понятие «народа» воспринималось в узком, директивном смысле этого слова: в него не входили те, в ком видели биологически зараженных, уголовных элементов и лиц с социальными отклонениями; поэтому евреев, цыган и славян преследовали и уничтожали миллионами. Роль женщин сводилась к функции размножения, они не могли быть лидерами. Партия была сугубо мужским и насильственным сообществом, олицетворением которого была подчеркнутая брутальность СС. А результатом деятельности «нового человека» стали чудовищные преступления, совершенные им по всей оккупированной Европе во время войны.

При таких условиях идеальное сообщество должно было стать чем-то большим, чем просто тщательно спланированной фикцией, созданной для прикрытия истинного положения вещей, в котором царили насилие и произвол. И все же этот довод оставляет в стороне один важный момент: обе диктатуры были преданны идее нового общества, в которую верили самые широкие массы, встретившие ее с невиданным энтузиазмом, и строительство которого пользовалось поддержкой всех слоев населения. Обе системы строились на мифе о возможности достичь совершенства. Обе обещали устранить противоречия прошлого, построив взамен утопическое будущее. В конце 1930-х годов в Советском Союзе в лексикон строителей социалистического будущего была добавлена идея достижения «полностью бесконфликтного общества»158. В ноябре 1935 года, выступая перед рабочими, героями труда, Сталин лихо охарактеризовал наступившую эпоху, заявив: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей»159. Гитлер, начиная по крайней мере с 1935 года и далее, говорил так, как будто конфликты классового общества отошли в прошлое и вместо них установилась новая социальная гармония, в котором настоящее и будущее сольются в едином сообществе: «Наша революция – это новый этап… который приведет к завершению истории»160.

Ни в одной из систем будущее идеальное общество никогда не было низведено до примитивного статуса мифологии. Социалистическое строительство подразумевало перестройку социальной структуры, уничтожение остатков старого порядка путем депортации кулаков, взрывов храмов или насаждения «культурности». Германский новый порядок воцарялся в результате заключения людей в тюрьмы, калечения или убийства миллионов людей во имя биологического выживания, частью этого порядка была и сеть скоростных дорог, покрывающая всю территорию Германии, обучение юной элиты в партийных школах и попытки заменить традиционную структуру социальной идентичности возглавляемой партией расово мыслящей технократией. В обоих случаях идея новой эпохи была встречена с огромным энтузиазмом всего населения и распространилась далеко за пределы пропагандистских плакатов и сервильных кинохроник. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», – пелось в одной популярной советской песне 1930-х годов161. Молодой американский коммунист Сима Аллан рассказывал о многочисленных встречах в 1930-х годах с людьми, вскормленными простодушным идеализмом. Одна женщина, едва сводившая концы с концами, воспитывая своих детей и в то же время работая на свиноферме в колхозе, рассказывала ему: «Я понимаю все, что нужно нашей стране. Я работаю от всей души!» Она хотела, чтобы Аллан рассказал всему миру, что «мы идем от тьмы к свету»162. Никто из тех, кто наблюдал за ситуацией в Германии после 1933 года, не мог избежать истинного потрясения перед лицом повсеместного и огромного энтузиазма, с которым все население страны жаждало и стремилось к новому старту и новой эпохе163.

Стремление к утопии может иметь несколько объяснений. Оба движения, и сталинистское и национал-социалистическое, были, как по своей природе, так и по самоощущению, революционными. Идея противопоставления золотого будущего коррумпированному декадентскому прошлому эксплуатировалась для воодушевления и поддержания народного энтузиазма и его самоидентификации с режимом. Цель Сталина состояла не только в том, чтобы положить конец буржуазной эпохе, но и в том, чтобы искоренить остатки буржуазного и мелкобуржуазного менталитета, которые еще сохранялись в культуре, науке и социальной политике предыдущего десятилетия. Коммунистические взгляды 1930-х годов были по сути очистительными. Из них вытекали более угрожающие следствия и умозаключения, касающиеся очищения на основе определения социальной ценности, – это была социальная стратегия чисток, использованных для революционного будущего. Национал-социализм так же заключал в своем социальном идеализме понятие очищения, которое «распространялось», по словам Гитлера, «почти на все сферы жизни»164. Революционная чистота здесь так же означала искоренение декадентства республиканского общества 1920-х годов; вследствие этого германская культура, наука и общество были подвергнуты чистке во имя расового идеализма, оправдывавшего дискриминацию и насилие, которые требовала чистка. Обе диктатуры пытались легитимизировать себя своими целями, а не средствами достижения этих целей.

Обе системы разделяли общую приверженность научному переустройству общества. В Советском Союзе научный характер социального эксперимента в 1930-х годах был центральным элементом его интеллектуального фундамента. Чисто утопический социальный эксперимент уступил место социальному идеалу, корни которого лежали в научном развитии социальной среды. Акцент на идеях Ламарка, отказ от фрейдистской психологии в пользу идеи изменчивости личности и общественная поддержка экспериментальных исследований Павлова, связанных с индуцированным поведением – все это свидетельствовало о стремлении режима использовать современную науку в строительстве социализма. Навязчивая приверженность к планированию всего проистекало из того же взгляда на рациональное развитие социума165. Национал-социалистический эксперимент так же имел свои современные научные обоснования в постулатах и предубеждениях германских социологов, биологов и специалистов социальных служб, рассматривавших все явления с сугубо социальных позиций, и в исследованиях психологов проблем внутренних расовых черт характера. Взращивание чистой расы путем внедрения евгенических методов и целенаправленной социальной политики стало главной чертой диктатур; интерес к «сообществу» вместо общества возник из современного социологического идеализма; выход на передний план научных теорий о наследственном характере изменений признаков, а не под влиянием окружающей среды привел к изменению приоритетов в пользу образования и социальной политики, направленных на формирование поколения новой элиты, демонстрирующей расово полноценную личность166.

Факт того, что обе диктатуры пытались научно обосновать и легитимизировать свое стремление к идеальному будущему, характеризует их как «современные». Сохранение элементов социального консерватизма в обеих диктатурах – отношение к семейным ценностям и материнству, преследование гомосексуалистов и запрет абортов, неприятие модернистской архитектуры, формирование технократических сообществ взамен классов – оправдывалось не в контексте возврата к прошлому, а требованиями демографической целесообразности, социологическими и географическими соображениями нового порядка. Вместе с тем множество точек соприкосновения между двумя системами не должно маскировать существовавшие между ними глубокие различия. Советский Союз преследовал под руководством Сталина социологическую утопию, его целью было создание прогрессивного общества, основанного на удовлетворении потребностей человека. Посреди суровых районов в новых индустриальных центрах выросли новые здания, ставшие дворцами труда, рабочими клубами, государственными инкубаторами и техническими колледжами. Героями нового, советского пантеона были скромные рабочие и крестьяне; роль злодеев и нечестивцев играли те, кто тормозил и подрывал социальный прогресс.

Утопия, которую преследовала Германия при Гитлере, была биологической утопией, цель которой состояла в развитии чистого в расовом отношении социального организма, способного воспроизводить узкую демографическую линию. Ценность личности определялась понятиями биологической целесообразности и расовой чистоты, но превыше всего ее готовностью жертвовать собой ради выживания вида. Памятники германского нового порядка носили характер военных мемориалов, святилищ партийных мучеников, «домов солдат», стадионов для игр и сигнала к отбою. Героями новой Германии стали уличные бойцы и солдаты, уже погибшие во имя общего дела, либо те, кто был готов сделать это в будущем167. Вполне закономерно, что затея со строительством такой утопии закончилась полным провалом – поражением в войне в 1945 году, поскольку в этом и состоит логика вульгарного дарвинизма, подпиравшая здание национал-социализма, – победа или поражение в борьбе за выживание. Советский эксперимент просуществовал гораздо дольше, и его достижения были куда более впечатляющими. С 1920х годов и к моменту смерти Сталина социальная структура и условия системы претерпели существенные изменения, произошедшие ценой огромных социальных потерь и высокой степени насилия и дискриминации. После смерти Сталина многое было исправлено партией. В 1955 году были узаконены аборты; модернистская архитектура заменила революционное барокко; миллионы заключенных, обвиненных в общественных или политических преступлениях, вышли на свободу. Однако стремление построить коммунистическое сообщество, исключительное по своей сути, демонстрирующее высокую степень социальной защищенности, члены которого должны были формироваться «конкретными условиями» коммунистического мира, сохранялось вплоть до окончательного распада идеологии в 1989 году168.