Большая лодка, снаряжённая для дальнего морского похода, скользила вдоль извилистых шхер Суоми, держа путь к северо-западу, чтобы за изгибом побережья повернуть на север – в Туманное море. Позади остались владения хяме, и справа по борту потянулись берега безлюдные и дикие.

Жителям земель Калевы не привыкать к частым сменам погоды, особенно у моря – солнечный день словно играет в чехарду с пасмурным, и людей то пригревает солнцем, то поливает холодным дождём, то треплет внезапными порывами ветра. Но едва лодка вошла в Туманное море, как непогода сделалась постоянной. Низкое небо, насколько хватало глаз, со всех сторон обложило тучами, дожди почти не переставали, а пронизывающий ветер с севера так и гнал лодку вспять. Казалось, что сама природа Туманного моря зло потешается над попыткой четырёх человек пробиться сквозь ее завесы. Путникам все чаще приходилось останавливаться, пережидая непогоду на островах и в шхерах, двигаясь вперёд лишь во время коротких затиший.

– Как в начале лето ясное, так потом оно ненастное! – приговаривал Уно с каким-то мрачным удовольствием, которое понятно только ворчунам-хяме. Хозяин лодки сидел на корме, работая рулевым веслом и изредка советуясь с Антеро. Свой суконный треух Уно натянул чуть не до носа.

Нельзя сказать, что решение отправиться в Похъёлу обрадовало спутников Антеро. Как ни разнились между собой предания народов, населявших земли Калевы, любой человек, будь он вепсом или ижором, ингром или карелом, саво или хяме, помнил, как отозвался о стране, лежавшей далеко на севере, герой былых времен Ильмаринен:

Туманная Сариола… Ни одна страна не могла бы похвалиться большим числом названий на языке финнов и карелов, и каждое из тех имён дышало неприязнью и страхом: Темная страна – Пиментола, Спящая страна – Унтамола, Холодное селение, Жилище людоедов!.. Чаще всего края, лежащие у подножия Вершины мира, величали Похъёлой – дальний север называли Дном, а хорошее место дном не назовут.

Долгими зимними вечерами, когда вьюга завывала в верхушках сосен, хлопала ледяными крыльями по крышам, стучала в закрытые ставни, в домах вздрагивали огоньки лучин, и старики-рунопевцы состязались между собой, рассказывая о Похъёле такое, отчего не то что детям – иному взрослому делалось жутко.

Дорогу в северный край не раз перерезали широкие расселины без дна, пышущие подземным пламенем; от железных шкур огромных волков и медведей, рыскавших в лесах Пиментолы, отскакивали закалённые стрелы и рогатины; из бескрайних болот поднимали головы гадюки толщиной с вековую сосну; орел-исполин, усевшись на вершинах похъёльских скал, хватал клювом и заглатывал целиком неосторожных путников. Народ Похъёлы в совершенстве владел искусством тёмного колдовства и не жаловал чужеземцев. Где-то там, среди ледяных пустошей, на берегах реки мертвых Туонелы устроил свой трон ужасный Хийси – бог мрака и холода, хозяин всего злого и вредного, что только есть на свете…

Когда много лет назад Антеро спросил ведуна Вироканнаса, что в Похъёле страшнее всего, старик разом помрачнел и коротко ответил: «Люди».

– И верно говорят, что омут тих, да ветихинен лих! – Кауко куражился больше всех, стараясь не показать страха. – Говорил сувантолайнен, будто я непутёвый и сдуру себя не жалею, а сам взял да в Похъёлу идти удумал!

– Там героев пожирают, там мужей бросают в море… – Тойво, сколько ни старался, не мог выбросить из памяти вертевшиеся там слова старинной руны.

– Я уже бывал там, – с виду Антеро оставался спокойным, но сквозь спокойствие рунопевца, точно небо сквозь гущу ветвей, проглядывало чувство не то тревоги, не то надежды. – Как видите, не сожрали.

– Сытые были! – фыркнул Уно. – Давайте уже в путь, а то зима настанет, пока вы тут языками чешете! – скрытный хяме не хотел, чтобы его уход попал на глаза сородичам.

* * *

С юных лет знатный викинг учился владеть оружием – и делался сильным и смелым; учился бегать на лыжах – и делался быстрым и выносливым; учился слагать стихи – и делался красноречивым; учился хитроумной игре, в которой сражались между собой на клетчатой доске резные фигурки – и обдумывал свои дела далеко вперёд. В этом деле ярлу Торкелю Ворону не было равных.

Конунг шведский не ошибся, поручая своему родичу возглавить торговый поход. Он понимал, что викинги превыше всего ценят в своих вождях удачливость, а мудрый Торкель всегда знал, как следует поступить, чтобы сделать удачу своей спутницей. Удача сопровождала ярла на торге в богатом Хольмгарде, удача последовала за викингами, когда те решили не останавливаться и двинулись вглубь славянских земель.

Шведы то торговали, то нанимались к князьям руссов и участвовали в сражениях. Дружинники Торкеля уже давно позабыли скуку перехода через Карелию и Ингрию; они делили богатую добычу и не без злорадства вспоминали отставших на озере Нево норвежцев – пускай теперь блуждают в финской глуши!

Середину лета викинги встретили на торге близ города на юге Гардарики. Торг этот мог бы соперничать в богатстве с торгом в Хольмгарде – куда уж там Бирке или Виипури! Здесь можно было встретить не только руссов, но и множество иноземцев – ромеев, хазар, людей из иных народов, названия которым Торкель не знал. Всякий приходил с тем, чем был богат, и диковинного добра было столько, что не перечислить. Казалось, что если есть на свете чудесное Гротти, то находится оно где-то здесь, и помолы его неисчерпаемы.

– Тут даже финны твои – и те есть! – сказал как-то Горм. Летнее солнце припекало, и хэрсир сменил медвежью шкуру на синий ромейский плащ. Кроме того, он начал расчёсывать свою бурую гриву. Сходство Горма с троллем заметно убавилось, и теперь на него заглядывалось немало чужестранок.

Где? – выпрямился Торкель. Дела последних месяцев отвлекли ярла от непонятной заботы, которую он почти что оставил на топких берегах Невы. – Что за люди?

– Так… отребье, – Горм отвечал без воодушевления. Он просто упомянул финнов к слову. – Не то бродяги, не то мелкие купчишки. Пристали здесь к нашим, третий день вместе гуляют – песни орут. Пьют как лошади.

– Тем лучше. Проведи меня к ним, мой друг. Я должен видеть этих людей.

Вдвоём они проследовали к берегу реки, где возле драккаров пировала дружина. Гостей среди своих воинов Торкель заметил издалека – ими оказались трое неряшливого вида мужчин. Двое, уже успев наугощаться медовухой, сидели молча, расплываясь в пьяных улыбках. Третий, самый старший, оказался крепче – он что-то громко вещал, размахивая вместительным рогом, к которому не забывал прикладываться. Торкель разглядел человека получше. Ну и образина! Даже видавший виды ярл не часто встречал таких. Засаленные космы волос не позволяли как следует рассмотреть лицо чужака и прикинуть его возраст – седина не вязалась с резким и звонким, как у юноши, голосом. Усы рыжие, борода у подбородка седая, на щеках – черная; в широком рту – сильная нехватка зубов. Едва кто-то из окружающих начинал говорить, как это чучело мгновенно вступало в разговор на ломаном шведском языке, с легкостью заглушая всех остальных. Торкеля передёрнуло; он с внезапной теплотой вспомнил степенных ингров из Виипури – гостеприимного Киммонена, смешливого кузнеца, сдержанного рыжеволосого рунопевца (Как его звали? Неважно).

Ярл прислушался. Гость как раз перешёл на свое родное наречие и затянул песню, в которой говорилось что-то о нересте рыбы. Надо отдать бродяге должное – пел он весьма недурно. Ярл понял, что Горм не ошибся, и перед ним действительно выходец из какого-то финского племени.

– Эта пьянь ведёт себя так, будто он здесь хозяин, – позабытый соратниками скальд Гуннлауг был мрачен как ночь. Он сидел в стороне, и рог пива в его руках оставался нетронутым. – Уничтожает наше пиво, хает наши песни, сам ничего сложить не может. Воет что-то своё, а наши люди во хмелю добрые и рады слушать. Ничего на его языке не понимают – лишь бы погромче. Дозволь вытолкать его в шею!

– Повремени, скальд. Еще успеешь, а пока финны – наши гости. И я ещё не беседовал с ними.

– Троллиный хвост! – взревел незнакомец, завидев ярла. Он раскинул длиннющие руки, словно хотел обнять старого друга. – Благородный ярл Торкель Ворон! Милости просим, ярл, выпей с нами!

– Благодарю тебя, мой дорогой гость! – ярл изобразил на лице радушие. – Но прежде поведай мне, как твоё имя, и из какой земли ты будешь!

– Куллервойненом зовусь я, я без матери рожденный! На семи ветрах я вырос, на дворе чужом недобром, словно мох на голых скалах, тонкий прутик меж каменьев! Ни к чему трудиться всуе, бороздить чужое поле; сам себе родных я создал – волосы из мха густого, да глаза из кислой клюквы, тело – пни в лесу гнилые!

– Так и скажи – безродный! – вмешался один из пьяных товарищей Куллервойнена. Тот и ухом не повёл:

– Я живу теперь как птица, как свободная летаю! Мне проснуться в землях Виро, полдень в Карьяле приветить, повечерить у венедов, в Линнуле ночлег устроить! Мне язык известен всякий – и лапландский, и венедский…

– Воистину, не сыщется мужа, способного обойти столько земель! – улыбнулся ярл, и стал ковать железо, пока горячо: – А не слыхал ли ты где о волшебных жерновах, что сами, без зерна, мелют муку и соль?

– Хлеб растёт в полях хозяйских, жернова вертят девицы! Сига в Иматре добудешь, а на Вуоксе – лосося! В Похъёле вертится Сампо, в пёстрых скалах Сариолы!

– Где? – насторожился Торкель.

– …Что от Ингрии на север, да на полночь от карелов!.. – пьяный самозабвенно горланил, не заботясь о том, слушают его или нет.

– Что он там лопочет? – спросил Горм.

– То, о чём молчали в Виипури, – Торкель внимательно вслушивался в слова Куллервойнена.

– … Дальше – только дикий север, ледяная пустошь Лаппи!

Викинги переглянулись.

– Эстерботтен, – произнёс Торкель. – С его слов выходит, что Гротти хранится там. Место неведомое, далеко на северо-востоке от Бирки.

– У Нидхёгга под хвостом, – проворчал хэрсир.

Тем временем медовуха одержала верх над пьяницей – он вдруг умолк, уронил голову на грудь и боком повалился на своих спутников.

– Придёт время – наведаемся и в Эстерботтен, – пригладил бороду Торкель. – А этих троих – ярл бесцеремонно указал на храпящих бродяг, словно на тюки с товаром, – берём с собой. Раз везде побывали – пускай укажут путь. И горе им, если соврали!

* * *

Погода с каждым днём становилась все хуже и хуже. Туманное море оправдывало свое имя – в белом, не по-летнему холодном тумане сидящий на корме Уно порой не видел носа лодки. Туман не рассеивался, лишь иногда становился не столь густым; туман спрятал солнце, в это время не покидавшее неба, и Тойво уже потерял счёт времени – да что Тойво, сам Антеро не сказал бы сейчас, сколько дней продолжается путь на север, и сколько из них прошло без движения в ожидании погоды.

Резкий ветер, разорвавший покрывало тумана в клочья, принёс надежду на продолжение плавания, но не тут-то было. Путники ещё не успели отойти далеко, а он уже нагнал на небо лиловых туч, и белая ночь в одночасье сделалась чёрной. Ветер утих – и небо хлынуло в море промозглым ливнем.

Ставить парус не было возможности. Антеро и Кауко гребли изо всех сил, Уно направлял судёнышко вслепую. Тойво уже давно оставил вёсла и едва успевал орудовать черпаком, выбрасывая за борт воду, которой от этого меньше не становилось.

– Так дальше не пойдёт! – крикнул Уно сквозь шум дождя. – Нас зальёт к лешему, если к берегу не пристанем!

– Здешние берега неспокойны, – отвечал Антеро. – Держи вон к тому острову, – карел указал на вытянутое пятно, темневшее вдалеке.

На счастье путников, вдоль побережья острова тянулась широкая песчаная отмель. Волны то накатывались на нее, то отбегали, оставляя густые хлопья пены, которые тут же смывало дождем. До самой кромки прибоя, за которой поднимался невысокий каменный обрыв, сверху поросший лесом, среди волн не показывалось ни одного валуна, способного повредить лодку. Утомлённые люди, предвкушая отдых, дружно налегли на весла и вскоре достигли берега. Промокшие до нитки, дрожащие от холода, путники вытянули судно на сушу – подальше от прибоя, и отыскали здесь же ложбинку, удобную для укрытия.

Запасливый Уно кроме прочего вез с собой немного дров, укрытых куском рогожи – даже подмокшие, они были гораздо суше местных, которые еще предстояло собрать. Теперь никому бы и в голову не пришло смеяться над хяме, повторяя тягучее «Приг-годит-ся-а!». Ножами накололи щепок, Кауко вытянул из-за голенища клочок сухой бересты, и маленький, жукам впору, костёр занялся несмелым язычком огня. Люди обступили его со всех сторон, заслоняя от ветра и подкладывая всё большие щепки, пока огонь не охватил первое полено.

О том, чтобы продолжать путь, не могло быть и речи. Странники решили переждать непогоду, укрывшись на острове.

– Может, кто-то расскажет сказку или споёт песню? – весело спросил Кауко. Ливень и буря, опасные для странников в море, не кажутся такими уж страшными, когда уютно сидишь на берегу, густые ветви закрывают тебя от дождя, рядом потрескивает костёр, на тебе уже почти сухая одежда, а в животе – горячая похлёбка.

– Места здесь лихие, – Антеро задумчиво глядел вдаль, где по-прежнему колыхался непроглядный занавес дождя. – До песен ли тут?

– Вироканнас говорил как-то, – вспомнил Тойво, – что каждая сказка, каждая руна, рассказанная в лихом месте или не в добрый час, бережёт тех, кто рассказывает и слушает, словно железным обручем опоясывает.

– Что сказывай, что не сказывай, лучше не станет! – Уно в который раз проверил сушившиеся у костра башмаки; те по-прежнему оставались сырыми, и хяме протягивал поближе к огню босые ноги.

– Скучный вы, однако, народ! – улыбнулся Кауко. – Рунопевец молчит, тервасканто ворчит, – и, не обращая внимания на сердитый взгляд Уно, продолжил: – Дайте, что ли, я начну. Глядишь, и остальные разохотятся.

– Жили когда-то старик со старухой, – начал рассказ саво. – И было у них двое сыновей. Старшего звали Ойво, а младшего – Райво. Ойво хмурым был да молчаливым: сосну в лесу рубит – молчит, лодку строит – молчит, в поле работает – молчит. Так и звали его Ойво-неулыба. А Райво напротив – весёлый да радостный с детства: сосну рубит – поёт, лодку мастерит – поёт, разговаривает – смеётся. Он и на кантеле играл так, что заслушаешься.

Вот однажды зимой собрался Ойво в лес – дров нарубить печку топить. Выбрал в чаще сосну побольше, топор достал – пошёл по лесу стук да треск.

А под сосной берлога была. Услыхал медведь шум, зарычал сердито спросонок. А потом вылез да Ойво увидел – пуще прежнего рассердился, – тут Кауко поднял руки и заговорил утробным голосом, изображая медведя: «Ты чего в моем лесу деревья рубишь? Чего мне спать мешаешь? Вон убирайся!»

– И охота медведю было разговаривать? – невесело усмехнулся Уно.

– Ойво еле ноги унёс, – продолжил Кауко. – Куртка порвана, дров нет и печку топить нечем. Тогда собрался заместо него Райво. Приехал в лес, видит – сосна надрубленная стоит, что брат заприметил. Хотел Райво дальше рубить, да решил прежде на кантеле поиграть, чтобы веселее работалось. А медведь уж тут как тут – из берлоги лезет, ревёт грозно. Хотел он на Райво броситься, да не смог – лапы под музыку сами впляс пошли. Зарычал медведь, заухал. «Научи меня, говорит, на кантеле играть!»

– Медвежье ли это дело? – улыбнулся Антеро. Он знал старую сказку о веселом дровосеке, но не хотел перебивать Кауко – в конце концов, угрюмое молчание тяготило карела не меньше прочих, а болтовня добродушного саво помогала отогнать мрачные мысли.

– «Отчего же не научить?» – отвечает Райво. Стал медведь лапами по струнам бить, совсем скверно играть. Райво ему и говорит: «Так не годится. Слишком лапы у тебя, бурый, толстые. Надо тоньше сделать». Расщепил Райво бревно, расклинил, а как зверь лапы-то в щель засунул, человек клин вышиб и лапы прищемил. «Отпусти! – ревёт медведь. – Ну тебя с твоим кантеле!» «А будешь людей пугать? – спрашивает Райво. – Из лесу гнать будешь?» «Не буду, – ревёт медведь. – Отпусти только!» Вбил Райво клин заново, вытянул зверь лапы, да в берлогу скорее убрался. С тех пор присмирел косолапый – как услышит стук копыт да полозьев скрип, скорее в чаще прячется и сидит тихо. А Райво нарубил полные сани дров да домой поехал. Едет, поёт и на кантеле играет.

– Ты это всё к чему? – спросил Уно, дослушав сказку до конца.

– К тому, приятель, что вредное это дело – ворчать и хмуриться без конца. Вы который день словно на кладбище – диву даёшься.

– А ты всё веселишься, как безумный! Вот погоди, посадит тебя Лоухи, хозяйка Похъёлы, на лопату да в печь засунет! – проворчал хяме.

– А я руки-ноги растопырю и в печь не пролезу! – не растерялся Кауко.

Однако имя Лоухи заставило потупиться даже балагура-саво. Все слышали о могучей и грозной колдунье, царствовавшей в северных краях, всем было известно, что нрав ее коварен и жесток. Никто из ныне живущих в землях Калевы не видел Лоухи своими глазами, иные даже сомневались, есть ли она на самом деле. Но здесь, на маленьком клочке земли посреди Туманного моря вера во все небывалое и страшное становилась сильной как никогда.

– Нам здесь радоваться нечему, – назидательно сказал Уно.

– А тому, что лодка у тебя добротная? – вступил Антеро. – Который день сквозь Туманное море, как нож сквозь масло, а всего четверо ведут. Хаживал я и с викингами, и с венедами на больших ладьях, есть с чем сравнивать. Тому, что остров подходящий сыскался, греемся себе да говорим мирно – нет бы болтались в море, как щепки! Да тому, наконец, что оставил ты крепость, и не на тебя теперь ворчат тервасканто!

– Уж не припрятан ли у тебя за пазухой сварливый кусочек Хяменлинны? – шутливо спросил Кауко. – Если припрятан – бросай сей же час в костер, гори он синим пламенем! Не пригодится!

– Раз уж заговорил про крепость, – кузнец встал и прошёлся вокруг костра, разминая ноги, – послушай, что я скажу. Нельзя такие вещи забывать. Чтобы как придёт Хяменлинне конец, не было впредь соблазна повторить эту дурную затею себе во вред!

– Всё так, – кивнул рунопевец. – Только такую память хранить надо умеючи – от сердца подальше. Старая досада – она для человека вроде как ржавчина для железа – уж тебе ли не знать?

– Знаю. Что угодно источит, дайте срок!

– Вот-вот. Так лучше пусть старая беда в прошлом останется, а новое дело затеем еще лучше прежнего!

– Иным тяжко бывает на чужбину идти – семью оставлять, – продолжил Кауко. – Так нам и это не грозит: что Уно, что я – отрезанные ломти. Меня в Савонкоти еще с полгода никто не хватится. А у тебя, Антеро, семья есть? Ты, как-никак, старший из нас!

– А откуда я, по-твоему, взялся? – строго спросил карел. – На родовом карсикко, что ли, вырос, как шишка, да на землю по осени соскочил?

– Да не о том я, – не отставал саво. – Своя семья, где ты за старшего? Дом свой, жена?

– Что тебе с того? Лучше руну послушайте, – внезапно предложил Антеро, доставая из кожаной котомки кантеле.

Проверив струны, карел наиграл несколько простых мелодий, которые затем сплёл в новую – неторопливую, мерно звенящую высокими звуками. Так не шумит множество капель дождя, пенящего спокойную гладь озёр и заставляющего деревья шуметь – нет, так падают одна за другой капли с сосулек, постепенно пробивая скопившийся за зиму снег. Капелью зазвенело в ложбине кантеле, до глубины души пробирая товарищей рунопевца. И Антеро запел:

Рунопевец оборвал игру и умолк, едва не выпустив кантеле из рук – казалось, что он просто не может петь дальше.

– Так красиво и так печально, – задумчиво проговорил Уно.

– Ты не пой такого больше, – сдавленным голосом попросил саво. – Того гляди, сердце разорвётся. Кто сложил такую руну?

– Я, – ответил Антеро.

Больше в тот вечер он не проронил ни слова.

* * *

– Ладья! – в ложбину кубарем скатился Тойво, стоявший в дозоре. – С севера, большая!

– Пойдём посмотрим, – поднялся Антеро.

Взойдя вместе с племянником на высокий берег, рунопевец вгляделся в море – там мелькало, то появляясь, то исчезая среди пенных гребней, длинное судно с высоко поднятым носом.

– Дело худо, – сказал Антеро, вернувшись к товарищам. – Сюда идут викинги.

– Тьфу, пропасть! – выругался Уно. – Их только не хватало!

– Ладно, посмотрим, что они делать будут, – рунопевец подхватил рогатину и сунул за пояс секиру. – Хвала богам, наше укрытие с моря не видно.

Путники поспешили наверх – осторожно, стараясь не шуметь и укрываться за деревьями, они встали над берегом, откуда был хорошо виден чужой корабль, уже успевший приблизиться к острову.

Тойво прислонил дротик к сосне и проверил тетиву лука, Кауко уже зарядил самострел, Уно сжал в руках секиру, сделанную наподобие норманнской – способную рубить и колоть. Насаженная на длинное древко, она не уступала в росте своему хозяину.

– Если захотят пристать к этому острову, – шепнул Уно, обращаясь к Антеро, – то лучше всего обогнуть мыс – он закроет корабль от северного ветра, а отмель за ним не завалена камнями. Это плохо – так они свалятся на нашу стоянку. Но отчего они держат прямо сюда? Место негодное.

– Я не могу понять, почему они при такой погоде не убрали мачту, – так же шёпотом отвечал рунопевец. – И почему, будь им пусто, не работают веслами?

Между тем снеккар оказался ещё ближе, и частый дождь уже не мешал вглядываться в его очертания. Странное дело – судном как будто никто не правил – не видно было движения людей, не поднимались над водой весла. Волны несли снеккар, точно старое бревно, и боевой корабль викингов безвольно следовал их движениям, несясь прямо на каменные россыпи у северной стороны мыса. У самого берега судно вдруг развернуло боком, и прибрежный валун величиной с большую избу скрыл его от глаз странников, так что тем пришлось бегом бежать, чтобы не упустить викингов из виду.

За валуном обнаружился широкий пологий спуск. Издалека товарищи увидели, что корабль крепко засел в прибрежных камнях, и ни на нём, ни рядом с ним нет ни души. Подошли ближе; опередивший всех Тойво уже успел перемахнуть через невысокий борт…

– НАЗАД!!! – прорычал Антеро, бросаясь следом за племянником с секирой наизготовку – от чужого корабля можно было ожидать чего угодно.

В следующий миг они уже стояли бок о бок, вдыхая тяжелый сладковатый запах – запах мертвечины. На снеккаре были люди – не менее полутора десятков мёртвых людей, полуголых, истерзанных, разбросанных по палубе. Оглядевшись, Тойво едва успел перегнуться за борт – его скрутило в приступе рвоты. Еле удержались от того же подоспевшие следом за Антеро Уно и Кауко.

Корабль носил на себе следы побоища – множество зарубок на бортах, палубе и румах, повсюду бурые лужи запёкшейся крови. Встревоженный человеческой речью, с кормы шумно слетел большущий ворон – он уже немало попировал среди убитых, и теперь кружил над судном, хрипло каркая – бранил непрошеных гостей.

Победители разграбили снеккар дочиста – не оставили ни вёсел, ни паруса, ни корабельных припасов, разоружили и раздели до исподнего убитых викингов. В том, что корабль принадлежал именно викингам, сомнений не было – на носу была закреплена свирепая бычья морда, искусно вырезанная из дерева. К слову, носовой фигуре досталось больше всего – топоры и копья нападавших просто не оставили на ней живого места. Один из рогов быка уцелел, на месте второго торчал жалкий обрубок.

– Они сочли носовую фигуру духом-хранителем корабля, и убили, как сумели, – пояснил Антеро, после чего объявил: – Похъёла уже близко. Так они обычно встречают чужаков.

– Благодарю, дружище, обнадёжил! – буркнул Уно.

– Эти, пожалуй, сами виноваты – не с миром пожаловали, – ответил рунопевец.

На месте кормчего было усажено тело низкорослого, но широкого в плечах человека. К крови, залившей грудь убитого, пристали длинные рыжие пряди – наверное, при жизни викинг носил бороду, едва не достигавшую пояса. Но сейчас он был обезглавлен, причем не клинком и не секирой – толстую шею как будто зубами рвали. Среди кровавых луж Тойво заметил огромные отпечатки звериных лап.

– Волк, – присмотрелся к следам Кауко. – Ростом с телёнка, не меньше.

– Опять привираешь, охотник? – спросил Уно.

– Говорю, как вижу, – оторопело произнес саво. – Сам в такое верить не хочу. Что за зверушки такие стерегут дворы Похъёлы?!

Снеккар с трудом держался на плаву – непогода и обильные повреждения сделали свое дело. Странным было то, что похъёлане не присвоили его себе хотя бы ради досок. Впрочем, теперь это было неважно – Антеро предстояло решить, как поступать с ужасной находкой.

– Мы похороним викингов по их обычаю, – сказал рунопевец. – Негоже человеку умирать без погребения, даже разбойнику.

Вместе путники отчерпали из снеккара воду и сложили убитых в ряд. Под палубой нашёлся небольшой бочонок смолы, который похъёлане не заметили – ею умастили борта и палубу корабля.

Дождь перестал, угомонился ветер, и впервые за много дней между тучами холодным кружком серебра показалось солнце.

Странники привязали снеккар к своей лодке и, приложив немало усилий, вытянули за собой в море. Тойво пустил горящую стрелу, и вскоре плавучий костёр зачадил чёрным дымом.

«Сохрани нас, Укко!» – подумалось каждому.